Неорационализм – духовный рационализм

 

 

Неорационализм – духовный рационализм

 

                                      А. Воин

 

                                                                                 ВСТУПЛЕНИЕ

Философия предназначена научить людей жить лучше. Но как может убедить нас та или иная философия, что жить нужно именно так, как она предлагает? Для нерелигиозной философии есть только один путь для этого: объяснить нам окружающий мир и нашу собственную природу так, чтобы зная законы - связи этого мира, мы могли рассчитать последствия наших индивидуальных и коллективных деяний и судить к лучшему или худшему для нас ведут они. Но поскольку философии есть разные и все они дают разные рецепты как жить, то, очевидно, они исходят из разных же картин мира и человека. Интуитивно, однако, мы чувствуем, что истина одна. И тогда возникает вопрос, что же является критерием истинности знания, как вообще соотносится наше знание с тем, что оно берется описывать, и в какой степени мы в принципе можем на него полагаться. Это серия вопросов, которые являются основным объектом рассмотрения для части философии, именуемой теорией познания или эпистемологией.

Ясно, что с тех пор, как эти вопросы возникли, оказывать сколько-нибудь сильное влияние на человеческое общество в целом или его значительную часть могли лишь те философы, которые давали убедительный для современников ответ на них (хотя убедительный - не значит, что верный). С другой стороны, характер этого ответа в немалой степени определял характер решения, которое давала та или иная философия по проблемам уже непосредственно касающимся человеческого общества и в случае философий, оказавших влияние на общество, характер этого ответа сыграл значительную и иногда драматическую роль в судьбах многих миллионов людей. Лучший пример тому и другому дают марксизм и экзистенциализм.

Марксизм абсолютизирует наше познание. Он утверждает, что оно является отражением действительности, отражением адекватным и таким, что всякое новое знание ничего не меняет в предыдущем, а лишь добавляется к нему. Для подкрепления своей концепции марксизм ссылается на успехи науки и техники его времени. Правда, тогда уже была известна так называемая скептическая проблема Канта и Юма, сводящаяся к тому, что мы принципиально не можем доказать существование объективного мира вне нас, и на этом основании ставящая под сомнение достоверность нашего знания. Однако марксизм исходил из второй половины невозможности, а именно из невозможности доказать не существование объективного мира. А далее он утверждает, что успехи науки и техники подтверждают и существование этого мира и то, что наше познание дает нам правильную картину его законов. Такое объяснение выглядело убедительным в эпоху до того, как наука столкнулась с такими парадоксами, как противоречие между эйнштейновской и ньютоновской физическими картинами мира .

Легко видеть, что абсолютизация марксизмом законов общественного развития таких, например, как неизбежность победы пролетарской революции, тесно связана с абсолютизацией им нашего познания. Ну и нет нужды объяснять гражданам бывшего Союза, какую роль сыграла абсолютизация марксизмом законов общественного развития в жизни их предков и их самих до недавних пор.

Экзистенциализм, в отличие от марксизма отрицает за нашим познанием способность сколь-либо адекватно отображать реальную действительность и с презрением относится даже к намерению отыскивать причину ее явлений. Так, например, один из его основоположников Мартин Хейдегер писал: "Причина (reason) прославленная в веках, есть наиболее крутовыйный противник мысли". Эта концепция стала выглядеть убедительной именно после появления парадокса Ньютон - Эйнштейн и ему подобных. Дело в том, что эйнштейновская модель не является расширением ньютоновской или частным случаем ее, позволяющим распространить исходную модель на новую область со свежими экспериментальными данными. Она дает качественно отличную картину мира. Пространство и время, бывшие абсолютными в ньютоновской модели становятся относительными в эйнштейновской. Скорость света, которая в ньютоновской модели была относительной и определялась по разному в разных системах координат, в эйнштейновской модели становится абсолютной и независящей от системы координат и т.д. Для абсолютистского представления о нашем познании это был шок. Стало очевидным и было неопровержимо доказано, что наше познание не есть абсолютно адекватное отражение действительности и что процесс познания не является простым добавлением новых знаний к предыдущим, которые будучи однажды добытыми, становятся только более точными и распространяются на новые области. Стало также ясно, что в этом процессе могут быть катаклизмы, ведущие к отрицанию предыдущей картины мира и замене ее качественно новой. Но кто может гарантировать, что завтра не будет найдено, что и эта вновь открытая также неверна? И как можно опираться на такое самовзрывающееся познание, определяя, что такое хорошо и что - плохо, что есть прогресс и что - регресс для человеческого общества? Последнее как раз и есть то, что утверждает экзистенциализм.

Негативное отношение экзистенциализма к возможностям человеческого познания повлияло на другие его фундаментальные положения. Недостоверности нашего познания противопоставляется в нем достоверность наших ощущений и психических переживаний. Отсюда логически следует преувеличение экзистенциализмом ценности индивидуальной свободы и чувственных наслаждений в противовес всем прочим человеческим ценностям. Действительно, о каких, скажем, общественных идеалах или этических нормах может идти речь, если мы принципиально не можем знать последствий наших действий и сомневаемся в том, что вообще что-, либо существует за пределами нашей персоны.

Следствием влияния на общество этой экзистенциалистской системы ценностей явилось распространение так называемой "новой ментальности" с гипертрофией свободы человека в обществе от общества и с оголтелой погоней за чувственными наслаждениями в ущерб духовным ценностям и моральным нормам.

В эпоху после экзистенциализма и до наших дней философскую арену захватили школы, избегающие давать ответ на упомянутые фундаментальные вопросы эпистемологии. Большинство из них делают это под предлогом углубления в более частные проблемы, разрешение которых должно помочь потом ответить на основные вопросы. Такова, например обширная группа теорий занимающихся психофизиологическим аспектом познания, в частности вопросом, как те воздействия, которые оказывает на наши органы чувств внешний мир, трансформируются в нашем мозгу в некий образ. Не менее обширная группа эпистемологических теорий занята логическими проблемами познания, еще одна языковыми и еще одна специфическими проблемами научного познания Не отрицая самостоятельного значения части из этих разработок, нельзя все же не отметить, что бурное развитие этих направлений создало ситуацию, при которой фундаментальные вопросы, упомянутые выше, стали отодвигаться на второй план, вплоть до того, что обращение к ним стало как бы проявлением дурного тона для современных философов. Эта ситуация усугубляется еще тем, что в последнее время появилось и захватило достаточно доминантные позиции в эпистемологии такое направление, как так называемая школа "современных теорий познания", куда входят такие направления как фаундизм, кохерентные теории, пробабилизм, релиабилизм и директ реализм (название "Современные теории познания" я заимствовал из одноименной книги Джона Поллока - одного из ведущих философов этой школы. Это название, естественно, не следует понимать так, как будто эта школа представляет собой все современные теории познания). Это направление уже довольно внятно выступило против того, что основным объектом теории познания должны быть упомянутые вопросы и что на них, т. е. на ответе на них, базируется право философии чему-либо учить нас.

В результате всего этого образовался разрыв между философией (т. е. современными направлениями ее) и живой жизнью общества. Современная философия перестала оказывать влияние на состояние общества и доктриной, продолжающей определять по преимуществу так называемую ментальность, т. е. практическую систему ценностей в обществе на Западе (куда сегодня подключается и значительная часть стран бывшего Союза) остается экзистенциализм, исходные положения которого все еще не опровергнуты и влиянию которого на общество в философском отношении все еще ничто не противостоит, хотя для большинства философских кафедр западных университетов он уже стал "не модным".

В качестве примера приведу высказывание Михаила Дюмета из его книги "Правда и другие загадки" (Dumett Michael: "Truth and other enigmas", "Duckwarth", London): "…Хейдегер воспринимался лишь как экзотика; слишком абсурдная, чтобы относиться к ней всерьез, для того направления философии, которое практиковалось в Оксфорде (аналитическая школа - мое)".

Но Хейдегер вместе с другими экзистенциалистами оказали влияние на современное общество, поспособствовав распространению вышеупомянутой ментальности. А кому в мире холодно или жарко от того, что аналитики (одно из направлений современной философии, концентрирующееся на языковых и логических аспектах теории познания) рассматривают Хейдегера как странную личность, с которой нечего спорить.

Как видно из того же высказывания Дюмета представители различных направлений современной философии утратили коммуникабельность не только с широким обществом но и друг с другом.

Эта часть современной философии превратилась в "науку для науки". Ее представители заняты лишь "чистыми" (с их точки зрения) вопросами философии, удаленными от "грязных", реальных проблем общества и человека (например, вышеупомянутыми частными аспектами теории познания: логическими, языковыми, методологией науки и т.п.). С другой стороны развились направления философии, продающие готовые рецепты как жить, а еще чаще, как добиваться успеха в жизни, исходящие из крайне примитивной общей картины мира и человека или даже не претендующие вообще на то, что таковая у них имеется. Упомяну здесь для примера бихевиоризм, который разберу более подробно ниже в качестве приложения моей теории познания. Эти философии да оказывают влияние на реальную жизнь общества, но лучше бы они ее не оказывали.

Цель данной книги - предложить вниманию читателя философию, опирающуюся на теорию познания, дающую ответ на вышеупомянутые фундаментальные вопросы, ответ на уровне современной науки, и с другой стороны философию, которая, отправляясь от этой теории познания, переходит к проблемам общества и человека в нем. Проблемы эти, помимо теории познания, следующие: детерминизм общественного развития, свобода, этика и место духа в общественных процессах и в жизни индивидуума. Все они решаются на основе единого подхода, который назван модельным, хотя термин этот понимается здесь не в том смысле, как это принято в других философиях.

Книга названа "Неорационализм - духовный рационализм", потому что здесь (впервые) с одной стороны метод рационального моделирования применен к сфере духа, а с другой, наоборот, дух включен, как равноправный элемент в рациональные модели описывающие общество.

В современном мире, по-прежнему залитом морем "новой ментальности", которой теоретически до сих пор ничего не противопоставлено и которая по-прежнему убивает в обществе все духовное, и в котором долго угнетаемый дух выбрасывает во все большем количестве такие нездоровые и опасные протуберанцы, как фанатичные, не контролируемые разумом национализм и религиозность (которые не следует путать со здоровым национальным патриотизмом и такой же религиозностью), тяжело, мне кажется, переоценить значение философии вновь возраждающей значение духа, но дающей и инструмент для его рационального контроля.

Несколько слов о стиле, в котором написана эта книга.

Вводя понятия, я не забочусь о том, в какой степени они совпадают с кем-то и где-то принятыми одноименными, хотя, естественно, я не ставлю себе задачей переворачивать смысл общепринятых понятий во имя оригинальности. Я забочусь
лишь о двух вещах: во-первых, чтобы понятия, так как я их ввожу, соответствовали той задаче, которую я решаю, и во-вторых, чтобы читающий понимал их так, как я их ввожу.

Я практически не делаю ссылок на работы других философов (не считая последней части), даже, если отдельные элементы моих моделей совпадают с чем-то, сделанным другими. Дело не только в том, что полных, тождественных совпадений такого рода практически не бывает (и это станет очевидным читателю после того, как он ознакомится с моей теорией познания). Дело прежде всего в том, что самостоятельную ценность в философии, как и в других науках, имеют лишь модели, дающие решение проблем, а не отдельные элементы их. Поэтому все эти расшаркивания со ссылками на тех, кто первый сказал "А", да кто к этому "А" добавил закорючку, чем изобилуют современные философские работы, никакого смысла кроме демонстрации псевдо эрудиции не имеют и, кстати, не избавляют современную философию от воровства чужих идей.

Перед тем, как приступить к изложению моей работы, я хочу проиллюстрировать нарисованную мной картину состояния современной философии разбором основных положений вышеупомянутой школы так называемых "Современных теорий познания". Заранее оговорюсь, что этот разбор будет иллюстрировать лишь часть картины. Дабы проиллюстрировать ее всю пришлось бы написать специально предназначенную этой теме книгу, что не входило и не входит в мои намерения. Я полагаю лишь, что тот, кто знаком с предметом, не нуждается в этих иллюстрациях.

Итак, рассмотрим базисные положения "Современных теорий познания". Декларативно представители этой школы отделяют себя от крайне скептической в отношении познания позиции экзистенциализма. Так Джон Поллок пишет (John Pollok: "Contemporary theories of knowledge", Rowman and Litlefield Publishers, USA, 1986) "Мы все согласны, что чувственные восприятия могут вести к оправданным представлениям об окружающем нас мире".

Однако, декларации даже в политике не всегда определяют истинные позиции тех, кто их провозглашает. В науке же последние определяются базисными положениями соответствующих теорий. Рассмотрим каковы эти положения в "Современных теориях познания".

Как уже было сказано выше, представители этой школы не занимаются вопросами истинности нашего знания, его соотношением с объективной действительностью и т. д. Вместо этого они утверждают, что целью эпистемологии является установление оправданности (justification) принимаемых нами положений или выводов (beliefs). Для лучшего понимания разницы между оправданностью "современных теорий познания" и истинностью рассмотрим понятия "отменяемого аргумента" (defeasible reason) и "отменяемого вывода" (defeasible beliefs). Эти два понятия являются базисными, фундаментальными для всех без исключения "современных теорий познания". Как пишет Джон Поллок: "отменяемый аргумент... есть одно из важнейших открытий современной эпистемологии". Отменяемый аргумент это, к примеру, заключение такого рода: поскольку все объекты А в некой выборке имеют свойство В, мы заключаем, что и за пределами выборки любой объект А имеет свойство В (у представителей "современных теорий познания" такие заключения называются индукцией, но не следует ее путать с понятием индукции в математике).

Положение (вывод), полученное с помощью отменяемого аргумента называется отменяемым положением. Смысл отменяемости здесь такой: когда мы начинаем исследовать объекты А за пределами исходной выборки, то можем обнаружить, что не все А имеют свойство В. Тогда мы просто отбрасываем (отменяем) и аргумент и вывод (положение) и провозглашаем, что они неверны.

Заметим, что во всех без исключения направлениях "современных теорий познания" отменяемый вывод считается оправданным. Таким образом, получается, что оправданными в этой школе могут быть как истинные, так и ложные выводы. Т. е. представители "современных теорий познания" вопреки их декларациям на самом деле не сдвинулись с исходной точки экзистенциализма, считающего, что мы не может полагаться на наше познание, особенно в таких вопросах, как организация человеческого общества и нормы поведения индивидуума в нем. Действительно, если наше познание принимает, как оправданные, отменяемые аргументы и выводы, какое может быть у нас основание устанавливать те или иные формы организации общества как якобы лучшие, или принимать ту или иную мораль, если завтра заключение о том, что это лучшие формы и нормы, может быть отменено и они будут признаны худшими?

Но дело не в том, с кем совпадает основная позиция "современных теорий познания". Дело в том, насколько она верна и как она обоснована. Заменив требование истинности наших знаний, требованием оправданности наших выводов, представители "современных теорий познания" должны были бы объяснить, что они понимают под этой оправданностью, дать ее определение или критерии и убедить нас, что эта оправданность, да может заменить истинность хоть где-то и в чем-то.

Но, как пишет Джон Поллок: "Все обсуждавшиеся выше теории (фаундизм, кохерентные, пробабилизм, релиабилизм - мое) имеют общий недостаток: ни одна из них не в состоянии дать внятного определения понятию оправданность, которым они пользуются". Однако критерий оправданности самого Поллока также не обоснован им, хотя он и претендует на это. Поллок рассматривает, как оправданные, выводы, получаемые в соответствии с правильными эпистемологическими нормами. Очевидно, что это не решает проблемы, а лишь заменяет ее на аналогичную, поскольку теперь в обосновании нуждаются эти самые эпистемологические нормы. Но у Поллока нет ни малейшего объяснения, почему же, собственно, его эпистемологические нормы следует считать правильными и в каком смысле. Более того, он не дает и сколь нибудь ясного общего определения или хотя бы описания их. Он лишь между строк вскользь упоминает один раз индукцию и дедукцию, а другой раз механизм автоматического поддержания равновесия при езде на велосипеде в качестве таких норм. Но разве эти вещи имеют одну и ту же природу? С другой стороны механизм автоматической регулировки равновесия имеет ту же природу, что и перестальтика кишечника, скажем. Должны ли мы на этом основании относить и эту последнюю к эпистемологическим нормам?

Философы "современных теорий познания" не справились также с другой задачей, которую все они без исключения декларативно берут на себя, а именно с задачей описания процесса познания (ерistemic ascent). Все они принимают, что базисным элементом познания является вывод. Выводы подразделяются ими на две категории: 1) перцепторные выводы (арреаrens beliefs) - положения, принимаемые на основе непосредственных ощущений, такие, например, как "этот объект красный" или "я вижу красное" и 2) аргументальные выводы, получаемые из других ранее принятых с помощью аргументов.

Аргументы также подразделяются философами данной школы на две группы: заключительные (соnсlusion reasons ), т. е. логические или математические построения, и выше упомянутые отменяемые аргументы (defeasible или prima facie reasons ). Поскольку наши органы чувств обеспечивают нам непрерывный поток ощущений, то непрерывно же возникают новые перцепторные выводы (appearens beliefs),что в свою очередь приводит к построению новых аргументальных выводов по схеме (см. рис. 1).

 

                         Pn                            Qn                                 Rn

                          ↑                               ↑                                    ↑

                           ∙                                   ∙                                     ∙

                         ∙                                ∙                                      ∙

                        ↑                               ↑                                    ↑

                         Pi                            Qi                                   Ri

                          ↑                               ↑                                    ↑

                           ∙                                   ∙                                     ∙

                         ∙                                ∙                                      ∙

                        ↑                               ↑                                    ↑

                         P2                            Q2                                 R2

                        ↑                               ↑                                    ↑

                         P1                            Q1                                 R1

                                                      Рисунок 1

Здесь Pi, Qi,Ri (i = 1, n)-последовательные выводы в логической цепочке аргументирования, а стрелки обозначают сами аргументы. (Цепочки, естественно, не обязаны быть линейными, но Поллок в его книге рассматривает только линейные, чем и мы для простоты ограничимся). Далее, согласно Поллоку, если один из конечных выводов одной из цепочек противоречит какому-либо выводу другой цепочки, то по правилам различным для различных теорий этой школы, устанавливается какой из двух выводов следует отбросить. Если, например, вывод Qn противоречит промежуточному выводу P3 из цепочки Р и решенo отбросить этот последний , то соответствующая цепочка размыкается и приобретает вид (см. Рис. 2):

                                                               P2

                                                           ↑

                                                           P1

                                                         Рисунок 2

После этого построение цепочек выводов продолжается до обнаружения нового противоречия.

Такая схема эпистемологического развития, напоминаю, принятая всеми "современными теориями познания", решительно не соответствует реальному процессу познания. Прежде всего, базисным элементом процесса познания является не вывод, а понятие. Я употребляю здесь термин "понятие" в смысле, в котором я ввожу его в моей модели познания. А именно, под понятием я имею в виду множество объектов или явлений действительности, которые мы выделяем из нее на основании общего свойства или свойств. В первый и единственный раз я позволю себе сравнить то, как я ввожу это понятие с тем, как его сегодня принято вводить во многих других школах. То, что я назвал понятием, в этих школах обычно называют содержанием понятия, хотя содержание этого содержания может несколько варьироваться от школы к школе и соответственно отличаться от моего. А вот то, что я в моей модели называю определением , соответствует более менее тому, что в этих школах называется понятием. Из ниже следующего будет ясно, почему мне было нужно или удобно вводить термин "понятие" так, как я это сделал. Но поскольку, как будет показано в моей модели познания, не бывает ни единственных, ни абсолютных понятий и выбор их обуславливается задачей, то впредь никаких сравнений моих понятий с где-то принятыми я проводить не буду.

Итак, я хочу показать, что понятие есть базисный элемент познания. Для этого я сначала хочу показать, что понятие есть изначальный элемент познавательного процесса, возникновение которого предшествует любым другим этапам этого процесса. Действительно, понятие, так как я его ввел выше, формулируется сначала как подсознательное обобщение сходных ощущений, возникающих от воздействия на нас объектов упомянутого множества , в отличие от ощущений от объектов ему не принадлежащих. В процессе эволюции человечество приобрело понятие о наиболее важных элементах окружающей среды задолго до того, как осознало их, а, тем более, научилось определять их с помощью слов. Нет сомнения, что люди выделяли среди всех прочих объектов такое их множество, которое в дальнейшем получило название - деревья и такое множество явлений, которое в дальнейшем получило название огня, задолго до того как узнали соответствующие слова-названия (которые, кстати, являются изначальными и наиболее примитивными определениями понятий). Более того, высшие животные также различают эти группы объектов и явлений, хотя вопрос об их сознании является открытым, не говоря уже об их познании.

Но не только в доисторическую эпоху, но и сегодня различные понятия также возникают, проходя подсознательную фазу перед осознанием. Ученый сначала ощущает что-то общее между явлениями и только потом, осознает и формулирует это общее.

Дабы еще более прояснить вывод рассмотрим процесс формирования понятия цвета у ребенка. Сразу после того, как его зрительный аппарат начинает работать, ребенок получает множество визуальных ощущений. Среди видимых им объектов есть группы с общими свойствами: от созерцания красных предметов он получает сходные между собой ощущения, отличные однако от ощущений, исходящих от зеленых предметов. Подобие и отличие зрительных ощущений учит его различать между различными цветами и идентифицировать их задолго до того, как родители объяснят ему смысл соответствующих слов. Это подтверждается хотя бы тем, что ребенок, выросший в лесу среди зверей отличает красное от зеленого, хотя и не знает соответствующих слов или даже не умеет говорить вообще.

То есть мы видим, что понятие является начальным элементом познания, возникновение которого, предшествует возникновению любых других элементов и в частности выводов (beliefs). Помимо этого мы не можем сформулировать никакой вывод ли, аргумент ли, рассуждение и т. п. иначе, чем через понятия. Поэтому понятие является не только начальным, но и базисным элементом познания.

Кроме того, как будет показано в моей модели познания мы не можем ни выяснить соотношение между нашим познанием и действительностью, ни обосновать критерия истинности или оправданности, если мы не исходим из понятия, как из базисного элемента, в частности не рассмотрев пристально соотношения между определением понятия и множеством объектов или явлений, на которые, образно говоря, это опредление одевается.

Правильное описание процесса развития знания (ерistemic escent) также не может быть сделано, если не отправляться от понятия, как от базисного элемента. Так, когда обнаруживается противоречие между какими-либо выводами (beliefs) некоторой теории и эксперементальными данными (ареаrens beliefs), то никакого размыкания логических цепей, как представляют "современные теории познания" не происходит, а происходит исправление модели на понятийном уровне, т. е., как минимум, изменение определения одного из понятий. Это также будет показано в моей "модели познания".

Еще одним недостатком познавательной концепции "современных теорий познания" является полное игнорирование ими обмена информацией в процессе познания. У них получается, что познавательный процесс начинается с индивидуального чувственного опыта и заканчивается резонированием наедине того же индивидуума. Подобный процесс познания может реализовываться только в условиях Робинзона Крузо. Человек же, живущий в обществе, тем более современном, подавляющее большинство выводов или положений, которые он принимает, заимствует у других в процессе общения или в результате специальных процессов поглощения информации: обучение, чтение, медиа и т. п. Более того, к подавляющему числу взглядов, представлений и т.п., которыми обладает современный человек, он не может даже прийти только на основе индивидуального чувственного опыта. Как, например, можно хотя бы знать факты из исторического прошлого, не говоря уже о том, чтобы судить о причинах исторических событий, не пользуясь источниками информации?

Можно было бы еще долго разбирать недостатки и слабости базисных положений "современных теорий познания", но я полагаю, что достаточно сказанного выше и можно перейти к изложению моей философии.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                               Глава 1

                           МОДЕЛЬ ПОЗНАНИЯ МОДЕЛЯМИ


1. 1. Описание познавательного процесса


   Предлагаемая модель предназначена, прежде всего, ответить на основные вопросы теории познания, упомянутые во введении, а именно: каково взаимоотношение между нашим знанием и действительностью им описываемой, критерий истинности и в какой степени, в каких пределах, при каких условиях мы можем полагаться на наше знание. Как уже сказано, есть и другие аспекты в теории познания и ими занимаются многие современные направления ее. Я буду касаться этих аспектов и развивать их лишь в той степени, в какой это необходимо для того, чтобы ответить
на интересующие меня вопросы. Описание познавательного процесса, к которому я сейчас приступаю, принадлежит к таким аспектам.
    Я утверждаю, что процесс познания реализуется, в конечном счете, через
построение моделей, описывающих конкретные области действительности и имеющих определенную общую для всех их структуру. Каждая модель состоит из:
  1. Набора более или менее формально определенных понятий, охватывающих множества объектов, явлений и процессов или их состояний и свойств.
  2. Фундаментальных,   базисных  законов-утверждений  относительно исходных понятий, законов,  которые не доказываются, а принимаются, как постулаты и имеют лишь экспе¬риментальное   подтверждение   в   рамках   модели.
  3. Заключений относительно введенных понятий, получаемых   из  фундаментальных   законов   с   помощью  логики   или математики  (постулаты и теоремы логики и математики, с помощью которых  мы строим эти заключения, также являются ни чем иным как элементами моделей, но более универсальных, чем те, к которым эти постулаты применяются).
      Остановлюсь подробнее на элементах предлагаемой схемы моделей. Во введении я дал определение категории понятия и поскольку, как там показано, понятия есть изначальный и базисный элемент познания, я повторю его еще раз и расширю.
      Понятие — это множество объектов или явлений реальности, которое мы выделяем из нее на основе общего свойства или свойств, причем сами эти общие свойства есть также   частный   случай   понятий.
  Теперь поясню, что я имею в виду под более или менее формальным определением понятия. Как было сказано во введении, понятия возникают сначала как подсознательные обобщения чувственного опыта и лишь затем они осознаются и получают определение. Первоначальными и наименее формальными и точными определениями являются слова-наименования: деревья, кусты, свобода, справедливость и т.д. Почему   они   не   точны?
  Подсознательное обобщение чувственного опыта, которое ведет к появлению понятий, является индивидуальным процессом. Но слова-наименования появляются исключительно в общении между людьми и для этого общения они изначально и предназначены. Поэтому, когда человек впервые употребил слово «дерево», то он, безусловно, не разговаривал сам с собой, он, безусловно, аппелировал к кому-то и хотел при этом быть правильно понятым. Но в этот воображаемый первый раз его слушатели не могли его понять сколь либо точно, даже если он при этом ткнул
пальцем в некое дерево для иллюстрации. Это потому, что они не могли знать имеет ли он в виду деревья вообще или некоторый сорт их или только то дерево, на которое он указывает, или наоборот, вообще все растения. Для того чтобы пояснить своим слушателям, что он имеет в виду, он должен был бы развить иллюстративную часть: показывая пальцем на различные деревья, повторить слово «дерево» и показывая на траву, небо и т. п. провозглашать: «не дерево». Мы не знаем таким ли образом появилось впервые слово дерево, но ясно, что в продолжении многих веков посредством коммуникации каждый привел свое индивидуальное понимание слова дерево в соответствие с пониманием других людей, так что сегодня никто под понятием «дерево» не имеет в виду только яблоневые деревья или с другой стороны не распространяет это понятие, скажем, и на траву. Но также и сегодня, хотя границы понятия «дерево», в его общепринятом употреблении, являются более определенными в сравнении с периодом сразу после его озникновения, они все равно не являются формально строгими и точными и существуют растения, которые одни люди будут называть деревьями, а другие кустами или даже травой. Тем более это относится к таким понятиям как «свобода» или «справедливость». И это то, что я имел в виду под не формальностью и не строгостью определения понятий   посредством   слов-наименований.
   Более строгой, чем слова-наименования формой определения понятий является определение одних понятий через другие. Например: твердое тело — это такое тело, которое не изменяет своей формы при отсутствии внешних воздействий. Здесь понятие «твердое тело» выражается через понятие «форма» и «воздействие». Эти последние, в свою очередь, можно также выразить через другие понятия и т. д. Очевидно, что этот способ определения, в конечном счете, также сводится к словам-наименованиям, но он позволяет нам выразить вновь вводимые понятия через те, что уже прошли процесс «притирки» в длительном употреблении и таким образом стали более однозначными в восприятии разных людей. Он позволяет нам уточнить и те понятия, которые уже находятся в широком употреблении, но смысл их в этом употреблении варьируется, а мы хотим, чтобы в нашем контексте (модели) он был более узок и строг. Тем не менее, очевидно, что и на этом пути мы не можем достичь абсолютной   строгости   и   днозначности   определений.
     Существует и абсолютно точный и формально строгий способ определения понятий, а именно, аксиоматический. Наиболее известным примером его служат аксиомы геометрии Евклида. Евклид не дает определения понятий точки и прямой линии через посредство других понятий. Конечно слова «точка» и «прямая линия» это слова-наименования и в таком качестве являются и определениями, к тому же хорошо отшлифованными в употреблении. Однако, как было сказано, они не могут
служить абсолютно строгими и однозначными определениями. Последнего евклидова геометрия достигает через посредство аксиом, например: «Через любые две точки можно провести одну и только одну прямую» и т.п. Эти аксиомы, кстати, служат и фундаментальными законами в евклидовой геометрии, откуда просматривается связь между базисными понятиями модели и ее фундаментальными законами, но об этом подробнее позже. Здесь же необходимо заметить, что абсолютно строгое и точное аксиоматическое определение понятий годится лишь для абстрактных объектов, которыми оперирует математика. При переходе же к объектам реальности, для достижения и здесь однозначнос¬ти и точности мы должны дополнить аксиоматический метод еще одним приемом. Как именно, будет показано в
дальнейшем.
     Теперь поясню, что я имею в виду под фундаментальными законами модели. Выше мы уже коснулись одного примера  их: аксиомы  евклидовой   геометрии.   В естественных науках примерами фундаментальных законов могут служить законы Ньютона в классической механике, законы Гей Люсака и Бойля-Мариота в классической теории газов и т. д. В гуманитарных науках на сегодня не принято вычленять в явном виде фундаментальные законы, но это не значит, что этого нельзя сделать при желании. Скажем, можно рассмотреть общественные условия, которые должны приводить к взрыву в обществе, будь то революция или бунт и эту связь между упомянутыми условиями и вызываемым ими взрывом принять за фундаментальный закон развития общества для модели исторической или футорологической, объясняя с помощью его и других таких же различные события истории прошлого или предсказывая их в будущем.
   Как уже было сказано, существует связь между определением исходных понятий и фундаментальными законами модели. Связь эта очевидна в случае аксиом геометрии Евклида, когда определение понятий «точка» и «прямая ли¬ния» как раз и дается через посредство аксиом — они же фундаментальные законы. Но и в случае менее формальных определений ее также можно обнаружить. Так, например, если из выше упомянутого определения твердого тела: «твердое тело это такой объект, который не изменяет его формы при отсутствии внешних воздействий» мы опустим «это такой объект, который», то получим утверждение, которое является фундаментальным законом в теории твердых тел.
   Эта связь между фундаментальными законами модели и определением ее исходных понятий очень важна и в частности объясняет, почему процесс развития знания (ерistemiс аscent) не может осуществляться так, как это представляют философы упомянутой во введении школы «современных теорий познания». А именно она объясняет, почему при обнаружении противоречия между выводами из некой теории и новыми фактическими данными не происходит раз¬мыкания логических цепочек посредине. (За исключением, естественно, случая, когда есть ошибка в логике, но
это тривиально). Это потому, что мы получаем выводы в модели из совокупности фундаментальных законов ее, а ни один из них мы не можем изменить не меняя определение исходных понятий. То есть, устранение упомянутых противоречий может достигаться только изменением модели на уровне исходных   понятий.
   Как же происходит процесс развития знания (ерistemic ascent) в
действительности? Сначала на основе непрерывного потока ощущений возникают понятия, как ощущение об¬щих свойств некого множества объектов действительности или как сами эти общие свойства. Затем эти ощущения осознаются и понятиям дается определение или в словах-наименованиях   или   более развернутые.
    Далее формируются фундаментальные законы модели и одновременно, как правило, уточняется и устрожается определение исходных понятий. Затем на основе фундаменталных законов с помощью логики и математики строятся теоремы, заключения и выводы, т. е. все здание модели. Эти последние непрерывно проверяются на уже существующем фактическом материале и на вновь поступающем. Когда появляется факт или факты, противоречащие какому-либо выводу из модели, происходит уточнение модели с изменением одного или нескольких исходных понятий или построение новой модели. Разумеется, параллельно идет построение многих моделей, описывающих разные сферы действительности, причем на определенном этапе
возможно или бывает необходимо построение новых моделей, охватывающих полностью или частично область действия нескольких предыдущих.
   Заканчивая  описание   познавательного   процесса,   я  должен отметить, что конечно, не всякая теория, гипотеза, научная дисциплина  и тем  более
индивидуальное знание,  базирующееся на личном опыте или усвоенной информации, имеют   законченную  и  выраженную   вышеприведенную   форму модели.   Возьмем,  скажем,  естествознание до дарвинского  и даже до ламарковского периода, когда оно занималось лишь описанием видов животных и растений, сортировкой и классификацией их. Здесь  мы  можем  найти лишь один из  модельных элементов, а именно понятия: виды, классы животных и растений и т.п. Вместе с введением упомянутых понятий здесь дается   также описание   их   свойств:   внешних  и внутренних особенностей вида, поведенческих характеристик, способов питания и т. п. Но пока еще нет фундаментальных законов, связывающих эти понятия между собой или с другими, ни тем более сложных систем выводов из них. Но как только человечество начинает задаваться вопросами о процессах текущих в этой же самой области, процессах ли нормального функционирования особей вида или процессах, приведших   к  появлению   существующих   видов,   появляются   и фундаментальные законы и выводы из них, т. е. появляются уже модели.  Причем  модели разные для разных процессов текущих    в    той    же    области.    Для    описания    процессов нормального    функционирования    живого    организма    того или   иного   вида,   строятся    физиологические   модели,   для процесса   происхождения   видов — эволюционные   и.   т.   д. Так,    например,    дарвинская    модель    эволюции    базируется    на постулатах    о    случайной    изменяемости    признаков у   отдельных    особей    вида,    и закреплении    новых    признаков через посредство естественного отбора. Берговская модель эволюции исходит из запрограмированности появления новых признаков, хотя не отрицает естественного отбора и т.д. То есть, мы приходим к тому, что сказано в начале этой главы: в конечном счете, процесс познания и в этих случаях реализуется через модели вышеописанной структуры. Несколько сложнее дело выглядит в случае с гуманитарными науками, поскольку там на сегодня не принято выделять модельную структуру. Но как уже было показано, мы всегда можем сделать это, если пожелаем. При этом нужно учесть, что в гуманитарных науках, как и в естествознании могут быть фазы описательные, ну, скажем, в исторических летописях, но как только историки задаются вопросами, почему произошли те или иные исторические события, и отве¬чают на них, мы можем вычленить уже всю модельную структуру. И, наконец, я допускаю, что есть и какие-то такие виды знания и, следовательно, познания, которые никак не соответствуют предлагаемому описанию процесса познания. Но с точки зрения ответа на вышеупомянутые фундаментальные вопросы теории познания, в частности, в какой, степени мы можем полагаться на наше познание в жизни индивидуальной и общества, и, учитывая, что подавляющее большинство знания носит, как показано, модельный характер, это допущение не имеет значения для дальнейшего.

