У беды глаза зеленые...

У беды глаза зелёные.

Часть 1. 

Ворона

 

Отец звал её Людой, подруги, которых у неё можно  было пересчитать по пальцам одной руки, - Люсей. Остальной деревенский люд, включая и нас, по её мнению,  друзей, - Вороной.

 

Она и вправду была похожа на встревоженного  вороненка. Неуклюжая девчоночья фигура, вечно растрепанные черные волосы,  падающие сосульками на её худенькие плечи. Довершали  её  портрет  огромные зеленые глазищи, смотревшие на окружающий мир с недоверием и ожиданием подвоха, которого с нашей стороны можно было ожидать в любое время. Чисто ворона. Но называть её так,  в глаза, мы побаивались. 

 

Мы - это я и закадычный дружок Серега или Серый, как я его звал. Люська не любила свое прозвище, как не  любила  матерную  брань,  вино  и слезы. В бой наша подруга кидалась молча и яростно, и мы не раз носили на своих физиономиях отметины за свою несдержанность в речах. Ногти Люська отращивала любовно.

Но наши краткие ссоры заканчивались всегда одинаково. Люська вытаскивала из кармана пузырек зеленки, срывала первый попавшийся лопух и по-матерински, заботливо обрабатывала наши ранения - искупала свою вину.

 

Так счастливо текло наше детство на берегу прекраснейшей из всех рек - Выми, окруженной непроходимыми лесами. Развлечениями в основном   были летом - речка, а зимой - тайга. В свободное от наших увлечений время мы учились в школе, которую с трудом надеялись закончить. Оставалась армия и долгожданная свобода выбора.

Я твердо решил не возвращаться в деревню. Меня манил Крайний Север с его сиянием, бесчисленными стадами оленей, которых я буду пасти, а симпатичная северяночка будет готовить мне пищу в чуме или в яранге - по обстоятельствам.

Мечты, мечты…

Разговор завел Серый:

- Слышь, Геныч, - задушевно произнес он. - Что  с Вороной-то будем  делать?

- А что с ней делать? Ворона - она и есть ворона. Пусть летает, - легкомысленно отозвался я, потому что считал Люську откровенным придатком в нашей практически неразлучной троице.

- Ну ты же видишь, какая она стала! - не унимался он.

 

Да, я видел. Люська за последний год преобразилась так, что я вынужден прибегнуть к молодежному сленгу, чтобы описать её прелести.

 

Красивые, стройные ноги, обтянутые в модные тогда микровельветовые джинсы, обутые в национальные, легкие пимы, расшитые затейливым узором, обалденная фигура, потрясающе высокая грудь, не знающая лифчика и прикрытая от посторонних глаз лишь легким батником. Копна роскошных черных волос и сверкающие таинственным зеленоватым светом глаза. Легкий румянец пробивался сквозь естественную смуглоту её щёк. Довершала эту вышеописанную красоту небольшая родинка, примостившаяся легким пятнышком на правой щеке. Она была очень хороша. «За одно родимое пятно на лице красавицы можно отдать два города», - говорили восточные мудрецы. Городов у нас не было, а  отдавать Вороне свободу я не собирался и поэтому,  немного подумав, ответил:

- Так женись на ней, жалко что ли!

- Значит, решено: она моя девчонка, - обрадовался Серега. Дурак! 

Мы ударили по рукам и распили обязательную в таких случаях бутылку дешевого вина. Пацан сказал - пацан сделал. Третьего не дано.

Люську в свои планы мы не посвятили.

 

Шла последняя зима нашего предармейского гуляния. Мы немного отдалились друг от друга. Люська доучивалась последний год в школе. Серый (на фиг это ему нужно?) углубился в изучение  английского, у меня же появилось другое увлечение.

Года три назад меня затащила в постель полупьяная молдаванка-повариха, и хотя я толком ничего не понял, удовлетворение получил и в связи с этим я изыскивал возможность углубить  свой опыт в таинстве познания любви. Такой шанс мне скоро представился в лице разбитной Нинки-медички. Зимними вечерами она расширяла мои скудные познания в овладении искусством Камасутры,  периодически переходя от теории к практике, и была крайне довольна моими успехами. Разница в двенадцать лет ни меня, ни тем более её не смущала.

Пришла весна, а вместе с ней и долгожданные повестки в армию. Сереге - на 1 мая, мне - на седьмое. Накануне мы договорились с Серегой и Люськой сходить на зорьку - порыбачить в последний раз.

 

Вечером я решил завернуть к Нинке напоследок, поставить точку, получить путевку в жизнь. Прощание затянулось до утра. Очнувшись от любовных страстей, я выскользнул из знойных Нинкиных объятий, наспех оделся и, как нашкодивший кот, потрусил к условленному месту, где мы договорились встретиться. У церкви, места нашей встречи, я различил две темные фигуры.

- Дождались, - облегченно вздохнул я. Меня встретил равнодушный огонек Серегиной папиросы и злобное шипение Люськи.

– Кобелина блудливый, - процедила она сквозь зубы. Я сделал попытку дружески хлопнуть её по плечу, свести всё в шутку. Щас…

- Убери свои лапы, ловелас проклятый! – отчетливо выталкивала она ядрышки уничтожающих слов. Я предполагал, что Ворона догадывается о моих невинных, с моей точки зрения, шалостях, но она вылила на меня такой ушат информации… Такого я ещё не слышал.

- Откуда ты набралась таких похабных слов, ведьма? – бормотал я, отступая в угол и опасливо втягивая голову в плечи. Она металась, как разъяренная пантера, глаза светились гневным, зеленоватым блеском. Люська в довершение выставила вперед руки, готовая вцепиться в меня, и, злобно оскалив зубы, продолжала поносить меня словами, из которых я уяснил, что кобелина - это самое ласковое из всего сказанного. Нинке в этот момент я не завидовал!

- Заткнись! - резко оборвал я истерику своей не в меру разбушевавшейся подруги и влепил ей пощечину. Допустить покушения на свой суверенитет я не позволял никому, а тут Ворона. Она вмиг очнулась, подавленно затихла. 

Наступило неловкое молчание. Наконец Люська бросила несколько отрывистых фраз Сереге, резко развернулась и исчезла за углом церкви. Порыбачили…

- Ну, ты вечером на проводы приходи, - напутствовал меня Серега на прощание.

- Ладно, - пообещал я и отправился спать.

 

Вечером были проводы. Ничем особо не примечательное событие, происходившее два раза в году по всей России. Отличился разве что я, нажравшись сверх нормы горячительных напитков. Расходились далеко за полночь. Мать, осторожно вытаскивая меня из-за стола, как бы невзначай попросила моих друзей помочь довести меня до дома. Люська, весь вечер не бросившая в мою сторону ни одного взгляда, нехотя кивнула. Я вышел на крыльцо, пошатываясь, ухватился одной рукой за перильца, другой отыскивая в кармане сигареты.

 

Сзади, в сенях, послышались шорох, возня и в полночной тишине раздался звонкий щелчок пощёчины. Растрепанная, гневная выскочила Люська, пронеслась мимо меня разъяренной фурией, за ней, держась рукой за щеку, вышел смущенный Серега, бросился было следом за ней, но остановился и,  махнув рукой, помог матушке проводить меня. Утром он уехал.

 

Через неделю аналогичная церемония состоялась и у меня. К моему удивлению, первой пришла  Ворона, деловито помогала готовить закуски, накрывала на стол, о чем-то долго и таинственно шепталась с матушкой на кухне.

«Хозяйка нашлась! Без неё будто бы некому», - с чувством досады и обиды за свою бесполезность думал я, но молчал. Наконец собрались все, почти вся деревня. Всё разворачивалось по неписанному, но давно заведенному сценарию. Робкие первые стаканы, пожелания хорошей службы и скорого возвращения домой. Во время застолья я почти постоянно ощущал на себе взгляд Люськиных тоскливых глаз, ждущих чего-то и куда-то зовущих. «У  беды глаза зеленые…», - вспомнились слова популярной тогда песни. Люська частенько переглядывалась с матерью, отчего я чувствовал всё сильнее возрастающую неловкость.

 

Разгорячившиеся гости требовали вина, песен и  драки – обязательного атрибута подобных мероприятий. Всё было как положено. Дурацкие пьяные песни, классная драка где-то на задах, много водки. Но в этот раз моя душа не принимала спиртное. Наконец я вышел во двор. Светало. Следом послышались шелестящие шаги.

- Устал, сынок? - мать ласково обняла меня. -  Иди отдохни, а то скоро на автобус собираться. - Она встала на цыпочки, коснувшись моей щеки сухими, обветренными губами и подтолкнула к скрипучей лестнице, ведущей на сеновал.

Забравшись, я рухнул на ранее приготовленную лежанку. Неожиданно лестница опять заскрипела, и в проеме дверцы показалась стройная Люськина фигура.

 

- Привет, Геныч! Можно я с тобой полежу? Помнишь, как раньше? - с придыханием, еле слышно, шептала она. Господи, помнил ли я? Да разве забудешь эти прекрасные предутренние часы на рыбалке, когда предрассветный туман ровной пеленой расстилался над просыпающейся рекой, а яркое солнце начинало робко обогревать первыми, еще холодными лучами наши сонные лица. Начинался самый клев, а мы, утомившись за день, заваливались спать. Люську клали посередине, накрывали единственной почему-то фуфайкой, а сами плотно прижимались к ней и согревали её молодыми, горячими телами. Пробуждение всегда было одинаково. Под телогрейкой обычно оказывался Серега, а Люська доверчиво, как котенок, сворачивалась у меня под боком, и нам было так хорошо!.. Помнил ли я?

 

Я закинул руку за голову, а вторую откинул в сторону, как бы давая Люське сигнал, ложись, мол. Ворона покорно улеглась рядом, немного повозилась и затихла, дыша спокойно и ровно. Неожиданно она вздрогнула и прижалась ко мне своим упругим телом. Я немного отодвинулся.

- Геночка, а если в Афганистан? - зашептала она, обдавая моё ухо жарким дыханием. Так она меня никогда не называла. Дальше двигаться было некуда.

«Ну, попал!» - мелькнуло в голове.

Люська бросилась мне на грудь, обхватила шею руками и принялась покрывать моё лицо обжигающими поцелуями.

– Слепец! Неужели ты не видишь, что я давно люблю тебя! - она возбуждалась всё сильнее, не давая мне вымолвить ни слова.

Я вырывался молча и безнадежно. Её волосы рассыпались по моему лицу, щекотали глаза, набились в рот.

- А как же Серый? - попытался я её утихомирить.

- Мне нужен только ты! - категорически отрезала она и снова попыталась поцеловать меня в губы.

 

С трудом разорвав объятья, я оттолкнул её. Она уселась, нервными движениями поправляя водопад искрящихся волос, победоносно поглядывая на меня  торжествующими зелеными глазищами, готовясь к решающему броску. В своей победе она не сомневалась.

 

«Боже, утихомирь, усмири эту змею. Собери в её голове все табу и вето. Пацан сказал - пацан должен сделать», - выплеснулась облегченной волной спасительная мысль.

Сбиваясь и путаясь в словах, я рассказал Люське всю правду о разговоре годичной давности, о клятве,  о бутылке бормотухи. Я замечал, что с каждым словом огонь в её глазах утухает, уступая место тоскливой неизбежности.

– Продал ты меня, Геныч. Продал и пропил, - хрипло выдохнула она и замолчала. Молчал и я. Долго. Томительно. Казалось, вечно...

– Уходи! - эхом отдалось в моей голове. Я молча пожал плечами, спустился вниз и пошел в дом, собираться.

Когда в окружении провожающих я пришел на остановку, Люська была там. Не отрываясь, она следила за каждым моим движением, откладывая в памяти отпечатки расставания.

Подошел дребезжащий автобус. Люська встрепенулась. Плевать она хотела на все деревенские пересуды и наши мальчишечьи клятвы! Ворона подошла ко мне вплотную, оттолкнув полупьяного  деда Степана, обняла меня и крепко поцеловала в губы. Она сделала, что хотела.

На колени бы мне перед ней! На колени...

 

Часть 2.  Умираю, любя

 

Легкая «шестерка» летела по Московской кольцевой. Я свободно рулил одной рукой, стараясь не пропустить нужный мне поворот, поворот, который в очередной раз менял мою судьбу и вёл меня к родному дому. Я ехал в свою родную деревеньку по странной просьбе матери из последнего письма после двух лет армии и года спецреабилитации, который я провел в стенах санатория, разместившегося на берегу чудного по своей красоте и спокойствию водохранилища. Санаторий располагался в сосновом бору, был скрыт от посторонних глаз двухметровым каменным забором, обнесенным сверху колючей проволокой. Прекрасные двух- и одноместные номера-палаты: телевизор, холодильник, кондиционер - всё, включая туалет и ванную комнату. Комнаты не запирались, но охрана, молчаливые верзилы, не спускали с нас настороженных глаз. На окнах - решетки. Днем мы обычно гуляли во дворике, облаченные в одинаковые темно-синие халаты. Разговоры не возбранялись, но и не поощрялись. Да и о чем разговаривать людям, еще не остывшим от сурового пекла горячих точек.

Вечером обычно читали, смотрели фильмы, слушали музыку, но каждый из нас по-прежнему оставался самим собой. Мы были еще там, откуда возвращаются обычно поседевшие молодые парни с потухшими и много повидавшими глазами. Это была обычная больница, спецучреждение закрытого типа, без всяких вывесок и табличек.

Когда, по мнению лечащих врачей, я пришел в себя после страшной контузии, да и рана на ноге затянулась, в палате появились двое мужчин в гражданской одежде. Один держал в руках дипломат, другой бросил на кровать сверток.

 

- Одевайтесь! - коротко приказал тот, что с дипломатом. - Вы закончили курс лечения. Здесь документы и деньги. Остальное получите внизу, у дежурного. Счастливого пути, солдат!

Поставив на пол чемоданчик, они вышли.

 

Я открыл кейс. Там лежали паспорт, военный билет и водительское удостоверение, всё на мое имя, и две пачки новеньких стодолларовых купюр. Развернув сверток, я быстро переоделся и, спустившись вниз, подошел к дежурному.

- Куда следуете? - лаконично, не глядя на меня,  спросил лейтенант, занимаясь документами.

Я назвал адрес.

- Какие-либо просьбы, пожелания будут? - он  наконец поднял голову и, пристально оглядев меня,  протянул красную папку.

- Да, мне нужна машина.

- Модель? - опять коротко спросил лейтенант.

- Желательно «шестерку», «Жигули».

- Подойдете в 17.00, получите документы на машину и ключи, а пока - свободны, - он кивнул головой охране и те защелкали запорами.

 

…Вот и указатель поворота. Свернув на нужную мне трассу, где движение было поспокойнее, я расслабился и закурил. 

А в голове пчелиным роем гудели, метались воспоминания, бились о черепную коробку и, не найдя  выхода, утомленно оседали, уступая место другим.

 

…Когда Люська поцеловала меня на остановке, все провожающие понимающе отвернулись, а я стоял, переминаясь с ноги на ногу, и чувствовал себя полным идиотом. Затем неловко повернулся и полез в автобус. Старый тарантас, утробно уркнув, тронулся, а я, плюхнувшись на заднее сиденье, обернулся и увидел, как к Люське подошла моя мать, обняла её, и они направились в деревню.

 

За окошком автобуса мелькали знакомые картины детства, юности. Промелькнули поселок, школа, где мы с Серегой десять лет промучили учителей. Автобус ехал дальше и дальше. Наконец, после часа  езды показались серые ворота призывного пункта со звездочками на створках. Усталый, до смерти замотанный полупьяными призывниками майор листал мое личное дело, задавал, казалось бы, нелепые вопросы.

- Охотник? Хорошо! О-о, да ты левша! Еще лучше! Старлей! К тебе, в третью команду!

 

Я подошел к невысокому кривоногому старшему лейтенанту, который, внимательно осмотрев  меня  щелочками узких глаз, кажется, остался доволен.

«Как лошадь на базаре купил!», - неприязненно  подумал я.

В эту же ночь под присмотром старлея Нурамбаева мы тряслись в вагоне скорого поезда на Москву. Через двое суток, опять ночью, наш вагон, битком набитый призывниками, подцепили к поезду  Москва-Алма-Ата. Гражданка кончилась. На ближайшие два года жизнь моя разделилась на «до»  и «после», на  день и ночь, в основном ночь.

Четверо суток пути, гитара, стрижка наголо под одобрительный гогот ребят, подъедание домашних  припасов. Ночная выгрузка на полустанке в казахской степи, невиданные доселе верблюды, прапорщик-хохол. И, наконец, ворота с двумя звездочками, такими же, как дома. Началась служба.

 

Я попал в специализированное, учебно-диверсионное подразделение по подготовке снайперов при десантно-штурмовой бригаде специального назначения. С первого дня наша служба сопровождалась колючей, неприятной приставкой «спец».  Спецзадание, спецоружие, спецстрельбы.  

Нас учили выживать, воевать по-настоящему, в основном в ночное время. Особое внимание уделялось метанию ножей и стрельбе на звук и на шорох. Нас учили молниеносной реакции, непонятным сперва формулам.

«Вы должны уже делать то, о чем только начали думать», - основная заповедь. 

- Днем вас нет, вы вступаете в бой ночью, в завершающей стадии, - вбивал в наши головы прапорщик, и семена падали на благодатную почву. Всё наше подразделение сделало себе татуировку - голова волка с оскаленной пастью, а по бокам - два ножа.

 

Из нас делали универсальных солдат, лишенных всяких чувств и эмоций.

 

Домой я написал только два письма. Бесконечные тренировки настолько выматывали, что вечером мы с трудом добирались до кровати, чтобы утром начать всё сначала. Марш-броски с полной боевой выкладкой, автомат, бьющий по спине, ночные стрельбы, метание ножей в ночных условиях. 

Получил письмо. Дома всё нормально, мать только болеет, о Люське ни слова. Черт с ней!

 

…Кончики  ножей  оплавлены  спецсплавом,  так  что  кидая,  можно  не  беспокоиться,  что  нож  не  воткнется.   Нужно  только  попасть  в  цель. 

Получил  еще  письмо.  Мать  по-прежнему  болеет,  за  ней  ухаживает  Люська.  Привет  от  неё. 

Мы  уже  знаем,  что  наше  подразделение  готовится  для «работы»  в  Афганистане.

 

Окончание  учебки  и  прощальная  речь  командира:

– Родина  гордится  вами  и  направляет  для  исполнения  интернационального  долга  в  Демократическую  Республику  Афганистан!  -  напыщенная  речь  франтоватого  майора.

«Тебя  бы  туда  самого!  Накаркала  Ворона!  Приду,  я  ей  покажу  «Геночка», - с  досадой  думал  я,  вытянувшись  по  стойке  смирно.  Но  когда  писал  ответ  перед  посадкой  в  самолет,  привет  ей  передал.  Коротко  черкнул,  что  жив-здоров,  буду  служить  в  Туркменистане  (нельзя  было  даже  упоминать  об  Афганистане,  подписку  о  неразглашении  военной  тайны  подписали).

 

Ночной  перелет,  палаточный  городок  у  подножия  горы,  вершину  которой  никогда  не  видно  из-за  тумана.  Снова  учеба,  теперь  уже  в  обстановке, максимально  приближенной  к  боевой,  обучение  бою  в  горной  местности.   К  чему  же  нас  готовят?  Почти  полгода  еще  ползали  мы  по  ночным   ущельям  и  перевалам. Скромно  отпраздновали  мое  девятнадцатилетие.  Июнь.  Почему-то  нет  писем. 

Командир,  смуглый  полковник  со  Звездой  Героя,   построил  нас  и,  услышав  мой  номер,  отозвал  в  сторону.  Не  глядя  на меня,  протянул  конверт,  почему-то  открытый.  Почерк  корявый,  незнакомый.  Привожу  полностью  эти  строки,  потому  что  за  полгода  зачитал  его  до  дыр:

«Здравствуйте,  Геннадий!  Пишет  вам  незнакомый  человек.  У  вас  случилось  большое  несчастье.  Крепитесь.  Ваша  мама  очень  просит  вас  приехать  после  службы  домой.  Передает  вам  большой  привет  ваш  знакомый  дед  Степан  и  ждет  вас!».

И  всё.  В  глазах  поплыли  круги,  и я  протянул  письмо  полковнику,  который  молча  наблюдал  за  мной,  видимо,  зная  содержание  письма.  Конечно,  мы  ведь – «спец».

Он  взял  письмо, зачем-то  потрогал  Звезду на  груди  и  заговорил:

- Крепись,  боец!  Знаю,  что  хочешь  в  отпуск.  Знаю,  что  положено,  но  не  могу.  В  Союзе  бы  -  другое  дело!  От  нас  уходит  в  отпуска  только  «Груз-200»  на  «Тюльпане».

 

Ты  солдат,  ты  русский  солдат  и  ты  выполняешь  боевой  приказ!  Вы – элита!  И  вы  должны  оправдать  себя!

 

С  трудом  я  забрел  в  палатку  и  рухнул  на  лежанку. Что  мать  больна,  я  знал.  Может  Люська  вышла  замуж?  Я  не  заплакал,  но  в  душе  решил  убить  Люську  и её  жениха.  За  измену…  Если  вернусь…

 

Затем  война.  Жестокая  и  бессмысленная.

 

Сопровождение  колонн,  ночные    выброски  с  «вертушек»,  но  в  основном  задания  профессионального  уровня   по  ликвидации  противника.  Мы  были  беспощадны  и спокойны.  Мы  не  имели  права  на  промах.  Мы  не  имели  ни  званий,  ни  фамилий,  ни  наград,  только  жетон  с  личным  номером  и  группой  крови.  Но  нам  было  по  двадцать  лет,  и  мы  хотели  жить.

 

Очередное  задание  было  кратким и  обыденным.  Задачу  ставил  человек  в  гражданке  с  мужественным,  худощавым  лицом.  Нам  следовало  обеспечить  прикрытие  важного  стратегического  объекта,   на который  предполагалось  нападение.

Черный  квадрат  на  карте.  Шесть  человек.  Вооружение  обычное:  штурмовой  «калашников»,  четыре  рожка  с  патронами, два  ножа,  прибор  ночного  видения.  Одна  граната – самоликвидация.  Рацию  не  брать.  Сигнал  отхода – три  красные  ракеты.  По  выполнению  задания  оставшиеся  полгода  дослуживают  в  Союзе.

Мы  смотрели  на  «Батю»,  который  угрюмо  стоял  в  стороне.  Поймав  наши  вопросительные  взгляды,  он  пожал  плечами.

На  месте,  куда  нас  забросили,  мы  разделились.  Клещ  с  Моряком  залегли  в  ложбине,  контролируя  возможный  подход  духов  по  высохшей  пойме  реки.  Палыч  и  Рыжик  поднялись  на  небольшую  горку,  чтобы  держать  единственную  дорогу,  ведшую  к  объекту,  а  я  со своим  напарником  Конюхом  залег  посередине,  в  расщелине,  видя  перед  собой  ущелье.

 

Пролежали  целый  день.  Тишина. Тишина  на  войне -  всегда  плохо,  невольно  собираешься  в  комок  нервов,  в  тугую  пружину,  готовую  в  любую  минуту  стремительно  разжаться. Разорвалась  тишина  под  вечер  двумя  короткими  очередями  в  самом  неожиданном  месте -  наверху,  где  лежала  основная  пара. Пара  сухих  очередей  и  опять  тишина.

«Почему  забрали  рацию?», - мелькнула  мысль.

Затем  внизу,  в  ложбине,  беспорядочная  перестрелка,  и  ухнул  спаренный  взрыв.

 

Мы  поняли,  что  это  значит.  Промелькнул  в  памяти  угрюмый  взгляд  Бати. По  методичному  уничтожению  нашей  группы    мы  с  Конюхом  догадались,  что  душманы  знают,  сколько  нас  и  где  мы  находимся.  Знать  об  этом  мог  только  тот,  кто  нас  посылал.  Значит  мы  десерт?

- Подавитесь,  суки, - прохрипел  я,  выкладывая  перед  собой  рожки  с  патронами,  ножи  и  гранату. 

Раздалась  очередь,  и  прямо  перед  глазами  упали  срезанные  кусты.  Сколько  их?  Духи  лезли,  как  тараканы  из  всех  щелей  с  подстегнутыми  полами  халатов  и  одинаковыми  бородатыми  рожами. 

Разгорелся  бой.  Конюх  вел  прицельный  огонь,  отчаянно  матерясь  и  парализуя  душманов,  не  давал  поднять  им  головы.  Я  полулежал  на  правом  боку  и  посылал  короткие,  точные  очереди  из  своего  автомата,  экономя  патроны.

Странное  спокойствие  охватило  меня.  Нас  вычеркнули  из  списка  живых,  но  кто  и  зачем?

Внезапно  из-за  валуна,  темневшего  в  десятке  метров  от  нас,  выскочил  здоровенный  негр.  С  криком  «Аллах  акбар!»  он  вел  перед  собой  стволом    автомата,  чертя  трассирующую  струю.

- Ах  ты  падла  обкуренная! -  заорал  я.  Левая  рука  сработала  молниеносно,  и  нож  по  рукоятку  вошел  в  оголенную  грудь,  под  сердце. 

- Ловко  ты  его,  Гена! - крикнул  Конюх,  перекатываясь  на  другое  место.

 

Внезапно что-то резко  дернуло  меня  за  левую  ногу,  и  сразу  наступила  тишина.  Скосив  глаза  вниз,  я  увидел,  как  на  левом  голеностопе  расплывается  кровавое  пятно.

- Поймал,  гад! -  чертыхнулся  я. 

- Ну,  братан,  кажись  отбились.  Попали  мы  с  тобой,  Гена,    конкретно.  Если  до  утра  не  выберемся,  будет  нам  такая  же  хана,  как  и  пацанам!  Э-э,  друг,  да  тебя,  кажись,  зацепило?  Ты  давай,  перевяжись,  а  я  пока  покурю, - тараторил  не  остывший  еще  от  возбуждения  Конюх.

- Смотри,  осторожно  с  огнем,  а  то  шлепнут  из  «базуки», -  предупредил  я  его  и,  задрав  штанину,  осторожно  пощупал  рану.  Вот  она!  Пуля,  видимо,  была  на  излете  и  застряла  неглубоко.  Стиснув  от  нестерпимой  боли  зубы,  я  вторым  ножом  расковырял  рану и,  подцепив  металлический  кусочек  острием,  резко  подковырнул  его.  Затем,  крепко  перевязав  кровоточащую  рану,  я  откинулся  на  спину,  размышляя  о  своем  и  не  слушая  болтовню  Конюха.

 

Я  прекрасно  понимал,  что  если  ночью  нам  не  перережут  глотки,  на  что  душманы  большие  мастера,  то  наступившее  утро  может  оказаться  последним.  Говорят,  в  такие  минуты  перед  глазами  проносится  вся  жизнь.  Но  я  вас  уверяю,  у  меня  ничего  не  проносилось.

 

Мысленно  я  перечитывал  последнее  письмо,  анализируя,  что  могло  случиться  дома.   Возможная  смерть  матери?  Навряд  ли,  ведь  она  просила  меня  вернуться.  Пожар  или  потоп?  Может  быть.  Единственным  несчастьем  могло  быть  внезапное  замужество  Люськи,  зеленоглазой  змеи. 

Я  прекрасно  помнил  ту  последнюю  ночь  на  сеновале,  дрожащее  от  возбуждения  тело,  страстные  поцелуи,  горячий  шепот.

–  Геночка,  родной,  я  так  хочу  от тебя  сыночка,  такого  же  голубоглазого,  как  ты!

«Может  надо  было  тогда  сделать  сыночка,  а  то  сберег  для  кого-то», – злобно  думал  я. 

– Вот  вернусь,  будет  тебе  белка,  будет  и  свисток,  – бормотал  я  сквозь  зубы.

Чем  больше  я  себя  распалял,  тем  сильнее  мне  хотелось  жить.  Я  рассматривал  всё  ярче  разгоравшиеся  звезды  и  вспоминал,  вспоминал.

– Щас  стемнеет  по-настоящему,  и  будем  выбираться, – не  унимался  напарник.  В  том,  что  он  меня  вытащит,  я  не  сомневался.

– Ты  бы  покурил  на  дорожку, - Конюх  сунул  мне  смятую  пачку  «Явы»  и  зажигалку.  Я  сунул  сигарету  в  рот  и,  чиркнув  «Zippo»,  потянулся  к  огоньку,  но  подкурить  не  успел.  Раздался  страшный  взрыв  совсем  рядом,  и  последнее,  что  успело  пронестись  в  моем  затухающем  сознании,  это  светящиеся  зеленым  светом  Люськины  глаза  и  успокаивающая  мысль: «Ну,  вот  и  всё!  И  совсем  не  страшно!».

Но  я  выжил.  Слишком  велико,  видно,  было  мое   желание  к  возвращению и  сильна  тяга  к  жизни,  что  костлявая  боевая  подруга  и  на  этот  раз  прошла  мимо.  Видно,  сбылось  мое  пророчество  насчет  курения,  и  душманы  вычислили  нас  гранатометом. 

 

Конюх  погиб,  а  меня  подобрали  ребята-разведчики  и,  протащив  на  себе  двенадцать  километров,  сдали  в  санбат.  Но  всё  это  я  узнал  потом,  в  санроте,  где  ждал  отправки  в  Союз,  в  стационарный  госпиталь.

Перед  уездом  полковник  вернул  мне  письмо.

Затем  полгода  лечения,  восстановление  сил  и  документов,  военно-транспортный  самолет,  подмосковный  аэродром  и,  наверное,  последнее  «спец»  в  моей  жизни - «Центр  спецреабилитации  и  восстановления».

Война  для  меня  закончилась.

 

...Заметив  впереди  придорожное  кафе,  я  притормозил  и,  свернув  на  обочину,  подъехал  к  бистро.  Надо  было  перекусить,  а  заодно  и  посмотреть  документы,  которыми  снабдил  меня  невозмутимый  лейтенант  в  Центре.  Наспех  съев  две  сосиски  и  проглотив  безвкусный  кофе,  я  достал  папку  и  углубился  в  чтение.  Место  службы - Новосибирск,  номер   воинской  части,  звание -  гвардии  ефрейтор.  Нормально.  Далее  следовали  медицинские  документы - не  рекомендуется,  запрещено,  категорически  противопоказаны  нервные  стрессы.

Из  бокового  карманчика  я  вытащил  два  шприца  в  вакуумной  упаковке,  заполненные  мутноватой  жидкостью,  прочитал  надпись:  «Применять  во  время  психологического  стресса».  Вот  значит  чем  нас  кололи  после  каждой  удачно  проведенной  операции - стресс  снимали!  Знать  бы  только,  когда  оно  наступит,  это  время.

Понятны  стали  улыбка  лейтенанта  и  его  слова:

– Отдохнешь, оглядишься, а  не  приживешься,  давай  к  нам.  Тебе  работа  всегда  найдется!

 

Я  закурил  и,  сунув  шприцы  в  нагрудный  карман  куртки,  завел  машину.  До  конечной  цели  оставалось  немного,  и  хотя  я  за  два  дня  отмахал  две  тысячи  километров,  усталость  не  ощущалась.  Ожидание  скорой  встречи  усиливало  нетерпение.  За  год,  проведенный  в  санатории,  я  понял,  насколько  дорога  мне  зеленоглазая  девушка.  Хотелось  одного: подойти к ней, посмотреть в  прекрасные    озорные  глаза  и,  положив  руки  на  покорные  плечи,  сказать:

– Я  люблю  тебя,  Люда!  Я  вернулся!

 

И  простить.  И  я  уверен,  что  хотя  она  и  замужем,  Люська  не  раздумывая  пойдет  со  мной даже  на  край  света.

Ну  вот,  кажется,  и  подъезжаю.  Остановив  машину  на  Кошечкиной  горе,  я  вышел  и  замер  в  недоумении.  Деревни  почти  не  было,  она  сгорела. Посередине  стояла  задымленная  церковь,  не  было  клуба,  места  наших  постоянных  сборищ,  не  было  нашего  дома,  дома  Люськи  и  Сереги.  На  их  месте  возвышались  невысокие  бугры,  густо  заросшие  травой.  Дом  деда  Степана  на  месте,  на  въезде  в  деревню.

Быстро  съехав  с  горы,  я  подрулил  к  дедовой  халупе, остановился и вышел.  Несмотря  на  ранний  час,  дед  сидел  на лавочке  и,  подслеповато  щурясь,  разглядывал  меня,  наконец  узнав,  вскочил.

– Геньша,  ты  никак! – он  по-бабьи  всплеснул  руками. – Живой!  Здоровый!  Ах,  ты  батюшки! – дед   суетливо крутился  вокруг  меня,  то  поглаживая  машину,  то  недоверчиво  трогая  меня  за  одежду,  словно  пытался  убедить  себя,  что  это  действительно  я.

– Ну,  орел  вернулся!  Верила  Шурка-то, до  последнего  верила,  что  приедешь!  Не  дождалась,  сердечная! - он  сокрушенно  качал  головой.

– Как  не  дождалась?  Что  тут  у  вас  вообще  случилось? – я  от  неожиданности  присел  на  лавку.

– Так  умерла  она,  уж  два  года  как.  Ай  ты  не  знаешь? – он  испытующе  глянул  на  меня. – Я  же  тебе  всё  писал – и  про  Шурку,  матушку  твою,  и  про  Люську.

Из  его  сбивчивого  рассказа  я  понял,  что  был  сильный  пожар,  что  меня  считают  пропавшим  без  вести  и  что  я  могу  жить  у  него  сколько  угодно,  потому что Нинка-потаскуха опять уехала с каким-то молдаванином.  Он ещё что-то  говорил,  не  давал  возможности  задать  вопрос,  ради  которого  собственно  я  сюда  и  приехал.  Наконец,  улучив  момент,  я  спросил  в  упор,  четко  чеканя  слова:

– Где  Людмила? За  кого  она  вышла  замуж?

Дед  замер,  и  взгляд  его  заметался.

– Какая  Людмила?  Люська  что  ли? Да  где ж  ей  быть-то? Оно,  конечно.  Вот  ты  давай  сейчас  сходи  на  кладбище  к  матушке,  а  то  ведь  Шурка-то  заждалась  тебя.  Иди,  иди, родимый,  а  уж  опосля  всё обговорим.  Долгий  разговор  будет.  Задами  иди,  тут  ближе, – говорил  он,  вытаскивая  из  багажника  коробки  и  свертки,  избегая  встречаться  со  мной  взглядом.

– Я  пока  уберу  всё,  да поесть  приготовлю, – он  почти  силой  подталкивал  меня  к  задней  части  дома,  откуда  до  кладбища  по  тропинке  рукой  подать.

– Она  прямо  с  краю  лежит,  прямо  на  бугорке,  сразу  увидишь.  Памятник  там  еще  стоит  со  звездочкой,  военный  комат  поставил, – он,  наконец,  вытолкал  меня  на  тропку,  по  которой  я  дошел  до  погоста.

 

Вот  и  памятник  с  краю,  у  самой  дороги.  Но что это? Я  никогда  не  страдал  приступами галлюцинации, не курил вонючую афганскую травку, и с  психикой  у  меня  всё в порядке. Я протер глаза. Памятников было два. Одинаковые. Сверху звездочки. Я быстро подошел. Так,  первый -  моя  мать,  а  второй...  О,  Боже!  Тарова  Людмила  Викторовна,  1963-1981. 7  мая.  Фотография!  Люськи!  Нет! Не-е-т!

Те  же  родные  зеленые  глаза,  к  которым  я  так  долго  шел,  язвительный  исподлобья  взгляд – её  взгляд!  Люська,  любимая!

– За  что  мне  это?!  За  что?! – закричал  я,  чувствуя,  что  к  голове  поднимается  огненный  шквал.  Ноги  подкосились,  и  я,  обнимая  последнее  пристанище  самых  дорогих  для  меня  женщин,  завыл  жутким  воем  волка-одиночки,  вырывая  зубами  траву  и  корчась  в  судорогах.

 

Сколько я  пролежал,  не  помню.  Наверное,  долго. Услышав    звук  приближающихся  шагов,  я  с  трудом    поднял  голову  и  увидел  деда,  который  подходил  ко  мне,  держа  в  одной  руке  топор,  а  в  другой  – цветастый  пакет.  Подойдя  ко  мне,  он  положил  пакет  на  столик,  который  стоял  возле  могил,  и  стал  поднимать  меня,  с трудом  усаживая  на  лавочку.

 

Голова  моя  разрывалась. Негнущимися  пальцами  я  вытащил  из  кармана  джинсовки  упаковку  со  шприцами  и,  сорвав  вакуумный  наконечник,  всадил  иглу в  бедро,  прямо  через  штанину.  Выдавил  содержимое.  Сразу  полегчало.

Дед  Степан сурово  пожевал  губами,  достав  из  пакета  бутылку  и  два  стакана,  заговорил:

– Ты  прости  меня,  Геньша!  Грешен  я  перед  тобой  и  перед  лебедушками  нашими.  Не  уберег  я  их.  Моя  вина!

И  он  встал  передо  мной  на  колени.

«Геньша», – прошумело в  голове.  Так  называл  меня  только  он,  иногда  мать.  Я  поднял  его,  усадил  рядом  с собой,  хрипло  приказал:

– Говори!

– Видать  много  горя  ты  испытал,  вон  и  виски  седые,  да  морщины  прорезались.  Только  это  испытание  потяжелее  будет.    Ты,  паря,  на  числа  посмотри,  да  на  годы  и  вспомни,  когда  тебя  призвали.  Седьмого  ты  ушел  в  армию,  седьмого  же,  через  год  мать  с  Людой  в  могилу  ушли.  Крепко  они  тебя  любили,  особенно  Люська.  Чистая  была  девка  и  для  тебя честь  свою  блюла  строго.

Он  замолчал  и,  открыв  бутылку,  плеснул  в  оба  стакана.  Выпил  и  продолжил:

 

 - Когда  ты  уехал,  мы  к  вам  убираться  пошли  после.  Я,  значится,  Люська  с  матерью  да  Надька, Серегина  мать.  Бабы  копошатся,  посуду  моют,  полы,  а  я лавки  да  столы  вытаскиваю.  Ты  ведь знаешь,  я  с  бабами  болтать  не  очень  люблю,  лучше  с  собаками.

А Люська всё молчит, думает о чем-то, только глазищами зелеными сверкает. Потом  ушла, а вернулась через час с двумя большими сумками и прямо с порога говорит:

– Мама, - это она  Шурке,  мамке  твоей, - можно я у вас буду жить?

– Оставайся, доченька, - мать твоя ей отвечает, да спокойно так, будто промеж ними всё давно решено. Ну и стали они вдвоем жить. Люська школу закончила и в садик совхозный работать пошла. Утром на  работу,  вечером - домой, и всё с Шуркой  вдвоем. То на огороде ковыряются, то стирают, даже в магазин вместе ходили. Люська тогда волосы под платок спрятала - солдатка! - в голосе деда промелькнули горделивые нотки.

– А  от  тебя весточки редко приходили. - Дед снова налил себе, выпил и, откашлявшись, спросил меня:

– А ты ведь не знаешь, что и друг твой  здесь лежит, Серега, да и Надька рядом?

– Да ты что? – я оторопел.

- Вона ихние могилки, - и он махнул рукой, а я, приглядевшись, увидел через июньскую листву такие же памятники. А дед продолжал:

- На Серегу бумага пришла, что пропал без вести в Афганистане. Почернела Надька вся от горя, а у Шурки ноги стали отниматься. Через  месяц много военных приехало на зеленой машине, сняли ящик железный - гроб называется, а в нем окошечко мутное. Надька как упала на гроб с вечера, утром подняли мертвую. Шурка, матушка твоя, не была на похоронах, а Люська приходила, - он опять замолчал, дрожащими пальцами сворачивая самокрутку.

- Она еще ходила маленько, ну и поехали они с Люськой в военный комат, а через неделю и  им бумага приходит. Вот она, - и он, подкурив,  протянул мне листок, сложенный пополам и потертый на сгибах. Я развернул. «Ваш сын, Храмов Геннадий Васильевич, после окончания учебного подразделения направлен для прохождения дальнейшей службы в ДРА. Местонахождение его устанавливается». Я скомкал бумагу и сунул её в карман.

- Тут Шурку и парализовало. Ноги отнялись. Люська с работы рассчиталась, ни на  шаг не отходила. Тяжко им было в ту зиму. Дров я им напилил, да военный комат две машины привез. Шурка очень стеснялась беспомощности-то своей, в самую дальнюю комнату переселилась. Люська высохла вся, то ли от заботы, то ли от горя. Вся деревня им тогда помогала. Тут от тебя к майским праздникам  весточка пришла, что жив-здоров. Бабы повеселели, ожили, Люська опять на работу пошла, - дед опять замолчал, налил водку и протянул стакан мне:

- Геньша, выпил бы.

- Говори дед, я выдержу, - я отстранил стакан. Одну за другой курил сигареты.

- День рожденья твой, да год, как призвали тебя, ну и решили  мы отметить маленько. Я с бутылкой пришел, мяса им принес, лося я тогда завалил.

Дед Степан смолк, на глазах его показались слезы.

- Накрыли стол, выпили, тебя всё вспоминали. Люська письмо последнее от тебя читала, плакала, видно прощалась. Бабы-то пригубили только, остальное я уговорил. Уж к вечеру домой собрался.

 

Видно, тяжело было говорить старику, потому что подошло время его исповеди.

 

- Тучи низко так висят, аж за церкву цепляются. Ветрище поднялся, страсть какой, а дождя нету. Я пришел и спать завалился, а проснулся от шума, гляжу Шурку, матушку твою  заносят.

- Беги, - кричат, - Степан, пожар там сильный и Люська в горящем доме, - он заплакал навзрыд. - Какой из меня бегун? Семьдесят лет да ноги деревянные. Дошкандыбал пока, а ваш дом уже догорает и толпа возле него. Растолкал я, а Люська лежит на земле, - он замолчал, видимо, осмысливая всё  заново. – Лучше бы я этого не видел. Лицо, как маска, обгоревшее, стянуто.  Ресниц  и  бровей  нету,  от волос клочья остались, одни глаза светятся. Меня узнала, потянулась ко мне:

- Деда, - говорит, а на губах пузырьки кровавые лопаются, - ты Генке скажи, что любила я его всю жизнь и вот умираю.

Тут она выгнулась вся, видно от боли, с трудом прошептала: «Умираю... любя…», - и обмякла сердечная и глаза свои зеленые закрыла.

 

Дед плакал, не стесняясь меня, и сквозь рыдания я различал:

-  А тут и скорая с пожаркой подъехали,  врачи - к Люське, ан поздно. Подходит ко мне молоденькая врачиха и говорит, вот, мол, из руки девушки достала, и протягивает мне  обгоревшую фотографию, да вот она, - он  немного успокоился и, порывшись в пакете,  протянул мне снимок. Я сразу узнал его.  Это был наш выпускной. Люська хоть и была нас младше на год, но на правах нашей подруги была с нами. Начали фотографироваться. Сначала всем классом, потом втроем. Потом Люська подошла ко мне и смущенно спросила:

- Ген, давай вдвоем!

Я неопределенно пожал плечами и согласился. Люська прижалась ко мне и, возможно,  тогда я впервые почувствовал в ней женщину. Я невольно отстранился от её гибкого тела, а Люська бросила на меня язвительный взгляд, который запечатлел фотограф и который был  на Люськиной фотографии. В тот же вечер у нас с Серегой состоялся тот памятный разговор.

- Да,  фотография-то эта самая, а на  Шуркин памятник я в конторе выпросил.

Ну, тут я побежал к своему дому, к Шурке,  чтоб упередить, чтобы  не  сказал  кто.  Глянь,  а там Нинка моя уже сидит и всё твоей матери по полочкам раскладывает - как да что. Нинке-то я пинка под зад, а Шурка тихо мне говорит:

- Степан, подай мне икону Пресвятой Девы  Марии, волю хочу последнюю сказать.

Подал я икону, а она говорит мне:

- Встань на колени и поклянись, что не напишешь ты Генке про Люську, не выдержит  он этого... Любит он её по-своему, хотя сам  этого еще не понимает. Кабы не натворил  чего!

Потом поцеловала  икону  и  умерла  тихо,  как и  жила, - закончил  дед  свой  скорбный  рассказ. 

 

Я вспомнил последнее распечатанное письмо.

Пожевав губами, дед снова заговорил:

- Похоронили их 9 мая. Солдаты приезжали, офицеры,  из  автоматов  стреляли.  Там, -  он  показал рукой, - солдат лежит, рядом мать  солдата,  здесь  -  мать  солдата, рядом  опять  же... - он споткнулся и вопросительно посмотрел на меня.

- Жена солдата, - закончил я. Зная возможности конторы, я не сомневался, что штамп регистрации с Таровой Людмилой  Викторовной будет стоять у меня в паспорте в ближайшее время.

- Как она погибла? -  тихо спросил я.

- Люська под вечер полоскать на речку  пошла. Сперва церква загорелась, видно,  пацаны курили, баловались,  а  там  ведь  помету полно птичьего.  Пока Люська подбежала  к церкви, огонь на Серегин дом перекинулся,  а ваш-то рядом, как свечка вспыхнул. Все мечутся, а заходить боятся. Кровля  пылает,  стены занялись, Люська и сиганула в окно. Матушку твою с большим трудом  вытащила, а  сама обратно метнулась. Сперва-то не поняли, зачем, а  когда фотографию  увидели,  догадались.

