ДОНОС

  (Отрывок из романа «ЖИЗНЬ В ЭПОХУ ПЕРЕМЕН»)

 В декабре 1934 года в Ленинграде был убит партийный вожак Киров.
Сталин, мнительный, как все азиаты, понял, что враги подобрались к нему вплотную и без  жестких контрмер может быть убит и он, не достигнув своей цели, построения социализма в СССР, успехи которого уже начинали проявляться во всех областях человеческих отношений.
 За себя Сталин, бывший подпольщик и террорист ничего не боялся, но он знал, наверное, что без него строящееся здание социалистического государства рухнет из-за непрофессионализма строителей и под натиском внутренних и внешних врагов.
Имея большой опыт подпольной работы, аресты и ссылки в борьбе с царизмом, Сталин осознал на практике, что внутренний враг опаснее внешнего врага, а предатель хуже любого врага и потому, внутренние враги в стране и предатели в партии должны уничтожаться быстро и беспощадно.
Используя момент, Енох Ягода –руководитель НКВД добился от Сталина дополнительных полномочий для органов госбезопасности, которые позволяли, при необходимости, нарушать закон, арестовывать и судить в ускоренном режиме подозреваемых во вражеских намерениях без достаточных оснований. А придумать или сфальсифицировать враждебные намерения для любого, неугодного органам безопасности, обывателя страны Советов не представляло никакого труда.
В низовые структуры органов безопасности на местах посыпались приказы и распоряжения Еноха Ягоды о повышении бдительности и усилении борьбы с врагами народа, с заданиями и разнарядками по количеству разоблаченных врагов народа каждому подразделению ГБ, от республики и области, до района и отдела. Была весна 1935 года.
Оперуполномоченный по Токинскому району, старший лейтенант госбезопасности Борис Григорьевич Вальцман (на самом деле Борух Гиршевич):  невысокого роста, рыжеватый и лысоватый представитель своего племени сидел в своём кабинете в райотделе НКВД, размышляя, как ему улучшить борьбу с врагами народа, если в этом сельском районе в глубине Сибири этих самых «врагов народа» не наблюдается, а директивы из центра выполнять надо.
Вошла секретарь – машинистка, вошла без стука, поскольку посторонних не было, а их связывали не только служебные, но и интимные отношения, и положила Вальцману на стол сегодняшнюю почту. Оперуполномоченный с удовольствием шлепнул секретаршу по упругой ягодице, ощутив ладонью теплоту женского тела через ситец легкого платья, когда она, повернувшись, отходила от стола, подумал: не заняться ли прямо сейчас на диване любовными утехами с ней, благо посетителей нет, но решил сначала разобрать почту.
Кроме очередных циркуляров от начальства из области о повышении бдительности и сводки преступлений за прошлую неделю, в почте было письмо, на его имя и с обратным адресом. Барух Вальцман вскрыл конверт и прочитал следующее:
«Оперуполномоченному товарищу 
Б.Г.Вальцману
От члена партии с 1918 года 
Туманова С.Г.
Заявление.
Сообщаю, что по соседству со мной, в доме на Кузнечном переулке №5, объявился и проживает Домов Иван Петрович, бывший царский офицер и белогвардеец – колчаковец. Этот Домов бывал здесь в 1917-1919 годах у своего тестя, купца Щепанского. Он эсер, воевал за белых, потом исчез и где был 15 лет неизвестно. Сейчас враги народа прячутся по тайным углам, чтобы не отвечать за свои вражеские действия, может и Домов решил отсидеться здесь. Прошу проверить.
Коммунист Туманов.»  
- А что, вот он настоящий враг объявился, будет, что сообщить в область, - подумал Вальцман, встав со стула и прохаживаясь по кабинету. - Надо сказать начальнику райотдела, чтобы прямо сегодня, после обеда послал двух милиционеров задержать этого офицера, а завтра и проверим, не врёт ли Туманов в своем доносе.
 Из своего опыта, оперуполномоченный знал, что без причины такие доносы не пишутся: наверняка есть какие-то корысти и у Туманова,  но это не важно – важно разоблачить врага и отчитаться наверх: может начальство заметит его усердие и переведет на службу в город  - сколько можно гнить в этой дыре!
Борух отнес донос начальнику райотдела НКВД, переговорил с ним и, решив вопрос, вернулся к себе, позвал секретаршу в кабинет и, запершись изнутри как бы на обед, они, не раздеваясь, предались на диване плотским забавам, так, что секретарша иногда страстно вскрикивала,  позабыв об осторожности, которой Вальцман её учил-учил, но так и не научил.
Иван Петрович работал во дворе, обтесывая топором очередной березовый кол, для укрепления забора между соседним двором, когда калитка отворилась, и в ограду вошли два милиционера. Их визит не сулил ничего хорошего, но и особых причин для волнения не было.
 Иван Петрович, вонзив топор в чурбан, служивший опорой, вытер потные руки и, чуть прихрамывая, подошел к милиционерам, чтобы справиться о целях их визита.
- Домов Иван Петрович, не вы ли будете?  - спросил один из милиционеров, судя по петлицам, сержант.
- Да я, а в чем дело? – вопросом на вопрос ответил Иван Петрович, насторожившись от упоминания его фамилии милиционерами, поскольку он ещё не зарегистрировал в милиции свой приезд и там никак не могли знать об его приезде.
- Вам придётся пройти с нами в райотдел для выяснения личности и прихватите свои документы, если они имеются, - продолжил сержант, доставая папиросу и закуривая, чем несколько успокоил Ивана Петровича.
- Так я пойду в дом, переодеться и взять документы? - спросил он разрешения. 
- Конечно, конечно, идите, - разрешил сержант, присаживаясь на крыльцо и расстегивая воротник гимнастерки, - день выдался жаркий было душно и по всему следовало, что к вечеру ожидается гроза.
Иван Петрович, окончательно успокоившись от миролюбивого настроя милиционеров, вошел в дом, сказал жене Анне, что за ним пришли милиционеры, но волноваться не следует: видимо обычная проверка личности и придётся ему пройти  в райотдел.
 Анна испуганно вскрикнула, отчего сын Рома заплакал. Он успокоил их, как мог, переоделся и, уходя, наказал тёще, на всякий случай, закопать мешочек с золотишком,что подкопил за время работы в Москве антикваром, на чердаке в стружках, которые вперемежку с мхом покрывали чердак для утепления потолков, а сверху были присыпаны землей. 
  - Там искать не будут, если случится обыск, а если и будут, то не станут рыться по всему чердаку, - наставлял он тёщу. Та обещалась сделать всё, как следует, и, не прощаясь, Иван Петрович вышел из дома.
 Старшие дети где-то бегали и Иван Петрович в сопровождении милиционеров, прошел по улице, под удивленные взгляды соседки, которая насторожилась, неся вёдра с водой из колодца, который находился на соседней улице. 
С полными вёдрами идет навстречу, - подумал Иван Петрович, - это хорошая примета, - успокаивал он себя, шагая рядом с милиционерами, как бы случайно, а не под арестом. Впрочем, мысль об аресте даже не приходила ему в голову. Вины за ним не было, документы и в Москве у него неоднократно проверяли, задерживая в отделениях милиции, иногда на день -  два, а иногда на пару часов всего.
Зайдя в райотдел, милиционеры сдали Ивана Петровича дежурному, который препроводил его в камеру и запер дверь,  даже не обыскивая.
- А как же выяснение личности? - спросил удивленно Иван Петрович дежурного.
- Завтра и личность будут устанавливать и допросят - всё завтра: так начальник приказал и вообще, не милиция будет вами заниматься, а госбезопасность, мое дело запереть вас в камере, - ответил дежурный и ушёл, позвякивая ключами от камер.