   2.ВЗАИМООТНОШЕНИЕ МЕЖДУ МОДЕЛЬЮ И  ОПИСЫВАЕМОЙ   ЕЮ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬЮ.КРИТЕРИЙ   ИСТИННОСТИ.   НАДЕЖНОСТЬ. ГРАНИЦЫ ПРИМЕНИМОСТИ МОДЕЛИ

   2.1.   Взаимоотношение  между  определением   понятия и действительностью

   Поскольку понятие, как было сказано, является изначальным и базисным элементом познания, то выяснять взаимоотношения между познавательной моделью и действительностью   нужно   начинать   с   него.
     В определении категории «понятие», данном выше, есть две стороны: с одной – это нечто объективное — множество объектов действительности, с другой - это продукт нашего решения. Это мы выделяем это множество из всего сущего на основе признака или признаков, которые мы же выбрали. При этом мы отвлекаемся, абстрагируемся от бесчисленного множества индивидуальных признаков тех объектов, которые мы включаем в наше понятие. Так, например, пользуясь понятием дерево, мы отвлекаемся от сорта конкретных деревьев, размера, формы, количества ветвей и т. д.
     Но не менее важно и другое. Тот признак или признаки, которые лежат в основе определения или классификации, также не являются присущими в равной мере всем тем объектам, которые мы включили в наше множество. Строго говоря, в действительности нет объектов, абсолютно соответствующих нашим определениям не только в смысле наличия у этих объектов качеств, не входящих в определение, но и по самим определяемым признакам тоже. В природе нет ни прямых линий, ни точек, ни твердых тел, ни газов, ни рыб, ни животных в том строгом смысле этих слов, в котором мы вводим или, по крайней мере, должны вводить их в наши науки, хотя степень несовпадения, отклонения явлений действительности от наших формальных понятий может быть сколь угодно малой и не обнаруживаемой нами в той сфере действительности,  которая доступна  нашему сегодняшнему опыту.Для случая «деревьев» и прочих нестрогих языковых по¬нятий это утверждение менее очевидно, поэтому я начну пояснение с примеров более формализованных определений.
   Прямая линия казалась тождественной лучу света в смысле прямизны до тех пор, пока мы не вышли за пределы околоземного пространства и не обнаружили, что вблизи больших масс луч света искривляется. Поскольку поле тяготения есть в любой точке пространства, причем теоретически ни в одной точке (окрестности точки) оно не есть равномерное, то, следовательно, нет вообще, в принципе прямолинейных лучей света, удовлетворяющих аксиоматическому определению прямой, что «через две точки»... и т.д. Конечно, практически земные лучи света настоль близки к аксиоматической прямой, что просто ах, ах. . . нет слов. И. . . все-таки.
   Понятие твердого тела предполагает, оговорено или нет, что при отсутствии
внешних воздействий на него оно имеет и сохраняет некую абсолютно определенную присущую ему форму (в отличие от газа или жидкости). На этом предположении построена вся инженерная механика и, слава Богу, работает. Однако, само предположение не является абсолютно соответствующим действительности. Если мы начнем уточнять формы тела с точностью до линейных величин, соизмеримых с размерами молекул, то придем в затруднение и при отсутствии воздействия, т. к.
молекулы движутся и, следовательно, формы тела (с указанной степенью точности) изменяемы и неопределенны. Я уже не говорю о рассмотрении внутримолекулярного или внутриатомного строения. А ведь с понятием формы тела связано одно из фундаментальнейших понятий физики и может быть вообще современной науки — понятие месторасположения. Я не говорю здесь о ньютоновской относительности этого понятия: о положении  чемодана  по отношению  к  поезду,  в  котором он лежит, и по отношению к перрону, вдоль которого поезд движется. Не говорю и об эйнштейновской относительности пространства, а следовательно и положения в
нем тела. Я говорю о неопределенности положения тела, вытекающей из
вышеупомянутой неопределенности его формы. В свою очередь с понятием положения тела связаны понятия движения,   скорости,   ускорения   и   т. д.
Что  касается  рыб  и животных,  то  установление  неабсолютного соответствия этих понятий действительности затруднено расплывчатостью   и   не строгостью   самих   понятий,  но это не достоинство, а слабость соответствующей науки. Потому  что,   чем   менее  строго  сформулированы  понятия,   тем менее содержательны и доказуемы те утверждения, которые в отношении этих  понятий   в   дальнейшем   высказываются. Это что-то вроде лемовского уведомления о том, что «запрещается коренить сцьорг в темноте». («Звездные дневники Иона Тихого»). Что толку в этом   по   виду,  весьма   конкретно звучащем запрещении, если мы не знаем, что такое «сцьорг»? Но и в науках о рыбах и животных мы можем найти факты, подтверждающие, что наши понятия   (определения)   никогда   не 
адекватны   абсолютно  действительности.   Нет,   например, ни одного отряда ли, класса ли живого, для которого не существовало б каких-то пограничных видов его, не совсем принадлежащих к этому классу и не совсем к смежному. Будь определение данного класса  (рыб, например) столь же строгим, как определение прямой линии, можно было бы показать,  двигаясь от этого  промежуточного  типа,  что  нет вообще ни одного объекта живой природы,  абсолютно подпадающего под наше определение, однако не вызывает сомнения, что огромное количество, так сказать, нормальных рыб подпало   бы   под  него   достаточно   хорошо,    чтобы   смело утверждать,  что  понятие  само  не  является  пустопорожним и что  полезно  им  пользоваться для  установления  каких-то истин,   т. е.   для   познания.
   Тут возникает вопрос, существенный для понимания процесса познания. Из
вышесказанного следует, казалось бы, неразрешимая дилемма: с одной стороны наше познание идет и обязано идти по линии устрожения понятий, с другой - чем более мы устрожаем их, тем более обнажается принци¬пиальное несоответствие между ними и теми объектами действительности, которые они описывают (несоответствие не в смысле наличия у реальных объектов множества качеств, не входящих в определение, но несоответствия по самому   определяемому   качеству).Однако, дилемма эта ложная, ибо независимо от того, обнаруживается это несоответствие или нет, оно существует и весь вопрос только в том, как воспринимать его с философской точки зрения и с точки зрения прочих наук.
   Естественные науки, и прежде всего физика, которые первые столкнулись с вышеупомянутым несоответствием, перенесли этот кризис гораздо легче, чем философия, и уже давно нашли из него выход.
   Выход этот состоит в том, что мы вводим, по возможности строгое и однозначное определение (в идеале — аксиоматическое), которое впредь будем называть номинал-определение, но устанавливаем допускаемые пределы отклонения объектов реальности от этого номинал-определения, откло¬нения количественного, по мере признака или признаков, лежащих в основе определения. Таким образом, устанавливается формально строго множество объектов реальности, подпадающих под определение, с другой стороны однозначность определения позволяет добиться однозначности заключений, касающихся его. Иными словами на сегодня определить
Понятие, значит установить признак (или признаки), определяющий множество, установить меру (единицу измерения) данного признака, указать его номинальную величину и количественный предел (максимум или минимум) наличия данного признака в объекте, чтобы он принадлежал определяемому   множеству.
   Тут возникает очень важный вопрос о том, где, собственно, мы должны проводить границу (предел, меру) наличия качества в объекте, для того, чтобы он принадлежал опреде¬ляемому множеству. На этот вопрос я отвечу позже. Здесь же я хочу лишь подчеркнуть, что, где бы мы не провели эту границу, она всегда будет условной в том смысле, что в природе никаких таких границ нет. В природе нет ничего законченного, абсолютно четко очерченного и ограниченного. Ее объекты можно рассматривать как флуктуации, сгущения каких-то качеств в бесконечном поле ее, где распределены и бесконечно перетекают друг в друга бесконечное
количество взаимосвязанных качеств.
   Возьмем, например, качество прямизны. Оно распределе¬но в бесконечности
мироздания и есть флуктуации его в различных сочетаниях с различными другими качествами, т. е. объекты или явления (процессы), про которые мы говорим, что они прямые или прямолинейные. В частности, есть флуктуации-объекты, где это качество приближается к аксиоматической прямой: лучи света, траектории свободнопадающих тел, ребра кристаллов и т. д. Но во всех флуктуациях такого рода  мера  указанного  качества  не абсолютно одинакова  и не существует никакой объективной границы ее при переходе от одних  объектов к другим.
     Процесс вычленения объектов-флуктуаций из бесконечного распределения качеств в бесконечном мироздании можно образно   представить   как   «вырезание». Любые материальные тела, обладающие массой, от звезд до килограммовых гирь есть не что иное, как сгущения поля тяготения (флуктуации качества, которое мы называем тяготением, плюс, естественно, других качеств). Когда в классической механике мы описываем движущиеся части машины как твердые тела, обладающие определенной массой и определенной формой, то мы прежде всего вырезаем эти объекты из бесконечного поля тяготения, затем мы вырезаем их из того поля, которое образуют все движущиеся в мировом пространстве электроны или более
мелкие частицы, которые движутся и внутри нашего тела и в зоне того, что мы при¬няли за границу его, наконец, влетают в него и вылетают. Далее мы вырезаем его из.. . Но хватит. Самое главное, что мы вырезаем его из бесконечного количества полей качеств, о существовании которых мы пока не знаем. И более того, сами те поля, из которых мы «вырезали» его сознательно, т. е. о существовании которых мы уже знаем (поле тяготения, электронов и т. д.) сами они есть лишь не что иное, как флуктуации качеств реальности более глобальных, отраженные в нашем сознании с помощью все того же процесса «вырезания» — абстрагирования.
   И здесь мы подходим к следующей характеристике взаимоотношения между понятиями (определениями понятий) и действительностью: одну и ту же сферу действительности можно описывать разными наборами понятий, причем бесконечным количеством этих наборов и понятиями, сколь угодно разнящимися друг от друга качественно. Объясняется это тем, что то, что мы воспринимаем как объекты, есть флуктуация не одного, а очень многих качеств или даже бесконечного числа их. Выбирая различные качества за основу определений, мы будем описывать ту же сферу реальности разными понятиями. При этом множества объектов, определяемые разными понятиями, будут, вообще говоря, несовпадающими, но это не всегда очевидно по двум причинам.
   Во-первых, множества, определяемые разными, но близкими определениями понятий, имеют значительную область пересечения, т. е. область объектов, подпадающих под оба эти   определения.
   Во-вторых, как было сказано выше, номинал-определение, если оно достаточно строго формализовано, описывает лишь пустое множество и лишь указание границ возможных отклонений от него делает это множество непустым. Но оные границы и физике-то далеко не всегда указываются, а до наук о рыбах, а тем более до гуманитарных, такой подход пока еще вообще почти не дошел. Если к этому добавить еще и не строгость определений в этих науках, то станет понятной причина бесконечных споров об определениях, например, о том, что такое «свобода». В то время как дело не в том, какое определение истинно, а в том, какое определение какое множество объектов или явлений описывает и, следовательно, к чему относятся те выводы, которые потом с помощью этого определения выводятся, и где границы их применимости.
   Хороший пример множественности возможных наборов понятий для описания одной и той же области действительности (по видимости одной и той же) и несовпадения множества объектов, при различном
введении понятий, дает сравнение близких слов - понятий разных языков. Понятийные слова разных языков практически никогда в точности не соответствуют по смыслу одно другому, потому, что описывают несовпадающие множества объектов или явлений и в этом трудность составления словарей и перевода. Когда в словаре против некоторого слова одного языка написано одно или несколько слов другого, то в лучшем случае множество объектов, определяемых первым словом, содержится в сумме множеств, определяемых словами перевода, но зато в этой сумме
будет наверняка много объектов (смыслов), не принадлежащих множеству первого   понятия.
   Возьмем, например, ивритское слово «лифроц». «Прица» — это взлом или кража со взломом. Следовательно, «лифроц» — это «обокрасть», «ограбить», «взломать» и «вломиться». «Лифроц» может также война или языки пламени. Следова¬тельно, «лифроц» — это также «вспыхнуть». Кроме того «лифроц» может вода или солдаты в окоп противника. Сле¬довательно, «лифроц» — это также «прорвать», «ворваться». Но очевидно, что совокупность упомянутых русских глаго¬лов охватывает также виды действий, глаголом «лифроц» не описываемые. Например", вспыхнуть может спор, что на иврите не принято переводить, как «парац викуах».
   Примеры   из   естественных   наук.
   Твердое тело это - флуктуация такого качества, как плотность, которое самым очевидным образом отделяет его от смежной среды и потому легло в основу его первичного, из¬начального «вырезания» нашими понятиями из бесконечной природы. Но это еще также и флуктуация таких качеств, как тяготение,   как   поле  электронов   и   прочих. Поэтому мы могли бы, в  принципе, определять его и через эти качества. И при этом мы каждый раз получали бы множества объектов, соответствующих новым определениям твердого тела, не совсем совпадающие с тем множеством, которое соответствует его определению через плотность.
   Газ в некоем сосуде. Прежде всего, это флуктуация таких свойств, как объем, давление и температура. Когда понятия, описывающие эти качества, были впервые введены и по¬строенная на них классическая теория газов блестяще подтвердилась практикой, круг этих понятий казался абсолют¬но адекватным описываемым объектам природы, попросту присущим им, а предложенная модель абсолютно адекватной процессам и явлениям в этой области. Но, помимо этого принималось, даже если не утверждалось, что введенные понятия являются единственно возможными для описания указанных объектов. Это естественное следствие фетишиза¬ции нашего познания, отождествления его с самой действительностью. Но вот появилась «кинетическая теория» газов и стало ясно, что эти же объекты могут описываться такими поня¬тиями, как количество молекул, их скорость, точнее закон ее распределения, и энергия. Хуже или лучше такое описание, чем предыдущее?  Об  этом  несколько  позже.
   Луч света. Изначальное геометрическое описание. Затем волновая природа света. И далее квантовая.
  И, наконец, такие понятия, как «животное» или, скажем «кошка». Здесь флуктуация огромного количества качеств, лежащих только на поверхности, не говоря о более глубин¬ных, например, каких-либо ее генных особенностей. Какие из этих качеств мы выберем для определения, зависит от того, чего мы далее желаем ниспроговорить на эту тему. Нельзя не вспомнить следующее определение иголки, данное Гашеком: «Игла — это стальной рычаг, который отличается от поросенка только тем, что имеет одно ухо». Для целей, поставленных перед собой Гашеком, — определение великолепное.
     Вообще, нет абсолютных понятий ни в смысле соответствия действительности, ни в смысле единственности. Выбор обуславливается поставленной задачей. В отношении к ней определения могут быть более или менее удачными или вовсе неподходящими. Главное же, о чем должен заботиться каждый пишущий, тем более ученый, это чтобы, по возможности, было ясно, в каком смысле он употребляет понятия, особенно, если он пользуется общепринятыми и посему широко варьируемыми по смыслу, или он употребляет их в не совсем   принятом   смысле.
      Подведем итог рассуждениям о взаимоотношении наших понятий (определений понятий) с действительностью. Наши понятия не являются чистым продуктом воображения. Под ними лежит некая реальность — флуктуации качеств, существующих в действительности. Однако в действительности эти качества распределены, в принципе, непрерывно. Мы же, формулируя наши понятия (определяя их), допускаем две условности, учет которых важен  для понимания взаимоотношения не только понятий, но и всего нашего познания с действительностью. Во-первых, мы расчленяем непрерывную действительность нашими номинал определениями. Условностьздесь в том, что действительность не только непрерывна, но и расчленять ее можно бесчисленным числом способов, в зависимости от того, какие качества мы берем за основу понятий. Во-вторых, для того, чтобы делать затем какие то выводы в отношении введенных понятий и не запутываться в том, о чем мы собственно говорим, мы должны помимо номинального определения понятия дать ему еще границу, используя меру свойств, лежащих в основе его определения. Границы эти всегда условны в смысле, что никаких таких границ нет в действительности и проводить их можно не единственным способом. Не следует, однако, забывать, что
границы условны, но в самих понятиях есть безусловная, объективная часть — реально существующие в действительности флуктуации качеств. Кроме того, в дальнейшем будет показано, что выбор свойств для определения понятий и границы их условны лишь в отношении действительности, но они не произвольны и подчинены вопросу, который мы хотим выяснить в отношении этой действительности и степени на¬дежности результатов, которые мы желаем получить.   
   Все вышеуказанное относится к понятиям, описывающим объекты, явления и процессы. Но в определении категории «понятие» мы выделили особую группу, а именно, понятия — свойства объектов и явлений и, в частности, те, которые лежат в основе определения понятий объектов. Их взаимоотношение с действительностью отличается от того же для понятий-объектов. Если для последних было показано, что нет объектов, подпадающих точно под номинал-определение, но после установления допустимых отклонений от него, появляется множество объектов вполне удовлетворяющих пределению, то в случае понятий-свойств подходящих объектов вообще не может быть, т.к. определяется, не объект,   а   свойство. Возьмем, например, такое понятие, как объем. В действительности нет такого объекта — объем, но есть множество объектов, обладающих свойством — объем. Тем не менее, выше рассмотренное взаимоотношение между понятием-объектом и
действительностью существует и в данном случае, только оно переносится с понятий — свойств на объекты, обладающие ими. Возьмем для примера тот же объем. Если мы зададимся произвольной величиной для этого свойства, скажем 1 м3, то в мире не найдется ни одного объ¬екта, обладающего с абсолютной точностью этим объемом. А если мы возьмем конкретный объект, обладающий объемом, то мы, в принципе, не можем приписать ему абсолютно точного значения, и не потому, что не в состоянии абсолютно точно измерить, а потому, что границы любого реального объекта, в принципе, размыты, как это было показано на примере   твердого   тела.


2.2.   Взаимоотношение  между  фундаментальными законами  модели  и действительностью

  Все базисные утверждения моделей и теорий в прошлом и настоящем подавались и подаются в одном из 3-х видов: как абсолютные истины, что в настоящее время уже почти не делается, как утверждения чисто статистического характера и как аксиомы. Аксиоматический подход состоит в том, что мы просто декларируем некоторые утверждения о некоторых объектах, которые через эти утверждения и только через них и определяются. При этом соответствием этих утверждений действительности мы не интересуемся. Это очень красивый и плодотворный трюк, но заявление о том, что соотношением с действительностью мы не интересуемся — это лишь поза. Мы всего лишь пока что, для удобства рас¬суждения, не интересуемся, но если заинтересуемся, то выясним, что соотношение между аксиоматическими постулатами и реальной действительностью может быть только статистической природы. То же самое и в случае, если опре¬деления вводятся не аксиоматически, а  через использование слов-понятий языка, а затем в отно¬шении этих понятий утверждаются исходные постулаты, они же законы и т. п. Например, законы Ньютона, законы Бойля-Мариота и т. д. Все эти законы и аксиомы имеют статис¬тическую природу в том смысле, что если мы будем прове¬рять их экспериментально на реальных объектах и явлениях, которые мы считаем подпадающими под наши определения, то получим соответствие нашим законам и аксиомам, лишь корреляционного характера, хотя коэффициент корреляции может быть как угодно близок к единице.
     Причина этой статистичности не в неточности наших измерений (хотя последняя добавляет свой случайный фактор в корреляционную картину), а в рассмотренной выше принципиальной не адекватности объектов действительности нашим определениям, не адекватности количественной по определяемому   признаку.Эта принципиальная статистичность не противоречит причинности установленных связей и никак не является ос¬нованием для той вздорной, но чрезвычайно распространив¬шейся моды на статистические исследования и установление корреляционных зависимостей без малейших попыток узреть или хотя бы интуитивно почувствовать причинное обоснова¬ние  таких   зависимостей.
     Следует заметить, что причинное объяснение фундаментальных законов модели лежит всегда за пределами самой модели и выясняется только при построении более универсальной модели, охватывающей область действия данной. Внутри же модели ее фундаментальные законы носят характер аксиом и  проверяются только экспериментально.
   Почему статистичность не противоречит причинности можно хорошо видеть на примере классической и кинематической теорий газов. Кинематическая теория собственно и дает причинное объяснение законов Бойля-Мариота и др., которые в классической были сформулированы как постулаты. Давление растет с уменьшением объема и ростом температуры потому, что растет число соударений молекул и их энергия. Но эта же кинетическая теория вскрывает и статистическую природу вышеупомянутых постулатов, т. к. число ударов молекул есть величина, связанная безусловно статисти¬чески и лишь статистически с объемом и температурой, даже для случая одного и того же газа (буквально, а не двух идентичных   количеств   идентичного  газа).
   Из этого примера вытекает некоторое обобщение. Выше было сказано, что все объекты и явления можно рассматри¬вать как флуктуации качеств. Теперь же мы видим, что эти качества в свою очередь есть результат — интегральная
характеристика некоторых процессов-явлений, протекаю¬щих с объектами более универсальной или глубинной природы. Например, давление и температура — интегральные характеристики процесса движения молекул газа. В свою очередь эти более универсальные объекты есть также флуктуации   качеств. . .   И   т. д.,   до   бесконечности.
     Еще пример. Правила арифметической модели (арифметики) казались изначально, а многим и поныне, настолько абсолютно универсальными и абсолютно же адекватными действительности, что не могло быть и речи ни о статистической природе их, ни о причинном обосновании их в рамках бо¬лее общей модели. Неужели 2 X 2 равно 4 только с какой-то вероятностью и это еще можно как-то объяснить не только с помощью иллюстрации, т. е. беря 2 яблока и удваивая их прибавлением еще 2-х? Но вот появилась теория множеств и арифметические правила сложения, а следовательно и про¬изводные от них правила умножения, получили причинное объяснение   на основе   более   универсальной   модели.
   ЗАКЛЮЧЕНИЕ: Все фундаментальные законы моделей имеют одновременно статистическую  и  причинную природу.
   Говоря о взаимоотношении фундаментальных законов моделей с действительностью, следует помнить, что, как и любые утверждения и выводы модели, они выражаются через понятия и к ним же относятся. Поэтому все, что было сказано о взаимоотношении понятий (определений понятий) с действительностью, играет здесь свою роль. Более подроб¬но  эта   роль  будет   рассмотрена   ниже.


2.3.  Взаимоотношение между выводами  модели и действительностью                            

Существует два вида выводов: общие и частные. Общие выводы это утверждения типа: при таких-то и таких-то условиях должно случиться (произойти) то-то и то-то. Например: если наблюдается понижение атмосферного давления на величину не менее чем. . . в районе А и перемещение масс воздуха из района В в район С, то в районе Д на следующий день должен выпасть дождь. Или: если эксплуатация
достигает такого-то уровня и есть революционный класс и у него есть
революционная теория, должна произойти революция (по Марксу).
Частные выводы это: завтра будет дождь в районе Д, в следующем году должна произойти революция во Франции и т. д. Очевидно, что любой частный вывод соответствует некоторому общему в предположении, что условия этого последнего выполнены.
    Мы видим, что утверждение как общих, так и частных выводов формулируются, выражаются через понятия и к ним относятся (дождь, революция и т.д.). Поэтому и, взаимоотношение их с действительностью связано с взаимоотноше¬нием с ней соответствующих понятий (точнее их определений). Например, если вывод утверждает, что будет дождь и мы не даем строгого определения понятию «дождь», тогда это утверждение будет истинным как в случае пятиминутного накрапывания, так и в случае всемирного потопа. Но если мы определим наше понятие более
точно, например так: дождем считается выпадение осадков в количестве не более чем... и не менее чем. . в течение дня , то ни пятиминутное накрапывание, ни всемирный потоп не будут соответствовать метеорологической теории, приводящей к такому выводу, или конкретному предсказанию погоды, его провозглашающему, и упомянутое утверждение о дожде будет ложным. Кроме того даже в случае строгих определений понятий наши выводы будут такой же абстракцией действительности, как и наши понятия. В частности, те дожди, которые будут делать наше утверждение истинным, будут обладать бесконечным разнообразием качеств, в наше определение не включенных: одни будут теплые, другие холодные, со штормом или при полном безветрии, с громом молниями или без них и т. д. Будут они отличаться друг от друга и по количеству осадков (хотя и в заданном диапазоне), т.е. по количеству признака, входящего в определение.
      Важно отметить, что та же картина взаимоотношения между выводами модели и действительностью имеет место, в принципе, и в случае понятий, для которых не существует на сегодня принятой меры измерения качеств, лежащих в основе определения.
   Например, сегодня не принято пользоваться количественными оценками для выяснения вопроса, считать ли некие исторические события революцией или бунтом, реформами, эволюцией и т.д. Тем не менее, очевидно, что революция отличается от эволюции или реформ, скажем, именно масштабом изменений, скоростью их осуществления (и может быть еще драматизмом, т. е. количеством жертв и разрушений). А это уже вещи или качества, к которым понятие   меры   безусловно   применимо. И даже в случае такого отвлеченного и несовместимого с измерением понятия, как поэзия, не подлежит, тем не менее, сомнению, что одни стихи могут быть более поэтичными, чем другие, т. е. в принципе мера существует, хотя мы не можем   ни   вычислить   ее.
     Итак, мы видим, что природа взаимоотношения наших выводов с действительностью носит количественный характер в том смысле, что их истинность связана с устанавливаемыми нами границами множеств объектов, подпадающих под определения понятий, относительно которых делается вывод, границами обусловленными количеством определяемого качества. Причем в принципе это имеет место и в тех случаях, когда мы не указываем количественных пределов и даже не имеем меры для их установления.

  2,4.   Критерий   истинности   частных   выводов   модели

  Ответ на вопрос о критерии истинности для частных выводов следует из вышесказанного и практически тривиален. А именно: частный вывод модели является истинным, когда есть количественное совпадение между утверждением, содержащимся в нем, и конкретным событием или фактом действительности, к которому это утверждение относится. «Количественное» означает здесь — по мере признака, лежащего в основе определения понятии объекта или явления, к которому утверждение относится. «Совпадение» означает, что количество этого признака в реальном объекте или явлении находится в пределах, указанных в определении со¬ответствующего   понятия.
       Практическая проверка истинности частных выводов не вызывает проблем в случае, если существует согласованная мера признака и есть средства измерения его. Если такой меры или средств измерения на сегодня не существует, то каждый решает вопрос об истинности или ложности конкретного частного вывода на основе индивидуального интуитивного представления о пределах признака, удовлетворяющих определению понятия, и о степени наличия его у реального объекта,  к которому понятие относится.  Представление это вырабатывается у каждого на основе его опыта как чувственного, так и такого, как усвоение полученной информации. В силу индивидуальности такого представления люди могут расходиться во мнениях об истинности того или иного частного вывода, особенно в сфере гуманитарной, где как правило отсутствует признанная мера и средства ее измерения для признаков, лежащих в основе определения понятий.
Скажем, одни историки могут оценивать некоторые исторические события, как революцию, а другие лишь как реформы, хотя и связанные с волнениями и т.п. Но это вовсе не основание для той относительности истины, которую проповедует экзис¬тенциализм. Это потому, что разногласия могут возникать лишь для, так сказать, пограничных случаев, когда наличие признака в реальном объекте близко по величине к гранич¬ному значению его в определении соответствующего поня¬тия, а еще точнее лежит в зоне размытости этой границы. Но поскольку для понятий, даже не имеющих признанной меры свойства, лежащего в основе определения, но хорошо «обкатанных» и «притертых» в обращении, интуитивные представления о границах достаточно близки у разных лю¬дей и, следовательно, зона «размытости» границы достаточ¬но узка в сравнении с внутренней зоной определения, то для подавляющего большинства случаев разногласия в оценках истинности частного вывода не возникает и никто не назовет, скажем, события во Франции 1789 года иначе, как революцией. Кстати, и для понятий, обладающих признанной мерой признака, лежащего в основе определе¬нии, и средствами его измерения, все равно существует зона неопределенности ответа на вопрос об истинности частного вывода, но определяется она  на сей раз точностью измерений.

   2.5. Критерий истинности общих выводов. Границы применимости моделей.