 

«Тебе работа всегда найдется!», - промелькнули в голове слова лейтенанта.

 

«Ребеночка  бы  мне  от  тебя,  сыночка», - прошептали Люськины губы с фотографии  на памятнике.

 

Здесь мне больше делать было нечего. Я велел деду распутать  проволоку,  а  сам, захватив бутылку с  остатками  водки, направился к могиле друга. Постоял, мысленно простившись, затем вылил водку на могилу  Сереги и, поцеловав их фотографии,  вернулся.  Дед  распутывал проволоку и бормотал:

- Оно ведь как в жизни-то бывает. Ангела-то  смертушка  быстро  находит,  а  грешник бегает за пулей и никак не поймает.  Сереге-то с Надькой сразу  ограду  поставили, а для своих я не разрешил пока. Я скоро рядышком пристроюсь, потом  ещё  можа  кто.  Пока  люди оружие делают, всегда найдутся руки,  которые  его  поднимут.  Сколько еще войн будет, сколько ребятушек молодых да матерей лягут. Солдатское будет  кладбище.

Я быстро вырубил колья, и мы обтянули контуры предполагаемой ограды, оставив достаточно свободного места. Постояли, помолчали,  а  затем  вернулись в  деревню,  и я сразу начал собираться в обратную дорогу.

Дед не вмешивался, только спросил:

- Куды ж ты теперича?

- Пулю пойду свою ловить, - невесело  усмехнулся я.

- Отдохнул бы, а уж потом…

- Да  нет, дед  Степан, пора  мне.  А  ты  за кладбищем смотри, за  солдатами.

Я крепко обнял деда и поцеловал его в лоб. Сел в машину и повернул ключ зажигания.

 

Часть  3.  Златка

 

Пулю свою я так и не поймал, хотя очень на это надеялся. Видимо, не отлили её для меня  или у металлургов не хватило металла, а скорее  всего слишком заботливый был у меня  ангел-хранитель.

 

Когда я приехал в Москву, в Центр службы безопасности, то сразу получил назначение в элитное подразделение «Ягуар», которое базировалось на учебной базе Центра. После прохождения необходимой подготовки оно забрасывалось в одну из стран. Пожилой майор медицинской службы, тщательно рассматривая мои документы,недоуменно  качал головой.

- Ну и куда ты собрался, боец? Нельзя  тебе воевать, во всяком случае, пока.

 

Этими словами он ставил на  мне крест, потому что война - единственное, что я умел делать хорошо. Вышел я из ворот учебной базы практически с белым билетом, не  зная,  куда податься дальше. Было у меня, правда, удостоверение тракториста, которое я получил в родной школе, но практики не было,  и смогу ли им воспользоваться, я не знал.

«Черт с вами!», - свирепо думал я, читая объявления о приеме на работу и подчеркивая наиболее меня заинтересовавшие.

 

Затем были три года работы в Норильске, где я трудился водителем вездехода,  неудачная женитьба и пятнадцать лет безрадостной супружеской жизни.  Жена Валя, очень красивая женщина, оживлялась только тогда, когда слышала самое приятное в её недалеком менталитете слово – деньги.

За годы, прожитые с ней, я исколесил весь  Крайний Север, исходил всю красноярскую тайгу, а когда мы наконец расстались, период, прожитый в одиночестве, был одним из самых спокойных в моей жизни.

 

…Мой племянник, здоровенный пятнадцатилетний детина, боялся обнимать девушек. Я вчера слышал, как он со слезами в голосе рассказывал своей матери, моей сестре, что он обнял Светку, соседскую девчонку, и сегодня у него на руке появилось родимое пятнышко, на что сестра резонно заметила, что если бы я, его дядька, был подвержен такому заболеванию, то был бы единым родимым пятном.

 

А я боюсь врачей. Всех, начиная от педиатра и кончая профессором-нейрохирургом.  И мне абсолютно всё равно, кто рвет у меня зуб, красавица или бородатый  специалист,  ужас и остолбенение я испытываю одинаково. Но каждый год, осенью, приносят пакет документации, в которой мне настоятельно рекомендуется пройти медицинское освидетельствование на предмет обследования нервной системы, и в случае необходимости запихать меня в госпиталь или в санаторий.  Так было и в этот раз. 

 

Жил я в ту пору в маленьком, провинциальном городишке, на самой окраине, в небольшом домике, который мне помогла купить  сестра. Единственным  преимуществом  этого маленького, но очень теплого домика, были своевременно проведенные прежними хозяевами природный газ и водопровод. Да еще в маленькой комнатушке, которую я  горделиво именовал туалетной комнатой, приткнулась облезлая чугунная  ванна.  Был  еще старый черно-белый телевизор, который я практически не смотрел, потому что работал сторожем на пилораме. Два кресла, журнальный столик, подаренный мне сердобольными соседями, да разложенный диван, на котором я спал.

 

Эта холостяцкая, почти спартанская обстановка меня полностью устраивала, и было  бы всё неплохо, если бы не одно но…  Одиночество.

 

После пятнадцати лет совместной жизни  меня, практически инвалида, бросила  жена,  и единственной памятью о ней осталось золотое обручальное кольцо, почти перстень.

Единственным родным и самым дорогим  мне человеком в этом огромном мире осталась родная сестра Танька, которая приходила ко мне каждый день, благо, она жила на соседней улице. Она знала про мои нестерпимые боли в раненной во время афганской кампании ноге, от которых  я,  бывало, терял сознание. 

 

Частенько, а в последнее время почти постоянно, очнувшись, я с трудом различал над собой озабоченное,  заплаканное лицо сестры, которая осторожно вытирала с моего лба холодный пот и аккуратно ватным тампоном смакивала кровь с искусанных губ.  Обострения наступали обычно осенью, и в это время я ходил с клюшкой, тяжело припадая на раненную ногу.

Вот и теперь, в конце октября, как раз в период очередного обострения, я получил пакет и, вскрыв его, пробежал глазами  необходимые документы, справки и бесплатные железнодорожные литера. В конце мелким почерком приписано: «В  случае необходимости вы можете пройти обследование в местном медицинском центре». Это меня  устраивало, даже  очень, поэтому, не  откладывая дела в долгий ящик и  прихватив необходимое, я  направился в районную поликлинику, к участковому терапевту.

 

Меня встретил мужчина средних лет с усталым лицом, окаймленным бородой «а  ля  Гасконь», и задумчиво потер седеющую шевелюру:

- Вы понимаете, больница переполнена. Грипп! - пояснил он. – Есть пара  мест только в наркологическом отделении. Это единственное, что я могу вам предложить.

«Ладно хоть не гинекология!», – подумал  я и согласился.

- Вот вам направление, - врач объяснил  мне,  как  найти  отделение, и мы распрощались почти друзьями.

 

С трудом поднявшись на второй этаж районной больницы, я  протянул  направление  дежурной  медсестре, и та, невозмутимо прочитав его, искоса взглянула на меня:

- В  шестую  палату! – и  углубилась  в  свои дела.

 

Подойдя к печально-знаменитой палате № 6 (куда там великому классику с его богоугодным  заведением!), я распахнул дверь и оторопел. В палате стоял густой смрад алкогольного перегара и табачного дыма. Народу было битком. Кто-то стонал в углу, мечась в забытьи, кого-то мужики привязывали к кровати, двое курили в открытую форточку. Я захлопнул дверь и вопросительно  глянул на медсестру, которая с улыбкой наблюдала за мной.

- Вон там, в конце коридора, стоит кровать. Устраивайтесь, а вечером придет процедурная медсестра и возьмет у вас анализ крови, - она махнула рукой,  указывая, куда  идти. 

 

Разыскав кровать, я разложил на тумбочке сигареты, зажигалку, вынул из пакета тапочки и улегся. Через час пришла сестра Танька и завалила тумбочку, да так, что я  неделю мог не притрагиваться к больничной  пище.

 

Серый октябрьский день сменялся темнотой. В обшарпанном коридоре, освещенном цепочкой лампочек, охваченных в больничные плафоны, выстроилась очередь к процедурному кабинету. Время уколов.  Я  лежал в полудреме, закинув руки за голову,  лениво перемалывая в памяти события  последних дней, но, услышав легкие шаги,  вздрогнул и открыл глаза.

 

«Господи! - пронеслось в голове. – Создает же Бог ещё такую красоту!».

 

Передо мной стояло рыжеволосое чудо!  Невысокая, очень стройная девушка смотрела на меня огромными карими глазами, обрамленными густым веером длинных, пушистых ресниц, кончики которых упирались в надбровья. Легкий распахнутый халатик открывал очертания небольшой  красивой груди,  наглухо спрятанной под водолазкой. Точеная шея и небольшой носик. В довершение – алый цветок полураскрытых, чуть пухловатых губ, открывающих белоснежную полоску ровного ряда зубов, и роскошная грива огненно-рыжих волос. Говорят, по форме и размерам груди можно узнать характер  и  возраст женщины.

 

«Странное сочетание, рыжие волосы,  наверное, крашеные, и карие  глаза, года  22-23,  характер  взбалмошный,  как  у  всех  рыжих», - машинально  отметил  я.

Девушка, поймав мой пристальный взгляд,  смущенно потупилась и её пальцы побежали по пуговицам халата, еще надежнее скрывая прелестную грудь. Ноги её  я, к сожалению, не  рассмотрел, так как они были  скрыты под зелеными шароварами.

- Я  процедурная  медсестра, - краснея,  тихо  пролепетала  красавица.

Откуда в провинциальной районной больнице такие берутся? Где вы, агенты «Плейбоя», где представители ведущих рекламных  агентств? Я смею вас уверить, что эта прекрасная амазонка займет достойное место  в ваших рейтингах!

- И как  зовут  процедурную  сестру? - ошеломленно  выдавил  я,  не  спуская    с  девушки  глаз.

– Наташа, - негромко  ответила  она.  - Мне  нужно  взять  у  вас  кровь  на  анализ.  Дайте,  пожалуйста,  вашу  левую  руку.

 

В  этот  момент  лампочка,  светившая  прямо  надо  мной,  мигнула  и  погасла.

- Дядя  Гриша третий  день  пьёт,  свет  не  может  починить,  зараза, –  неумело  выругалась девушка. Неизвестно,  чего  больше  было  в  её  голосе - обиды  на  нашу  российскую  медицину  за  эту  неустроенность  или  злости  на  пьяницу  электрика.

– Завтра  дежурит  Матильда  Аврамовна,  она  ему  задаст! – убежденно  проговорила  Наташа  и  ловко  перехватила  мою  руку  жгутом.  Я  сжал  кулак,  и  на  руке  проявились  бугры  вен,  напоминающих  по  очертаниям  корабельные  канаты.

– А  вы  сможете?  Темновато  всё-таки, - проскользнула  у  меня  искра  сомнения.

– У  меня по  внутривенным  всегда  пятерки  были! – сухо  заявила  красавица,  и  даже  в  полутьме  я  заметил,  что  её  лицо  залила  краска стыда  от  моего  недоверия.  Она  была  очень  хороша!

 

Девушка  мастерски,  почти  на  ощупь,  вонзила  иглу,  и  мои  любвеобильные  гормоны  хлынули в  шприц  с  такой  силой,  что  если  бы  миниатюрные  пальцы  не  придерживали  шток  поршня,  он  вылетел  бы,  подобно  пробке  из  бутылки.  Закончив  свое  дело,  Наташа  пожелала  мне  спокойной  ночи  и  удалилась,  а  я  уснул,  сразу,  словно  провалился.

 

Я  не  видел,  как  медсестры  и  санитарки,  сделав  необходимые  процедуры,  собирались  в  столовой,  двери  которой  находились  напротив  моей  кровати.  Как  они  доставали  свою  нехитрую  снедь,  принесенную  из  дома,  варили  картошку,  ставили  чайник.  Как  они  неторопливо  усаживались  за  стол,  снимая с голов  идиотские  целлофановые  пакеты,  заменявшие  им  головные  уборы,  приводили в  порядок  прически  и  ужинали,  устало  посмеиваясь  и  тихо  переговаривась  о  своем,  о  женском.

 

Наступало  самое  тяжелое  время  дежурства - ночь,  время,  когда  их  больные  остаются  один  на  один  с  собой,  с  темнотой  и  липкими  кошмарами.

Начинали  грохотать  каталки  для  перевозки  тяжелобольных,  их  сразу  сортировали -  кого  без  сознания - в  реанимацию,  которая  находилась  рядом,  кого  полегче,  оставляли  здесь.  Мотались  медсестры,  едва  успевая  заменять  шприцы  с  успокоительным. Подобно  белым  ангелам,  летали  они  по  палатам,  вытаскивая  свою  заблудшую  паству  из  вонючего  болота  алкоголизма. Сновали  санитарки,  привязывая  буянивших  и  меняя  потные  простыни. Выздоравливающие  мужики  по  мере  надобности  помогали  им,  успокаивая  слишком  неугомонных  самым  действенным  средством.

Где  вы,  некрасовские  бабы?  Остановите-ка разбуянившегося  пьяного мужика,  затушите  разгорающийся  пожар  его  разнузданной  души!

 

А  мне  снилась  рыжеволосая девушка  с  прекрасными,  чуточку  тревожными  глазами  самки-оленухи.  Она  хохоча  тащила  меня  на  гору,  с  вершины  которой  открывался  изумительный  вид  вечернего  заката. Ветер  трепал  её  роскошные  локоны,  хлеща  ими  меня  по  лицу,  а  она  не  переставала  смеяться,  что-то  шептала  и,  привстав  на  цыпочки,  целовала  мои  губы.

 

Утром  я  проснулся  от  звона  тарелок.

– Завтрака-а-ть! - протяжно  неслось  в  коридоре,  и  больные  тянулись  в  столовую  со  своими  ложками  и  стаканами.  Худенькая,  уже  в  годах  санитарка-повариха  принесла  мне  на  подносе  дымящуюся  манную  кашу,  обильно  сдобренную  сливочным  маслом,  но  несмотря  на  её  настойчивые  уговоры, завтракать я отказался. Не  хотел  я  объяснять поварихе, что  на  протяжении  последних  лет я завтракаю тремя чашками крепкого  черного  кофе  без  сахара и до  одиннадцати  утра  выкуриваю  пол-пачки  любимой  «Явы».  Она  бы  этого  не  поняла.

– Ну  съешь   хотя  бы  булку с  маслом  и  сыром, – настойчиво  уговаривала  она,  но  я  был  непреклонен,  потому  что  не  собирался  менять  свои  привычки.

Утро  выдалось  солнечным.  По  длинному  больничному  коридору  чинно  и  с  достоинством  прогуливались  алкоголики  и  алкоголички.  Немного  фантазии  и  в  моей  голове нарисовалась идиллическая  картинка  детского  сада,  только  лица  с  одной стороны  были  пропитые,  опухшие  и  небритые,  а  с  другой – чистые  детские  и  наивные. Парадокс.

 

В  отделении  царили   покой  и  тишина.

«Сегодня  же    дежурит  Матильда  Аврамовна!», -  вспомнил  я  слова  вчерашней  красавицы.  Про  эту  женщину  стоит  рассказать   особо.

 

Матильда  Аврамовна  Быкова,  тогда  еще  просто  Мотя,  приехала  в  наш  городок давно,  в  конце  шестидесятых,  и  устроилась  в  больницу санитаркой. Обрусевшая  немка,  имевшая  в  крови  примеси  еврейских  ген,  она благодаря  своему  упорству  и  настойчивости  за  весьма  короткий  срок  стала  заведующей  наркологическим  отделением,  очень  уважаемым  человеком  в  городе.  Высокая,  под  два  метра  ростом,  она  ходила  в  наглухо  застегнутом  белоснежном  халате,  носила  черные  брюки  и  круглые  старомодные  очки.

 

Замужем  Быкова  была,  но  из-за  отсутствия  свободного  времени  мужу  внимания  почти  не  уделяла,  а  вот  детей  у  них  точно  не  было. Возможно,  по  этой  причине  всю  свою  нерастраченную  любовь  и  нежность  она  отдавала  своим  подопечным,  называя  их  коротко – «мои».  Ей  не  раз  предлагали  занять  пост  руководителя  районного  здравоохранения,  на  что  она,  гневно  сверкнув  черными  еврейскими  глазами,  неизменно  отвечала:

– А  за  моими  кто  смотреть  будет? -  делая  ударение  на  слове  «моими»,  и  уходила.

 

Каждый  алкоголик  города  и  района  считал  за  великую  честь  для  себя,  если  она  поздоровается  с  ним  первой,  потому  что  весь  свой  контингент  она  знала  в  лицо. 

Так  вот,  сегодня  было  её  дежурство,  мамы  Моти.  И  смена  подобралась  под  стать  ей:  две  кряжистые  санитарки и плотная,  симпатичная  медсестра Таня.  Этакая  семейка  крепких  боровичков. 

На  меня  Матильда  Аврамовна  не  обратила  особого  внимания,  лишь   скользнула  по  мне  взглядом  и  промолвила:

– Это  не мой! - отчего  мне  стало  обидно,  почему  это  я  не  её?

 

День  катился  по  обычному  больничному  распорядку. Привезли обед - наваристый  борщ,  солидный  кусок курицы  с  картошкой,  что  довольно  неплохо  для  районной  больницы. 

Я  снова  вызвал бурю  негодования  у  поварихи своим  отказом,  которая  считала,  что   если  я  больной,  то  должен  питаться  усиленно.

Внезапно у  входа  послышался  шум,  и  в  дверях появился  мой  старый  знакомый  Колька  Голубок. Нигде  не  работающий  и  неизвестно  на  что  живущий,  45-летний  мужичок  небольшого  росточка  с  телосложением   двенадцатилетнего  ребенка.  По  манере  его  поведения  было  видно,  что  он  здесь  свой.   Весело  поздоровавшись  с  санитарками,  чем  вызвал  бурю  негодования  у  последних  и  неодобрительные  взгляды,  он  прошел  в  кабинет  к  Матильде  Аврамовне,  кивнув  мне  по  пути.  Пробыл  там  Голубок  довольно  долго и,  выйдя  оттуда  со  страдальческим  выражением  лица,  заботливо  поддерживаемый  Быковой  под  руку,  важно  наставляя  её:

- Ну,  мы  договорились,  мама  Мотя.  Мне  чтобы  никаких  уколов!  Таблетки,  порошки.

Слишком  сложно  было  для  Колькиного  менталитета  выговорить  имя  Матильды   Аврамовны  полностью,  но  та,  пряча  улыбку  в  уголках  суровых  губ,  согласно  кивала и  внимательно  слушала  Голубка,  передавая  его  санитаркам.

- Конечно,  конечно,  Николай  Петрович!  Никаких  уколов!

 

Дело  в  том,  что  Колька  страшно  боялся  инъекций  и  тщательно  скрывал  свою  болезнь,  боясь  опозориться  перед  мужчинами.   Санитарки  проводили    Голубка  в  шестую  палату  и  оставили  в  покое,  а  Матильда  Аврамовна,  вызвав  медсестру,  о  чем-то  долго  беседовала  с  ней. 

Всем  известно,  что  медицина  без  уколов  бессильна,  а  в  случае  с  Голубком  просто  необходимо  было  введение  внутривенной  инъекции  для  очистки  организма  от  алкогольных  шлаков.

 

Медсестра  подготовила  капельницу,  санитарки – широкие,  очень  крепкие  бинты  для  привязывания  в  таких  случаях  больных,  и  вскоре  вся  процессия  двинулась  к  распахнутой  двери  палаты.  Я с  интересом  наблюдал  за  происходящим.

Колька  лежал  на  койке   в  одних  трусах,  покрытый  простыней  до  самого  носа,  но,  увидев  вошедших,  подозрительно   покосился  на  них  и  спросил:

- Чё  это  вы  притащили?

- А  это,  Коленька,  инъекцию  тебе  будем  делать  по  распоряжению  Матильды  Аврамовны, - успокаивающе  произнесла  медсестра  Таня,  делая  знак  санитаркам.  Что  такое  инъекция,  Колька  не  знал!  Не  было  такого  слова  в  его лексиконе!

- Мужики,  вы  бы  вышли, - обратилась  одна  из  санитарок  к остальным  больным.

- А  чё  это  им  выходить-то?  Чево   они,  этой  вашей  инекции  что ли  не  видели?  Пусть  остаются! -  авторитетно  позволил   Голубок,   но  мужики,  посмеиваясь   и  подталкивая  друг  друга, потянулись  к  выходу,  потому  что  все  знали  о  Колькином  паническом  ужасе  перед    медицинской  иглой.

Санитарки  плотно  закрыли  дверь  и  о  событиях,  происходивших  далее,  мы  могли  только  догадываться.

- Эй-эй,    уроды,   вы  чего  это  со  мной  делаете?! – слышались  возмущенный  Колькин  голос  и  возня. – Суки,  мне  же  мама  Мотя  обещала!

- Она  обещала,  но  в  последний  момент  возникла  необходимость, - послышался  пыхтящий  голос  медсестры.

Видно  Голубка  крепко  взяли  в оборот,  потому  что  вой,  перешедший  в  рыдания,  усилился.

- Женщины,  родненькие!  Сестра,  сестренка  медицинская,  на  помощь! -  рыдал  Голубок,  с  трудом  осознавая,  что  основной  источник  его  несчастий  в  лице  симпатичной  Тани  находится  рядом  с  ним,  причиняя  ему  наибольшие  страдания.

- Адвоката  мне  и…  консенсуса! -  скулил  Колька. – А  тебя,  коза  драная, - это  он  медсестре, -  я  налысо  побрею!

 

Что  такое  «консенсус»  Колька  тоже  не знал,  но,  очевидно,  полагал,  что  это  колючее  слово  означает  либо  кару,  либо  другое  наказание.  А  зло  должно  быть  наказано!  Это  Колька  знал.  Из  сказок!

Процедура  была  закончена.  Женщины  выходили  из  палаты  растрепанные,  поправляя  волосы  и  улыбаясь,  а  мужики  согнулись от  хохота  у  обшарпанной  стены.  Мы  осторожно  заглянули в  палату.   Колька  угрюмо  лежал на кровати, задумчиво  разглядывая  потолок,  и  в  его  взгляде  читались  решительность  и  месть.

 

Наступил  вечер.  Выключили  основной  свет,  оставив  дежурное  освещение.  Медсестра  дремала  за  столом,  положив  голову  на  руку  перед  ванночкой  со  шприцами,  санитарки  же,  подобно  сторожевым  церберам  (да  простят  меня  люди  в  белых  халатах  за  подобное  сравнение),   тоже  притихли  сзади, на  маленьком  диване.

Неожиданно  дверь  шестой  палаты  с  грохотом  распахнулась,  оттуда  вылетел  завернутый  в  простыню  Голубок  и,  как  ожившая  мумия,  понесся  к  выходу,  ловко  увиливая  от  мгновенно  вскочивших  санитарок.  За  ним,  успев  сунуть  руки  в  рукава  халата,  летела  Матильда  Аврамовна.  Полы  её  незастегнутой  униформы  распахнулись  на  бегу,  и  она  удивительно  напоминала  курицу,  гнавшуюся  за  провинившимся  цыпленком.  Рядом  бежала  Таня,  держа  в  руках  по  шприцу,  топали  санитарки.  Заведующая  настигла  Кольку  у  самой  двери,  резко  остановила,  рванув  за  плечо,  и  присела  перед  ним  на  корточки, отчего  голова  Голубка  оказалась  на  уровне  плеча  врачихи.  Тот  забился  в  рыданиях:

- Мама  Мотя,  зачем  они  это  сделали?  За  что  они  со  мной  так?  Как  я  теперь  мужикам,  обчеству  в  глаза    смотреть  буду? - сбивчиво  бормотал  он.  Матильда  прижала  щуплое  тельце  Голубка  к  себе  и,  успокаивающе  поглаживая  его  острые  лопатки,  проступавшие  через  простыню,  уговаривала:

- Ну, ну,  успокойся,  Коленька. Ну,  подумаешь,  укол.  Это  ведь  не  так  уж  и  больно,  это  всем  делают. А  что  плакал,  беда  небольшая.  Вон  какие  мужики  ревут  и  ничего, - ласково  приговаривала  она,  делая  знак  медсестре. Опытная  Таня  молниеносно  влепила  Кольке  сразу  два  успокоительных,  отчего  тот  обмяк  и  лишь  всхлипывал,  успокаиваясь.

- Правда,  всем  делают?  А  Таньку  я  все  равно  подстригу! - бормотал  он,  уже  засыпая,  и  его голова  бессильно  упала  на  плечо  Матильды  Аврамовны.

- Конечно,  конечно,  подстригешь, - улыбалась  та,  переложив  Кольку  на  руки, а  санитарки  помогли  ей  подняться.  Заведующая  пошла  по  коридору  прямая  и  строгая,  прижимая  Голубка  к  груди,  как  ребенка,  покачивая  и  что-то  напевая  ему.  Матильда  Аврамовна  Быкова,  гроза  всех  алкоголиков  района,  шла  и  улыбалась,  а из-под  старомодных  круглых  очков  текли  слезы.  Она  вошла  в  палату,  где  вышколенный  медперсонал  уже  заменил  постель, осторожно  положила  Голубка  на  кровать,  укрыла  его  простыней,  сверху  одеялом  и, приложив  палец  к  губам,  выключила  свет.  Наступила  тишина.

 

Я  крутился  с  боку  на бок,  потому  что  сильно  разболелась  нога,  и  вспоминал  недавнее  происшествие.  А  еще  мне  очень  хотелось  увидеть  рыжеволосую  красавицу,  но,  зная  крутые  повороты  своей  судьбы,  я  не  очень-то  и надеялся.  В  душе...

Утром  пришел  бородатый  терапевт  и  сообщил,  что  рентгенограмма   ноги  обнаружила  у  меня  нежелательные  изменения,  и  мне  срочно  нужно  ехать  в  Москву.

Я  брел  по  ненастным  октябрьским    улицам,  проклиная  дождливую  погоду,  думал  о  том,  что  мне  опять  надо  собирать  сумку  и  тащиться  неведомо  куда.  И  еще впервые  с  благодарностью  я думал о  санитарках,  врачах,  медсестрах  и о том,  что  если  я  когда-нибудь  разбогатею, надо  будет  поставить  им  памятник.  Я уже  придумал,  какой.

 

... Реанимация,  операция,  ампутация - смысл  трех  этих  страшных  слов  я  удосужился  испытать  на  себе в  полном  объеме.

 

Поезд,  который  привез  меня  в Москву  ранним  дождливым  утром,  наконец  остановился,  и  я  вышел  на  мокрую  платформу,  закусив  от  нестерпимой  боли  губу.  Ныла  нога,  и  от   нее  раздирающая  боль  при  каждом  шаге расходилась  гулким  отзвуком  по  всему  телу. «Только  бы  дойти  до  стоянки  такси,  не  упасть», - билась  монотонная  мысль,  и  я  упрямо  шел  к  цели, сжимая  в  кармане  куртки  направление  в  военный  госпиталь,  на  котором  был  указан  адрес.  Подойдя  к  машине,  я  рухнул  на  заднее  сиденье  и,  сунув  водителю  бумажку  с  адресом,  потерял  сознание. Первое,  что  я  увидел,  когда  открыл  глаза,  была  ослепительная,  что  даже  резало  глаза,  белая  комната  и  склоненное  надо  мной  бородатое  лицо.

 

- Очнулся,  солдат!  Молодец,  считай  с того  света  выбрался! - бородатый  врач  сосредоточенно  смотрел  мне  в  глаза.

Я  скосил  глаза  вниз и,  увидев  на  месте  правого  голеностопа  пустоту,  откинулся  на  подушку  и  прошептал  пересохшими  губами:

- А  зачем  мне  надо  было  выбираться?

 

Это  всё,  это  конец!  Кто  был  на  моем  месте, тот  поймет,  каково  в  44  года  остаться  инвалидом,  без  ноги,  без  семьи.  Мне  хотелось  одного -  умереть!  Что  меня  ожидало  в  ближайшем  будущем,  я  прекрасно  знал.  Дом  инвалидов,  одиночество,  которое  мне  было  хорошо  знакомо,  вечное  ожидание  кого-нибудь  или  чего-то  и  пустота...

- Ничего,  ты  парень  крепкий ,  выдержишь!   Надя! -  обратился  он  к медсестре,  которая замеряла  мне  давление. - Переведите  этого  орла  в  двенадцатую.  Ну,  поправляйся! -  и он,  кивнув  мне,  вышел. 

«Нашел тоже орла  безногого», - презрительно думал я о себе, как о  совершенно  постороннем  человеке,  трясясь  на  каталке  по  длинным  коридорам  реабилитационного  госпиталя.

 

За  полтора  месяца,  проведенные в  госпитале,  я  потерял  двадцать  килограммов  своего  и  так  не  слишком  большого  веса  и  растрепал  остатки  своей  издерганной  жизненными  перипетиями  нервной  системы. Чтобы  не  быть  обузой  сестре,  я  прямо  в  госпитале  написал  заявление  с  просьбой  поместить  меня  в  Дом  инвалидов, и  теперь  госпитальная  машина  везла  меня в  родной город инвалидом первой  группы.

Я  очень  хорошо  знал,  где  в  нашем  небольшом  городке  находится  этот  дом,  поэтому  очень  удивился,  когда  увидел,  что  машина  свернула  на  улицу,  где  я  жил.

- Вы  куда  меня везете? - спросил я шофера.

- Куда  приказано,  туда  и  везем, - обернулся  молоденький  лейтенант-сопровождающий,  который  сидел  рядом  с  водителем.  Возле  моего  дома  стояли  три  фигуры,  смутно  темнеющие  в  начинающих    сгущаться  сумерках.

 

«Так,  первая - Танька,  сестра, - машинально  отметил  я. - Второй ,  ба-а,  да  это  же  Николай  Сергеевич,  мой  давний  приятель,  с  которым  мы  дружили  больше  пятнадцати  лет.  В  ту  пору  он  работал  редактором  городской  газеты, и  ему  я  приносил  на  рецензию  свои  первые,  робкие  рассказы,  и  именно  он  дал  мне  путевку в  большую  литературу.  Но  откуда  он  узнал?», - удивился  я.

Была  еще  третья,  совершенно  незнакомая  мне  женщина,  которая  скромно  стояла  в  стороне. 

Машина,  наконец,  остановилась,  сестра,  бросившись  к  дверке,  распахнула  её  и  обняла  меня:

- Живой,  братишка! - выдохнула  она,  стараясь  скрыть  подступившие  рыдания. - Ну,  с  возвращением!

- Здорово,  Геныч! - хлопнул  меня  по  плечу  редактор  с  таким  видом,  будто  мы  расстались  вчера. - Познакомься,  это  Надежда  Николаевна,  социальный  работник.  Будет  помогать  тебе  адаптироваться в  новой  жизни, - прямолинейно  представил незнакомку  не  знающий  компромиссов   Николай Сергеевич.  Пожилая  женщина,  с  любопытством   рассматривая  меня,  кивнула  головой.

- Ну,  что  мы  на  улице,  давайте  в  дом!  Там  все  готово, - засуетилась  сестра  и  с  помощью  своих  сопровождающих  я,  прыгая  по-воробьиному, рухнул  наконец  на  свой  любимый  диван.

- Слушайте,  но  я  ведь  хотел в  Дом  инвалидов! – попытался  я  протестовать.

- И  думать  не  смей, ты  что – безродный? – гневно  сверкнув  глазами,  с  надрывом  в  голосе  заявила  Танька.  Шофер  с  лейтенантом  отказались  от  ужина,  пожелали  мне  всяческих  благ  и  уехали  обратно  в  Москву.  Николай  Сергеевич,  который  работал  теперь  главным  редактором  городского  издательства,  немного  посидел  и  вскоре  ушел  с  Надеждой  Николаевной.  Танька  приготовила  мне  ужин,  чмокнула  в  щеку  и,  пожелав  спокойной  ночи,  тоже  убежала,  а  я,  оставшись  один,  забылся  тяжелым,  неспокойным  сном.

 

На  следующее  утро  опять  появилась  Надежда  Николаевна  с  двумя  мужиками,  которые  молча  втащили  в  дом  компактную  инвалидную  коляску.  Затем,  переглянувшись,  они  так  же  молча,  без  суеты,  выломали  пороги,  мешавшие  движению  по  дому  и,  попрощавшись,  уехали.

Надежда  Николаевна  записала    на листке  бумаги  всё,  что  мне  было  необходимо  на  первое  время,  оставила  мне  новенький  сотовый  телефон  «Nokia»,  предварительно  научив  им  пользоваться,  и  ушла.

 

Так  начался  новый  виток  в  моей  теперь  уже  инвалидной  жизни.

 

Когда  через  две  недели  Николай  Сергеевич  привез  мне  старенький  персональный  компьютер,  я  немного  воспрянул  духом.

- Двадцать  первый  век  за  окном,  а  ты  всё  от  руки  пишешь,  по  старинке, - поблескивая  очками,   добродушно  ворчал  он,  разбирая  кучу  проводов  и  подключая  компьютер.  Затем  он  долго  объяснял  мне  правила  набора  текста,  нахождение  нужной   программы  и  успокоился  только  тогда,  когда  я  начал  немного  разбираться    в  компьютерных  дебрях.  Затем  мы  пили  кофе  и  долго беседовали.

- Ты,  главное,  не  уйди  в  запой,  как  это  делают  многие,  оказавшись  на  твоем  месте. Набирай  тексты,  ты  теперь  можешь,  твори,  сочиняй.  Я  тебе  помогу, - наставлял  он  меня  на  прощанье, и  слово  свое  сдержал. Буквально  через  день  вышла  первая  часть  моей  «Палаты  № 6»,  которую  я  написал  два  года  назад.  Мои  рассказы  печатались  в  местной  прессе,  и  одновременно  я  начал  писать  большую  автобиографическую  повесть,  благо  материала  у  меня  было  предостаточно.

 

Раз  в  неделю  приходила  добрейшая  Надежда  Николаевна,  приносила  газеты,  журналы,  через  день  приходила  сестра,  готовила  вкуснейшие  борщи  и  котлеты.

Меня  частенько  навещали  члены  литгруппы,  друзья,  знакомые,  но  чувство  одиночества,  отсутствия  постоянного  спутника  не  покидало  меня.

Всё  шло  довольно  неплохо,  если  бы  декабрьским  вечером  меня  не  разбудил  телефонный  звонок,  который  с  трудом  заставил  меня  поднять  голову.

- Да,  слушаю, -  пробурчал  я  обычное.

- Добрый  вечер,  Ген! -  раздался в  трубке  голос  Николая  Сергеевича,  с  которым  ввиду  давнего  знакомства  мы  были  на  «ты»,  несмотря  на  то,  что  он  был  старше  меня  на  пятнадцать  лет.

- Ген,  тут  такое   дело.  Ко  мне  сейчас  приходила  девушка,  судя  по  описанию,  главная  героиня  твоей  «Палаты № 6»  и  требует  немедленной  встречи  с  тобой  как  с  автором, - продолжил  он.

- Матильда  Аврамовна  что  ли?  Так  это  второстепенный  персонаж, -  я  еще  не  проснулся.

-  Да  нет! – редактор  засмеялся. – Придет,  увидишь!

- А  ты  ей  время  сказал? – глянул  я    на  зеленое  табло  электронных  часов. – 19-58  уже!

- Да,  конечно,  и  еще  добавил,  что  ты  крайне  негативно  относишься  к  подобным  визитам.

- А  она? -  я  никого  не  хотел  видеть.

- Очень  амбициозная  девушка! Ничего  не  хочет  слушать,  сейчас  едет  к  тебе. – Он  почему-то  засмеялся. – В  каком  ты  состоянии?

- В  обалденном,  - буркнул  я.

- Ну,  тогда  я  за  тебя  спокоен.  Если  что,  звони, - издатель  отключился,  а  я,  пошарив  рукой,  нашел  зажигалку,  закурил  и,  включив  лампу,  откинулся  на  подушку,  вспоминая  сегодняшний  день.

 

С  самого  утра  на  меня  навалилась  непонятная  тоска.  Я  валялся  на  незаправленном  диване,  вспоминая  свою  непутевую  жизнь, и  мне  хотелось  выть  от  этой  пугающей  неопределенности. Почему-то  вспомнились  слова  врача,  профессора  Красовского,  когда  он  усаживал  меня  в  машину  перед  отправкой  домой.

- Выпить  можно,  молодой  человек,  желательно коньяк.  Но  помните,  вам  в  вашем   психологическом  состоянии  нужна  обязательная  норма!

 

«Напиться  что  ли?» -  думал  я,  уныло  глядя  в  окно  на  весело  прыгающих  по  веткам  березы  воробьев.  Что  надо  иногда  снимать  стрессовое  состояние,  я  знал.  Раньше  у  меня  с  этим  проблем  не  было. Женщины?  В  них  я  не  испытывал  недостатка.  Даже  когда  я  болел  последние  годы,  сестра,  в  тайной  надежде женить  меня,  постоянно  приводила  ко  мне  незамужних  подруг,  которых  у  неё  было  великое  множество.  Побочные,  ни  к  чему  не  обязывающие  связи,  ни  к  чему,  дальше  постели,  не  приводили,  потому  что  слишком  тяжелый  и  прямой  у  меня  был  характер.

 

В  своем  теперешнем   же  положении  я  не  мог  даже  подумать,  как  я  окажусь  в  постели  с  женщиной.  Слишком  велико  у  меня  было  чувство  собственной  неполноценности  и  закомплексованности.

Я провалялся  почти  до  трех  часов  дня,  лишь  изредка  поднимаясь,  чтобы  налить  кофе,  и  без  конца  курил,  вспоминая.

 

Неожиданно  послышались  шаги,  и в  комнату  вошла  сестра  с двумя  огромными  черными  пакетами,  наводящими  на  меня  тихий  ужас   невообразимым  изобилием  всевозможных  продуктов.  Танька  пришла  не  одна,  а  с  разбитной,  веселой  подругой  Галиной,  хохотушкой,  певуньей  и  большой  любительницей  выпить,  которую  я  знал  довольно  давно.  Ей  около  сорока,  она  недурна  собой,  давно  развелась  с  мужем-алкоголиком,  и  я  подозревал,  что  был  ей  небезразличен,  во  всяком  случае,  до  того,  как  стал  инвалидом. Но  я  уверяю  вас,  что  если  между  нами  и  была  связь,  то  только  духовная. 

 

Галька  прошла  к  журнальному  столику,  вытащила  бутылку  хорошего  коньяка,  знает, стерва,  чем  меня  можно  купить,  и  принялась  готовить  нехитрую  закуску,  не  обращая  внимания  на  неодобрительные  взгляды  сестры  из  кухни.  Закончив,  она  жестом  и  со  словами  «Начнем,  благословясь!»  пригласила  меня к  столу. 

 

И  мы  начали.  Сначала  за  Новый  год,  потом  за  первый  и  второй  дни  Нового  года,  затем  за  Рождество.  Когда  дошли  до  Крещения,  Галька  принялась  петь  песни  с  утробным  завыванием  и  дурацким  эханьем.  Когда пили  на  посошок,  я  был  уже  на  своем  диване,  куда  сестра  меня  перетащила  с  помощью  Гальки. 

Всё  это  я  вспоминал,  шаря  рукой  в  тумбочке,  надеясь  отыскать  остатки  дневной  выпивки.  Тщетно,  похоже,  даже  стопки  предусмотрительная  Танька  забрала  с  собой.

 

И  вот  звонок  и  робкий  стук в  дверь.  С  проворством,  с  каким  позволяла  мне  ампутированная  нога,  я  забрался  под  одеяло  и  страдальческим  голосом  простонал:

- Войдите,  не  заперто!

Дверь  тихонечко  отворилась,  и  вошла  девушка,  поздоровалась  и  остановилась  в  нерешительности.

- Что  вам  нужно? – я  закатил  глаза,  изображая  полнейшее недомогание.

- Вам  плохо? Я  врач! Чем  я  могу вам  помочь? – вечерняя  посетительница,  наклоняясь  надо  мной, положила  руку  мне  на  лоб,  проверяя  температуру,  и  огненно-рыжая    прядь  её  волос  коснулась моего  лица.   Девушку   я  не  видел,  потому  что  меня  ослепил  свет  лампы,  а  лишь  различил густую  шевелюру  непокрытых  волос,  на которых  в  отсвете  лампы  переливались  изумрудами таявшие  снежинки,  и  смутно  белеющее  лицо.

- Вы можете выполнить мою просьбу? - тоном умирающего произнёс я.

- Да! - твёрдо ответила она.

- Там в столе лежат деньги, возьмите, сколько нужно. На соседней улице есть дежурный магазин, купите мне бутылку коньяка, - в моём голосе послышались умоляющие нотки. - Пожалуйста!

 

Девушка немного постояла, обдумывая мою странную просьбу, затем вышла и, вернувшись довольно скоро, с тихим стуком поставила на тумбочку бутылку.

Пробка провернулась по резьбе и никак не хотела открываться. Чертыхаясь, я вытащил из ящика тумбочки настоящий военно-морской кортик в инкрустированных ножнах, подаренный мне на сорокалетний юбилей другом, морским офицером. Подцепив пробку, я дёрнул её, но руки предательски дрогнули, и острое, как бритва, лезвие чиркнуло по запястью, по которому сразу потекла  алая струйка.

- Осторожно! - тревожно воскликнула незнакомка, бросившись ко мне, и снова тяжёлая прядь мягко прошелестела по моей щеке. Я схватил полотенце, висевшее в изголовье, и, перемотав  запястье, рявкнул:

- Ничего страшного! Жалеть обо мне особо никто не будет! - и, плеснув коньяк в кофейную чашку, выпил. Девушка отпрянула в сторону, очевидно, смутившись  своего неожиданного порыва, и стала перебирать кучу лежавших в ящике таблеток, откуда из угла вытащила упаковку с двумя шприцами, присмотрелась к надписи на упаковке «Применять во время психологического стресса» и внимательно  взглянула на меня. Я сделал ещё несколько глотков, как заправский алкоголик, прямо из горлышка и опять задал вопрос:

- Так кто вы всё-таки?

- Вы, я вижу, сегодня неадекватны. Если позволите, я приду завтра в любое удобное для вас время, - немного подумав, ответила она.

-Приходите, как вам будет удобно, - легко дал я себя уговорить, и девушка, попрощавшись, вышла, оставив меня наедине с зелёными часами и бутылкой.

 

Наступило утро, разбудившее меня робким стуком в дверь, от которого я с трудом открыл глаза, проклиная день и час своего рождения, потому что мне было очень плохо, и мутным взглядом охватил своё холостяцкое жилище. Чистота, в раскрытую форточку врывается свежий декабрьский воздух.

«Спасибо, сестра», - растроганно подумал я и крикнул:

- Подождите  минутку! - ухватывая боковым зрением бутылку, в которой оставалось чуть меньше половины. Затем с трудом принял вертикальное, сидячее положение, потихоньку перелез в инвалидную коляску, схватив бутылку и хлебнув несколько раз, распахнул дверь.

 

- Пожалуйста, входите! - и в дверь вошла вчерашняя девушка, которую я, конечно, сразу же узнал. Это была та самая прекрасная незнакомка из наркологии и при свете дня она была ещё красивее. Та же непокорная грива огненно-рыжих волос, правильное, чистое лицо, огромные карие глаза с пушистыми, длинными ресницами, а ноги!.. Я никогда не понимал выражения «ноги от ушей». Теперь понял!

 

Восхищаясь её красотой, я сделал ещё пару глотков, а девушка бегло оглядела мою комнату, задержалась на компьютере и, наконец, остановила свой взгляд на мне. Я же, в свою очередь, уставился на неё тяжёлым, немигающим взглядом, который редко кто выдерживал.

«Никогда не смотри зверю в глаза!» - вспомнились слова приятеля, одноногого охотника деда Степана, но девушка с честью выдержала испытание, за что  я к её внешнему обаянию приплюсовал балл - за внутреннее самообладание.

Пары алкоголя придали мне излишнюю дозу смелости и нахальства, поэтому, пытаясь быть более учтивым, я попросил:

- Представьтесь, любезная!

- Я врач-терапевт. Меня зовут Наталья, - она немного замялась, - Андреевна, и пришла я  по поводу вашего рассказа, который мне очень понравился, - она опустила глаза и густо покраснела.

Наталья Андреевна была очень хороша в своём смущении.

- Чем же в таком случае я вам обязан? - я был сама галантность и глотнул ещё.

- Видите ли, в своём рассказе вы написали неправду!

- Например? - осведомился я.

- Я никогда не брала у вас кровь на анализ, хотя на самом деле очень много раз вас видела, - робко сказала девушка.

 

Тут я должен раскрыть читателю некоторые литературные секреты. Когда я начинаю писать любое произведение, я беру правдоподобный сюжет из жизни, в котором обязательно должен быть герой, неважно, положительный он или отрицательный, красивый или урод, главное, чтобы была основа, стержень.  В моём последнем рассказе волею судьбы и моего безрассудного пера стала Наташа, потому что действительно много раз я видел проходившую мимо меня красивую девушку.  Всё это я постарался объяснить возмущённой Наталье Андреевне, мотивируя чистой случайностью то, что я угадал её имя.