Иван Петрович растерянно присел на край топчана, стоявшего у стены. Дело принимало плохой оборот. Гэбешники - это не милиция, церемониться не будут, тем более, что в стране разворачивается кампания по борьбе с врагами народа, о чем он знал из газет. Могут и ему припомнить службу у Колчака, хотя и по принуждению, но служил целых полгода и был ранен.
 Он прилёг на топчан, тщетно пытаясь найти объяснение своему аресту, но ничего не получалось. Именно в этом и заключался замысел Вальцмана: пусть  задержанный   помучается в неведении до утра, тогда утром будет проще вести допрос и добиться признания.
Вечером дежурный принёс арестанту кружку чая и ломоть хлеба – вся еда, поскольку ни кухни, ни повара в райотделе не было, а Иван Петрович являлся единственным узником, которого надо кормить.
Иван Петрович поел, оправился в ведро, служившее в камере парашей, снова лёг и долго не мог заснуть, мучаясь на досках топчана в тяжелых раздумьях о своей судьбе и сожалея, что, не догадался одеть пиджак, которым сейчас бы прикрывался, поскольку ночью от стен камеры, тянуло холодом и сыростью несмотря на жаркие дни. 
Утром кормёжка повторилась, а спустя пару часов послышалось звяканье ключей, дверь отворилась, вошел конвоир и повел Ивана Петровича в кабинет оперуполномоченного.
Борух Вальцман сидел, развалившись на стуле, когда конвоир ввел Ивана Петровича в его кабинет.  Районное управление ГБ состояло из трех человек: Вальцмана, его помощника и секретарши, а для оперативной работы и следствия Вальцман был вправе привлекать милиционеров, даже не спрашивая согласия начальника райотдела милиции. Впрочем, и в райотделе было всего одиннадцать человек, включая четырёх командиров. Еще шесть человек были участковыми в крупных селах по району  - вот и вся милиция и ГБ на район, в котором проживало 50 тысяч человек населения.
Увидев вошедшего, Вальцман встал, оправил гимнастерку, застегнул пуговицы до воротничка, подчеркивая официальность, сел и, предложив сесть Ивану Петровичу на стул у стенки,  стал внимательно рассматривать арестованного.
Перед ним сидел мужчина на склоне лет, видимо прошедший через годы мытарств и лишений, а потому смотревший на него с усталым равнодушием. 
- Да, нелегко будет сделать из этого усталого человека врага народа, - подумал Борух Гиршевич и приступил к допросу без протокола. 
- Я, оперуполномоченный госбезопасности по району - Вальцман, а вы гражданин Домов Иван Петрович? – спросил он.
- Да, вот моя справка лишенца прав, - ответил Иван Петрович и достал из кармана брюк справку, которую захватил из дома. Такие справки выдавались вместо паспортов лишенным прав бывшим офицерам, служащим, уголовникам и прочим чуждым советской власти классовым элементам.
 Правда все крестьяне и многие горожане тоже не имели паспортов и жили спокойно, получая, при необходимости поездки куда – либо аналогичные справки в милиции. Однако,  в их справках не указывалось о лишении прав. Это лишение означало, что данный человек не может голосовать при выборах органов власти, занимать руководящие должности, служить в армии или в милиции и прочее.
Вальцман внимательно просмотрел справку, отложил её на край стола и продолжил: - Нам поступил сигнал, что вы, бывший  белый офицер, прибыли сюда по заданию своей организации, чтобы проводить враждебную деятельность и организовать восстание в районе. Советую чистосердечно раскаяться и признаться, что смягчит вашу вину.
Иван Петрович опешил от слов Вальцмана. – Значит, милиционеры пришли не случайно, а по доносу. Но кто и зачем мог донести на него?
 И тут он вспомнил случайную встречу на улице с соседом Тумановым, с которым входил в состав уездного комитета в восемнадцатом году. Этот Туманов, со слов жены Анны, пытался ухаживать за ней, чтобы породниться с купеческой семьей Щепанских, но Анна отвергла его притязания и уехала в Омск, где  встретила Ивана Петровича и вышла на него замуж.
 Венчались они в местном храме, что был за рекой и потом, бывая в городке у жены, Иван Петрович, встречаясь на улице с соседом Тумановым, не раз ловил на себе его злобные взгляды.
Вот и недавно, когда Иван Петрович вёз на телеге кадушку с водой из колодца, он встретил Туманова, с трудом признав в этом плешивом человеке, того энергичного солдата, что устанавливал власть Советов, здесь в уездном городке и принадлежал к большевикам, в отличие от эсеров, к которым относился Иван Петрович. Туманов видимо тоже признал Ивана Петровича, поскольку проводил его  злобным взглядом и, проходя мимо, смачно сплюнул в сторону. 
- Уж не Генка ли Туманов, дал вам сигнал о моей появлении здесь? – спросил Иван Петрович Вальцмана, и потому, как дернулась у того щека, понял, что попал в точку.
- Вопросы здесь задаю я, а вам следует отвечать и говорить правду, - буркнул Вальцман, обдумывая как ему поступить дальше.
-Этот Домов твердый орешек, расколоть его и подвести под врага народа будет непросто, но я это сделаю, - подумал оперуполномоченный и продолжил допрос.
- Когда вы приехали сюда?
- Три недели назад, наверно сохранился мой билет на поезд сюда, и местный возница может подтвердить это, - отвечал Иван Петрович привычно и без натуги, имея опыт общения с органами НКВД, при его задержаниях в Москве.
- Цель вашего приезда сюда?
- Здесь живёт моя семья: жена и четверо детей. Жена местная уроженка, она учительница и я учитель, - решили здесь заняться учительством и растить детей, благо есть тёща и тётка, - они помогут с детьми. Мне пятьдесят лет, я устал скитаться по чужим углам, а у тёщи свой дом. 
Я здесь в восемнадцатом году жил и был членом уездного Совдепа от партии эсеров, потом арестовывался колчаковцами, полгода сидел в тюрьме в Омске, там насильно был мобилизован в белую армию, один раз был в бою, под Миусом, ранен в ногу и лечился здесь, потом в Иркутске. Там был мобилизован в Красную армию и служил командиром учебного батальона. А после увольнения из Красной Армии, как бывший офицер, сослан в Вологду, где работал учителем в школе, затем в НЭП был антикваром и экспертом в Историческом Музее Москвы, когда жил в Подмосковье.
 Но с семьёй там трудно жить, вот и решил перебраться сюда и учительствовать здесь вместе с женой: у меня высшее учительское образование,  жена окончила учительскую семинарию в Ялуторовске, и  я знаю, что учителя здесь нужны – школа новая открывается, я уже и заявление подал, - подробно рассказывал Иван Петрович свои мытарства и планы, зная, что его рассказ можно будет легко проверить и подтвердить правоту слов. 
Оперуполномоченный Вальцман, слушая долгий рассказ Ивана Петровича и не перебивая его, начинал тихо свирепеть: - Что он плетет, этот офицеришка, как - будто его слова что-то значат, -думал Вальцман, искоса поглядывая на Ивана Петровича.  – Будет так, как я решу, а я решил уже, что упеку этого учителя с высшим образованием в лагеря – пусть там бревна покатает и мне зачтётся ещё один разоблаченный враг народа, который надумал спрятаться здесь в глуши от справедливого наказания. 
 Сам Вальцман не имел образования, кроме начальной школы при синагоге, а потому испытывал зависть и ненависть к образованным людям, особенно к русским.
- Хватит здесь сказки рассказывать, - прервал Вальцман исповедь Ивана Петровича. – Мы, конечно, проверим ваши показания, но ваши прошлые дела не могут служить оправданием нынешних враждебных намерений. После подлого убийства товарища Кирова, враги оживились и решили, что настало их время, но партия и карающий меч - органы госбезопасности стоят на страже завоеваний революции и не позволят врагам народа вернуть страну в проклятое царское прошлое. И я никогда не поверю вашим словам, что царский офицер не имеет враждебных намерений относительно народной власти и её вождя товарища Сталина.