  Прежде всего, вспомним, что общие выводы получаются из фундаментальных законов модели с помощью логических или математических построений (аргументов). Фундамен¬тальные законы сами являются частным случаем общих вы¬водов модели. Более того, можно заменять фундаментальные законы модели некоторыми ее общими выводами таким об¬разом, что прежние законы становятся выводами, а вся остальная система выводов (т. е. модель в целом) сохраня¬ется. Так, например, уже давно доказано, что евклидову геометрию можно строить не на тех пяти аксиомах, на ко¬торых ее построил сам Евклид, а заменив часть этих аксиом некоторыми из теорем этой геометрии. При этом бывшие ак¬сиомы будут доказаны теперь, как теоремы и все остальное здание геометрии сохраняется. Аналогично, так называемый второй закон ньютоновской механики принимается во всех сегодняшних учебниках физики как фундаментальный для ньютоновской модели, но сам Ньютон исходил из закона сохранения количества движения, как фундаментального, а нынешний второй  получал уже как  общий   вывод   из   своей   модели.
      Из сказанного видно, что взаимоотношения общих выво¬дов модели с действительностью имеет ту же природу, что и взаимоотношение фундаментальных законов с ней. Поэто¬му все, что было сказано о взаимоотношении фундаментальных законов модели с действительностью (с учетом роли понятий и их определений) относится и к общим выводам. Но здесь нам важно другое, а именно, что для общих выводов, как и для фундаментальных законов, взаимоотношение с действительностью носит, помимо прочего, еще и статисти¬ческий или вероятностный характер. То есть для того, что¬бы придать нашим выводам более строгий характер нам следует формулировать их в таком виде: при таких-то и таких-то обстоятельствах произойдет то-то и то-то с такой-то вероятностью. Поскольку такая строгость формулировок принята на сегодня лишь в физике и технике, то для иллюстра¬ции я приведу пример из последней.
   Техника это - не познавательная область (или, по крайней мере,- не чисто познавательная), но проект машины в неко¬тором отношении подобен модели познания (то обстоятельст¬во, что машина является творением человека, не мешает, поскольку действительность, описываемая, скажем, экономическими, социальными и рядом других моделей, есть также продукт человеческой деятельности). Роль понятий в проекте машины играют детали машины, роль определения понятий — чертежи деталей, в частности, номинальные размеры деталей играют роль номинал-определений, а допуски на размеры деталей определяют множества реальных дета¬лей, подпадающих под определение понятия (чертеж детали). Сборочный чертеж машины играет роль набора фундамен¬тальных законов познавательной модели. А окончательные выводы в этом аналоге познавательной модели выглядят так: если все детали, из которых изготовляется машина, сделаны по чертежам, т. е. прежде всего размеры реальных деталей отличаются от номинальных, указанных в чертежах, на величины, не большие, чем заданы допусками в тех же чертежах, и если эксплуатация машины осуществляется в условиях, для которых она и запроектирована (скажем, нагрузки будут не выше допустимых и в движущиеся части не будет засыпаться песок), то вероятность того, что машина проработает  без  поломки  в  продолжении  гарантийного  периода,  будет равна  некой заданной  величине   (меньшей единицы,   но   большей   нуля).   Кстати, если условия нормальной эксплуатации машины не соблюдены, это еще не значит, что машина вообще не будет работать. В частном случае она может при этомпроработать и гарантированный срок без поломки. Это значит лишь, что без соблюдения условий нормальной эксплуатации мы не можем гарантировать запроектированного срока работы ма¬шины. Или, переходя на язык модели познания моделями: выводы познавательных моделей работают лишь в грани¬цах   применимости   этих   моделей.
   Остановимся подробнее на этих границах. Из приведенного выше машинного аналога познавательных моделей мы видим, что границы понятий (допуски на размеры деталей) и границы моделей (нормальные условия работы машины) это не только не одно и то же и не совпадает, но, вообще, находится в разных измерениях и мы можем быть вполне в границах понятий модели, но вне границ применимости самой модели (когда все детали выполнены в пределах допус¬ков, но машина работает в условиях, для которых она не запроектирована).
      Здесь возникает вопрос, почему даже в условиях применимости модели ее выводы не вполне гарантированы, т. е. почему даже в этом случае вероятность, что машина будет работать гарантированный срок не равна в точности едини¬це, а меньше (хотя и может быть сколь угодно близка к ней). Или, иными словами, почему общие выводы модели также, как и ее фундаментальные законы имеют статистическую, вероятностную природу? Машинный аналог познавательных моделей помогает нам
ответить на этот вопрос. А именно, это потому, что объекты реальности никогда не соответст¬вуют в точности их номинал-определениям в модели, причем не соответствуют по мере признака, лежащего в основе опре¬деления понятия. То есть, машина могла бы работать гаран¬тированный период с вероятностью, равной единице только в том случае, если, помимо выполнения всех условий проек¬та, все детали машины были бы выполнены в точности по номинальным   размерам.
   Теперь мы можем сформулировать критерий истинности для   общих   выводов   модели.   Общий вывод модели является истинным, если частота реализации результата, о котором идет речь в этом выводе, будет не меньше вероятности, указанной в его точной фор¬мулировке. Например, если инженер делает вывод из своего проекта — моделирует машину и утверждает, что при правильной эксплуатации она будет работать без по¬ломки в течение одного года с вероятностью 0,99 и после этого  начинается   массовое  производство  этих   машин   и   из каждой  тысячи 992 действительно работают в течение пер¬вого  года  без  поломки,  то утверждение  инженера  истинно.

2.6.        Надежность выводов модели
   
   Из приведенной выше уточненной формулировки общих выводов ясно, что надежность это - как раз та вероятность их осуществления, которая в этой формулировке должна быть указана. Далеко не всегда мы можем вычислить ее, обычно же мы имеем лишь интуитивное, основанное на опы¬те представление о ней. Причем вычисленное или интуитив¬ное это значение надежности имеет смысл только внутри границ модели. Ни о какой надежности выводов модели за пределами   ее   применимости   говорить   
нельзя.
   Чем определяется надежность выводов, что влияет на нее? Из выше разобранного машинного аналога видно, что надежность выводов будет тем выше (вероятность ближе к единице), чем меньше допускаемые отклонения объ¬ектов от номинал-определений соответствующих понятий по положенному в основу определения признаку (жестче допуски на размеры деталей) и чем слабее утверждения, содержа¬щиеся в выводе (меньше лет работы машины до поломки обещается).Отсюда видно также, что границы понятий (пределы на¬личия в них признака, лежащего в основе их определения) условны, как было сказано, лишь в том смысле, что в действительности никаких таких границ нет! Но они не произвольны, они обусловленыстепенью надежности выводов, которые мы в отношении этих   понятий   хотим   получить.   
            
3.   Взаимоотношение  между  различными  моделями. Парадокс «противоречия» моделей

   Различные модели отличаются друг от друга прежде все¬го той областью действительности, которую они описывают. Для двух моделей эти области могут быть непересекающи¬мися или пересекающимися (в частности, включающими од¬на другую). Между непересекающимися моделями нет ника¬кой связи и никакого сравнения между ними мы делать не можем. В подавляющем большинстве случаев нет связи и нельзя делать сравнения и для моделей по видимости опи¬сывающих общую область действительности. Это объясняет¬ся тем, что, как привило, такие модели решают разные за¬дачи и дают ответ на разные вопросы. И поэтому они обя¬заны рассекать эту «общую» действительность своими по¬нятиями по разному, даже, если по видимости это одни и те же понятия с теми же словами наименованиями. Возьмем для примера марксову модель прибавочной стоимости   (она, конечно, не отвечает современным требованиям формальнос¬ти, тем не менее это - модель) и какую-нибудь стоимостную оптимальную модель из матпрограммирования.    Казалось бы, объект один и тот же: «товар—деньги—товар» — что еще может быть в экономике. К тому же объект этот — продукт рук человеческих и выглядит абсолютно конечным и дискрет¬ным. Дискретность эта действительно имеет место, что не мешает этим деньгам, товарам и рабочим переливаться, бес¬численным количеством
качеств (как и всему в природе) в товарно-денежном производстве. И я не говорю о том, что деньги могут быть металлические и в качестве таковых пред¬ставлять массу, вес и тяготение, а рабочий — это человек, и в качестве такового является животным, принадлежащим к отряду млекопитающих и к коммунистической партии, и что в нем бегают электроны. Все это к делу не относится. Я говорю о бесконечном количестве качеств денег и прочего в экономическом смысле. Деньги это и мировой эквивалент, это и зарплата, т. е. выражение стоимости труда, это и вло¬жения в средства труда, это и капитал, дающий процент, это и сам процент, это и заем и его процент и обеспечение и т. д. И все это разные качества денег в товарно-денежном производстве. И кроме них есть еще бесчисленное множест¬во качеств, которых мы пока не сформулировали, поскольку не поста¬вили соответствующих задач (за ненадобностью), но завтра они могут быть поставлены и сформулированы, а существу¬ют они уже и сегодня. Аналогично рабочий — это производитель, но он же и потребитель, а если у него есть акции, то он еще и эксплуататор (самого себя), а если он в коопе¬ративе, то он коллективный производитель-эксплуататор, а если он в бывшем Союзе, то он - «хозяин», но зарплата его меньше, чем у эксплуатируемого на Западе, а если он совла¬делец в израильской шарашке, где 3 совладельца и 3 рабо¬чих, то тут я, вообще, не знаю.Все эти разновидности в разных экономических моделях будут выступать разными качествами или точнее разные мо¬дели будут иметь дело с разными из этих качеств, не имея дело с другими, хотя все время может фигурировать слово «рабочий». Иными словами, понятие «рабочий» в разных экономических моделях - это не одно и то же понятие и оно охва¬тывает различные, хоть и совпадающие в значительной час¬ти множества людей. Скажем, в одной модели рабочий - это каждый, кто своим трудом производит материальные ценности и в это множество войдут и мелкие предприниматели, которые сами работают, в другой — это только те, кто получают зарплату, т. е. частники и кооперативщики туда не войдут.   И   т. д. Все это объясняется тем, как уже было сказано, что эти касающиеся одной  и той же области действительности  модели отвечают на разные вопросы. В частности марксова модель выясняет природу эксплуатации (насколько успешно, а можно показать, что не совсем, — это уже другой вопрос и его выяснение не входит в задачу этой книги), а модель, скажем, оптимального выпуска продукции при заданных ограничениях занимается проблемой увеличения прибыли и эксплуатацией   не   интересуется.
  Раньше было показано, что рассечение действительности нашими понятиями условно, в том смысле, что действитель¬ность в принципе непрерывна и рассекать ее понятиями можно бесчисленным числом путей. Теперь мы видим, что, с другой стороны, выбор способа рассечения, выбор признаков, которые мы кладем в основу определения наших понятий, обусловлен вопросом, который мы хотим выяснить в отношении   этой   действительности.  Но существуют модели, которые описывают одну и ту же сферу действительности (или, по крайней мере, имеют существенную общую часть) и предназначены решать одну и ту же задачу. Таковы, например, физические модели Ньютона и Эйнштейна или различные эволюционные модели. Эти модели уже можно сравнивать друг с другом и именно из сравнения таких моделей возникают «парадоксы» науки, вроде парадокса Ньютон—Эйнштейн. Поэтому взаимоотношение таких моделей между собой и с действительностью представляет особый интерес для теории познания. Но прежде, чем перейти к рассмотрению причин «парадоксов», остановимся подробнее на характере этого явления. Для описа¬ния его часто применяют такие термины как «взрыв», «переворот»   «опровержение».  Я не против употребления этих терминов, они не пусты в таких случаях, как переход от ньютоновской к эйнштейновской модели. Но нужно правильно их понимать, а именно: они не означают качественно непреодолимой пропас¬ти  между моделями и их базисными понятиями.
     Рассмотрим противоречие между представлением о луче света, как а прямой линии и представлением о нем, как о кривой в связи с искривлением его вблизи больших масс. Оно легко преодолимо: прямая есть частный случай кривой и кривая может быть сколь угодно близка к прямой как в смысле кривизны, так и в смысле отклонения от прямой. Когда мы строили модель, в которой луч света был прямая линия, то мы ограничивались тем объемом пространства и кругом явлений, где луч света был кривой очень близкой к прямой линии. Это давало нам количественную приемле¬мость результатов, получаемых по нашей модели. Когда в более универсальной модели, охватывающей больший объ¬ем пространства и круг явлений, мы перешли к представлению о луче света, как о кривой, то такой переход можно назвать, конечно, и «взрывом», и «переворотом», и «опро¬вержением», но это не устранит того обстоятельства, что, качественно, прямая есть частный случай кривой и, следова¬тельно, мы имеем дело с качественными расширением преды¬дущей модели, а не с ее полным отрицанием.
   Аналогично - понятия пространства и времени или ско¬рости в моделях Ньютона и Эйнштейна. Абсолютное ньюто¬новское время есть, в качественном смысле частный случай относительного эйнштейновского. Но в свою очередь эйн¬штейновское является не единственно возможным относи¬тельным временем и существует другого качества относи¬тельные времена, для которых эйнштейновское является частным случаем. И в бесконечной действительности сущест¬вуют такие области пространства и явлений, включающие вполне область применимости эйнштейновской модели, в которых частная эйнштейновская относительность времени не годится (во всем пространстве), а годится та самая более общая относительность. Опять же количественно ньютонов¬ская абсолютность времени «работает» в зоне применимос¬ти   ньютоновской   модели.
      Качественные  противоречия   между  эволюционными  тео¬риями  Ламарка  и  Дарвина,  затем  Дарвина  и  берговского «НОМОГЕНЕЗА» казались непреодолимыми.  В самом деле Ламарк  полагал,  что  эволюция   есть   непосредственный   результат  только  лишь  внешних   воздействий,   как то   климат и пр., т.е. что изменения, происходящие в живом организме под этими воздействиями, передается по наследству. Дарвин считал эволюцию результатом естественного отбора на осно¬ве борьбы за существование и случайного мутационного из¬менения наследуемых качеств. То есть,например, при отрубании хвостов мышам этот признак
по наследству не передается.  Аналогично  результат любых  других  внешних   воз¬действий.   (Прямое отрицание Ламарка). Но если в резуль¬тате мутации родится мышь, лучше приспособленная к жиз¬ненной борьбе, то она выживет и наплодит потомства и передаст ему новый признак. Берг полагал, что ни внешние воздействия, ни борьба за существование к эволюции не имеет практически отношения и что она происходит на основе некой внутренней программы.  Казалось бы, сплошные непреодолимые противоречия моделей, описывающих одну и ту же область действительности, один и тот же процесс с одним и тем же главным вопросом. Однако, сегодняшние эволюционные теории успешно синтезируют все три непримеримые модели. Например,  стало  ясно,  что  высокоорганизованный  организм  в силу уже сложившейся  структуры  его   (и  вероятно  в  силу способа   кодирования   наследственной   информации)   не   до¬пускает произвольных случайных мутационных изменений и этим диктуется определенная запрограммированность его эволюции, по крайней мере, эволюции определенных признаков, которая, однако, не определяет процесс настоль жестко и однозначно, чтобы не оставалось еще места и для дарвинского естественного  отбора.  Таким образом, выясняется, что каждая из рассмотренных моделей была не пуста (включая ламарковскую), т.е. описывала верно (в модельном смысле) какую-то часть рассматриваемой   действительности,   но   лишь   часть.
     Теперь попробуем ответить на вопрос, заданный еще во введении: почему же в процессе познания возникают «парадоксы» типа Ньютон—Эйнштейн? Поскольку базисным элементом познания является, как было сказано, понятие, то, очевидно, нужно рассмотреть взаимоотношение сходных, одноименных понятий таких моделей. Я предлагаю следующую графическую иллюстрацию «разрезания» действительности одноименными понятиями моделей типа Ньютон—Эйнштейн (см.   рис.   3).



Рис. 3


  На рисунке клетки, образованные прямыми линиями, изображают множества объектов действительности, соответст¬вующих понятиям одной, а клетки, образованные дугами окружностей — другой модели. Мы видим, что, если радиус окружностей достаточно велик, то вблизи центра рассмат¬риваемой области клетки одной сети будут практически совпадать с клетками другой. Эти почти совпадающие клетки как раз и изображают близкие, (одноименные) понятия двух моделей. Их номинал-определения качественно разнят¬ся между собой, как разнятся уравнение окружности от уравнения прямой, но множества объектов, охватываемых этими близкими понятиями разных моделей, практически совпадают. Поэтому и выводы из обеих моделей в этой зоне количественно совпадают, как это имеет место для моделей Ньютона и Эйнштейна в зоне, близкой к земному шару и для скоростей далеких от скорости света. Однако, по мере удаления от центра области, множества, накрываемые близкими понятиями обеих моделей, начинают расходиться (нарастает несовпадение клеток) и поэтому начинают расходиться и количественные результаты, вычисленные на основе каждой из моделей. Естественно, что при этом лишь одна из моделей продолжает давать результаты, количественно близкие к фактам, т.е. истинные в модельном смысле. Вторая же мо¬дель выходит за  пределы зоны ее
применимости.
    Из предложенной иллюстрации следует также, что и та модель, которая остается верной в большей области, может оказаться неверной в еще большей. Например, помимо прямых линий и дуг окружностей, мы могли бы нанести на ри¬сунок еще дуги, скажем, парабол, так, чтобы клетки, обра¬зованные этими последними практически совпадали и с клет¬ками сети прямых линий и с клетками дуг окружностей в той зоне, где те совпадают между собой, но с клетками дуг окружностей параболические клетки могли бы практически совпадать и за пределами этой зоны, хотя опять же не до бесконечности. Эти параболические клетки изображают рас¬сечение действительности понятиями третьей модели, которая приходит на смену и первой, и второй, после того, как и вторая выйдет за пределы своей применимости, т. е. достигнет области,  где ее  выводы  будут  неверны.
      Из рассмотренной иллюстрации мы видим еще одну важ¬ную вещь: в тех случаях, когда мы доходим до границ применимости модели, обнаруживаем факты, противореча¬щие ее выводам (как, например, в случае опытов Майкельсона со скоростью света для модели Ньютона) и строим новую модель, работающую в большей области (и исправляющую предыдущую на понятийном уровне), преды¬дущую модель мы не выбрасываем. Она продолжает рабо¬тать в границах ее применимости, только теперь мы знаем эти границы. Внутри этих границ она по-прежнему верна, верна так же, как и сменившая ее модель в более широких границах, как любая вообще модель в границах ее применимости. Верна в модельном смысле, но в этом и только в этом смысла наше познание приносит нам истину. Так, например, и после опытов Майкельсона и появления теории Эйнштейна мы продолжаем пользоваться выводами из теории Ньютона в наших инженерных расчетах, в случае, если они предназначены для околоземного пространства и скоростей,   далеких   от   скорости   света.

3.                Выводы  из  модели  познания  моделями

   Итак, мы показали, что в отличие от эпистемологической позиции марксизма наше познание не является абсолютно адекватным отражением действительности. Оно отражает ее лишь в условном, модельном смысле. В частности, одну и ту же область действительности, даже в случае, если ставится одна и та же познавательная задача, можно описывать разными моделями с разными исходными понятиями и качественно отличающимися выводами, которые лишь количественно будут совпадать в той зоне, где каждая из таких моделей   «работает».
      С другой стороны в отличие от эпистемологической позиции экзистенциализма, наше познание не является продуктом субъективным, не дающим нам истину. Как уже было сказано, наше познание дает нам истину (в модельном смысле),   внутри  границ  применимости   моделей.
     И все-таки, положение экзистенциализма о том, что мы не можем руководствоваться нашим познанием при решении жизненно важных для общества и индивидуума проблем, все еще не опровергнуто вполне. Дело в том, что наши модели дают нам истинное знание в пределах границ их применимости. Но эти границы мы не всегда знаем.  Более того, дело еще в том, что любая наша самая боль¬шая и самая универсальная модель является лишь частным случаем еще более универсальных моделей, которые пока еще не построены и посему действительность, описываемая ими нами не познана и, как правило, не воспринимается, но это не значит, что она нас не касается, или не коснется в бу¬дущем. Причем касание это может мгновенно изменить всю окружающую нас действительность, так что применение мо¬делей, которыми мы до сих пор с успехом пользовались, окажется решительно неуместным. В этом случае не мы в своем активном применении модели выходим за пределы ее применимости, а некий процесс, более глобальный, чем охватывает наша модель (модели), выбрасывает нас из действительности, этой моделью описываемой. Оценить вероятность такого выброса нам не дано, ибо это можно сделать только на основании более универсальных моделей, чем те, которые у нас имеются, а когда будут более универсальные, то и они   будут   частными   случаями   каких-то   еще   более   универсальных, еще не построенных, поэтому все равно останется возможность воздействия на нашу действительность каких-то неизвестных или даже известных процессов, но таких, что причинность их лежит за пределами наших моделей и воз¬можность, вероятность их воздействий мы не можем оце¬нить. Единственно, что можно сказать о такой возможнос¬ти, это то, что за время существования человеческой циви¬лизации, если не считать Ноева потопа, глобальных, в мас¬штабе всей земной цивилизации, выбросов — изменений действительности не было. Более частные были: извержения вулканов, мощные землетрясения и тайфуны, уничтожавшие даже отдельные цивилизации, как например, известное из¬вержение Везувия. На сегодня, правда, наше познание при¬близилось к возможности моделировать эти процессы в мас¬штабе земного шара и, следовательно, оценивать вероятность их появления. Но вот по поводу того, например, не врежется ли в нашу планету через несколько лет комета, которая унич¬тожит землю, или не случится ли какая-либо космическая катастрофа, например, на солнце, которая коснется и нас, мы   ничего   сказать   не   можем.
     Возникает вопрос, не является ли это обстоятельство основанием для выводов экзистенциализма? То есть основ¬ной постулат экзистенциализма неверен и это было показано выше: у нашего познания есть объективное содержание. Но стоит ли опираться на это познание, если завтра может прилететь  комета   и  уничтожить  всю  землю?  Вот мы в соответствии с красивыми моделями проектируем капитализмы, социализмы, какие-то этические систе¬мы и т. д., а завтра бац, в землю попадет комета и ай-я-яй, просто «Rех» Чюрлениса. Или его же картина «Молчание», там, где в сумерках бесконечно спокойное море и на гори¬зонте гора, а у подножья два огонька. Кажется, все пребы¬вает в этом оцепенении много веков и будет вечно. Но вас не покидает ощущение неясной угрозы, таящейся в картине. И вдруг озноб проходит по коже — это же не гора, и не костры. Это затаившееся чудовище с глазами, полными ужаса и тайны. Вот-вот оно прыгнет и содрогнется тишина.Или, скажем, грубый факт конечности нашего земного существования, который с такой силой завораживает экзистенциалистов. Тут не только устройства общества и этики вроде бы не стоит проектировать, а даже такие простые ве¬щи, как запасти бутылочку пива в холодильнике, дабы, вер¬нувшись в жаркий день с работы, побаловать себя оным, не стоит делать. Ведь в тот именно миг, как открываешь двер¬цу холодильника, может ударить комета и... Или, что го¬раздо проще, тебя по
дороге домой задавит автомобиль.
      Но до таких крайних выводов доходят только отчаявшие¬ся мистики. Экзистенциализм, в частности, до этого не доходит. Наоборот, экзистенциалисты уделяли немало внима¬ния так называемым малым радостям жизни. Сартр, напри¬мер, писал, что выкурить трубку может доставить не мень¬ше удовольствия, чем половой акт. И действительно, любил выкурить ее, сидя за столиком открытого парижского кафе под нежарким солнцем. Может быть, правда, он никогда не планировал этого маленького удовольствия, а только случайно, проходя мимо кафе, каждый раз радостно воскли¬цал: «А не выпить ли здесь чашечку кофе?». Странно толь¬ко, что он пил его всегда в одно и то же время и в одном и   том   же   кафе.
       С точки зрения вышеизложенного модельного подхода легко объяснить, почему в нашем бренном мире вместе с воз¬можностями непредсказуемых неприятностей, включая пред¬сказуемые, вроде конечности нашего персонального существования, все же есть смысл планировать, в соответствии с нашим пониманием причинных связей, и осуществлять не только маленькие удовольствия, но и лучшее устройство общества, этику и прочее. Это потому, что выводы из наших познавательных моделей, так же как и фундаментальные посылки имеют причинно статистическую природу. То есть, если я заготовлю в холодильнике пиво, то вполне осознаю, что может случиться и так, что я его не выпью, но вероятность, что я его выпью, вследствие правильного моделирования процесса действительности (хоть и весьма неформализованного моделирования, за ненадобностью формализованного в данном случае) намного выше совокупной вероятности комет, автомобильных катастроф и прочего, могущего помешать осуществить   мне   мое  намерение.
Так, что я пью пиво и исповедую общественные идеалы, не вступая в противоречие с собой и исходя из единого фундаментального подхода. Сартр же, отправляясь выпить ча¬шечку кофе, заведомо использовал известные ему причинные связи объективной действительности: он знал, что в том за¬ведении, куда он направляется, обычно готовят хороший кофе и нет причины, чтобы на сей раз он был хуже. Но когда он касался общечеловеческой этики, например, то отрицал то ли наличие объективных причинных связей, то ли нашу способность познавать их, и, во всяком случае, целесообраз¬ность  этим   познанием   пользоваться.
   Кроме того, несмотря на свою зачарованность фактом конечности нашего бытия, экзистенциализм проповедует активное участие каждого в общественном процессе, а стоит ли активничать в предположении, что завтра этот процесс прекратится  вообще.
     Таким образом, вопрос сводится к тому, должны ли мы участвовать в этом процессе с учетом объективно существующих (до прилета кометы) законов-связей, наложенных на этот процесс и отраженных в нашем познании через модели, или мы должны бороться за нашу индивидуальную свободу в полном пренебрежении к этим законам и связанным с ними общечеловеческим ценностям. И тут выводы из предложенного мной модельного подхода и экзистенциалистский расходятся.
  На примере марксизма и экзистенциализма мы видим, к каким глобальным негативным последствиям в общественной жизни приводит абсолютизация нашего познания или отрицание его возможностей. Но не только они могут приводить к подобным результатам. Теория познания является столь краеугольным камнем философии, что любые ошибки в ней ведут   к  далеко   идущим   последствиям.
  В качестве примера приведу вышедшую в начале 80-х годов в Израиле книгу Ш. Шохема о сексуальных отклоне¬ниях. Ее, конечно, нельзя назвать философией, получившей признание, но ее выводы вполне в русле тех учений, которые господствуют на сегодня в этой сфере. Суть выводов Шохема в том, что все люди в той или иной степени сексуально ненормальны и поэтому понятие нормы должно быть устранено, а любые извращенцы приравнены к нормальным людям. К этому выводу он приходит на основании того, что невозможно провести и обосновать точную границу между нормальным и ненормальным в сфере половой морали. Смею полагать, что Шохем просто не подозревает о существовании в неживой природе той же условности границ понятий, которая так взволновала его в человеческом обществе, в случае с извращениями. Иначе для того, чтобы быть последовательным, ему пришлось бы заявить, что законы физики это такая же нелепость, как нормы человеческого общества, условность границ которых он думает, что он первый открыл, и думает также, что условность эта есть основание для их отрицания и признания всех извращений наравне с тем, что раньше   считалось   нормой.  Конечно, более высокая по сравнению с физикой дисперсия понятий, связанных с обществом, требует иного отношения к нормам и границам в человеческом обществе. Есть вообще нормы, которые являются результатом почти одной лишь принятости и традиции, вроде моды или церемонии питья чая, поэтому не следует на основании разницы в таких нормах, скажем, отдавать предпочтение одному обществу по сравнению с другим. Но совсем другое дело этические нормы, границы которых также не могут быть установлены с такой точностью, как в физике, и посему границы всегда будут в известной степени условны. Границы — да, но не сами нормы, обусловленные объективностью природы человека  и общества.  Поэтому все обильные  примеры  Шохема ничего не доказывают. Это - то же самое, что утверждать, что не существует рыб, потому что есть какие-то промежуточные виды между рыбами и земноводными и нельзя установить точной   границы.
      Другой  пример это - бихевиоризм и близкие ему философии приниженного   рационализма,   верящие   в   конкретное знание, но не верящие в возможность рациональными  {и нерациональными) средствами постичь общую картину, касаю¬щуюся человека и общества и посему противопоставляющие социологию и психологию философии в ее классическом понимании, т. е. как модели, дающей
наиболее общую картину мира и общества с указанием места в этой моделии для социологии и для психологии. В воздействии на то, что принято называть сегодня ментальностью общества, эти направления сливаются с экзистенциализмом, теоретически обосновывая «новую ментальность». В частности, на Западе существует изрядное количество курсов «человеческих отношений», базирующихся на бихевиоризме. Слушатели такого курса обучаются тому,  как с  помощью определенных  психологических  приемов достигать  различных  целей  в  жизни,  целей  в  высшей степени конкретных и сиюминутных, типа избежать конфлик¬та, произвести выгодное впечатление и т.п.  Конечно, и для таких познаний есть свое место в жизни, например, в сфере торговли (отношения покупатель—продавец и т.д.). Но бихевиоризм, в полном соответствии со своей концепцией тео¬рии  познания,  не знает о существовании  ограниченной  области применимости своей прикладной теории и претендует на ее универсальность. Строить отношения на трюках реко¬мендуется не только в торговле, но и между сотрудниками на работе и в семье и везде. Человеку, не воспитанному на «новой  ментальности»  не  нужно  и  объяснять,  что  за  сорт человеческих  отношений  получится  в  конечном  счете,  если воспитать общество на бихевиористских курсах. Люди бегут на эти курсы и дорого платят за них для того, чтобы при¬способиться   к  бесчеловечному  характеру  отношений   в   обществе, а в результате этот характер становится еще более бесчеловечным. Ведь, если вместо того, чтобы осадить хама, мы, в соответствии с рекомендациями бихевиоризма, спрашиваем у него совета  или помощи, то мы избегаем конфликта и роста холестерина в крови, но ведь хам станет еще хамовитее. И это - очень близкое последствие, но и оно, как мы видим, за пределами бихевиористской теории. А что станет с нашей собственной душой? Что  будет с ней, если мы будем «строить» на трюках наши отношения с друзьями и в семье? Это уже лежит далеко за пределами, просматриваемыми   бихевиоризмом   с   его   теорией   познания.  Тем   не менее, бихевиоризм не задумывается вторгаться в эти области   с   прикладными   советами.    