- А ещё вы написали, что у меня красивая, упругая грудь! - не унималась Наташа.

Я с достоинством кивнул.

- И что у меня роскошные пряди огненных волос!

- Но ведь это так! - пробурчал я, глотнув ещё, и тут меня осенила идиотская мысль.

- Стоп, девушка! - остановил я её. - Кажется, я знаю, что вы хотите, - она с любопытством смотрела на меня. - Вы хотите, чтобы я написал опровержение. Подайте мне, пожалуйста, бумагу и ручку, вон там, на столе, - моя выспренная речь начала заплетаться.

- О чём вы будете писать в опровержении? - Наташа смотрела на меня с возрастающим интересом.

- Что вы старая, больная проститутка с отвислыми, болтающимися грудями! - нагло заявил я.

«Не надо было мне так напиваться», - мелькнула тоскливая мысль, но было уже поздно, меня понесло.

- Но ведь я не старая, - растерялась девушка.

- Что у вас жидкие, сальные волосы, недели не видевшие расчёски, - желчно добавил я.

Наташа с недоумением поднесла к лицу шикарный рыжий локон.

- А закончу я ваш портрет кривыми, волосатыми ногами, с которых сползли дешёвые чулки на резинках! - злорадно закончил я и сделал очередной глоток. В бутылке оставалось чуть-чуть.

- Вы полусумасшедший алкоголик! - в отчаянии выкрикнула девушка.

- Меня зовут Геннадий Васильевич, после девяти вечера - просто Гена! Я свободный писатель, а вот вы кто?! - я тоже повысил голос.

 

Дверь потихоньку отворилась, и вошла Надежда Николаевна, добрейшая женщина, относящаяся к моим причудам с материнской терпимостью и заботливостью.

- Что тут за шум? Здравствуй, Гена, здравствуйте, Наташенька! - она кивнула возбуждённой девушке и, поймав мой недоумённый взгляд, пояснила:

- Это Наталья Андреевна, наш участковый терапевт, делает очередной обход пациентов.

«Остановись, очнись, идиот, перед тобой стоит богиня!», - раздался внутри меня предупреждающий внутренний голос, но тут меня прорвало. Я выдал такое, отчего мне впоследствии было мучительно стыдно, а интеллигентная Надежда Николаевна вытаращила глаза.

- Ха-ха! Это вот эта девица врач? Позвольте ввести вас в курс дела, любезнейшая Надежда Николаевна! Это - самозванка, называющая себя врачом, студентка-недоучка, к тому же ещё и заочница, которая, чтобы оплатить своё обучение, подрабатывает в больнице санитаркой! Что делать настоящему врачу в одиноком жилище инвалида? С какой целью она пришла вчера ночью с бутылкой дешёвой бормотухи?! - я картинно поднял вверх свободную руку, изображая полнейшее негодование, в правой у меня была бутылка.

- Но ведь вы сами просили меня купить! - губы у девушки затряслись.

- Я пошутил. Настоящие врачи так не поступают! - и я продолжил пафосно:

- Цель у неё была одна! Она хотела соблазнить меня, лишить целомудрия! - я допил остатки и с сожалением посмотрел на опустевшую посудину.

Наташа побледнела от гнева, став ещё красивее, но я уже ничего не замечал.

- Вы лжец, сумасшедший, спившийся алкоголик! -  процедила она сквозь зубы, испепеляя меня взглядом своих прекрасных карих глаз.

Я решил закончить аудиенцию на возвышенной ноте и сразить её наповал.

- Так заберите же, дитя пороков, своё дешёвое орудие соблазнения, о, змея-искусительница! - завыл я,  уподобляясь шекспировскому герою.

- Вы - негодяй! Это самый дорогой коньяк, который был в  магазине, и купила его я на свои деньги! - яростно закричала Наташа и бросилась вырывать у меня бутылку.

- Пожалте, прелестная Наталья Андреевна! Она мне более не понадобится! - перешёл я на пушкиниану и без сожаления расстался с опустевшей тарой. Девушка, не ожидавшая такой лёгкой победы, потеряла равновесие и упала на кровать, которую я не удосужился даже заправить.

- Не смейте ложиться на мою постель и не вздумайте начать раздеваться! Я даже себе не всегда позволяю этого делать! - я был мертвецки пьян и  хотел только  одного - спать.

- Убирайтесь отсюда и заберите ваши вещи! - я имел в виду бутылку.

Наташа, смутившись, поправляла волосы, но услышав мои последние слова, вскочила, как ужаленная.

- Я вам не приёмщица стеклотары! - и закончила язвительно, - алкаш-ш-ш!

А мне показалось, что изо рта у неё мелькнул  раздвоенный змеиный язычок.

- А вы - змея! - отпарировал я, и это было последней каплей моего яда.

Наташа закрыла лицо руками, плечи её затряслись от рыданий, и девушка выскочила, с такой силой хлопнув дверью, что я подскочил.

- Зачем ты обидел такую красавицу? - укоризненно спросила Надежда Николаевна, которая не вмешивалась в нашу перепалку и преспокойно наблюдала за происходящим.

- Но пасаран! - я мужественно поднял вверх руку со сжатым кулаком. - Инвалиды не сдаются, - бормотал я, переваливаясь с каталки на диван и думая, что больше никогда не увижу эту нахалку, а уже засыпая, поклялся себе больше так не напиваться.

 

За окном падал пушистый снег. До Нового года оставалась неделя.

 

Я проспал остаток дня, всю ночь и утром проснулся абсолютно трезвый и злой. Закурив, я с неприязнью вспомнил вчерашнюю плачущую красивую девушку, ошеломлённую Надежду Николаевну и пришел к логическому выводу, что я - негодяй. Затем поднялся, аккуратно заправил постель и, захватив свой чайник «Теfal», покатил в «туалетную комнату», чтобы принять ванну, снять остатки похмельного синдрома. Помывшись и наполнив чайник, я зажал его между колен и потихоньку перебирался через единственный порожек, оставленный рабочими. Неожиданно коляска легко перекатила через препятствие, я резко обернулся, и чайник едва не выскользнул. Сзади, скромно улыбаясь, стояла вчерашняя рыжая бестия в модной меховой курточке, неизменной водолазке, а под мышкой у неё была зажата зелёная папка. Воспользовавшись тем, что я был занят выскальзывающим чайником, она вкатила меня в комнату и остановилась, брезгливо сморщив носик, потому что в помещении, несмотря на открытую форточку, стоял запах перегара. Девушка подошла к окну, приоткрыла его створку, а я поставил чайник и вопросительно уставился на неё.

 

- Здравствуйте! Вы, наверное, не помните, ну, это и неудивительно, учитывая ваше вчерашнее состояние, меня зовут Наталья Андреевна, можно просто Наташа, вы ведь старше, - Наташа спокойно смотрела на меня мерцающими глазами. - Я - врач!

- Я не только старше вас, но ещё и инвалид! - ехидно рявкнул я, наливая себе кофе.

- Простите, я не хотела вас обидеть, - смутилась девушка. - Вот мои документы, - она протянула мне папку.

- Мне абсолютно всё равно, кто вы. Здесь не отделение милиции, - я налил себе вторую чашку и закурил сигарету, по-прежнему стараясь не встречаться с ней взглядом.

- Можно я налью себе кофе? - Наташа робко посмотрела на меня.

- Нет сахара! - куда подевалась моя вчерашняя учтивость.

- Ничего, я так, - она налила себе дымящийся напиток и, морщась от кофеиновой горечи, прихлёбывала, присев на краешек кресла возле журнального столика. Потом искоса, виновато посмотрела на меня и поправила завиток чёлки, спадающий ей на глаза. Впоследствии этот виноватый взгляд и неуловимый жест рукой отбивали у меня всякую охоту повышать голос. А девушка развязала папку и протянула мне какие-то бумаги:

- Вот моё назначение вашим лечащим врачом, а вот ваше медицинское заключение, которое нам переслали из Москвы, - я взял справки и, не читая, швырнул их на стол.

- Пока у вас нет ничего страшного, лёгкий послеоперационный шок. Я вчера видела у вас лекарства, можно я их посмотрю?

 

Я пожал плечами, а Наташа взяла стул и, присев к тумбочке, стала перебирать многочисленные упаковки, смешно морща лоб и по-детски шевеля губами,  а затем ещё раз внимательно рассмотрела шприцы и пристально взглянула на меня.

- Вы пользуетесь этим?

- Они под пломбой, - раздражённо ответил я, потому что меня всегда тяготило повышенное внимание к моей персоне, от которого я не ждал ничего хорошего. Девушка отвела взгляд в сторону и принялась рассматривать кортик, силясь прочитать затейливую надпись на инкрустации.

- «Дорогому другу Генашке!». Как мило и забавно, Генашке, - нежно прошелестел её голос, и Наташа рассмеялась.

Я заворчал, проклиная дурацкую надпись, затем забрал у неё кортик и швырнул на место.

- Это оружие!

Наташа вытащила рецепты и стала писать, слегка склонив голову и поправляя густые волосы, ниспадающие вниз искрящимся водопадом.

«Эх, счастлив тот будет, кому она достанется», -  с непонятной тоской подумал я, ощущая в груди ноющую пустоту и сожаление за глупо прожитые годы.

- Что вам принести - сигареты, кофе, может, коньяк? - она с улыбкой подняла голову и, уложив рецепты, завязала папку и поднялась с кресла.

- Мне есть кому носить, - я имел в виду сестру.

Девушка остановилась у двери и обернулась:

- Простите меня, пожалуйста, за вчерашнее, я не должна была так поступать. До свидания!

И она вышла, оставив меня в полной растерянности.

 

Я пообедал и курил у окна в ожидании сестры, но вместо неё появилась запыхавшаяся Наташа с большим пакетом и вывалила на столик кучу таблеток, коробки с ампулами и одноразовые шприцы в целлофане.

- Вы что и колоть меня будете? - ужаснулся я.

- Это витамины, - успокоила меня девушка. - Вам необходимы полный покой, свежий воздух, фрукты, - она не сводила с меня внимательных глаз.

Мы обменялись номерами телефонов, и Наташа, ещё раз попрощавшись, убежала. 

 

Танька не пришла к вечеру, не было её и на следующий день, а на мои звонки её телефон не отвечал. У меня заканчивались сигареты, и я с внутренним колебанием набрал номер моей новой знакомой. Трубку она взяла сразу, словно ожидала звонка.

- Слушаю, - раздался её тихий, нежный голос.

Сбиваясь и проклиная себя за излишнюю скромность, я объяснил Наташе суть моей просьбы и попросил принести сигарет.

- Хорошо, - спокойно ответила девушка и отключилась.

 

Через полчаса раздался торопливый цокот  её каблучков, и она вошла в комнату с огромным пакетом, из которого достала два блока «Явы», банку кофе, виноград и под конец высыпала на стол груду пакетиков кофе с молоком.

- Я не пью эту гадость, - я изумлённо рассматривал принесённое.

- А я не хочу пить несладкую и горькую гадость! - она задиристо посмотрела на меня и расхохоталась, запрокинув голову.

- Мне надо идти, я дежурю сегодня. До завтра! - и, кивнув мне головой, Наташа упорхнула.

Ближе к вечеру позвонила сестра и сообщила, что она лежит в больнице, в терапевтическом отделении и что врач у неё Наталья Андреевна Кравцова, а потом поинтересовалась, да ехидно так спросила:

- Брат, а ты её не знаешь случайно?

- Случайно, это мой врач, - коротко ответил я.

Танька, что было в её привычке, помолчала, а потом заговорила усталым голосом:

- Генка, она слишком молода для тебя, не наделай глупостей, не порти девочке жизнь, - и ещё какую-то ерунду в этом роде, а в конце добавила фразу, от которой я расхохотался:

 - А ко мне не вздумай приходить. За мной тут Наталья Андреевна ухаживает, она ведь и мой врач тоже, - добавила сестра многозначительно.

 

Наташа на правах врача стала приходить каждый день, как на работу, к восьми часам утра, заставая меня за компьютером, окутанного клубами сигаретного дыма. Девушка входила, весело здоровалась,  а затем, протирая  якобы  слезящиеся от дыма глаза, настежь распахивала окно и, не обращая внимания на моё возмущение, укладывала меня в постель и начинала делать необходимые процедуры, предварительно надев белый халат. Измеряла давление, температуру, делала уколы и, насыпав горсть необходимых, по её мнению, таблеток, обычно выходила  налить чайник или вымыть фрукты. Я быстро перебирался на коляску, добросовестно выкидывал таблетки в ею же открытое окно, закуривал очередную сигарету и мы вполне довольные друг другом садились пить кофе, каждый - свой.

Я не буду скрывать, Наташа мне очень нравилась как женщина, но я провёл чёткую разделительную грань «врач-больной» и не собирался  её переступать. Да и что я мог противопоставить её молодости и красоте? Только свои почтенные годы, плюс инвалидность, которая угнетала меня больше всего, поэтому я с нетерпением ожидал окончания курса лечения, чтобы вернуться к обыденной холостяцкой жизни.

 

Наступило 31 декабря. Я проснулся, по обыкновению, рано, но валялся и курил в постели почти до обеда, решив сделать себе выходной. Я вообще не любил праздники, в частности, Новый год, справедливо считая его чисто семейным торжеством, а семьи у меня давно не было. Сестра в больнице, а что касается Наташи... У неё своя молодёжная компания, праздничные заботы, как и у всех моих друзей.

- Да ну их всех, - вслух с досадой размышлял я. - Справлю не хуже других, - заправляя постель и принимаясь за ревизию к столу, думал я.

- Так, колбаса, сыр, помидоры, апельсины. Хватит! Сейчас ещё коньячку возьму, - я открыл форточку и позвал соседа Витьку, который чистил дорожки напротив. Когда он пришёл, я попросил его купить две бутылки коньяка. Витька ушёл в магазин, и зазвонил телефон. Наташа!

- Гена, вы извините, я не смогу сегодня прийти.., - я отключился. Совсем!

- Могла бы и не звонить, больно надо! - я со злостью кромсал колбасу, представляя её в объятиях волосатого, мускулистого парня.

- Стерва! - добавил я, злясь почему-то на самого себя, и принялся резать сыр, с нетерпением поглядывая на часы.

 

Пришёл Витька с коньяком. Я расставил на столике закуску, бутылки и, критически оглядев своё творение, остался доволен. Но для полного ощущения праздника решил нарядить ёлку, искусственную, которая валялась у меня на старом, пыльном шкафу вместе с игрушками. Подъехав к шкафу, я благополучно стащил ёлку клюшкой, сдул с неё пыль и принялся доставать игрушки, которые лежали в коробке. Несмотря на все мои старания, я никак не мог подцепить коробку, а когда мне наконец удалось, проклятые игрушки грохнулись мне прямо на голову. Мгновенно рассвирепев, я швырнул ёлку в угол и, чертыхаясь, плюхнулся в кресло.

- Восемь вечера! Пора! - я открыл бутылку, поставил её на стол и задумался, вспоминая события трёхлетней давности. Тогда, тоже в конце октября, я проходил медкомиссию, и усатый хирург, рассматривая мои рентгеновские снимки, бубнил себе под нос:

- Необходима ампутация. Срочно!

 

Эти ненавистные слова  повергли меня в жесточайший психологический шок. Меня поместили в отдельную палату, напоминавшую тюремную камеру, с железной дверью и решёткой на маленьком окне, предварительно привязав к кровати, приваренной к полу. Я метался в полузабытьи, никого не узнавал, обливался холодным потом и сбивал в кучу однотонные, серые простыни, зовя на помощь ребят, оставшихся в афганском горном распадке.

Приехала жена, осторожно вошла в палату, осмотрела меня и произнесла, не разжимая губ:

- Зачем он мне нужен такой? - и ушла, вообще исчезла из моей жизни вместе с моим лучшим другом Андрюхой. Ногу я тогда отстоял, но, выйдя  из госпиталя, то ли с горя, а, может быть, с радости я запил на долгие шесть месяцев.

 

В том промежутке в памяти у меня остались какие-то чердаки, подвалы, грязные, небритые мужики и потные, пьяные бабы. При активной помощи конторы меня разыскала сестра Танька, привезла к себе домой практически в невменяемом состоянии и полгода отпаивала молоком. А когда я поднялся  на трясущиеся ноги и, опираясь на палку, вышел во двор, она неделю плакала от радости.

- Чёрт с ними, проживу, - думал я, закуривая очередную сигарету и снова углубляясь в воспоминания.

 

Незаметно я уснул, проспав весь Новый год, так и оставив коньяк нетронутым, проведя весь праздник в кресле.

Утром я проснулся от прикосновения мягких варежек, которые, еле касаясь, щекотали моё лицо, и, открыв глаза, увидел улыбающуюся Наташу.

- С Новым годом! - весело пела она, шелестя пакетом, из которого достала цветную коробку с дорогой туалетной водой. Я опять зажмурился, а девушка продолжала с укоризной:

- Гена, вас ни на минуту нельзя оставить одного. Как маленький, - ворчала она, растерянно оглядываясь вокруг, словно соображая, с чего начать.

- Ну что это такое? Елка в углу, игрушки разбиты, полная пепельница окурков, - она уже сметала веником в совок разбитые игрушки.

Я тупо уставился на неё, затем поискал глазами сигареты. Наташа подала мне пачку с тумбочки и неумело щёлкнула зажигалкой, а я обратил внимание на тонкий золотой браслет, украшающий её хрупкое запястье.

Наташа покраснела:

- Я целые сутки была на дежурстве, а браслет - это подарок бабушки. Я же звонила вам целый день, почему вы не отвечали? - она взяла в руки мой телефон. - Понятно! Вы сделали самое лучшее - отключились!

- Нагулялись? - хрипло спросил я, представляя девушку в объятиях бородатого терапевта. - И что вы передо мной оправдываетесь!?

- Нет, я, правда, была на дежурстве. У нас была усиленная смена! - Наташа смутилась ещё сильнее, а я потянулся к бутылке, которая открытjq сиротливо стояла на столе.

- Гена, пожалуйста, не надо, я вас очень прошу, - девушка мягко отвела мою руку в сторону. - Вам надо привести себя в порядок, потому что сейчас придёт Татьяна.

Она помогла мне сесть в инвалидную коляску и, сунув в руки полотенце, подтолкнула в ванную.

 

Когда я вернулся, комната сверкала чистотой, а в воздухе плавал аромат елового освежителя. Стол был заставлен салатами, фруктами, в вазочке лежали шоколадные конфеты, и стояли бутылки шампанского и коньяка. Наташа заканчивала резать колбасу и, заметив мой недоумённый взгляд, рассмеялась:

- Всё это я купила позавчера вечером, когда узнала, что буду дежурить.Так, из чего мы будем выпивать? - она задумчиво посмотрела на меня. - Ну, вам-то бокал не нужен, а мы обойдёмся кофейными чашками, - она облегчённо вздохнула, взъерошив волосы, и в это время зашла Танька.

- Здравствуйте, с Новым годом! - сестра дружески взъерошила мне волосы и, поцеловавшись с Наташей, стала дарить подарки. Мне - свитер из ангорской мягкой шерсти, Наташе - длинный шарфик и пуховые перчатки, которые Танька связала сама.

- Спасибо тебе, Наташенька! Хорошо, что ты сегодня дежурила, выписала меня, - сестра достала торт, ещё какую-то закуску, а я, поймав торжествующе-укоризненный взгляд девушки, смутился. Мне доверили открывать шампанское, и Наташа с улыбкой наблюдала за мной, очевидно, вспоминая нашу первую встречу, но я лихо щелкнул пробкой, не пролив ни капли, плеснул девушкам и поднял свою бутылку.

- Ну, с Новым годом! - произнесла сестра, и они, пригубив напиток, отставили чашки, а я, сделав два глотка, поставил бутылку, повинуясь пристальному взгляду Таньки.

- Ты бы хоть при девушке постеснялся так хлестать!

- Ничего, я уже привыкла! - смеялась Наташа.

 

Мы долго сидели за столом, болтая о всякой ерунде, а когда начало смеркаться, я поставил в музыкальный центр свою любимую композицию и отъехал к окну, где, глядя на разгорающиеся звёзды, размышлял, что Новый год, в общем-то, неплохой праздник. Наташа с сестрой сидели за столом, вполголоса о чём-то беседовали, и я часто ловил на себе печальный, задумчивый взгляд девушки. Потом они ушли мыть посуду, а когда вернулись, я услышал за спиной тихий голос Наташи:

- Гена, вам больше ничего не нужно?

- Нет, - я отрицательно покачал головой, а Танька в упор смотрела на меня и улыбалась уголками губ. Затем они попрощались и ушли. Вместе.

 

Часть 4.

Завещание  Вороны

 

Прошло две недели после Нового года, и Наташа по-прежнему приходила делать медицинские процедуры, но не уходила, как раньше, а оставалась, иногда до вечера. Обычно она усаживалась на облюбованное ею место, между столом и окном у меня стоял стул, который девушка заняла с моего молчаливого согласия. Наташа сидела тихо, как мышка, поглядывая на меня огромными, насторожёнными глазами, пытаясь предупредить каждое моё желание, и поднималась только для того, чтобы подлить мне кофе или подать сигареты. Она осторожно  сдвигала в сторону литературный хлам, в беспорядке загромоздивший большой письменный стол, и читала какую-нибудь медицинскую книгу или занималась вязанием, которому её научила моя сестра. Девушка по-прежнему приносила большое количество винограда,  который очень любила, и пыталась приучить к нему меня.

Незаметно я стал привыкать к её молчаливому присутствию, чувствовать потребность в ней, ждать, часами просиживая у окна в надежде увидеть знакомую стройную фигуру и разлетающиеся огненные локоны.  Я проклинал себя, и только недюжинная сила воли, которой я обладал, удерживала меня окончательно не потерять голову и не броситься в безрассудный любовный водоворот.

 

Привезли долгожданный протез, который я сразу пренебрежительно окрестил «заготовкой», а мастер-протезист, обидевшись за явное пренебрежение к его профессии, ворчал:

- Ну, какая же это заготовка, мил-человек, это же искусство! - он тыкал мне в лицо пластмассовую штуковину с блестящими застёжками, а после чашки коньяка доверительно обнимал меня, наставляя:

- Ты как оденешь протез, сразу не ходи, пусть нога пообвыкнет. Завтра с утра начнёшь, - и выпив ещё полчашки, распрощался.

 

Раздался торопливый цокот каблучков, и вбежала Наташа, как всегда, очаровательная, принеся с собой запах свежего морозного утра  елового дезодоранта, которым она пользовалась. У неё был один неподражаемый жест. Закидывая руку, она снизу, со спины поднимала свою тяжёлую гриву волос, словно вздыбливая её, и одновременно разглядывала собеседника доверчивым взглядом. Затем резко встряхивала головой, и огненные пряди ложились на место небрежными, роскошными локонами. Вот и сейчас она взъерошила свою шевелюру, увидев меня разглядывающим заготовку.

- Это надо отметить! Я за тортом! - и, поставив на столик пакет с неизменным виноградом, бросилась к двери.

- Я не люблю торт! - попытался я её удержать, но ответом мне был хлопок двери.

 

Естественно, я не внял советам мастера, а сразу натянул протез, с трудом разобравшись в многочисленных ремешках, вскочил на ноги и сразу за это поплатился. Ослабленные бездействием ноги не выдержали нагрузки, и я рухнул на журнальный столик, давя виноград и сшибая бутылку с коньяком. Грохот! Ошеломлённый неудачей, я корчился на полу, не заметив, как в комнату влетела перепуганная Наташа и, плача, бросилась ко мне:

- Ну, зачем ты один, зачем ты меня пугаешь? - она с трудом пыталась поднять меня с пола.

- Прости, мне очень хотелось попробовать, - я, кряхтя, уцепился за подлокотники, подтянулся и плюхнулся в кресло. Так легко и незаметно мы перешли на «ты».

Девушка начала счищать с меня прилипшие виноградины, схватила полотенце и, когда вытирала мне лицо, как бы невзначай поцеловала меня в щёку.

 «Что она делает? - я смутился и покраснел. - Или она забыла, что я мужчина?!».

 

По своему довольно богатому опыту я знал, что стоит мне только захотеть, и девушка будет моей, несмотря на то, что я в два раза старше её и инвалид, обладающий к тому же массой недостатков и пороков. Но я также был уверен, что если это случится, Наташа здесь больше не появится, я не захочу её видеть. Мне не нужны были напоминания сестры, у меня на этот счёт было своё, особое мнение. Но чтобы так краснеть перед девчонкой?

Наташа, конечно же, не догадывалась о чувствах, бушевавших в моей душе, и растерянно оглядывалась по сторонам.

 

- Надо бы убраться. И не вздумай возражать, я не хочу, чтобы ты краснел, если вдруг придёт Таня или Надежда Николаевна! - Наташа с улыбкой посмотрела на меня, выскочила, а через минуту вернулась с ведром и тряпкой. Затем скинула меховую куртку, джинсовку  и, засучив рукава водолазки, принялась за дело. Я готов поклясться чем угодно, что под лёгкой тканью водолазки  у неё не было бюстгальтера, потому что небольшая, упругая грудь плавно покачивалась в такт её движениям. Наташа, видно, почувствовала мой взгляд и подняла голову в самый неподходящий момент, когда я в упор разглядывал её красивый бюст, а, столкнувшись со мной взглядом, чертовка не отвела глаза, а лишь насмешливо фыркнула.

- Нахалка! - я опять  покраснел.

Закончив уборку и приведя себя в порядок, девушка подошла ко мне. Ей самой не терпелось попробовать.

 

- Ну, что, давай попробуем вместе, - она нагнулась, закидывая мою руку себе на шею, и, обхватив меня за пояс, приподняла. Я навалился на неё, но несмотря на мою худобу,  вес мой был слишком тяжёл для хрупкого тела девушки, поэтому когда я осторожно сделал шаг, отделающий нас от каталки до дивана, то рухнул на постель, увлекая Наташу за собой.

 

Немного отдышавшись, мы попробовали опять и с грохотом повалились на пол. От помощи костылей я категорически отказывался, наотрез! Ещё раз, ещё! Писать, творить, работать - всё это я забросил. Я учился ходить заново, до крови набивая мозоли, до темноты в глазах, до сумасшедшего желания убить эту настырную, рыжеволосую девчонку. Но с каждым шагом я чувствовал, как крепнут мои ноги, и одновременно с каждым днём ощущал всё более возрастающую любовь к Наташе. Она притащила из дома тапочки, смешные шлёпанцы с лисьей мордочкой, и теперь, приходя, сразу скидывала маленькие модные сапожки, становясь родной, домашней и постепенно заполняя недостающие частицы моей непутёвой жизни. Я влюбился в неё, как мальчишка, но что самое страшное, я позволил ей влюбиться в себя, и мы оба это прекрасно понимали. Девушка упорно, выкраивая каждую свободную минуту, подставляла свои худенькие плечи, таскала меня уже по двору. Вместе со мной она таскала стул для отдыха, считая, что он может служить  мне дополнительной опорой.

 

- Ты думаешь, я буду жалеть тебя! Не дождёшься! - заливаясь слезами, кричала она, в бессильной ярости колотя меня кулачками, заставляя подниматься, когда я, обессиленный и потный, падал на диван, мысленно проклиная свою мучительницу. Её слёзы, перемешиваясь с моим потом, образовывали любовный поток, который с каждым днём  набирал силу и стремительность. Так, благодаря упорству и настойчивости Наташи,  я начал ходить.

 

Стоял конец февраля. Солнышко пригревало сильнее и ярче с каждым днём, и я, руководствуясь наставлениями своего врача, начал выходить на улицу посидеть на лавочке, используя для этого тяжёлую фигурную трость, которую принесла сестра. Отходить от дома Наташа категорически запрещала, опасаясь, что я могу упасть.

- Вот подожди, я возьму отпуск и будем гулять с тобой целыми днями, - смеясь, говорила она, поглядывая на меня весёлыми, искрящимися глазами.

Сестра, конечно же, видела наши стремительно развивающиеся отношения, но ничего не говорила. Она собиралась съездить на нашу родину - в деревню, поклониться могилам матушки и Люды Таровой, моей первой любви, могилки которых находились рядом.

Я сидел на лавочке, блаженно греясь в лучах полуденного солнышка, курил и бездумно чертил тростью на подтаявшем снегу незамысловатые фигуры. Показалась Наташа, которая, подойдя ко мне, хмуро поздоровалась и опустилась рядом на лавочку, необычайно расстроенная и молчаливая.

 

Я с любопытством смотрел на неё.

- У тебя закончился курс лечения, - глухим, надтреснутым голосом наконец произнесла она.

- Ну, и что ты расстроилась? Ты же врач и должна радоваться моему выздоровлению, - а у самого на душе заскребли кошки.

- Ты помнишь нашу первую встречу? - немного помолчав, спросила девушка. - Ты был отвратителен! Пьяный, наглый, циничный! А когда ты уставился на меня своими медными глазами, меня охватил ужас! Я ведь трусиха, - она устало усмехнулась, и глаза её затуманились.

- Но ты же выдержала мой взгляд, - тихонько вставил я.

- Я оцепенела от страха, - она замолчала, глядя в одну точку, а потом заговорила снова.

 

- Когда я была маленькой, я прочитала легенду. Где-то на Севере жила стая волков, а вожаком у них был могучий и красивый волк. Он был ловкий, сильный, обладал в стае неограниченной властью, и ему всегда сопутствовала удача на охоте. Когда он заболел и не мог охотиться, волки всё равно приносили ему лучшие куски, но он, чтобы не быть обузой для стаи, ушёл в отдалённую пещеру и загородил телом вход, - Наташа замолчала и тяжело вздохнула.

- Он умер? - тихо спросил я.

- Нет, - девушка покачала головой. - Когда я увидела тебя здесь, то сразу вспомнила эту легенду, потому что ты тоже ушёл от всех умирать! - голос её зазвенел. - Но я не позволю! Ты слышишь, я тебе не позволю!

По лицу Наташи потекли крупные слёзы.

- Что ты молчишь, я же плачу! Скажи что-нибудь! - в отчаянии воскликнула она.

- Не плачь! - коротко ответил я и проклял  себя за свой цинизм.

- Я сегодня уезжаю в Москву, на курсы повышения квалификации. Меня не будет неделю, - внезапно  сообщила она.

Я оторопел.

- Но я всё равно буду приходить к тебе. Ты только не нервничай и постарайся не выпивать, пока меня не будет, - Наташа умоляюще смотрела на меня.

- Хорошо, как скажешь, ты ведь мой врач, - я попытался улыбнуться, но девушка закрыла лицо руками и, кивнув мне, быстрым шагом вышла за калитку.

 

В тот же вечер они уехали вместе с сестрой. Только в разные стороны.

 

Я остался один, лишённый привычного окружения, и метался по дому, как одинокий волк,  загнанный в западню. Бродил по двору, опираясь на трость, или часами сидел у окна, положив на колени смешные тапочки, смотрел на пустынную улицу, которая расположилась на самой окраине нашего городка, и вспоминал.

 

...Однажды наша группа грузилась в «вертушку» после удачно выполненной операции, когда по рации получили внеочередную вводную. Подразделению надлежало уничтожить группировку вооружённых до зубов душманов, которых, по данным разведки, было девять человек. Нас - четверо! Нормально! Мы скрытно  подошли в заданный квадрат на рассвете, когда утреннее солнце только начало освещать первыми, робкими лучами заснеженные вершины. Душманы совершали утреннюю молитву, и хотя мы не верили ни в Бога, ни в чёрта, всё-таки решили дать им закончить последний в их жизни намаз. Я вложил боевой нож с никелевой напайкой на конце в левую руку и щелкнул пальцем по микрофону, висевшему у правого уголка рта:

- Я - Прохор! - это мой позывной. - Готовность - один!  - и поднял вверх правую руку, чтобы все видели.

- Удачи, сынки! - прозвучал в наушниках приказ.

 

Нам никогда не говорили "С Богом!", потому что слишком небогоугодное дело мы вершили, сея вокруг себя смерть. Я махнул рукой в тот момент, когда «духи» поднимались с колен для омовения, одновременно послышался свист блестящих клинков, и четверо ткнулись бородами в потрескавшуюся землю. Негромко хлопнула «базука» Конюха, а остальное довершили мы, поливая вокруг себя плотными свинцовыми струями. Всё было кончено за минуту. Когда я, держа наготове штурмовой автомат, подбежал к разрушенному дому, то заметил торчащую из-под обломков руку с зажатой в ней книгой. Освободил её из скрюченных пальцев и раскрыл. Мусульманский Коран. Перелистывая страницы, я увидел старославянскую вязь, очевидно, перевод, и подчеркнутые красным карандашом строки: «Раскладывай свой костёр не спеша, грянет гром небесный и зажжёт его».

 

Эти простые слова  врезались мне в память на всю жизнь.  Мы с Наташей оба раскладывали костёр и, не надеясь на гром небесный, сами должны были зажечь его. Но сделать это должна была Наташа.

 

Девушка звонила мне по несколько раз в день, но мне не хватало её присутствия, ласковой, нежной улыбки, запаха хвои, который вместе с морозным воздухом она всегда приносила с собой. Поэтому я не поверил своим ушам, когда далеко за полночь мартовским вечером я услышал стук каблучков, который я бы узнал из тысячи, и она вошла утомлённая, устало улыбаясь, с двумя большими сумками. Наташа поставила сумки в угол, подошла ко мне, прижалась и прошептала:

- Я соскучилась. Я прямо с вокзала, - затем скинула куртку и принялась готовить ужин.

Разговор не клеился. Ничего не значащие фразы, пустые слова. Она нехотя тыкала вилкой в салат, стараясь не встречаться со мной взглядом, потом начала говорить, по-прежнему глядя в угол:

- Гена, прости меня, я не могу и не хочу тебя обманывать. Я не была в Москве, - она метнула на меня короткий взгляд, стараясь угадать мою реакцию, а я поперхнулся табачным дымом.

- А где же ты была?! - стараясь утихомирить непроизвольный кашель, прохрипел я.

- Я была на могиле Люды Таровой, - снова короткий взгляд исподлобья, а я подумал, что девочка сошла с ума.

- Я не сумасшедшая. Я действительно видела Люду, - Наташа угадала мои мысли и говорила медленно и задумчиво. Из её рассказа я узнал, что она ездила в деревню с Танькой, чтобы самой увидеть фотографию девушки, которая, по словам сестры, перевернула всю мою жизнь.

- Мы жили у деда. Ему уже восемьдесят лет, и у него нет одной ноги, но он очень хорошо помнит тебя, твою мать и Людмилу, - продолжала Наташа, не спеша глотая кофе. Я молчал ошеломлённый и с трудом переваривал услышанное.

- Ты знаешь, она очень красивая девушка, но больше всего меня поразили цифры, - опять раздался голос Наташи.

- Вот  смотри! Ты ушёл в армию в день своего рождения. Так? - она вопросительно взглянула на меня, и я кивнул, закуривая.

- Через год в этот же день и месяц погибает Люда, и в этот же день, месяц и год рождаюсь я! Тебе это ни о чём не говорит? - настойчиво прозвучал её голос, но я по-прежнему молчал.

- Таня помнит, что она погибла на пожаре. А ещё твоя сестра сказала, что Люда очень любила тебя. И всё. Больше никто о тебе ничего не знает. Кто ты? Почему ты всё время уходишь от ответа и ничего не рассказываешь о себе? - Наташа тихо плакала. - Пойми, я хочу помочь тебе!

 

«А действительно, кто я такой? - размышлял я, - и что здесь делает молодая, красивая девушка? Почему она оставила работу, которую очень любит, и поехала к чёрту на кулички? Зачем ей это?» - роились в голове беспорядочные мысли.

Наташа вытерла слёзы и, посмотрев на часы, встала.

- Ты прости, уже пять утра, мне надо идти. Мне сегодня на дежурство, - и девушка  вышла, не попрощавшись, оставив меня в очередной раз в полном недоумении.

 

Когда Наташа ушла, я сразу лёг в надежде уснуть, но не тут-то было. А действительно, что я знаю о ней? Ей двадцать три года, она красива, умна, работает в районной больнице врачом. Живёт на другом конце города в однокомнатной квартире, выделенной ей как молодому специалисту. По какой причине она выпорхнула из-под крыла богатых и влиятельных родителей, мне неизвестно. Одни вопросы. На все мои просьбы рассказать что-нибудь о себе, она загадочно усмехалась:

- Придёт время, ты всё узнаешь, - улыбалась девушка со знакомой виноватинкой во взгляде и поправляла волосы. Размышляя над этим, я незаметно задремал.

Утром, услышав шум чайника, я слегка приоткрыл глаза и очень удивился, увидев стройную фигуру Наташи, которая бесшумно скользя по комнате, наносила на лицо лёгкий макияж.

- Что ты здесь делаешь и почему ты не на работе? - удивлённо спросил я, бросив взгляд на часы: 7.15.

Девушка покраснела и, низко опустив голову, принялась наливать кофе.

- Выйди, пожалуйста, мне надо одеться.

Наташа вышла.

Я пристегнул протез, оделся и, подойдя к двери, распахнул её.

- В чём дело, Наташа, я не слышу ответа?!

- У меня не было денег на такси, а идти ночью одна я побоялась, - девушка робко смотрела на меня, и в глазах у неё стояли слёзы.

- Где же ты была? - резко спросил я.

- Я ходила по вашей улице возле фонаря. Прости, пожалуйста, я не хотела тебя будить, - губы у девушки задрожали.

 

Я почувствовал нарастающее бешенство и, видимо, изменился в лице, потому что она съёжилась,  а затем подошёл к столу, достал пачку денег и, швырнув их в Наташу, зацедил, стараясь не сорваться на необузданный рёв:

 

- Ты что не могла взять денег? Почему ты не пошла к Таньке? Наконец, ты могла бы спать здесь, или ты боишься, что я  во сне обниму тебя?! - жёсткие, расчётливые фразы хлестали девушку, как удары плетью, и она,  невольно вздрагивая и сжимаясь в комочек, опустилась в  кресло, закрыв лицо ладошками, сквозь пальцы которых текли слёзы.

Внезапно она оторвала ладони от лица и, сверкая глазищами, закричала на меня с яростью:

- Почему ты думаешь, что я не  хочу твоих объятий! Ты жестокий! Ты... Ты... волк! - у неё началась истерика, но Наташа справилась с собой и подавленно замолчала, глядя в пол.

- Так! - ледяным тоном произнёс я. - Завтра, после дежурства, я жду тебя!

 

Девушка вскочила, схватила куртку и выскочила за дверь, а я, вконец обессиленный, рухнул в освободившееся кресло.

Всё, довольно! Довела стерва рыжая! - дрожащими пальцами я набирал номер её телефона.

«Абонент временно недоступен!» - проверещал металлический голос, и я швырнул мобильник в стену. Опять ожидание. Но кого? Я терпеливо ждал предстоящего разговора, который, я знал, будет очень тяжёлым, и обводил взглядом свою холостяцкую берлогу.

«Да-а! - уныло думал, осматривая убогую обстановку. - Чего добивался за двадцать лет скитания по России, того и достиг».

 

Осматривать, в принципе, было нечего. Компьютер, подаренный мне приятелем, музыкальный центр, который сестра, зная моё пристрастие к музыке, взяла в кредит и подарила мне. Остальную обстановку - стол, кресла, диван - отдали соседи за ненадобностью. Даже дом, в котором я жил, принадлежал не мне, а сестре, потому что, когда мы решили его купить, я сильно болел, и  Танька оформила документы на себя. Неужели такая молодая и красивая женщина как Наташа пойдёт на это? Но у меня были свои козыри - я был достаточно независим, довольно неплохо обеспечен материально и жил так, как я хочу. Денег у меня хватает, да и не в них счастье. Хватит ли у меня терпения, любви, ласки, чтобы дать всё необходимое молодой девушке? Опять вопросы и снова никаких ответов.

За окном начало смеркаться. Я зажёг настольную лампу, подошёл к окну и, упершись лбом в переплёт рамы, наблюдал за снежинками, которые каруселью метались в свете уличного фонаря. Внезапно я почувствовал, что в комнате ещё кто-то находится, резко обернулся и увидел в освещённом проёме Наташу. Как она красива! Тревожный, мерцающий взгляд, едва заметная бледность на лице, тёмные круги под огромными усталыми глазами, а в роскошных волосах растаявшие снежинки кажутся капельками небрежно разбросанного жемчуга. Девушка зашла, молча разделась, бросила сумочку на кресло и, присев на корточки, принялась собирать разбросанные по полу деньги и осколки телефона. Я подошёл к ней, взяв за руку, поднял и посмотрел в глаза.

 

- Брось и сядь, - я был абсолютно спокоен, и Наташа, положив деньги на краешек стола, присела в кресло. Я тоже сел в инвалидную коляску и подкатил к ней.

- Гена, нам давно надо было с тобой поговорить, но мне нужно было подумать. Я знала, что ты ждёшь  меня и поэтому ушла с работы пораньше, - после минутного неловкого молчания сказала она и, поднявшись, налила кофе, мне и себе, чёрный, без сахара, глотнула и брезгливо поморщилась.

- Как ты пьёшь эту гадость в таких дозах? - затем глубоко вздохнула и начала:

- Ты только не перебивай меня, дай мне всё сказать, - девушка немного помолчала. - Я думала узнать о тебе всё, когда съезжу, но ещё больше запуталась. Я должна, наверное, ненавидеть тебя за твоё отношение ко мне, а, наоборот, кажется, я тебя полюбила. Помоги мне, я запуталась! - Наташа умоляюще посмотрела на меня. - Когда ты появился у нас в отделении три месяца назад, на приёме сидела я, но в последнюю минуту меня вызвали к больному, и меня заменил Владимир Васильевич, помнишь его? –  она бросила на меня вопросительный взгляд, и я кивнул.

 

Дальше Наташа рассказала, что, вернувшись, она просмотрела мои документы и пошла посмотреть на нового больного, которому нужна ампутация.

- Меня поразило то, что медкомиссию нужно пройти здесь, а ампутацию делать в Москве. У нас очень хорошие хирурги! - удовлетворённо заметила Наташа. - Меня ошеломили твои, прости за сравнение, ледяные и абсолютно пустые синие глаза. Я много раз проходила мимо, но ты меня не замечал или делал вид, что не замечаешь. Я почти сразу почувствовала необъяснимую, просто непреодолимую тягу к тебе, желание быть рядом. Так бывает? - она снова налила себе кипяток и положила туда двойную порцию кофе.

- Ты смотри не увлекайся, - осторожно предупредил я её.

- Но внезапно у тебя наступило обострение, и ты уехал, причём, ни документов, ни справок, ни-че-го! Человек не может так исчезнуть, но ты, как провалился, и я заметалась, - Наташа замолчала, прихлёбывая обжигающий напиток, и я тоже молчал, не мешая ей собраться с мыслями.

- На рынке я встретила женщину, которая приходила к тебе в больницу, твою сестру, мы разговорились, и Таня пригласила меня к себе. Но у неё были только твои детские фотографии, ни писем, ни адресов, такое ощущение, что тебя нет вообще! Кто ты? Может ты и не Гена вовсе? - голос её прозвучал с возрастающим надрывом. - Но Таня рассказала мне, что ты воевал, о Людмиле, о том, как ты отсутствовал почти двадцать лет, и как она нашла тебя полуживого и привезла домой. И тут, как гром, - прибежала Татьяна и принесла телеграмму, в которой написано, что тебе сделали ампутацию, и что ты написал заявление в местный дом инвалидов. У меня появился шанс, - девушка говорила спокойно, видимо, самое трудное, что она хотела сказать, было сказано.

 

- Зачем тебе это было надо? - задумчиво спросил я.

Наташа пожала плечами и продолжала:

- Твоя сестра запретила приходить к тебе, пока ты не привыкнешь к своему новому положению, но дала хороший совет - выйти на тебя через издателя. Так я оказалась здесь. Я ожидала, что увижу нечто подобное, но увиденное воочию меня поразило. Пьяный, наглый хам, бесцеремонно издевающийся надо мной! Прости, пожалуйста! - девушка нервно засмеялась. - Я обомлела, когда увидела шприцы, я врач, поверь, я знаю, что это такое и для чего они выдаются. Я вспомнила легенду о волке, помнишь, я говорила, рассказы твоей сестры только убедили меня в этом. Ген, а бывают голубоглазые волки? - спросила она.

- Нет! - твёрдо ответил я и глотнул остывший  кофе.

- Глядя в твои усталые, безразличные глаза, я поняла, что тебе нужна помощь, иначе ты можешь погибнуть, уйдя ото всех и на всех озлобившись. Но окончательно я убедилась в этом, когда была на могиле Люды и слышала её слова, - я вздрогнул и остолбенело посмотрел на Наташу.

- Люда была очень красивая девушка! - утвердительно заметила Наташа.

- Очень! - я кивнул головой и мысленно сравнил их. Какие они разные и вместе с тем очень похожие. Отличие только в волосах и в глазах, а фигура, походка, даже характер одинаковые. Почему я раньше этого не замечал? Или не хотел замечать?

- И что же она сказала? - насмешливо произнёс я.