- Я не царский офицер, а фронтовой, поскольку стал офицером на германском фронте, где сначала был солдатом и имею три Георгиевских креста солдатских, потом был членом уездного Совдепа и красным командиром, - а вы меня попрекаете офицерским званием. Маршал Тухачевский тоже был царским офицером и ещё много большевиков – заслуженных деятелей революции были офицерами на фронте, так что не все офицеры есть враги, как вы говорите, народа – вот и я вовсе не враг, а учитель: хочу и дальше учить детей, как делал это до войны и до революции, - возразил Иван Петрович, чем ещё больше разозлил Вальцмана, которому нечего было ответить на его слова.
- Вижу, что вы не хотите сказать, зачем и почему добровольно уехали из Москвы в эту глушь, потому идите в камеру и хорошенько подумайте, а я вам гарантирую, что без чистосердечного признания вы отсюда не выйдете, кроме как в лагеря или под высшую меру наказания, если мои предположения оправдаются, - закончил допрос Вальцман и вызвал дежурного милиционера, который препроводил Иван Петровича в его камеру, где оказался еще один узник – сильно пьяный работяга в разорванной рубахе, который что-то бормотал лёжа на топчане, где провел ночь Иван Петрович.
Иван Петрович прилёг на свободный топчан и задумался. Положение оказалось хуже, чем он предполагал. Есть донос на него, и есть Вальцман, который дал ход этому доносу. Насколько жестоки  и беспринципны бывают местечковые евреи, когда власть или деньги в их руках, Иван Петрович  знал, не понаслышке, по своим скитаниям. 
- Эх, если бы кто здесь мог заступиться за меня, тогда другое дело, - размышлял Иван Петрович, - но нет здесь никого с положением, кто мог бы поручиться за него. Был в Москве у него в знакомых видный большевик – Гиммер: тот мог бы прежде похлопотать за него, но и он, перед отъездом Ивана Петровича был снят с должности за связь с троцкистами.
 Именно этот Гиммер и посоветовал Ивану Петровичу уехать поскорее  из Москвы, чтобы не попасть под каток борьбы с врагами народа, что начал раскручивать Генрих Ягода, уничтожая, под сурдинку, цвет русской нации, как и учил своих последователей Троцкий. 
 - Из Москвы уехал, а здесь влип, как кур в ощип, - тоскливо размышлял Иван Петрович, под пьяное бормотание сокамерника.  
Незаметно он впал в состояние полудремы, из которого его вывел скрип открываемой двери, и на пороге показалась тёща, Евдокия Платоновна, с узелком в руках.
- Вот, принесла вам обед Иван Петрович, - здесь, как сказал дежурный, кормят только хлебом и дают чаю из смородиновых листьев - это я ещё с утра узнала, когда вас на допрос отвели, - говорила тёща, развязывая узелок и доставая чугунок.
- Здесь картошечка, еще горячая с маслицем, творог, отжатый под гнётом, вместо сыра, и хлеб домашний, что вчера пекла,- продолжала тёща.
- Дежурный разрешил передать обед и подождать здесь в камере, пока чугунок не освободиться.
Иван Петрович поел без аппетита картошки, отломил кусок прессованного творога и съел его, запивая холодной водой, оставленной в кружке дежурным милиционером.
Убедившись, что за дверью нет соглядатая, Иван Петрович  вкратце рассказал тёще о своем положении и попросил ничего не говорить жене и детям, надеясь все же на благополучный исход. Тёща выслушала его и сказала, что поедет в Омск к адвокатам.
- Нечего ждать здесь хорошего, - сказала он Ивану Петровичу. Мне про этого Вальцмана много плохого рассказывали соседи. Подлый и мерзкий человек. Жена есть, а он с секретаршей живет. Людей ни за что в тюрьму сажает, а потом, за взятку, может и выпустить, но вам Иван Петрович и за взятку не выкрутиться – уж больно злобен этот Вальцман к образованным людям из прежних сословий.
- Делайте, как знаете, Евдокия Платоновна, только чует моё сердце быть беде и вам достанется за меня,  и постарайтесь, чтобы Аня и дети не пострадали. И деньги на меня не тратьте – лучше, пусть детям будет, чем на напрасные хлопоты адвокатам.  
- Я, Иван Петрович, с вашего разрешения, только два простых кольца, из привезенных вами, потрачу в Омске на адвокатов: вдруг кто-то из них выйдет на начальника этого Вальцмана: говорят один звонок из области может решить судьбу человека - Вальцман начальства опасается – знает, что у самого рыльце в пуху. А горшочек с картошкой я вам оставлю на ужин,- закончила тёща, собрала узелок, постучала в дверь, дежурный открыл её, позвякивая ключами, и тёща ушла, оставив Ивана Петровича с надеждой на успех её хлопот.
Тем временем, Борух Вальцман, отобедав дома, и совершив в своем кабинете половую связь с секретаршей, решил навестить доносчика Туманова и расспросить его насчет Домова, которого он твердо и безоговорочно намеревался подвести под врага народа.
 Перейдя по деревянному мосту на другой берег речки, Вальцман нашел дом Домова, на лавочке у которого сидели две девушки – подростки, видимо дочери этого Домова, а через два дома он, по адресу на доносе, нашел и избу Туманова. Хилая избушка крытая дерновыми пластами, поросшими осокой вросла в землю по самые окна, которые числом два глядели пыльными слепыми стеклами на уличную лужу, оставленную после дождя, случившегося три дня назад.
Вальцман без стука, как привык, открыл калитку, и оказался во дворе, захламленном остатками крестьянской утвари: сломанная телега стояла посреди двора, а вокруг нею валялись пустые рассохшиеся кадки со сломанными обручами, железный плуг с отломленным лемехом и бродили пяток тощих кур, предводимых петухом с выщипанным, до самой гузки, хвостом.
 Всё свидетельствовало о запустении двора и никчемности хозяина. Вальцман не успел взяться за щеколду сенной двери, как та отворилась, и на пороге оказался мелкий, плешивый мужичок с неровно стриженной рыжеватой бороденкой, лет сорока, по виду сильно пьющий.
- Проходите в избу, товарищ уполномоченный, - заискивающей осклабился суетливый мужичонка, хотя Вальцман был одет не в форму, а как обычный человек: так, считал он, легче общаться с людьми, поскольку форма многих пугала и не располагала к откровению.
- Ну, раз вы знаете кто я, так и насчет моего визита, видимо, догадываетесь, - ответил Вальцман мужичку, проходя через сени в избу, где царили такой же беспорядок и запустение, как и во дворе.
- Хозяйки нет, она на работе – работает на маслозаводе, что за рекой, а я домовничаю по причине слабости здоровья, - поспешил выговориться мужичок, предупреждая расспросы Вальцмана.
- Здоровье я подорвал ещё в Гражданскую, когда били Колчака: зимой застудил почки, даже кровью харкал, думал чахотка, но ничего, обошлось, только вот задыхаюсь в работе. Если бы не болезнь проклятая, я бы в районе был на примете – одним из первых устанавливал здесь Советскую власть и был членом уездного Совдепа, - продолжал мужичок, подобострастно заглядывая Вальцману в лицо. – Кваску холодного не желаете испить? По такой жаре, квасок, в самый раз будет.
Вальцман согласился на квасок, и мужичок слазил в подпол, где зачерпнул кувшин кваса из кадушки со льдом, оперуполномоченному. Вальцман выпил холодного квасу, вытер вспотевшее лицо платком и приступил к делу.
- Вы будете Туманов Геннадий? - он замялся, вспоминая отчество этого мужичка. – Сергеевич, - услужливо подсказал мужичок.