   Выше было показано, как   теория   познания   влияет на самые разные и важные сферы философии и жизни. Обобщая, можно сказать, что она в немалой степени определяет так называемое мировоззрение. К какому же мировоззрению ведет теория познания, развитая в «модели познания моделями»?  Я   навал  это  мировоззрение  «неорационализмом»,  в отличие от  классического  рационализма,  к  которому  я  отношу  марксизм,  и  некоторые другие направления.    Неорационализм в целом я определяю, как   представление,   посылка,   вера   в   возможность   нашего познания  правильно  отображать  причинные связи  явлений, существующих   в   реальности.   В   классическом   рационализме, как показано на примере марксизма, наше познание аб¬солютизируется,   в   неорационализме   оно   имеет   модельный смысл.   Неорационализм,   как  мировоззрение  учит,   что   мы можем и должны опираться в нашей деятельности на познание, но должны делать это с осторожностью, учитывая, что познавательные  модели  имеют  границы  применимости,   которых мы, как правило, не знаем и поэтому рискуем выйти за  них.  Но  это  неизбежный 
риск,   который   можно   лишь уменьшить,  но  не устранить  полностью.   Было   бы   нелепо полагать,   что,  отказавшись  от  применения   познавательных моделей, в том числе и в гуманитарной сфере, человечество впадет в некую идиллию. Человечество уже в высшей степени давно отошло от той стадии развития, когда его жизнь и эволюция определялись лишь законами борьбы за существование, подобно жизни обитателей джунглей. Отказ от осознанного руководства гуманитарными моделями может означать только возврат к законам джунглей, но на сей раз с применением современных технических средств со всеми вытекающими отсюда последствиями.
    В заключение этой главы я хочу коснуться вопроса о взаимоотношении рационалистического мировоззрения с религией. Я считаю, что нет непреодолимого противоречия между религиозным и рационалистическим мировозрением. Не случайно Спиноза — один из величайших рационалистов — верил в Бога. Дело в том, что реальная действительность существует и является объектом нашего познания незави¬симо от того, сотворена ли она Богом или существует извечно. Вопрос о сотворении для рационалистического мировоз¬зрения не является существенным. Существенно другое — предположение о том, что если Бог сотворил мир, то он сотворил его так, что все законы — связи его причинно обусловлены. Зачем же нужно рационалистическое мировоззрение и почему нельзя ограничиться старой доброй религией? Если старая добрая религия признает ненарушаемость законов объективной действительности, созданной Богом, и их причинную обусловленность, а также считает, что Бог не сооб¬щил нам конечную истину, а возложил на нас обязанность искать ее, и если она согласна с тем, что действия наши индивидуальные и коллективные, движимы ли они религиоз¬ным или иным чувством, должны подвергаться контролю рассудка, основанному на рациональных моделях, у меня с ней   нет   никаких   расхождений.Я не отрицаю и нерациональных способов познания, основанных на интуиции, проникновении и откровении. (Способов, характерных прежде всего для искусства). Но и в этих случаях мы познаем не только наши собственные ощущения. Нет и принципиального противоречия между рациональным и указанными способами познания. Но есть разные сферы. Поэтому у человечества нет другого пути, как строить гуманитарные модели и руководствоваться ими. Естественно, при ясном понимании сути процесса познания моделями. Понимание это должно уменьшить возможность выхода за пределы применимости. И хотя принципиальная возможность такого выхода все равно останется, такова судьба   человечества   и   человека.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                   

 