-Их слышала даже твоя сестра, ты можешь спросить у неё! - загорелась девушка, почувствовав в моём тоне недоверие. - Таня стояла у могилы вашей мамы, а я в который раз разглядывала фотографию Люды на памятнике и пыталась понять, чем таким она смогла приворожить тебя, что ты столько времени думаешь о ней? Внезапно губы Люды шевельнулись, и она прошептала: «Береги его!». Я покосилась на твою сестру, а она с ужасом смотрела на меня и на фотографию девушки на памятнике.  В тот же день мы уехали, - Наташа встала, подошла к окну и, глядя в темноту, глухо заговорила, вкладывая в слова силу убеждения и, как мне показалось, последнюю надежду:

- Помнишь, я тебе говорила про цифры, про даты. Ты подумай! - она повернулась ко мне. - Подумай! - повторила девушка с нажимом.

 

Я принялся размышлять над словами Наташи. Конечно, всё, что она говорила, было похоже на правду, особенно про цифры, но  слишком мистичными, нереальными казались мне её доводы. Если следовать типично женской логике Наташи, то Ворона, то есть Люська, перевоплотилась в Наташу, чтобы оберегать меня от превратностей судьбы. Абсурд!

Но факты - упрямая вещь!

 

Выходит, это Наташа подсунула мне под ногу корень, когда в дождливом ноябре я, обдирая в кровь ногти, сползал в бездонное ущелье, не имея права крикнуть или позвать на помощь.

Значит, Люська, а может быть, Наташа положила мне в китайский пуховый комбинезон зажигалку, такой же непременный атрибут китайской промышленности, как презерватив в нагрудном кармане индийской рубашки. Я замерзал тогда в норильской тундре у заглохшего вездехода и окоченевшими пальцами нащупал неожиданный подарок судьбы, сжёг вездеход, но меня заметили  и спасли.

 

И уж совсем неизвестно, кто из них двоих вёл меня четыреста километров по глухой красноярской тайге. Я работал тогда в золотодобывающей артели и два месяца не получал из дома писем, писем, которых я так ждал. Оставив записку, я ушёл ночью с одним карабином и десятком патронов, а когда я вошёл в контору артели заросший и весь опухший от укусов мошки, вся бухгалтерия смотрела на меня круглыми глазами и крутила пальцем у виска.

Наташка не сводила с меня прекрасных глаз, зелёных, Люськиных. Я затряс головой, пытаясь отогнать мистическое видение. Нет – это Наташа!

-Что ты хочешь от меня? - выдохнул я, не в силах справиться с охватившим меня наваждением.

- Неужели ты до сих пор не видишь, что я люблю тебя и хочу быть твоей женщиной, - тихо и просто ответила, почти прошептала Наташа, заливаясь багрянцем смущения и опуская вниз глаза.

«Люськины слова, в точности, как там, в предутренней синеве душистого сеновала», - мелькнула мысль.

Я принял решение, как всегда, верное и молниеносное, встал рядом с девушкой и, положив руки ей на плечи, подтолкнул к кровати, а Наташка села, повалилась на подушки, увлекая меня за собой.

- Что ты делаешь? - прошептал я, нежно целуя её пушистые ресницы.

- Поздно! - ответил мне отголосок её шепота.

 

Я целовал её прекрасные, светящиеся от счастья глаза, чуть пухловатые, зовущие губы, своими губами вытаскивал из её волос прыгающие блики от машин, а её небрежно раскинутые локоны неумолимыми сетями запутывали меня и тянули к её зовущему, горячему телу.

- Подожди, она стащила  с  себя джинсовую куртку и бросила её на пол. - Какие у тебя высокие подушки! Как ты спишь, почти сидя?

Наташа снова обняла меня.

- Это ты как врач говоришь или как женщина?

- Как женщина, мне неудобно лежать! - и в её глазах запрыгали лукавые чёртики.

- Помоги же мне раздеться! - она нетерпеливо передёрнула плечами и приподняла руки, желая быстрее освободиться от одежды.

- Где ты набралась такого цинизма и пошлости? - я почти задыхался, помогая ей стащить водолазку.

- От тебя! - засмеялась девушка и, потянувшись, щёлкнула выключателем.

Монитор, отражавший  свет уличного фонаря, задумчиво смотрел на нас, тоже переживал и, я думаю, он был доволен увиденным.

 

Потом мы отдыхали от любви, от бурной, страстной, неистовой. Я курил, опираясь на высокие подушки, а Наташа, доверчиво прижавшись ко мне, что-то шептала. Я провёл рукой по её обнажённому плечу и наклонился к ней.

- Вот уж не думал, что такая маленькая девушка знает молитвы.

Она подняла умиротворённое, счастливое лицо и проговорила более внятно:

- Как давно я об этом мечтала!

 

Утром я проснулся от прикосновения её губ. На шее у меня, чуть ниже адамова яблока, родинка, которую Наташа целовала, а почувствовав моё пробуждение, заворковала:

- Вставай, лежебока, будем пить твой чёрный противный кофе, а потом я схожу в магазин.

Я окончательно проснулся и открыл глаза. Она сосредоточенно рассматривала татуировку у меня на плече – голова волка с оскаленной пастью, два боевых ножа по бокам – и , обводя её пальцем, бормотала:

- В жизни не видела ничего страшнее!

- Можно подумать, что ты всю жизнь только тем и занималась, что разглядывала наколки на голых мужиках! - засмеялся я.

- Я задушу тебя, мерзавец! - гневно крикнула Наташа и бросилась на меня, но я увернулся и крепко прижал к себе её трепетавшее, упругое тело. Девушка сразу успокоилась и, прильнув ко мне, замурлыкала, как маленький рыжий котёнок.

- Не ругайся на меня и не смотри больше так сурово своими колючими льдинками, - она имела в виду глаза.

- Ну, если я сейчас выпью кофе, - протянул я.

 

 

Наташа, вздохнув, с видимым сожалением легко вскочила и грациозно потянулась своим стройным и гибким телом, сладостно смежив веки. Она совершенно не стеснялась наготы, но, заметив мой пристальный взгляд, вспыхнула и накинула покрывало, завязав его узлом на плече. Затем включила чайник, поставила в центр мою любимую композицию «Skorpions», подошла ко мне и протянула руки:

- Прошу вас, сударь!

Мы медленно танцевали под прекрасную музыку, кружась по шуршащим, не собранным до конца купюрам. Девушка разомкнула руки, обвивающие мою шею, откинулась назад и пристально посмотрела мне в глаза.

- Геночка, дорогой, я так тебя люблю! И как я жила без тебя всё это время!

Я наклонился к ней.

- Наташенька, девочка моя, я тоже тебя люблю, но если ты меня предашь.., - я не закончил и нежно поцеловал её в шею, в пульсирующую, беззащитную жилку.

- Я знаю! Я знаю даже, чем ты убьёшь меня, - она на цыпочках подбежала к тумбочке, достала кортик и, ещё раз полюбовавшись им, убрала почему-то в другое место, в стол.

Затем снова прижалась ко мне и прошептала:

- Я тебя никогда не предам.

Я осторожно усадил её на кровать.

- Наташа, я хочу задать тебе ещё один вопрос.

- Конечно, спрашивай, - спокойно ответила она.

- Ты очень красивая девушка, - я мучительно, чтобы не обидеть её, подбирал слова.

- Я знаю, - без тени кокетства ответила она.

- У тебя наверняка было очень много поклонников?

- Почему было? Они и сейчас есть! - Наташа расхохоталась и добавила: - Куда же  от вас, мужиков,  деться? 

Она вздохнула при этом, но я не обратил на это внимания.

- Почему же ты... почему ты до сих пор? - я замолчал, а она, умница, всё поняла, приложила ладошку к моим губам и серьёзно ответила:

- Я ждала тебя и знала, что дождусь!

 

Во время нашего танца и разговора покрывало сползло, обнажив красивую грудь, на которой, как две спелых вишенки, алели ягодки сосков. Я наклонился  и стал целовать эти плоды любви, чувствуя, как они твердеют, наливаются спелостью от прикосновений моих губ, готовые вот-вот лопнуть и залить меня ароматным нектаром. Наташа откинула голову назад, закрыла глаза и прерывисто задышала, бормоча что-то ласковое, неразборчивое, и мы вновь закружились в любовном водовороте.

 

Состояний у человека, связанного с литературной деятельностью, бывает несколько, но я хочу остановиться на основных. Первое, обычное, - это когда утром проснёшься от нежного поцелуя любимой рыжеволосой женщины, не спеша закуришь первую, самую вкусную, сигарету, запивая её глотками крепкого, ароматного кофе, который Наташа подаёт в постель. Потом, щурясь от ярких лучей солнца, которые я всегда сравнивал с золотистыми локонами своей Златки, как я её называл, я начинаю неторопливо одеваться. Девушка всегда тактично выходит, а когда я сажусь за стол заниматься привычными делами, меня уже ожидает вторая, а затем и третья чашка любимого напитка.

 

Второе состояние – это творческий подъём. Когда вскакиваешь после поцелуя, не понимая толком, где находишься, закуриваешь сигарету и торопливо глотаешь обжигающую жидкость,  не понимая толком вкуса ни того, ни другого. Затем, не обращая внимания на слегка обескураженную Наташу, я бросаюсь к столу, начинаю судорожно разбирать материалы, собирать обрывки записей, обширную рабочую информацию и, углубившись в компьютер, работать, творить. Я машинально проглатывал обед или ужин, заботливо поставленный мне Наташей или Танькой, которые в такие дни старались не оставлять меня одного. Они  до сих пор со смехом вспоминают забавный случай, когда они столкнулись у дверей нашего дома, придя на обед на час позже обычного. Когда они вошли, Златка едва не упала в обморок, а Танька, ошарашенно глядя на меня, покрутила пальцем у виска.  Я сидел посреди комнаты в инвалидном кресле, отрешённо грыз пакет быстрорастворимой лапши, запивал его коньяком из горлышка и задумчиво смотрел в окно. После этого происшествия они созванивались.

 

И, наконец, третье – творческий кризис. Утром не хочется подниматься, а наоборот, зарыться под одеяло, уклоняясь от поцелуя, сигарета кажется   горькой, вместо чашки кофе – непреодолимое желание хлестать коньяк, а весь мир кажется серым и противным. Молча, угрюмо сидел я за пыльным, заваленным столом, к которому Наташа по-прежнему подходила с опаской, мрачно пил остывший кофе, куря сигарету за сигаретой, размышлял, тупо уставившись в тусклый экран монитора.

 

В дни творческой апатии Златка всегда была рядом: менялась сменами, брала хозяйственный отпуск или уходила на больничный. Тихонько, чтобы не мешать и не оставлять меня, она сидела на любимом месте со своим ноутбуком, бережно сдвинув в сторону мой литературный материал, и бросала на меня сочувственные, понимающие взгляды. С этим ноутбуком, который я боязливо называл «монстром», тоже была история. Моя Златка поступила в   аспирантуру и ей срочно понадобился компьютер для работы и учёбы. Месяц назад она подошла и сообщила мне об этом.

- Купи! - я был очень занят и поэтому краток.

Девушка замялась, невнятно залепетала, что у неё не хватает денег, и если я  добавлю, то в ближайшем будущем она обязательно вернёт долг.

 

Деньги всегда лежали у нас на видном месте, но Наташа с безразличием относилась к моим немалым гонорарам, к тому же я получал хорошую пенсию, а если и брала, то только с моего разрешения и только на питание. Она предпочитала обходиться своими. Молча выслушав девушку, я сунул деньги в карман и потащил её на улицу, матерясь про себя и по пути вызывая такси. Когда мы приехали в компьютерный центр, я подтолкнул её к стеклянным витринам и буркнул:

- Выбирай, какой тебе нужен!

Наташа остановилась возле навороченного портативного компьютера и пробормотала в смущении:

- Но это очень дорого!

 

Я мельком глянул на ценник, оплатил покупку и привёз притихшую Златку домой. Она сразу углубилась в изучение своего «монстра» и, освоив его вместе с Интернетом за пару дней, взялась за меня. Целую неделю она терпеливо обучала меня премудростям компьютерных программ, объясняя, что такое файл, сайт, Интернет, а я слушал со скучающим видом, ничегошеньки не понимая. Мне вполне хватало того, что я умел делать на своём «компе», и... Наташки рядом. Наконец она поняла бесполезность своей попытки и, обозвав напоследок «дремучим ретроградом», оставила меня в покое.

 

К счастью, такие моменты, как подъём или спад бывают крайне редко, потому что пишу я легко и быстро, благо  сюжетов в моей бурной творческой биографии предостаточно.

 Но сегодня с утра я сидел перед компьютером злой, как собака, черкая на листках закорючки и, комкая, швырял их в корзину под столом.

 

Я  пишу свои произведения только по реальным сюжетам, которые происходят со мной или моими друзьями, лишь изменяя имена и приукрашивая особо острые моменты высоким литературным слогом. Мне осталось дописать финальную часть повести, где мой герой случайно убивает свою возлюбленную, это по моей задумке, но чтобы соответствовать образу волка-одиночки, погибает сам. Но, как всегда, в самый неподходящий момент раздался звонок моего редактора и тот, по обыкновению, весёлым голосом сообщил, что издательство очень довольно моей работой и требует срочного завершения на мажорной ноте, то есть со счастливым концом. Мои женщины, Наташка  с сестрой, которые очень внимательно следили за моим творчеством, были полностью согласны с мнением редактора и, заручившись его поддержкой, взяли меня в оборот. Вот и сейчас Златка тихонько сидела в своём уголке, не сводя с меня умоляющего взгляда.

 

Раздался звонок Наташиного мобильника и, немного поговорив, девушка поднялась.

- Звонила Таня, сказала, что сейчас зайдёт и просила поставить чайник, - и она вышла. Надо сказать, что моя сестра  тоже была большой любительницей кофе, но, в отличие от меня, клала неимоверное количество сахара. Зашли они вместе с Наташей. Сестра поздоровалась, внимательно посмотрела на меня и, обращаясь к Златке, спросила:

- Ну, как он?

- Упёрся на своём, только курит без конца и молчит! - Наташа возбуждённо махнула рукой и с мольбой в глазах обратилась к Таньке:

- Ну, пожалуйста, поговори с ним, уговори его!

- Кого, его?! - отозвалась Танька. - Наташа, я немного лучше тебя знаю брата. Он совсем бросит писать и заплатит неустойку или начнёт что-нибудь новое. Волк он, про волков и пишет! - Танька обиженно поджала губы, а я бросил на неё такой яростный взгляд, что она поёжилась, а Златка невольно прижалась к ней.

 

Я многим обязан своей сестре, но говорить такие вещи при Наташе ей не следовало. Ширококостная, крупная Танька обняла Наташу и забормотала, с опаской косясь на меня:

- Аж мороз по коже прошёл, как сверкнул глазами! Не бойся, девочка. Нас теперь двое! - и внезапно спохватилась, пытаясь перевести разговор на другую тему: - Письмо вот тебе принесла, только почему-то на мой адрес, - и, пошелестев в пакете, протянула мне серый официальный конверт.  Я вскрыл его и углубился в чтение, ощущая на себе неотрывно-насторожённые взгляды сестры и Наташи. Я быстро прочитал  казённую бумагу, где мне предписывалось возобновить обучение в университете, а ввиду инвалидности предлагалась заочная форма обучения. Я откинулся назад на подзатыльник кресла и закрыл глаза.

Во времена моей бурной послеармейской молодости я решил получить высшее образование и при помощи Конторы поступил на первый курс в университет на историко-филологический факультет практически без экзаменов. Первый день своей учёбы я ознаменовал грандиозной дракой в вестибюле общежития, а затем частенько гонял старшекурсников, косящих от армии, по этажам, за что получал неоднократные предупреждения. Выгнали меня за то, что я избил племянника декана, посмевшего взглянуть на мою пассию.

Златка, осторожно взяв листок из моих пальцев, пробежала его глазами, затем протянула Таньке, и обе удивлённо  уставились  на  меня.

 

- Ну,  было  дело,  учился  после  армии,  потом  ушел, - это  я  преимущественно  сестре.

- Я каждый день узнаю о тебе всё новые и новые подробности, - произнесла Наталья, подозрительно косясь на меня.

- Я тебе вечером всё объясню! - я попытался оправдаться, надеясь до вечера что-нибудь придумать, но меня спас звонок её мобильника.

Девушка поговорила, а потом растерянно оглядела нас.

- Тань, ты побудешь здесь? Я постараюсь придти к обеду, меня срочно вызывают на операцию.

- Наташка, я не понимаю твою работу, ведь ты же терапевт! - возмутился я.

- Пойми, дорогой, иногда требуется консультация по моей специальности, - мягко возразила Златка и ласково посмотрела на меня.

- Где уж нам, мы университетов не кончали, - обиженно забубнил я.

- Ну, прости, я не хотела тебя обидеть, - и она, потрепав меня по голове, выскочила за дверь, кивнув почему-то Таньке.

 

Сестра проводила Наташу задумчивым взглядом, а когда стихли торопливые шаги девушки, достала из пакета свёрток и протянула его мне:

- Возьми, это ночная рубашка для Наташи. Садись-ка, поговорим, брат. Ты знаешь, что Наташа беременна? - неожиданно, безо всяких предисловий, в упор спросила Танька, что, между прочим, было в её правилах. Я от неожиданного вопроса опешил и, послушно опустившись в кресло, кивнул головой.

- Я знаю, ведь это с тобой она стала женщиной! Срок пока небольшой, но ты объясни мне вот что! Почему об этом первой узнаю я, а не ты, отец будущего ребёнка? Почему девушка боится сообщать тебе об этом? Молчишь! - сестра шумно дышала и с укоризной смотрела на меня. - Ты вообще думаешь жениться или нет? Кто она тебе – экономка, содержанка, любовница? Ты же не молодой,  неопытный мальчик, пойми, жить надо настоящим, сегодняшним днём. Поступи так, как ты должен поступить. Ты мужик и сделай по-мужски!

 

Танька выговорилась, выпустила пар и, облегчённо рассмеявшись, стала опять моей доброй, заботливой сестрой.

- Завтра у вас с Наташей день рождения, и мы с ней договорились, что она сообщит тебе о беременности. Каков подарок! - Танька улыбнулась и встала с кресла.

- Самый лучший! - я тоже улыбнулся, слегка обескураженный её натиском.

-  Иди пока погуляй, я обед приготовлю, а то твоя Златка тоже голодная придёт. Иди! - Танька сунула мне в руки трость и проводила к двери.

 

Я не торопясь дошёл до пруда и побрёл вдоль берега, подшибая тростью прибрежные камушки, размышляя о нашем разговоре.

 

После того памятного танца по разбросанным купюрам мы с Наташкой проспали до обеда и проснулись от стука в дверь. Наверняка пришла сестра. Девушка в панике вскочила, заметалась по комнате, собирая разбросанную одежду и бросая на меня растерянные взгляды, а я, укрывшись простыней, трясся от хохота, наблюдая за Златкой сквозь полуоткрытые глаза. Кое-как натянув на себя джинсы и водолазку, Наташа метнулась к двери, открыла её и бросилась собирать деньги – взлохмаченная, с сонными глазами, но Танька, а это была она, моментально оценила обстановку. Молча присев на корточки рядом с Наташей, помогла ей собрать деньги, осколки телефона и, кивком головы указав на меня, коротко спросила:

- Спит?

- Как же, спит! Притворяется! - гневно прошипела Златка, стрельнув в меня взглядом.

- Включи музыку, - попросила Танька, затем они о чём-то долго шептались, потом Наташа привела себя в порядок, и они ушли, а вернувшись, Златка принесла коробку с телефоном «Nokia».

 

Я свернул на тропинку и пошёл по сосновому бору, любимому месту наших прогулок, продолжая подшибать уже сосновые шишки, которых вокруг валялось в изобилии. С этого дня Наташа стала оставаться у меня постоянно, но делала это пугливо, тайком, опасаясь пересудов и ненужных разговоров. Утром она торопливо вскакивала, одевалась, стараясь не встречаться со мной взглядом, вечером старалась придти попозже, чтобы не увидели соседи. Я прекрасно  понимал девушку, но не настаивал, решив предоставить её право первого шага.

 

Часть 5.  Вместе

 

Вечером, когда мы лежали, подставив разгорячённые тела свежему ветру, дующему из постоянно открытой форточки, Наташа завела этот непростой для неё разговор:

- Гена, а почему ты не предложишь мне остаться у тебя постоянно, быть вместе? Может быть, тебя что-то не устраивает?

Она повернулась и положила руку мне на грудь.

- Послушай внимательно, девочка моя, и постарайся понять. В жизни есть такие вещи, которые ты можешь и должна решать только сама, потому что только ты вправе сделать выбор, и я не могу оказывать на тебя давление, - я поцеловал её пушистые глаза, таинственно мерцающие в темноте.

- Да, ты прав, но я уже решила и надеюсь, ты не будешь против. А что я ещё могу сделать сама?

Я понял, что она имела в виду, задавая вопрос.

- Ну, ты можешь подумать, когда ты захочешь забеременеть, - осторожно ответил я.

- Я уже подумала и решила, что это единственное, о чём я могу тебя не спрашивать! - И чертовка весело расхохоталась, а я тогда подумал, что она обязательно сделает это, если уже не сделала, потому что Златка и не думала предохраняться, а я не имел привычки пользоваться контрацептивами.

 

Наташка начала привозить свои вещи, в основном книги по медицине, заставив ими углы, и принесла маленький цветной телевизор «Шарп», установив его на журнальный столик, единственное подходящее для этого место. Постепенно моё холостяцкое логово заполнялось милыми женскими штучками: дезодорантами, духами, лаками, наполняя всё свободное пространство неповторимым ароматом женщины. Затем она купила у кого-то из своих подруг холодильник, двухкамерное урчащее чудовище, которое мы, за неимением свободного места, выставили в коридор и которое Златка в кратчайшие сроки забила всевозможными продуктами. Но когда я нашёл у себя под подушкой книгу личных дел её больных, я возмутился:

- Может, ты ещё и больных сюда привезёшь? - вкрадчиво спросил я Наташу. - Женщина, тебя становится слишком много! - деланно возмутившись, добавил я.

- Ген, а я у тебя хорошая? - виновато глядя на меня и поправляя волосы, поинтересовалась Златка.

- Самая хорошая! - честно ответил я, не чувствуя подвоха.

?А хорошего должно быть много! - торжественно молвила Наташка и, расхохотавшись, прижалась ко мне.

 

Если есть на свете такое понятие, как простое человеческое счастье, то за последние месяцы я получил его в полном объёме. Непосредственность, чистота, глубокая житейская мудрость и почти детский наив – всё это сочеталось в маленькой рыжеволосой девушке, моей красавице Наташке,  моей  Златке. Мы были очень счастливы, потому что оба занимались любимым делом, но ещё больше – любили друг друга.

 

...Я обошёл большой пруд полностью и, уже подходя к дому, почувствовал, как у меня засосало под ложечкой, и ощутил пока неведомо откуда надвигавшуюся опасность. Я невольно оглянулся вокруг и, прибавив шагу, почти вбежал в дом. Танька  уже ушла, оставив на столе записку, в которой было указано, где стоит борщ и где лежат окорочка, запечённые в фольге. Я плюхнулся в кресло и стал ждать Златку. Звонок! Наташа сообщила, что задержится и просила обязательно пообедать без неё. Я нехотя съел окорочок, прилёг и проспал до вечера, а проснувшись, с удивлением обнаружил, что моей златоволосой девочки до сих пор нет. Чувство опасности не исчезло, а наоборот усилилось, надвигаясь неизвестно откуда тёмной, пугающей пеленой. Так у меня было давно, более двадцати лет назад, когда я служил в проклятой горной стране, но оно проходило, когда становилась ясна цель операции.

«Что же может случиться?»,  - думал я, расхаживая по комнате, и, чтобы немного успокоиться, стал делать салат из свежих помидоров, который Наташа очень любила. За время приготовления   салата я несколько раз пытался дозвониться до Златки, но её телефон молчал.

 

Она появилась в начале десятого и, поймав мой недоумённый взгляд, устало пояснила:

- Была очень сложная операция, а завтра у меня ещё и дежурство. Прости, я не буду ужинать, я очень устала, - сняв плащ, она подошла ко мне и, привстав на цыпочки, поцеловала в щёку.

- Я, пожалуй, лягу. Помоги мне раздеться, - она опустилась на диван, а я помог ей стянуть кроссовки, джинсы и уложил, почти с головой укрыв одеялом.

Златка всегда спала полностью обнажённой, справедливо полагая, что ночью тело должно отдыхать. Она немного повозилась, устраиваясь поудобнее, а потом, взглянув огромными лукавыми глазами,  заявила:

- И ты ложись! Я всё равно не усну без тебя, - добавила она жалобно, и я тоже разделся, лёг и, погладив Наташу по пушистым волосам, прижал к себе.

 

Она почти сразу ровно засопела мне в бок, потому что девушка так и не привыкла спать на высоких подушках, а я лежал, глядя в темнеющее окно, курил одну за другой, проклиная себя за то, что выспался днём. Что-то щемило на душе, была какая-то неясность, неопределённость, и это беспокоило.

«Значит, я ещё не получил задание!», - внезапно осенило меня и сразу, одновременно, тревожно запиликал телефон.

- Гена, привет, извини, что разбудила! - раздался в трубке напряжённый голос сестры. - Приходила твоя бывшая жена с молодым мужиком и завтра собирается к тебе.

- Пусть приходит, - флегматично ответил я, ощущая сразу наступившее спокойствие. Но ведь прошло столько времени и неужели теперь всё возвращается на круги своя?

- Береги свою девочку! - сестра отключилась.

 

Морфей, который упорно не хотел принимать меня в свои объятия, вообще куда-то пропал, я потихоньку оделся и встал, направляясь к холодильнику, где стояла бутылка коньяка. Свет мне был абсолютно не нужен – в темноте я видел, как кошка.

«Всё-таки почему на последнее задание нам не выдали рацию, непременный атрибут боевого снаряжения?», - мелькнула мысль.

Я добрался до бутылки, осторожно открыл её и только поднёс к губам, как сзади вспыхнула лампа. Резко обернувшись, я увидел Наташу, которая сидела на постели, закутавшись в одеяло и разглядывала меня настороженными глазами.

- Кто звонил? - хрипловато, спросонья спросила она.

- Танька, спрашивала, подарил ли я тебе подарок? - нехотя ответил я, ставя бутылку на тумбочку и присаживаясь рядом на постель.

- Какой подарок? - оживилась Златка.

Я достал из тумбочки ночную рубашку и протянул её девушке.

Наташка с интересом рассматривала её, а затем вскочила, одела балахон и, подбоченившись, спросила:

- Ну, как я тебе?

- Ты – неподражаема, - и скупо улыбнулся, глядя на Златку – маленькую, беззащитную, такую родную в ночной рубашке, которая в четыре раза была больше её размера.

- Давай,  ложись,  спи, тебе скоро на работу, - и, уложив девушку, прилёг рядом с ней.

Наташка капризничала и ворчала, что она в ней запуталась и что я её никогда не найду, а потом вдруг заговорила серьёзно и таинственно:

- Ты помнишь, я рассказывала о волке, который ушёл умирать?

- Помню, - я кивнул и недоуменно посмотрел на Златку.

 

- Так вот! - девушка подняла голову и подпёрла её рукой. - Он лежал в пещере, чувствуя приближение смерти, как вдруг ощутил толчок. Волк поднял голову и увидел молодую, сильную волчицу, которая прыгала вокруг него, приглашая поиграть. Но вожак был очень слаб. И тогда самка стала приносить ему мясо, а когда волк окреп, лунной морозной ночью они вышли из пещеры, и волк завыл, протяжно и страшно, как раньше. И вся стая в ужасе припала животами к земле, потому что волки почувствовали его превосходство и власть над ними. Волк с волчицей стали жить вместе, а через положенное время у них родились четыре волчонка: два мальчика и две девочки. Правда, похоже на нас с тобой? - она задумчиво смотрела на меня.

- Не много ли, четверо? - я замер, ожидая, что сейчас она сообщит мне о своей беременности.

- В самый раз! - твёрдо ответила Златка, напряжённо о чём-то думая.

- Если тебе интересно, то в прошлой жизни я был тигром и жил в Индонезии, - немного обиженно сказал я, закуривая сигарету.

- Ты же не веришь в перевоплощения, - бормотала Наташка, обняв меня за шею и засыпая, а я так и не уснул, и к тому времени, когда девушке нужно было вставать на работу, бутылка была пуста, а я дремал чутко, как зверь.

 

Я видел, как она вскочила утром, скинула рубашку и сладко потянулась, а потом быстро оделась, включила чайник и принялась готовить бутерброды, нетерпеливо поглядывая на меня. Мы всегда старались завтракать вместе, потому что без Наташи я ограничивался одним кофе, и я заметил, как изумлённо взметнулись её ресницы, когда она заметила пустую бутылку. Девушка присела на диван, осторожно потрясла меня за плечо, и  я открыл глаза.

- Дорогой, что это такое? - она взглядом указала на бутылку.

Я никогда не врал Наташке, поэтому молча стал одеваться, стараясь не встречаться с ней взглядом.

- Ты же обещал мне! -  голос Златки прозвучал настойчивее, и она встала, готовая заплакать, что для меня, и это девушка прекрасно знала, было страшнее любой пытки.

Молчать было бессмысленно.

- Сейчас ты уйдёшь на работу, а ко мне придёт бывшая жена с новым мужем, - твёрдо сказал я.

 

Златка натягивала куртку, но, услышав мои слова, остановилась, поражённая, и принялась лихорадочно шарить по карманам в поисках телефона.

- Алло! Надя! Я сегодня не смогу выйти на работу, у меня Гена заболел! Спасибо! Ну вот, я остаюсь, - она спокойно посмотрела на меня и убрала мобильник в карман.

- Нет, ты пойдёшь на работу! - угрожающе процедил я.

- Ты деградируешь меня как личность и попираешь мои женские права своим авторитетом! - закричала Наташка в отчаянном бессилии. - А если ты применишь силу, я буду плакать и кричать! - злорадно добавила она в качестве самого весомого аргумента и, с вызовом глядя на меня, демонстративно уселась в кресло.

 

Я отчётливо понял, что никакая сила, даже я, не сможет заставить её уйти.

- Хорошо, оставайся, но это будет напрасно! - предупредил я Златку, но она пожала плечами и принялась наливать кофе, как обычно, мне – чёрный, себе – с молоком.

 

Мы молча допивали по третьей чашке, когда раздался  стук  в  дверь, и Златка, поперхнувшись, едва не выронила бокал.  Я поймал её испуганный взгляд и успокоил глазами: «Не бойся, всё будет хорошо!», а сам быстро пересел в крутящееся кресло у стола.

- Войдите!

 

Они вошли так же неуверенно, как и постучались, моя бывшая жена Валя и мой бывший приятель  Андрюха, поздоровались и остановились у двери, ожидая дальнейшего разворота событий. Я небрежно кивнул, не сводя тяжёлого взгляда с Валентины, а Наташа, не ответив на приветствие, впилась взглядом в Андрея.

- А ты не изменился. Может, позволишь присесть? - Валя не выдержала моего взгляда и стыдливо отвела глаза в сторону.

 

Сколько раз я представлял себе эту встречу, но странное дело, я не чувствовал злости и обиды на свою бывшую жену, разве что только необъяснимое чувство жалости. Она постарела и похудела за эти годы, но эти перемены я отнёс к её жизни с новым мужем, который был моложе её на десять лет. Я знал, что Валя с Андреем открыли фирму по продаже стройматериалов, и дела у них идут довольно неплохо. А у нас с ней какие сейчас могут быть общие дела? Мы оба сделали свой выбор и, я не знаю, как Валентина, а я уж точно не раскаивался.

- Откуда ты узнала, что я живу здесь? - очнувшись от дум, наконец спросил я.

- О тебе была большая заметка в одной из центральных газет. Остальное сделали связи и деньги, - при  слове «деньги» глаза у моей бывшей жены алчно сверкнули. Она изменилась только внешне. - Да и поговорить бы надо, - она быстро исподлобья метнула на меня испытующий взгляд.

- Мне с вами не о чем разговаривать! Говорите, что надо, и убирайтесь, у меня очень много работы! – рыкнул я.

- Да ты не нервничай, - успокаивающе произнесла Валя. - Кольцо своё хотела забрать, оно ведь мне принадлежит, - уточнила бывшая жена и вновь опустила глаза.

- Знаешь, ты нисколько не изменился, - вновь повторила Валентина, - и характер такой же тяжёлый и бескомпромиссный. Тяжеловато, наверное, с тобой такой молоденькой девушке?

- Это не девушка, а моя жена, и она ко мне привыкла, - неожиданно для самого себя ответил я, заметив, что Златка метнула на меня любопытный, недоверчивый взгляд.

Я, не меняя выражения лица, достал из ящика золотое массивное кольцо и протянул его Валентине, но её опередил Андрей, который взял кольцо и принялся его разглядывать.

«Да-а! - насмешливо подумал я, - они стоят друг друга!».

 

Возможно, всё бы закончилось благополучно, если бы в разговор не влез Андрюха. Оторвав взгляд от кольца, он вновь вперился своими поросячьими глазками в Наташу и зашлёпал толстыми губами.

- С такой тёлкой никакого кольца не надо. Эх, не был бы он моим другом... - он был крайне самодоволен и уверен в своём превосходстве. Да и в самом деле, что могут сделать инвалид и молодая девушка.

«Ну что же, это его ошибка, не надо было ему этого говорить!»,  - бухнула в голове, наверное, последняя здравая мысль.

- Альфонс-с-с! - яростно зашипела Златка, испепеляя его взглядом, и мне опять показалось, что между зубов у неё мелькнул раздвоенный змеиный язычок. - Какой он тебе друг, ты же его предал! - продолжала шипеть, да почти кричала Наташка. - Я бы на твоём месте извинилась перед Геной!

- Буду я ещё извиняться перед каждым инвалидом, да и, вообще, мы уже уходим, правда, Валь? - обратился он к моей бывшей, не сводя похотливых глазок с Наташки, словно раздевая её взглядом.

- Нет, сука, сейчас ты уже никуда не уйдёшь! - прохрипел я, поднимаясь с кресла и выдвигая ящик стола, где у меня лежал кортик, и мысленно поблагодарил Златку за дальновидность. Не хотелось мне унижаться перед незваными гостями, хромая с тростью к тумбочке.

 

Я тряхнул головой, пытаясь сохранить остатки самообладания, но было уже поздно. Тусклый отсвет на инкрустации ножен притягивал меня к себе и одновременно отбрасывал обратно на двадцать лет в смутную мглу Афгана.

 

Я ждал команды, входя в своё обычное боевое состояние, называемое «берсоркер» и которое обычно являлось ближайшим предвестником чьей-то смерти.

- Гена, не надо! - крик отчаяния бывшей жены, на которую моё спокойствие действовало непонятно и пугающе. Затрещали наушники, всё. Как там.., всё, как тогда...

- Удачи, сынки! - раздался в ушах незнакомый голос, и в затуманенном подсознании вспыхнул тусклый зелёный свет со всё ярче разгорающейся надписью «Ликвидация». Я не имел права на промах, потому что меня этому тщательно учили, а учеником я был очень способным.

 

Незаметное движение, и ножны с дребезжанием покатились по полу, а узкое лезвие стилета привычно легло в левую ладонь. Из потаённых уголков разгорячённого мозга стали выплывать  полузабытые формулы расчёта силы броска, угол наклона, вес оружия, постепенно выстраиваясь в чёткую линию, а глаза привычно вычертили пунктирную траекторию до цели. Резкий, молниеносный взмах пружины, в которую превратилась моя рука. Так, из-за головы, бросал боевые ножи только я один в спецподразделении, и таким же жестом Наташка поправляла волосы. Пружина начала распрямляться, а вместе с ней стали разжиматься пальцы, чтобы в нужный момент совместиться с направлением полёта. Уже ничего не могло остановить стремительного движения смертоносного куска стали. Я почти физически ощутил, как узкое лезвие кортика с мягким шелестом рассекает воздух, вонзается в гортань, скользя, с тихим хрустом ломает шейные позвонки, под определённым углом выскакивает наружу и, брызнув напоследок веером кровавых брызг, припечатывает голову к двери. Интуитивно, боковым зрением я заметил взметнувшийся рыжий вихрь и расширенные в ужасе огромные карие глаза.

 

Родное стройное тело, на котором я знал каждый изгиб, губами изучил каждую синеватую, пульсирующую жилку и перецеловал все маленькие родимые пятнышки на её нежной, бархатистой коже, возникло как раз на траектории полёта разящего жала. В сознании у меня что-то щёлкнуло, сломалось, невероятным усилием воли я сжал уже начинающее выскальзывать лезвие и рванулся в сторону. Я успел! Я благодарен Конторе за выработанное, подсознательное чувство молниеносной реакции.  Острое, как бритва лезвие, оставив на ладони глубокую кровавую полосу, ушло в потолок, выщербив изрядный кусок штукатурки. Я промахнулся! Первый раз в жизни!

 

Остатками воли я заставил себя увидеть, как Андрей схватил Валю за руку, и они, пригнувшись, бросились бежать, услышал их топот.

 

- У меня же приказ, и я должен догнать его! - я  падал навзничь, с грохотом роняя кресло, и рвал рукой правое предплечье, отыскивая несуществующий  клапан, где у меня должен быть второй нож.

- Конюх, Конюх, помоги мне! - кричал я, проваливаясь в чёрную пустоту, шаря вокруг себя в поисках гранаты и вспоминая, что я оставил её в осеннем афганском распадке, на последнем задании.

Кап-кап, кап-кап, я чувствовал, как крупные, тёплые капли шлёпаются мне на грудь и остывающими ручейками стекают вниз по расслабленному телу.

- Где Наташка? - первая мысль, и с трудом приоткрыв глаза, я увидел Златку, которая сидела возле меня, скрестив по-мусульмански стройные ноги и, монотонно раскачиваясь, плакала навзрыд. Лица её я не видел, потому что его скрывала густая россыпь волос, а девушка причитала:

- И не Конюх я никакой, а жена твоя, Наташка! Я ведь догадалась, почему ты пил, пей, пожалуйста, я тебя никогда не брошу! Я ведь почти научилась пить твой противный, горький кофе!

 

Я слушал, вдыхая сладковатый запах эфира, и постепенно приходил в себя. Я лежал на кровати в разорванной рубахе и, скосив глаза, увидел пустой шприц, рядом осколки разбитого и валяющийся кортик. Всё это и мы, в том числе, были покрыты тонким слоем побелки.

- Я же успела сделать тебе укол, я не могла, не имела права не успеть! Ты не имеешь права умирать, я запрещаю, я же не сделала тебе подарок. Я знаю, что ты мечтаешь о хорошей собаке. Вот сейчас встанешь, я тебе сначала взбучку устрою, а потом поедем в питомник. Но ведь я лучше собаки, правда?

 

Я слушал её милый лепет и улыбался. Как, оказывается, много нового можно услышать о себе, находясь в бессознательном состоянии. Я узнал, что я мерзавец, подлец и ни капельки не люблю свою Наташку. Я возмутился такой вопиющей несправедливости, правда, мысленно.

- А обо мне ты подумал, гад? А если бы ты убил его?- и на меня полились такие обильные потоки, что я, опасаясь за естественную возможность обезвоживания её организма, пошевелился:

- Стоп, девочка, - с трудом выдавил я,  а когда она повернула ко мне залитое слезами, готовое вспыхнуть лучами мгновенной радости лицо, я приложил палец к её губам. - Помолчи немного!

 

 Вот оно!  Златка, сама об этом не догадываясь, приподняла завесу тайны, которая закрывала мне глаза больше двадцати лет. Если бы ты убил его? Но я же не убил, и вот результат! Значит, нам вводили определённые психотропные средства, заранее давая установку на определённую цель, и цель была одна - убивать!  Страшная догадка обрушилась на мой начавший с трудом соображать мозг.

«А если бы мы не выполнили задание, препарат вступал в силу, и наш конец был предрешён, как сейчас, если бы не было рядом Наташки!», -  размышлял я, притягивая девушку к себе и прижимая её голову к своей груди. Но она тряхнула головой, заливаясь теперь уже слезами радости, затараторила:

- Ты говоришь нет синеглазых волков? Есть! Я сегодня сама видела!

Она ловко стащила с меня разорванную рубаху и надела мягкий свитер.

- Я ведь давно всё про тебя знаю! - сбивчиво продолжала она, заливаясь облегчённым смехом.

«Откуда ты можешь знать? - мучительно думал я. - Женская интуиция, которая абсолютно неподвластна  реальной мужской логике, тут исключена, потому что любая информация о спецгруппе «Зеро» строго засекречена. Значит, этот маленький рыжий вирус в лице настырной Наташки смог залезть в скрытые файлы Интернета, где сейчас можно найти всё, что угодно, и, пройдясь по его бескрайним просторам, отыскать то, что ей было нужно».

- Родная, зачем ты это сделала? Ведь я мог убить тебя, - тихо спросил я у Златки.

- Нет! - она покачала головой. - Я же тебя не предавала, - и Наташа доверчиво посмотрела на меня огромными, ещё не высохшими глазами, из которых опять полились потоки слёз.

 

Я прижал её мокрое, заплаканное лицо к губам, нежно целуя слипшиеся от слёз ресницы и солёные губы, пропуская сквозь пальцы шелковистые пряди роскошных волос. Девушка притихла, примкнув ко мне, лишь изредка протяжно вздыхала и, всхлипывая, шептала:

- Всё прошло, успокойся, мой родной. Ты ведь больше не сделаешь этого.

Потом подняла голову и улыбнулась:

- Я, наверное, такая страшная, пойду приведу себя в порядок, - и, прихватив полотенце с косметичкой, пошла в ванную.

- Что же всё-таки произошло через двадцать лет? Неужели пошла цепная реакция? - я искал глазами телефон. В голове крутились слова прапорщика Тесленко из учебки: «Вы уже должны делать то, о чём только начали думать». Я обнаружил мобильник под столом и, вызвав такси, начал одеваться, когда в комнату вошла Наташа.

- Один ты никуда не поедешь! - она тревожно смотрела на меня.

- Нет, конечно, ты тоже будешь нужна. Одевайся!

 Под руку мы вышли на улицу как раз к подъехавшей машине.

«Хороший у нас день рождения!», - скептически ухмыльнулся я про себя, открыл дверцу и, пропустив Наташу вперёд, уселся рядом.

- К ювелирному , пожалуйста! - попросил я водителя. Златка испуганно посмотрела на меня, но ничего не сказала.

Мы быстро пересекли наш небольшой город, а когда вышли у ювелирного, Наташа стала догадываться, что я задумал. Она неуверенно остановилась у входа, но я взял её за руку и подвёл к отделу «Всё для новобрачных».

- Я сегодня женюсь, и мне надо с чего-то начинать, - обратился я к продавщице.

- Вам, в первую очередь, нужны кольца. Размер? - продавщица понимающе улыбнулась и поправила бейджик.

«Таня?», - машинально прочитал я.

- Я не знаю... - растерялся я. - Да вот он стоит, мой размер, - я обнял Наташку за плечи, и она покраснела так, что цвет её лица стал идентичен огненной раскраске её волос.

Продавщица Таня стала выкладывать на прилавок коробочки с кольцами, и я деловито, будто делал это множество раз, доставал кольца, примерял Златке на миниатюрный пальчик, сравнивал цвета камней, консультировался с продавщицей о стоимости. Наконец, подобрав нужное, мы вышли.

- А теперь куда? - спросила Наташа.

- Дальше! - я опять взял её за руку и повёл, слега упирающуюся, за собой. Прохожие, кто с  недоумением и любопытством, кто с пониманием, поглядывали на нашу странную пару.

«В другое время я бы тоже посмотрел», - думал я, подходя к цветочной палатке, и, купив большой букет алых роз, вручил его девушке.

- Сумасшедший! Я знаю, что ты сумасшедший! - восторженно шептала Златка, глядя широко распахнутыми глазами на то, как я достаю из кармана коробочку и надеваю кольцо девушке на палец. Затем я взял её за руку и, не обращая внимания на голову цветочницы, которая почти целиком вылезла из окошечка, громко спросил:

- Наташа, согласна ли ты стать моей женой?

- Я давно согласна! - так же громко и отчётливо ответила Наташка и, прижавшись ко мне, зашептала:

- Родной мой, Геночка, я хочу сделать тебе подарок!

- Как, прямо здесь? - теперь пришла очередь растеряться мне.

- Да, он у меня с собой, - засияла Златка.

- Наташенька, ты взрослая, замужняя женщина и к тому же беременная. Нельзя быть такой легкомысленной, ведь ты могла его потерять! - укоризненно выговаривал я девушке, с трудом сдерживая  смех.

- Но ведь я замужем только пять минут и ещё не привыкла. А потом, как я могу потерять своего ребёнка, - растерянно прошептала Златка, но тут до неё дошёл смысл моих слов, и она испуганно посмотрела на меня.

- Так ты всё знал! - Наташа бросилась мне на шею и заворковала, касаясь горячими губами моего уха:

- У нас будет мальчик, наш сынок!

- Откуда ты знаешь? - удивился я.

Знаю, я же врач, - лукаво ответила Златка и уткнулась мне в шею, отыскивая губами спасительную родинку, а затем подняла на меня прекрасные, бездонные глаза, до краёв наполненные счастьем.

 

 У беды глаза зелёные.

Часть 1. 