- Итак, Геннадий Сергеевич, -  продолжал Вальцман, вы написали в госбезопасность насчет врага народа Домова Ивана Петровича, что проживает, здесь, по соседству и недавно объявился неизвестно откуда.  Давайте поподробнее расскажите об этом Домове. Что и как? 
- Домова этого, я знаю с февраля семнадцатого года, - начал Туманов свой устный донос. Он был прапорщиком и венчался здесь, в храме за речкой, где сейчас пожарная часть, с дочерью местного купца Щепанского, что жил в доме у реки- отсюда по переулку сто шагов будет. Дом, где сейчас живет Домов, это его тёщи дом и достался ей от сестры Марии по наследству, а тот дом, купца Щепанского, Советская власть реквизировала в восемнадцатом году. Говорили, что этот Щепанский Антон, будто бы ссыльный, против царя был, только не верю я, чтобы ссыльный стал купцом зажиточным. 
Потом Домов Иван Петрович исчез и объявился здесь в ноябре семнадцатого, аккурат после Октябрьской революции, но уже без офицерских погон и начал людей подбивать  против большевиков и за эсеров, поскольку сам тоже был эсер. Ему обманом удалось пролезть в уездный Совдеп, где и я был членом от большевиков: нам большевик Сольцев выдал справки, что мы большевики, а сам  он вступил в партию на германском фронте. 
В феврале восемнадцатого, Совдеп начал работу, но эсеры и местные богатеи мешали работать за Советскую власть и всячески вредили большевикам. Этот Домов, по моим представлениям, организовал поджог почты, где в подвале хранилось зерно, отобранное у купцов и всякие товары. Пожар, потушили, а Домов Иван скрылся и снова объявился в мае. Потом власть здесь захватил Колчак и весь Совдеп арестовали, один я спасся, поскольку был в деревне у сестры в это время. 
Большевиков колчаковцы оставили здесь в тюрьме, а эсеров увезли в Омск и через год, в сентябре 19-го года, Домов снова объявился здесь, с погонами и в чине поручика.  Пробыл с месяц и исчез вместе с колчаковцами, а объявился летом 21-го года в форме красного командира, пробыл с неделю и уехал один. Потом и жена его уехала вместе с семьёй, матерью и купцом Щепанским.
 Тёща вернулась сюда в 30-м, жена Домова – Анна объявилась здесь два года назад вместе с детьми, числом четверо, а с месяц назад и сам Домов сюда пожаловал и живет здесь, как ни в чем не бывало – соседи говорили, что учителем хочет работать здесь и образование имеет учительское.
 Только я не верю в таких учителей: офицер он и есть офицер и будет контрой всегда. Заслуженные люди, как я, живут в хибарах, а этот Домов при семье и тёще живет в хорошем доме, под железной крышей и еще в учителя метит.
Партия в газетах учит, что врагов надо разоблачать, вот и я разоблачаю этого Домова, как скрытого врага и бывшего офицера царского. Я вам написал в безопасность, всё как есть. Дал сигнал органам, а вы уж разберитесь с этим Домовым, где он был и что делал столько лет, - закончил Туманов свой донос и вопросительно посмотрел на Вальцмана.
- Непременно разберемся, - с легким раздражением ответил оперуполномоченный  госбезопасности Вальцман. Этот Туманов, не привел никаких фактов против Домова, чтобы, выступить на суде, а искать самому обвинения против Домова было хлопотно и долго: ему хотелось быстрого разоблачения скрытого врага Советской власти, чтобы доложить наверх о своих успехах.
- Ну, что же, спасибо за сигнал, - сказал Вальцман, вставая с табурета, на котором сидел, слушая донос  Туманова.  - Если понадобится, мы вас вызовем для дачи показаний в суде, так, что никуда не уезжайте.
- Куда же я уеду хворый? - удивился Туманов. - Дай бог здесь по хозяйству управиться и то ладно.
- Вижу, как вы управляетесь,- подколол его Вальцман. - И бога при мне не упоминайте. У нас один бог – это партия и её вождь  - товарищ Сталин, а мы все его ученики и госбезопасность будет решительно и беспощадно разоблачать врагов народа, таких как Домов. От карающего меча госбезопасности врагам не уклониться: пусть не надеются скрыться в глухих местах, как наш городок, от справедливого возмездия, - закончил, с пафосом, свою речь Борух Гиршевич, давая понять доносчику Туманову, что его донос принят и будет исполнен. 
- Вы меня не провожайте, - бросил он Туманову. – Нечего привлекать внимание соседей, а может и к Домову кто-нибудь наведается, так вы незамедлительно и лично мне сообщите. 
- Так точно, будет сделано! - неожиданно по - военному ответил Туманов, вытягиваясь по струнке перед оперуполномоченным и злобно ухмыляясь судьбе Ивана Петровича.
Вальцман вышел на улицу и остановился, размышляя о дальнейших своих действиях. У соседнего дома, на лавочке сидел мощный бородатый старик, покуривая самодельную цигарку, и оперуполномоченный решил поговорить  с ним. - Может, узнаю, что полезного, про этого Домова, - подумал он, направляясь  к старику.
- День добрый,  - приветствовал Вальцман старика. – Как думаете, будет дождь к вечеру или нет? Парит сильно, но тучек не видно, а как стариковские приметы вещают?
- Нет, сегодня дождя не будет, гражданин начальник, а вот завтра, к вечеру, дождь возможен, если ветер не поменяется, - ответил старик, затягиваясь едким дымом самокрутки и выпуская его через щель рта, скрытого за пожелтевшими от курева стариковскими усами.
- Какой же я вам гражданин, - возразил Вальцман, - мы все товарищи, только для врагов мы граждане. И почему вы решили, что я начальник? 
- Так кто же вас, гражданин Вальцман не знает здесь? – продолжал упорствовать старик. – На Первое мая вы на трибуне, что на площади, стояли рядом с другими начальниками и даже речь короткую сказали о беспощадной борьбе с врагами народа, потому и опасаюсь я товарищем вас называть: вдруг не по чину буду - тогда и хлопот не оберёшься, хотя я империалистическую и потом гражданскую  войну прошел в Красной армии солдатом и благодарность от товарища Фрунзе имею, - хитровато прищурился старик и погасил цигарку.
- Вы почто к Туманову заходили, разрешите полюбопытствовать гражданин начальник, - продолжал старик гнуть свою линию. – Пустой он, и никчемный человек, вот и интересно мне, что большому начальнику понадобилось от этого пустозвона?
- Спрашивал я, как здесь Советская власть устанавливалась. Он же участник тех событий был, вот и зашел за этим, - схитрил Вальцман, не желая подставлять доносчика под пересуды соседей.  
- Набрехал он, наверное, с три короба, вот и все его домыслы, - усмехнулся старик. Вам, гражданин начальник, о том времени с достойными людьми бы поговорить, а не с этим пьянчугой. Я, тогда тоже сам, демобилизовался с германского фронта,  был здесь и тоже всё помню: Пашка Сольцев с германского фронта сюда пришел большевиком, ну из местных людишек и составил компанию и выдал им бумажки, что они тоже большевики, так и Туманов оказался большевиком. Однако, толком они ничего сделать не сумели: походили, покричали на площади, да купчишек потрясли за мошну - здесь у Щепанского дом отобрали. 
Потом Колчак захватил власть, большевиков в тюрьму посадили, и через год, осенью девятнадцатого, их всех расстреляли здесь же на берегу озера – вы, конечно, знаете об этом. Я тогда от Колчака убёг к брату в Самару, там мобилизовался в Красную армию и до конца гражданской войны воевал за красных.  А где Туманов был, никто не знает: только он в армии не служил и большевики, потом, ему партийность не подтвердили и билет не дали, вот он и бесится и кусает всех как бешеный пёс.