 Г л а в а 2

 ДЕТЕРМИНИЗМ ОБЩЕСТВЕННОГО РАЗВИТИЯ И СМЕЖНЫЕ ПРОБЛЕМЫ В МОДЕЛЬНОМ ПОДХОДЕ

В этой главе я хочу, отправляясь от модельного подхода к познанию (Гл.1), изложить свой взгляд на процесс развития общества, на степень предопределенности этого процесса условиями его протекания, на возможности влияния на этот процесс через посредство различных видов человеческой деятельности и т. д.
По традиции весь этот круг вопросов связывается с понятием детерминизма. Трактовка последнего в различных философских школах, а также в художественной литературе весьма различна и, как правило, достаточно неопределенна. Еще более различны и часто противоположны взгляды на предопределенность процесса общественного развития и на возможности нашего влияния на него. Рассмотрим вкратце некоторые из этих точек зрения.
Начнем со славного рассказа Рея Бредбери «И грянул гром». В его основе идея своего рода абсолютной детерминированности нашего мира: убийство бабочки в эпоху масто-донтов приводит постфактум к радикальному изменению общественного строя в модерном государстве будущего. Конечно, Брэдбери не относится к этой идее всерьез и она для него лишь литературный прием, однако концепция эта имеет хождение не только в фантастической литературе, но и в ряде философий прежде всего религиозных. Смысл ее в том, что малейшие наши поступки приводят, или способны привести к глобальным изменениям в мире (обществе) в будущем.
Другая точка зрения, которую можно назвать марксистской, гласит наоборот, что деяния, даже великие, отдельной личности не могут изменить картину общества в достаточно отдаленном будущем, картину, которая определяется законами развития общества. Деяния отдельной личности — это, так сказать, местные возмущения, непременно затухающие рано или поздно, не могущие изменить ход исторического процесса в принципе, а могущие его лишь ускорить или замедлить. В принципе же он предопределен объективными законами развития.
Как видим, это также крайне детерминистский взгляд на историю, но содержание детерминизма прямо противоположно бредбериевскому.
Есть еще один взгляд на детерминизм, точнее на развитие общества и мира, взгляд, который можно назвать абсолютно недетерминистским, и который отражен в экзистенциалистском подходе к проблеме. Экзистенциализм считает, что общественный процесс есть прямой результат нашей деятельности, осуществляющийся без всякого ограничения какими-либо законами развития общества или связями (во всяком случае экзистенционализм с оными не считается).
Современные талмудисты тут уже могут воспротесто-вать, заявляя, что один из введенных детерминизмов (или все сразу) — это не детерминизм, так как не соответствует определению детерминизма, данному Ивановым (Петровым, Сидоровым), которое принято всем миром. Между тем, как подавляющее большинство людей в мире вообще не слыхали такого слова, из тех, кто слыхал, большинство не знает его содержания, а тех, кто знает, можно разбить на много групп с разными содержаниями понятия.
Дело не в определениях. Словом «детерминизм» я воспользовался по причине его исторической связи с предметом. Речь же, как уже было сказано, пойдет о модели процесса развития мира и общества, о влиянии наших поступков на это развитие и так далее. По сути мне не нужны ни точка зрения Маркса, ни Сартра, ни Бредбери и я предпочитаю начинать на голом месте. Но ведь никто читать не станет, если я в столь солидном вопросе не упомяну великих имен и не воспользуюсь их терминологией. А вот последнего то, то есть использования этой терминологии без уточнения ее содержания, как раз и не следует делать, если мы хотим солидного исследования. Ведь жили то многие великие давненько. Не мог же Маркс пользоваться модельным подходом к изучению общества с ясным пониманием сути его, когда подход этот еще не прорисовался в воздухе, которым он дышал. В то же время, как сегодня немодельный подход к подобной проблематике, это просто размазывание манной каши по чистому столу и бесконечная путаница того, о чем мы говорим.
Итак, о чем же мы говорим?
Мы говорим о процессе развития общества. Ах, процесс! Так подайте мне современные инструменты для моделирова-ния процесса!
Но прежде я хочу оговориться: хоть я и заявил выше, что мне не нужны ни точка зрения Маркса, ни Сартра на проблему, но прошу прощения, читатель, покривил таки при этом душой. То есть для того, чтобы просто изложить модельный подход к проблеме детерминизма, действительно, не нужны. Но тем не менее нужны, для того, чтобы убедить самого себя, а также, как я надеюсь, и тебя, читатель, что проблемы, о которых идет речь, не являются одной лишь красивой игрой ума и упражнением для его развития, а оказали (то есть решение их марксизмом ли, экзистенциализмом ли оказало) сильнейшее и временами трагическое влияние на прошлую и недавнюю историю человечества и продолжает оказывать и поныне. Поэтому по ходу изложения я буду соотноситься по мере надобности и с марксизмом и с экзистенциализмом (точнее с их подходом к проблеме) не претендуя, однако, на роль исследователя этих учений, хотя бы даже в указанном вопросе, а беря лишь наиболее очевидную схему их решения.
Теперь приступим. С точки зрения классической, ньютоно-лангранжевской механики, вернее ее методологического подхода к моделированию любых процессов, который (подход этот, а не ньютоновская физическая картина мира) не только не отменен и не изменился доныне, но бесконечно подкреплен развитием всех нынешних физик, химий и более того, и экономик, и биологий, и социологий, то есть почти всех наук, в которых применение математики вышло за пределы чистой статистики, т. е. является универсальным, так вот с этой точки зрения процесс (или процесс развития), есть ничто иное, как движение (изменение) многопараметрической системы в n-мерном пространстве. То есть, что зна-чит является? Это значит, что если мы хотим изучить про-цесс развития, а тем более что-то сказать о том, что он при-несет или может принести в будущем и при этом не хотим гадать на кофейной гуще или пророчествовать по наитию, то мы должны моделировать этот процесс, представляя его, как вышеупомянутую систему.
Представлений таких может быть сделано бесчисленное множество, поскольку есть бесчисленное множество комбинаций параметров, которыми может описываться процесс. Все эти модели будут обладать различными познавательными возможностями, зависящими, прежде всего, от того, ка-кую задачу мы перед собой ставили, создавая модель. То есть несть числа моделям. Но, да не испугает это читателя: уже из самого методологического подхода мы можем сделать выводы, ставящие точки над «i» в вопросе детерми-низма.
Что из себя представляет любая модель движения (развития, процесса) многопараметрической системы в n-мерном пространстве? Это совокупность параметров, изменяемых во времени под влиянием внешних для системы воздействий (сил или событий) в соответствии со связями наложенными на совокупное изменение этих параметров. Эти связи могут выражаться математическими уравнениями, как это принято для так называемых непрерывных (и для части дискретных) моделей или в виде некоторых правил, записанных на определенном языке, например, на каком-нибудь языке вычислительных машин, как это принято для части дискретных моделей, формулируемых (а не только решаемых) с помощью программ для вычислительных машин. Природа этих связей может быть самой разнообразной для различных систем. Но любая система может быть описана как совокупность параметров с наложенными на них связями, а процесс в ней представлен как изменение этих параметров во времени под влиянием внешних воздействий и с учетом связей.
Классическая механика Ньютона — Лагранжа ввела важнейшее понятие числа степени свободы системы, которое определяется разностью между числом параметров и числом связей, наложенных на эти параметры. Если число степеней свободы равно нулю, или отрицательно, то система вообще не в состоянии двигаться (она перезавязана, так сказать), развития происходить не может. Если число степеней сво-боды равно единице, система может двигаться по единст-венной траектории, что легче всего себе представить, как движение точки в многомерном пространстве по некоторой кривой. Точка не может сойти с кривой, но закон движения точки по кривой может быть самым разным и определяется начальными условиями и воздействиями. При этом точка, в принципе может двигаться, как в ту, так и в другую сторо-ну по кривой, или даже туда-сюда, в за-висимости от внешних воздействий. Как видим, тут нет ни-чего похожего на Марксов детерминизм, когда мы непремен-но должны прийти к коммунизму. В случае же многих сте-пеней свободы точка может двигаться по бесчисленному множеству траекторий и по каждой по бесчисленному множеству законов, в зависимости от воздействий. Добавим еще, что вероятность того ,что у такой большой системы, как общество, есть лишь одна степень свободы, ничтожно мала. Отсюда следует, что Марксов детерминизм в его марксовой же формулировке, мягко выражаясь, не соответствует исти-не. Не может быть ничего абсолютно предопределенного в судьбе человечества, если стоять на точке зрения, что раз-витие, в том числе и общества, управляется естественными законами, а не от Бога. Точнее, даже если и от Бога, но в предположении, что Бог создал мир таким, что все происхо-дящее в нем подчинено объективно обусловленным законам-связям. Если это так, тогда модель, степени свободы и прин-ципиальная возможность прийти как к коммунизму, так и в противоположную сторону. Это если одна степень свободы, а если много, то можно вообще-то прийти к самым разнооб-разным «измам», но тем не менее не как угодно и вовсе не в любую точку n-мерного пространства, а лишь в полном соответствии со связями. И это опровергает экзистенционалистское представление о детерминизме.
Здесь следует сделать оговорку. Понятие числа степеней свободы введено в механике для системы с абсолютно жест-кими связями. Помимо того, что ничего абсолютного вооб-ще не бывает и абсолютно жесткая связь, как и все прочие номинал - определения (Гл.1) нашего познания описывает лишь пустое множество, понятие абсолютно жесткой связи явля-ется приемлемым лишь для определенных механических систем, типа поезд — рельсы и т. п. Уже для механических систем, содержащих упругие элементы (например пружины) это понятие не пригодно не только абсолютно, но и практически. Тем более для не механических систем и особенно си-стемы — общество.
Однако это обстоятельство не отразится на выводах, сделанных выше, поскольку любые связи ограничивают свободу системы, и в случае системы с неабсолютно жесткими связями число степеней ее свободы попрежнему определится разницей числа параметров и числа связей, но вычи-таемое будет содержать всевозможные поправочные коэф-фициенты, обусловленные разнообразным характером неаб-солютно жестких связей. Легко видеть, что на сделанные выше заключения, касающиеся детерминизма, как уже было сказано, это не повлияет.
Итак, мы показали уже, опираясь на ньютоно-лагранжевскийподход к моделированию произвольных процессов, недостатки двух основных немодельных подходов к детерминизму. Но собственно модельный подход пока еще не сформулирован. Для того, чтобы сделать это, воспользуемся еще одним понятием ньютоно-лагранжевской механики, а именно понятием устойчивости движения. Это поня-тие играет решающую роль в предлагаемой модели, поэтому я остановлюсь на нем весьма подробно.
Прежде всего заметим, что точка в n-мерном пространстве, представляющая систему даже с n степенями свободы, в случае, если на нее нет никаких воздействий извне, дви-жется по единственной, вполне определенной траектории, и более того, по единственному закону. И траектория, и закон определены начальными условиями.
Если на такую точку есть определенное внешнее воздействие, то она также будет двигаться по определенной траекто-рии и по определенному закону (другим, естественно), определенным уже и начальными условиями и воздействием. В большинстве случаев, течение процессов не только не обходится без внешних воздействий; но именно ими и обусловлено. Так, например, процесс жизни на земле невозможен без воздействия солнечного излучения. Процесс обра-ботки детали на станке (система деталь — станок) осуществляется в результате воздействия энергии, подводимой к станку и т. д. В принципе, в природе ль, в обществе ль, не может быть абсолютного отсутствия внешних воздействий на систе-му. Всякая система является подсистемой какой-то большей системы, а та, в свою очередь, еще большей и так далее, и процессы, протекающие в больших, обуславливают внешние воздействия для включенных в них. Например, на систему— «человеческое общество» — оказывают внешние воздействия процессы, текущие в близкой нам окрестности мирового про-странства. Если в результате какого-то процесса на солнце, температура на Земле поднимется в среднем градусов на 100, то это будет столь сильным воздействием на общественный процесс, что потеряют всякий смысл все заявления о неиз-бежной победе коммунизма или о конвергенции капитализма с социализмом, все этические проблемы и все споры о том, происходит ли слияние национальных культур на земле или дальнейшая дифференциация.
Более того, на любой рассматриваемый процесс в прин-ципе оказывает влияние (единовременно и разновременно) бесчисленное множество внешних воздействий, например, излучения звезд и их же поля тяготения. При этом действие звезд изменяется непрерывно в связи хотя бы с изменением положения их относительно процесса.
Естественно, моделируя процесс мы не можем учитывать всех воздействий порознь. Поэтому мы выделяем из них основные, определяющие, главные или как угодно, влияние ко-торых описываем в модели, и случайные, влиянием которых, по крайней мере на первом этапе, пренебрегаем. Основные — это такие, результат действия которых достаточно велик и вероятность этого действия за время протекания процесса достаточно отлична от нуля. Что значит достаточно, зависит от того, с какой точностью и надежностью мы хотим описать процесс.
Разделение воздействий на неслучайные (основные) и случайные условно и диктуется задачей, которую мы себе ставим, и системой, которой мы ограничиваемся, моделируя процесс. Так, например, модели, описывающие процесс поле-та снаряда, изначально учитывали только воздействие на него пороховых газов и силы притяжения. Затем сопротив-ление воздуха. Все прочие воздействия: ветра, изменения плотности воздуха и т. д. относились к случайным и учиты-вались только через статистическую картину распределения отклонений попадания в цель, Однако, по мере развития балистики, не только теоретической, но и средств измерения и вычислительной техники, стали строить модели, учитываю-щие ветер, изменения плотности воздуха и многое другое уже как неслучайные факторы. В результате точность стрельбы (описания процесса, следовательно) значительно возросла хотя определенное рассеяние попаданий все же осталось. Последнее объясняется наличием еще бесконечного количества воздействий, которые остались в модели случайными, таких хотя бы, как притяжение звезд.
В связи с этим примером я хочу отметить некоторую ка-тегорию случайных внешних воздействий, которые мне понадобятся в дальнейшем. Дело в том, что мы моделируем, как правило, не один единственный процесс, а некий тип процессов. При этом каким-то параметрам мы придаем опре-деленное постоянное значение. В действительности же они никогда не бывают постоянны от процесса к процессу в дан-ном типе процессов. Случайные изменения таких параметров вызывают случайные изменения внешних воздействий, которые сами по себе мы ввели в модель как неслучайные. С точки зрения протекания процесса эти изменения эквивалентны случайным воздействиям. Так случайные отклонения в весе снаряда от стандартного вызывают изменения силы притяжения, равносильные случайному воздействию и т. д.
Другой пример условности разделения на неслучайные и случайные воздействия иллюстрирует влияние на это разделение перехода от меньшей системы к большей: попада-ние кометы в землю в рамках модели, описывающей процес-сы в околоземном пространстве — случайное событие. Но можно представить себе столь большую систему, охваты-вающую многие галактики со всеми их кометами, где ука-занное попадание не будет случайным, а будет предписы-ваемым на основе модели результатом процесса.
Возвращаемся к устойчивости. В связи с наличием слу-чайных внешних воздействий на системы и возникает вопрос об устойчивости движения, устойчивости процесса, текущего в системе. В принципе, система под любым, сколь угодно малым воздействием, изменяет свое движение, отходя от той траектории, по которой она бы двигалась, не будь этого воздействия (пусть сколь угодно мало).
Движение считается устойчивым, если в результате случайных внешних воздействий, не превышающих определенных, максимальное отклонение от траектории процесса, ко-торая имела бы место при отсутствии упомянутых воздейст-вий не превзойдет некоторой определенной величины.
Прежде всего в чем природа устойчивости, почему она существует, что обуславливает устойчивость тех или иных процессов? Устойчивость процесса обеспечивается либо наличием внутренних связей между параметрами процесса, либо внешних ограничений, либо - не случайных внешних воздействий, либо - произвольной их комбинацией. Кстати, нет принципиальной разницы между внутренними связями, внешними ограничениями и внешними воздействиями и можно одно выражать через другое, что и принято делать в ньюто-но-лагранжевской механике, в зависимости от целей моделирования, но методологически удобнее рассматривать их как разные факторы.
Приведу примеры устойчивости процессов с различными факторами, обеспечивающими устойчивость:
Мембрана, защемленная по краям и пребывающая в по-кое. Покой есть частный случай движения, т. е. процесса. Если на мембрану будет оказано случайное воздействие, не превышающее определенное, она начнет колебаться, откло-няясь от положения покоя на величину не свыше определен-ной. То есть это случай устойчивого процесса. Причиной устойчивости в данном случае является наличие внутренних упругих связей между элементами мембраны и жесткой ее связи с опорой через защемление. Заметим, что выведенная из равновесия случайным воздействием, мембрана будет не только отклоняться не более чем на. . от положения равно-весия (колебаться) но и остановится со временем. Этот ее полный возврат в исходное положение, что можно рассмат-ривать как большую степень устойчивости, обуславливается силами внутреннего трения и сопротивлением воздуха. Что значит в данном случае «случайное воздействие не превы-шающее определенного?» Это значит такое, которое не выр-вет мембрану из защемления, не порвет ее и не вызовет плас-тической деформации ее.
Другой пример. Та же мембрана, но под действием неслу-чайной гармонически изменяющейся внешней силы будет находиться в устойчивом процессе гармонического колебания с определенной амплитудой и частотой. Что значит «устой-чивом» в данном случае. Это значит, что если кроме неслу-чайной гармонической силы будут случайные не превышаю-щие . . ., то отклонения процесса от упомянутого выше гар-монического колебания будут не более чем на. . . (и более того, в данном случае по прекращении случайного воздейст-вия эти отклонения затухнут, т.е. исчезнут). Причины устой-чивости те же, что и в предыдущем примере, плюс гармони-ческая внешняя сила.
Третий пример. Торпеда с магнитной головкой. Если на нее нет случайного воздействия волн и ветра она идет по прямой линии на неподвижную цель или по соответствующей кривой на движущуюся. Случайные воздействия волн и вет-ра вызывают отклонения торпеды с траектории на цель, но магнитные силы не дают этим отклонениям разрастаться и вновь выводят торпеду на цель при условии, что сила волн и ветра не превышает. . . , или по пути не встретится кит.
Четвертый пример. Детали обработанные на станке скатываются по направляющему желобу в захватывающее устройство другого станка для дальнейшей обработки. Случайные воздействия, которые заведомо приходится учитывать, моделируя такой процесс (проектируя устройство) это столк-новение деталей между собой, если их падает много одновре-менно, и со стенками желоба. Хоть эти воздействия предви-димы, но они происходят в случайных местах и в случайное время и могут по случайному суммироваться. Если сумма случайных воздействий не превысит определенной величины, детали достигают зажимного устройства в требуемом поло-жении. Если превысит — детали могут вылетать из желоба, застревать в нем и т. п. Устойчивость обеспечивается в дан-ном случае только внешним ограничением (стенки желоба). Если желоб вибрационный, то также неслучайной внешней силой, создающей вибрацию. Процесс скатывания деталей в вибрационном желобе, как правило, более устойчив, чем в не... (реже возникают застревания).
Во всех выше разобранных примерах факторы, обеспечивающие устойчивость, действовали либо порознь, либо в весьма простой комбинации. Возможны процессы с весьма высокосложной комбинацией этих факторов, когда в совокупности все они образуют качественно новый фактор, именуемый программой. Примеры устойчивых запрограммированных процессов: обработка детали на станке автомате и развитие эмбриона.
Как уже было сказано, нет принципиальной разницы между запрограммированными и незапрограммированными процессами и программу также как и ограничения-связи можно выразить через внешние воздействия. Сравним для примера, процесс обработки детали на программном станке-автомате с процессом вынужденных колебаний мембраны под воздействием гармонической внешней силы. Закон из-менения во времени внешней силы есть по сути программа внешних воздействий, а связанный с ним закон вынужден-ных колебаний мембраны — программа процесса. В свою очередь программу обработки детали можно представить как закон изменения во времени внешних воздействий на деталь (который на сей раз уже не будет непрерывной функцией, но это не обязано было быть и в первом случае), а можно и как комбинацию закона изменения внешних воздействий с законом изменения связей (наложением и освобождением) и т. д.
Из всего вышесказанного видно что, во-первых, устойчивость процесса зависит от того, какие внешние воздействия мы считаем случайными, какие - не случайными. Более того, по сути нельзя говорить об устойчивости вообще, а можно говорить лишь об устойчивости в отношении определенных случайных внешних воздействий или определенных случай-ных изменений неслучайных воздействий, при отвлечении от всех прочих случайных воздействий. Это обусловлено тем, что число возможных внешних воздействий на процесс в бесконечном мироздании, в том числе и тех, которые могут повлиять на устойчивость, в принципе бесконечно и мы не можем рассматривать бесконечное множество возможных факторов, тем более, что в подавляющем большинстве слу-чаев мы в принципе не имеем о них представления.
Во-вторых, процесс оказывается устойчивым, либо нет в зависимости от величины, на которую мы считаем допус-тимым отклонение от него. Таким образом, устойчивость — это понятие, характеризующее не только объективный про-цесс, но и цель познания нами этого процесса. Как известно из Гл.1, это свойство - не только понятия устойчивости, но и всего нашего познания. (Любая модель вместе со всеми ее понятиями отражает определенную объективную действительность, но тем не менее она зависит и от того, что мы в данном случае хотим узнать об этой действительности. И в зависимости от этого могут быть очень разные модели, описывающие одну и ту же область действительности).
В-третьих, устойчивость процесса зависит не только от того, какие случайные факторы мы рассматриваем, но и от величин этих факторов. Ну, скажем при исследовании дви-жения торпеды с магнитной головкой, мы можем не интере-соваться возможным влиянием на этот процесс землетрясе-ний, извержений вулканов, космических катастроф и даже стрельбы противника по торпеде, но интересоваться влиянием силы ветра и волн. При этом окажется, что для некоторых значений силы ветра или волн и направления, процесс будет устойчив при неизменных прочих условиях, для других — неустойчив.
Мы видим, что определенная таким образом устойчивость, хотя и является ценным понятием при изучении процессов, но имеет и существенные недостатки.
Один из них состоит в дискретности введенной устойчивости: процесс может быть либо устойчив, либо нет при определенной величине выбранных случайных воздействий. Но именно в силу их случайности мы не знаем заранее какова будет их величина при очередной попытке реализовать процесс, зато, как правило, знаем вероятностный закон распределения этих случайных величин. Для того, чтобы оце-нить устойчивость протекания процесса при воздействии на него определенных случайных факторов, с величинами рас-пределенными по некоторым вероятностным законам, следует воспользоваться другим определением устойчивости. А именно: устойчивость процесса в заданных условиях по отношению к некому вероятностному распределению некоторых выбранных случайных воздействий есть вероятность, что отклонение процесса от траектории, которая была бы при от-сутствии упомянутых случайных воздействий будет не более, чем на... В этом определении устойчивость может быть большей или меньшей, может изменяться от одного значения к другому непрерывно и имеет меру. Строго говоря, выше сделанное определение устойчивости через вероятность и есть определение меры ее, а саму устойчивость следовало бы определить как то, мера чего определена выше.
Теперь можно перейти к детерминизму вообще и детер-минизму процесса общественного развития в частности. Де-терминизм в модельном подходе это и есть устойчивость во втором варианте определения. Чем более процесс устойчив, тем более он детерминирован, тем меньше на него могут повлиять случайные внешние воздействия.
Для того, чтобы оценить достоинства и целесообразность предложенного понятия детерминизма, поставим вопрос так: о каком бы еще детерминизме, помимо введенного, можно еще говорить (в рамках модельного подхода, разумеется). Мне видится только одна такая возможность: говорить о детерминизме бесконечного вселенского процесса в бесконеч-ной же вселенной, выясняя вопрос остается ли и в такой всеобъемлющей системе место случайности.
Ответ на этот вопрос зависит от того, признаем ли мы существование Бога. Если мы стоим на чисто атеистических позициях, то он однозначен и вытекает из вышепредложен-ного модельного подхода: мировой процесс не может быть детерминирован полностью, в силу бесконечности мирозда-ния. А именно, какую бы большую систему с текущими в ней процессами мы не рассматривали, она всегда будет частью еще большей и процессы в последней будут оказывать слу-чайные внешние воздействия на первую. Если же мы призна-ем существование Бога, то ответ зависит от религии, кото-рую мы исповедуем. Заметим, однако, что большинство ре-лигий и, в частности, иудаизм и христианство отрицают пол-ную детерминизированность мирового процесса, хотя и при-знают высокую степень его, предсказывая конечные резуль-таты в виде страшного суда, пришествия мессии и т. п. Однако, полная детерминизированность, как уже сказано, отрицается, поскольку, скажем, время пришествия мессии зависит от деяний человеческих, и главное, потому, что человек признается ответственным за свои поступки перед Богом,что противоречит предположению об их полной предопределенности. Кстати, может показаться, что это признание ответственности и хорошо известный догмат религии, гласящий, что все во власти Бога, противоречат друг другу. На самом деле, однако, противоречия нет и, как ни странно, именно модельный подход позволяет объяснить, почему (при соответствующей, естественно, интерпретации).
Объяснение в том, что поступки человека являются слабыми воздействиями на процесс жизни вообще и даже его жизни в частности, оказывающими влияние на этот процесс, но не нарушающими его устойчивости и, следовательно, конечного результата. А большими, определяющими траекторию устойчивости являются воздействия извне, а именно от Бога. Само собой, что это лишь возможное объяснение. Оно не вытекает ни из какой рационалистической модели, однако с другой стороны, нет и не может быть такой модели, которая его вполне опровергала бы.
Естественно, что из модельного атеистического подхода тем более следует непредопределенность поступков челове-ка, наличие в них субъективного элемента и, следовательно, ответственности человека за содеянное.
Перейдя к рассмотрению детерминированности-устойчивости общественных процессов, не мешает выяснить, по ана-логии с тем, как это было сделано в начале главы для про-цессов механических, каковы причины самого наличия устойчивости в данном случае. Исследование всех причин заняло бы слишком много места и потому не может быть сделано в рамках этой работы. Однако, хотя бы одну из них, для при-мера, я укажу. Это сила принятости, сложившегося общественного мнения, стереотипа, которая играет роль силы инер-ции в механике. Чем больше масса физическая в механике или народа в обществе, тем больше сила инерции, устойчи-вость процесса и тем больше потребуется усилие для изме-нения траектории процесса. (Все это для состояний общества удаленных от так называемых критических точек или точек бифуркации)
Теперь вернемся к вопросу, а в какой же степени детерминирован или устойчив процесс общественного развития. Для того, чтобы ответить на него, нужно прежде всего уяс-нить себе, в отношении каких случайных внешних воздейст-вий эта устойчивость нас интересует, может или должна интересовать. Формально, конечно, в отношении любых. Но по сути интересоваться этой устойчивостью в отношении воз-действий, которых мы не только не знаем, но и вообразить не можем, или вероятность которых равна нулю — это чистая схоластика. Фактически нас может интересовать устой-чивость любого процесса лишь в отношении известных нам факторов внешнего воздействия на него, таких причем, что их вероятность отлична от нуля. Так, если мы интересуемся детерминизмом процесса жизни на земле, то в качестве случайных воздействий, в отношении которых определяется устойчивость, логично рассматривать колебания условий жизни, имевшие место в прошлом или характеристику вероятного распределения этих же колебаний в будущем.
Можно также рассматривать устойчивость этого процесса (в первом определении ее) на какой-либо конкретный фактор определенной величины, скажем атомная или иного вида катастрофа. Если мы говорим о детерминизме процесса общественного развития, то дополнительно нужно рассмотреть еще человеческий случайный фактор, который является не только весьма специфическим, отличающим процесс общественного развития от прочих, но и определяющим для этого процесса фактором. Что это за фактор, точнее факторы? Это идеи, вырабатываемые единицами или небольшими группами лиц, это ментальность всего общества или его различных групп, это общественная деятельность человека и групп, включая пропагандистскую, культурную, законодательную и революционную, наконец, это производственная в частности научно-техническая деятельность человека. Под вышеупомянутой ментальностью я понимаю ту реальную систему ценностей, принимаемую всем обществом или его частью, которая определяет поведение общества (части).
Специфичность этого фактора заключается в том, во-первых, что он субъективен, во-вторых, в том, что мы рассматриваем идеи, разнообразную деятельность человека и даже изменение ментальности, как внешние воздействия для си-стемы — человеческое общество, в то время, как носители идей и свершители деяний являются сами частями этой системы, а ментальность есть свойство всего общества и рас-пределна по всем его членам. Естественно, это видимое противоречие нужно устранить.
Напомню, что нет принципиальной разницы между внутренними связями и внешними воздействиями и все зависит от постановки задачи, но тем не менее такая постановка должна быть сделана. Начнем с воздействия уже существующей идеи. Для того, чтобы превратить ее во внешнее воздействие для процесса развития общества, достаточно рас-сматривать общество за вычетом автора (авторов) идеи. По отношению к этой части, практически совпадающей со всем обществом, идея будет уже формально внешним воздействием.
Остается еще вопрос, с какой вероятностью можно ожи-дать появления новых идей и каких именно. Естественно, в силу неполной детерминированности мирового процесса и в силу самой сути понятия «новое», мы принципиально не мо-жем вполне предсказать какой будет новая идея, прежде чем она не появится. Однако, вероятность появления новых значительных идей, которые окажут то или иное влияние на общество, можно оценивать на основе экстраполяции прошлой истории человечества на будущее. Причем речь может идти не только о математическом ожидании числа новых идей за 100 лет, скажем, но и о функции распределения в зависимости от ситуации, в которой пребывает общество. Так в ситуациях значительной неудовлетворенности общест-ва своим состоянием, следует ожидать большей частоты по-явления новых идей, способных повлиять на общественный процесс. Можно нащупать и много других закономерностей.
Теперь представим как внешние воздействия от изменения ментальности. Напомню, что случайные изменения парамет-ров и связей системы, в которой протекает процесс, эквива-лентны случайным внешним воздействиям. Замечу еще, что отнесение изменений ментальности к случайным внешним воздействиям, в отношении которых исследуется процесс ус-тойчивости, целесообразно лишь в каких-то определенных и, на мой взгляд, частных случаях. В большинстве случаев па-раметры ментальности будут принадлежать к основным из-меняемым параметрам системы, устойчивость которых нас и интересует в отношении таких случайных внешних воздей-ствий, как изменяемые условия жизни (научно-технический прогресс, например), идеи и проч.
Что касается устойчивости общественного процесса в от-ношении таких человеческих факторов, как различного ро-да деятельность людей, например, научно-техническая или законодательная, то здесь на первый взгляд кажется осо-бенно непонятным, как эта деятельность, которая безусловно есть проявление внутренних сил и взаимодействий элемен-тов системы, может рассматриваться как внешнее воздейст-вие на систему. Нюанс заключается в том, как мы будем вычленять, определять систему, в которой идет тот или иной общественный процесс. На первый взгляд ответ очевиден: система, в которой идет общественный процесс это общество, ее элементы — люди и эта система единственная, о которой может идти речь. На самом деле это не так.
Дело в том, что действительность бесконечна не только в пространстве и времени, но и в смысле бесконечного ее разнообразия. Поэтому в любом сколь угодно малом, конеч-ном в пространстве, объеме ее единовременно протекает бес-конечное множество процессов, которые в принципе взаимо-связаны друг с другом. Естественно, мы не можем ни в ка-кой модели рассматривать всех единовременно протекающих процессов. Поэтому мы рассматриваем один или несколько из них, а влиянием остальных на рассматриваемые пренебре-гаем в случаях, если оно незначительно, или принимаем его за заданное внешнее воздействие. Влияние пренебрегаемых процессов, а также отклонения влияния тех, которые мы учитываем, как заданное внешнее воздействие, от того значения, которое мы ввели в модель, эквивалентны случайным внешним воздействиям на наш процесс.
Поясню на примерах.
Рассмотрим работу поршня под действием газа, подаваемого через клапана под давлением поочередно в каждую из полостей цилиндра. Система состоит из элементов: цилиндр, поршень, газ. Изучаемый процесс высокоустойчив в отноше-нии случайных внешних воздействий, возможных в обычных условиях с вероятностью заметно отличной от нуля, как то случайные толчки, колебания в температуре газа, в его хи-мическом составе и т. п. Устойчивость обусловлена жесткой программой внешних воздействий на систему: открыванием и закрыванием клапанов в определенных положениях порш-ня и, соответственно, вводом и выводом газа под давлением.
Возникает вопрос: протекает ли в рассматриваемой си-стеме только тот процесс, который нас интересует? Ни Боже мой, в ней течет еще бесчисленное множество других про-цессов. Я уж не говорю о процессах вроде обмена свобод-ными электронами между поршнем и цилиндром и т. п. Я хочу отметить лишь процессы, которые реально взаимодейст-вуют с рассматриваемым, причем так, что рано или поздно мы уже никак не сможем отвлечься от этого взаимодейст-вия, ибо оно существенно повлияет на течение нашего про-цесса, в частности нарушит его устойчивость. К таким про-цессам принадлежат: процесс механического износа частей системы в особенности поршневых колец и клапанов, процесс химического взаимодействия с газом, который никогда не может быть избавлен полностью от примесей (коррозия), процесс усталостного износа штока поршня или каких-нибудь соединительных элементов и т. д. Мы хорошо знаем, что рано или поздно все эти процессы приведут к тому, что интересующий нас процесс перестанет быть устойчивым или, попросту говоря, поршень придет в негодность. Поэтому вполне законно с нашей стороны интересоваться не только устойчивостью основного процесса по отношению к случайным внешним воздействиям (толчки, колебания температуры газа и т. п.), но и в отношении изменений системы, являющихся результатом других процессов текущих в системе вместе с основным и взаимодействующих с ним.
Этот пример приблизил нас к цели, но еще не привел к ней вполне. Мы видим, что с точки зрения последствий, взаимодействие рассматриваемого процесса с другими, текущими в системе подобно по результатам внешним воздействиям на систему. Этого достаточно для практического использования обнаруженного явления, но недостаточно для его философского осмысления. Остается все еще не решенным в принципе заданный выше вопрос, как это внутреннее взаимодействие оказывается внешним воздействием на систему, да и вообще оказывается ли? А если не оказывается, то получится, что исходное определение устойчивости и, следовательно, детерминизма несостоятельно либо не полно, в общем не удовлетворяет поставленной задаче исследования общественных процессов.
Ну оно оказывается, оказывается. Внутреннее взаимодействие процессов текущих в системе, оказывается внешним воздействием на систему. Все дело только в том, о ка-кой системе идет речь в первом случае и о какой - во втором.
Дело в том, что бесконечная природа не знает разделе-ния на воздействия внутренние (взаимодействия) и внеш-ние. Это разделение есть исключительно продукт нашего по-знания. Внешние воздействия появляются только после того, как в интересах познания из бесконечности сущего мы «вырезаем» некую систему, а ее связь со всем отрезанным за-меняем внешними воздействиями.
Однако, следует заметить, что природа не знает и разде-ления на системы и процессы. Она вся единая связная си-стема, в которой идет единый нерасчленимый процесс. Вся-кое вырезание системы условно. Мы вырезаем ее не ножницами, а моделью с понятиями. В Гл.1 было показано, что модели описывающие по видимости одни и те же области действительности, но описывающие их разными понятиями по сути описывают разные множества объектов (флуктуаций качества), а следовательно разные системы. Напомню пример сравнения марксовой модели прибавочной стоимости с матэкономическими моделями оптимального выпуска и т. п., в которых, по видимости, речь идет об одних и тех же объектах: люди, деньги, товары, но в действительности они фигурируют разными качествами в разных моделях, т. е. речь идет о разных системах.
Теперь все становится на свои места. Один и тот же человек различной своей деятельностью: производительной, участием в выборах, культурной, продуцированием, усвоением и распространением идей, участвует не только в разных общественных процессах (хоть и связанных между собой), но и выступает как объект принадлежащий разным, рассматриваемым нами, системам (напомню, что эти системы и по-являются только вследствие рассмотрения, а в действительности есть только единая мировая), т. е. как разные объекты, каждый из которых принадлежит другой системе. То есть результаты производственной или научно-технической деятельности человека в одном процессе (научно-техническом) и в одной системе будут внешними воздействиями на другой процесс в другой системе, в котором участвует этот же чело-век, скажем на процесс эволюции ментальности общества. Причем, в частности, это будет внешним воздействием и на самого этого человека, но на «этого же человека» в понимании чисто бытовом. В модельном же смысле это будет воз-действие уже на «другого человека», т. е. на объект другой системы. Разница между этими двумя объектами (которые есть один и тот же человек) и соответственно между двумя системами в том, какие качества человека мы рассматрива-ем в одной и в другой системе и какие, соответственно, связи между людьми — объектами мы учитываем.
Следует заметить, что, по свойству человеческого языка, мы используем, одно и то же выражение: «человеческое об-щество» для всех систем разных моделей, описывающих различные процессы в обществе, в то время как по сути этот термин будет иметь отличное содержание (в модельном смысле) для разных процессов. Беды в этом нет и нет не-обходимости вводить разные термины, если только мы не будем5 забывать, что в разных моделях одним и тем же по-нятием описываются разные в модельном смысле системы.
Теперь, выяснив в отношении каких человеческих факто-ров логично рассматривать устойчивость или детерминизм процесса развития человеческого общества, можно в принци-пе заняться оценкой степени этой устойчивости. Я говорю «в принципе», поскольку не собираюсь этого делать в дан-ной работе. Для этого понадобилось бы рассмотрение зна-чительной части истории человечества, чтобы оценить устой-чивость на основе того, как процесс протекал до сих пор, а на это потребовалась бы отдельная книга. Либо потребова-лась бы постановка активных экспериментов, для чего тем более нет возможности не только в этой работе и не только у меня.
Все же не мешает дать примеры сильных для процесса общественного развития воздействий человеческой природы. Прежде всего уточним терминологию «сильные» и «слабые» воздействия. В силу того, что есть устойчивость, воздействия, не превышающие определенной величины, вызывают лишь местные возмущения процесса, затухающие со временем, так что в целом по прошествии времени траектория процес-са остается такой же, как если бы никакого воздействия не было и вовсе. Такого рода воздйествия будем называть слабыми. Очевидно, что большинство деяний человеческих, таких как высказывания, публичные выступления, написание статей и книг, создание организаций, террористические акты и т. п. являются, как правило, слабыми воздействиями на общественный процесс. Сильные воздействия — это такие, которые глобально изменяют процесс общественного разви-тия, так что даже по прекращении воздействия процесс идет по новой, существенно отличной траектории. Причем, как правило, и на этой новой траектории процесс обладает устой-чивостью так что для того, чтобы вернуть его на прежнюю, не только недостаточно прекращения вышеупомянутого силь-ного воздействия, недостаточно и применения слабых воз-действий, направленных к такому возвращению. И нужно опять же сильное воздействие, соизмеримое с прежним, но противоположное по направлению. Это существование меры для каждого процесса (обусловленное его устойчивостью), которое разделяет все воздействие на слабые и сильные, можно сравнить с квантуемостью энергии в физике: фотон вылетает лишь при воздействии; кванта энергии и тогда на-ступает необратимое (для слабых воздействий меньше кван-та) изменение системы. Можно ввести даже понятие кванта действия для любых (не только физических) процессов, об-ладающих устойчивостью, в том числе для общественных. Вот пример кванта действия или сильного воздействия на общественный процесс в России и даже во всем мире из недавней истории. Это революция 17-го года. Квант этот сложился из многих компонентов человеческой деятельности: и из марксистского учения, и из создания марксистской пар-тии, и из пропаганды и прочей революционной деятельности, и из первой мировой войны, расшатавшей и ослабившей су-ществующую систему в России, и из процессов гниения, раз-рушавших эту систему еще до войны, и, наконец, из воору-женного восстания. Когда же это сильное воздействие свер-шилось, процесс потек по новой траектории и хотя боль-шинство воздействий, сложившихся в квант, давно не дейст-вовали (и война та была забыта и в марксизм никто в Рос-сии всерьез не верил и т. д.) и спустя определенный период были воздействия, противоположного характера, в виде за-гнивания нового строя, деятельности диссидентов и проч., строй этот опять демонстрировал устойчивость и процесс шел так, что социализм расползался по миру. В. Буковский в «Путешествии», описывая ослабление идеологии марксиз-ма в России и разложение, удивлялся, как этот режим умуд-ряется существовать и даже пользоваться поддержкой стран третьего мира. Ответ в том, что нужен квант действия, что-бы изменить его, а деятельность диссидентов, даже на фоне деградации строя и неверия в марксизм, кванта не достигла. Перечислим теперь те виды человеческой деятельности, из которых (в основном) могут складываться кванты действия, изменяющие глобально процесс развития человеческого об-щества. Это прежде всего великие религиозные и социальные учения, затем революции, научно-технический прогресс и, наконец, законодательство. К более слабым, но все же из ряда сильных воздействий относятся действия групп лиц (например, правительства), приводящие к измению де факто принятой ментальности, в частности морали общества. Итак, мы пришли к выводу, что общественный процесс обладает определенной устойчивостью, разной по разным параметрам и на разных этапах развития, но никогда не является абсолютно детерминированным. Он не является абсолютно детерминированным в двух смыслах: а)в отношении воздействий со стороны процессов, текущих в систе-мах, включающих нашу земную, т. е. в бесконечном миро-здании и не предопределенным именно в силу бесконечности мироздания;
б) в отношении воздействий чисто человеческих, обусловленных субъективным фактором воли человека, который так-же не может быть (принципиально) вычислен заранее, т. е. - не предопределен.
Здесь возникают два вопроса:
1. Как субъективный фактор воли человека вяжется с рационалистической моделью как таковой?
2. Чего стоят модели познания, описывающие общество,
если в них присутствует субъективный фактор (воли чело-
века), который принципиально не предопределен и, следовательно, не может быть спрогнозирован?
Попробуем ответить на них.
Во-первых, как в рамках рационалистической причинно-следственной модели появляется вдруг субъективная воля или индивидуальность? Напомню, что рационализм (по край-ней мере; сегодняшний и тот, который я исповедую) исходя из причинности всего происходящего, не отрицает и случай-ности. Заметим далее, что для возникновения такого явления, как индивидуальность, личность есть бесчисленное множест-во причин как случайных, так и неслучайных. Напомню, что разделение на случайные и неслучайные причины (воздейст-вия) условно, безусловно однако то, что сколько бы мы не выделили причин, которые мы можем изучить в прошлом или спрогнозировать на будущее, всегда останется еще бес-численное множество случайных неучтенных причин, кото-рые как бы ни мало было воздействие каждой из них в от-дельности (не говоря о том, что могут быть и такие, для которых оно не мало) в сумме могут давать воздействие отнюдь не пренебрежимое. Иными словами, процесс форми-рования личности (также как и общественный процесс) — не абсолютно детерминирован. Сложившаяся личность пред-ставляет собой некоторую устойчивость, определяющую ре-акцию человека на внешние обстоятельства. Поскольку лич-ность человека не может быть абсолютно точно описана и поскольку любой акт воли человека определяется его лич-ностью и внешними воздействиями, среди которых всегда есть бесчисленное множество, случайных, то и проявления воли человека не предопределены, принципиально не могут быть точно вычислены, и содержат субъективный элемент, (вышеупомянутую устойчивость, именуемую личностью). Итак мы видим, что как возникновение личности, так и акты воли ее являются вполне причино обусловленными, что остав-ляет субъективную волю в рамках рационализма. Это однако не устраняет субъективности, которая есть обобщение бесчисленного множества случайностей с наложенной поверх них устойчивостью, именуемой личностью.
Что касается ответа на второй вопрос, то частично он уже дан выше в главе 1: любая наша модель, в том числе модель общественного процесса верна лишь в определенных условиях. Прилет кометы может нарушить ее применимость, что однако не причина для отказа от пользования моделя-ми. Что касается человеческого субъективного фактора, то заметим, что человеческий и субъективный это не одно и то же. Человеческий содержит в себе субъективный элемент, но есть и объективный, связанный с общечеловеческой при-родой и общественными связями и теми причинами форми-рования личности (личностей), которые нет оснований отно-сить вполне к случайным (генотип, воспитание, среда и т. д.). К тому же в общественных моделях нас интересует, как правило, не отдельный индивид, а массы, при переходе к которым роль субъективного фактора убывает, благодаря осреднению по многим индивидуумам. Таким образом пове-дение масс может прогнозироваться с вероятностью отличной от нуля, но тем не менее принципиально не равной единице. И судя по тому, как трудно прогнозировать хотя бы эконо-мическое поведение масс, а также наличие стремительных поворотов в ментальности, связанные с воздействием хариз-матических личностей, вероятность эта не может быть даже сильно близка к единице.
Так что же все-таки дают общественные модели? Они дают оценку того, что произойдет в том или другом случае в предположении, что ментальность масс не изменится скачкообразно. Как всегда в предположении, но такова судьба. Кроме того эта ментальность, хоть и прыгает иногда скачкообразно (и непредсказуемо), но не слишком часто и прыжки эти все равно пляшут вокруг некоторой точки обусловлен-ной общечеловеческой природой и связями общества.
В то же время, оценивая различные общественные явления мы не должны забывать о принципиальной возможности воздействия на ментальность или дух масс, что в свою оче-редь может привести к резкому изменению системы вместе со всеми процессами в ней текущими, т. е. составить квант действия. Это особенно относится к воздействиям, могущим привести к массовой деморализации общества или, наоборот, взлету духа фанатичного характера. И то и другое настоль-ко изменяет систему, что подавляющее большинство процес-сов, в том числе экономический, культурный и т. д. начина-ют протекать иначе, чем до такого воздействия. В качестве примера можно указать на революцию Хумейни, в основе которой воздействие на ментальность общества в сторону резкого взлета фанатичной религиозной духовности, приведшее к глобальному изменению системы вместе со всеми про-цессами в ней текущими.
Теперь, опираясь на предложенную модель детерминизма, я покажу, как немодельный подход приводит к переоценке степени устойчивости процесса развития человеческого об-щества в марксизме и недооценке в экзистенциализме. Начнем с марксизма.
Во-первых, заметим, что Маркс и сам не абсолютизиро-вал свои законы общественного развития, например, неиз-бежную победу коммунизма, до абсурда. Это следует из марксова же постулата, что всякая истина конкретна. Он, правда, недостаточно исследовал эту конкретность в отно-шении к своим собственным истинам — законам, но не при-ходится сомневаться, что не считал, что коммунизм победит и в том случае, если человечество погибнет, от столкновения земли с кометой. Однако, несмотря на признание конкрет-ности истины, Маркс, безусловно, абсолютизировал предла-гаемые им законы сверх меры. Это проявилось в самой тер-минологии: законы, а не тенденции, обусловленные устойчи-востью процесса. Нельзя винить Маркса за терминологию (учитывая время, когда он писал), но нельзя закрыть глаза и на объективное последствие неточности этой терминоло-гии, неточности, дававшей теоретический базис экспансионист-ской политике властителей Советского Союза, пытавшихся силой навязать социализм тем обществам, где естественное течение исторического процесса никак не хотело привести к социализму, вопреки сформулированным их учителем «объек-тивным абсолютным законам».
Но гораздо важнее другое: существовали ли вообще от-меченные Марксом тенденции общественного развития, про-должают ли они существовать сейчас, насколько они силь-ны, какие факторы, помимо космических катастроф, факто-ры, обусловленные человеческой деятельностью, являются сильными воздействиями для этих тенденций. Здесь следует заметить, что определенную тенденцию общественного раз-вития, существовавшую в его время, Маркс, конечно, уло-вил, но безусловно, переоценил ее устойчивость по отноше-нию к человеческим факторам воздействия. Я уж не говорю о потенциале атомных бомб, накопленных человечеством, и способных уничтожить его, отменив действие любых тен-денций, но помимо этого мы видим, что процесс обществен-ного развития после Маркса привел к тому, что в сегодняш-ней действительности основные фундаментальные понятия марксизма: эксплуатация, диктатура пролетариата, и тому подобное — оказываются размытыми, изменившими свое со-держание, или вообще потерявшими его.
Возьмем эксплуатацию. По Марксу, мера ее — это разница между стоимостью труда рабочего и его зарплатой. Но вот был построен социализм, предназначенный устранить навек эксплуатацию. И что же — упомянутая разница свелась к нулю? Ни Боже мой! Наоборот, она оказалась большей в социалистических странах, чем в развитых капиталистических. Однако, последователи Маркса утверждают, что эксплуатации при социализме тем не менее нет. Почему же? А потому что разница эта теперь де идет на нужды всего общества, а значит и на благо трудящихся. То есть она идет на расширение производства, на содержание государственного аппарата, (и партийного, кстати), на содержание армии, социальные нужды и так далее. Пардон! А при капитализме она что — начисто съедается капиталистами, что ли? При капитализме что — нет ни расширенного воспроизводства, ни госаппарата, ни армии, ни социальных нужд? Или нет расходов на эти статьи?
В действительности, мера эксплуатации — это потребление плюс накопление капиталиста за вычетом стоимости его доли участия в производстве (все это само собой, отнесенное к одному рабочему). Отличие от марксовой модели здесь в том, что, во-первых, как стало совершенна очевидно на сегодня, капиталист не только эксплуатирует, он участвует в производстве и участие его, безусловно, весомее участия рабочего, даже если есть наемные менеджеры. Далее, расходы капиталиста на расширение производства и налоги, которые он платит государству и которые идут на содержание государственного аппарата и прочее, также следует вычесть из марксовой меры эксплуатации. В результате даже может возникнуть парадоксальная ситуация, когда стоимость участия капиталиста в производстве превысит размер его потребления и накопления и он окажется в положении эксплуатируемого своими наемными рабочими. Такие случаи можно сыскать в весьма пестрой картине израильской экономики, среди мелких шарашек типа «три совладельца — три рабо-чих», где совладелец может быть сам и рабочим и инженером и менеджером и в ситуации экономических трудностей, дабы не закрыть предприятия, расходовать на собственное потребление меньше, чем он платит рабочему. Да не взволнует это широкие массы капиталистов и не приведет их к борьбе за освобождение от эксплуатации рабочими - такие случаи все же исключительны.
Кроме того, если бы я строил здесь модель эксплуатации (чего я не делаю всерьез), то мне пришлось бы уточнить предложенную выше меру, причем уточнение было бы в сто-рону сближения с марксовым. Дело в том, что расходы на расширение производства капиталиста и социалистического государства с точки зрения эксплуатации не одно и то же, так как капиталист может предприятие, на которое пошли эти расходы, продать и вырученные деньги израсходовать на потребление. Нет проблем расписать, какая часть из этих расходов капиталиста — эксплуатация, а какая — нет, но, как я уже сказал, это не является моей задачей здесь. Я хо-тел лишь показать, что марксова модель эксплуатации уже изначально содержала грубые ошибки. И тем не менее она не пуста. Эксплуатация все-таки существует и уж тем более существовала во времена Маркса. Более того, в то время, когда уровень жизни рабочих был весьма низок, а капита-листы утопали в роскоши, модель Маркса и при наличии ее ошибок, так сказать, «работала». (Напомню, что наши модели никогда не соответствуют действительности абсолютно). Таким образом, главная ошибка была не в неточности модели для ситуации того времени, а в. распространении ее на капитализм вообще без учета возможности его изменений в будущем (таких, что он при этом остается все же капитализмом, а не переходит в социализм), т. е. в значительной степени в неправильном понимании детерминизма, в перео-ценке устойчивости процесса развития общества. В ситуа-ции сегодняшних развитых капиталистических стран, когда уровень жизни рабочих и отношение их зарплаты к стоимос-ти создаваемых им ценностей возросли, а обложение капиталиста налогами также возросло, марксова модель эксплуа-тации решительно вышла за пределы своей применимости. Причина того, что Маркс не предвидел такого изменения, как уже было сказано, - в неправильной оценке устойчивости изучаемых им общественных процессов («процесс загнивания капитализма»), в абсолютизации соответствующих тенден-ций, т. е. в неправильном понимании детерминизма.
Возьмем теперь оценку Марксом роли рабочего класса в производстве материальных ценностей. В ней особенно ярко проявилось неправильное понимание Марксом детерминизма и, в частности, смешение законов-связей, накладываемых на любой процесс с траекториями устойчивого движения — тенденциями, и представлением последних, как непреложных законов. Тенденция, которую Маркс принял за нечто неизменное ныне и присно, а именно — возрастающая роль пролетариата в производстве материальных ценностей, в его время была, действительно, сильной, и ее нельзя было не принимать во внимание, делая социальные прогнозы на близкое время. Но навсегда?! Мы уже живем во времена, когда эта тенденция иссякла и роль науки и ученых, если и не превзошла еще роль пролетариата, то превзойдет в ближайшем будущем.
На представлении о неизменной во все времена роли пролетариата в процессе производства и, следовательно, (по Марксу) его неизменной прогрессивности, основано и учение о его диктатуре. Как следствие изменившейся тенденции вместо диктатуры пролетариата в Союзе со временем стала диктатура народа — нечто вообще невразумительное (над собой, над правящей партией?). То есть мы видим, что не-достаточно лишь признания конкретности истины. Создавая свою модель общественного развития, точнее того частного процесса общественного развития, который его интересовал, Маркс недоучел взаимовлияние его с другими процессами, текущими в обществе, например, с научно-техническим и законодательным, которые довольно быстро изменили тенденции, им отмеченные, и возведенные в ранг абсолютных (пусть даже и с учетом конкретности истины) законов.
Теперь, рассмотрим экзистенциалистскую трактовку вопроса, согласно которой можно и нужно добиваться осуществления каких-бы то ни было общественных идеалов, совершенно не заботясь ни о связи их с какими-либо други-ми человеческими ценностями, ни о возможности их реали-зации в тех или иных условиях, ни о потребных усилиях, средствах и жертвах.
Мы видели, что благодаря обилию процессов, единовременно протекающих в человеческом обществе и их взаимо-влиянию, возможности человека повлиять на течение одних их них через участие в других достаточно велики. Однако, в силу наличия связей и устойчивости процессов, эти возмож-ности не безграничны и главное, что любое изменение имеет свою цену в лучшем случае в виде затраты усилий (как пра-вило великих — недостаточно прокукарекать, чтобы рассвело), в худшем - в негативном влиянии на какие-либо другие общественные процессы.
Все это отнюдь не отменяет экзистенциалистского тези-са о причастности каждого ко всему происходящему в об-ществе, а следовательно, и об ответственности за свои по-ступки. Более того, эта ответственность как раз и требует от нас в нашей деятельности учета и объективных законов, и связей-ограничений, и устойчивых тенденций. В противном случае, благие по своим намерениям действия могут приво-дить к результатам прямо противоположным этим намере-ниям. Хорошие примеры этого можно почерпнуть из все той же экономики в силу ее наилучшей из общественных наук разработанности, с одной стороны, и в силу чувстви-тельности ее успехов и неуспехов для «широких масс тру-дящихся», с другой. Вот один из них: правительство хочет развивать экономику, строить новые предприятия и тому подобное. А для этого надо закупать оборудование и платить за постройку заводов, а денег — нет. Казалось бы чего проще — напечатаем. Затем построим, купим оборудование и все прекрасно! Заводы выпустят новую продукцию и запла-тят в казну новые налоги, так что для постройки дальней-ших заводов и не надо будет печатать. Но не тут-то было! На сегодня даже люди далекие от экономики отлично знают, что такое печатание приводит к инфляции, а инфляция к... и так далее.
Мысль о том, что руководить экономикой следует на основании моделей, все более внедряется в сознание людей, но вот, например, моральные проблемы общества или судь-бу войны во Вьетнаме или ей подобной большинство людей на сегодня считает возможным решать на основе непосредственных эмоциональных импульсов, облаченных в демагоги-ческие лозунги вроде «Долой войну, делай любовь!» и т. п. Чего стоит такая демагогия, показывает судьба нескольких миллионов вьетнамцев, а заодно и нескольких миллионов камбоджийцев, уничтоженных после того, как американцы прекратили «грязную войну». В этом отказе общества от ра-ционального подхода к жизненно важным проблемам решающую роль сыграл экзистенциализм.
Экзистенциализм и иже с ним, разрушив в области гуманитарных наук веру в возможности нашего познания, (в частности, также своим подходом к проблеме детерминизма), оказал обществу скверную услугу. Дело не в том, что он породил множество террористических группировок анар-хистского толка. Главное в том, что он породил менталь-ность, которая вопреки его ожиданиям, но в полном соот-ветствии с его философским базисом, характеризуется глу-бокой апатией к любым общественным идеалам, переме-жающейся с хаотическими, примитивными по своей теоре-тической основе, движениями, вроде против войны во Вьет-наме, приводящими к результатам, противоположным тем, которые зачинатели хотят достичь.
В заключение, я не могу не коснуться еще раз взаимоотношения вышеизложенного с религиозным мировоззрени-ем. Вот есть объективная действительность. В ней текут про-цессы, подчиненные объективным законам и ограничениям, для каждого процесса в конкретной системе есть внешние воздействия, есть устойчивость, по старинке называемая де-терминизмом. Кому-то из читателей может показаться, что это доказывает, например, что ни о каком приходе Мессии не может быть и речи. Ибо, где тот процесс, обусловленный причинными законами наших моделей, из которого, хотя бы с малой вероятностью, могло следовать это появление, а уж тем более его неизбежность? Однако такое заключение бы-ло бы грубой ошибкой. То есть, само собой из рационалных моделей и процессов, которые мы можем рассматри-вать в рамках этих моделей, никакое появление Мессии не может вытекать. Однако, как сказано в предыдущей главе (1), рационалистическое мировоззрение не находится в непримиримом противоречии с верой в Бога. Оно лишь исхо-дит из наличия причинных связей в мире и нашей способ-ности постигать их, независимо от того, сотворен мир или существует извечно. Но если мир сотворен, то возможно и появление Мессии, которое, конечно, будет нарушением за-конов наших моделей, но нарушением, вызванным измене-нием условий применимости модели. Такое изменение может быть не только вследствие прихода Мессии или иного рода Божественного вмешательства, но и вследствие воздействия на рассматриваемый нами процесс развития общества каких-либо процессов, нашей моделью не охватываемых, что яв-ляется принципиальным и неизбежным недостатком нашего познания (См.Гл.1).
Здесь возникает и обратный вопрос: как должен относиться человек верующий в Бога и в пришествие Мессии, к рационалистическому мировоззрению и в частности, к правильному пониманию процессов, текущих в мире и обществе в соответствии с законами, справедливыми при нынешних условиях существования человечества и при его нынешней природе.
Насколько мне известно, и вера в приход Мессии не избавляет человека ни от необходимости и даже обязанности быть деятельным, ни от ответственности за свою деятель-ность. Жить то как-то надо и устраивать эту жизнь и до прихода Мессии, тоже. Конечно, главным, как для религиоз-ного, так и нерелигиозного человека в этой деятельности является внутренний моральный импульс ее. Прежде всего надо Человеком быть внутри себя по стремлениям своим и намерениям. Но совершенно невозможно не считаться и с реальностью. Даже родители, безмерно любящие ребенка своего, не разрешают ему все, ибо разрешить все - во вред ему будет, а необузданный знанием и пониманием импульс любви и доброты толкает их именно к этому. Тем более, ес-ли мы говорим об обществе и деятельности в нем, о таких мелочах, как намерение построить социализм ли, капитализм ли и какие, и демократию и какую, и какую свободу разре-шить, а какие нет (ведь нет общества, в котором разрешены были бы все свободы, к чему нас в последнее время стали весьма призывать).
Мы не можем полезно действовать к сносному устроению жизни общества да и к решению более частных вещей, не понимая правильно объективно обусловленных процессов, текущих в обществе и возможностей воздействия на них, то есть не опираясь на рационалистическое мировоззрение и, в частности, на модельный подход к пониманию детерминизма.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 3

МОДЕЛЬНЫЙ ПОДХОД К ПОНЯТИЮ СВОБОДА

Цель этой главы — на основе модельного подхода дать по возможности широкое определение свободы и показать, как эти подход и определение «работают» при разрешении тех или иных конкретных общественных проблем. Параллельно показать, к каким ошибкам приводят различного рода не ­модельные подходы к понятию «свобода».

Первое, что в данном случае следует из модельного под­хода (см. гл. 1) — это то, что нет единственных и абсолют­ных понятий, что каждый может вводить любые понятия, в том числе и свободы по-своему, заботясь лишь, в первую очередь, о его строгости и однозначности, а во-вторых, о со­ответствии той задаче, для решения которой вводится поня­тие.

Несмотря на такую свободу в определении «свобода», я попробую сформулировать некое максимально (на сегодня) общее определение, из которого все прочие, пригодные для решения конкретных задач, получались бы как частный случай. Или, иными словами, найти общий метод и общий базис для всевозможных определений свободы, а также получить какие-то достаточно общие выводы относительно возмож­ностей ее в человеческом обществе.

Исходить я буду из все того же ньютоно-лагранжевского подхода к моделированию произвольных процессов. Ко­нечно, между механическими системами, для которых был развит упомянутый подход и системой «человеческое общест­во» есть огромная разница и это может вызвать у читателя априорное отталкивание от такой попытки. Вот-де опять ме­ханическое описание общества. Ведь уже когда-то пробовали и давно было доказано, что... Ну, и так далее. Поэтому сна­чала я попытаюсь несколько удобрить почву, по возможнос­ти размягчив предубеждения.