Ворона

 

Отец звал её Людой, подруги, которых у неё можно  было пересчитать по пальцам одной руки, - Люсей. Остальной деревенский люд, включая и нас, по её мнению,  друзей, - Вороной.

 

Она и вправду была похожа на встревоженного  вороненка. Неуклюжая девчоночья фигура, вечно растрепанные черные волосы,  падающие сосульками на её худенькие плечи. Довершали  её  портрет  огромные зеленые глазищи, смотревшие на окружающий мир с недоверием и ожиданием подвоха, которого с нашей стороны можно было ожидать в любое время. Чисто ворона. Но называть её так,  в глаза, мы побаивались. 

 

Мы - это я и закадычный дружок Серега или Серый, как я его звал. Люська не любила свое прозвище, как не  любила  матерную  брань,  вино  и слезы. В бой наша подруга кидалась молча и яростно, и мы не раз носили на своих физиономиях отметины за свою несдержанность в речах. Ногти Люська отращивала любовно.

Но наши краткие ссоры заканчивались всегда одинаково. Люська вытаскивала из кармана пузырек зеленки, срывала первый попавшийся лопух и по-матерински, заботливо обрабатывала наши ранения - искупала свою вину.

 

Так счастливо текло наше детство на берегу прекраснейшей из всех рек - Выми, окруженной непроходимыми лесами. Развлечениями в основном   были летом - речка, а зимой - тайга. В свободное от наших увлечений время мы учились в школе, которую с трудом надеялись закончить. Оставалась армия и долгожданная свобода выбора.

Я твердо решил не возвращаться в деревню. Меня манил Крайний Север с его сиянием, бесчисленными стадами оленей, которых я буду пасти, а симпатичная северяночка будет готовить мне пищу в чуме или в яранге - по обстоятельствам.

Мечты, мечты…

Разговор завел Серый:

- Слышь, Геныч, - задушевно произнес он. - Что  с Вороной-то будем  делать?

- А что с ней делать? Ворона - она и есть ворона. Пусть летает, - легкомысленно отозвался я, потому что считал Люську откровенным придатком в нашей практически неразлучной троице.

- Ну ты же видишь, какая она стала! - не унимался он.

 

Да, я видел. Люська за последний год преобразилась так, что я вынужден прибегнуть к молодежному сленгу, чтобы описать её прелести.

 

Красивые, стройные ноги, обтянутые в модные тогда микровельветовые джинсы, обутые в национальные, легкие пимы, расшитые затейливым узором, обалденная фигура, потрясающе высокая грудь, не знающая лифчика и прикрытая от посторонних глаз лишь легким батником. Копна роскошных черных волос и сверкающие таинственным зеленоватым светом глаза. Легкий румянец пробивался сквозь естественную смуглоту её щёк. Довершала эту вышеописанную красоту небольшая родинка, примостившаяся легким пятнышком на правой щеке. Она была очень хороша. «За одно родимое пятно на лице красавицы можно отдать два города», - говорили восточные мудрецы. Городов у нас не было, а  отдавать Вороне свободу я не собирался и поэтому,  немного подумав, ответил:

- Так женись на ней, жалко что ли!

- Значит, решено: она моя девчонка, - обрадовался Серега. Дурак! 

Мы ударили по рукам и распили обязательную в таких случаях бутылку дешевого вина. Пацан сказал - пацан сделал. Третьего не дано.

Люську в свои планы мы не посвятили.

 

Шла последняя зима нашего предармейского гуляния. Мы немного отдалились друг от друга. Люська доучивалась последний год в школе. Серый (на фиг это ему нужно?) углубился в изучение  английского, у меня же появилось другое увлечение.

Года три назад меня затащила в постель полупьяная молдаванка-повариха, и хотя я толком ничего не понял, удовлетворение получил и в связи с этим я изыскивал возможность углубить  свой опыт в таинстве познания любви. Такой шанс мне скоро представился в лице разбитной Нинки-медички. Зимними вечерами она расширяла мои скудные познания в овладении искусством Камасутры,  периодически переходя от теории к практике, и была крайне довольна моими успехами. Разница в двенадцать лет ни меня, ни тем более её не смущала.

Пришла весна, а вместе с ней и долгожданные повестки в армию. Сереге - на 1 мая, мне - на седьмое. Накануне мы договорились с Серегой и Люськой сходить на зорьку - порыбачить в последний раз.

 

Вечером я решил завернуть к Нинке напоследок, поставить точку, получить путевку в жизнь. Прощание затянулось до утра. Очнувшись от любовных страстей, я выскользнул из знойных Нинкиных объятий, наспех оделся и, как нашкодивший кот, потрусил к условленному месту, где мы договорились встретиться. У церкви, места нашей встречи, я различил две темные фигуры.

- Дождались, - облегченно вздохнул я. Меня встретил равнодушный огонек Серегиной папиросы и злобное шипение Люськи.

– Кобелина блудливый, - процедила она сквозь зубы. Я сделал попытку дружески хлопнуть её по плечу, свести всё в шутку. Щас…

- Убери свои лапы, ловелас проклятый! – отчетливо выталкивала она ядрышки уничтожающих слов. Я предполагал, что Ворона догадывается о моих невинных, с моей точки зрения, шалостях, но она вылила на меня такой ушат информации… Такого я ещё не слышал.

- Откуда ты набралась таких похабных слов, ведьма? – бормотал я, отступая в угол и опасливо втягивая голову в плечи. Она металась, как разъяренная пантера, глаза светились гневным, зеленоватым блеском. Люська в довершение выставила вперед руки, готовая вцепиться в меня, и, злобно оскалив зубы, продолжала поносить меня словами, из которых я уяснил, что кобелина - это самое ласковое из всего сказанного. Нинке в этот момент я не завидовал!

- Заткнись! - резко оборвал я истерику своей не в меру разбушевавшейся подруги и влепил ей пощечину. Допустить покушения на свой суверенитет я не позволял никому, а тут Ворона. Она вмиг очнулась, подавленно затихла. 

Наступило неловкое молчание. Наконец Люська бросила несколько отрывистых фраз Сереге, резко развернулась и исчезла за углом церкви. Порыбачили…

- Ну, ты вечером на проводы приходи, - напутствовал меня Серега на прощание.

- Ладно, - пообещал я и отправился спать.

 

Вечером были проводы. Ничем особо не примечательное событие, происходившее два раза в году по всей России. Отличился разве что я, нажравшись сверх нормы горячительных напитков. Расходились далеко за полночь. Мать, осторожно вытаскивая меня из-за стола, как бы невзначай попросила моих друзей помочь довести меня до дома. Люська, весь вечер не бросившая в мою сторону ни одного взгляда, нехотя кивнула. Я вышел на крыльцо, пошатываясь, ухватился одной рукой за перильца, другой отыскивая в кармане сигареты.

 

Сзади, в сенях, послышались шорох, возня и в полночной тишине раздался звонкий щелчок пощёчины. Растрепанная, гневная выскочила Люська, пронеслась мимо меня разъяренной фурией, за ней, держась рукой за щеку, вышел смущенный Серега, бросился было следом за ней, но остановился и,  махнув рукой, помог матушке проводить меня. Утром он уехал.

 

Через неделю аналогичная церемония состоялась и у меня. К моему удивлению, первой пришла  Ворона, деловито помогала готовить закуски, накрывала на стол, о чем-то долго и таинственно шепталась с матушкой на кухне.

«Хозяйка нашлась! Без неё будто бы некому», - с чувством досады и обиды за свою бесполезность думал я, но молчал. Наконец собрались все, почти вся деревня. Всё разворачивалось по неписанному, но давно заведенному сценарию. Робкие первые стаканы, пожелания хорошей службы и скорого возвращения домой. Во время застолья я почти постоянно ощущал на себе взгляд Люськиных тоскливых глаз, ждущих чего-то и куда-то зовущих. «У  беды глаза зеленые…», - вспомнились слова популярной тогда песни. Люська частенько переглядывалась с матерью, отчего я чувствовал всё сильнее возрастающую неловкость.

 

Разгорячившиеся гости требовали вина, песен и  драки – обязательного атрибута подобных мероприятий. Всё было как положено. Дурацкие пьяные песни, классная драка где-то на задах, много водки. Но в этот раз моя душа не принимала спиртное. Наконец я вышел во двор. Светало. Следом послышались шелестящие шаги.

- Устал, сынок? - мать ласково обняла меня. -  Иди отдохни, а то скоро на автобус собираться. - Она встала на цыпочки, коснувшись моей щеки сухими, обветренными губами и подтолкнула к скрипучей лестнице, ведущей на сеновал.

Забравшись, я рухнул на ранее приготовленную лежанку. Неожиданно лестница опять заскрипела, и в проеме дверцы показалась стройная Люськина фигура.

 

- Привет, Геныч! Можно я с тобой полежу? Помнишь, как раньше? - с придыханием, еле слышно, шептала она. Господи, помнил ли я? Да разве забудешь эти прекрасные предутренние часы на рыбалке, когда предрассветный туман ровной пеленой расстилался над просыпающейся рекой, а яркое солнце начинало робко обогревать первыми, еще холодными лучами наши сонные лица. Начинался самый клев, а мы, утомившись за день, заваливались спать. Люську клали посередине, накрывали единственной почему-то фуфайкой, а сами плотно прижимались к ней и согревали её молодыми, горячими телами. Пробуждение всегда было одинаково. Под телогрейкой обычно оказывался Серега, а Люська доверчиво, как котенок, сворачивалась у меня под боком, и нам было так хорошо!.. Помнил ли я?

 

Я закинул руку за голову, а вторую откинул в сторону, как бы давая Люське сигнал, ложись, мол. Ворона покорно улеглась рядом, немного повозилась и затихла, дыша спокойно и ровно. Неожиданно она вздрогнула и прижалась ко мне своим упругим телом. Я немного отодвинулся.

- Геночка, а если в Афганистан? - зашептала она, обдавая моё ухо жарким дыханием. Так она меня никогда не называла. Дальше двигаться было некуда.

«Ну, попал!» - мелькнуло в голове.

Люська бросилась мне на грудь, обхватила шею руками и принялась покрывать моё лицо обжигающими поцелуями.

– Слепец! Неужели ты не видишь, что я давно люблю тебя! - она возбуждалась всё сильнее, не давая мне вымолвить ни слова.

Я вырывался молча и безнадежно. Её волосы рассыпались по моему лицу, щекотали глаза, набились в рот.

- А как же Серый? - попытался я её утихомирить.

- Мне нужен только ты! - категорически отрезала она и снова попыталась поцеловать меня в губы.

 

С трудом разорвав объятья, я оттолкнул её. Она уселась, нервными движениями поправляя водопад искрящихся волос, победоносно поглядывая на меня  торжествующими зелеными глазищами, готовясь к решающему броску. В своей победе она не сомневалась.

 

«Боже, утихомирь, усмири эту змею. Собери в её голове все табу и вето. Пацан сказал - пацан должен сделать», - выплеснулась облегченной волной спасительная мысль.

Сбиваясь и путаясь в словах, я рассказал Люське всю правду о разговоре годичной давности, о клятве,  о бутылке бормотухи. Я замечал, что с каждым словом огонь в её глазах утухает, уступая место тоскливой неизбежности.

– Продал ты меня, Геныч. Продал и пропил, - хрипло выдохнула она и замолчала. Молчал и я. Долго. Томительно. Казалось, вечно...

– Уходи! - эхом отдалось в моей голове. Я молча пожал плечами, спустился вниз и пошел в дом, собираться.

Когда в окружении провожающих я пришел на остановку, Люська была там. Не отрываясь, она следила за каждым моим движением, откладывая в памяти отпечатки расставания.

Подошел дребезжащий автобус. Люська встрепенулась. Плевать она хотела на все деревенские пересуды и наши мальчишечьи клятвы! Ворона подошла ко мне вплотную, оттолкнув полупьяного  деда Степана, обняла меня и крепко поцеловала в губы. Она сделала, что хотела.

На колени бы мне перед ней! На колени...

 

Часть 2.  Умираю, любя

 

Легкая «шестерка» летела по Московской кольцевой. Я свободно рулил одной рукой, стараясь не пропустить нужный мне поворот, поворот, который в очередной раз менял мою судьбу и вёл меня к родному дому. Я ехал в свою родную деревеньку по странной просьбе матери из последнего письма после двух лет армии и года спецреабилитации, который я провел в стенах санатория, разместившегося на берегу чудного по своей красоте и спокойствию водохранилища. Санаторий располагался в сосновом бору, был скрыт от посторонних глаз двухметровым каменным забором, обнесенным сверху колючей проволокой. Прекрасные двух- и одноместные номера-палаты: телевизор, холодильник, кондиционер - всё, включая туалет и ванную комнату. Комнаты не запирались, но охрана, молчаливые верзилы, не спускали с нас настороженных глаз. На окнах - решетки. Днем мы обычно гуляли во дворике, облаченные в одинаковые темно-синие халаты. Разговоры не возбранялись, но и не поощрялись. Да и о чем разговаривать людям, еще не остывшим от сурового пекла горячих точек.

Вечером обычно читали, смотрели фильмы, слушали музыку, но каждый из нас по-прежнему оставался самим собой. Мы были еще там, откуда возвращаются обычно поседевшие молодые парни с потухшими и много повидавшими глазами. Это была обычная больница, спецучреждение закрытого типа, без всяких вывесок и табличек.

Когда, по мнению лечащих врачей, я пришел в себя после страшной контузии, да и рана на ноге затянулась, в палате появились двое мужчин в гражданской одежде. Один держал в руках дипломат, другой бросил на кровать сверток.

 

- Одевайтесь! - коротко приказал тот, что с дипломатом. - Вы закончили курс лечения. Здесь документы и деньги. Остальное получите внизу, у дежурного. Счастливого пути, солдат!

Поставив на пол чемоданчик, они вышли.

 

Я открыл кейс. Там лежали паспорт, военный билет и водительское удостоверение, всё на мое имя, и две пачки новеньких стодолларовых купюр. Развернув сверток, я быстро переоделся и, спустившись вниз, подошел к дежурному.

- Куда следуете? - лаконично, не глядя на меня,  спросил лейтенант, занимаясь документами.

Я назвал адрес.

- Какие-либо просьбы, пожелания будут? - он  наконец поднял голову и, пристально оглядев меня,  протянул красную папку.

- Да, мне нужна машина.

- Модель? - опять коротко спросил лейтенант.

- Желательно «шестерку», «Жигули».

- Подойдете в 17.00, получите документы на машину и ключи, а пока - свободны, - он кивнул головой охране и те защелкали запорами.

 

…Вот и указатель поворота. Свернув на нужную мне трассу, где движение было поспокойнее, я расслабился и закурил. 

А в голове пчелиным роем гудели, метались воспоминания, бились о черепную коробку и, не найдя  выхода, утомленно оседали, уступая место другим.

 

…Когда Люська поцеловала меня на остановке, все провожающие понимающе отвернулись, а я стоял, переминаясь с ноги на ногу, и чувствовал себя полным идиотом. Затем неловко повернулся и полез в автобус. Старый тарантас, утробно уркнув, тронулся, а я, плюхнувшись на заднее сиденье, обернулся и увидел, как к Люське подошла моя мать, обняла её, и они направились в деревню.

 

За окошком автобуса мелькали знакомые картины детства, юности. Промелькнули поселок, школа, где мы с Серегой десять лет промучили учителей. Автобус ехал дальше и дальше. Наконец, после часа  езды показались серые ворота призывного пункта со звездочками на створках. Усталый, до смерти замотанный полупьяными призывниками майор листал мое личное дело, задавал, казалось бы, нелепые вопросы.

- Охотник? Хорошо! О-о, да ты левша! Еще лучше! Старлей! К тебе, в третью команду!

 

Я подошел к невысокому кривоногому старшему лейтенанту, который, внимательно осмотрев  меня  щелочками узких глаз, кажется, остался доволен.

«Как лошадь на базаре купил!», - неприязненно  подумал я.

В эту же ночь под присмотром старлея Нурамбаева мы тряслись в вагоне скорого поезда на Москву. Через двое суток, опять ночью, наш вагон, битком набитый призывниками, подцепили к поезду  Москва-Алма-Ата. Гражданка кончилась. На ближайшие два года жизнь моя разделилась на «до»  и «после», на  день и ночь, в основном ночь.

Четверо суток пути, гитара, стрижка наголо под одобрительный гогот ребят, подъедание домашних  припасов. Ночная выгрузка на полустанке в казахской степи, невиданные доселе верблюды, прапорщик-хохол. И, наконец, ворота с двумя звездочками, такими же, как дома. Началась служба.

 

Я попал в специализированное, учебно-диверсионное подразделение по подготовке снайперов при десантно-штурмовой бригаде специального назначения. С первого дня наша служба сопровождалась колючей, неприятной приставкой «спец».  Спецзадание, спецоружие, спецстрельбы.  

Нас учили выживать, воевать по-настоящему, в основном в ночное время. Особое внимание уделялось метанию ножей и стрельбе на звук и на шорох. Нас учили молниеносной реакции, непонятным сперва формулам.

«Вы должны уже делать то, о чем только начали думать», - основная заповедь. 

- Днем вас нет, вы вступаете в бой ночью, в завершающей стадии, - вбивал в наши головы прапорщик, и семена падали на благодатную почву. Всё наше подразделение сделало себе татуировку - голова волка с оскаленной пастью, а по бокам - два ножа.

 

Из нас делали универсальных солдат, лишенных всяких чувств и эмоций.

 

Домой я написал только два письма. Бесконечные тренировки настолько выматывали, что вечером мы с трудом добирались до кровати, чтобы утром начать всё сначала. Марш-броски с полной боевой выкладкой, автомат, бьющий по спине, ночные стрельбы, метание ножей в ночных условиях. 

Получил письмо. Дома всё нормально, мать только болеет, о Люське ни слова. Черт с ней!

 

…Кончики  ножей  оплавлены  спецсплавом,  так  что  кидая,  можно  не  беспокоиться,  что  нож  не  воткнется.   Нужно  только  попасть  в  цель. 

Получил  еще  письмо.  Мать  по-прежнему  болеет,  за  ней  ухаживает  Люська.  Привет  от  неё. 

Мы  уже  знаем,  что  наше  подразделение  готовится  для «работы»  в  Афганистане.

 

Окончание  учебки  и  прощальная  речь  командира:

– Родина  гордится  вами  и  направляет  для  исполнения  интернационального  долга  в  Демократическую  Республику  Афганистан!  -  напыщенная  речь  франтоватого  майора.

«Тебя  бы  туда  самого!  Накаркала  Ворона!  Приду,  я  ей  покажу  «Геночка», - с  досадой  думал  я,  вытянувшись  по  стойке  смирно.  Но  когда  писал  ответ  перед  посадкой  в  самолет,  привет  ей  передал.  Коротко  черкнул,  что  жив-здоров,  буду  служить  в  Туркменистане  (нельзя  было  даже  упоминать  об  Афганистане,  подписку  о  неразглашении  военной  тайны  подписали).

 

Ночной  перелет,  палаточный  городок  у  подножия  горы,  вершину  которой  никогда  не  видно  из-за  тумана.  Снова  учеба,  теперь  уже  в  обстановке, максимально  приближенной  к  боевой,  обучение  бою  в  горной  местности.   К  чему  же  нас  готовят?  Почти  полгода  еще  ползали  мы  по  ночным   ущельям  и  перевалам. Скромно  отпраздновали  мое  девятнадцатилетие.  Июнь.  Почему-то  нет  писем. 

Командир,  смуглый  полковник  со  Звездой  Героя,   построил  нас  и,  услышав  мой  номер,  отозвал  в  сторону.  Не  глядя  на меня,  протянул  конверт,  почему-то  открытый.  Почерк  корявый,  незнакомый.  Привожу  полностью  эти  строки,  потому  что  за  полгода  зачитал  его  до  дыр:

«Здравствуйте,  Геннадий!  Пишет  вам  незнакомый  человек.  У  вас  случилось  большое  несчастье.  Крепитесь.  Ваша  мама  очень  просит  вас  приехать  после  службы  домой.  Передает  вам  большой  привет  ваш  знакомый  дед  Степан  и  ждет  вас!».

И  всё.  В  глазах  поплыли  круги,  и я  протянул  письмо  полковнику,  который  молча  наблюдал  за  мной,  видимо,  зная  содержание  письма.  Конечно,  мы  ведь – «спец».

Он  взял  письмо, зачем-то  потрогал  Звезду на  груди  и  заговорил:

- Крепись,  боец!  Знаю,  что  хочешь  в  отпуск.  Знаю,  что  положено,  но  не  могу.  В  Союзе  бы  -  другое  дело!  От  нас  уходит  в  отпуска  только  «Груз-200»  на  «Тюльпане».

 

Ты  солдат,  ты  русский  солдат  и  ты  выполняешь  боевой  приказ!  Вы – элита!  И  вы  должны  оправдать  себя!

 

С  трудом  я  забрел  в  палатку  и  рухнул  на  лежанку. Что  мать  больна,  я  знал.  Может  Люська  вышла  замуж?  Я  не  заплакал,  но  в  душе  решил  убить  Люську  и её  жениха.  За  измену…  Если  вернусь…

 

Затем  война.  Жестокая  и  бессмысленная.

 

Сопровождение  колонн,  ночные    выброски  с  «вертушек»,  но  в  основном  задания  профессионального  уровня   по  ликвидации  противника.  Мы  были  беспощадны  и спокойны.  Мы  не  имели  права  на  промах.  Мы  не  имели  ни  званий,  ни  фамилий,  ни  наград,  только  жетон  с  личным  номером  и  группой  крови.  Но  нам  было  по  двадцать  лет,  и  мы  хотели  жить.

 

Очередное  задание  было  кратким и  обыденным.  Задачу  ставил  человек  в  гражданке  с  мужественным,  худощавым  лицом.  Нам  следовало  обеспечить  прикрытие  важного  стратегического  объекта,   на который  предполагалось  нападение.

Черный  квадрат  на  карте.  Шесть  человек.  Вооружение  обычное:  штурмовой  «калашников»,  четыре  рожка  с  патронами, два  ножа,  прибор  ночного  видения.  Одна  граната – самоликвидация.  Рацию  не  брать.  Сигнал  отхода – три  красные  ракеты.  По  выполнению  задания  оставшиеся  полгода  дослуживают  в  Союзе.

Мы  смотрели  на  «Батю»,  который  угрюмо  стоял  в  стороне.  Поймав  наши  вопросительные  взгляды,  он  пожал  плечами.

На  месте,  куда  нас  забросили,  мы  разделились.  Клещ  с  Моряком  залегли  в  ложбине,  контролируя  возможный  подход  духов  по  высохшей  пойме  реки.  Палыч  и  Рыжик  поднялись  на  небольшую  горку,  чтобы  держать  единственную  дорогу,  ведшую  к  объекту,  а  я  со своим  напарником  Конюхом  залег  посередине,  в  расщелине,  видя  перед  собой  ущелье.

 

Пролежали  целый  день.  Тишина. Тишина  на  войне -  всегда  плохо,  невольно  собираешься  в  комок  нервов,  в  тугую  пружину,  готовую  в  любую  минуту  стремительно  разжаться. Разорвалась  тишина  под  вечер  двумя  короткими  очередями  в  самом  неожиданном  месте -  наверху,  где  лежала  основная  пара. Пара  сухих  очередей  и  опять  тишина.

«Почему  забрали  рацию?», - мелькнула  мысль.

Затем  внизу,  в  ложбине,  беспорядочная  перестрелка,  и  ухнул  спаренный  взрыв.

 

Мы  поняли,  что  это  значит.  Промелькнул  в  памяти  угрюмый  взгляд  Бати. По  методичному  уничтожению  нашей  группы    мы  с  Конюхом  догадались,  что  душманы  знают,  сколько  нас  и  где  мы  находимся.  Знать  об  этом  мог  только  тот,  кто  нас  посылал.  Значит  мы  десерт?

- Подавитесь,  суки, - прохрипел  я,  выкладывая  перед  собой  рожки  с  патронами,  ножи  и  гранату. 

Раздалась  очередь,  и  прямо  перед  глазами  упали  срезанные  кусты.  Сколько  их?  Духи  лезли,  как  тараканы  из  всех  щелей  с  подстегнутыми  полами  халатов  и  одинаковыми  бородатыми  рожами. 

Разгорелся  бой.  Конюх  вел  прицельный  огонь,  отчаянно  матерясь  и  парализуя  душманов,  не  давал  поднять  им  головы.  Я  полулежал  на  правом  боку  и  посылал  короткие,  точные  очереди  из  своего  автомата,  экономя  патроны.

Странное  спокойствие  охватило  меня.  Нас  вычеркнули  из  списка  живых,  но  кто  и  зачем?

Внезапно  из-за  валуна,  темневшего  в  десятке  метров  от  нас,  выскочил  здоровенный  негр.  С  криком  «Аллах  акбар!»  он  вел  перед  собой  стволом    автомата,  чертя  трассирующую  струю.

- Ах  ты  падла  обкуренная! -  заорал  я.  Левая  рука  сработала  молниеносно,  и  нож  по  рукоятку  вошел  в  оголенную  грудь,  под  сердце. 

- Ловко  ты  его,  Гена! - крикнул  Конюх,  перекатываясь  на  другое  место.

 

Внезапно что-то резко  дернуло  меня  за  левую  ногу,  и  сразу  наступила  тишина.  Скосив  глаза  вниз,  я  увидел,  как  на  левом  голеностопе  расплывается  кровавое  пятно.

- Поймал,  гад! -  чертыхнулся  я. 

- Ну,  братан,  кажись  отбились.  Попали  мы  с  тобой,  Гена,    конкретно.  Если  до  утра  не  выберемся,  будет  нам  такая  же  хана,  как  и  пацанам!  Э-э,  друг,  да  тебя,  кажись,  зацепило?  Ты  давай,  перевяжись,  а  я  пока  покурю, - тараторил  не  остывший  еще  от  возбуждения  Конюх.

- Смотри,  осторожно  с  огнем,  а  то  шлепнут  из  «базуки», -  предупредил  я  его  и,  задрав  штанину,  осторожно  пощупал  рану.  Вот  она!  Пуля,  видимо,  была  на  излете  и  застряла  неглубоко.  Стиснув  от  нестерпимой  боли  зубы,  я  вторым  ножом  расковырял  рану и,  подцепив  металлический  кусочек  острием,  резко  подковырнул  его.  Затем,  крепко  перевязав  кровоточащую  рану,  я  откинулся  на  спину,  размышляя  о  своем  и  не  слушая  болтовню  Конюха.

 

Я  прекрасно  понимал,  что  если  ночью  нам  не  перережут  глотки,  на  что  душманы  большие  мастера,  то  наступившее  утро  может  оказаться  последним.  Говорят,  в  такие  минуты  перед  глазами  проносится  вся  жизнь.  Но  я  вас  уверяю,  у  меня  ничего  не  проносилось.

 

Мысленно  я  перечитывал  последнее  письмо,  анализируя,  что  могло  случиться  дома.   Возможная  смерть  матери?  Навряд  ли,  ведь  она  просила  меня  вернуться.  Пожар  или  потоп?  Может  быть.  Единственным  несчастьем  могло  быть  внезапное  замужество  Люськи,  зеленоглазой  змеи. 

Я  прекрасно  помнил  ту  последнюю  ночь  на  сеновале,  дрожащее  от  возбуждения  тело,  страстные  поцелуи,  горячий  шепот.

–  Геночка,  родной,  я  так  хочу  от тебя  сыночка,  такого  же  голубоглазого,  как  ты!

«Может  надо  было  тогда  сделать  сыночка,  а  то  сберег  для  кого-то», – злобно  думал  я. 

– Вот  вернусь,  будет  тебе  белка,  будет  и  свисток,  – бормотал  я  сквозь  зубы.

Чем  больше  я  себя  распалял,  тем  сильнее  мне  хотелось  жить.  Я  рассматривал  всё  ярче  разгоравшиеся  звезды  и  вспоминал,  вспоминал.

– Щас  стемнеет  по-настоящему,  и  будем  выбираться, – не  унимался  напарник.  В  том,  что  он  меня  вытащит,  я  не  сомневался.

– Ты  бы  покурил  на  дорожку, - Конюх  сунул  мне  смятую  пачку  «Явы»  и  зажигалку.  Я  сунул  сигарету  в  рот  и,  чиркнув  «Zippo»,  потянулся  к  огоньку,  но  подкурить  не  успел.  Раздался  страшный  взрыв  совсем  рядом,  и  последнее,  что  успело  пронестись  в  моем  затухающем  сознании,  это  светящиеся  зеленым  светом  Люськины  глаза  и  успокаивающая  мысль: «Ну,  вот  и  всё!  И  совсем  не  страшно!».

Но  я  выжил.  Слишком  велико,  видно,  было  мое   желание  к  возвращению и  сильна  тяга  к  жизни,  что  костлявая  боевая  подруга  и  на  этот  раз  прошла  мимо.  Видно,  сбылось  мое  пророчество  насчет  курения,  и  душманы  вычислили  нас  гранатометом. 

 

Конюх  погиб,  а  меня  подобрали  ребята-разведчики  и,  протащив  на  себе  двенадцать  километров,  сдали  в  санбат.  Но  всё  это  я  узнал  потом,  в  санроте,  где  ждал  отправки  в  Союз,  в  стационарный  госпиталь.

Перед  уездом  полковник  вернул  мне  письмо.

Затем  полгода  лечения,  восстановление  сил  и  документов,  военно-транспортный  самолет,  подмосковный  аэродром  и,  наверное,  последнее  «спец»  в  моей  жизни - «Центр  спецреабилитации  и  восстановления».

Война  для  меня  закончилась.

 

...Заметив  впереди  придорожное  кафе,  я  притормозил  и,  свернув  на  обочину,  подъехал  к  бистро.  Надо  было  перекусить,  а  заодно  и  посмотреть  документы,  которыми  снабдил  меня  невозмутимый  лейтенант  в  Центре.  Наспех  съев  две  сосиски  и  проглотив  безвкусный  кофе,  я  достал  папку  и  углубился  в  чтение.  Место  службы - Новосибирск,  номер   воинской  части,  звание -  гвардии  ефрейтор.  Нормально.  Далее  следовали  медицинские  документы - не  рекомендуется,  запрещено,  категорически  противопоказаны  нервные  стрессы.

Из  бокового  карманчика  я  вытащил  два  шприца  в  вакуумной  упаковке,  заполненные  мутноватой  жидкостью,  прочитал  надпись:  «Применять  во  время  психологического  стресса».  Вот  значит  чем  нас  кололи  после  каждой  удачно  проведенной  операции - стресс  снимали!  Знать  бы  только,  когда  оно  наступит,  это  время.

Понятны  стали  улыбка  лейтенанта  и  его  слова:

– Отдохнешь, оглядишься, а  не  приживешься,  давай  к  нам.  Тебе  работа  всегда  найдется!

 

Я  закурил  и,  сунув  шприцы  в  нагрудный  карман  куртки,  завел  машину.  До  конечной  цели  оставалось  немного,  и  хотя  я  за  два  дня  отмахал  две  тысячи  километров,  усталость  не  ощущалась.  Ожидание  скорой  встречи  усиливало  нетерпение.  За  год,  проведенный  в  санатории,  я  понял,  насколько  дорога  мне  зеленоглазая  девушка.  Хотелось  одного: подойти к ней, посмотреть в  прекрасные    озорные  глаза  и,  положив  руки  на  покорные  плечи,  сказать:

– Я  люблю  тебя,  Люда!  Я  вернулся!

 

И  простить.  И  я  уверен,  что  хотя  она  и  замужем,  Люська  не  раздумывая  пойдет  со  мной даже  на  край  света.

Ну  вот,  кажется,  и  подъезжаю.  Остановив  машину  на  Кошечкиной  горе,  я  вышел  и  замер  в  недоумении.  Деревни  почти  не  было,  она  сгорела. Посередине  стояла  задымленная  церковь,  не  было  клуба,  места  наших  постоянных  сборищ,  не  было  нашего  дома,  дома  Люськи  и  Сереги.  На  их  месте  возвышались  невысокие  бугры,  густо  заросшие  травой.  Дом  деда  Степана  на  месте,  на  въезде  в  деревню.

Быстро  съехав  с  горы,  я  подрулил  к  дедовой  халупе, остановился и вышел.  Несмотря  на  ранний  час,  дед  сидел  на лавочке  и,  подслеповато  щурясь,  разглядывал  меня,  наконец  узнав,  вскочил.

– Геньша,  ты  никак! – он  по-бабьи  всплеснул  руками. – Живой!  Здоровый!  Ах,  ты  батюшки! – дед   суетливо крутился  вокруг  меня,  то  поглаживая  машину,  то  недоверчиво  трогая  меня  за  одежду,  словно  пытался  убедить  себя,  что  это  действительно  я.

– Ну,  орел  вернулся!  Верила  Шурка-то, до  последнего  верила,  что  приедешь!  Не  дождалась,  сердечная! - он  сокрушенно  качал  головой.

– Как  не  дождалась?  Что  тут  у  вас  вообще  случилось? – я  от  неожиданности  присел  на  лавку.

– Так  умерла  она,  уж  два  года  как.  Ай  ты  не  знаешь? – он  испытующе  глянул  на  меня. – Я  же  тебе  всё  писал – и  про  Шурку,  матушку  твою,  и  про  Люську.

Из  его  сбивчивого  рассказа  я  понял,  что  был  сильный  пожар,  что  меня  считают  пропавшим  без  вести  и  что  я  могу  жить  у  него  сколько  угодно,  потому что Нинка-потаскуха опять уехала с каким-то молдаванином.  Он ещё что-то  говорил,  не  давал  возможности  задать  вопрос,  ради  которого  собственно  я  сюда  и  приехал.  Наконец,  улучив  момент,  я  спросил  в  упор,  четко  чеканя  слова:

– Где  Людмила? За  кого  она  вышла  замуж?

Дед  замер,  и  взгляд  его  заметался.

– Какая  Людмила?  Люська  что  ли? Да  где ж  ей  быть-то? Оно,  конечно.  Вот  ты  давай  сейчас  сходи  на  кладбище  к  матушке,  а  то  ведь  Шурка-то  заждалась  тебя.  Иди,  иди, родимый,  а  уж  опосля  всё обговорим.  Долгий  разговор  будет.  Задами  иди,  тут  ближе, – говорил  он,  вытаскивая  из  багажника  коробки  и  свертки,  избегая  встречаться  со  мной  взглядом.

– Я  пока  уберу  всё,  да поесть  приготовлю, – он  почти  силой  подталкивал  меня  к  задней  части  дома,  откуда  до  кладбища  по  тропинке  рукой  подать.

– Она  прямо  с  краю  лежит,  прямо  на  бугорке,  сразу  увидишь.  Памятник  там  еще  стоит  со  звездочкой,  военный  комат  поставил, – он,  наконец,  вытолкал  меня  на  тропку,  по  которой  я  дошел  до  погоста.

 

Вот  и  памятник  с  краю,  у  самой  дороги.  Но что это? Я  никогда  не  страдал  приступами галлюцинации, не курил вонючую афганскую травку, и с  психикой  у  меня  всё в порядке. Я протер глаза. Памятников было два. Одинаковые. Сверху звездочки. Я быстро подошел. Так,  первый -  моя  мать,  а  второй...  О,  Боже!  Тарова  Людмила  Викторовна,  1963-1981. 7  мая.  Фотография!  Люськи!  Нет! Не-е-т!

Те  же  родные  зеленые  глаза,  к  которым  я  так  долго  шел,  язвительный  исподлобья  взгляд – её  взгляд!  Люська,  любимая!

– За  что  мне  это?!  За  что?! – закричал  я,  чувствуя,  что  к  голове  поднимается  огненный  шквал.  Ноги  подкосились,  и  я,  обнимая  последнее  пристанище  самых  дорогих  для  меня  женщин,  завыл  жутким  воем  волка-одиночки,  вырывая  зубами  траву  и  корчась  в  судорогах.

 

Сколько я  пролежал,  не  помню.  Наверное,  долго. Услышав    звук  приближающихся  шагов,  я  с  трудом    поднял  голову  и  увидел  деда,  который  подходил  ко  мне,  держа  в  одной  руке  топор,  а  в  другой  – цветастый  пакет.  Подойдя  ко  мне,  он  положил  пакет  на  столик,  который  стоял  возле  могил,  и  стал  поднимать  меня,  с трудом  усаживая  на  лавочку.

 

Голова  моя  разрывалась. Негнущимися  пальцами  я  вытащил  из  кармана  джинсовки  упаковку  со  шприцами  и,  сорвав  вакуумный  наконечник,  всадил  иглу в  бедро,  прямо  через  штанину.  Выдавил  содержимое.  Сразу  полегчало.

Дед  Степан сурово  пожевал  губами,  достав  из  пакета  бутылку  и  два  стакана,  заговорил:

– Ты  прости  меня,  Геньша!  Грешен  я  перед  тобой  и  перед  лебедушками  нашими.  Не  уберег  я  их.  Моя  вина!

И  он  встал  передо  мной  на  колени.

«Геньша», – прошумело в  голове.  Так  называл  меня  только  он,  иногда  мать.  Я  поднял  его,  усадил  рядом  с собой,  хрипло  приказал:

– Говори!

– Видать  много  горя  ты  испытал,  вон  и  виски  седые,  да  морщины  прорезались.  Только  это  испытание  потяжелее  будет.    Ты,  паря,  на  числа  посмотри,  да  на  годы  и  вспомни,  когда  тебя  призвали.  Седьмого  ты  ушел  в  армию,  седьмого  же,  через  год  мать  с  Людой  в  могилу  ушли.  Крепко  они  тебя  любили,  особенно  Люська.  Чистая  была  девка  и  для  тебя честь  свою  блюла  строго.

Он  замолчал  и,  открыв  бутылку,  плеснул  в  оба  стакана.  Выпил  и  продолжил:

 

 - Когда  ты  уехал,  мы  к  вам  убираться  пошли  после.  Я,  значится,  Люська  с  матерью  да  Надька, Серегина  мать.  Бабы  копошатся,  посуду  моют,  полы,  а  я лавки  да  столы  вытаскиваю.  Ты  ведь знаешь,  я  с  бабами  болтать  не  очень  люблю,  лучше  с  собаками.

А Люська всё молчит, думает о чем-то, только глазищами зелеными сверкает. Потом  ушла, а вернулась через час с двумя большими сумками и прямо с порога говорит:

– Мама, - это она  Шурке,  мамке  твоей, - можно я у вас буду жить?

– Оставайся, доченька, - мать твоя ей отвечает, да спокойно так, будто промеж ними всё давно решено. Ну и стали они вдвоем жить. Люська школу закончила и в садик совхозный работать пошла. Утром на  работу,  вечером - домой, и всё с Шуркой  вдвоем. То на огороде ковыряются, то стирают, даже в магазин вместе ходили. Люська тогда волосы под платок спрятала - солдатка! - в голосе деда промелькнули горделивые нотки.

– А  от  тебя весточки редко приходили. - Дед снова налил себе, выпил и, откашлявшись, спросил меня:

– А ты ведь не знаешь, что и друг твой  здесь лежит, Серега, да и Надька рядом?

– Да ты что? – я оторопел.

- Вона ихние могилки, - и он махнул рукой, а я, приглядевшись, увидел через июньскую листву такие же памятники. А дед продолжал:

- На Серегу бумага пришла, что пропал без вести в Афганистане. Почернела Надька вся от горя, а у Шурки ноги стали отниматься. Через  месяц много военных приехало на зеленой машине, сняли ящик железный - гроб называется, а в нем окошечко мутное. Надька как упала на гроб с вечера, утром подняли мертвую. Шурка, матушка твоя, не была на похоронах, а Люська приходила, - он опять замолчал, дрожащими пальцами сворачивая самокрутку.

- Она еще ходила маленько, ну и поехали они с Люськой в военный комат, а через неделю и  им бумага приходит. Вот она, - и он, подкурив,  протянул мне листок, сложенный пополам и потертый на сгибах. Я развернул. «Ваш сын, Храмов Геннадий Васильевич, после окончания учебного подразделения направлен для прохождения дальнейшей службы в ДРА. Местонахождение его устанавливается». Я скомкал бумагу и сунул её в карман.

- Тут Шурку и парализовало. Ноги отнялись. Люська с работы рассчиталась, ни на  шаг не отходила. Тяжко им было в ту зиму. Дров я им напилил, да военный комат две машины привез. Шурка очень стеснялась беспомощности-то своей, в самую дальнюю комнату переселилась. Люська высохла вся, то ли от заботы, то ли от горя. Вся деревня им тогда помогала. Тут от тебя к майским праздникам  весточка пришла, что жив-здоров. Бабы повеселели, ожили, Люська опять на работу пошла, - дед опять замолчал, налил водку и протянул стакан мне:

- Геньша, выпил бы.

- Говори дед, я выдержу, - я отстранил стакан. Одну за другой курил сигареты.

- День рожденья твой, да год, как призвали тебя, ну и решили  мы отметить маленько. Я с бутылкой пришел, мяса им принес, лося я тогда завалил.

Дед Степан смолк, на глазах его показались слезы.

- Накрыли стол, выпили, тебя всё вспоминали. Люська письмо последнее от тебя читала, плакала, видно прощалась. Бабы-то пригубили только, остальное я уговорил. Уж к вечеру домой собрался.

 

Видно, тяжело было говорить старику, потому что подошло время его исповеди.

 

- Тучи низко так висят, аж за церкву цепляются. Ветрище поднялся, страсть какой, а дождя нету. Я пришел и спать завалился, а проснулся от шума, гляжу Шурку, матушку твою  заносят.

- Беги, - кричат, - Степан, пожар там сильный и Люська в горящем доме, - он заплакал навзрыд. - Какой из меня бегун? Семьдесят лет да ноги деревянные. Дошкандыбал пока, а ваш дом уже догорает и толпа возле него. Растолкал я, а Люська лежит на земле, - он замолчал, видимо, осмысливая всё  заново. – Лучше бы я этого не видел. Лицо, как маска, обгоревшее, стянуто.  Ресниц  и  бровей  нету,  от волос клочья остались, одни глаза светятся. Меня узнала, потянулась ко мне:

- Деда, - говорит, а на губах пузырьки кровавые лопаются, - ты Генке скажи, что любила я его всю жизнь и вот умираю.

Тут она выгнулась вся, видно от боли, с трудом прошептала: «Умираю... любя…», - и обмякла сердечная и глаза свои зеленые закрыла.

 

Дед плакал, не стесняясь меня, и сквозь рыдания я различал:

-  А тут и скорая с пожаркой подъехали,  врачи - к Люське, ан поздно. Подходит ко мне молоденькая врачиха и говорит, вот, мол, из руки девушки достала, и протягивает мне  обгоревшую фотографию, да вот она, - он  немного успокоился и, порывшись в пакете,  протянул мне снимок. Я сразу узнал его.  Это был наш выпускной. Люська хоть и была нас младше на год, но на правах нашей подруги была с нами. Начали фотографироваться. Сначала всем классом, потом втроем. Потом Люська подошла ко мне и смущенно спросила:

- Ген, давай вдвоем!

Я неопределенно пожал плечами и согласился. Люська прижалась ко мне и, возможно,  тогда я впервые почувствовал в ней женщину. Я невольно отстранился от её гибкого тела, а Люська бросила на меня язвительный взгляд, который запечатлел фотограф и который был  на Люськиной фотографии. В тот же вечер у нас с Серегой состоялся тот памятный разговор.

- Да,  фотография-то эта самая, а на  Шуркин памятник я в конторе выпросил.

Ну, тут я побежал к своему дому, к Шурке,  чтоб упередить, чтобы  не  сказал  кто.  Глянь,  а там Нинка моя уже сидит и всё твоей матери по полочкам раскладывает - как да что. Нинке-то я пинка под зад, а Шурка тихо мне говорит:

- Степан, подай мне икону Пресвятой Девы  Марии, волю хочу последнюю сказать.

Подал я икону, а она говорит мне:

- Встань на колени и поклянись, что не напишешь ты Генке про Люську, не выдержит  он этого... Любит он её по-своему, хотя сам  этого еще не понимает. Кабы не натворил  чего!

Потом поцеловала  икону  и  умерла  тихо,  как и  жила, - закончил  дед  свой  скорбный  рассказ. 

 

Я вспомнил последнее распечатанное письмо.

Пожевав губами, дед снова заговорил:

- Похоронили их 9 мая. Солдаты приезжали, офицеры,  из  автоматов  стреляли.  Там, -  он  показал рукой, - солдат лежит, рядом мать  солдата,  здесь  -  мать  солдата, рядом  опять  же... - он споткнулся и вопросительно посмотрел на меня.

- Жена солдата, - закончил я. Зная возможности конторы, я не сомневался, что штамп регистрации с Таровой Людмилой  Викторовной будет стоять у меня в паспорте в ближайшее время.

- Как она погибла? -  тихо спросил я.

- Люська под вечер полоскать на речку  пошла. Сперва церква загорелась, видно,  пацаны курили, баловались,  а  там  ведь  помету полно птичьего.  Пока Люська подбежала  к церкви, огонь на Серегин дом перекинулся,  а ваш-то рядом, как свечка вспыхнул. Все мечутся, а заходить боятся. Кровля  пылает,  стены занялись, Люська и сиганула в окно. Матушку твою с большим трудом  вытащила, а  сама обратно метнулась. Сперва-то не поняли, зачем, а  когда фотографию  увидели,  догадались.

