Пирогов
Мы учились на Малой Пироговке, дом один. Рядом были Медицинский институт, Большая Пироговская улица и множество клиник. О Николае Ивановиче Пирогове мы знали, что он был выдающимся военным хирургом, набожным человеком и в то же время изготовлял снадобья для собственного бальзамирования после перехода в мир иной.
Был у нас и преподаватель по фамилии Пирогов – пожилой доцент в потертом костюме. О взглядах Геннадия Петровича мы ничего не знали, но требования его были выше наших слабых сил. Ему были не важны ни проблематика книги, ни социальная ее направленность, ни мировоззрение персонажей и автора, ни даже основная интрига. Совершенно нездоровый интерес он проявлял к содержанию, а если быть совсем точным – к голому тексту. И в этом заключалась основная трудность общения с ним. На зачетах некоторые студентки падали в обморок, а у иных студентов обострялась медвежья болезнь. Чтобы представить всю неприятность ситуации, надо сказать, что в курс этого неумолимого преподавателя входили все произведения Герцена, включая два обширных тома «Былого и дум», более двадцати пьес Островского, рассказы, повести и похожий один на другой романы Тургенева, три «О» Гончарова – «Обыкновенная история», «Обломов» и «Обрыв» – плюс его же толстенные записки о кругосветном путешествии под названием «Фрегат “Паллада”».
Один мой старинный приятель обычно не готовился к экзаменам, сочиняя на ходу цитаты из классиков марксизма-ленинизма. С Пироговым у него этот номер не прошел. Он сдавал ему весь курс в течение двух лет (!) почти построчно...
Разговор здесь о том, что нет правил без исключения. Иногда и насильственное чтение приносит пользу. Благодаря Пирогову, я, например, один из немногих людей, которые точно знают, что Ленин «Былого и думы» не читал, а Наум Коржавин, закончивший Литературный институт,– и подавно. Им было лишь известно, что сказал четырнадцатилетний Александр Иванович Герцен тринадцатилетнему Николаю Платоновичу Огареву на Воробьевых горах: мол, декабристы разбудили меня, Коля. Но во втором томе «Былого» Герцен посылает этих декабристов, особенно когда узнаёт, что они собирались по всему миру извести царскую фамилию. Для сына крутого помещика Яковлева это неприемлемо.
Ближе к концу мемуаров Герцену становятся противны и революционеры вместе с их идеями, и Западная Европа – глупая и торгашеская, а ведь он там безвылазно сидел около четверти века вплоть до смерти. То в Париже, то в Лондоне, то в Швейцарии, то на Лазурном берегу.
Александр Иванович советует небезызвестному Николаю Гавриловичу Чернышевскому вооружиться не топором, а метлой, чтобы мести мостовые Великой Руси – больше толку будет. Он отправляет императору Александру II несколько писем, где упоминает о мирных реформах, которые позволят России освоить несметные богатства; он пишет о важности примирении между царем и русским народом.
Герцен сожалеет, что отбил у своего неразлучного товарища Огарева жену, и оправдывает себя тем, что разум его помутился от прогрессивных взглядов на сексуальные отношения. Беспробудное пьянство Николая Платоновича он объясняет тлетворным влиянием бесед Михаила Александровича Бакунина – человека анархического и по-своему сумасшедшего.
Герцен направляет острие критики и на себя лично за ошибочную поддержку ненадежных поляков, за то, что брал у них деньги на вольную русскую типографию в Лондоне...
Советская цензура закрывала глаза на «Былое и думы» – одобрено вождем. А там Александр Иванович описывает мерзость революции, которую видел своими глазами в 1848 году в Париже...
В общем книги надо читать и читать до конца. А то у нас тут один уважаемый автор заснул на 112-й странице «Войны и мира» и еще похваляется этим. Зря! Лев Николаевич Толстой – лучший писатель всех времен и народов. Когда читаешь этого графа, то порой стирается грань между строчками и реальностью.
Михаил Кедровский
2017-04-26 18:00:01
Русское интернет-издательство
https://ruizdat.ru