Я уже писал раньше, что ньютоно-лагранжевский подход давно вышел за пределы механики, что он пронизывает на сегодня все естественные науки, что он вошел и в общественные, и что, вообще, во всех случаях, когда мы хотим дать математическое описание произвольного процесса, мы можем представлять его как движение точки в n-мерном пространст­ве параметров, описывающих процесс. Движение, подчинен­ное фундаментальным законам модели, ограничениям-свя­зям, начально-граничным условиям, и обусловленное, влияемое со стороны внешних для системы воздействий. Само собой разумеется, что параметры, фундаментальные законы, законы свя­зи и так далее для системы «общество» будут весьма отлич­ны от того же в механической, либо физической, либо в био­логической системе. Но это не устраняет возможности, даже без строгого введения всех параметров, связей и воздейст­вий, описывающих общественный процесс, сделать кой-ка­кие общие выводы (в частности, о свободе), отправляясь от ньютоно-лагранжевского подхода.

Ньютоно-лагранжевская механика не дает определения свободы, но она вводит понятие меры ее, именуемой числом степеней свободы системы. Под последним понимается число параметров, которые можно изменять независимо друг от друга.

Понятие «меры свободы», естественно, связано с понятием «свободы», но не обязательно вводить сначала второе, чтобы из него вывести первое. Можно и нао­борот. Например, из того, как в механике введена мера сво­боды, очевидно, что там подразумевается собственно под свободой, а именно — отсутствие ограничений на любые воз­можные изменения параметров механической системы. Сле­дуя механике, я начну с введения меры свободы общества, рассматриваемого как система, точнее не с введения, а с объяснения, что таковая мера в принципе может быть введена (существует) и как примерно ее можно вводить.

Конечно, механическое перенесение меры свободы с механической системы на человеческое общество было бы просто оскорблением для последнего. Но если не механическое, то другое дело и тогда возникает только вопрос как. Как можно видоизменить понятие меры свободы, пригодное для механической системы, чтобы оно стало пригодным для системы «общество», и можно ли это сделать вообще?

Почему мера свободы механической системы не подходит к обществу? Прежде всего потому, что возможности из­менения разных параметров в системе «общество», то есть разные свободы (замечу для наглядности о каких параметрах и изменениях, в принципе, может идти речь: скажем, изменение места жительства, места работы, публичные вы­сказывания, участие в демонстрациях, но также курение, переход через улицу, причем где угодно и как угодно, летание с аппаратами и без оных, зарезать кого-нибудь или ограбить и т. д. и т. п.) по-разному ценятся человеком, а тем более разными людьми. Поэтому число (сумма) свобод, на которые нет ограничений, не годится. Но если бы, скажем, речь шла о мере свободы общества в оценке одного человека, то указанное несоответствие легко устранимо следующим изменением определения меры. А именно, под мерой в этом случае следует понимать не просто количество — сумму сво­бод, на которые нет ограничений, а эту сумму, но с весовы­ми коэффициентами, отражающими степень предпочтитель­ности разных свобод в глазах индивидуума. То есть

S=∑fᵢ

где fᵢ — весовой коэффициент при i-й свободе.

Полученная таким образом оценка кажется предельно субъективной. Она, действительно, весьма субъективна в определенном смысле, но есть и такой смысл, в котором она вполне объективна: она объективно отражает мнение данного индивидуума о сравнительной ценности свобод. Вопрос лишь в том, какого смысла объективность нам нужна. Рассмотренная - важна лишь в характеристике самого индивиду­ума. Но если мы произведем осреднение индивидуальных оценок, то получим результат, который также будет в опре­деленном смысле не вполне объективен (так как, хотя и нет единого субъекта, который бы вполне определял эту оценку, однако может быть сильное влияние какой-то незаурядной личности на общественное мнение). Но тот смысл, в котором эта оценка вполне объективна, а именно, — она объективно отражает существующее общественное мнение по предмету, независимо от того, как последнее сложилось и хорошо это или плохо, — этот смысл является весьма важным для рас­сматриваемого вопроса. Дело не только в том, что аналогич­ным способом мы выбираем правительство и решаем еще ряд вопросов в демократическом обществе, дело в еще очень важной свободе — праве людей на собственное мнение, даже если оно ошибочно. Поэтому для целого ряда общест­венных проблем, связанных со свободой, рассмотренная оценка с ее объективным смыслом, является не только при­емлемой, но и единственно приемлемой, или, по крайней ме­ре, наиболее приемлемой.

Не мешает, однако, понимать наличие и другого смысла объективности весовых коэффициентов, смысла, который вытекает из внутренней, природной, генной предрасположенности человека, разной к разным свободам. Человек может непра­вильно оценивать эту свою предрасположенность, тем более, что человек влияем и находится под сильным воздействием окружающей среды, включая воспитание и общественные связи, но это не мешает существованию этой предрасположенности. Разница между самосознанием человека и его внутренней природой является настоль заез­женным коньком всей постфрейдовской психологии и лите­ратуры, что я не чувствую никакой необходимости и мне включаться в этот хор, умножая аргументы. Правда, разницу эту я понимаю не совсем по фрейдистски, но поскольку для меня сейчас важно утвердить сам факт существования внут­ренней природы человека и несовпадения ее с самосознани­ем его, то я и позволю себе, не входя в детали, сослаться на постфрейдовскую психоаналитическую литературу и литера­турный психоанализ, с которыми, именно в смысле сущест­вования разницы, я вполне согласен.

Как и прежде, от индивидуальной предрасположенности можно перейти к средней по обществу. Само собой, что мы не можем сегодня сделать это количественно ни для индивидуума, ни для общества, и допустим даже, что не сможем этого сделать вообще никогда. Тем не менее, признание факта существования, как уже говорилось, играет роль тео­рем существования в математике и может использоваться для получения важных выводов.

Более того, только признание последней объективности, делает осмысленными попытки людей влиять друг на друга с помощью идей и убеждений. В противном случае, получается экзистенционалистское «бэ-э»: «Ты хочешь убедить меня в чем-то, потому, что ты так чувствуешь, но ведь я-то чувствую иначе, а объективности под этим все равно ни­какой нет. Так не пошел ли бы ты...».

Итак, с помощью так или иначе определенных весовых коэффициентов можно поправить механическую меру свободы системы — «число степеней свободы». Достаточно ли это­го, чтобы она стала пригодной для системы «общество»? Для того, чтобы показать, что нет, и выяснить, как ее еще нужно поправлять, рассмотрим очень важное в механике и имеющее отношение к предмету, понятие «связи». Оно имеет то отношение к предмету, что наличие связей, которые есть ни что иное, как ограничения, накладываемые на возмож­ность изменения параметров системы, влияет на меру сво­боды системы, а именно — сокращает ее. В частности, мож­но завязать систему так, что никакие изменения параметров в ней будут вообще невозможны и тогда число степеней свободы ее будет равно нулю.

В механике связи подразделяются на абсолютные, или абсолютно-жесткие, и на гибкие, или упругие. Последние отличаются от абсолютных тем, что они допускают перемещение в том направлении, в котором они его и ограничива­ют, но перемещение это требует усилия, ве­личина которого зависит от величины перемещения. Абсолютные связи являются част­ным случаем упругих, когда потребное усилие, необходимое для минимального перемещения, бесконечно. Разумеется, что в реальной действительности нет ничего абсолютною, в том числе — абсолютных связей. Но как уже было сказано (глава 1), любое наше номинал-определение описывает лишь пустое множество. В этом смысле любая упругая связь при задании точного закона соответствия между си­лой и перемещением описывает также лишь пустое мно­жество. При расширении же номинал-понятия за счет до­пусков абсолютная связь становится весьма важным и со­держательным понятием в механике даже без указания величин допусков (например, при битье лбом об стенку, последнюю вполне можно рассматривать как абсолютное препятствие, хотя в принципе можно и повредить ее).

Понятие числа степеней свобод введено для механических систем только с абсолютными связями. Так что, даже при переходе к механическим системам, в которых помимо абсолютных, есть упругие связи, нужно было бы уже расширять понятие меры свободы системы. При переходе же к системе «общество» нужно учесть, что понятия абсолютных и упругих связей решительно недостаточно для описания ка­чественного разнообразия связей в обществе. Я хочу дать лишь один пример: ограничение, обусловленное вероятностью каких-то негативных последствий при попытке реализовать соответствующую свободу. Например, опасность гулять ве­чером по улицам города в ситуации сильно развитой прес­тупности (скажем, в Нью-Йорке). Свобода, о которой идет речь, достаточно существенна, ограничение не абсолютное и как упругое его нельзя описывать, но можно описать как вероятностное.

Возникает вопрос, как отразить в мере свободы общества наличие неабсолютных, да к тому же еще разной природы (упругих, вероятностных и прочих) связей? Это можно сде­лать с помощью коэффициентов аналогичных весовым. При этом, мера свободы примет вид:

S=∑fi∙∏Kij

где Kij - коэффициенты, учитывающие характер j-той связи, аложенной на изменение i-того параметра. (В случае, если связь обуславливает зависимость между возможными изменениями нескольких параметров, всегда можно принять пра­вило, по которому все параметры в этой связи, кроме одного, будут полагаться независимыми, и тогда связь будет отно­ситься только к этому последнему).

Коэффициенты Кijявляются функционалами от функций, описывающих саму связь. Скажем, в случае упругой связи существует зависимость между возможным изменени­ем параметра и усилием, которое необходимо для этого приложить. Например, ∆ɑi—изменение i-того параметра сис­темы, Fj—усилие, необходимое для достижения этого изменения в соответствии с j-той связью.

∆ɑi =ȹij(Fj) — функция, описывающая саму связь.

Соответствующий этой связи коэффициент Kij = Kij(ȹij).

Характер функции ȹij определяется характером самой упругой связи. Это может быть функция линейная, нелинейная, непрерывная, разрывная и т. д. В частности, при опре­деленном усилии связь может вообще исчезать (разрушаться или освобождаться), а до этого быть абсолютной и т. п.

Функционал Kij(ȹij) зависит от нашей внутренней природы или от того, как мы относимся к тем или иным ограничениям на данную свободу. Именно, благодаря тому, что он отражает наше отношение к различным ограничениям на свободу (осознанное или нет) оказывается принципиально возможным учесть (соизмерить) в одной мере связи раз­личной физической природы, как то упругие, вероятностные и любые другие (для вероятностных, например, аргументом функционала Kij будет не ȹij, а функции, описывающие вероятность неприятного результата с учетом степени самой неприятности.).

Разумеется, что практическое применение функционалов, даже если мы будем объективировать их в смысле осредненного общественного мнения, а не в смысле нашей внут­ренней природы, является настоль сложным, что вряд ли осуществимо. Меня, однако, интересует сам факт существования такой меры, и прежде всего во втором смысле объек­тивности, и мы видим, что наличие разнообразнейшей при­роды связей и ограничений в обществе, необычайно осложняя вычисление меры свободы общества, существованию ее не противоречит.

Небольшое отступление. Не пытаясь строить функционалы Kij, проведем кое-какие рассуждения об их свойствах, то есть по поводу нашего отношения к различ­ным ограничениям на свободу. Очевидно, что в случае аб­солютных связей, коэффициенты Kij следует полагать рав­ными нулю — возможностей изменения нет ни при каких усилиях, ни с какой вероятностью и ни с какими опасностя­ми. При отсутствии j-той связи Kij логично принять равным единице. И казалось бы, все прочие возможные значения должны располагаться между нулем и единицей, между случаями абсолютного ограничения и полного отсутствия ог­раничения. Однако, это не так и обусловлено это нашей внутренней природой в одном случае или связанным с ней сознательным отношением к различным ограничениям - в другом. Вследствие этого, Kij может иметь максимум при каких-то промежуточных значениях ограничений, т.е. когда ограничения есть, не равны нулю и в то же время – не абсолютны.

Чтобы лучше понять это, обратим внимание на существование крепкого сцепления в нашем сознании (или под­сознании) между свободой и природой, несмотря на то, что реализация многих свобод человека в природе требует затрат усилий больших, чем в аналогичных случаях в обществе. Кроме того, природа не знает юридических ограничений на свободу (включая «Не убий»), а также общественных институтов для их охраны, но именно поэтому вероятностные ограничения, связанные с опасностью, в ней больше, чем в обществе (если мы имеем ввиду не прирученную природу в виде горшка с цветком или городского парка). Но поскольку трудности и опасности и их преодоление до определенной меры оцениваются человеком положительно, то ценность соответствующей свободы, при реализации которой преодо­леваются трудности и опасности, увеличивается по сравне­нию с ценностью этой же свободы в безопасной ситуации. Поэтому природа и олицетворяет максимальную и даже безграничную свободу для большинства людей, а не только в воспаленном мозгу небезызвестного географа, вопившего: «На волю в Пампасы»!

Другое дело, насколько представление о безграничности или хотя бы максимальности свободы в природе соответствуют действительности. Причем не для львов и слонов, хотя и для них есть свои ограничения (львы, например, делят все пространство на эксплуатационные участки и в чужом охотиться нельзя), а для человека. Конечно, романтическая мечта о свободе рисует нам этакого отважного Соколиного Глаза, бесстрашно пробирающегося через джунгли с ружьем. Но возникает вопрос: при чем же здесь ружье? Ведь это же продукт товарного производства в высокоорганизованном об­ществе. Тут тебе и восьми, а может и четырнадцатичасовой рабочий день, и начальство, а может, и профсоюз, и, безус­ловно, полиция и армия, потому что если уж ружья есть, то не только ж для охоты. Нет, ружье придется убрать. Лука со стрелами также попрошу не давать. Ибо хоть его в принципе и может сделать сам охотник, но ведь его нужно сначала изобрести, а изобретение мало-мальски приличного лука и мало-мальски приличных стрел дело поколений первобытных людей, объединенных в первобытное общество. Последнее обстоятельство существенно, иначе не было бы передачи информации.

Вообще, существовал ли когда-нибудь человек необщественный? То есть не убежавший от общества и прячущийся от него, а человек на стадии, когда никакого общества не было? — Факт не доказанный. Но может быть, в пер­вобытном обществе он был более свободен, чем современ­ный? Ну, чем современный, сидящий в концлагере — конеч­но, но в полном объеме не берусь исследовать этот вопрос.

Вот то, что первобытный человек не был абсолютно свободен — это можно сказать с уверенностью. Даже переменить общество своих надоевших соплеменников для него было практически невозможно. Да и власть, пусть избранных, старейшин, существовала, и надо сказать без обязательной ротации. Не следует забывать и грозных для безоружного человека хищников, враждебные племена и тому подобное. Не мешает сравнить также необходимость почти безвылазно сидеть в пещере, да и, уходя, не слишком удаляться от нее, с нынешней свободой передвижения по морям и континентам (тоже, правда, не безграничной, особенно в соцстранах).

Так что лозунг «Назад в пещеры!» вызывает сомнение не только с точки зрения утраты комфорта в виде теплого санузла и душа, но и с точки зрения самой свободы тоже. Следует отдавать себе отчет, что история человечества или хотя бы история научно-технического прогресса не являет собой непрерывного убывания свободы за счет роста удобств. Скажем, изобретение самолета дало человеку новую свободу, свободу летать, которой у него раньше не было. Но это не устраняет того обстоятельства, что безграничное изгнание трудностей и опасностей из нашей жизни не обя­зательно приводит к непрерывному росту свободы. Лишь до определенной меры. И не только потому, что это устранение сопряжено, как правило, с утверждением каких-то институтов и норм, так или иначе ограничивающих нашу свободу напрямую (вроде паспортной и иных систем контроля и ин­станций его осуществляющих), но также и в силу нашего отношения к трудностям и опасностям и свободе, с ними связанной. Поэтому общество американского исторического дикого Запада воспринималось его современниками (да и большинством нынешних американцев) как более свободное, чем благопристойные и лучше защищенные от произвола центральным правительством и его полицией Восточные Штаты. Аналогичную параллель можно проводить между казачеством времен его зарождения и централизованной силь­ной Московией, ну и т. д. (Само собой, что отсюда не стоит делать вывод, что разбойники с дикого Запада были защит­никами свободы, а шерифы — ее душителями).

Возвращаемся к мере свободы. С помощью коэффициен­тов мы получили оценку ее, учитывающую и наше разное отношение к разным свободам, и качественное разнообразие связей, ограничивающих свободу в обществе. Достаточно ли этого? — Нет! Мы знаем, что человеческая свобода подразделяется на две категории: «свободу для» и «свободу от». «Свобода для» это - свобода человека делать то, что ему хочется. «Свобода от» это - свобода не делать то, что ему не хочется, но что его заставляют. До сих пор рассматривалась и получила отражение в мере только «свобода для». Возникает вопрос: можно ли в принципе ее соизмерить со «сво­бодой от» и как?

Вернемся к механике, а именно к понятию «освобождение от связей». Для изучения движения механической несвобод­ной, то есть со связями, системы (или точки) можно условно отбросить связи, заменив их реакциями и рассматривая полученную систему как свободную, но такую, что в числе внешних воздействий на нее будут и реакции связей. То есть влияние связей соизмеряется с влиянием внешних воздействий. «Свобода для» определяется ограничениями-связями. «Свобода от» связана с необходимостью и принуждением что-то делать. Необходимость и принуждение играют в обществе ту же роль, что и внешние воздействия для меха­нической системы, хотя качественно содержание необходимости — принуждения гораздо богаче. Это указывает путь для соизмерения, с учетом, естественно, вышерассмотренных видов (смыслов) объективности искомой меры.

Прежде всего, в отдельных случаях принуждения выражаются через ограничения. Например, запрет — ограничение евреям царской России проживать за пределами черты осед­лости равносилен принуждению проживать внутри этой чер­ты. В подобных случаях, введение в меру принуждения и связанной с ним «свободы от» можно делать просто через соответствующую «свободу для» и ее ограничения.

Такое выражение естественно, не всегда возможно, но есть другой путь, в основе которого внутренняя природа человека и ее взаимоотношение с принуждением и ограничениями. То есть, как и прежде это не путь практического вычисления меры свободы общества, а путь доказательства ее существования. Осознавая это и учитывая, что разраба­тываемая формула для меры свободы общества носит лишь иллюстративный характер, рассмотрим (для наглядности же) как в нее должны войти принуждения или «свободы от». Формула примет вид:

      S = Σfi·Kij - Σrк,

где rk - коэффициенты, оценивающие соответствующие при­нуждения.

Из вышерассмотренного уже ясно, что rк не только могут быть больше единицы, но могут приближаться к значе­нию fiKij, то есть к цене всей той «свободы для»,
которая предоставлена человеку природой и обществом, по крайней мере в осознанной оценке самого индивидуума. Под­тверждением этого являются случаи самоубийства в качест­ве протеста против какого-то принуждения. Самоубийство, если причиной его является принуждение, ставит знак ра­венства в сознании самоубийцы между этим принуждением или определяемой им «свободой от» и всем множеством «свобод для», которые у него были.

Этот пример говорит нам еще о двух вещах: о необы­чайно широком диапазоне индивидуального осознанного от­ношения разных людей к разным свободам, и, во-вторых, что гегелевская «свобода как осознанная необходимость» — не пустое определение, поскольку субъективное осознание свободы индивидуумом есть также одна из объективных ха­рактеристик (причем исключительно важная для самого ин­дивидуума), а значит осознание им необходимости каких-то принуждений (скажем, подчиняться любой власти, поскольку она об Б-га, или осознание биологической необходимости добывать себе пропитание и т. п.) может в высшей степени изменить представление его о мере своей персональной сво­боды. Не следует все же забывать о существовании внутрен­ней природы человека,, не зависящей от его сознания. Мера свободы, предоставляемая человеку обществом и определяе­мая через его внутреннюю природу, не связана и не зависит от осознания им каких бы то ни было необходимостей. И хотя сознание и осознание могут и очень сильно отвлекаться от подлинной внутренней природы их. носителя, но не до бесконечности. Кроме того, это расхождение между само­осознанием сам ­осознанием и нашей действительной предрасположенностью и потребностями не может не порождать душевной дисгар­монии. Все это не учитывается в гегелевской «осознанной необходимости».

Можно предположить по аналогии с ограничениями, что не только сознанием мы можем воспринимать какие-то не­обходимости положительно, но и наша внутренняя природа может обуславливать тот факт, что минимум выражения rk будет достигаться не при полном отсутствии необходимостей-принуждений, а при каком-то их оптимальном значении. Это тяжело доказать, но в пользу этого говорят такие наблюдения, как, например: избавление от всех обязан­ностей, включая, скажем, заботу родителей о детях, ощуще­ние принадлежности своей к народу и налагаемых этим обязательств и т. п. приводит, как правило, к ощущению внутренней дисгармонии и пустоты. Однако это ощущение не обязательно должно быть связано и выражаться в тер­минах свободы.

Итак, выше предложена (точнее показано существование) объективная мера свободы общества, причем не одна, а, по крайней мере, две. Одна - базируется на осознанном восприя­тии свободы индивидуумами общества,) а другая на природе человека с ее потребностями в различных свободах и отно­шением к различным ограничениям и принуждениям. Нали­чие нашего сознания, в одном случае, и нашей объективной внутренней природы, в другом, являются теми факторами которые позволяют соизмерять в единой мере все качествен­ное разнообразие свобод человека, ограничений на них в обществе, и принуждений, как рассмотренных выше, так и вообще мыслимых.

Можно ли удовлетвориться последней формулой —мо­делью для меры свободы общества? Это зависит от того, чего мы хотим от этой формулы. Как уже было сказано, она не претендует на то, чтобы по ней можно было вычислять упомянутую меру в конкретных случаях. Она лишь иллюстри­рует принципиальную возможность построения такой меры и, значит, факт ее существования и качественную структуру ее. Поэтому заведомая грубость апроксимации и наличие в ней неразработанного вида функционалов Кij и rк, для которых принимается (в- модельном смысле) лишь сам факт их существования и весьма общие свойства, рассмотренные выше, приемлемы для поставленной цели. Моя задача была лишь показать, что никакие известные мне свойства объекта (свободы в обществе) не вступают в противоречие с сущест­вованием меры свободы общества и предложенная модель этой меры качест­венно соответствует той самой существующей реальности, которую она описывает.

Полагая, что я это сделал, я могу перейти к выводам из факта существования меры свободы общества и ее ка­чественной структуры, разобранной выше.

Прежде всего на основе, предложенной модели меры сво­боды я попытаюсь получить по возможности универсальный подход к самому понятию «свобода». Собственно, мера сво­боды фактически уже определяет содержание понятия сво­боды. Можно было бы сказать, что свобода — это то, мера чего рассмотрена выше. Но можно дать и прямое (что бо­лее привычно) определение, которое, однако, будет менее точным. В этом определении свобода — это отсутствие любых ограничений и принуждений. Неточность этого определения в том, что максимум свободы (меры свободы) достигается не при полном отсутствии ограничений, а при некотором их оптимуме. Так что лучше пользоваться определением свобо­ды через ее меру.

Теперь я хочу показать, что предложенное определение свободы обладает универсальностью в том смысле, что про­чие известные мне определения ее получаются из данного как частные случаи при определенных обстоятельствах и более или менее.оправданных допущениях.

Прежде всего, это уже упомянутая гегелевская «свобода как осознанная необходимость». Она есть ние что иное как рассмотренная выше свобода, в случае, есликогда объективация меры ее осуществляется по сознанию (само осознанию, оцен­ке) индивидуума. Заметим, что при такой объективации осознание изменяет не только компоненты меры, связанные с необходимостями-принуждениями, но и компоненты связан­ные с ограничениями на «свободы для». Если к тому же предположить, что принуждения и ограничения совершенно не зависят от нас, скажем «всякая власть от Б-га» и т. п., (что, как я понимаю, и предполагалось Гегелем), то рассмат­риваемая объективация приобретает, если так можно выра­зиться, дополнительную объективность. Я имею в виду, что осознавать по-прежнему будет каждый индивидуально, однако объектом осознания будет некая абсолютно объективная необ­ходимость, независящая не только от того, в какой степени она осознается каждым индивидуумом, но и от деятельности людей. А если так, то становится неважным, каковы дей­ствительные размеры необходимости или принуждения (раз уж мы не в состоянии их изменить), а важно только наше отношение к ним, т. е. осознание необходимости. Все дело только в том, что даже е^сли и существуют такие абсолютные необходимости и ограничения, то нельзя все же не признать, что огромное количество и тех и других, причем весьма су­щественных для человека и общества, ни в коей мере аб­солютными не являются. Обильные революции и смены об­щественных строев, произошедшие после Гегеля, лучше все­го иллюстрируют этот факт. Целый ряд принуждений и ограничений, имевших место во фридриховской Германии во времена Гегеля, отпали в демократических государствах в результате человеческой деятельности. (Другое дело, что по­явились другие ограничения). Более того, в демократическом обществе мы вынуждены постоянно решать, какие свободы мы разрешаем, а какие ограничиваем, и в какой мере. Если мы, скажем, изменяем срок наказания за определенный вид ограбления с трех до пяти лет, то тем самым мы изменяем ограниченияе на свободу совершать данного вида ограбления. Подобного рода изменения есть ежедневная, нормальная за­конодательная деятельность в каждом государстве.

Таким образом, ограничения и принуждения не обладают вышерассмотренной абсолютностью и, следовательно, геге­левская «свобода как осознанная необходимость», имеет смысл только как само осознание индивидуумом своей сво­боды, каковое определение не может быть приемлемо для решения всех проблем, связанных со свободой и, прежде всего, проблем выбора или сравнения того или иного ус­тройства общества по критерию «свобода».

Юридическое определение свободы. Это определение, при­нимающее во внимание лишь ограничение свободы законом и отвлекающееся от всех прочих. Определение вполне умест­ное для решения каких-то общественных проблем, прежде всего юридического толка. Но не вызывает сомнения, что это определение далеко не универсально, что есть свободы и ограничения пна них нею юридической природы, что одни и те же свободы могут ограничиваться как юридически, так и не юридически, и что не обязательно юридическое ограниче­ние более сильно, чем не юридическое. Нет законов, которые нельзя было бы преодолеть или же обойти (более того, есть мнение, что они только для этого и существуют). Есть за­коны, которые практически не действуют. С другой стороны, мы знаем, насколько велика сила ограничения общественным мнением, принятостью, стереотипом и т. п.

Рассмотрим теперь марксистское, точнее энгельсовское, определение свободы «как преодоления необходимости». Оно также может быть получено из выше предложенного универ­сального, если мы будем рассматривать только те ограни­чения, которые имеют отношение к необходимости, да к то­му же преодоленной или преодолеваемой. Определение, правда, расплывчато и с другой стороны, отдает бросающей­ся в глаза узостью, но, тем не менее, тоже не пустое: пре­одоление необходимости и прочих препятствий — важный элемент жизни и в определенных психологических обстоя­тельствах, а, следовательно, в определенных задачах можно отвлечься от прочих ограничений на свободу, тем более, что, как мы знаем, наличие некоторого количества препятствий увеличивает очарование свободы. Но принять это за опре­деление, претендующее на всеобщность, — а как же тогда быть со свободами, на которые нет сегодня никаких орграничений? Или точнее, вчера не было, сегодня они уже появ­ляются, а завтра мы будем уже просто задыхаться от огра­ничений на них. Возьмем, например, свободу побыть наедине с природой. Недавно мы попросту не замечали ее, а сегодня нужно преодолевать здоровенные необходимости для ее реа­лизации, а завтра это уже будет попросту невозможно. Точно так же, с какой стати нужно пренебрегать теми свободами, которые на сегодня полностью ограничены непреодолимыми препятствиями. Сегодня непреодолимыми, а завтра будут преодолимыми. В прошлом у человечества не было самоле­тов и мы не могли летать, а сегодня мы, конечно, не согла­симся за просто так отказаться и от этой, и ^от многих других свобод, дарованных нам наукой и, техникой.

Все вышесказанное служит аргументом в пользу того, что если мы хотим максимально широкого и универсального оп­ределения свободы, то должны рассматривать ее как от­сутствие ограничений на все мыслимые действия, перемеще­ния и изменения, плюс отсутствие принуждения к каким-либо действиям, перемещениям и изменениям.

Теперь я хочу проиллюстрировать, как выше предложен-нный подход, без применения количественных оценок, может помочь при решении реальных проблем общества, связанных с теми или иными свободами. Но прежде, чем перейти к животрепещущему примеру нужно уточнить кое-какие мо­менты, касающиеся системы «общество». Дело в том, что эта система, для которой мы, люди, как уже было сказано (главы 1, 2), являемся не только элементами, составными частями, но и факторами внешнего воздействия на процессы в ней текущие и даже на условия-связи. В частности, запре­щая или разрешая юридически какие-то свободы, мы, вообще говоря, изменяем систему, накладываем на нее новые или отменяем существующие связи. Таким образом, с помощью юридического законодательства интегральная мера свободы человеческого общества может быть весьма и весьма изме­няема. Однако, не всегда юридическое разрешение или сня­тие юридического запрещения свободы изменяет интеграль­ную меру в сторону увеличения. Причина этого, прежде всего, в вышеупомянутом факте, что составляющие меры свободы достигают своего максимума не при полном отсут­ствии ограничений на соответствующие свободы, а при не­котором оптимуме их. Но гораздо более существенная при­чина—это природа общества, которая обуславливает связь между различными свободами (или ограничениями на сво­боды), такую, что увеличение одних свобод может, вообще говоря, приводить к сокращению других. В частности, как уже было сказано, помимо юридических, в обществе есть огромное количество всяких прочих ограничений на свободу, стак или иначе связанных между собой и с юридическими. Это - и вышеупомянутые ограничения, обусловленные приня-тостыо, стереотипом и т. п. Но кроме них, это и такие связи, как — производственные отношения, необходимость товарооб­мена, транспорт, всевозможные виды обслуживания, завязы­вающие и пере завязывающие общество. И необходимость управления с прененриятнейшими бюрократическими связя­ми. И факт существования государств с возможностью войн, и вообще внешней политикой. И даже сам факт высокой плот­ности населения — это, безусловно, ограничение на вышеупомянутую свободу быть наедине с природой.

Вся эта совокупность связей и помимо юридических зап­ретов определяет некую интегральную меру свободы в об­ществе. Добавление юридических запретов может снижать и, каюк правило, снижает эту меру, что особенно очевидно в тоталитарных государствах. Но не всегда, не во всяком кон­кретном случае. Вообще, как это ни парадоксально, целый ряд запрещающих различные свободы законов созданы для того,, чтобы защитить другие свободы, которые считаются обществом более важными. Например, небезызвестный анти­трестовский закон в США запрещает свободу объединения предпринимателей в союзы, тресты и тому подобное свыше определенных размеров, во избежание захвата ими монопо­лии производства товаров. Однако закон этот создан именно для защиты свободы конкуренции и частной инициативы, свободы, которая была сочтена американским обществом за более важную и существованию которой наличие монополий и, следовательно, неограниченной свободы объединения в тресты препятствовали.

Не следует, отсюда делать, конечно, чрезмерных обобще­ний и забывать, что большинство законов защищает все же не свободу, а какие-либо другие ценности (чаще всего ма­териальные). Или если и защищают свободу, то, тем не менее, та свобода, которая запрещается этим законом, гораздо цен­нее для общества, как например, в случае законов, защи­щающих свободу власти (то есть попросту власть) против свободы граждан в тоталитарных государствах. Но я здесь не рассматриваю пока что ни какого-либо конкретного зако­нодательства, ни конкретных законов, и хочу лишь показать в принципе возможные отношения закона со свободой и со свободами. И в этом смысле, еще раз подчеркиваю, что хотя, как правило, запрещающий закон уменьшает интеграль­ную меру свободы общества, но, в частности, может и уве­личивать, как уже было сказано, благодаря наличию не только юридических, но и прочих объективно существующих ограничений и связи между ними.

Теперь можно перейти к реальной проблеме.