 

«Тебе работа всегда найдется!», - промелькнули в голове слова лейтенанта.

 

«Ребеночка  бы  мне  от  тебя,  сыночка», - прошептали Люськины губы с фотографии  на памятнике.

 

Здесь мне больше делать было нечего. Я велел деду распутать  проволоку,  а  сам, захватив бутылку с  остатками  водки, направился к могиле друга. Постоял, мысленно простившись, затем вылил водку на могилу  Сереги и, поцеловав их фотографии,  вернулся.  Дед  распутывал проволоку и бормотал:

- Оно ведь как в жизни-то бывает. Ангела-то  смертушка  быстро  находит,  а  грешник бегает за пулей и никак не поймает.  Сереге-то с Надькой сразу  ограду  поставили, а для своих я не разрешил пока. Я скоро рядышком пристроюсь, потом  ещё  можа  кто.  Пока  люди оружие делают, всегда найдутся руки,  которые  его  поднимут.  Сколько еще войн будет, сколько ребятушек молодых да матерей лягут. Солдатское будет  кладбище.

Я быстро вырубил колья, и мы обтянули контуры предполагаемой ограды, оставив достаточно свободного места. Постояли, помолчали,  а  затем  вернулись в  деревню,  и я сразу начал собираться в обратную дорогу.

Дед не вмешивался, только спросил:

- Куды ж ты теперича?

- Пулю пойду свою ловить, - невесело  усмехнулся я.

- Отдохнул бы, а уж потом…

- Да  нет, дед  Степан, пора  мне.  А  ты  за кладбищем смотри, за  солдатами.

Я крепко обнял деда и поцеловал его в лоб. Сел в машину и повернул ключ зажигания.

 

Часть  3.  Златка

 

Пулю свою я так и не поймал, хотя очень на это надеялся. Видимо, не отлили её для меня  или у металлургов не хватило металла, а скорее  всего слишком заботливый был у меня  ангел-хранитель.

 

Когда я приехал в Москву, в Центр службы безопасности, то сразу получил назначение в элитное подразделение «Ягуар», которое базировалось на учебной базе Центра. После прохождения необходимой подготовки оно забрасывалось в одну из стран. Пожилой майор медицинской службы, тщательно рассматривая мои документы,недоуменно  качал головой.

- Ну и куда ты собрался, боец? Нельзя  тебе воевать, во всяком случае, пока.

 

Этими словами он ставил на  мне крест, потому что война - единственное, что я умел делать хорошо. Вышел я из ворот учебной базы практически с белым билетом, не  зная,  куда податься дальше. Было у меня, правда, удостоверение тракториста, которое я получил в родной школе, но практики не было,  и смогу ли им воспользоваться, я не знал.

«Черт с вами!», - свирепо думал я, читая объявления о приеме на работу и подчеркивая наиболее меня заинтересовавшие.

 

Затем были три года работы в Норильске, где я трудился водителем вездехода,  неудачная женитьба и пятнадцать лет безрадостной супружеской жизни.  Жена Валя, очень красивая женщина, оживлялась только тогда, когда слышала самое приятное в её недалеком менталитете слово – деньги.

За годы, прожитые с ней, я исколесил весь  Крайний Север, исходил всю красноярскую тайгу, а когда мы наконец расстались, период, прожитый в одиночестве, был одним из самых спокойных в моей жизни.

 

…Мой племянник, здоровенный пятнадцатилетний детина, боялся обнимать девушек. Я вчера слышал, как он со слезами в голосе рассказывал своей матери, моей сестре, что он обнял Светку, соседскую девчонку, и сегодня у него на руке появилось родимое пятнышко, на что сестра резонно заметила, что если бы я, его дядька, был подвержен такому заболеванию, то был бы единым родимым пятном.

 

А я боюсь врачей. Всех, начиная от педиатра и кончая профессором-нейрохирургом.  И мне абсолютно всё равно, кто рвет у меня зуб, красавица или бородатый  специалист,  ужас и остолбенение я испытываю одинаково. Но каждый год, осенью, приносят пакет документации, в которой мне настоятельно рекомендуется пройти медицинское освидетельствование на предмет обследования нервной системы, и в случае необходимости запихать меня в госпиталь или в санаторий.  Так было и в этот раз. 

 

Жил я в ту пору в маленьком, провинциальном городишке, на самой окраине, в небольшом домике, который мне помогла купить  сестра. Единственным  преимуществом  этого маленького, но очень теплого домика, были своевременно проведенные прежними хозяевами природный газ и водопровод. Да еще в маленькой комнатушке, которую я  горделиво именовал туалетной комнатой, приткнулась облезлая чугунная  ванна.  Был  еще старый черно-белый телевизор, который я практически не смотрел, потому что работал сторожем на пилораме. Два кресла, журнальный столик, подаренный мне сердобольными соседями, да разложенный диван, на котором я спал.

 

Эта холостяцкая, почти спартанская обстановка меня полностью устраивала, и было  бы всё неплохо, если бы не одно но…  Одиночество.

 

После пятнадцати лет совместной жизни  меня, практически инвалида, бросила  жена,  и единственной памятью о ней осталось золотое обручальное кольцо, почти перстень.

Единственным родным и самым дорогим  мне человеком в этом огромном мире осталась родная сестра Танька, которая приходила ко мне каждый день, благо, она жила на соседней улице. Она знала про мои нестерпимые боли в раненной во время афганской кампании ноге, от которых  я,  бывало, терял сознание. 

 

Частенько, а в последнее время почти постоянно, очнувшись, я с трудом различал над собой озабоченное,  заплаканное лицо сестры, которая осторожно вытирала с моего лба холодный пот и аккуратно ватным тампоном смакивала кровь с искусанных губ.  Обострения наступали обычно осенью, и в это время я ходил с клюшкой, тяжело припадая на раненную ногу.

Вот и теперь, в конце октября, как раз в период очередного обострения, я получил пакет и, вскрыв его, пробежал глазами  необходимые документы, справки и бесплатные железнодорожные литера. В конце мелким почерком приписано: «В  случае необходимости вы можете пройти обследование в местном медицинском центре». Это меня  устраивало, даже  очень, поэтому, не  откладывая дела в долгий ящик и  прихватив необходимое, я  направился в районную поликлинику, к участковому терапевту.

 

Меня встретил мужчина средних лет с усталым лицом, окаймленным бородой «а  ля  Гасконь», и задумчиво потер седеющую шевелюру:

- Вы понимаете, больница переполнена. Грипп! - пояснил он. – Есть пара  мест только в наркологическом отделении. Это единственное, что я могу вам предложить.

«Ладно хоть не гинекология!», – подумал  я и согласился.

- Вот вам направление, - врач объяснил  мне,  как  найти  отделение, и мы распрощались почти друзьями.

 

С трудом поднявшись на второй этаж районной больницы, я  протянул  направление  дежурной  медсестре, и та, невозмутимо прочитав его, искоса взглянула на меня:

- В  шестую  палату! – и  углубилась  в  свои дела.

 

Подойдя к печально-знаменитой палате № 6 (куда там великому классику с его богоугодным  заведением!), я распахнул дверь и оторопел. В палате стоял густой смрад алкогольного перегара и табачного дыма. Народу было битком. Кто-то стонал в углу, мечась в забытьи, кого-то мужики привязывали к кровати, двое курили в открытую форточку. Я захлопнул дверь и вопросительно  глянул на медсестру, которая с улыбкой наблюдала за мной.

- Вон там, в конце коридора, стоит кровать. Устраивайтесь, а вечером придет процедурная медсестра и возьмет у вас анализ крови, - она махнула рукой,  указывая, куда  идти. 

 

Разыскав кровать, я разложил на тумбочке сигареты, зажигалку, вынул из пакета тапочки и улегся. Через час пришла сестра Танька и завалила тумбочку, да так, что я  неделю мог не притрагиваться к больничной  пище.

 

Серый октябрьский день сменялся темнотой. В обшарпанном коридоре, освещенном цепочкой лампочек, охваченных в больничные плафоны, выстроилась очередь к процедурному кабинету. Время уколов.  Я  лежал в полудреме, закинув руки за голову,  лениво перемалывая в памяти события  последних дней, но, услышав легкие шаги,  вздрогнул и открыл глаза.

 

«Господи! - пронеслось в голове. – Создает же Бог ещё такую красоту!».

 

Передо мной стояло рыжеволосое чудо!  Невысокая, очень стройная девушка смотрела на меня огромными карими глазами, обрамленными густым веером длинных, пушистых ресниц, кончики которых упирались в надбровья. Легкий распахнутый халатик открывал очертания небольшой  красивой груди,  наглухо спрятанной под водолазкой. Точеная шея и небольшой носик. В довершение – алый цветок полураскрытых, чуть пухловатых губ, открывающих белоснежную полоску ровного ряда зубов, и роскошная грива огненно-рыжих волос. Говорят, по форме и размерам груди можно узнать характер  и  возраст женщины.

 

«Странное сочетание, рыжие волосы,  наверное, крашеные, и карие  глаза, года  22-23,  характер  взбалмошный,  как  у  всех  рыжих», - машинально  отметил  я.

Девушка, поймав мой пристальный взгляд,  смущенно потупилась и её пальцы побежали по пуговицам халата, еще надежнее скрывая прелестную грудь. Ноги её  я, к сожалению, не  рассмотрел, так как они были  скрыты под зелеными шароварами.

- Я  процедурная  медсестра, - краснея,  тихо  пролепетала  красавица.

Откуда в провинциальной районной больнице такие берутся? Где вы, агенты «Плейбоя», где представители ведущих рекламных  агентств? Я смею вас уверить, что эта прекрасная амазонка займет достойное место  в ваших рейтингах!

- И как  зовут  процедурную  сестру? - ошеломленно  выдавил  я,  не  спуская    с  девушки  глаз.

– Наташа, - негромко  ответила  она.  - Мне  нужно  взять  у  вас  кровь  на  анализ.  Дайте,  пожалуйста,  вашу  левую  руку.

 

В  этот  момент  лампочка,  светившая  прямо  надо  мной,  мигнула  и  погасла.

- Дядя  Гриша третий  день  пьёт,  свет  не  может  починить,  зараза, –  неумело  выругалась девушка. Неизвестно,  чего  больше  было  в  её  голосе - обиды  на  нашу  российскую  медицину  за  эту  неустроенность  или  злости  на  пьяницу  электрика.

– Завтра  дежурит  Матильда  Аврамовна,  она  ему  задаст! – убежденно  проговорила  Наташа  и  ловко  перехватила  мою  руку  жгутом.  Я  сжал  кулак,  и  на  руке  проявились  бугры  вен,  напоминающих  по  очертаниям  корабельные  канаты.

– А  вы  сможете?  Темновато  всё-таки, - проскользнула  у  меня  искра  сомнения.

– У  меня по  внутривенным  всегда  пятерки  были! – сухо  заявила  красавица,  и  даже  в  полутьме  я  заметил,  что  её  лицо  залила  краска стыда  от  моего  недоверия.  Она  была  очень  хороша!

 

Девушка  мастерски,  почти  на  ощупь,  вонзила  иглу,  и  мои  любвеобильные  гормоны  хлынули в  шприц  с  такой  силой,  что  если  бы  миниатюрные  пальцы  не  придерживали  шток  поршня,  он  вылетел  бы,  подобно  пробке  из  бутылки.  Закончив  свое  дело,  Наташа  пожелала  мне  спокойной  ночи  и  удалилась,  а  я  уснул,  сразу,  словно  провалился.

 

Я  не  видел,  как  медсестры  и  санитарки,  сделав  необходимые  процедуры,  собирались  в  столовой,  двери  которой  находились  напротив  моей  кровати.  Как  они  доставали  свою  нехитрую  снедь,  принесенную  из  дома,  варили  картошку,  ставили  чайник.  Как  они  неторопливо  усаживались  за  стол,  снимая с голов  идиотские  целлофановые  пакеты,  заменявшие  им  головные  уборы,  приводили в  порядок  прически  и  ужинали,  устало  посмеиваясь  и  тихо  переговаривась  о  своем,  о  женском.

 

Наступало  самое  тяжелое  время  дежурства - ночь,  время,  когда  их  больные  остаются  один  на  один  с  собой,  с  темнотой  и  липкими  кошмарами.

Начинали  грохотать  каталки  для  перевозки  тяжелобольных,  их  сразу  сортировали -  кого  без  сознания - в  реанимацию,  которая  находилась  рядом,  кого  полегче,  оставляли  здесь.  Мотались  медсестры,  едва  успевая  заменять  шприцы  с  успокоительным. Подобно  белым  ангелам,  летали  они  по  палатам,  вытаскивая  свою  заблудшую  паству  из  вонючего  болота  алкоголизма. Сновали  санитарки,  привязывая  буянивших  и  меняя  потные  простыни. Выздоравливающие  мужики  по  мере  надобности  помогали  им,  успокаивая  слишком  неугомонных  самым  действенным  средством.

Где  вы,  некрасовские  бабы?  Остановите-ка разбуянившегося  пьяного мужика,  затушите  разгорающийся  пожар  его  разнузданной  души!

 

А  мне  снилась  рыжеволосая девушка  с  прекрасными,  чуточку  тревожными  глазами  самки-оленухи.  Она  хохоча  тащила  меня  на  гору,  с  вершины  которой  открывался  изумительный  вид  вечернего  заката. Ветер  трепал  её  роскошные  локоны,  хлеща  ими  меня  по  лицу,  а  она  не  переставала  смеяться,  что-то  шептала  и,  привстав  на  цыпочки,  целовала  мои  губы.

 

Утром  я  проснулся  от  звона  тарелок.

– Завтрака-а-ть! - протяжно  неслось  в  коридоре,  и  больные  тянулись  в  столовую  со  своими  ложками  и  стаканами.  Худенькая,  уже  в  годах  санитарка-повариха  принесла  мне  на  подносе  дымящуюся  манную  кашу,  обильно  сдобренную  сливочным  маслом,  но  несмотря  на  её  настойчивые  уговоры, завтракать я отказался. Не  хотел  я  объяснять поварихе, что  на  протяжении  последних  лет я завтракаю тремя чашками крепкого  черного  кофе  без  сахара и до  одиннадцати  утра  выкуриваю  пол-пачки  любимой  «Явы».  Она  бы  этого  не  поняла.

– Ну  съешь   хотя  бы  булку с  маслом  и  сыром, – настойчиво  уговаривала  она,  но  я  был  непреклонен,  потому  что  не  собирался  менять  свои  привычки.

Утро  выдалось  солнечным.  По  длинному  больничному  коридору  чинно  и  с  достоинством  прогуливались  алкоголики  и  алкоголички.  Немного  фантазии  и  в  моей  голове нарисовалась идиллическая  картинка  детского  сада,  только  лица  с  одной стороны  были  пропитые,  опухшие  и  небритые,  а  с  другой – чистые  детские  и  наивные. Парадокс.

 

В  отделении  царили   покой  и  тишина.

«Сегодня  же    дежурит  Матильда  Аврамовна!», -  вспомнил  я  слова  вчерашней  красавицы.  Про  эту  женщину  стоит  рассказать   особо.

 

Матильда  Аврамовна  Быкова,  тогда  еще  просто  Мотя,  приехала  в  наш  городок давно,  в  конце  шестидесятых,  и  устроилась  в  больницу санитаркой. Обрусевшая  немка,  имевшая  в  крови  примеси  еврейских  ген,  она благодаря  своему  упорству  и  настойчивости  за  весьма  короткий  срок  стала  заведующей  наркологическим  отделением,  очень  уважаемым  человеком  в  городе.  Высокая,  под  два  метра  ростом,  она  ходила  в  наглухо  застегнутом  белоснежном  халате,  носила  черные  брюки  и  круглые  старомодные  очки.

 

Замужем  Быкова  была,  но  из-за  отсутствия  свободного  времени  мужу  внимания  почти  не  уделяла,  а  вот  детей  у  них  точно  не  было. Возможно,  по  этой  причине  всю  свою  нерастраченную  любовь  и  нежность  она  отдавала  своим  подопечным,  называя  их  коротко – «мои».  Ей  не  раз  предлагали  занять  пост  руководителя  районного  здравоохранения,  на  что  она,  гневно  сверкнув  черными  еврейскими  глазами,  неизменно  отвечала:

– А  за  моими  кто  смотреть  будет? -  делая  ударение  на  слове  «моими»,  и  уходила.

 

Каждый  алкоголик  города  и  района  считал  за  великую  честь  для  себя,  если  она  поздоровается  с  ним  первой,  потому  что  весь  свой  контингент  она  знала  в  лицо. 

Так  вот,  сегодня  было  её  дежурство,  мамы  Моти.  И  смена  подобралась  под  стать  ей:  две  кряжистые  санитарки и плотная,  симпатичная  медсестра Таня.  Этакая  семейка  крепких  боровичков. 

На  меня  Матильда  Аврамовна  не  обратила  особого  внимания,  лишь   скользнула  по  мне  взглядом  и  промолвила:

– Это  не мой! - отчего  мне  стало  обидно,  почему  это  я  не  её?

 

День  катился  по  обычному  больничному  распорядку. Привезли обед - наваристый  борщ,  солидный  кусок курицы  с  картошкой,  что  довольно  неплохо  для  районной  больницы. 

Я  снова  вызвал бурю  негодования  у  поварихи своим  отказом,  которая  считала,  что   если  я  больной,  то  должен  питаться  усиленно.

Внезапно у  входа  послышался  шум,  и  в  дверях появился  мой  старый  знакомый  Колька  Голубок. Нигде  не  работающий  и  неизвестно  на  что  живущий,  45-летний  мужичок  небольшого  росточка  с  телосложением   двенадцатилетнего  ребенка.  По  манере  его  поведения  было  видно,  что  он  здесь  свой.   Весело  поздоровавшись  с  санитарками,  чем  вызвал  бурю  негодования  у  последних  и  неодобрительные  взгляды,  он  прошел  в  кабинет  к  Матильде  Аврамовне,  кивнув  мне  по  пути.  Пробыл  там  Голубок  довольно  долго и,  выйдя  оттуда  со  страдальческим  выражением  лица,  заботливо  поддерживаемый  Быковой  под  руку,  важно  наставляя  её:

- Ну,  мы  договорились,  мама  Мотя.  Мне  чтобы  никаких  уколов!  Таблетки,  порошки.

Слишком  сложно  было  для  Колькиного  менталитета  выговорить  имя  Матильды   Аврамовны  полностью,  но  та,  пряча  улыбку  в  уголках  суровых  губ,  согласно  кивала и  внимательно  слушала  Голубка,  передавая  его  санитаркам.

- Конечно,  конечно,  Николай  Петрович!  Никаких  уколов!

 

Дело  в  том,  что  Колька  страшно  боялся  инъекций  и  тщательно  скрывал  свою  болезнь,  боясь  опозориться  перед  мужчинами.   Санитарки  проводили    Голубка  в  шестую  палату  и  оставили  в  покое,  а  Матильда  Аврамовна,  вызвав  медсестру,  о  чем-то  долго  беседовала  с  ней. 

Всем  известно,  что  медицина  без  уколов  бессильна,  а  в  случае  с  Голубком  просто  необходимо  было  введение  внутривенной  инъекции  для  очистки  организма  от  алкогольных  шлаков.

 

Медсестра  подготовила  капельницу,  санитарки – широкие,  очень  крепкие  бинты  для  привязывания  в  таких  случаях  больных,  и  вскоре  вся  процессия  двинулась  к  распахнутой  двери  палаты.  Я с  интересом  наблюдал  за  происходящим.

Колька  лежал  на  койке   в  одних  трусах,  покрытый  простыней  до  самого  носа,  но,  увидев  вошедших,  подозрительно   покосился  на  них  и  спросил:

- Чё  это  вы  притащили?

- А  это,  Коленька,  инъекцию  тебе  будем  делать  по  распоряжению  Матильды  Аврамовны, - успокаивающе  произнесла  медсестра  Таня,  делая  знак  санитаркам.  Что  такое  инъекция,  Колька  не  знал!  Не  было  такого  слова  в  его лексиконе!

- Мужики,  вы  бы  вышли, - обратилась  одна  из  санитарок  к остальным  больным.

- А  чё  это  им  выходить-то?  Чево   они,  этой  вашей  инекции  что ли  не  видели?  Пусть  остаются! -  авторитетно  позволил   Голубок,   но  мужики,  посмеиваясь   и  подталкивая  друг  друга, потянулись  к  выходу,  потому  что  все  знали  о  Колькином  паническом  ужасе  перед    медицинской  иглой.

Санитарки  плотно  закрыли  дверь  и  о  событиях,  происходивших  далее,  мы  могли  только  догадываться.

- Эй-эй,    уроды,   вы  чего  это  со  мной  делаете?! – слышались  возмущенный  Колькин  голос  и  возня. – Суки,  мне  же  мама  Мотя  обещала!

- Она  обещала,  но  в  последний  момент  возникла  необходимость, - послышался  пыхтящий  голос  медсестры.

Видно  Голубка  крепко  взяли  в оборот,  потому  что  вой,  перешедший  в  рыдания,  усилился.

- Женщины,  родненькие!  Сестра,  сестренка  медицинская,  на  помощь! -  рыдал  Голубок,  с  трудом  осознавая,  что  основной  источник  его  несчастий  в  лице  симпатичной  Тани  находится  рядом  с  ним,  причиняя  ему  наибольшие  страдания.

- Адвоката  мне  и…  консенсуса! -  скулил  Колька. – А  тебя,  коза  драная, - это  он  медсестре, -  я  налысо  побрею!

 

Что  такое  «консенсус»  Колька  тоже  не знал,  но,  очевидно,  полагал,  что  это  колючее  слово  означает  либо  кару,  либо  другое  наказание.  А  зло  должно  быть  наказано!  Это  Колька  знал.  Из  сказок!

Процедура  была  закончена.  Женщины  выходили  из  палаты  растрепанные,  поправляя  волосы  и  улыбаясь,  а  мужики  согнулись от  хохота  у  обшарпанной  стены.  Мы  осторожно  заглянули в  палату.   Колька  угрюмо  лежал на кровати, задумчиво  разглядывая  потолок,  и  в  его  взгляде  читались  решительность  и  месть.

 

Наступил  вечер.  Выключили  основной  свет,  оставив  дежурное  освещение.  Медсестра  дремала  за  столом,  положив  голову  на  руку  перед  ванночкой  со  шприцами,  санитарки  же,  подобно  сторожевым  церберам  (да  простят  меня  люди  в  белых  халатах  за  подобное  сравнение),   тоже  притихли  сзади, на  маленьком  диване.

Неожиданно  дверь  шестой  палаты  с  грохотом  распахнулась,  оттуда  вылетел  завернутый  в  простыню  Голубок  и,  как  ожившая  мумия,  понесся  к  выходу,  ловко  увиливая  от  мгновенно  вскочивших  санитарок.  За  ним,  успев  сунуть  руки  в  рукава  халата,  летела  Матильда  Аврамовна.  Полы  её  незастегнутой  униформы  распахнулись  на  бегу,  и  она  удивительно  напоминала  курицу,  гнавшуюся  за  провинившимся  цыпленком.  Рядом  бежала  Таня,  держа  в  руках  по  шприцу,  топали  санитарки.  Заведующая  настигла  Кольку  у  самой  двери,  резко  остановила,  рванув  за  плечо,  и  присела  перед  ним  на  корточки, отчего  голова  Голубка  оказалась  на  уровне  плеча  врачихи.  Тот  забился  в  рыданиях:

- Мама  Мотя,  зачем  они  это  сделали?  За  что  они  со  мной  так?  Как  я  теперь  мужикам,  обчеству  в  глаза    смотреть  буду? - сбивчиво  бормотал  он.  Матильда  прижала  щуплое  тельце  Голубка  к  себе  и,  успокаивающе  поглаживая  его  острые  лопатки,  проступавшие  через  простыню,  уговаривала:

- Ну, ну,  успокойся,  Коленька. Ну,  подумаешь,  укол.  Это  ведь  не  так  уж  и  больно,  это  всем  делают. А  что  плакал,  беда  небольшая.  Вон  какие  мужики  ревут  и  ничего, - ласково  приговаривала  она,  делая  знак  медсестре. Опытная  Таня  молниеносно  влепила  Кольке  сразу  два  успокоительных,  отчего  тот  обмяк  и  лишь  всхлипывал,  успокаиваясь.

- Правда,  всем  делают?  А  Таньку  я  все  равно  подстригу! - бормотал  он,  уже  засыпая,  и  его голова  бессильно  упала  на  плечо  Матильды  Аврамовны.

- Конечно,  конечно,  подстригешь, - улыбалась  та,  переложив  Кольку  на  руки, а  санитарки  помогли  ей  подняться.  Заведующая  пошла  по  коридору  прямая  и  строгая,  прижимая  Голубка  к  груди,  как  ребенка,  покачивая  и  что-то  напевая  ему.  Матильда  Аврамовна  Быкова,  гроза  всех  алкоголиков  района,  шла  и  улыбалась,  а из-под  старомодных  круглых  очков  текли  слезы.  Она  вошла  в  палату,  где  вышколенный  медперсонал  уже  заменил  постель, осторожно  положила  Голубка  на  кровать,  укрыла  его  простыней,  сверху  одеялом  и, приложив  палец  к  губам,  выключила  свет.  Наступила  тишина.

 

Я  крутился  с  боку  на бок,  потому  что  сильно  разболелась  нога,  и  вспоминал  недавнее  происшествие.  А  еще  мне  очень  хотелось  увидеть  рыжеволосую  красавицу,  но,  зная  крутые  повороты  своей  судьбы,  я  не  очень-то  и надеялся.  В  душе...

Утром  пришел  бородатый  терапевт  и  сообщил,  что  рентгенограмма   ноги  обнаружила  у  меня  нежелательные  изменения,  и  мне  срочно  нужно  ехать  в  Москву.

Я  брел  по  ненастным  октябрьским    улицам,  проклиная  дождливую  погоду,  думал  о  том,  что  мне  опять  надо  собирать  сумку  и  тащиться  неведомо  куда.  И  еще впервые  с  благодарностью  я думал о  санитарках,  врачах,  медсестрах  и о том,  что  если  я  когда-нибудь  разбогатею, надо  будет  поставить  им  памятник.  Я уже  придумал,  какой.

 

... Реанимация,  операция,  ампутация - смысл  трех  этих  страшных  слов  я  удосужился  испытать  на  себе в  полном  объеме.

 

Поезд,  который  привез  меня  в Москву  ранним  дождливым  утром,  наконец  остановился,  и  я  вышел  на  мокрую  платформу,  закусив  от  нестерпимой  боли  губу.  Ныла  нога,  и  от   нее  раздирающая  боль  при  каждом  шаге расходилась  гулким  отзвуком  по  всему  телу. «Только  бы  дойти  до  стоянки  такси,  не  упасть», - билась  монотонная  мысль,  и  я  упрямо  шел  к  цели, сжимая  в  кармане  куртки  направление  в  военный  госпиталь,  на  котором  был  указан  адрес.  Подойдя  к  машине,  я  рухнул  на  заднее  сиденье  и,  сунув  водителю  бумажку  с  адресом,  потерял  сознание. Первое,  что  я  увидел,  когда  открыл  глаза,  была  ослепительная,  что  даже  резало  глаза,  белая  комната  и  склоненное  надо  мной  бородатое  лицо.

 

- Очнулся,  солдат!  Молодец,  считай  с того  света  выбрался! - бородатый  врач  сосредоточенно  смотрел  мне  в  глаза.

Я  скосил  глаза  вниз и,  увидев  на  месте  правого  голеностопа  пустоту,  откинулся  на  подушку  и  прошептал  пересохшими  губами:

- А  зачем  мне  надо  было  выбираться?

 

Это  всё,  это  конец!  Кто  был  на  моем  месте, тот  поймет,  каково  в  44  года  остаться  инвалидом,  без  ноги,  без  семьи.  Мне  хотелось  одного -  умереть!  Что  меня  ожидало  в  ближайшем  будущем,  я  прекрасно  знал.  Дом  инвалидов,  одиночество,  которое  мне  было  хорошо  знакомо,  вечное  ожидание  кого-нибудь  или  чего-то  и  пустота...

- Ничего,  ты  парень  крепкий ,  выдержишь!   Надя! -  обратился  он  к медсестре,  которая замеряла  мне  давление. - Переведите  этого  орла  в  двенадцатую.  Ну,  поправляйся! -  и он,  кивнув  мне,  вышел. 

«Нашел тоже орла  безногого», - презрительно думал я о себе, как о  совершенно  постороннем  человеке,  трясясь  на  каталке  по  длинным  коридорам  реабилитационного  госпиталя.

 

За  полтора  месяца,  проведенные в  госпитале,  я  потерял  двадцать  килограммов  своего  и  так  не  слишком  большого  веса  и  растрепал  остатки  своей  издерганной  жизненными  перипетиями  нервной  системы. Чтобы  не  быть  обузой  сестре,  я  прямо  в  госпитале  написал  заявление  с  просьбой  поместить  меня  в  Дом  инвалидов, и  теперь  госпитальная  машина  везла  меня в  родной город инвалидом первой  группы.

Я  очень  хорошо  знал,  где  в  нашем  небольшом  городке  находится  этот  дом,  поэтому  очень  удивился,  когда  увидел,  что  машина  свернула  на  улицу,  где  я  жил.

- Вы  куда  меня везете? - спросил я шофера.

- Куда  приказано,  туда  и  везем, - обернулся  молоденький  лейтенант-сопровождающий,  который  сидел  рядом  с  водителем.  Возле  моего  дома  стояли  три  фигуры,  смутно  темнеющие  в  начинающих    сгущаться  сумерках.

 

«Так,  первая - Танька,  сестра, - машинально  отметил  я. - Второй ,  ба-а,  да  это  же  Николай  Сергеевич,  мой  давний  приятель,  с  которым  мы  дружили  больше  пятнадцати  лет.  В  ту  пору  он  работал  редактором  городской  газеты, и  ему  я  приносил  на  рецензию  свои  первые,  робкие  рассказы,  и  именно  он  дал  мне  путевку в  большую  литературу.  Но  откуда  он  узнал?», - удивился  я.

Была  еще  третья,  совершенно  незнакомая  мне  женщина,  которая  скромно  стояла  в  стороне. 

Машина,  наконец,  остановилась,  сестра,  бросившись  к  дверке,  распахнула  её  и  обняла  меня:

- Живой,  братишка! - выдохнула  она,  стараясь  скрыть  подступившие  рыдания. - Ну,  с  возвращением!

- Здорово,  Геныч! - хлопнул  меня  по  плечу  редактор  с  таким  видом,  будто  мы  расстались  вчера. - Познакомься,  это  Надежда  Николаевна,  социальный  работник.  Будет  помогать  тебе  адаптироваться в  новой  жизни, - прямолинейно  представил незнакомку  не  знающий  компромиссов   Николай Сергеевич.  Пожилая  женщина,  с  любопытством   рассматривая  меня,  кивнула  головой.

- Ну,  что  мы  на  улице,  давайте  в  дом!  Там  все  готово, - засуетилась  сестра  и  с  помощью  своих  сопровождающих  я,  прыгая  по-воробьиному, рухнул  наконец  на  свой  любимый  диван.

- Слушайте,  но  я  ведь  хотел в  Дом  инвалидов! – попытался  я  протестовать.

- И  думать  не  смей, ты  что – безродный? – гневно  сверкнув  глазами,  с  надрывом  в  голосе  заявила  Танька.  Шофер  с  лейтенантом  отказались  от  ужина,  пожелали  мне  всяческих  благ  и  уехали  обратно  в  Москву.  Николай  Сергеевич,  который  работал  теперь  главным  редактором  городского  издательства,  немного  посидел  и  вскоре  ушел  с  Надеждой  Николаевной.  Танька  приготовила  мне  ужин,  чмокнула  в  щеку  и,  пожелав  спокойной  ночи,  тоже  убежала,  а  я,  оставшись  один,  забылся  тяжелым,  неспокойным  сном.

 

На  следующее  утро  опять  появилась  Надежда  Николаевна  с  двумя  мужиками,  которые  молча  втащили  в  дом  компактную  инвалидную  коляску.  Затем,  переглянувшись,  они  так  же  молча,  без  суеты,  выломали  пороги,  мешавшие  движению  по  дому  и,  попрощавшись,  уехали.

Надежда  Николаевна  записала    на листке  бумаги  всё,  что  мне  было  необходимо  на  первое  время,  оставила  мне  новенький  сотовый  телефон  «Nokia»,  предварительно  научив  им  пользоваться,  и  ушла.

 

Так  начался  новый  виток  в  моей  теперь  уже  инвалидной  жизни.

 

Когда  через  две  недели  Николай  Сергеевич  привез  мне  старенький  персональный  компьютер,  я  немного  воспрянул  духом.

- Двадцать  первый  век  за  окном,  а  ты  всё  от  руки  пишешь,  по  старинке, - поблескивая  очками,   добродушно  ворчал  он,  разбирая  кучу  проводов  и  подключая  компьютер.  Затем  он  долго  объяснял  мне  правила  набора  текста,  нахождение  нужной   программы  и  успокоился  только  тогда,  когда  я  начал  немного  разбираться    в  компьютерных  дебрях.  Затем  мы  пили  кофе  и  долго беседовали.

- Ты,  главное,  не  уйди  в  запой,  как  это  делают  многие,  оказавшись  на  твоем  месте. Набирай  тексты,  ты  теперь  можешь,  твори,  сочиняй.  Я  тебе  помогу, - наставлял  он  меня  на  прощанье, и  слово  свое  сдержал. Буквально  через  день  вышла  первая  часть  моей  «Палаты  № 6»,  которую  я  написал  два  года  назад.  Мои  рассказы  печатались  в  местной  прессе,  и  одновременно  я  начал  писать  большую  автобиографическую  повесть,  благо  материала  у  меня  было  предостаточно.

 

Раз  в  неделю  приходила  добрейшая  Надежда  Николаевна,  приносила  газеты,  журналы,  через  день  приходила  сестра,  готовила  вкуснейшие  борщи  и  котлеты.

Меня  частенько  навещали  члены  литгруппы,  друзья,  знакомые,  но  чувство  одиночества,  отсутствия  постоянного  спутника  не  покидало  меня.

Всё  шло  довольно  неплохо,  если  бы  декабрьским  вечером  меня  не  разбудил  телефонный  звонок,  который  с  трудом  заставил  меня  поднять  голову.

- Да,  слушаю, -  пробурчал  я  обычное.

- Добрый  вечер,  Ген! -  раздался в  трубке  голос  Николая  Сергеевича,  с  которым  ввиду  давнего  знакомства  мы  были  на  «ты»,  несмотря  на  то,  что  он  был  старше  меня  на  пятнадцать  лет.

- Ген,  тут  такое   дело.  Ко  мне  сейчас  приходила  девушка,  судя  по  описанию,  главная  героиня  твоей  «Палаты № 6»  и  требует  немедленной  встречи  с  тобой  как  с  автором, - продолжил  он.

- Матильда  Аврамовна  что  ли?  Так  это  второстепенный  персонаж, -  я  еще  не  проснулся.

-  Да  нет! – редактор  засмеялся. – Придет,  увидишь!

- А  ты  ей  время  сказал? – глянул  я    на  зеленое  табло  электронных  часов. – 19-58  уже!

- Да,  конечно,  и  еще  добавил,  что  ты  крайне  негативно  относишься  к  подобным  визитам.

- А  она? -  я  никого  не  хотел  видеть.

- Очень  амбициозная  девушка! Ничего  не  хочет  слушать,  сейчас  едет  к  тебе. – Он  почему-то  засмеялся. – В  каком  ты  состоянии?

- В  обалденном,  - буркнул  я.

- Ну,  тогда  я  за  тебя  спокоен.  Если  что,  звони, - издатель  отключился,  а  я,  пошарив  рукой,  нашел  зажигалку,  закурил  и,  включив  лампу,  откинулся  на  подушку,  вспоминая  сегодняшний  день.

 

С  самого  утра  на  меня  навалилась  непонятная  тоска.  Я  валялся  на  незаправленном  диване,  вспоминая  свою  непутевую  жизнь, и  мне  хотелось  выть  от  этой  пугающей  неопределенности. Почему-то  вспомнились  слова  врача,  профессора  Красовского,  когда  он  усаживал  меня  в  машину  перед  отправкой  домой.

- Выпить  можно,  молодой  человек,  желательно коньяк.  Но  помните,  вам  в  вашем   психологическом  состоянии  нужна  обязательная  норма!

 

«Напиться  что  ли?» -  думал  я,  уныло  глядя  в  окно  на  весело  прыгающих  по  веткам  березы  воробьев.  Что  надо  иногда  снимать  стрессовое  состояние,  я  знал.  Раньше  у  меня  с  этим  проблем  не  было. Женщины?  В  них  я  не  испытывал  недостатка.  Даже  когда  я  болел  последние  годы,  сестра,  в  тайной  надежде женить  меня,  постоянно  приводила  ко  мне  незамужних  подруг,  которых  у  неё  было  великое  множество.  Побочные,  ни  к  чему  не  обязывающие  связи,  ни  к  чему,  дальше  постели,  не  приводили,  потому  что  слишком  тяжелый  и  прямой  у  меня  был  характер.

 

В  своем  теперешнем   же  положении  я  не  мог  даже  подумать,  как  я  окажусь  в  постели  с  женщиной.  Слишком  велико  у  меня  было  чувство  собственной  неполноценности  и  закомплексованности.

Я провалялся  почти  до  трех  часов  дня,  лишь  изредка  поднимаясь,  чтобы  налить  кофе,  и  без  конца  курил,  вспоминая.

 

Неожиданно  послышались  шаги,  и в  комнату  вошла  сестра  с двумя  огромными  черными  пакетами,  наводящими  на  меня  тихий  ужас   невообразимым  изобилием  всевозможных  продуктов.  Танька  пришла  не  одна,  а  с  разбитной,  веселой  подругой  Галиной,  хохотушкой,  певуньей  и  большой  любительницей  выпить,  которую  я  знал  довольно  давно.  Ей  около  сорока,  она  недурна  собой,  давно  развелась  с  мужем-алкоголиком,  и  я  подозревал,  что  был  ей  небезразличен,  во  всяком  случае,  до  того,  как  стал  инвалидом. Но  я  уверяю  вас,  что  если  между  нами  и  была  связь,  то  только  духовная. 

 

Галька  прошла  к  журнальному  столику,  вытащила  бутылку  хорошего  коньяка,  знает, стерва,  чем  меня  можно  купить,  и  принялась  готовить  нехитрую  закуску,  не  обращая  внимания  на  неодобрительные  взгляды  сестры  из  кухни.  Закончив,  она  жестом  и  со  словами  «Начнем,  благословясь!»  пригласила  меня к  столу. 

 

И  мы  начали.  Сначала  за  Новый  год,  потом  за  первый  и  второй  дни  Нового  года,  затем  за  Рождество.  Когда  дошли  до  Крещения,  Галька  принялась  петь  песни  с  утробным  завыванием  и  дурацким  эханьем.  Когда пили  на  посошок,  я  был  уже  на  своем  диване,  куда  сестра  меня  перетащила  с  помощью  Гальки. 

Всё  это  я  вспоминал,  шаря  рукой  в  тумбочке,  надеясь  отыскать  остатки  дневной  выпивки.  Тщетно,  похоже,  даже  стопки  предусмотрительная  Танька  забрала  с  собой.

 

И  вот  звонок  и  робкий  стук в  дверь.  С  проворством,  с  каким  позволяла  мне  ампутированная  нога,  я  забрался  под  одеяло  и  страдальческим  голосом  простонал:

- Войдите,  не  заперто!

Дверь  тихонечко  отворилась,  и  вошла  девушка,  поздоровалась  и  остановилась  в  нерешительности.

- Что  вам  нужно? – я  закатил  глаза,  изображая  полнейшее недомогание.

- Вам  плохо? Я  врач! Чем  я  могу вам  помочь? – вечерняя  посетительница,  наклоняясь  надо  мной, положила  руку  мне  на  лоб,  проверяя  температуру,  и  огненно-рыжая    прядь  её  волос  коснулась моего  лица.   Девушку   я  не  видел,  потому  что  меня  ослепил  свет  лампы,  а  лишь  различил густую  шевелюру  непокрытых  волос,  на которых  в  отсвете  лампы  переливались  изумрудами таявшие  снежинки,  и  смутно  белеющее  лицо.

- Вы можете выполнить мою просьбу? - тоном умирающего произнёс я.

- Да! - твёрдо ответила она.

- Там в столе лежат деньги, возьмите, сколько нужно. На соседней улице есть дежурный магазин, купите мне бутылку коньяка, - в моём голосе послышались умоляющие нотки. - Пожалуйста!

 

Девушка немного постояла, обдумывая мою странную просьбу, затем вышла и, вернувшись довольно скоро, с тихим стуком поставила на тумбочку бутылку.

Пробка провернулась по резьбе и никак не хотела открываться. Чертыхаясь, я вытащил из ящика тумбочки настоящий военно-морской кортик в инкрустированных ножнах, подаренный мне на сорокалетний юбилей другом, морским офицером. Подцепив пробку, я дёрнул её, но руки предательски дрогнули, и острое, как бритва, лезвие чиркнуло по запястью, по которому сразу потекла  алая струйка.

- Осторожно! - тревожно воскликнула незнакомка, бросившись ко мне, и снова тяжёлая прядь мягко прошелестела по моей щеке. Я схватил полотенце, висевшее в изголовье, и, перемотав  запястье, рявкнул:

- Ничего страшного! Жалеть обо мне особо никто не будет! - и, плеснув коньяк в кофейную чашку, выпил. Девушка отпрянула в сторону, очевидно, смутившись  своего неожиданного порыва, и стала перебирать кучу лежавших в ящике таблеток, откуда из угла вытащила упаковку с двумя шприцами, присмотрелась к надписи на упаковке «Применять во время психологического стресса» и внимательно  взглянула на меня. Я сделал ещё несколько глотков, как заправский алкоголик, прямо из горлышка и опять задал вопрос:

- Так кто вы всё-таки?

- Вы, я вижу, сегодня неадекватны. Если позволите, я приду завтра в любое удобное для вас время, - немного подумав, ответила она.

-Приходите, как вам будет удобно, - легко дал я себя уговорить, и девушка, попрощавшись, вышла, оставив меня наедине с зелёными часами и бутылкой.

 

Наступило утро, разбудившее меня робким стуком в дверь, от которого я с трудом открыл глаза, проклиная день и час своего рождения, потому что мне было очень плохо, и мутным взглядом охватил своё холостяцкое жилище. Чистота, в раскрытую форточку врывается свежий декабрьский воздух.

«Спасибо, сестра», - растроганно подумал я и крикнул:

- Подождите  минутку! - ухватывая боковым зрением бутылку, в которой оставалось чуть меньше половины. Затем с трудом принял вертикальное, сидячее положение, потихоньку перелез в инвалидную коляску, схватив бутылку и хлебнув несколько раз, распахнул дверь.

 

- Пожалуйста, входите! - и в дверь вошла вчерашняя девушка, которую я, конечно, сразу же узнал. Это была та самая прекрасная незнакомка из наркологии и при свете дня она была ещё красивее. Та же непокорная грива огненно-рыжих волос, правильное, чистое лицо, огромные карие глаза с пушистыми, длинными ресницами, а ноги!.. Я никогда не понимал выражения «ноги от ушей». Теперь понял!

 

Восхищаясь её красотой, я сделал ещё пару глотков, а девушка бегло оглядела мою комнату, задержалась на компьютере и, наконец, остановила свой взгляд на мне. Я же, в свою очередь, уставился на неё тяжёлым, немигающим взглядом, который редко кто выдерживал.

«Никогда не смотри зверю в глаза!» - вспомнились слова приятеля, одноногого охотника деда Степана, но девушка с честью выдержала испытание, за что  я к её внешнему обаянию приплюсовал балл - за внутреннее самообладание.

Пары алкоголя придали мне излишнюю дозу смелости и нахальства, поэтому, пытаясь быть более учтивым, я попросил:

- Представьтесь, любезная!

- Я врач-терапевт. Меня зовут Наталья, - она немного замялась, - Андреевна, и пришла я  по поводу вашего рассказа, который мне очень понравился, - она опустила глаза и густо покраснела.

Наталья Андреевна была очень хороша в своём смущении.

- Чем же в таком случае я вам обязан? - я был сама галантность и глотнул ещё.

- Видите ли, в своём рассказе вы написали неправду!

- Например? - осведомился я.

- Я никогда не брала у вас кровь на анализ, хотя на самом деле очень много раз вас видела, - робко сказала девушка.

 

Тут я должен раскрыть читателю некоторые литературные секреты. Когда я начинаю писать любое произведение, я беру правдоподобный сюжет из жизни, в котором обязательно должен быть герой, неважно, положительный он или отрицательный, красивый или урод, главное, чтобы была основа, стержень.  В моём последнем рассказе волею судьбы и моего безрассудного пера стала Наташа, потому что действительно много раз я видел проходившую мимо меня красивую девушку.  Всё это я постарался объяснить возмущённой Наталье Андреевне, мотивируя чистой случайностью то, что я угадал её имя.