Вам бы про те времена у Ивана Домова спросить, вон этот дом под железной крышей. Он тогда тоже в Совдепе был: человек грамотный и достойный, не чета Туманову - только милиционеры вчера его в кутузку проводили. Вы часом не знаете за что? Он и  приехал сюда три недели назад, его мой свояк со станции на повозке довез: хороший говорит человек и учитель.
Этот Домов, бывший офицер и его сейчас проверяют, зачем и почему он здесь, - не сдержался Вальцман.
Мало ли кто, когда и кем был, - ответил старик. Важно, какой человек есть, а Домов из порядочных будет. Три креста Георгиевских, как солдат, имеет за храбрость. Я  сам солдатом был и уважаю храбрость, хотя власть Советская и отменила эти, кресты, а зря. И приехал Иван Домов сюда не абы как - к семье: четверо детей у него и малый пятилетка есть, а ведь Ивану уже под пятьдесят будет. Уважаю кто с детьми. 
Вот Туманов бездетный и жена у него баба сварливая, может потому и пьет он горькую. С такой женой и я может запил бы. Он ведь, Туманов этот, до войны за Анной Щепанской, что женой является Домову, ухлестывал: хотел зятем у купца Щепанского стать, но не дал бог свинье рог. Может Туманов этот и подвёл под монастырь Ивана Домова?  - высказал догадку старик, и потому, как сверкнули глаза у оперуполномоченного, понял, что угадал.
- Ладно, пойду я на службу, - сказал Вальцман, вставая с лавочки, а ты старик держи язык за зубами, если не хочешь неприятностей для семьи, - закончил он беседу угрозой и пошел обратным путем к себе в кабинет.
В кабинете Вальцман прилёг на диван отдохнуть после длительного пребывания в уличной духоте жаркого майского дня и подумать о дальнейших своих действиях по поводу врагов народа. 
Обвинения Домова в преступных намерениях рассыпались на глазах. Никаких улик и показаний свидетелей, разоблачающих Домова, как врага народа, не было и ожидать не приходилось и, по -хорошему, его следовало освободить, но это противоречило намерениям и поступкам оперуполномоченного госбезопасности Вальцмана и его соплеменников.
- Как говорит восточная поговорка: «Стадо баранов во главе со львом – это стая львов, а стая львов во главе с бараном - это стадо баранов»,- размышлял Вальцман лёжа на диване в прохладном кабинете, - и, как учит товарищ Ягода, надо делать всё, чтобы таких львов не появлялось больше среди русского населения, а толпой безграмотных  легко управлять.
 Образованный учитель, как Домов, может воспитать целую стаю львов и привить им тягу к знаниям, что противоречит наставлениям Льва Давидовича Троцкого – Бронштейна и потому, этого Домова, как и ему подобных, надо упрятать в лагеря - если расстрелять пока нет оснований. Подведу его под уголовку, а там видно будет, - решил Вальцман и спокойно задремал на кожаном диване, который тихо поскрипывал под оперуполномоченным госбезопасности при каждом его сонном шевелении. 
Иван Петрович тоже дремал на жестком топчане, не подозревая, что участь его решена. Сквозь дремоту ему виделся берег речушки и сын Ромочка, плещущийся на мелководье, который радостно вскрикивал при каждом попадании на него брызг, от бегающих по воде мальчишек, в то время как он, Иван Петрович, с женой Аней сидели на берегу, на теплой, мягкой и молодой траве, наблюдая за младшеньким сыном, посланного им в подарок на склоне лет. 
Его дремоты рассеял лязг двери – снова пришла тёща с котелком пшенной каши, хлебом и творогом, чтобы подкормить зятя в его нежданном заточении. Говорить было не о чём, однако Евдокия Платоновна, собирая в узелок вчерашний чугунок, успела сказать Ивану Петровичу, что нынче днём по соседям прошелся оперуполномоченный и все расспрашивал их об Иване Петровиче и его прошлой жизни.
 Старик Рогов, конечно, сказал только хорошее, а вот что наплёл Генка Туманов, неизвестно, однако можно от него ждать всякой пакости – такой злобный и мстительный этот пропойца. 
Где только удаётся ему добывать выпивку - не иначе как у сестры в деревне, разживается самогоном и брагой, - делилась Евдокия Платоновна своими догадками, пока Иван Петрович, опять без аппетита, ел принесённую  кашу.
Евдокия Платоновна ушла, снова оставив чугунок с кашей, а Иван Петрович опять погрузился в невеселые думы о своей участи. 
Вальцман тоже очнулся от дрёмы и взглянул на часы. Шел восьмой час вечера. – Что же Лизка меня не разбудила вовремя, - сердито подумал он, но вспомнил, что уходя, он отпустил Лизавету домой, по женским делам: попить каких-нибудь трав, чтобы не забеременеть – так объяснила Лиза необходимость отлучки
- Ладно, завтра займусь снова этим офицеришкой Домовым, -  решил Вальцман, запер кабинет, справился у дежурного милиционера, нет ли каких происшествий по району и отправился домой к жене Саре, которая, наверное, уже нажарила карасей и терпеливо, как и подлежит еврейской женщине, ждала своего Бенечку, как она его называла, к семейному ужину.
Следующий день оказался субботой,  Вальцман старался не работать по субботам, следуя заветам каббалы, и потому, поручив помощнику разузнать подробности о семье Домовых, он провел весь день  дома, оставив Ивана Петровича в камере предварительного заключения в томительном ожидании решения своей участи.
В воскресный день, само собой, никаких следственных дел не велось и потому лишь утром в понедельник жернова судьбы Ивана Петровича, медленно и со скрипом начали раскручиваться, размалывая в прах его надежды на благополучный исход.
Утром понедельника, Вальцман заслушал доклад помощника о семье Домова, что ему удалось узнать, опросив соседей. Ничего неожиданного не выявилось: дети учились в школе, взрослые хлопотали по хозяйству, однако тёща Домова, иногда в базарный день, выходила на базар и продавала одну – две вещи из женского убранства – видимо личные вещи из своего купеческого прошлого. Вот и в минувшее воскресенье она продала на базаре легкий шелковый полушалок и блузку, а на вырученные деньги купила пуд муки, головку сахара и два отреза ситца на платья девочкам. Она швея и сама шьёт платья внучкам и соседям – есть и ручная машинка швейная «Зингер», - всё это Вальцману доложил помощник. 
Похвалив подручного за проделанную работу, Вальцман отправился к народному судье Алмакаевой, чтобы обсудить перспективы судебного дела относительно Домова: на признание его врагом народа перспектив не было, однако по уголовке, вполне можно вменить что-нибудь в вину – был бы человек, а статья найдется, как говорила ему судья Алмакаева не единожды. 
Она была твердым членом партии и без сомнений исполняла все указания свыше, руководствуясь не буквой закона, а передовыми статьями газеты «Правда» - именно поэтому и шел Вальцман к ней за советом.
Народный суд располагался в бывшем доме какого-то купца и занимал в нем три комнаты. Еще одну комнату занимал ЗАГС, где регистрировались рождения, браки и смерти жителей района, а еще одну комнату занимала адвокатская контора местного адвоката Мигутского, который по поручению суда, выступал и защитником на всех процессах в гражданских и уголовных делах. 
Судья Алмакаева сидела в своем кабинете, скучала и пила чай: жарким маем люди ленились совершать преступления или затевать тяжбу с родственниками, а потому всю прошлую неделю, у нее не было ни одного дела и судебного заседания, и она собиралась заняться изучением постановлений Верховного суда, разъяснявших особенности ведения дел против врагов народа, к которым относились все несогласные с генеральной линией партии или же сомневающиеся и открыто высказывающие эти сомнения. 
Вальцман, опять без стука, вошел в кабинет судьи, сел без приглашения, напротив и, не ожидая конца судейского чаепития, рассказал Алмакаевой, о своих намерениях относительно Домова: бывший белый офицер должен быть осужден, как возможный враг народа, но доказательств нет никаких, а потому надо подвести его под уголовную статью и упечь в лагеря: пусть там поработает на благо построения социалистического общества, как требует от всех нас партия.