Рассмотрим проблему свободы печати и разумных огра­ничений на нее. Проблема весьма животрепещущая и важ­ная для любого демократического общества, но я рассмотрю ее на примере Израиля, где в период, когда создавалась эта философия (примерно 12 лет назад1980 – 1982гг.) проблема эта была особенно остра. и достаточно остра и сегодня и где с состоя­нием этой проблемы я лучше знаком, чем в других местах. Острота проблемы состояла в непрерывных утечках через средства информации секретных сведений с закрытых засе­даний правительства. Правительство высказывало упреки в адрес израильской прессы (весьма, надо сказать, деликат­ные). В ответ часть этой прессы (левой) и вообще левые деятели поднимали большой шум по поводу посягательств на священную свободу печати и через то на демократичес­кие устои общества в целом. Проблема, вполне подходящая для того, чтобы взглянуть на нее с позиции вышеизложен­ного. Замечу предварительно, что свобода не является един­ственным критерием для решения любых общественных проб­лем и данной, само собой. При всей моей любви к свободе (а я полагаю, что люблю ее не меньше новоявленных лже­пророков ее, наживающих себе авторитет бесконечными спе­куляциями на этом слове), я исхожу из того, что существуют и иные человеческие ценности, которые не всегда могут быть приносимы в жертву любой свободе, как в том* нас пытается убедить экзистенциализм и его последователи. Но в данном случае, при решении- проблемы/ «утечек», я хочу ограничиться рассмотрением только свободы, не принимая во внимание прочих параметров. Это не значит, что к предложенному рассмотрению нельзя будет присоединить того, что параллель­но происходит с такими категориями, как справедливость, достоинство, ну и кому чего еще захочется, но все это ос­танется за пределами данной работы. Но, естественно, что я не буду ограничиваться одной лишь свободой, печати, я буду исходить из интегральной меры свободы. А если кто считает, что нет свободы, кроме свободы печати, или что все прочие пренебрежимы в сравнении с ней, то да не скажет этого в бане, чтобы его не забросали шайками.

Я полагаю, что к рассматриваемой проблеме имеют от­ношение три свободы, которыце войдут в интегральную меру с весовыми коэффициентами, соответствующими их значи­мости: свобода печати разглашать государственную секретную информацию (я подчеркиваю — не вообще «свобода печати», а именно свобода разглашать секретную государственную информацию, хотя она и часть от вообще «свободы печати»), свобода правительства осуществлять закрытые заседания и национальная свобода Израиля. Я не собираюсь одним ша­манским завываниям о свободе противопоставить другие такие же: конечно, утечки секретной информации не уничто­жают национальной независимости Израиля непосредствен­но. Но в силу реальности, в которой мы живем, они увели­чивают вероятность утраты ее. В какой мере, а также, в какой мере разрешение «утечек» влияет на интегральную ме­ру свободы общества, предоставляю мнению читате­ля. Во всяком случае, выводы следует делать с учетом всех обстоятельств, определяющих проблему и уж, по крайней мере с учетом всех свобод.

Приведу еще примеры возможного приложения модель­ного подхода к анализу конкретных ситуаций, связанных со свободой.

Наибольшее, причем огромнейшее количество спекуляций на слове свобода совершается в наши дни в сфере, связан­ной с половой моралью. Когда нас убеждают в необходи­мости отмены запрещения проституции, гомосексуализма, лесбиианства и порнографии, то помимо таких аргументов, как общественная полезность (в случае проституции, в соот­ветствии с высоко популярным учением Фрейда) и гуманйность (в отношении к бедным пидорам и лесбианкам) главным является аргумент свободы. При этом постоянно и настоя­тельно подчеркивается, что предоставление свободы прости­туткам, извращенцам и порнографии ничьей другой свободы не стесняет и таким образом, в терминах нашей работы, может только увеличивать интегральную свободу общества. Не останавливаясь на том, что даже интегральная свобода не является единственным или абсолютным критерием для решения любых общественных проблем, и не исследуюя воп­роса, возрастает ли в действительности интегральная свобо­да от вышеупомянутых разрешений, я хочу лишь подчерк­нуть, что заявление: «никакие иные свободы при этом не ущемляются» просто ложь, основанная на пренебрежении к этим последним, и непонимании того обстоятельства, что между различными свободами в обществе существует связь. Наиболее ярким примером связи и даже противостояния свобод в сфере половой морали, является взаимоотношение свободы насильника насиловать и, свободы женщин отда­ваться по своей воле. Правда, никто нигде законодательно не разрешал изнасилование, но мы знаем, что ограничения на свободу обуславливаются не только законом, но также и принятостью и опасностью и т. д. Распространенность же изнасилования, а следовательно и его опасность безусловно возросли с распространением проституции, порнографии, все­дозволенности и половых извращений. Вот, например, в од­ной из передач по израильскому телевидению (от 29.6.79) сообщалось, что за минувший год обратились в полицию по поводу изнасилования 300 женщин. Также сообщалось, что, согласно исследованиям, обращается в полицию лишь 10% изнасилованных. Приняв эти данные за среднегодовые, при­няв средний возраст насилуемых за 20 лет и приняв, что 20 лет назад естественный прирост населения в Израиле был 40 тыс. (из которых 20 —женщины) получим, что 15% жен­ского населения Израиля изнасилованы, так что для изра­ильской женщины такое ограничение на ее свободу, как опасность изнасилования, никак уж не является пренебре-жимым, о чем свидетельствуют и призывы полиции к жен­щинам избегать езды в попутных машинах и т. п.

Мне могут возразить, что изнасилование существовало всегда. Всегда, всегда, да не всегда в таких масштабах,1 как сейчас. Я не располагаю по этому поводу детальной статис­тикой и не знаю, существует ли она вообще, но я знаю, что невозможно убедить человека, прожившего жизнь в Совет­ском Союзе, что распространенность изнасилования там, ска­жем 30 лет назад была такая же, какой она стала 7—10 лет назад, после того, как упомянутая «новая ментальность» по­бедно прокатилась по Союзу, несмотря на формальное со­хранение «коммунистической морали». Аналогично невозмож­но убедить израильтянина, что положение в этом смысле, было такое же 30 лет назад, как сейчас. То же будет при сравнении современной Америки с Америкой времен, скажем, Марк Твена и т. д. и т. д. Вышесказанное опровергает и еще одно возможное воз­ражение, а именно, что рост изнасилований и следовательно соответствующей несвободы для женщин не связан с рас­пространением свободы проституции, порнографии и т. п. и более того, мол, наличие проституток и легкодоступных жен­щин уменьшает количество изнасилований. Мы видим, что статистическая корреляция опровергает это возражение (а заодно и посылку Фрейда и фрейдизма, что сексуальная сво­бода должна привести к уменьшению насилия вообще).

Можно указать и причинную связь между ростом изна­силований и преувеличенной половой свободой, включающей проституцию, порнографию и т. д. С ростом легко доступнос-ти женщин теряется уважение к ним, которое было воспи­тано «старой меинтальностью» и которое препятствовало при­менению к ним силы. Кроме того, преувеличенная половая свобода огрубляет эмоционально и мужчин и женщин. Пер­вое непосредственно приводит к росту числа изнасилований. Второе приводит часть из женщин к тому, что они сами хотят, чтобы их брали, с большим или меньшим применени­ем силы. В результате вообще стирается грань между из­насилованием и нормальным овладением женщиной, как в глазах мужчин, так и в глазах суда. Вот, как, например, определил изнасилование один шестнадцатилетний израиль­тянин: Если, говорит, пожаловалась, значит, изнасилование, не пожаловалась — не изнасилование. Имелось в виду, что его подход всегда один и тот же, но результаты могут быть разными в зависимости от женщины.

Ситуация осложняется и доходит до парадоксов еще и по причине того, что в преувеличенной погоне за свободой часть женщин позволяет себе соблазнять мужчин как угодно и где угодно, в частности, загорая голыми на общественных пляжах и т. п. Вот, например, была заметка («Маарив» — 16.2.80) об изнасиловании туристки израильским солдатом в районе Шарм-аэль-Шейха. Она загорала голая недалеко от общественного пляжа и он, гуляя, обнаружил ее, подошел и присел возле. Между прочим, туристка и „ииже с ней объяс­няют свое право загорать голыми в общественных местах свободой: они хотят быть свободными, как в природе. В этом есть явное противоречие с жалобой на изнасилование, по­скольку природа, в которой все голые, не знает понятия «изнасилования» и там, «кто кого сгреб, тот того в...» и в этом - свобода природы.

Бывают и еще более парадоксальные ситуации с игрой в свободу и изнасилованием. Одна дама пожаловалась на «изнасилования» и на суде сообщила, что она сама напроси­лась к незнакомому одинокому мужчине на ночлег. Ей было постелено отдельно, а ночью она голая пришла и легла к нему в кровать. После этого — жалоба на изнасилование.

Все это свидетельствует о том, что современное общество пренебрегает свободой женщины не быть изнасилованной, предпочитая ей неограниченную половую свободу, включая проституцию и порнографию. Вопрос только в том, делается ли этот выбор сознательно, или он язвляется результатом одурачивания, с помощью демагогии на свободе и ошибочными теорией и философией в этой области.

Проблема изнасилования - наиболее яркий пример взаимосвязи и противостояния различных свобод, связанных с половой моралью, но не единственный. Можно было бы при­вести еще много примеров взаимодействия различных свобод, связанных с этой областью, однако разбор их мог бы стать предметом отдельной книги и посему я ограничусь здесь вышесказанным.

В заключение этой главы я хочу привести цитату из Канта (заимствованную из книги Берга «Труды по теории эволюции» и в его же свободном переводе): «Наилучшим гражданским обществом является такое, в котором максимум свободы, т. е. возможность неограниченного антагонизма, со­четается с точным ограничением свободы при посредстве законов».

 

 

 

Г л а в а 4

ЭТИКА В МОДЕЛЬНОМ ПОДХОДЕ

В этой главе я попытаюсь, опираясь на модельный под­ход, показать, что этика тесно связана с глубинной природой человека и человеческого об­щества. Причем такой природой, которая очень мало изме­няется с течением веков и даже с изменением общественных формаций. Поэтому, хотя и возможно, и даже необходимо уточнение и углубление этической системы, предложенной Моисеем (или записанной им со слов Бога, но записанной кратко и потому допускающей расширение), но попытки ра­дикальной ревизии этой системы приводят к таким резуль­татам, как сталинские лагеря, фашизм или тот бедлам и духовный упадок, в котором пребывает современное западное общество под влиянием фрейдизма и экзистенциализма.

Прежде всего, что такое этика? Для того, чтобы опреде­лить это понятие, обратимся к истоку его возникновения (по крайней мере формального) к библейским заповедям. Заповеди состоят из ряда требований, гласящих, чего не следует де­лать («Не убий», «Не укради», «Не прелюбодействуй» и т. д.), и ряда требований, гласящих, что обязательно следует делать («Возлюби ближнего своего», «Чти отца и мать сво­их», «В поте лица своего добывай хлеб свой» и т. д.). Тре­бования эти носят категорический характер, они ничем не обусловлены и между ними не вводится (изначально) ни­какого соотношения предпочтительности. Ясно, что такого рода категорическая этика не может служить вполне прием­лемым базисом общественных отношений, поскольку, с одной стороны, как мы знаем, нет правил без исключений, обусловленных обстоятельствами, а с другой - возни­кают ситуации и несть им числа, когда соблюдение одной заповеди может противоречить соблюдению другой. Например, как быть с «Чти отца своего», если отец повелевает убить невинного, что противоречит «Не убий» и т. д. Поэтому уже в Торе, а тем более в талмуде, в христианстве и далее в гуманисти­ческой литературе вплоть до наших дней, происходит раз­витие этики в сторону не только добавления новых требова­ний, но главное в сторону рассмотрения условий их действия, условий, при которых они должны выполняться (и соответственно условий, при которых их выполнение не обя­зательно). Так рядом с «Не убий» и «Не укради» появляет­ся - «Око за око, зуб за зуб». Оказывается, что можно и убить в соответствующих обстоятельствах (скажем, врага на войне и т. д.), т. е. развивается условная этика, в которой изна­чальные и дополнительные заповеди получают границы своей применимости. Кроме того, из необходимости выбирать между заповедями в ситуации, когда одна противоречит другой, появилась необ­ходимость во введении относительных оценок или соотноше­ний предпочтительности: какая заповедь весомей и наруше­ние какой является большим прегрешением против морали.

Этот краткий взгляд на развитие этики (в самых общих чертах) позволяет сформулировать ее определение: этика это свод правил человеческого общежития — отношений меж­ду людьми вместе с границами применимости этих правил и отношением предпочтительности между ними.

Очевидно, что несть числа количеству этик, то-бишь сво­дов правил вместе с ограничениями и предпочтительностями, которые можно придумать. Возникают два вопроса. Первый – это все равно ли, безразлично ли для человеческого общества, какой этикой пользоваться, как то утверждает экзистенциализм? Если не безразлично, то должна существовать некая наилучшая для людей и общества, т. е. оптимальная этика. В связи с этим возникает второй вопрос: определяется ли оптимальная этика вполне общественным строем, как то утверждает марксизм (а заодно и другими подобными обстоятельствами)?

Сначала попытаемся ответить на первый вопрос: безраз­лично ли? Интуитивно ясно, что нет, иначе почему бы воз­никла этика вообще, если полное отсутствие ее может также рассматриваться как этика, так сказать нулевая этика, в которой все разрешено. Однако, поскольку этика издавна является частью философии и есть такая популярная сегодня философия как экзистенциализм, которая утверждает, что нет никакого объективного основания, никакой предпочтитель­ности для той или иной этики, то нельзя ограничиться ин туитивной ясностью. Поэтому перейдем к модельному под­ходу.

Заранее оговорюсь, что модель, которую я намерен пред­ложить вниманию читателя, будет построена лишь с той степенью детальности, которая необходима для получения выводов, меня интересующих. В частности, я не собираюсь рассматривать все заповеди морали по отдельности и оста­новлюсь лишь на части из них. Кроме того, в интересующих меня целях мне нет нужды рассматривать границы приме­нимости этических постулатов, поэтому я буду всегда под­разумевать, что речь идет о постулатах в границах их при­менимости.

В соответствии с модельным подходом, общество, как и любая система, может быть описано весьма разнообразными моделями, но любая из них будет представлять не что иное, как совокупность параметров и связей между ними. Замечу, что нет принципиальной разницы между параметрами и связями (разница лишь в том, как мы их вводим в модель) и то, что в ;одной модели рассмат­ривается как параметр, в другой может быть связью и на­оборот, в зависимости от поставленной задачи. Этические постулаты в силу их традиционной формулировки имеют вид связей-ограничений («Не убий», «Не укради» и т. п.). Но в целях исследования интересующего нас вопроса, я буду рассматривать их, как параметры. Например, вместо «Не укради» — «Воровать нехорошо». Тогда, измененное значение этого постулата-па­раметра будет: «Воровать хорошо». Это при дискретном изменении. Рассмотрение этических параметров, как дискретно изменяемых, не мешает применению модельного подхода (как указывалось в главе .2), но нам удобнее будет рассматривать их как непрерывно изменяемые, что и лучше соответствует действительности. В действительности мы найдем даже в рамках одного общества широкую гамму отношений к любо­му этическому постулату, как, например, от «воровать на­столько нехорошо, что нужно за это отрубать руки», через «воровать — это, конечно, нехорошо, но уж не до того, чтобы за это руки рубить» и до «воровать, особенно если много и успешно — дело чести, доблести и геройства» со всеми про­межуточными степенями оценки. Так что без всяких натяжек можно рассматривать этот и прочие этические параметры непрерывно распределенными на мно­жество членов общества. Тем более, как непрерывную мож­но рассматривать интегральную оценку обществом того или иного этического постулата в ее изменении во времени или ее возможные изменения. Точно так же как в случае со свободами (см. главу 3), количественное введение меры для оценки значений и изменений соответствующих этических па­раметров затруднено, что не устраняет самого факта су­ществования такой меры и объективной основы для принци­пиальной возможности соизмерения. (В качестве последней, как сказано в главе 3 может быть либо осознанное отноше­ние, либо внутренняя природа человека). Итак, как и раньше, не строя самой модели, я заявляю лишь, что система — че­ловеческое общество может быть описана (имеется в виду достаточно адекватно описана) моделью, в которой этичес­кие постулаты будут изменяемыми параметрами. Естествен­но, в этой, модели будут фигурировать и другие параметры, которые в зависимости от нужд рассмотрения мы сможем принимать и за изменяемые и за неизменяемые (точнее, ус­ловно фиксированные), а также связи между параметрами. Имея параметры и связи, мы можем образовать различные функции от них, как, например, была образована интеграль­ная оценка свободы общества из параметров-свобод и огра­ничений на них. В данном случае меня будет интересовать функция, которую я условно назову качеством жизни об­щества, и которая может быть построена по тому же прин­ципу, как была построена интегральная мера свободы об­щества, но с внесением туда помимо свобод еще и таких параметров, как справедливость, достоинство, увлекательность, вкус жизни, качество человеческих отношений (как-то— наслаждение любовью и дружбой или азартом борьбы), пол­нота душевной и духовной жизни и, наконец, степень физи­ческих наслаждений, включая материальный уровень жизни. Причем все это, естественно, не в данный фиксированный момент, а проинтегрированное по всему периоду жизни общества или какой-то части его. Еще раз напомню, что принципиальная возможность соизмерения всех этих разнородных понятий лежит в нашей объективной природе или в сознательном от­ношении (как это было показано в главе 3 для случая раз­личных свобод и ограничений на них).

Коль скоро общество, как система, может быть описано вышеупомянутой моделью, и существует вышеупомянутая це­левая функция, то существует такое значение интересующих нас изменяемых этических параметров, которое при неизмен­ном значении всех прочих параметров системы максимизи­рует указанную целевую функцию. Оговорка «при неизмен­ном значении всех прочих параметров системы» существенна и в то же время не совсем точна. Поскольку между этическими и прочими параметрами модели (по крайней мере, частью их) есть связи, мы не можем варьировать пер­вые, не изменяя последних. Особенно существенны и очевид­ны связи между этическими параметрами и соответствующи­ми свободами, так как этические нормы служат непосред­ственными ограничениями для некоторых свобод. Таким образом, речь идет о том, что существует оптимальное зна­чение этических параметров и связанных с ними свобод, при фиксированном значении всех прочих условий, например, природных, уровня технического развития и пр. и в част­ности также и свобод, которые не связаны с моралью, а обусловлены, скажем, техническим развитием.

Из вышесказанного очевидно, что максимум функции ин­тегральной свободы общества не совпадает с максимумом функции качества жизни и, если мы хотим максимизировать именно последнюю, то придем к еще большим ограничениям на отдельные свободы, чем исходя из критерия интегральной свободы.

Строго говоря, для того, чтобы утверждать существование максимума целевой функции, нужно доказать ее ограниченность в области ее существования. Не ограничи­вая области существования, этого нельзя сделать, так как трудно себе даже представить, какие улучшения качества жизни могут в принципе быть в будущем. Однако, если мы ограничимся современными условиями жизни общества или имевшими место в прошлом и примем фиксированными параметры душевно-духовного уровня, свобод, не связанных с моральными ограничениями, и т. д. (что и оговорено), то ограниченность целевой функции становится
очевидной: рая на земле пока что не построено и не предвидится.

Напомню, что есть две целевые функции, выражающие качество жизни: одна, построенная на соизмерении всех вхо­дящих в нее компонентов через внутреннюю природу чело­века, и, другая - через его сознательное отношение. В даль­нейшем, говоря об оптимальной этике и не оговаривая спе­циально, которую функцію я имею в виду, я буду подразумевать ту, которая соответствует внутренней природе человека. Кроме того, как известно из математики, оптимум может быть не единственным и бывают локальные и глобальные оптимумы. Поскольку это не влияет в принципе на те выводы, которые я хочу получить, то я ограничусь предположением единственности оптимума.

Из установления факта существования оптимальной этики не следует, конечно, что оптимальная мораль обязательна для общества, иначе оно погибнет. Также почти не следует пока что, как реально вырабатывается и изменяется мораль. Однако следует, что жизнь общества, при прочих равных, будет лучше или хуже в зависимости от того, руководствует­ся ли общество оптимальной моралью (или близкой к ней) или моралью, далекой от оптимальной. Это рассмотрение уже опровергает свойственную экзистенциализму предпосылку о полной произвольности этических норм и отсутствия в них какой-нибудь объективности. (Посылка эта вытекает из тео­рии познания экзистенциализма (см. Вступление) и под­тверждается практическим отношением его представителей, включая, вождей и теоретиков, к этике. Так, например, Сартр и иже с ним добивались в свое время освобождения уголов­ника, убившего двух старух и написавшего книгу, цинично повествующую о других его преступлениях. Причина такой «заботы» была в том, что писатель-уголовник провозглашал общие с экзистенциалистами принципы: безграничная сво­бода, включая свободу преступления и относительность или необязательность морали).

Мы пришли к выводу о существовании оптимальной эти­ки, отправляясь только от рассуждений о принципиальной возможности построения функции качества жизни, но совер­шенно не строя ее. Если бы мы могли формально построить ее, то могли бы и вычислить этот оптимум, но, как уже сказано, отсутствие возможностей количественного измере­ния входящих в нее параметров не позволяет нам этого. Не ме­шает, однако, так сказать, пощупать эту функцию, т. е. пред­ставить какого рода параметры, помимо этических, входят в нее и как они связаны, хотя бы качественно, с этическими. Это поможет ответить на вопрос: в какой степени оптимальная этика устойчива и в какой изменяема, в связи с изменением условий жизни общества и самого человека, и на вопрос: как вырабатывается реальная этика.

Итак, какие параметры, помимо этических, должны вхо­дить в нашу модель? Во-первых, это параметры, задающие объективную природу человека, поскольку именно она яв­ляется основой возможности соизмерения различных компо­нент нашей целевой функции. Во-вторых, это должны быть параметры, обусловленные природой человеческого общества вообще, и его конкретным устройством в частности. В-треть­их, это окружающие человека природные условия жизни на земле, а также условия, сотворенные и творимые самим че­ловеком, среди которых, прежде всего, - количество и качество материальных благ.

О каких свойствах внутренней природы человека идет речь, хотя бы примерно? Это потребность в свободе, но так­же и потребность в человеческом общении, которая присуща человеку с самых древних краманьонских времен, с вытекаю­щими из этой потребности ограничениями на свободу. При­чем под потребностью общения я имею в виду не только утилитарную потребность взаимодействия при поимке мамон­та или реализации современного производства, но и потреб­ность в общении вообще, потребность в принадлежности к некой человеческой общности и потребность в эмоциональ­ном взаимодействии с другими людьми, каким бы примитив­ным или высококультурным это взаимодействие не было: от коллективных прыжков и гугуканий вокруг костра, через бутылку водки на троих и до сопереживания при восприятии высочайших произведений искусства.

Далее это наличие у человека сознания и памяти, кото­рые позволяют ему запоминать, когда, при каких обстоя­тельствах и по каким причинам ему было лучше или хуже, анализировать и делать выводы и поступать в соответствии с этими выводами. Наличие этих качеств делает связность, обусловленность всего происходящего в человеческом обще­житии гораздо более высокой, чем в животной стае, где так­же есть взаимодействие.

И, наконец, качества, которые можно назвать непосред­ственно этическими, связанные с эгоизмом и альтруизмом, одновременно присущими человеческой натуре. Первый, вы­работанный в результате борьбы за существование на еще до человеческом, животном этапе развития наших предков и унаследованный и закрепленный на собственно человеческом (а, возможно, и имманентно присущий всему живому), а второй, выработанный на раннем этапе собственно челове­ческого развития, который длился миллионы лет до появле­ния цивилизации с письменностью (или от Б-га). К этим качествам относятся, с одной стороны, прежде всего физиологические потребности (по самой природе своей эгоистичес­кие), затем жажда самоутверждения, успеха, власти и т. п. С другой стороны, потребность в человеческом тепле, друж­бе, любви, потребность в заботе о других, включая материн­ский и отцовский инстинкты, и, наконец, потребность в слу­жении надличному —некой абстрактной идее или Богу.

Упомянутые потребности внутренней природы человека обладают разными потенциалами и мерами гибкости, позво­ляющими откладывать или ограничивать их удовлетворение более или менее безболезненно и безвредно на сроки мень­шие или большие, причем иногда соизмеримые даже с пе­риодом жизни. Наименее гибкими, не терпящими отсрочку удовлетворения, являются инстинкты сохранения жизни, на­пример, голод. Более гибкими являются либидо, потребность в свободе и чисто духовные потребности в любви, дружбе, в надличном.

Параметры общественной природы — это способ и уровень производства, строй, система управления, культура, обычаи, система социальных услуг и т. д.

Параметры третьей группы — это природа, климат, демо­графические условия, материальный уровень, уровень средств информации и каммуникации и т. д.

Между всеми этими параметрами и параметрами этики существуют связи, которые и обусловливают существование оптимума в модели, и которые обусловливают выработку реальной этики (хотя в последнем случае не только они). Для того, чтобы пощупать эти связи, представим себе, как бы выглядела оптимальная этика без учета этих связей и затем, вводя в рассмотрение последовательно различные группы связей, представим, примерно, как они изменяют оптималь­ную этику.

Если отвлечься от связей общественных и с внешней средой, то оптимум должен определяться только внутренней природой человека. Отсюда на первый взгляд кажется, что
он должен сводиться к полному отсутствию ограничений на любые поступки индивидуума: все что я хочу и могу, все хорошо и морально. Однако, при более пристальном взгляде
на внутреннюю природу человека, легко видеть, что подобная этика далека от оптимальной даже без учета связей общественных и с внешней средой. В самом деле, чего бы желал от жизни индивид, внутренняя природа которого описана вкратце выше, в условиях, когда он жил бы в обществе, но не был ограничен никакими общественными связями, а также никакими материальными ограничениями. Он желал бы удовлетворения своих физиологических потребностей по мере их возникновения, но при этом без пресыщения. Он желал бы никогда ничего не делать и не сталкиваться ни с какими трудностями, но жить интересной и увлекательной жизнью (или, как вариант, сталкиваться с трудностями, но всегда
побеждать). Он хотел бы иметь много и самых шикарных женщин, но при этом любить одну, которая любила бы его так же, и чтобы эта любовь была возвышенной и глубокой. Он хотел бы не обременять себя трудами по воспитанию своих детей, но хотел бы, чтобы к определенному моменту жизни он стал патриархом большой семьи, с глубоким пониманием между собой и детьми, и чтобы его дети были продолжателями его идей, дела и невесть чего. Он хотел бы властвовать над всеми окружающими, но одновременно хотел бы чтобы у него были настоящие друзья, среди которых он был бы равный среди равных, и т. д. .

Мы видим, что часть этих желаний (природных желаний) человека находится в противоречии друг с другом (не гово­ря о противоречии с аналогичными желаниями других лю­дей и с материальными возможностями). Поэтому этика — все, что мне хочется в данный момент — хорошо — не оптимальна даже при оптимизации по природе отдельного индивидуума. Ее уже нужно поправлять ограничениями типа «ничего не делать всю жизнь — нехорошо, скучно и вредно для здоровья (сравни «в поте лица добывай хлеб свой») и т. п.

Назовем этику «все, что мне хочется — хорошо» ну­левой этикой и в поправку к вышеизложенному будем имен­но ее рассматривать как исходную точку варьирования. А в качестве первого шага в варьировании будем рассматри­вать переход от нулевой этики к этике индивидуального оптимума (без учета общественных связей и связей со средой). Последнюю легко себе представить в силу сравнительной простоты параметров и связей ее описывающих (тольько внутренняя природа человека). В дополнение к этому можно еще дать определение этичного в рамках этой этики: этич­ным в этике индивидуального оптимума будет все то, что увеличивает удовлетворение потребностей, обусловленных природы ой индиви­дуума, в данный момент, не уменьшая возможностей такого удовлетворения в будущем, а также даже уменьшает удов­летворение в настоящем, но увеличивает в будующем, причем так, что за весь период жизни оно возрастет. (Последнее с учетом вероятности, так как может быть, что и «синица в руках дороже журавля в небе»). Легко видеть, что это оп­ределение вытекает из определения оптимальной этики дан­ного выше, в приложении последнего к тому частному случаю системы, который мы сейчас рассматриваем.

Это определение помогает нам лучше понять суть рас­сматриваемой вариации: не все, что максимально удовлет­воряет какие либо потребности человека в данный момент и, следовательно, оптимально в нулевой этике, не ухудшает шансы этого же человека на1 удовлетворение этих и других потребностей в бу-бдущем, т. е. будет оптимальным также и в этике индивиду­ального оптимума.

В целях моделирования в дальнейшем реальных процес­сов изменения этики в обществе рассмотрим, какие силовые факторы способствуют переходу от нулевой этики к этике индивидуального оптимума и какие препятствуют. Поскольку и та и другая обусловлены, только внутренней природой че­ловека, то указанные факторы мы должны искать именно в ней. Факторами препятствующими переходу будут всае вы­шеупомянутые свойства внутренней природы человека (и прежде всего физиологические инстинкты) рассматриваемые по отдельности. Факторами способствующими — связи между этими свойствами. Например, безделье физиологически при­ятно (соответствует изначальному инстинкту сохранения энергии). Однако, бесконечное безделье делает жизнь не­интересной, приводит к ожирению и, как следствие, нарушает физиологические процессы, а значит снижает функцию ка­чества жизни. Правда, эта связь, как и прочие подобные, не ощущается человеком непосредственно. Она лишь осознается им на основании опыта или обучения. Но, как было сказано выше, и память, и сознание — внутренние свойства человека, существенные в нашей моде­ли. То обстоятельство, что связи между этими свойствами не ощущаются, а лишь осознаются человеком, играет важ­ную роль в динамике реального процесса изменения морали, что увидим в лальнейшем. Теперь рассмотрим вариацию от этики индивидуального оптимума к оптимальной этике системы с общественными связями.

Аналогично тому, как было сделано раньше, вооружимся понятием этичного для данной оптимальной этики. Теперь этичным будет все то, что было этичным в этике индивиду­ального оптимума, но при условии, что это не ухудшает качества жизни общества в целом, а также все то, что улуч­шает качество жизни общества в целом даже, если это ухудшает качество жизни индивидуума по сравнению с его индивидуальным оптимумом. Напомню, что этика индивиду-альногпо оптимума введена при весьма условном и нереали­зуемом предположении, что человек, живя в обществе, как бы свободен от него или, что все другие люди будут вести себя так как он хочет. Поэтому он неосуществим. Попытка же его осуществления приведет не только к снижению качества жизни общества в целом, но и к снижению качества жизни данного индивидуума в сравнении с принятием опти­мальной этики для общества. Как говорил Есенин; «...и плю­нул бы ему я в рожу, кабы и от него не ожидал того же».

Легко видеть, что в оптимальной этике общества со свя­зями, т. е. просто оптимальной этике появятся все заповеди Моисея из числа тех, что еще не появились в этике индиви­дуального оптимума: и «Не убий», и «Не укради», и «Не прелюбодействуй», и даже «Возлюби ближнего своего». Ну, в самом деле, например, прелюбодействовать приятно и соот­ветствует одному из очень существенных свойств нашей внут­ренней природы. Можно предполагать, что в силу некой сугубо внутренней связи прелюбодеяние, как и вообще по­лигамия, препятствует удовлетворению другой нашей внут­ренней потребности — в глубокой любви. Я не беру на себя здесь описания этой связи. Она (если существует) слишком тонка и сложна, чтобы делать это между прочим в несколько строк в рамках работы, посвященной не специально этому предмету. Я инстинктивно ощущаю, что она есть. Кроме того, можно сослаться на лучшие страницы мировой литературы (которые, конечно, не для всех одни и те же). Однако я не стану настаивать на ее существовании. Но даже если мы примем, что она существует и что из нее вытекает появление постулата «не прелюбодействуй» в этике индивидуального оптимума, то все равно количественная оценка того, насколько нехорошо прелюбодействовать, существенно изменится в сторону увеличения при переходе к оптимальной этике об­щества со связями. Действительно, одно дело, как влияет на глубину любви то, что ты сам изменяешь своей жене, дру­гое дело, как влияет на это то, что она тебе изменяет. Сформулировать же этот постулат не симметрично, (анало­гично как и прочие постулаты этики), т. е. «хорошо, если я имею чужую жену, и, не хорошо, если имеют мою», невозмож­но в силу обратимости, двусторонности всех общественных связей (так сказать, действие и противодействие).