- А ещё вы написали, что у меня красивая, упругая грудь! - не унималась Наташа.

Я с достоинством кивнул.

- И что у меня роскошные пряди огненных волос!

- Но ведь это так! - пробурчал я, глотнув ещё, и тут меня осенила идиотская мысль.

- Стоп, девушка! - остановил я её. - Кажется, я знаю, что вы хотите, - она с любопытством смотрела на меня. - Вы хотите, чтобы я написал опровержение. Подайте мне, пожалуйста, бумагу и ручку, вон там, на столе, - моя выспренная речь начала заплетаться.

- О чём вы будете писать в опровержении? - Наташа смотрела на меня с возрастающим интересом.

- Что вы старая, больная проститутка с отвислыми, болтающимися грудями! - нагло заявил я.

«Не надо было мне так напиваться», - мелькнула тоскливая мысль, но было уже поздно, меня понесло.

- Но ведь я не старая, - растерялась девушка.

- Что у вас жидкие, сальные волосы, недели не видевшие расчёски, - желчно добавил я.

Наташа с недоумением поднесла к лицу шикарный рыжий локон.

- А закончу я ваш портрет кривыми, волосатыми ногами, с которых сползли дешёвые чулки на резинках! - злорадно закончил я и сделал очередной глоток. В бутылке оставалось чуть-чуть.

- Вы полусумасшедший алкоголик! - в отчаянии выкрикнула девушка.

- Меня зовут Геннадий Васильевич, после девяти вечера - просто Гена! Я свободный писатель, а вот вы кто?! - я тоже повысил голос.

 

Дверь потихоньку отворилась, и вошла Надежда Николаевна, добрейшая женщина, относящаяся к моим причудам с материнской терпимостью и заботливостью.

- Что тут за шум? Здравствуй, Гена, здравствуйте, Наташенька! - она кивнула возбуждённой девушке и, поймав мой недоумённый взгляд, пояснила:

- Это Наталья Андреевна, наш участковый терапевт, делает очередной обход пациентов.

«Остановись, очнись, идиот, перед тобой стоит богиня!», - раздался внутри меня предупреждающий внутренний голос, но тут меня прорвало. Я выдал такое, отчего мне впоследствии было мучительно стыдно, а интеллигентная Надежда Николаевна вытаращила глаза.

- Ха-ха! Это вот эта девица врач? Позвольте ввести вас в курс дела, любезнейшая Надежда Николаевна! Это - самозванка, называющая себя врачом, студентка-недоучка, к тому же ещё и заочница, которая, чтобы оплатить своё обучение, подрабатывает в больнице санитаркой! Что делать настоящему врачу в одиноком жилище инвалида? С какой целью она пришла вчера ночью с бутылкой дешёвой бормотухи?! - я картинно поднял вверх свободную руку, изображая полнейшее негодование, в правой у меня была бутылка.

- Но ведь вы сами просили меня купить! - губы у девушки затряслись.

- Я пошутил. Настоящие врачи так не поступают! - и я продолжил пафосно:

- Цель у неё была одна! Она хотела соблазнить меня, лишить целомудрия! - я допил остатки и с сожалением посмотрел на опустевшую посудину.

Наташа побледнела от гнева, став ещё красивее, но я уже ничего не замечал.

- Вы лжец, сумасшедший, спившийся алкоголик! -  процедила она сквозь зубы, испепеляя меня взглядом своих прекрасных карих глаз.

Я решил закончить аудиенцию на возвышенной ноте и сразить её наповал.

- Так заберите же, дитя пороков, своё дешёвое орудие соблазнения, о, змея-искусительница! - завыл я,  уподобляясь шекспировскому герою.

- Вы - негодяй! Это самый дорогой коньяк, который был в  магазине, и купила его я на свои деньги! - яростно закричала Наташа и бросилась вырывать у меня бутылку.

- Пожалте, прелестная Наталья Андреевна! Она мне более не понадобится! - перешёл я на пушкиниану и без сожаления расстался с опустевшей тарой. Девушка, не ожидавшая такой лёгкой победы, потеряла равновесие и упала на кровать, которую я не удосужился даже заправить.

- Не смейте ложиться на мою постель и не вздумайте начать раздеваться! Я даже себе не всегда позволяю этого делать! - я был мертвецки пьян и  хотел только  одного - спать.

- Убирайтесь отсюда и заберите ваши вещи! - я имел в виду бутылку.

Наташа, смутившись, поправляла волосы, но услышав мои последние слова, вскочила, как ужаленная.

- Я вам не приёмщица стеклотары! - и закончила язвительно, - алкаш-ш-ш!

А мне показалось, что изо рта у неё мелькнул  раздвоенный змеиный язычок.

- А вы - змея! - отпарировал я, и это было последней каплей моего яда.

Наташа закрыла лицо руками, плечи её затряслись от рыданий, и девушка выскочила, с такой силой хлопнув дверью, что я подскочил.

- Зачем ты обидел такую красавицу? - укоризненно спросила Надежда Николаевна, которая не вмешивалась в нашу перепалку и преспокойно наблюдала за происходящим.

- Но пасаран! - я мужественно поднял вверх руку со сжатым кулаком. - Инвалиды не сдаются, - бормотал я, переваливаясь с каталки на диван и думая, что больше никогда не увижу эту нахалку, а уже засыпая, поклялся себе больше так не напиваться.

 

За окном падал пушистый снег. До Нового года оставалась неделя.

 

Я проспал остаток дня, всю ночь и утром проснулся абсолютно трезвый и злой. Закурив, я с неприязнью вспомнил вчерашнюю плачущую красивую девушку, ошеломлённую Надежду Николаевну и пришел к логическому выводу, что я - негодяй. Затем поднялся, аккуратно заправил постель и, захватив свой чайник «Теfal», покатил в «туалетную комнату», чтобы принять ванну, снять остатки похмельного синдрома. Помывшись и наполнив чайник, я зажал его между колен и потихоньку перебирался через единственный порожек, оставленный рабочими. Неожиданно коляска легко перекатила через препятствие, я резко обернулся, и чайник едва не выскользнул. Сзади, скромно улыбаясь, стояла вчерашняя рыжая бестия в модной меховой курточке, неизменной водолазке, а под мышкой у неё была зажата зелёная папка. Воспользовавшись тем, что я был занят выскальзывающим чайником, она вкатила меня в комнату и остановилась, брезгливо сморщив носик, потому что в помещении, несмотря на открытую форточку, стоял запах перегара. Девушка подошла к окну, приоткрыла его створку, а я поставил чайник и вопросительно уставился на неё.

 

- Здравствуйте! Вы, наверное, не помните, ну, это и неудивительно, учитывая ваше вчерашнее состояние, меня зовут Наталья Андреевна, можно просто Наташа, вы ведь старше, - Наташа спокойно смотрела на меня мерцающими глазами. - Я - врач!

- Я не только старше вас, но ещё и инвалид! - ехидно рявкнул я, наливая себе кофе.

- Простите, я не хотела вас обидеть, - смутилась девушка. - Вот мои документы, - она протянула мне папку.

- Мне абсолютно всё равно, кто вы. Здесь не отделение милиции, - я налил себе вторую чашку и закурил сигарету, по-прежнему стараясь не встречаться с ней взглядом.

- Можно я налью себе кофе? - Наташа робко посмотрела на меня.

- Нет сахара! - куда подевалась моя вчерашняя учтивость.

- Ничего, я так, - она налила себе дымящийся напиток и, морщась от кофеиновой горечи, прихлёбывала, присев на краешек кресла возле журнального столика. Потом искоса, виновато посмотрела на меня и поправила завиток чёлки, спадающий ей на глаза. Впоследствии этот виноватый взгляд и неуловимый жест рукой отбивали у меня всякую охоту повышать голос. А девушка развязала папку и протянула мне какие-то бумаги:

- Вот моё назначение вашим лечащим врачом, а вот ваше медицинское заключение, которое нам переслали из Москвы, - я взял справки и, не читая, швырнул их на стол.

- Пока у вас нет ничего страшного, лёгкий послеоперационный шок. Я вчера видела у вас лекарства, можно я их посмотрю?

 

Я пожал плечами, а Наташа взяла стул и, присев к тумбочке, стала перебирать многочисленные упаковки, смешно морща лоб и по-детски шевеля губами,  а затем ещё раз внимательно рассмотрела шприцы и пристально взглянула на меня.

- Вы пользуетесь этим?

- Они под пломбой, - раздражённо ответил я, потому что меня всегда тяготило повышенное внимание к моей персоне, от которого я не ждал ничего хорошего. Девушка отвела взгляд в сторону и принялась рассматривать кортик, силясь прочитать затейливую надпись на инкрустации.

- «Дорогому другу Генашке!». Как мило и забавно, Генашке, - нежно прошелестел её голос, и Наташа рассмеялась.

Я заворчал, проклиная дурацкую надпись, затем забрал у неё кортик и швырнул на место.

- Это оружие!

Наташа вытащила рецепты и стала писать, слегка склонив голову и поправляя густые волосы, ниспадающие вниз искрящимся водопадом.

«Эх, счастлив тот будет, кому она достанется», -  с непонятной тоской подумал я, ощущая в груди ноющую пустоту и сожаление за глупо прожитые годы.

- Что вам принести - сигареты, кофе, может, коньяк? - она с улыбкой подняла голову и, уложив рецепты, завязала папку и поднялась с кресла.

- Мне есть кому носить, - я имел в виду сестру.

Девушка остановилась у двери и обернулась:

- Простите меня, пожалуйста, за вчерашнее, я не должна была так поступать. До свидания!

И она вышла, оставив меня в полной растерянности.

 

Я пообедал и курил у окна в ожидании сестры, но вместо неё появилась запыхавшаяся Наташа с большим пакетом и вывалила на столик кучу таблеток, коробки с ампулами и одноразовые шприцы в целлофане.

- Вы что и колоть меня будете? - ужаснулся я.

- Это витамины, - успокоила меня девушка. - Вам необходимы полный покой, свежий воздух, фрукты, - она не сводила с меня внимательных глаз.

Мы обменялись номерами телефонов, и Наташа, ещё раз попрощавшись, убежала. 

 

Танька не пришла к вечеру, не было её и на следующий день, а на мои звонки её телефон не отвечал. У меня заканчивались сигареты, и я с внутренним колебанием набрал номер моей новой знакомой. Трубку она взяла сразу, словно ожидала звонка.

- Слушаю, - раздался её тихий, нежный голос.

Сбиваясь и проклиная себя за излишнюю скромность, я объяснил Наташе суть моей просьбы и попросил принести сигарет.

- Хорошо, - спокойно ответила девушка и отключилась.

 

Через полчаса раздался торопливый цокот  её каблучков, и она вошла в комнату с огромным пакетом, из которого достала два блока «Явы», банку кофе, виноград и под конец высыпала на стол груду пакетиков кофе с молоком.

- Я не пью эту гадость, - я изумлённо рассматривал принесённое.

- А я не хочу пить несладкую и горькую гадость! - она задиристо посмотрела на меня и расхохоталась, запрокинув голову.

- Мне надо идти, я дежурю сегодня. До завтра! - и, кивнув мне головой, Наташа упорхнула.

Ближе к вечеру позвонила сестра и сообщила, что она лежит в больнице, в терапевтическом отделении и что врач у неё Наталья Андреевна Кравцова, а потом поинтересовалась, да ехидно так спросила:

- Брат, а ты её не знаешь случайно?

- Случайно, это мой врач, - коротко ответил я.

Танька, что было в её привычке, помолчала, а потом заговорила усталым голосом:

- Генка, она слишком молода для тебя, не наделай глупостей, не порти девочке жизнь, - и ещё какую-то ерунду в этом роде, а в конце добавила фразу, от которой я расхохотался:

 - А ко мне не вздумай приходить. За мной тут Наталья Андреевна ухаживает, она ведь и мой врач тоже, - добавила сестра многозначительно.

 

Наташа на правах врача стала приходить каждый день, как на работу, к восьми часам утра, заставая меня за компьютером, окутанного клубами сигаретного дыма. Девушка входила, весело здоровалась,  а затем, протирая  якобы  слезящиеся от дыма глаза, настежь распахивала окно и, не обращая внимания на моё возмущение, укладывала меня в постель и начинала делать необходимые процедуры, предварительно надев белый халат. Измеряла давление, температуру, делала уколы и, насыпав горсть необходимых, по её мнению, таблеток, обычно выходила  налить чайник или вымыть фрукты. Я быстро перебирался на коляску, добросовестно выкидывал таблетки в ею же открытое окно, закуривал очередную сигарету и мы вполне довольные друг другом садились пить кофе, каждый - свой.

Я не буду скрывать, Наташа мне очень нравилась как женщина, но я провёл чёткую разделительную грань «врач-больной» и не собирался  её переступать. Да и что я мог противопоставить её молодости и красоте? Только свои почтенные годы, плюс инвалидность, которая угнетала меня больше всего, поэтому я с нетерпением ожидал окончания курса лечения, чтобы вернуться к обыденной холостяцкой жизни.

 

Наступило 31 декабря. Я проснулся, по обыкновению, рано, но валялся и курил в постели почти до обеда, решив сделать себе выходной. Я вообще не любил праздники, в частности, Новый год, справедливо считая его чисто семейным торжеством, а семьи у меня давно не было. Сестра в больнице, а что касается Наташи... У неё своя молодёжная компания, праздничные заботы, как и у всех моих друзей.

- Да ну их всех, - вслух с досадой размышлял я. - Справлю не хуже других, - заправляя постель и принимаясь за ревизию к столу, думал я.

- Так, колбаса, сыр, помидоры, апельсины. Хватит! Сейчас ещё коньячку возьму, - я открыл форточку и позвал соседа Витьку, который чистил дорожки напротив. Когда он пришёл, я попросил его купить две бутылки коньяка. Витька ушёл в магазин, и зазвонил телефон. Наташа!

- Гена, вы извините, я не смогу сегодня прийти.., - я отключился. Совсем!

- Могла бы и не звонить, больно надо! - я со злостью кромсал колбасу, представляя её в объятиях волосатого, мускулистого парня.

- Стерва! - добавил я, злясь почему-то на самого себя, и принялся резать сыр, с нетерпением поглядывая на часы.

 

Пришёл Витька с коньяком. Я расставил на столике закуску, бутылки и, критически оглядев своё творение, остался доволен. Но для полного ощущения праздника решил нарядить ёлку, искусственную, которая валялась у меня на старом, пыльном шкафу вместе с игрушками. Подъехав к шкафу, я благополучно стащил ёлку клюшкой, сдул с неё пыль и принялся доставать игрушки, которые лежали в коробке. Несмотря на все мои старания, я никак не мог подцепить коробку, а когда мне наконец удалось, проклятые игрушки грохнулись мне прямо на голову. Мгновенно рассвирепев, я швырнул ёлку в угол и, чертыхаясь, плюхнулся в кресло.

- Восемь вечера! Пора! - я открыл бутылку, поставил её на стол и задумался, вспоминая события трёхлетней давности. Тогда, тоже в конце октября, я проходил медкомиссию, и усатый хирург, рассматривая мои рентгеновские снимки, бубнил себе под нос:

- Необходима ампутация. Срочно!

 

Эти ненавистные слова  повергли меня в жесточайший психологический шок. Меня поместили в отдельную палату, напоминавшую тюремную камеру, с железной дверью и решёткой на маленьком окне, предварительно привязав к кровати, приваренной к полу. Я метался в полузабытьи, никого не узнавал, обливался холодным потом и сбивал в кучу однотонные, серые простыни, зовя на помощь ребят, оставшихся в афганском горном распадке.

Приехала жена, осторожно вошла в палату, осмотрела меня и произнесла, не разжимая губ:

- Зачем он мне нужен такой? - и ушла, вообще исчезла из моей жизни вместе с моим лучшим другом Андрюхой. Ногу я тогда отстоял, но, выйдя  из госпиталя, то ли с горя, а, может быть, с радости я запил на долгие шесть месяцев.

 

В том промежутке в памяти у меня остались какие-то чердаки, подвалы, грязные, небритые мужики и потные, пьяные бабы. При активной помощи конторы меня разыскала сестра Танька, привезла к себе домой практически в невменяемом состоянии и полгода отпаивала молоком. А когда я поднялся  на трясущиеся ноги и, опираясь на палку, вышел во двор, она неделю плакала от радости.

- Чёрт с ними, проживу, - думал я, закуривая очередную сигарету и снова углубляясь в воспоминания.

 

Незаметно я уснул, проспав весь Новый год, так и оставив коньяк нетронутым, проведя весь праздник в кресле.

Утром я проснулся от прикосновения мягких варежек, которые, еле касаясь, щекотали моё лицо, и, открыв глаза, увидел улыбающуюся Наташу.

- С Новым годом! - весело пела она, шелестя пакетом, из которого достала цветную коробку с дорогой туалетной водой. Я опять зажмурился, а девушка продолжала с укоризной:

- Гена, вас ни на минуту нельзя оставить одного. Как маленький, - ворчала она, растерянно оглядываясь вокруг, словно соображая, с чего начать.

- Ну что это такое? Елка в углу, игрушки разбиты, полная пепельница окурков, - она уже сметала веником в совок разбитые игрушки.

Я тупо уставился на неё, затем поискал глазами сигареты. Наташа подала мне пачку с тумбочки и неумело щёлкнула зажигалкой, а я обратил внимание на тонкий золотой браслет, украшающий её хрупкое запястье.

Наташа покраснела:

- Я целые сутки была на дежурстве, а браслет - это подарок бабушки. Я же звонила вам целый день, почему вы не отвечали? - она взяла в руки мой телефон. - Понятно! Вы сделали самое лучшее - отключились!

- Нагулялись? - хрипло спросил я, представляя девушку в объятиях бородатого терапевта. - И что вы передо мной оправдываетесь!?

- Нет, я, правда, была на дежурстве. У нас была усиленная смена! - Наташа смутилась ещё сильнее, а я потянулся к бутылке, которая открытjq сиротливо стояла на столе.

- Гена, пожалуйста, не надо, я вас очень прошу, - девушка мягко отвела мою руку в сторону. - Вам надо привести себя в порядок, потому что сейчас придёт Татьяна.

Она помогла мне сесть в инвалидную коляску и, сунув в руки полотенце, подтолкнула в ванную.

 

Когда я вернулся, комната сверкала чистотой, а в воздухе плавал аромат елового освежителя. Стол был заставлен салатами, фруктами, в вазочке лежали шоколадные конфеты, и стояли бутылки шампанского и коньяка. Наташа заканчивала резать колбасу и, заметив мой недоумённый взгляд, рассмеялась:

- Всё это я купила позавчера вечером, когда узнала, что буду дежурить.Так, из чего мы будем выпивать? - она задумчиво посмотрела на меня. - Ну, вам-то бокал не нужен, а мы обойдёмся кофейными чашками, - она облегчённо вздохнула, взъерошив волосы, и в это время зашла Танька.

- Здравствуйте, с Новым годом! - сестра дружески взъерошила мне волосы и, поцеловавшись с Наташей, стала дарить подарки. Мне - свитер из ангорской мягкой шерсти, Наташе - длинный шарфик и пуховые перчатки, которые Танька связала сама.

- Спасибо тебе, Наташенька! Хорошо, что ты сегодня дежурила, выписала меня, - сестра достала торт, ещё какую-то закуску, а я, поймав торжествующе-укоризненный взгляд девушки, смутился. Мне доверили открывать шампанское, и Наташа с улыбкой наблюдала за мной, очевидно, вспоминая нашу первую встречу, но я лихо щелкнул пробкой, не пролив ни капли, плеснул девушкам и поднял свою бутылку.

- Ну, с Новым годом! - произнесла сестра, и они, пригубив напиток, отставили чашки, а я, сделав два глотка, поставил бутылку, повинуясь пристальному взгляду Таньки.

- Ты бы хоть при девушке постеснялся так хлестать!

- Ничего, я уже привыкла! - смеялась Наташа.

 

Мы долго сидели за столом, болтая о всякой ерунде, а когда начало смеркаться, я поставил в музыкальный центр свою любимую композицию и отъехал к окну, где, глядя на разгорающиеся звёзды, размышлял, что Новый год, в общем-то, неплохой праздник. Наташа с сестрой сидели за столом, вполголоса о чём-то беседовали, и я часто ловил на себе печальный, задумчивый взгляд девушки. Потом они ушли мыть посуду, а когда вернулись, я услышал за спиной тихий голос Наташи:

- Гена, вам больше ничего не нужно?

- Нет, - я отрицательно покачал головой, а Танька в упор смотрела на меня и улыбалась уголками губ. Затем они попрощались и ушли. Вместе.

 

Часть 4.

Завещание  Вороны

 

Прошло две недели после Нового года, и Наташа по-прежнему приходила делать медицинские процедуры, но не уходила, как раньше, а оставалась, иногда до вечера. Обычно она усаживалась на облюбованное ею место, между столом и окном у меня стоял стул, который девушка заняла с моего молчаливого согласия. Наташа сидела тихо, как мышка, поглядывая на меня огромными, насторожёнными глазами, пытаясь предупредить каждое моё желание, и поднималась только для того, чтобы подлить мне кофе или подать сигареты. Она осторожно  сдвигала в сторону литературный хлам, в беспорядке загромоздивший большой письменный стол, и читала какую-нибудь медицинскую книгу или занималась вязанием, которому её научила моя сестра. Девушка по-прежнему приносила большое количество винограда,  который очень любила, и пыталась приучить к нему меня.

Незаметно я стал привыкать к её молчаливому присутствию, чувствовать потребность в ней, ждать, часами просиживая у окна в надежде увидеть знакомую стройную фигуру и разлетающиеся огненные локоны.  Я проклинал себя, и только недюжинная сила воли, которой я обладал, удерживала меня окончательно не потерять голову и не броситься в безрассудный любовный водоворот.

 

Привезли долгожданный протез, который я сразу пренебрежительно окрестил «заготовкой», а мастер-протезист, обидевшись за явное пренебрежение к его профессии, ворчал:

- Ну, какая же это заготовка, мил-человек, это же искусство! - он тыкал мне в лицо пластмассовую штуковину с блестящими застёжками, а после чашки коньяка доверительно обнимал меня, наставляя:

- Ты как оденешь протез, сразу не ходи, пусть нога пообвыкнет. Завтра с утра начнёшь, - и выпив ещё полчашки, распрощался.

 

Раздался торопливый цокот каблучков, и вбежала Наташа, как всегда, очаровательная, принеся с собой запах свежего морозного утра  елового дезодоранта, которым она пользовалась. У неё был один неподражаемый жест. Закидывая руку, она снизу, со спины поднимала свою тяжёлую гриву волос, словно вздыбливая её, и одновременно разглядывала собеседника доверчивым взглядом. Затем резко встряхивала головой, и огненные пряди ложились на место небрежными, роскошными локонами. Вот и сейчас она взъерошила свою шевелюру, увидев меня разглядывающим заготовку.

- Это надо отметить! Я за тортом! - и, поставив на столик пакет с неизменным виноградом, бросилась к двери.

- Я не люблю торт! - попытался я её удержать, но ответом мне был хлопок двери.

 

Естественно, я не внял советам мастера, а сразу натянул протез, с трудом разобравшись в многочисленных ремешках, вскочил на ноги и сразу за это поплатился. Ослабленные бездействием ноги не выдержали нагрузки, и я рухнул на журнальный столик, давя виноград и сшибая бутылку с коньяком. Грохот! Ошеломлённый неудачей, я корчился на полу, не заметив, как в комнату влетела перепуганная Наташа и, плача, бросилась ко мне:

- Ну, зачем ты один, зачем ты меня пугаешь? - она с трудом пыталась поднять меня с пола.

- Прости, мне очень хотелось попробовать, - я, кряхтя, уцепился за подлокотники, подтянулся и плюхнулся в кресло. Так легко и незаметно мы перешли на «ты».

Девушка начала счищать с меня прилипшие виноградины, схватила полотенце и, когда вытирала мне лицо, как бы невзначай поцеловала меня в щёку.

 «Что она делает? - я смутился и покраснел. - Или она забыла, что я мужчина?!».

 

По своему довольно богатому опыту я знал, что стоит мне только захотеть, и девушка будет моей, несмотря на то, что я в два раза старше её и инвалид, обладающий к тому же массой недостатков и пороков. Но я также был уверен, что если это случится, Наташа здесь больше не появится, я не захочу её видеть. Мне не нужны были напоминания сестры, у меня на этот счёт было своё, особое мнение. Но чтобы так краснеть перед девчонкой?

Наташа, конечно же, не догадывалась о чувствах, бушевавших в моей душе, и растерянно оглядывалась по сторонам.

 

- Надо бы убраться. И не вздумай возражать, я не хочу, чтобы ты краснел, если вдруг придёт Таня или Надежда Николаевна! - Наташа с улыбкой посмотрела на меня, выскочила, а через минуту вернулась с ведром и тряпкой. Затем скинула меховую куртку, джинсовку  и, засучив рукава водолазки, принялась за дело. Я готов поклясться чем угодно, что под лёгкой тканью водолазки  у неё не было бюстгальтера, потому что небольшая, упругая грудь плавно покачивалась в такт её движениям. Наташа, видно, почувствовала мой взгляд и подняла голову в самый неподходящий момент, когда я в упор разглядывал её красивый бюст, а, столкнувшись со мной взглядом, чертовка не отвела глаза, а лишь насмешливо фыркнула.

- Нахалка! - я опять  покраснел.

Закончив уборку и приведя себя в порядок, девушка подошла ко мне. Ей самой не терпелось попробовать.

 

- Ну, что, давай попробуем вместе, - она нагнулась, закидывая мою руку себе на шею, и, обхватив меня за пояс, приподняла. Я навалился на неё, но несмотря на мою худобу,  вес мой был слишком тяжёл для хрупкого тела девушки, поэтому когда я осторожно сделал шаг, отделающий нас от каталки до дивана, то рухнул на постель, увлекая Наташу за собой.

 

Немного отдышавшись, мы попробовали опять и с грохотом повалились на пол. От помощи костылей я категорически отказывался, наотрез! Ещё раз, ещё! Писать, творить, работать - всё это я забросил. Я учился ходить заново, до крови набивая мозоли, до темноты в глазах, до сумасшедшего желания убить эту настырную, рыжеволосую девчонку. Но с каждым шагом я чувствовал, как крепнут мои ноги, и одновременно с каждым днём ощущал всё более возрастающую любовь к Наташе. Она притащила из дома тапочки, смешные шлёпанцы с лисьей мордочкой, и теперь, приходя, сразу скидывала маленькие модные сапожки, становясь родной, домашней и постепенно заполняя недостающие частицы моей непутёвой жизни. Я влюбился в неё, как мальчишка, но что самое страшное, я позволил ей влюбиться в себя, и мы оба это прекрасно понимали. Девушка упорно, выкраивая каждую свободную минуту, подставляла свои худенькие плечи, таскала меня уже по двору. Вместе со мной она таскала стул для отдыха, считая, что он может служить  мне дополнительной опорой.

 

- Ты думаешь, я буду жалеть тебя! Не дождёшься! - заливаясь слезами, кричала она, в бессильной ярости колотя меня кулачками, заставляя подниматься, когда я, обессиленный и потный, падал на диван, мысленно проклиная свою мучительницу. Её слёзы, перемешиваясь с моим потом, образовывали любовный поток, который с каждым днём  набирал силу и стремительность. Так, благодаря упорству и настойчивости Наташи,  я начал ходить.

 

Стоял конец февраля. Солнышко пригревало сильнее и ярче с каждым днём, и я, руководствуясь наставлениями своего врача, начал выходить на улицу посидеть на лавочке, используя для этого тяжёлую фигурную трость, которую принесла сестра. Отходить от дома Наташа категорически запрещала, опасаясь, что я могу упасть.

- Вот подожди, я возьму отпуск и будем гулять с тобой целыми днями, - смеясь, говорила она, поглядывая на меня весёлыми, искрящимися глазами.

Сестра, конечно же, видела наши стремительно развивающиеся отношения, но ничего не говорила. Она собиралась съездить на нашу родину - в деревню, поклониться могилам матушки и Люды Таровой, моей первой любви, могилки которых находились рядом.

Я сидел на лавочке, блаженно греясь в лучах полуденного солнышка, курил и бездумно чертил тростью на подтаявшем снегу незамысловатые фигуры. Показалась Наташа, которая, подойдя ко мне, хмуро поздоровалась и опустилась рядом на лавочку, необычайно расстроенная и молчаливая.

 

Я с любопытством смотрел на неё.

- У тебя закончился курс лечения, - глухим, надтреснутым голосом наконец произнесла она.

- Ну, и что ты расстроилась? Ты же врач и должна радоваться моему выздоровлению, - а у самого на душе заскребли кошки.

- Ты помнишь нашу первую встречу? - немного помолчав, спросила девушка. - Ты был отвратителен! Пьяный, наглый, циничный! А когда ты уставился на меня своими медными глазами, меня охватил ужас! Я ведь трусиха, - она устало усмехнулась, и глаза её затуманились.

- Но ты же выдержала мой взгляд, - тихонько вставил я.

- Я оцепенела от страха, - она замолчала, глядя в одну точку, а потом заговорила снова.

 

- Когда я была маленькой, я прочитала легенду. Где-то на Севере жила стая волков, а вожаком у них был могучий и красивый волк. Он был ловкий, сильный, обладал в стае неограниченной властью, и ему всегда сопутствовала удача на охоте. Когда он заболел и не мог охотиться, волки всё равно приносили ему лучшие куски, но он, чтобы не быть обузой для стаи, ушёл в отдалённую пещеру и загородил телом вход, - Наташа замолчала и тяжело вздохнула.

- Он умер? - тихо спросил я.

- Нет, - девушка покачала головой. - Когда я увидела тебя здесь, то сразу вспомнила эту легенду, потому что ты тоже ушёл от всех умирать! - голос её зазвенел. - Но я не позволю! Ты слышишь, я тебе не позволю!

По лицу Наташи потекли крупные слёзы.

- Что ты молчишь, я же плачу! Скажи что-нибудь! - в отчаянии воскликнула она.

- Не плачь! - коротко ответил я и проклял  себя за свой цинизм.

- Я сегодня уезжаю в Москву, на курсы повышения квалификации. Меня не будет неделю, - внезапно  сообщила она.

Я оторопел.

- Но я всё равно буду приходить к тебе. Ты только не нервничай и постарайся не выпивать, пока меня не будет, - Наташа умоляюще смотрела на меня.

- Хорошо, как скажешь, ты ведь мой врач, - я попытался улыбнуться, но девушка закрыла лицо руками и, кивнув мне, быстрым шагом вышла за калитку.

 

В тот же вечер они уехали вместе с сестрой. Только в разные стороны.

 

Я остался один, лишённый привычного окружения, и метался по дому, как одинокий волк,  загнанный в западню. Бродил по двору, опираясь на трость, или часами сидел у окна, положив на колени смешные тапочки, смотрел на пустынную улицу, которая расположилась на самой окраине нашего городка, и вспоминал.

 

...Однажды наша группа грузилась в «вертушку» после удачно выполненной операции, когда по рации получили внеочередную вводную. Подразделению надлежало уничтожить группировку вооружённых до зубов душманов, которых, по данным разведки, было девять человек. Нас - четверо! Нормально! Мы скрытно  подошли в заданный квадрат на рассвете, когда утреннее солнце только начало освещать первыми, робкими лучами заснеженные вершины. Душманы совершали утреннюю молитву, и хотя мы не верили ни в Бога, ни в чёрта, всё-таки решили дать им закончить последний в их жизни намаз. Я вложил боевой нож с никелевой напайкой на конце в левую руку и щелкнул пальцем по микрофону, висевшему у правого уголка рта:

- Я - Прохор! - это мой позывной. - Готовность - один!  - и поднял вверх правую руку, чтобы все видели.

- Удачи, сынки! - прозвучал в наушниках приказ.

 

Нам никогда не говорили "С Богом!", потому что слишком небогоугодное дело мы вершили, сея вокруг себя смерть. Я махнул рукой в тот момент, когда «духи» поднимались с колен для омовения, одновременно послышался свист блестящих клинков, и четверо ткнулись бородами в потрескавшуюся землю. Негромко хлопнула «базука» Конюха, а остальное довершили мы, поливая вокруг себя плотными свинцовыми струями. Всё было кончено за минуту. Когда я, держа наготове штурмовой автомат, подбежал к разрушенному дому, то заметил торчащую из-под обломков руку с зажатой в ней книгой. Освободил её из скрюченных пальцев и раскрыл. Мусульманский Коран. Перелистывая страницы, я увидел старославянскую вязь, очевидно, перевод, и подчеркнутые красным карандашом строки: «Раскладывай свой костёр не спеша, грянет гром небесный и зажжёт его».

 

Эти простые слова  врезались мне в память на всю жизнь.  Мы с Наташей оба раскладывали костёр и, не надеясь на гром небесный, сами должны были зажечь его. Но сделать это должна была Наташа.

 

Девушка звонила мне по несколько раз в день, но мне не хватало её присутствия, ласковой, нежной улыбки, запаха хвои, который вместе с морозным воздухом она всегда приносила с собой. Поэтому я не поверил своим ушам, когда далеко за полночь мартовским вечером я услышал стук каблучков, который я бы узнал из тысячи, и она вошла утомлённая, устало улыбаясь, с двумя большими сумками. Наташа поставила сумки в угол, подошла ко мне, прижалась и прошептала:

- Я соскучилась. Я прямо с вокзала, - затем скинула куртку и принялась готовить ужин.

Разговор не клеился. Ничего не значащие фразы, пустые слова. Она нехотя тыкала вилкой в салат, стараясь не встречаться со мной взглядом, потом начала говорить, по-прежнему глядя в угол:

- Гена, прости меня, я не могу и не хочу тебя обманывать. Я не была в Москве, - она метнула на меня короткий взгляд, стараясь угадать мою реакцию, а я поперхнулся табачным дымом.

- А где же ты была?! - стараясь утихомирить непроизвольный кашель, прохрипел я.

- Я была на могиле Люды Таровой, - снова короткий взгляд исподлобья, а я подумал, что девочка сошла с ума.

- Я не сумасшедшая. Я действительно видела Люду, - Наташа угадала мои мысли и говорила медленно и задумчиво. Из её рассказа я узнал, что она ездила в деревню с Танькой, чтобы самой увидеть фотографию девушки, которая, по словам сестры, перевернула всю мою жизнь.

- Мы жили у деда. Ему уже восемьдесят лет, и у него нет одной ноги, но он очень хорошо помнит тебя, твою мать и Людмилу, - продолжала Наташа, не спеша глотая кофе. Я молчал ошеломлённый и с трудом переваривал услышанное.

- Ты знаешь, она очень красивая девушка, но больше всего меня поразили цифры, - опять раздался голос Наташи.

- Вот  смотри! Ты ушёл в армию в день своего рождения. Так? - она вопросительно взглянула на меня, и я кивнул, закуривая.

- Через год в этот же день и месяц погибает Люда, и в этот же день, месяц и год рождаюсь я! Тебе это ни о чём не говорит? - настойчиво прозвучал её голос, но я по-прежнему молчал.

- Таня помнит, что она погибла на пожаре. А ещё твоя сестра сказала, что Люда очень любила тебя. И всё. Больше никто о тебе ничего не знает. Кто ты? Почему ты всё время уходишь от ответа и ничего не рассказываешь о себе? - Наташа тихо плакала. - Пойми, я хочу помочь тебе!

 

«А действительно, кто я такой? - размышлял я, - и что здесь делает молодая, красивая девушка? Почему она оставила работу, которую очень любит, и поехала к чёрту на кулички? Зачем ей это?» - роились в голове беспорядочные мысли.

Наташа вытерла слёзы и, посмотрев на часы, встала.

- Ты прости, уже пять утра, мне надо идти. Мне сегодня на дежурство, - и девушка  вышла, не попрощавшись, оставив меня в очередной раз в полном недоумении.

 

Когда Наташа ушла, я сразу лёг в надежде уснуть, но не тут-то было. А действительно, что я знаю о ней? Ей двадцать три года, она красива, умна, работает в районной больнице врачом. Живёт на другом конце города в однокомнатной квартире, выделенной ей как молодому специалисту. По какой причине она выпорхнула из-под крыла богатых и влиятельных родителей, мне неизвестно. Одни вопросы. На все мои просьбы рассказать что-нибудь о себе, она загадочно усмехалась:

- Придёт время, ты всё узнаешь, - улыбалась девушка со знакомой виноватинкой во взгляде и поправляла волосы. Размышляя над этим, я незаметно задремал.

Утром, услышав шум чайника, я слегка приоткрыл глаза и очень удивился, увидев стройную фигуру Наташи, которая бесшумно скользя по комнате, наносила на лицо лёгкий макияж.

- Что ты здесь делаешь и почему ты не на работе? - удивлённо спросил я, бросив взгляд на часы: 7.15.

Девушка покраснела и, низко опустив голову, принялась наливать кофе.

- Выйди, пожалуйста, мне надо одеться.

Наташа вышла.

Я пристегнул протез, оделся и, подойдя к двери, распахнул её.

- В чём дело, Наташа, я не слышу ответа?!

- У меня не было денег на такси, а идти ночью одна я побоялась, - девушка робко смотрела на меня, и в глазах у неё стояли слёзы.

- Где же ты была? - резко спросил я.

- Я ходила по вашей улице возле фонаря. Прости, пожалуйста, я не хотела тебя будить, - губы у девушки задрожали.

 

Я почувствовал нарастающее бешенство и, видимо, изменился в лице, потому что она съёжилась,  а затем подошёл к столу, достал пачку денег и, швырнув их в Наташу, зацедил, стараясь не сорваться на необузданный рёв:

 

- Ты что не могла взять денег? Почему ты не пошла к Таньке? Наконец, ты могла бы спать здесь, или ты боишься, что я  во сне обниму тебя?! - жёсткие, расчётливые фразы хлестали девушку, как удары плетью, и она,  невольно вздрагивая и сжимаясь в комочек, опустилась в  кресло, закрыв лицо ладошками, сквозь пальцы которых текли слёзы.

Внезапно она оторвала ладони от лица и, сверкая глазищами, закричала на меня с яростью:

- Почему ты думаешь, что я не  хочу твоих объятий! Ты жестокий! Ты... Ты... волк! - у неё началась истерика, но Наташа справилась с собой и подавленно замолчала, глядя в пол.

- Так! - ледяным тоном произнёс я. - Завтра, после дежурства, я жду тебя!

 

Девушка вскочила, схватила куртку и выскочила за дверь, а я, вконец обессиленный, рухнул в освободившееся кресло.

Всё, довольно! Довела стерва рыжая! - дрожащими пальцами я набирал номер её телефона.

«Абонент временно недоступен!» - проверещал металлический голос, и я швырнул мобильник в стену. Опять ожидание. Но кого? Я терпеливо ждал предстоящего разговора, который, я знал, будет очень тяжёлым, и обводил взглядом свою холостяцкую берлогу.

«Да-а! - уныло думал, осматривая убогую обстановку. - Чего добивался за двадцать лет скитания по России, того и достиг».

 

Осматривать, в принципе, было нечего. Компьютер, подаренный мне приятелем, музыкальный центр, который сестра, зная моё пристрастие к музыке, взяла в кредит и подарила мне. Остальную обстановку - стол, кресла, диван - отдали соседи за ненадобностью. Даже дом, в котором я жил, принадлежал не мне, а сестре, потому что, когда мы решили его купить, я сильно болел, и  Танька оформила документы на себя. Неужели такая молодая и красивая женщина как Наташа пойдёт на это? Но у меня были свои козыри - я был достаточно независим, довольно неплохо обеспечен материально и жил так, как я хочу. Денег у меня хватает, да и не в них счастье. Хватит ли у меня терпения, любви, ласки, чтобы дать всё необходимое молодой девушке? Опять вопросы и снова никаких ответов.

За окном начало смеркаться. Я зажёг настольную лампу, подошёл к окну и, упершись лбом в переплёт рамы, наблюдал за снежинками, которые каруселью метались в свете уличного фонаря. Внезапно я почувствовал, что в комнате ещё кто-то находится, резко обернулся и увидел в освещённом проёме Наташу. Как она красива! Тревожный, мерцающий взгляд, едва заметная бледность на лице, тёмные круги под огромными усталыми глазами, а в роскошных волосах растаявшие снежинки кажутся капельками небрежно разбросанного жемчуга. Девушка зашла, молча разделась, бросила сумочку на кресло и, присев на корточки, принялась собирать разбросанные по полу деньги и осколки телефона. Я подошёл к ней, взяв за руку, поднял и посмотрел в глаза.

 

- Брось и сядь, - я был абсолютно спокоен, и Наташа, положив деньги на краешек стола, присела в кресло. Я тоже сел в инвалидную коляску и подкатил к ней.

- Гена, нам давно надо было с тобой поговорить, но мне нужно было подумать. Я знала, что ты ждёшь  меня и поэтому ушла с работы пораньше, - после минутного неловкого молчания сказала она и, поднявшись, налила кофе, мне и себе, чёрный, без сахара, глотнула и брезгливо поморщилась.

- Как ты пьёшь эту гадость в таких дозах? - затем глубоко вздохнула и начала:

- Ты только не перебивай меня, дай мне всё сказать, - девушка немного помолчала. - Я думала узнать о тебе всё, когда съезжу, но ещё больше запуталась. Я должна, наверное, ненавидеть тебя за твоё отношение ко мне, а, наоборот, кажется, я тебя полюбила. Помоги мне, я запуталась! - Наташа умоляюще посмотрела на меня. - Когда ты появился у нас в отделении три месяца назад, на приёме сидела я, но в последнюю минуту меня вызвали к больному, и меня заменил Владимир Васильевич, помнишь его? –  она бросила на меня вопросительный взгляд, и я кивнул.

 

Дальше Наташа рассказала, что, вернувшись, она просмотрела мои документы и пошла посмотреть на нового больного, которому нужна ампутация.

- Меня поразило то, что медкомиссию нужно пройти здесь, а ампутацию делать в Москве. У нас очень хорошие хирурги! - удовлетворённо заметила Наташа. - Меня ошеломили твои, прости за сравнение, ледяные и абсолютно пустые синие глаза. Я много раз проходила мимо, но ты меня не замечал или делал вид, что не замечаешь. Я почти сразу почувствовала необъяснимую, просто непреодолимую тягу к тебе, желание быть рядом. Так бывает? - она снова налила себе кипяток и положила туда двойную порцию кофе.

- Ты смотри не увлекайся, - осторожно предупредил я её.

- Но внезапно у тебя наступило обострение, и ты уехал, причём, ни документов, ни справок, ни-че-го! Человек не может так исчезнуть, но ты, как провалился, и я заметалась, - Наташа замолчала, прихлёбывая обжигающий напиток, и я тоже молчал, не мешая ей собраться с мыслями.

- На рынке я встретила женщину, которая приходила к тебе в больницу, твою сестру, мы разговорились, и Таня пригласила меня к себе. Но у неё были только твои детские фотографии, ни писем, ни адресов, такое ощущение, что тебя нет вообще! Кто ты? Может ты и не Гена вовсе? - голос её прозвучал с возрастающим надрывом. - Но Таня рассказала мне, что ты воевал, о Людмиле, о том, как ты отсутствовал почти двадцать лет, и как она нашла тебя полуживого и привезла домой. И тут, как гром, - прибежала Татьяна и принесла телеграмму, в которой написано, что тебе сделали ампутацию, и что ты написал заявление в местный дом инвалидов. У меня появился шанс, - девушка говорила спокойно, видимо, самое трудное, что она хотела сказать, было сказано.

 

- Зачем тебе это было надо? - задумчиво спросил я.

Наташа пожала плечами и продолжала:

- Твоя сестра запретила приходить к тебе, пока ты не привыкнешь к своему новому положению, но дала хороший совет - выйти на тебя через издателя. Так я оказалась здесь. Я ожидала, что увижу нечто подобное, но увиденное воочию меня поразило. Пьяный, наглый хам, бесцеремонно издевающийся надо мной! Прости, пожалуйста! - девушка нервно засмеялась. - Я обомлела, когда увидела шприцы, я врач, поверь, я знаю, что это такое и для чего они выдаются. Я вспомнила легенду о волке, помнишь, я говорила, рассказы твоей сестры только убедили меня в этом. Ген, а бывают голубоглазые волки? - спросила она.

- Нет! - твёрдо ответил я и глотнул остывший  кофе.

- Глядя в твои усталые, безразличные глаза, я поняла, что тебе нужна помощь, иначе ты можешь погибнуть, уйдя ото всех и на всех озлобившись. Но окончательно я убедилась в этом, когда была на могиле Люды и слышала её слова, - я вздрогнул и остолбенело посмотрел на Наташу.

- Люда была очень красивая девушка! - утвердительно заметила Наташа.

- Очень! - я кивнул головой и мысленно сравнил их. Какие они разные и вместе с тем очень похожие. Отличие только в волосах и в глазах, а фигура, походка, даже характер одинаковые. Почему я раньше этого не замечал? Или не хотел замечать?

- И что же она сказала? - насмешливо произнёс я.