Оперуполномоченный, как и судья, были беспринципными приспособленцами, вступившими в партию ради корыстных личных интересов и потому все свои подлости и пакости прикрывали, как щитом, якобы интересами партии и указаниями вождя – товарища Сталина.
 Именно, такие рвачи и выжиги с партбилетами в кармане, являлись истинными врагами народа и советской власти, но пробившись к должностям, они умело убирали со своего пути всех грамотных специалистов и идейных партийцев: убирали клеветой, доносами и пустозвонством, искажая линию партии по построению  общества социального равноправия и гуманизма.
Социальной равноправие подменялось властью партийцев над советскими органами, а гуманизм заменялся на борьбу с мнимыми врагами народной власти, вся вина которых заключалась  в принадлежности к прежним сословиям или самостоятельности мышления. Вот и сейчас, свое подлое намерение Вальцман прикрыл линией партии, а судья Алмакаева благожелательно его выслушала и согласилась, что бывшему офицеру место в лагерях,  а не за учительским столом.
- Ну и за что вы хотите уцепиться, чтобы я посадила этого Домова? – спросила судья, убирая стакан со стола и доставая книжечку уголовного кодекса, поскольку не имея базового образования, а только юридические курсы для членов партии, слабо помнила статьи уголовного кодекса и основания их применения.
- Тёща его на базаре торгует иногда вещами, как выяснил мой помощник и здесь, по приезду,  Домов не встал на учет, как лишенный прав, - ответил Вальцман.
-  Вот и основания для суда, - ответила судья, - он привез вещи, а тёща их продавала – это спекуляция. Она полистала книжечку: статья 107 до десяти лет исправительных работ.
- Доказательств ведь никаких нет, кроме отсутствия регистрации, - засомневался Вальцман.
- Да они и не нужны, кроме фактов торговли на рынке. Можете, конечно, провести обыск дома у тёщи этого офицера, но если ничего  не найдёте, то будет труднее обвинить его, вместе с тёщей, в спекуляции ширпотребом. 
- А тёщу тоже в тюрьму? – поинтересовался Вальцман.
- Сколько ей лет? – спросила судья.
- Около 70-ти,  наверное, - ответил Вальцман, который видел Евдокию Платоновну мельком в коридоре милиции, когда она приносила поесть для Домова.
- Если 70, то ей ничего не будет,- старухи нам в лагерях не нужны, а этому Домову сколько?
- Пятьдесят лет будет осенью, как следует из его справки. 
-  Староват будет для лагеря, я думала ему меньше, но ничего, поработает там, где требуются грамотеи:  каким-нибудь учетчиком или писарем, - весело подытожила судья этот разговор, - идите, пусть милиция готовит обвинение и мне на стол.
 Нечего канителиться с этим делом. Привет вашей супруге – Сарочке и если будете в Омске, то привезите мне, пожалуйста, духи «Красная Москва» - говорят что хороший запах они дают женщинам. Мы хоть и в глуши живем, однако культуры не чураемся и судья тоже должна пахнуть духами, а не тюрьмой, - расхохоталась Алмакаева. 
На том принципиальные партийцы и расстались, довольные друг другом. 
Через два дня Ивана Петровича, проводили к следователю, который ознакомил его с обвинением в спекуляции и проживании без регистрации. За регистрацию Иван Петрович покаялся, а спекуляцию отверг, как абсурдное обвинение: он антиквар, а не спекулянт ширпотреба и если тёща продает свои вещи на базаре, то это её дело и он не имеет к этому никакого отношения.
Следователь сказал, что суд разберется и предложил ему расписаться об ознакомлении с делом. От подписи Иван Петрович отказался, но дело из восьми рукописных страничек прочитал и не найдя там никаких доказательств, а лишь предположения следователя решил, что суд отвергнет эти обвинения, как не имеющие доказательств. 
Через неделю Ивана Петровича, под конвоем  милиции, довели до судебного дома, где в комнате заседаний состоятся суд.
Секретарь суда зачитала обвинительное заключение, судья задала Ивану Петровичу вопрос о признании им своей вины и, получив отрицательный ответ, сказала, что из материалов дела его вина в дополнительных доказательствах не нуждается, а потому слушать обвиняемого нет нужды, свидетелей своей невиновности он не представил и суд удаляется для вынесения приговора.
Через час ожидания, судья с присяжными заседателями возвратились, Ивана Петровича заставили встать со скамьи и он, стоя, заслушал приговор суда, который гласил:
                                  ПРИГОВОР
именем Российской Советской Федеративной Социалистической республики
1935 года мая 27-го дня Народный суд Токинского района Омской области в составе Народного Судьи Алмакаевой, народных заседателей Новосельцева, Трубицина при секретаре Кукишевой рассмотрев в публичном судебном заседании уголовное дело по обвинению:
Домова Ивана Петровича 50-ти лет, образование высшее, Учительский институт, женат, семья 5 человек, антиквар, б/п, заработок в среднем 350 рублей в месяц, права голоса лишен, как бывший белый офицер в 21 году, имущества нет, не судим, постоянное место жительство г. Москва, г. Токинск, Кузнечный № 22, обвиняется по ст.107 и 192 п. «в» -  УК.
Судебным следствием установлено, что обвиняемый Домов Иван Петрович является лишенным избирательных прав, как колчаковский офицер, в 1921 году был направлен в ссылку в Вологду, где находился под надзором ОГПУ, учительствовал, в последующим во время НЭПа занимался торговлей, торговал по 1930г., открыто и после 1930г. на момент ареста занимался скрытой спекуляцией разным промтоваром т.е. дефицитными.
Семья Домова жена, дети с 1933 года проживали в городе Токинске, у гражданки Щепанской, родной матери жены Домова, когда последний проживал в Москве, Ленинграде и других центральных городах России приобретая дефицитные товары, которые через посылки посылал в город Токинск,  где теща Домова сбывала их на местном рынке, кроме того обвин. Домов не имел на руках ни каких документов проживал в паспортизированных местностях, как-то в Москве, Ростове - Ярославском и др. городах СССР, за что и привлечен к уголовной ответственности, в виду изложенного  и принимая во внимание исчерпывающуюся в данном деле личную переписку семьи Домовых, которая факт наличия спекуляции подтвердила полностью, кроме того является ярким доказательством спекуляции и то обстоятельство, что обвиняемый Домов в течении десятка лет, определенных занятий не имеет, документов о личности также, находится без определенного места жительства, тем немее имеет полную возможность содержать семью на своем иждивении в количестве 5 чел., причем никто кроме  обвиняемого Домова заработков никаких не имеет заявление обвин. Домова в части того, он большие доходы имел от занятий антикварией, не внушают доверия по следующим основаниям, обвин. Домов, будучи без паспорта  ограничен был в проживании в любой паспортизированной местности, что естественно отражалось невыгодно на его занятии, второе препятствие является то, что обвин. Домов работал одиночкой сбережений ни каких не имел, поэтому, если даже и верно то обстоятельство, что основным занятием является антиквариат то благодаря отсутствию больших средств  и определенной сети работников по собиранию старинных редкостей, указанное занятие едва ли могло обеспечить терпимое существование его обвиняемого, не говоря уже о семье в 5 человек.
Из материалов дела, показаний самого обвиняемого, усматривается, что Домов до 1930 года торговал, теща Щепанская тоже является бывшей торговкой, владелицей паровой мельницы Токинского района, показания последний также являются не внушающего доверия т.к. в течение года якобы она, не будучи старьевщицей, не привлекая со стороны старье, каждый базар торгует своими старыми вещами, причем свидетель Щепанская не отрицает тот факт, что она была задержана и оштрафована за спекуляцию, тогда как за личные ношенные вещи Щепанскую привлечь к штрафу не могли, приобщенные к делу почтовые квитанции, денежные переводы, а также телеграммы вполне подтверждают, то, что семья Домова, в Москву направляет сухие продукты, масло и т.д. из Токинска, которые продаются в Москве, в свою очередь получают от обвиняемого  товары,  сбывают таковые по дорогим ценам в городе Токинске, потому на основании ст. ст. 107 и 192 п. «в» в УК
ПРИГОВОРИЛ:
Домова Ивана Петровича по ст. 192 «в» УК подвергнуть ИТР сроком на шесть месяцев и по ст. 107 УК подвергнуть лишению свободы сроком на Десять (10) лет меру пресечения оставить прежней т.е. содержание под стражей, принудительные работы 6 месяцев, считать погашенной подлежит к принятию меры соц.защиты 10 лет лишения свободы, предварительное заключение зачесть с 13 мая 1935 г. по 27 мая 1935 г. всего 15 дней. 
Приговор окончательный может быть обжалован в кассационном порядке в пятидневный срок в Коллегию Омского Областного суда.
Подлинный за надлежащими подписями судья Алмакаева.

Так, усилиями двух партийных негодяев изменилась судьба Ивана Петровича Домова и он, из учителя, офицера и дворянина превратился в мелкого спекулянта, достойного десяти лет тюрьмы за несуществующие спекуляции. 
Через 50 лет, когда мерзавцы заполнят все властные органы, они взорвут страну изнутри, уничтожат народную власть, а действия негодяев в тридцатые годы, назовут репрессиями против народа, хотя даже при тех условиях народная власть в СССР была на порядок гуманнее, чем в какой - либо другой стране того времени и за все время существования СССР.
Особенно циничным в приговоре Ивану Домову, было право на обжалование приговора в пятидневный срок, учитывая, что только дорога в Омск занимала два дня конного пути, а копия приговора выдавалась на третий день: по любому получалось, что подать кассацию в указанный срок не было никакой возможности. 
Неправедный приговор сломил Ивана Петровича. Он, не сказав ни слова, пошел с конвоиром обратно в камеру. По пути поднялся шквалистый летний ветер, который поднял столбы пыли и бросал их в лицо осужденному и его охраннику, вызывая слезы на глазах, так что, к милиции он подошел с грязными потеками слёз на лице, смешанных с пылью.  
 С трудом вернувшись в камеру, он лег на топчан и неподвижно пролежал весь остаток дня, не прикасаясь к еде. В сокамерники вечером к нему попал очередной пьянчуга, побивший жену и получивший за это день отдыха в камере, где успокоился и пытался рассказать Ивану Петровичу про свою жизнь, хорошую жену и двух детей, сожалея, что побил жену по пьяни, ни за что, на глазах детей, и зарекаясь на будущее не пить  и не  буянить в семье.
Как ни странно, слова выпивохи вывели Ивана Петровича из оцепенения: жизнь вокруг продолжается, даже у таких примитивных существ как этот пьяница, может, и он как - то извернётся от тюрьмы: ведь не единожды он сиживал в тюрьме ни за что, то у белых, то у красных и ничего, возвращался к обычной жизни и нажил с Аней четверых детей. Может и сейчас как - то образуется и вместо тюрьмы попадет в ссылку, вызовет туда семью и худо – бедно жизнь продолжится.
На закате пришла Евдокия Платоновна и объяснила, что припозднилась из-за коровы, что отбилась от стада, а пастух не заметил, и пришлось идти искать корову вместе с внуком Борисом – тот пробежался по березовым колкам, где днями паслось стадо, и отыскал пропавшую скотину. Потом дойка и вот к ночи занесла поесть – хорошо, что дежурный пропустил, но дотемна надо ей уйти.
Иван Петрович рассказал ей о суде и приговоре. Тёща слушала молча, поджав губы, и когда он закончил решительно сказала: 
- Поеду в Омск, там, у мужа моего, Антона Казимировича, царство ему небесное, еще с купечества, был поверенный в делах, адвокат Лейбман, может, он жив ещё и уцелел, тогда посоветует и поможет, а я ему пару своих колец золотых за хлопоты отдам. Он сам апелляцию напишет или его потомки по адвокатской части.  
- Не успеете вы Евдокия Платоновна оформить апелляцию, приговор дадут на руки послезавтра, а на обжалование дано всего пять дней и до Омска два полных дня пути.
- Ничего, успею обернуться: найму повозку туда и обратно будет стоить 150 рублей, если в тот же день обратно, вот ваши деньги и пригодятся.
- Как знаете, Евдокия Платоновна, только зря всё это – ничего путного при таких судах, что был сегодня, не получится. Эти большевики невиновных хватают и в тюрьмы или под расстрел подводят, даже своих товарищей по партии не щадят: вон Зиновьева и Каменева осудили к тюрьме, а они были большими людьми в партии, что уж говорить о таких как я: офицер и дворянин – значит, по ихнему, враг.
- При царях суды были не лучше, - возразила тёща. Вон моего Антона Казимировича тоже осудили не за поступок, а за намерения и сослали сюда из Петербурга. А он поднялся, один из каторжан, до купца, уважаемого человека – главное не опускать руки и дело делать, какое доступно.
- Ладно, зять, попытка не пытка, как говорил покойный Антон Казимирович: я все - таки съезжу в город, а там видно будет. Еду тебе тетка Полина носить будет, пока я в отъезде. Она и по хозяйству вместе с Анной похлопочет, а детям ничего говорить не будем – нечего их зря расстраивать, да ещё и проговориться могут, а нам с соседями ещё жить и жить, а такие как Генка Туманов могут  сподличать и донести. 
На том и порешили, Иван Петрович хоть и не питал иллюзий, но взбодрился, поел с аппетитом, и подкормил протрезвевшего сокамерника,  которому побитая им жена не захотела принести передачу, и он довольствовался положенным ему кустом хлеба с кружкой кипятка. 
В среду после пополудни Евдокия Платоновна уехала в Омск на нанятой повозке того же возницы, что привез Ивана Петровича со станции, а в субботу к вечеру возвратилась из города и сразу наведалась к зятю. 
Иван Петрович читал случайную книжку, попавшую ему в руки от дежурного милиционера, когда в камеру зашла Евдокия Платоновна с узелком еды для передачи – иначе бы её не впустили к осужденному.
 По уставу, зэков в камере надо кормить горячим питанием, но в районном отделе милиции не было ни кухни, ни повара и арестантов кормили родственники, которых пускали в камеру для передачи котелка или чугунка с едой, и эти чугунки следовало забрать, когда они опустеют. Вот и Евдокия Платоновна с котелком вошла в камеру, где Иван Петрович, в одиночестве, читал книгу о путешествиях в Америку. 
Увидев вошедшую тёщу, он захлопнул книгу, взял узелок, развязал, и начал есть теплую ещё картошку со сливочным маслом, ожидая вестей от Евдокии Платоновны. 
Та присела, устало после долгой дороги, на свободный топчан и приступила к рассказу о своей поездке.
- Сказать хорошего, вам, Иван Петрович, я не могу, но и плохого, к счастью, сделать по глупости не задалось. К вечеру четверга мы приехали в Омск, остановились на постой у родственника возничего, за 15 рублей. Утром я пошла на поиски Лейбмана и нашла его живого, только ушедшего от дел. Он помнит Антона Казимировича и согласился помочь, но прочитал приговор и отсоветовал подавать апелляцию. 
 Сейчас, после прошлогоднего убийства ихнего Кирова, всюду ищут врагов народа и если подать апелляцию, то при пересмотре дела, вас Иван Петрович могут дополнительно осудить, как врага народа, поскольку дворянин и офицер. Поднимут архивы колчаковские, что сохранились и вдруг найдут там что-нибудь о службе вашего зятя в белой армии, тогда уж точно, быть ему врагом народа.