-Их слышала даже твоя сестра, ты можешь спросить у неё! - загорелась девушка, почувствовав в моём тоне недоверие. - Таня стояла у могилы вашей мамы, а я в который раз разглядывала фотографию Люды на памятнике и пыталась понять, чем таким она смогла приворожить тебя, что ты столько времени думаешь о ней? Внезапно губы Люды шевельнулись, и она прошептала: «Береги его!». Я покосилась на твою сестру, а она с ужасом смотрела на меня и на фотографию девушки на памятнике.  В тот же день мы уехали, - Наташа встала, подошла к окну и, глядя в темноту, глухо заговорила, вкладывая в слова силу убеждения и, как мне показалось, последнюю надежду:

- Помнишь, я тебе говорила про цифры, про даты. Ты подумай! - она повернулась ко мне. - Подумай! - повторила девушка с нажимом.

 

Я принялся размышлять над словами Наташи. Конечно, всё, что она говорила, было похоже на правду, особенно про цифры, но  слишком мистичными, нереальными казались мне её доводы. Если следовать типично женской логике Наташи, то Ворона, то есть Люська, перевоплотилась в Наташу, чтобы оберегать меня от превратностей судьбы. Абсурд!

Но факты - упрямая вещь!

 

Выходит, это Наташа подсунула мне под ногу корень, когда в дождливом ноябре я, обдирая в кровь ногти, сползал в бездонное ущелье, не имея права крикнуть или позвать на помощь.

Значит, Люська, а может быть, Наташа положила мне в китайский пуховый комбинезон зажигалку, такой же непременный атрибут китайской промышленности, как презерватив в нагрудном кармане индийской рубашки. Я замерзал тогда в норильской тундре у заглохшего вездехода и окоченевшими пальцами нащупал неожиданный подарок судьбы, сжёг вездеход, но меня заметили  и спасли.

 

И уж совсем неизвестно, кто из них двоих вёл меня четыреста километров по глухой красноярской тайге. Я работал тогда в золотодобывающей артели и два месяца не получал из дома писем, писем, которых я так ждал. Оставив записку, я ушёл ночью с одним карабином и десятком патронов, а когда я вошёл в контору артели заросший и весь опухший от укусов мошки, вся бухгалтерия смотрела на меня круглыми глазами и крутила пальцем у виска.

Наташка не сводила с меня прекрасных глаз, зелёных, Люськиных. Я затряс головой, пытаясь отогнать мистическое видение. Нет – это Наташа!

-Что ты хочешь от меня? - выдохнул я, не в силах справиться с охватившим меня наваждением.

- Неужели ты до сих пор не видишь, что я люблю тебя и хочу быть твоей женщиной, - тихо и просто ответила, почти прошептала Наташа, заливаясь багрянцем смущения и опуская вниз глаза.

«Люськины слова, в точности, как там, в предутренней синеве душистого сеновала», - мелькнула мысль.

Я принял решение, как всегда, верное и молниеносное, встал рядом с девушкой и, положив руки ей на плечи, подтолкнул к кровати, а Наташка села, повалилась на подушки, увлекая меня за собой.

- Что ты делаешь? - прошептал я, нежно целуя её пушистые ресницы.

- Поздно! - ответил мне отголосок её шепота.

 

Я целовал её прекрасные, светящиеся от счастья глаза, чуть пухловатые, зовущие губы, своими губами вытаскивал из её волос прыгающие блики от машин, а её небрежно раскинутые локоны неумолимыми сетями запутывали меня и тянули к её зовущему, горячему телу.

- Подожди, она стащила  с  себя джинсовую куртку и бросила её на пол. - Какие у тебя высокие подушки! Как ты спишь, почти сидя?

Наташа снова обняла меня.

- Это ты как врач говоришь или как женщина?

- Как женщина, мне неудобно лежать! - и в её глазах запрыгали лукавые чёртики.

- Помоги же мне раздеться! - она нетерпеливо передёрнула плечами и приподняла руки, желая быстрее освободиться от одежды.

- Где ты набралась такого цинизма и пошлости? - я почти задыхался, помогая ей стащить водолазку.

- От тебя! - засмеялась девушка и, потянувшись, щёлкнула выключателем.

Монитор, отражавший  свет уличного фонаря, задумчиво смотрел на нас, тоже переживал и, я думаю, он был доволен увиденным.

 

Потом мы отдыхали от любви, от бурной, страстной, неистовой. Я курил, опираясь на высокие подушки, а Наташа, доверчиво прижавшись ко мне, что-то шептала. Я провёл рукой по её обнажённому плечу и наклонился к ней.

- Вот уж не думал, что такая маленькая девушка знает молитвы.

Она подняла умиротворённое, счастливое лицо и проговорила более внятно:

- Как давно я об этом мечтала!

 

Утром я проснулся от прикосновения её губ. На шее у меня, чуть ниже адамова яблока, родинка, которую Наташа целовала, а почувствовав моё пробуждение, заворковала:

- Вставай, лежебока, будем пить твой чёрный противный кофе, а потом я схожу в магазин.

Я окончательно проснулся и открыл глаза. Она сосредоточенно рассматривала татуировку у меня на плече – голова волка с оскаленной пастью, два боевых ножа по бокам – и , обводя её пальцем, бормотала:

- В жизни не видела ничего страшнее!

- Можно подумать, что ты всю жизнь только тем и занималась, что разглядывала наколки на голых мужиках! - засмеялся я.

- Я задушу тебя, мерзавец! - гневно крикнула Наташа и бросилась на меня, но я увернулся и крепко прижал к себе её трепетавшее, упругое тело. Девушка сразу успокоилась и, прильнув ко мне, замурлыкала, как маленький рыжий котёнок.

- Не ругайся на меня и не смотри больше так сурово своими колючими льдинками, - она имела в виду глаза.

- Ну, если я сейчас выпью кофе, - протянул я.

 

 

Наташа, вздохнув, с видимым сожалением легко вскочила и грациозно потянулась своим стройным и гибким телом, сладостно смежив веки. Она совершенно не стеснялась наготы, но, заметив мой пристальный взгляд, вспыхнула и накинула покрывало, завязав его узлом на плече. Затем включила чайник, поставила в центр мою любимую композицию «Skorpions», подошла ко мне и протянула руки:

- Прошу вас, сударь!

Мы медленно танцевали под прекрасную музыку, кружась по шуршащим, не собранным до конца купюрам. Девушка разомкнула руки, обвивающие мою шею, откинулась назад и пристально посмотрела мне в глаза.

- Геночка, дорогой, я так тебя люблю! И как я жила без тебя всё это время!

Я наклонился к ней.

- Наташенька, девочка моя, я тоже тебя люблю, но если ты меня предашь.., - я не закончил и нежно поцеловал её в шею, в пульсирующую, беззащитную жилку.

- Я знаю! Я знаю даже, чем ты убьёшь меня, - она на цыпочках подбежала к тумбочке, достала кортик и, ещё раз полюбовавшись им, убрала почему-то в другое место, в стол.

Затем снова прижалась ко мне и прошептала:

- Я тебя никогда не предам.

Я осторожно усадил её на кровать.

- Наташа, я хочу задать тебе ещё один вопрос.

- Конечно, спрашивай, - спокойно ответила она.

- Ты очень красивая девушка, - я мучительно, чтобы не обидеть её, подбирал слова.

- Я знаю, - без тени кокетства ответила она.

- У тебя наверняка было очень много поклонников?

- Почему было? Они и сейчас есть! - Наташа расхохоталась и добавила: - Куда же  от вас, мужиков,  деться? 

Она вздохнула при этом, но я не обратил на это внимания.

- Почему же ты... почему ты до сих пор? - я замолчал, а она, умница, всё поняла, приложила ладошку к моим губам и серьёзно ответила:

- Я ждала тебя и знала, что дождусь!

 

Во время нашего танца и разговора покрывало сползло, обнажив красивую грудь, на которой, как две спелых вишенки, алели ягодки сосков. Я наклонился  и стал целовать эти плоды любви, чувствуя, как они твердеют, наливаются спелостью от прикосновений моих губ, готовые вот-вот лопнуть и залить меня ароматным нектаром. Наташа откинула голову назад, закрыла глаза и прерывисто задышала, бормоча что-то ласковое, неразборчивое, и мы вновь закружились в любовном водовороте.

 

Состояний у человека, связанного с литературной деятельностью, бывает несколько, но я хочу остановиться на основных. Первое, обычное, - это когда утром проснёшься от нежного поцелуя любимой рыжеволосой женщины, не спеша закуришь первую, самую вкусную, сигарету, запивая её глотками крепкого, ароматного кофе, который Наташа подаёт в постель. Потом, щурясь от ярких лучей солнца, которые я всегда сравнивал с золотистыми локонами своей Златки, как я её называл, я начинаю неторопливо одеваться. Девушка всегда тактично выходит, а когда я сажусь за стол заниматься привычными делами, меня уже ожидает вторая, а затем и третья чашка любимого напитка.

 

Второе состояние – это творческий подъём. Когда вскакиваешь после поцелуя, не понимая толком, где находишься, закуриваешь сигарету и торопливо глотаешь обжигающую жидкость,  не понимая толком вкуса ни того, ни другого. Затем, не обращая внимания на слегка обескураженную Наташу, я бросаюсь к столу, начинаю судорожно разбирать материалы, собирать обрывки записей, обширную рабочую информацию и, углубившись в компьютер, работать, творить. Я машинально проглатывал обед или ужин, заботливо поставленный мне Наташей или Танькой, которые в такие дни старались не оставлять меня одного. Они  до сих пор со смехом вспоминают забавный случай, когда они столкнулись у дверей нашего дома, придя на обед на час позже обычного. Когда они вошли, Златка едва не упала в обморок, а Танька, ошарашенно глядя на меня, покрутила пальцем у виска.  Я сидел посреди комнаты в инвалидном кресле, отрешённо грыз пакет быстрорастворимой лапши, запивал его коньяком из горлышка и задумчиво смотрел в окно. После этого происшествия они созванивались.

 

И, наконец, третье – творческий кризис. Утром не хочется подниматься, а наоборот, зарыться под одеяло, уклоняясь от поцелуя, сигарета кажется   горькой, вместо чашки кофе – непреодолимое желание хлестать коньяк, а весь мир кажется серым и противным. Молча, угрюмо сидел я за пыльным, заваленным столом, к которому Наташа по-прежнему подходила с опаской, мрачно пил остывший кофе, куря сигарету за сигаретой, размышлял, тупо уставившись в тусклый экран монитора.

 

В дни творческой апатии Златка всегда была рядом: менялась сменами, брала хозяйственный отпуск или уходила на больничный. Тихонько, чтобы не мешать и не оставлять меня, она сидела на любимом месте со своим ноутбуком, бережно сдвинув в сторону мой литературный материал, и бросала на меня сочувственные, понимающие взгляды. С этим ноутбуком, который я боязливо называл «монстром», тоже была история. Моя Златка поступила в   аспирантуру и ей срочно понадобился компьютер для работы и учёбы. Месяц назад она подошла и сообщила мне об этом.

- Купи! - я был очень занят и поэтому краток.

Девушка замялась, невнятно залепетала, что у неё не хватает денег, и если я  добавлю, то в ближайшем будущем она обязательно вернёт долг.

 

Деньги всегда лежали у нас на видном месте, но Наташа с безразличием относилась к моим немалым гонорарам, к тому же я получал хорошую пенсию, а если и брала, то только с моего разрешения и только на питание. Она предпочитала обходиться своими. Молча выслушав девушку, я сунул деньги в карман и потащил её на улицу, матерясь про себя и по пути вызывая такси. Когда мы приехали в компьютерный центр, я подтолкнул её к стеклянным витринам и буркнул:

- Выбирай, какой тебе нужен!

Наташа остановилась возле навороченного портативного компьютера и пробормотала в смущении:

- Но это очень дорого!

 

Я мельком глянул на ценник, оплатил покупку и привёз притихшую Златку домой. Она сразу углубилась в изучение своего «монстра» и, освоив его вместе с Интернетом за пару дней, взялась за меня. Целую неделю она терпеливо обучала меня премудростям компьютерных программ, объясняя, что такое файл, сайт, Интернет, а я слушал со скучающим видом, ничегошеньки не понимая. Мне вполне хватало того, что я умел делать на своём «компе», и... Наташки рядом. Наконец она поняла бесполезность своей попытки и, обозвав напоследок «дремучим ретроградом», оставила меня в покое.

 

К счастью, такие моменты, как подъём или спад бывают крайне редко, потому что пишу я легко и быстро, благо  сюжетов в моей бурной творческой биографии предостаточно.

 Но сегодня с утра я сидел перед компьютером злой, как собака, черкая на листках закорючки и, комкая, швырял их в корзину под столом.

 

Я  пишу свои произведения только по реальным сюжетам, которые происходят со мной или моими друзьями, лишь изменяя имена и приукрашивая особо острые моменты высоким литературным слогом. Мне осталось дописать финальную часть повести, где мой герой случайно убивает свою возлюбленную, это по моей задумке, но чтобы соответствовать образу волка-одиночки, погибает сам. Но, как всегда, в самый неподходящий момент раздался звонок моего редактора и тот, по обыкновению, весёлым голосом сообщил, что издательство очень довольно моей работой и требует срочного завершения на мажорной ноте, то есть со счастливым концом. Мои женщины, Наташка  с сестрой, которые очень внимательно следили за моим творчеством, были полностью согласны с мнением редактора и, заручившись его поддержкой, взяли меня в оборот. Вот и сейчас Златка тихонько сидела в своём уголке, не сводя с меня умоляющего взгляда.

 

Раздался звонок Наташиного мобильника и, немного поговорив, девушка поднялась.

- Звонила Таня, сказала, что сейчас зайдёт и просила поставить чайник, - и она вышла. Надо сказать, что моя сестра  тоже была большой любительницей кофе, но, в отличие от меня, клала неимоверное количество сахара. Зашли они вместе с Наташей. Сестра поздоровалась, внимательно посмотрела на меня и, обращаясь к Златке, спросила:

- Ну, как он?

- Упёрся на своём, только курит без конца и молчит! - Наташа возбуждённо махнула рукой и с мольбой в глазах обратилась к Таньке:

- Ну, пожалуйста, поговори с ним, уговори его!

- Кого, его?! - отозвалась Танька. - Наташа, я немного лучше тебя знаю брата. Он совсем бросит писать и заплатит неустойку или начнёт что-нибудь новое. Волк он, про волков и пишет! - Танька обиженно поджала губы, а я бросил на неё такой яростный взгляд, что она поёжилась, а Златка невольно прижалась к ней.

 

Я многим обязан своей сестре, но говорить такие вещи при Наташе ей не следовало. Ширококостная, крупная Танька обняла Наташу и забормотала, с опаской косясь на меня:

- Аж мороз по коже прошёл, как сверкнул глазами! Не бойся, девочка. Нас теперь двое! - и внезапно спохватилась, пытаясь перевести разговор на другую тему: - Письмо вот тебе принесла, только почему-то на мой адрес, - и, пошелестев в пакете, протянула мне серый официальный конверт.  Я вскрыл его и углубился в чтение, ощущая на себе неотрывно-насторожённые взгляды сестры и Наташи. Я быстро прочитал  казённую бумагу, где мне предписывалось возобновить обучение в университете, а ввиду инвалидности предлагалась заочная форма обучения. Я откинулся назад на подзатыльник кресла и закрыл глаза.

Во времена моей бурной послеармейской молодости я решил получить высшее образование и при помощи Конторы поступил на первый курс в университет на историко-филологический факультет практически без экзаменов. Первый день своей учёбы я ознаменовал грандиозной дракой в вестибюле общежития, а затем частенько гонял старшекурсников, косящих от армии, по этажам, за что получал неоднократные предупреждения. Выгнали меня за то, что я избил племянника декана, посмевшего взглянуть на мою пассию.

Златка, осторожно взяв листок из моих пальцев, пробежала его глазами, затем протянула Таньке, и обе удивлённо  уставились  на  меня.

 

- Ну,  было  дело,  учился  после  армии,  потом  ушел, - это  я  преимущественно  сестре.

- Я каждый день узнаю о тебе всё новые и новые подробности, - произнесла Наталья, подозрительно косясь на меня.

- Я тебе вечером всё объясню! - я попытался оправдаться, надеясь до вечера что-нибудь придумать, но меня спас звонок её мобильника.

Девушка поговорила, а потом растерянно оглядела нас.

- Тань, ты побудешь здесь? Я постараюсь придти к обеду, меня срочно вызывают на операцию.

- Наташка, я не понимаю твою работу, ведь ты же терапевт! - возмутился я.

- Пойми, дорогой, иногда требуется консультация по моей специальности, - мягко возразила Златка и ласково посмотрела на меня.

- Где уж нам, мы университетов не кончали, - обиженно забубнил я.

- Ну, прости, я не хотела тебя обидеть, - и она, потрепав меня по голове, выскочила за дверь, кивнув почему-то Таньке.

 

Сестра проводила Наташу задумчивым взглядом, а когда стихли торопливые шаги девушки, достала из пакета свёрток и протянула его мне:

- Возьми, это ночная рубашка для Наташи. Садись-ка, поговорим, брат. Ты знаешь, что Наташа беременна? - неожиданно, безо всяких предисловий, в упор спросила Танька, что, между прочим, было в её правилах. Я от неожиданного вопроса опешил и, послушно опустившись в кресло, кивнул головой.

- Я знаю, ведь это с тобой она стала женщиной! Срок пока небольшой, но ты объясни мне вот что! Почему об этом первой узнаю я, а не ты, отец будущего ребёнка? Почему девушка боится сообщать тебе об этом? Молчишь! - сестра шумно дышала и с укоризной смотрела на меня. - Ты вообще думаешь жениться или нет? Кто она тебе – экономка, содержанка, любовница? Ты же не молодой,  неопытный мальчик, пойми, жить надо настоящим, сегодняшним днём. Поступи так, как ты должен поступить. Ты мужик и сделай по-мужски!

 

Танька выговорилась, выпустила пар и, облегчённо рассмеявшись, стала опять моей доброй, заботливой сестрой.

- Завтра у вас с Наташей день рождения, и мы с ней договорились, что она сообщит тебе о беременности. Каков подарок! - Танька улыбнулась и встала с кресла.

- Самый лучший! - я тоже улыбнулся, слегка обескураженный её натиском.

-  Иди пока погуляй, я обед приготовлю, а то твоя Златка тоже голодная придёт. Иди! - Танька сунула мне в руки трость и проводила к двери.

 

Я не торопясь дошёл до пруда и побрёл вдоль берега, подшибая тростью прибрежные камушки, размышляя о нашем разговоре.

 

После того памятного танца по разбросанным купюрам мы с Наташкой проспали до обеда и проснулись от стука в дверь. Наверняка пришла сестра. Девушка в панике вскочила, заметалась по комнате, собирая разбросанную одежду и бросая на меня растерянные взгляды, а я, укрывшись простыней, трясся от хохота, наблюдая за Златкой сквозь полуоткрытые глаза. Кое-как натянув на себя джинсы и водолазку, Наташа метнулась к двери, открыла её и бросилась собирать деньги – взлохмаченная, с сонными глазами, но Танька, а это была она, моментально оценила обстановку. Молча присев на корточки рядом с Наташей, помогла ей собрать деньги, осколки телефона и, кивком головы указав на меня, коротко спросила:

- Спит?

- Как же, спит! Притворяется! - гневно прошипела Златка, стрельнув в меня взглядом.

- Включи музыку, - попросила Танька, затем они о чём-то долго шептались, потом Наташа привела себя в порядок, и они ушли, а вернувшись, Златка принесла коробку с телефоном «Nokia».

 

Я свернул на тропинку и пошёл по сосновому бору, любимому месту наших прогулок, продолжая подшибать уже сосновые шишки, которых вокруг валялось в изобилии. С этого дня Наташа стала оставаться у меня постоянно, но делала это пугливо, тайком, опасаясь пересудов и ненужных разговоров. Утром она торопливо вскакивала, одевалась, стараясь не встречаться со мной взглядом, вечером старалась придти попозже, чтобы не увидели соседи. Я прекрасно  понимал девушку, но не настаивал, решив предоставить её право первого шага.

 

Часть 5.  Вместе

 

Вечером, когда мы лежали, подставив разгорячённые тела свежему ветру, дующему из постоянно открытой форточки, Наташа завела этот непростой для неё разговор:

- Гена, а почему ты не предложишь мне остаться у тебя постоянно, быть вместе? Может быть, тебя что-то не устраивает?

Она повернулась и положила руку мне на грудь.

- Послушай внимательно, девочка моя, и постарайся понять. В жизни есть такие вещи, которые ты можешь и должна решать только сама, потому что только ты вправе сделать выбор, и я не могу оказывать на тебя давление, - я поцеловал её пушистые глаза, таинственно мерцающие в темноте.

- Да, ты прав, но я уже решила и надеюсь, ты не будешь против. А что я ещё могу сделать сама?

Я понял, что она имела в виду, задавая вопрос.

- Ну, ты можешь подумать, когда ты захочешь забеременеть, - осторожно ответил я.

- Я уже подумала и решила, что это единственное, о чём я могу тебя не спрашивать! - И чертовка весело расхохоталась, а я тогда подумал, что она обязательно сделает это, если уже не сделала, потому что Златка и не думала предохраняться, а я не имел привычки пользоваться контрацептивами.

 

Наташка начала привозить свои вещи, в основном книги по медицине, заставив ими углы, и принесла маленький цветной телевизор «Шарп», установив его на журнальный столик, единственное подходящее для этого место. Постепенно моё холостяцкое логово заполнялось милыми женскими штучками: дезодорантами, духами, лаками, наполняя всё свободное пространство неповторимым ароматом женщины. Затем она купила у кого-то из своих подруг холодильник, двухкамерное урчащее чудовище, которое мы, за неимением свободного места, выставили в коридор и которое Златка в кратчайшие сроки забила всевозможными продуктами. Но когда я нашёл у себя под подушкой книгу личных дел её больных, я возмутился:

- Может, ты ещё и больных сюда привезёшь? - вкрадчиво спросил я Наташу. - Женщина, тебя становится слишком много! - деланно возмутившись, добавил я.

- Ген, а я у тебя хорошая? - виновато глядя на меня и поправляя волосы, поинтересовалась Златка.

- Самая хорошая! - честно ответил я, не чувствуя подвоха.

?А хорошего должно быть много! - торжественно молвила Наташка и, расхохотавшись, прижалась ко мне.

 

Если есть на свете такое понятие, как простое человеческое счастье, то за последние месяцы я получил его в полном объёме. Непосредственность, чистота, глубокая житейская мудрость и почти детский наив – всё это сочеталось в маленькой рыжеволосой девушке, моей красавице Наташке,  моей  Златке. Мы были очень счастливы, потому что оба занимались любимым делом, но ещё больше – любили друг друга.

 

...Я обошёл большой пруд полностью и, уже подходя к дому, почувствовал, как у меня засосало под ложечкой, и ощутил пока неведомо откуда надвигавшуюся опасность. Я невольно оглянулся вокруг и, прибавив шагу, почти вбежал в дом. Танька  уже ушла, оставив на столе записку, в которой было указано, где стоит борщ и где лежат окорочка, запечённые в фольге. Я плюхнулся в кресло и стал ждать Златку. Звонок! Наташа сообщила, что задержится и просила обязательно пообедать без неё. Я нехотя съел окорочок, прилёг и проспал до вечера, а проснувшись, с удивлением обнаружил, что моей златоволосой девочки до сих пор нет. Чувство опасности не исчезло, а наоборот усилилось, надвигаясь неизвестно откуда тёмной, пугающей пеленой. Так у меня было давно, более двадцати лет назад, когда я служил в проклятой горной стране, но оно проходило, когда становилась ясна цель операции.

«Что же может случиться?»,  - думал я, расхаживая по комнате, и, чтобы немного успокоиться, стал делать салат из свежих помидоров, который Наташа очень любила. За время приготовления   салата я несколько раз пытался дозвониться до Златки, но её телефон молчал.

 

Она появилась в начале десятого и, поймав мой недоумённый взгляд, устало пояснила:

- Была очень сложная операция, а завтра у меня ещё и дежурство. Прости, я не буду ужинать, я очень устала, - сняв плащ, она подошла ко мне и, привстав на цыпочки, поцеловала в щёку.

- Я, пожалуй, лягу. Помоги мне раздеться, - она опустилась на диван, а я помог ей стянуть кроссовки, джинсы и уложил, почти с головой укрыв одеялом.

Златка всегда спала полностью обнажённой, справедливо полагая, что ночью тело должно отдыхать. Она немного повозилась, устраиваясь поудобнее, а потом, взглянув огромными лукавыми глазами,  заявила:

- И ты ложись! Я всё равно не усну без тебя, - добавила она жалобно, и я тоже разделся, лёг и, погладив Наташу по пушистым волосам, прижал к себе.

 

Она почти сразу ровно засопела мне в бок, потому что девушка так и не привыкла спать на высоких подушках, а я лежал, глядя в темнеющее окно, курил одну за другой, проклиная себя за то, что выспался днём. Что-то щемило на душе, была какая-то неясность, неопределённость, и это беспокоило.

«Значит, я ещё не получил задание!», - внезапно осенило меня и сразу, одновременно, тревожно запиликал телефон.

- Гена, привет, извини, что разбудила! - раздался в трубке напряжённый голос сестры. - Приходила твоя бывшая жена с молодым мужиком и завтра собирается к тебе.

- Пусть приходит, - флегматично ответил я, ощущая сразу наступившее спокойствие. Но ведь прошло столько времени и неужели теперь всё возвращается на круги своя?

- Береги свою девочку! - сестра отключилась.

 

Морфей, который упорно не хотел принимать меня в свои объятия, вообще куда-то пропал, я потихоньку оделся и встал, направляясь к холодильнику, где стояла бутылка коньяка. Свет мне был абсолютно не нужен – в темноте я видел, как кошка.

«Всё-таки почему на последнее задание нам не выдали рацию, непременный атрибут боевого снаряжения?», - мелькнула мысль.

Я добрался до бутылки, осторожно открыл её и только поднёс к губам, как сзади вспыхнула лампа. Резко обернувшись, я увидел Наташу, которая сидела на постели, закутавшись в одеяло и разглядывала меня настороженными глазами.

- Кто звонил? - хрипловато, спросонья спросила она.

- Танька, спрашивала, подарил ли я тебе подарок? - нехотя ответил я, ставя бутылку на тумбочку и присаживаясь рядом на постель.

- Какой подарок? - оживилась Златка.

Я достал из тумбочки ночную рубашку и протянул её девушке.

Наташка с интересом рассматривала её, а затем вскочила, одела балахон и, подбоченившись, спросила:

- Ну, как я тебе?

- Ты – неподражаема, - и скупо улыбнулся, глядя на Златку – маленькую, беззащитную, такую родную в ночной рубашке, которая в четыре раза была больше её размера.

- Давай,  ложись,  спи, тебе скоро на работу, - и, уложив девушку, прилёг рядом с ней.

Наташка капризничала и ворчала, что она в ней запуталась и что я её никогда не найду, а потом вдруг заговорила серьёзно и таинственно:

- Ты помнишь, я рассказывала о волке, который ушёл умирать?

- Помню, - я кивнул и недоуменно посмотрел на Златку.

 

- Так вот! - девушка подняла голову и подпёрла её рукой. - Он лежал в пещере, чувствуя приближение смерти, как вдруг ощутил толчок. Волк поднял голову и увидел молодую, сильную волчицу, которая прыгала вокруг него, приглашая поиграть. Но вожак был очень слаб. И тогда самка стала приносить ему мясо, а когда волк окреп, лунной морозной ночью они вышли из пещеры, и волк завыл, протяжно и страшно, как раньше. И вся стая в ужасе припала животами к земле, потому что волки почувствовали его превосходство и власть над ними. Волк с волчицей стали жить вместе, а через положенное время у них родились четыре волчонка: два мальчика и две девочки. Правда, похоже на нас с тобой? - она задумчиво смотрела на меня.

- Не много ли, четверо? - я замер, ожидая, что сейчас она сообщит мне о своей беременности.

- В самый раз! - твёрдо ответила Златка, напряжённо о чём-то думая.

- Если тебе интересно, то в прошлой жизни я был тигром и жил в Индонезии, - немного обиженно сказал я, закуривая сигарету.

- Ты же не веришь в перевоплощения, - бормотала Наташка, обняв меня за шею и засыпая, а я так и не уснул, и к тому времени, когда девушке нужно было вставать на работу, бутылка была пуста, а я дремал чутко, как зверь.

 

Я видел, как она вскочила утром, скинула рубашку и сладко потянулась, а потом быстро оделась, включила чайник и принялась готовить бутерброды, нетерпеливо поглядывая на меня. Мы всегда старались завтракать вместе, потому что без Наташи я ограничивался одним кофе, и я заметил, как изумлённо взметнулись её ресницы, когда она заметила пустую бутылку. Девушка присела на диван, осторожно потрясла меня за плечо, и  я открыл глаза.

- Дорогой, что это такое? - она взглядом указала на бутылку.

Я никогда не врал Наташке, поэтому молча стал одеваться, стараясь не встречаться с ней взглядом.

- Ты же обещал мне! -  голос Златки прозвучал настойчивее, и она встала, готовая заплакать, что для меня, и это девушка прекрасно знала, было страшнее любой пытки.

Молчать было бессмысленно.

- Сейчас ты уйдёшь на работу, а ко мне придёт бывшая жена с новым мужем, - твёрдо сказал я.

 

Златка натягивала куртку, но, услышав мои слова, остановилась, поражённая, и принялась лихорадочно шарить по карманам в поисках телефона.

- Алло! Надя! Я сегодня не смогу выйти на работу, у меня Гена заболел! Спасибо! Ну вот, я остаюсь, - она спокойно посмотрела на меня и убрала мобильник в карман.

- Нет, ты пойдёшь на работу! - угрожающе процедил я.

- Ты деградируешь меня как личность и попираешь мои женские права своим авторитетом! - закричала Наташка в отчаянном бессилии. - А если ты применишь силу, я буду плакать и кричать! - злорадно добавила она в качестве самого весомого аргумента и, с вызовом глядя на меня, демонстративно уселась в кресло.

 

Я отчётливо понял, что никакая сила, даже я, не сможет заставить её уйти.

- Хорошо, оставайся, но это будет напрасно! - предупредил я Златку, но она пожала плечами и принялась наливать кофе, как обычно, мне – чёрный, себе – с молоком.

 

Мы молча допивали по третьей чашке, когда раздался  стук  в  дверь, и Златка, поперхнувшись, едва не выронила бокал.  Я поймал её испуганный взгляд и успокоил глазами: «Не бойся, всё будет хорошо!», а сам быстро пересел в крутящееся кресло у стола.

- Войдите!

 

Они вошли так же неуверенно, как и постучались, моя бывшая жена Валя и мой бывший приятель  Андрюха, поздоровались и остановились у двери, ожидая дальнейшего разворота событий. Я небрежно кивнул, не сводя тяжёлого взгляда с Валентины, а Наташа, не ответив на приветствие, впилась взглядом в Андрея.

- А ты не изменился. Может, позволишь присесть? - Валя не выдержала моего взгляда и стыдливо отвела глаза в сторону.

 

Сколько раз я представлял себе эту встречу, но странное дело, я не чувствовал злости и обиды на свою бывшую жену, разве что только необъяснимое чувство жалости. Она постарела и похудела за эти годы, но эти перемены я отнёс к её жизни с новым мужем, который был моложе её на десять лет. Я знал, что Валя с Андреем открыли фирму по продаже стройматериалов, и дела у них идут довольно неплохо. А у нас с ней какие сейчас могут быть общие дела? Мы оба сделали свой выбор и, я не знаю, как Валентина, а я уж точно не раскаивался.

- Откуда ты узнала, что я живу здесь? - очнувшись от дум, наконец спросил я.

- О тебе была большая заметка в одной из центральных газет. Остальное сделали связи и деньги, - при  слове «деньги» глаза у моей бывшей жены алчно сверкнули. Она изменилась только внешне. - Да и поговорить бы надо, - она быстро исподлобья метнула на меня испытующий взгляд.

- Мне с вами не о чем разговаривать! Говорите, что надо, и убирайтесь, у меня очень много работы! – рыкнул я.

- Да ты не нервничай, - успокаивающе произнесла Валя. - Кольцо своё хотела забрать, оно ведь мне принадлежит, - уточнила бывшая жена и вновь опустила глаза.

- Знаешь, ты нисколько не изменился, - вновь повторила Валентина, - и характер такой же тяжёлый и бескомпромиссный. Тяжеловато, наверное, с тобой такой молоденькой девушке?

- Это не девушка, а моя жена, и она ко мне привыкла, - неожиданно для самого себя ответил я, заметив, что Златка метнула на меня любопытный, недоверчивый взгляд.

Я, не меняя выражения лица, достал из ящика золотое массивное кольцо и протянул его Валентине, но её опередил Андрей, который взял кольцо и принялся его разглядывать.

«Да-а! - насмешливо подумал я, - они стоят друг друга!».

 

Возможно, всё бы закончилось благополучно, если бы в разговор не влез Андрюха. Оторвав взгляд от кольца, он вновь вперился своими поросячьими глазками в Наташу и зашлёпал толстыми губами.

- С такой тёлкой никакого кольца не надо. Эх, не был бы он моим другом... - он был крайне самодоволен и уверен в своём превосходстве. Да и в самом деле, что могут сделать инвалид и молодая девушка.

«Ну что же, это его ошибка, не надо было ему этого говорить!»,  - бухнула в голове, наверное, последняя здравая мысль.

- Альфонс-с-с! - яростно зашипела Златка, испепеляя его взглядом, и мне опять показалось, что между зубов у неё мелькнул раздвоенный змеиный язычок. - Какой он тебе друг, ты же его предал! - продолжала шипеть, да почти кричала Наташка. - Я бы на твоём месте извинилась перед Геной!

- Буду я ещё извиняться перед каждым инвалидом, да и, вообще, мы уже уходим, правда, Валь? - обратился он к моей бывшей, не сводя похотливых глазок с Наташки, словно раздевая её взглядом.

- Нет, сука, сейчас ты уже никуда не уйдёшь! - прохрипел я, поднимаясь с кресла и выдвигая ящик стола, где у меня лежал кортик, и мысленно поблагодарил Златку за дальновидность. Не хотелось мне унижаться перед незваными гостями, хромая с тростью к тумбочке.

 

Я тряхнул головой, пытаясь сохранить остатки самообладания, но было уже поздно. Тусклый отсвет на инкрустации ножен притягивал меня к себе и одновременно отбрасывал обратно на двадцать лет в смутную мглу Афгана.

 

Я ждал команды, входя в своё обычное боевое состояние, называемое «берсоркер» и которое обычно являлось ближайшим предвестником чьей-то смерти.

- Гена, не надо! - крик отчаяния бывшей жены, на которую моё спокойствие действовало непонятно и пугающе. Затрещали наушники, всё. Как там.., всё, как тогда...

- Удачи, сынки! - раздался в ушах незнакомый голос, и в затуманенном подсознании вспыхнул тусклый зелёный свет со всё ярче разгорающейся надписью «Ликвидация». Я не имел права на промах, потому что меня этому тщательно учили, а учеником я был очень способным.

 

Незаметное движение, и ножны с дребезжанием покатились по полу, а узкое лезвие стилета привычно легло в левую ладонь. Из потаённых уголков разгорячённого мозга стали выплывать  полузабытые формулы расчёта силы броска, угол наклона, вес оружия, постепенно выстраиваясь в чёткую линию, а глаза привычно вычертили пунктирную траекторию до цели. Резкий, молниеносный взмах пружины, в которую превратилась моя рука. Так, из-за головы, бросал боевые ножи только я один в спецподразделении, и таким же жестом Наташка поправляла волосы. Пружина начала распрямляться, а вместе с ней стали разжиматься пальцы, чтобы в нужный момент совместиться с направлением полёта. Уже ничего не могло остановить стремительного движения смертоносного куска стали. Я почти физически ощутил, как узкое лезвие кортика с мягким шелестом рассекает воздух, вонзается в гортань, скользя, с тихим хрустом ломает шейные позвонки, под определённым углом выскакивает наружу и, брызнув напоследок веером кровавых брызг, припечатывает голову к двери. Интуитивно, боковым зрением я заметил взметнувшийся рыжий вихрь и расширенные в ужасе огромные карие глаза.

 

Родное стройное тело, на котором я знал каждый изгиб, губами изучил каждую синеватую, пульсирующую жилку и перецеловал все маленькие родимые пятнышки на её нежной, бархатистой коже, возникло как раз на траектории полёта разящего жала. В сознании у меня что-то щёлкнуло, сломалось, невероятным усилием воли я сжал уже начинающее выскальзывать лезвие и рванулся в сторону. Я успел! Я благодарен Конторе за выработанное, подсознательное чувство молниеносной реакции.  Острое, как бритва лезвие, оставив на ладони глубокую кровавую полосу, ушло в потолок, выщербив изрядный кусок штукатурки. Я промахнулся! Первый раз в жизни!

 

Остатками воли я заставил себя увидеть, как Андрей схватил Валю за руку, и они, пригнувшись, бросились бежать, услышал их топот.

 

- У меня же приказ, и я должен догнать его! - я  падал навзничь, с грохотом роняя кресло, и рвал рукой правое предплечье, отыскивая несуществующий  клапан, где у меня должен быть второй нож.

- Конюх, Конюх, помоги мне! - кричал я, проваливаясь в чёрную пустоту, шаря вокруг себя в поисках гранаты и вспоминая, что я оставил её в осеннем афганском распадке, на последнем задании.

Кап-кап, кап-кап, я чувствовал, как крупные, тёплые капли шлёпаются мне на грудь и остывающими ручейками стекают вниз по расслабленному телу.

- Где Наташка? - первая мысль, и с трудом приоткрыв глаза, я увидел Златку, которая сидела возле меня, скрестив по-мусульмански стройные ноги и, монотонно раскачиваясь, плакала навзрыд. Лица её я не видел, потому что его скрывала густая россыпь волос, а девушка причитала:

- И не Конюх я никакой, а жена твоя, Наташка! Я ведь догадалась, почему ты пил, пей, пожалуйста, я тебя никогда не брошу! Я ведь почти научилась пить твой противный, горький кофе!

 

Я слушал, вдыхая сладковатый запах эфира, и постепенно приходил в себя. Я лежал на кровати в разорванной рубахе и, скосив глаза, увидел пустой шприц, рядом осколки разбитого и валяющийся кортик. Всё это и мы, в том числе, были покрыты тонким слоем побелки.

- Я же успела сделать тебе укол, я не могла, не имела права не успеть! Ты не имеешь права умирать, я запрещаю, я же не сделала тебе подарок. Я знаю, что ты мечтаешь о хорошей собаке. Вот сейчас встанешь, я тебе сначала взбучку устрою, а потом поедем в питомник. Но ведь я лучше собаки, правда?

 

Я слушал её милый лепет и улыбался. Как, оказывается, много нового можно услышать о себе, находясь в бессознательном состоянии. Я узнал, что я мерзавец, подлец и ни капельки не люблю свою Наташку. Я возмутился такой вопиющей несправедливости, правда, мысленно.

- А обо мне ты подумал, гад? А если бы ты убил его?- и на меня полились такие обильные потоки, что я, опасаясь за естественную возможность обезвоживания её организма, пошевелился:

- Стоп, девочка, - с трудом выдавил я,  а когда она повернула ко мне залитое слезами, готовое вспыхнуть лучами мгновенной радости лицо, я приложил палец к её губам. - Помолчи немного!

 

 Вот оно!  Златка, сама об этом не догадываясь, приподняла завесу тайны, которая закрывала мне глаза больше двадцати лет. Если бы ты убил его? Но я же не убил, и вот результат! Значит, нам вводили определённые психотропные средства, заранее давая установку на определённую цель, и цель была одна - убивать!  Страшная догадка обрушилась на мой начавший с трудом соображать мозг.

«А если бы мы не выполнили задание, препарат вступал в силу, и наш конец был предрешён, как сейчас, если бы не было рядом Наташки!», -  размышлял я, притягивая девушку к себе и прижимая её голову к своей груди. Но она тряхнула головой, заливаясь теперь уже слезами радости, затараторила:

- Ты говоришь нет синеглазых волков? Есть! Я сегодня сама видела!

Она ловко стащила с меня разорванную рубаху и надела мягкий свитер.

- Я ведь давно всё про тебя знаю! - сбивчиво продолжала она, заливаясь облегчённым смехом.

«Откуда ты можешь знать? - мучительно думал я. - Женская интуиция, которая абсолютно неподвластна  реальной мужской логике, тут исключена, потому что любая информация о спецгруппе «Зеро» строго засекречена. Значит, этот маленький рыжий вирус в лице настырной Наташки смог залезть в скрытые файлы Интернета, где сейчас можно найти всё, что угодно, и, пройдясь по его бескрайним просторам, отыскать то, что ей было нужно».

- Родная, зачем ты это сделала? Ведь я мог убить тебя, - тихо спросил я у Златки.

- Нет! - она покачала головой. - Я же тебя не предавала, - и Наташа доверчиво посмотрела на меня огромными, ещё не высохшими глазами, из которых опять полились потоки слёз.

 

Я прижал её мокрое, заплаканное лицо к губам, нежно целуя слипшиеся от слёз ресницы и солёные губы, пропуская сквозь пальцы шелковистые пряди роскошных волос. Девушка притихла, примкнув ко мне, лишь изредка протяжно вздыхала и, всхлипывая, шептала:

- Всё прошло, успокойся, мой родной. Ты ведь больше не сделаешь этого.

Потом подняла голову и улыбнулась:

- Я, наверное, такая страшная, пойду приведу себя в порядок, - и, прихватив полотенце с косметичкой, пошла в ванную.

- Что же всё-таки произошло через двадцать лет? Неужели пошла цепная реакция? - я искал глазами телефон. В голове крутились слова прапорщика Тесленко из учебки: «Вы уже должны делать то, о чём только начали думать». Я обнаружил мобильник под столом и, вызвав такси, начал одеваться, когда в комнату вошла Наташа.

- Один ты никуда не поедешь! - она тревожно смотрела на меня.

- Нет, конечно, ты тоже будешь нужна. Одевайся!

 Под руку мы вышли на улицу как раз к подъехавшей машине.

«Хороший у нас день рождения!», - скептически ухмыльнулся я про себя, открыл дверцу и, пропустив Наташу вперёд, уселся рядом.

- К ювелирному , пожалуйста! - попросил я водителя. Златка испуганно посмотрела на меня, но ничего не сказала.

Мы быстро пересекли наш небольшой город, а когда вышли у ювелирного, Наташа стала догадываться, что я задумал. Она неуверенно остановилась у входа, но я взял её за руку и подвёл к отделу «Всё для новобрачных».

- Я сегодня женюсь, и мне надо с чего-то начинать, - обратился я к продавщице.

- Вам, в первую очередь, нужны кольца. Размер? - продавщица понимающе улыбнулась и поправила бейджик.

«Таня?», - машинально прочитал я.

- Я не знаю... - растерялся я. - Да вот он стоит, мой размер, - я обнял Наташку за плечи, и она покраснела так, что цвет её лица стал идентичен огненной раскраске её волос.

Продавщица Таня стала выкладывать на прилавок коробочки с кольцами, и я деловито, будто делал это множество раз, доставал кольца, примерял Златке на миниатюрный пальчик, сравнивал цвета камней, консультировался с продавщицей о стоимости. Наконец, подобрав нужное, мы вышли.

- А теперь куда? - спросила Наташа.

- Дальше! - я опять взял её за руку и повёл, слега упирающуюся, за собой. Прохожие, кто с  недоумением и любопытством, кто с пониманием, поглядывали на нашу странную пару.

«В другое время я бы тоже посмотрел», - думал я, подходя к цветочной палатке, и, купив большой букет алых роз, вручил его девушке.

- Сумасшедший! Я знаю, что ты сумасшедший! - восторженно шептала Златка, глядя широко распахнутыми глазами на то, как я достаю из кармана коробочку и надеваю кольцо девушке на палец. Затем я взял её за руку и, не обращая внимания на голову цветочницы, которая почти целиком вылезла из окошечка, громко спросил:

- Наташа, согласна ли ты стать моей женой?

- Я давно согласна! - так же громко и отчётливо ответила Наташка и, прижавшись ко мне, зашептала:

- Родной мой, Геночка, я хочу сделать тебе подарок!

- Как, прямо здесь? - теперь пришла очередь растеряться мне.

- Да, он у меня с собой, - засияла Златка.

- Наташенька, ты взрослая, замужняя женщина и к тому же беременная. Нельзя быть такой легкомысленной, ведь ты могла его потерять! - укоризненно выговаривал я девушке, с трудом сдерживая  смех.

- Но ведь я замужем только пять минут и ещё не привыкла. А потом, как я могу потерять своего ребёнка, - растерянно прошептала Златка, но тут до неё дошёл смысл моих слов, и она испуганно посмотрела на меня.

- Так ты всё знал! - Наташа бросилась мне на шею и заворковала, касаясь горячими губами моего уха:

- У нас будет мальчик, наш сынок!

- Откуда ты знаешь? - удивился я.

Знаю, я же врач, - лукаво ответила Златка и уткнулась мне в шею, отыскивая губами спасительную родинку, а затем подняла на меня прекрасные, бездонные глаза, до краёв наполненные счастьем.

 

 

Геннадий Перминов
2015-07-17 12:04:16

---

Русское интернет-издательство
https://ruizdat.ru

Выйти из режима для чтения