 - Это даже хорошо, - сказал Лейбман, - что вашего зятя осудили как уголовника:  за спекуляцию сошлют его в лагеря на Дальний Восток – туда сейчас всех ссылают осужденных. Ему пятьдесят лет и может быть дадут поселение вне лагеря, а если политическая статья, то только в лагеря. 
  Через два года будет 20-летие их Октябрьской революции и, наверное, будет амнистия и вы Иван Петрович точно попадёте под амнистию, выйдете чистеньким и сможете работать учителем где-нибудь, где вас никто не знает. Ещё можно будет вам с Аней завербоваться, как учителям, в отдаленные районы и там спокойно учительствовать: после уголовной статьи это можно, а после политической 58-й нельзя. 
Вот и все советы Лейбмана,  даже денег не взял с меня. Впрочем, Антон Каземирович хорошо ему платил прежде и видно по всему, что Лейбман и сейчас живет не плохо: дом сохранил за собой и дети по адвокатской части пристроились. Эти адвокаты при любой власти чувствуют себя хорошо и живут припеваючи. Антон Казимирович, уж на что ловкий был поляк, даже православие принял, а не смог сохранить имущество и деньги, что хранил в банке - пропали при новой власти, а я говорила ему не раз, чтобы часть денег прятал где-нибудь дома, но он опасался воров.
         Опасался воров, а лишился достояния от новой власти, хотя и сам начинал как революционер, - закончила Евдокия Платоновна свой рассказ и замолчала, забирая пустой котелок в платок и завязывая платок узлом, чтобы удобно было нести узелок, не привлекая внимания соседей. 
Тёща ушла, а Иван Петрович обдумал сказанное ею, и решил, что Евдокия Платоновна правильно поступила, не подавая апелляцию на неправедный приговор райсуда. Хотя и служил он в колчаковской армии по мобилизации и всего восемь месяцев, но служил добросовестно, берёг солдат и храбро ходил в атаку на красных, получив звание поручика и благодарность от генерала Каппеля. 
       В зверствах не участвовал и не одобрял их, но пойди, разберись теперь по архивам, что творил его Саянский полк против красноармейцев и против мирных жителей. Прав Лейбман, надо считать, что ему повезло с осуждением по уголовке. Даст бог, как-нибудь и от тюрьмы удастся извернуться: по возрасту или по амнистии. С этими мыслями Иван Петрович уснул на жестком топчане, грубо сколоченном из струганных досок и отполированных здешними постояльцами.
 Следующие дни Иван Петрович стал готовиться к отправке в город для дальнейшего отбывания срока заключения, поскольку апелляция не подавалась, и приговор суда вступил в законную силу. Он бывал в тюрьмах неоднократно и знал, что и когда требуется арестанту, чтобы обеспечить себе тюремный быт на приемлемом уровне.
Первое дело – это одежда. Сейчас лето и жарко, но будет осень и зима и без теплой одежды в сырых и холодных бараках и камерах долго не протянуть, особенно здесь в Сибири или на Востоке, куда, по словам Лейбмана, его этапируют. 
Никакой униформы, а тем более теплой зимней одежды арестантам в заключении, видимо, не давалось, но можно было прихватить одежду с собой. Иван Петрович составил список вещей, необходимых ему на первое время и передал этот список Евдокии Платоновне, которая и занялась его экипировкой, насколько было возможно.
Жена Анна в этих делах была слабой помощницей: она навестила пару раз Ивана Петровича в его камере и лишь плакала и горевала, досаждая ему бесполезными слезами.
 Однажды он уговорил дежурного милиционера, за бутылку водки, которую потом принесла тёща, разрешить Анне остаться в камере до утра, и они провели супружескую ночь на жестком тюремном топчане, постелив пиджак Ивана Петровича на полированные доски. Анна тотчас успокоилась и больше не досаждала ему своими стенаниями. 
Евдокия Платоновна, тем временем, пополняла его тюремную котомку необходимыми вещами как - то:  два вязанных свитера из овечьей шерсти, две пары солдатского нижнего белья, четыре пары портянок, две пары кирзовых сапог, ватная телогрейка, шапка ушанка и  шапка буденовка, две пары вязаных рукавиц и брезентовая роба для дождливых дней, если придется быть или работать под открытым небом.
 Всё это Евдокия Платоновна купила или выменяла на городском базаре, потратив на вещи два золотых кольца,  что хотела передать Лейбману за услуги по апелляции, которые не пригодились. Узел с одеждой получился на полмешка из пеньки, к которому Иван Петрович привязал пеньковые веревки, так что вышел как бы солдатский вещмешок. 
Вторым делом была еда. В тюрьмах и лагерях, конечно, кормили, но на пересылке с едой случались перебои и какой – никакой запас харчей был необходим. Выбора здесь не было, кроме сухарей, которые Евдокия Платоновна насушила из хлеба, выпеченного ею из ржаной муки, и уложила мелкие сухарики в холщовый мешочек, который Иван Петрович намеревался нести в руках. Туда же он положил куски вяленой конины, которую Евдокия Платоновна выменяла у местных казахов, что кочуют со стадами в окрестностях городка летом, а на зиму перебираются со своими баранами и конями на юг к отрогам Тянь – Шаня. 
И, наконец, деньги. Деньги арестанту большевиков, как и прежде царским арестантам необходимы, чтобы прикупить еды в дороге или в лагерях, отправить письмо или задобрить конвоиров, хотя те и опасались брать взятки с арестантов, поскольку за это следовало жестокое наказание и конвоир, взяв взятку и будучи уличен с поличным, мог сразу стать арестантом и продолжить путь уже в качестве заключенного вместе с теми, которых прежде охранял.
 Вот при царях такого не было и жандармы, как рассказывал Ивану Петровичу его тесть Антон Казимирович, охотно брали приношения от арестантов и даже отбирали, при случае, деньги и понравившиеся вещи. 
Советская власть считала, что взятка полученная служивым, дискредитирует народную власть и карала за взятки беспощадно, осуждая взяточников по политическим статьям, как врагов народа.
В большой семье из семи проживающих в доме, работающих и при заработке не было:  жили с огорода, от коровы, кое-что шила Евдокия Платоновна по-соседски и, продавая свои купеческие вещи и одежду, что ей удалось сохранить при реквизиции дома большевиками, перенеся свое имущество темной снежной ночью загодя к сестре Марии, что проживала в сотне шагов от купеческого дома Щепанских.
 Увесистый кошель, витой из серебряной проволоки, с золотыми вещицами привез и Иван Петрович. Обыска в доме не было и уже не ожидалось и Евдокия Платоновна, продав золотое кольцо заезжим казахам, у которых всегда водились деньги от продажи баранов, снабдила Ивана Петровича некоторой суммой советских червонцев, что должно было хватить на первое время. 
Эти сборы заняли неделю и в середине июня Ивана Петровича этапировали в Омскую тюрьму, где формировался эшелон заключенных для отправки на строительство Байкало-Амурской магистрали – железной дороги, что должна была пройти по Забайкалью севернее Транссиба, чтобы разгрузить Транссиб и обеспечить освоение южных регионов Якутии, Хабаровский край и Приморье. 
Ивана Петровича отправили в тюрьму, а оперуполномоченный Вальцман написал рапорт начальству в Омск, что суды требуют доказательств вины вражеских элементов, но по его мнению, достаточно принадлежности обвиняемых к чуждым классам, чтобы осудить их, а при доказательствах приговорить к расстрелу, и как пример привел дело Домова, которого пришлось осудить за спекуляцию, вместо врага народа. 

станислав далецкий
2017-12-01 12:29:34


Русское интернет-издательство
https://ruizdat.ru

Выйти из режима для чтения

Рейтинг@Mail.ru