Все вышесказанное ,тем более справедливо в отношении постулатов «не убий» и «не укради». В самом деле, допуще­ние убийства может и увеличит значение индивидуальной целевой функции убийцы, но наверняка намного сократит то же у убитых и их близких, а значит и в обществе в целом.

Теперь перейдем к вопросу о том, в какой степени оп­тимальная мораль устойчива и независима от прочих пара­метров модели или иными словами от изменяющихся условий жизни общества. Для ответа на него мы должны выяснить сначала, в какой степени можно рассматривать остальные параметры и связи нашей модели неизменяемыми в процессе истории (причем, очевидно, что совсем и все считать неиз­меняемыми абсурдно) и в какой степени те, что реально изменяются, влияют на оптимальное значение этических па­раметров.

Прежде всего рассмотрим, какие параметры нашей мо­дели являются изменяемыми на этапе человеческой цивили­зации, в какой степени и какие нет.

Что касается внутренней природы человека, то в соот­ветствии с распространенной на сегодня точкой зрения, ве­дущей свое начало от Фрейда, она настолько консервативна, что практически не изменилась с тех времен, когда наши отдаленные предки сидели на деревьях и плевали друг в друга. Я не разделяю вполне эту фрейдовскую концепцию, но и без Фрейда значительная консервативность внутренней природы человека (не до такой, правда, степени, как по Фрейду.) может считаться доказанной в связи с установлением генной природы наследования не только физиологических признаков, но' и психических качеств и даже склонностей этического свойства таких, например, как предрасположенность к агрес­сивности или альтруизму (см. напр. Эфраимсон «Родослов­ная альтруизма»). Для того,/ чтобы как-то оценить эту меру устойчивости, консервативности внутренней природы челове­ка во времени, а также при переходе от индивидуума к ин­дивидууму, посмотрим на изменение внешности представи­телей человеческого рода с тех пор, как человек стал краманьенцем, и на отличия между самыми разными людьми в сравнении с отличием человеческого вида как такового от самых близких ему видов животных. Мы увидим, что изме­нение человеческой природы во внешнем' ее проявлении, как во времени, так и от индивидуума к индивидууму, как бы они ни были существенны сами по себе, весьма невелики по сравнению с общей частью, остающейся неизменной на всем периоде существования вида. В связи с тем, что прин­цип наследования един для внешних и внутренних свойств природы человека, ту же меру устойчивости следует ожи­дать и для последних.

Впрочем и для них можно сделать оценочные сравнения. Это особенно стоит сделать для человеческого интеллекта, так как необычайно быстрое развитие науки в последнем столетии в сравнении со всей предыдущей историей челове­чества может породить иллюзию на этот счет. Заметим, например, что анатомически мозг среднего человека наших дней ничем не отличается ни от средневекового, ни от иско­паемого краоманьонца и он даже меньше,, чем у ископаемого неандертальца. Конечно, средний уровень интеллекта у со­временного человека значительно выше. Но с другой стороны народы, не прошедшие исторический путь цивилизации, вроде эскимосов, способны в принципе при благоприятных усло­виях за одно-два поколения включиться в нее. Это свиде­тельствует о том,, что существенных биологических изменений за время цивилизации в мозгу нашего вида не создалось.

Если же говорить о душевном или духовном развитии, которое играет еще большую роль для нашей модели, то представление о существенном превосходстве современного человека над представителями прошлых цивилизаций и не­цивилизованными предками выглядит еще более не обосно­ванным. Достаточно для этого вспомнить об ушедшем в столь недавнее прошлое фашизме, сравнить одухотворенный облик Неефеертити с обликом советской колхозницы и представить себе, как бы встретили в наши дни древних израильских пророков, если бы те воскресли и вновь появились на ули­цах со своими проповедями.

Теперь перейдем к параметрам и связям, обусловленным самим фактом общественной формы жизни человека, приро­дой общества и общественным устройством. Среди них есть такие, которые, безусловно, изменяемы и достаточно изме­няемы на промежутке человеческой цивилизации, например, общественный строй. Но я хочу подчеркнуть, что есть и неизменяемые и, как будет показано в дальнейшем, для рас­сматриваемой задачи именно они играют большую роль. Это, во-первых, сам факт человеческого общежития, с контактами между людьми, с вытекающими из этих контактов ощущениями приязни, неприязни, зависти, подражания, обид и приз­нательности, дружбы и ненависти, с взаимной перезарядкой эмоциональных полей радости и раздражения, возбуждения и подавленности. Во-вторых, это наличие общих интересов и общих дел, связанное и с разделением труда, и с необхо­димостью управления и коллективной защиты, и с наличием принципиально неделимых ни при каких строях ценностей, благ, владений, например, экологической среды. Конечно, с изменением общественного строя меняется характер разде­ления труда, а тем более характер распределения его ре­зультатов, а также способ управления и взаимоотношение людей в процессе его. Но сама необходимость ведения об­щих дел, с разделением, естественно, обязанностей и функ­ций, существовала всегда, от охоты на мамонтов до сотруд­ничества братьев Гонкур, из которых, как известно, один бегал по редакциям, а второй в это время стерег рукописи. Аналогично, всегда существовала и необходимость управле­ния, тем более, что она существует даже в животной стае.. Что же касается разности в способах распределения и уп­равления при различных строях, то она, конечно, достаточно существенна, чтобы ради лее стоило делать революции, если нельзя иначе, но все же не столь абсолютна, как нас к тому пытались приучить апологеты марксизма. И, прежде всего, она не столь существенна именно в интересующем нас ас­пекте, на чем я подробнее остановлюсь в дальнейшем.

Что касается параметров и связей, обусловленных внешней средой природной и творимой, то сильная изменяемость не­которых из них на промежутке человеческой истории оче­видна.

Теперь перейдем к рассмотрению влияния на интересую­щий нас оптимум тех параметров модели, изменяемость ко­торых признана выше.

Для начала проследим, как исторически менялась реаль­ная принимаемая мораль с изменением общественного строя, а затем сделаем выводы относительно влияния вариации этого параметра (строя) на оптимальную мораль. Поскольку сама идея привязанности этики к общественному строю при­надлежит марксизму, то удобнее, прежде всего, рассмотреть переход от капитализма к социализму, переход не только наиболее изученный марксизмом, но и предложенный и сконструированный его отцами. Уточним, в чем собственно состоит марксистский подход к данному вопросу. Маркс по­лагал, что с устранением горячо ненавидимой им частной собственности изменится все и вся, включая, надо полагать, природу человека и природу всех общественных связей, но уж само собой вся этика. Пресловутые буржуазная и коммунистическая морали. Пролетарская справедливость. Отмена семьи, поскольку она буржуазная и основана на частной собственности (родители владеют детьми, муж женой и т. п.), а коль скоро не будет частной собственности, то ни к чему и семья. И т. д. История даже не жестоко посмеялась, а просто ехидно похихикала над Марксом в этом вопросе. Правда, на переходном периоде некоторые из предвидений Маркса (точнее, предписаний) реализовались. Например, грабежи банков перед революцией были переименованы в экспроприации и обрели моральное основание. На первом этапе после революции были слабые попытки провозгласить «Долой семью!», которые, однако, быстро иссякли.

Были попытки и более радикального изменения половой морали вроде брошюры видного деятеля большевистской партии Колонтай «Любовь пчел трудовых», в которой она писала, что трудящаяся женщина должна отдаваться так же легко, как выпить стакан воды. Были группировки вроде «Долой стыд!», члены которой пытались разгуливать по ули­цам голыми и сношаться в публичных местах, в чем намного опередили нынешний «растленный Запад».

Однако, как только новый строй укрепился, стало окон­чательно ясно, что воровать, а тем более грабить банки, по-прежнему нехорошо и аморально^ и даже еще хуже, чем раньше: больший срок дают, особенно за банки, поскольку они теперь общенародное достояние. Семья же стала ячей­кой социалистического государства и потому крепить ее стало еще моральней, чем при капитализме. Более того (ирония истории), по капиталистическому послемарксовому Западу, с легкой руки фрейдизма и эквзистенциализма, прокатилась так называемая сексуальная революция (одна из главных частей «новой ментальности»), которая, не затронув капита­лизма, тем не менее гораздо успешнее, чем социалистическая, расшатала семейные устои и перевернула вверх дном всю половую мораль. В результате сторонники половой свободы обвиняют теперь социализм в ханжестве в точно тех же терминах и выражениях и с теми же аргументами, в каких 100—150 лет назад правоверные марксисты, волающие за победу социализма, обвиняли капитализм. Кстати, пурита­низм советской власти 30-х—60~-х годов, объяснялся тем, что надежная семья оказалась выгоднее для строительства силь­ного централизованного государства на том этапе. Но имен­но на том. В последующие 20 лет, вплоть до развала, борьба с половой свободой осуществлялась и провозглашалась в Союзе все более вяло. Почему? А потому, что после того, как энтузиазм большей части населения по отношению к советской власти угас и появилось стремление к ее сверже­нию, власти этой стало выгоднее, чтоб граждане ее были менее порядочными, так как порядочность толкает к идеалам, а значит в диссиденты, а «новая ментальность» делает их безразличными к политике, и требует лишь половой свободы. Так дать им ее и пусть будут послушными рабами с половой свободой.

Мы видим, что реальная мораль и в той части, в которой она оказалась высоко устойчивой (отношение к воровству), и в той, в которой — бурно изменяемой (половая мораль), про­демонстрировала исторически почти глубокое безразличие к переходу от капитализма к социализму. Я говорю почти, потому что есть все же нюансы, в которых она изменилась под прямым влиянием последнетго. Один из них во всяком случае бесспорен: это отношение к экономической эксплуа­тации. Правда, разница между капиталистом и директором социалистического предприятия в их отношении к рабочим не непреодолимо велика, как казалось Марксу, и можно найти немало случаев, когда сравнение будет не в пользу последнего. Точно так же и разница в мере эксплуатации не не преодолима в условиях соответствующего обложения капи­талиста налогами и соответствующей разницы между зар­платами директора и рабочего (см. главу 2).

И все же, хоть и преодолимая, разница есть и между мерами эксплуатации и в том и в другом случае и между отношением к ней.

Теперь рассмотрим изменение реальной морали за всю эпоху человеческой цивилизации, через все смены общест­венных строев и способов правления. Легко видеть, что часть морали, прежде всего, половая, была во все периоды сильно изменяема и не была напрямую связана ни с одним строем или способом управления. Действительно, например, в то время как древние евреи уже приняли на себя Моисеев За­кон, окружающие их народы, многие из которых имели тот же общественный строй и способ управления, поклонялись языческим богам, среди которых были Ваал, Астарта и по­добные, со всей вытекающей отсюда разницей в половой мо­рали. Или другой пример: не раз приходится слышать аргу­мент, что бардак в современном- западном мире — поскольку демократия и нет сильной руки (Иосифа Виссарионовича). При этом забывается, что американская демократия времен Марка Твена, была не менее высокой пробы, чем сегодняш­няя, как демократия, но гораздо более пуританской. Или что в афинской демократии времен Перикла, за 40 лет правления последнего был зафиксирован всего один развод. А вот Рим­ская империя времен упадка, несмотря на абсолютность влас­ти Цезарей, все еще не превзойдена в смысле бардака даже современным Западом.

Другая часть морали, прежде всего постулаты «Не убий» и «Не укради», во все времена демонстрировала довольно высокую устойчивость и тем самым независимость от изме­нений строя.

Исторически наиболее привязанной к строю выглядит так называемая экономическая мораль, определяющая отноше­ние к собственности и распределению материальных благ. Как она изменилась при переходе от капитализма к социа­лизму, уже сказано. Известно, как она менялась и раньше: в грубой схеме при рабовладении все принадлежало хозяину, при феодализме — почти все, а при капитализме не все, но большая часть. Привязанность экономической морали к строю более или менее соответствует теории Маркса. Однако Маркс полагал, что характер производственных отношений и способ распределения материальных благ полностью оп­ределяют не толькбо ее, но и характер человеческих отноше­ний и, как следствие, всю мораль. При капитализме- де че­ловек человеку волк, а при социализме — Ддруг, товарищ и брат. Т. е. постулат «возлюби ближнего своего», который был известен до Маркса и о котором Маркс не мог не знать, в представлении его был просто недействителен до победы социализма, а вот с победой его должен был восторжество­вать автоматически. И то, что этот постулат был предложен кем-то уже давно, и то, что для него могли быть основания и. в самой природе человека и в неизменяемой природе общества, для Маркса не имело значения, потому что для него бытие абсолютно определяло сознание, а бытие — это был способ производства, характер производственных отно­шений и уровень материальных благ. То что все эти вещи не определяли исторически половую мораль и постулаты типа «Не убий», «Не укради» — мы уже показали. Покажем те­перь, что они не в такой степени определяют характер че­ловеческих отношений («возлюби ближнего своего») как полагал Маркс. Лучшее доказательство тому — реальность победившего социализма, в которой формула «Человек че­ловеку— друг, товарищ и брат» существуетовала только в красной пропаганде. Действительный характер человеческих отноше­ний при социализме может быть охарактеризован двумя фор­мулами: по вертикали —«Я — начальник, ты — дерьмо», и по горизонтали - «Я — дерьмо и ты — дерьмо», (перед лицом вышестоящих).

Это при советском социализме. Могут сказать, что он искажен диктатурой, и вот есть еще демократический социа­лизм и кибуцный сверх социализм, в которых не работают вышеприведенные формулы. Что касается кибуцного, то мой скромный личный опыт (чти также Ицхака Бен Нера и Беньямина Тамуза) показывает, что хоть формулы и не работают, но отношения людей в нем, тем не менее, могут быть далекими от идеальных, и что там едят иногда друг друга настоль остервенело, что и советский социализм может по­завидовать («Атилия» — И. Бен Нера). Не нужно делать отсюда вывод, что кибуцный социализм хуже советского. Вы­вод просто в том, что никакой социализм не обеспечивает сам по себе человечности человеческих отношений. То же и демократический. Рабочие комитеты надо полагать типично социалистическо - демократическое явление, но то, что вытво­ряет израильский комитет 13, держащий за горло все об­щество в целях групповой наживы, в смысле человечности не отличается от того, в чем мы обвиняем организованную преступность (только та хоть не рядится лицемерно в одежды Леха Валенсы).

С другой стороны постулат «Возлюби ближнего своего» был не только сформулирован задолго до победы социализ­ма (даже «в одной стране»), и он не только имеет основание в природе человека и в тех общественных связях, которые не зависят от строя, но он и реализовывался де факто при всех общественных строях, хотя и не всегда в одной мере. Я хочу сказать, что не только между представителями одного и того же класса могла существовать и существовала чело­веческая приязнь (она и между ними вовсе не всегда су­ществует), но и в отношениях между представителями анта­гонистических классов она может существовать, существова­ла и существует, (хотя, конечно, тоже и  тем более не всегда) наряду с антагонизмом классовым и не. Даже между рабовладельцами и рабами могли существовать весьма человечные в смысле приязни отношения в рамках, разумеется, характера эконо­мических отношений, определяемых строем. Описание подоб­ных можно найти в «Хижине дяди Тома» М. Б. Стоун, книге направленной, безусловно, против рабовладения. Отношение помещиков к крепостным тоже не во всех случаях бывало варварски жестоким, бывало и патриархально заботливым с получением обратной приязни от крестьян. И капиталисти­ческие отношения не всегда такие бездушные, как они ви­делись Марксу. Помимо того, что со времен Маркса их без­душность в среднем поубыла вместе с мерой эксплуатации, в Японии, например, эти отношения изначально носили пат­риархальный характер, с заботой предпринимателя о семье рабочего в случае, если он теряет трудоспособность и тому подобное.

Да не подумает читатель, что я тут чуть ли (не дай Б-г) не собираюсь защищать рабовладение. Конечно, эксплуата­ция способствует антагонизму и обесчеловечиванию отноше­ний в обществе и чем более она жестокая, тем более способствует. И все-таки человек может оставаться человеком, не утрачивать человеческого облика (одна из главных черт которого —отношение к другим) даже при самых варварских строях. И человеческие отношения могут обездушиваться и оскотиниваться и при абсолютном отсутствии эксплуатации, особенно если моральные запреты оказываются разрушенны­ми и отмененными с помощью «высоконаучных» теорий.

Итак, подводя итог влиянию общественного строя на ре­альную этику, можно сказать, что он влияет лишь на эко­номическую часть ее и в меньшей степени на постулат «Воз­люби ближнего своего», т. е. на характер человеческих отношений. Кроме того степень этого влияния была более существенной на более ранних этапах истории, как то при переходе от рабовладения к феодализму и от феодализма к капитализму, по сравнению с переходом от последнего к со­циализму.

Рассмотренное влияние общественного строя и способа управления на реальную этику общества позволяет сделать выводы и о его влиянии на оптимальную этику. В самом де­ле, если постулаты «Не убий», «Не укради» оставались прак­тически неизмененными при всех строях, а половая мораль менялась независимо от строя и способа управления, то нет оснований полагать, что соответствующие части оптимальной этики будут привя­заны к ним.


Рассмотрим теперь оптимальную экономическую этику. Она привязана к строю, подобно тому, как привязана реаль­ная экономическая этика в ее историческом развитии (т. е. силь­но на ранних этапах человеческого общества и все слабее, на современных). Однако реальная мера эксплуатации, как правило, превышала оптимальную для соответствующего строя и бывало что и достаточно сильно. Причина этого в том, что власть обычно принадлежала эксплуататорам, а их групповой интерес, а тем более частный каждого из них, не совпадал с интересом всего общества. Кроме- того, предста­вители эксплуататорских классов не всегда правильно пони­мали и свой собственный интерес (точнее, почти всегда по­нимали неправильно). Это доказано современными теориями капитализма, убедившими, что чрезмерно жестокая эксплуа­тация не выгодна самим капиталистам и лучше создать ра­бочим приемлемые условия труда и жизни и стимул к труду.

Что касается постулата «возлюби ближнего своего», т. е. характера человеческих отношений в обществе, то в опти­мальной этике он привязан к строю гораздо меньше, чем в реальной. Это объясняется тем, что эгоистичность правящих классов приводила, как правило, к несправедливостям, не­равенству и ущемлению достоинства угнетенных гораздо большему, чем было оптимально для соответствующего строя. Это, в дополнение к объективна!о существующему классовому антагонизму, порождало взаимную ненависть и неприязнь, что, как легко видеть, никак не увеличивало, а наоборот, уменьшало, качество жизни общества по сравнению с тем уровнем, который мог бы быть достигнут при том же строе, но при лучшей этике, в частности характере человеческих отношений.

Теперь приступим к влиянию среды естественной и тво­римой и в первую очередь материального уровня на этику. Идея такого влияния близка марксизму: «Бытие определяет сознание». Семья нужна? была только, когда жить было ма­териально трудно и мужчина и женщина вцеплялись друг в друга для взаимопомощи (мужчина нуждался в постирке штанов, а женщина в мужниной зарплате). Соответственно «Не воруй» это от бедности, а вот при коммунизме у всех будет все и посему не нужна будет соответствующая м-ораль, т. к. не будет причины воровать или не любить друг друга.

Подобных взглядов придерживаются и всевозможные технократические концепции, в основе которых мысль, что все человеческие беды и проблемы можно разрешить одним лишь научно-техническим прогрессом (ажник до выращива­ния правильных людей в колбе с помощью генной инженерииной ге­нетики)).

Для того, чтобы оценить влияние материальной среды на реальную этику, переведем марксистское «бытие опреде­ляет сознание» на язык нашей модели. «Определяет Ссознание» это зна­чит, что материальная сторона бытия влияет на наше отно­шение к этическим постулатам. Действительно влияет, вопрос лишь как. Хорошо известно, что немало краж и прочих преступлений совершалось и совершается от нужды. Нужда толкает некоторых женщин на проституцию и т. п. Нужда также порождает с одной стороны озлобленность и жесто­кость. Но с другой стороны та же нужда учит людей лучше ценить взаимную поддержку, дружбу, честность и придает значимость и содержание этим чувствам. С другой же сто­роны, богатство и изобилие могут способствовать (и часто способствуют) пресыщению, равнодушию, жестокости. Неко­торых людей избыток свободного времени, который может дать изобилие, приводит к скуке, к погоне за наслаждения­ми, и, как следствие, к разврату и жестокости. Другим изо­билие свободного времени дает возможность саморазвития, в том числе углубления и утончения чувств. Т. е. мы видим, что на реальные процессы принятия и изменения морали, материальное бытие безусловно влияет, хотя и не однознач­но и иногда противоположно для разных людей.

Что касается оптимальной этики, то влияние со стороны материальной среды также существует, но не в такой сте­пени, как на реальную и не в такой, как предполагает марк­сизм. Рассмотрим его последовательно,, начиная с как влияетния уровеняь материальных благ в обществе на разные аспекты оптимальной морали.

Во-первых, как влияет материальный уровень на отноше­ние общества к разности материального положения различ­ных слоев его, т. е. на экономическую мораль? Для ответа на этот вопрос рассмотрим, как связана разность матери­ального положения с различными параметрами функции ка­чества жизни. С одной стороны эта разность безусловно способствует ощущению ущемленного достоинства у части общества, ощущениям зависти, отчуждения, ну и всему тому, что так хорошо описано Марксом, что мне и добавить нече­го. С другой стороны, полное экономическое равенство не может быть достигнуто даже по Марксу вплоть до победы коммунизма. На всех же прочих этапах, включая социа­лизм, экономическое неравенство необходимо, полезно об­ществу в целом. Оно стимулирует производительность труда, инициативу и прогресс, без чего невозможно эффективное производство материальных благ и их рост, а значит и удов­летворение физических потребностей членов общества. В результате мы приходим к выводу, что существует некая оптимальная мера разности материальных уровней людей в обществе. Превышение ее дает моральное право ущемленным бороться за сокращение разрыва, но требование материаль­ного равенства является аморальным: его выполнение при­вело бы к снижению жизненного уровня всего общества.

Общий уровень материальных благосостояния общества безусловно влияет на эту оптимальную меру, так как в полном соответствии с Марксом он связан (обратной связью) со способом произ­водства, который диктует в определенной степени характер распределения. Однако эта зависимость существенна именно при низком общем материальном уровне. Поэтому с точки зрения Маркса экономически были оправданы для своего времени и капитализм и феодализм и даже рабовладение. И как Маркс ни ненавидел капиталистическую эксплуата­ацию, тем более ту жестокую, которая была свойственна его времени, он и ее считал оправданной, а капиталистический этап развития необходимым до тех пор, пока не будут раз­виты достаточно производительные силы, чтобы можно было строить социализм. Однако после того, как упомянутые силы соответствующим образом развиты, вовсе необязателен пе­реход к социализму, а изменение меры эксплуатации и раз­ности материального положения может быть, достигнуто и при капитализме, что и произошло в странах Запада. В то время, как победивший социализм привел к разнице мате­риальных положений соизмеримой с современной капиталис­тической, но к среднему материальному уровню существенно более низкому.

С ростом благосостояния в целом влияние материального уровня на оптимальную экономическую этику не только ос­лабевает, но при достижении некого уровня практически пре­кращается. Это объясняется тем, что существует минимально необходимая разница для стимулирования дальнейшего раз­вития производства и роста материальных благ. Сегодня мы находимся в зоне этой разницы и есть немало случаев, ког­да, перейдя ее, мы вынуждены вернуться назад.

Заметим, что материальная разница, а также разница общественных положений и тому подобное нужны не только для стимулирования производства. Они являются той разни­цей потенциалов, которая порождает и обеспечивает игру жизни, ее увлекательность, вкус.

Влияние материального уровня общества на постулаты «Не убий» и «Не укради» в оптимальной морали мне пред­ставляется существенным только" в случае острой нехватки жизненно необходимых материальных благ, прежде всего пищи. Тогда значение «Не укради» возрастает, поскольку кража представляет угрозу самому существованию тех, у кого украли. Значение «Не убий» падает из-за высокой ес­тественной смертности, связанной с очень низким материаль­ным, уровнем и это можно наблюдать у примитивных племен и народов. Для всех прочих уровней материального бла­гополучия, влияние его изменения на указанные постулаты мне кажется несущественным. Кстати, никогда и ни при каком материальном уровне не возникнет; ситуации исчезно­вения постулата «Не укради» из оптимальной морали, по­скольку всегда будут вещи, которых на всех не хватает.

Рассмотрим теперь влияние материального уровня на по­ловую мораль. Распространена точка зрения, что ограничения в этой области оправданы только суровой нуждой, при ко­торой невозможно, скажем, растить детей вне семьи.

Нельзя отрицать корреляции между принимаемой поло­вой моралью и материальным уровнем общества в истории человечества. Скажем, полигамные формы семьи — матриар­хат и патриархат — существовали и существуют обычно, при очень низких материальных уровнях общества. С другой стороны, мак­симальное освобождение от ограничений в половой морали происходило и происходит, как правило, в более или менее богатых обществах. Заметим, однако, что полное разрушение семьи не реализовывалось никогда и ни в каком обществе, за исключением непродолжительных экспериментов с не­большими группами людей. Даже израйльские кибуцы, в части из кото­рых освободили родителей от заботы о своих детях, на упразднение семьи все же не пошли. Не упразднили ее, как уже было сказано, ни советский социализм, ни даже сексу­альная революция, хоть последняя здорово повредила и рас­шатала ее (однако до полного устранения еще в высшей степени далеко, тем более, что сегодня на Западе, в част­ности в Америке, намечается определенное встречное дви­жение, вызванное пресыщением сексом и насилием).

Следует отметить еще одну сторону связи между реаль­ной половой моралью и материальным уровнем общества, так сказать, обратную связь. Если развал половой морали (полное или почти полное освобождение от ее запретов) про­исходил, как правило при достижении обществом высокого материального уровня, то свершившись он начинал разва­ливать общество в целом, включая все моральные устои и приводя в конечном счете к его упадку, включая материаль­ный. Эта тенденция никогда не реализовывалась в чистом виде, поскольку с одной стороны разрушение половой морали никогда и ни в каком обществе не было полным, а с другой в реальных исторических случаях развала и упадка всегда наличествовало несколько параллельно действующих факто­ров. И все же эта связь кажется мне достаточно очевидной, чтобы можно было говорить о ней, не прибегая к подробно­му историческому анализу, указав лишь в качестве наиболее иллюстративного примера, на конец римской империи.

Что касается оптимальной половой морали, то зависи­мость ее от материального уровня также существует, но не совсем совпадает с наблюдаемой корреляционной и главное не соответствует представлению о том, что материальный уровень (вместе со строем) вполне определяют ее. Причина этого, как уже было сказано, в том, что оптимальная поло­вая мораль базируется также и на внутренней природе че­ловека и на неизменяемой природе общества. Для низких ступеней развития человеческого общества зависимость от материального уровня сильна и это хорошо показано Энгель­сом в его «Происхождении семьи и частной собственности», - хотя он там и не пользуется понятием оптимальной морали. Но он достаточно убеждает нас в том, что скажем,, матри­архальная и патриархальная формы семьи при соответствую­щих уровнях и способах производства были необходимы для выживания рода. А уж коль для выживания, то, естественно, оптимальны в нашей модели.,

Для более высоких ступеней развития проблема физичес­кого выживания (продолжения рода) перестает быть связана с крепостью семьи и, следовательно, половой моралью вооб­ще. Зависимость между оптимальной половой моралью и ма­териальным уровнем продолжает существовать, но уже не столь определяющая как раньше. Она также обусловлена заботой и долгом перед детьми, но теперь это уже не связа­но с выживанием рода в целом. Содержание этого долга и, соответственно, степень аморальности нарушения его меня­ются в зависимости от материального уровня общества, а также его организованности (социальная помощь, детские учреждения и т. п.). Развал семьи в условиях бедного крес­тьянского хозяйства в феодальном обществе все еще ставил под угрозу жизнь детей, не говори о физических страданиях (хотя уже не в такой степени, как во времена матриархата и патриархата). В то время как в современном промышлен-нно развитом обществе с соответственным уровнем социаль­ной организации это означает лишь ухудшение материально­го уровня, возможностей будущего успеха и моральную травму. Таким образом, степень аморальности развода в оп­тимальной этике будет разной для этих двух случаев. Соот­ветственно - и для супружеской измены, зв той мере, в какой она может приводить к разводу. Однако заметим, что ни при каком уровне материального развития общества неоп­равданный развод при наличии детей не будет вполне мо­рален, и степень его аморальности будет тем меньше зави-. сеить от дальнейшего роста материального уровня, чем; боль­ший уровень уже достигнут. Это объясняется тем, что моральная травма детей неустранима сч помощью материаль­ных благ и поскольку характер человеческих отношений в богатом обществе может быть, в частности, более жестоким, чем в бедном, то травма может быть и большей, т. к. она связана ,и с характером отношений в обществе в целом. Не­оправданный развод не будет никогда вполне морален и по причине внутренней природы человека, т. е. даже в рамках этики индивидуального оптимума, поскольку страдает живая связь между родителями и детьми (по крайней мере с одним из родителей).

Что я имею в виду под неоправданным разводом и в ка­ком смысле можно говорить о морально оправданном? Как я уже писал в ' начале, не только в случае развода, но и в любом другом, совершение какого-то аморального самого по себе действия может оказаться моральным в силу обстоя­тельств таких, что не совершение приведет к худшим послед­ствиям. Это соизмерение моральных последствий действия и не действия составляет основу многих драматических колли­зий жизни, известных каждому из опыта и литературы. Что касается развода, то оправданием для него, во всяком слу­чае, в современном обществе и при соответствующем достат­ке, может быть характер отношений родителей, такой, что дети пострадают от продолжения брака больше, чем при разводе (с учетом страдания самих родителей тоже).

Возвращаясь к влиянию материального уровня на поло­вую мораль, замечу, что, исходя из определения, я не вижу, чтобы другие аспекты ее: отношение к проституции, оргиям, сексуальным отклонениям, кровосмесительству и т. п., были как либо связаны с этим уровнем. Таким образ/ом, оптималь­ная половая мораль лишь в определенных частях зависит от благосостояния общества, причем и в этих случаях она сильно зависит от него лишь тогда, когда происходит борь­ба непосредственно за выживание рода. Для уровня же современных промышленно развитых стран отношение к раз­воду и внебрачным связям также уже мало связаны с даль­нейшим обогащением.

Перейдем теперь к влиянию прочих факторов естествен­ной и творимой среды на оптимальную этику, а также заяв­лению технократов, что научно-технический прогресс решит все человеческие проблемы. Замечу, что научно-технический прогресс создал много проблем, которых раньше человечест­во не имело: и угрозу истребления в атомной войне, и опас­ность нарушения экологического равновесия, и оторванность человека от природы и естественного образа жизни, чрез­мерную скученность и т. д. Я не против научно-технического прогресса. Я хочу лишь сказать, что всех проблем он не ре­шает, а его бурное свершение в наши дни настоятельно тре­бует решения человеческих проблем, в том числе и создан­ных самим прогрессом или обостренных им, решения с по­мощью старых добрых человеческих, сиречь гуманитарных наук и прежде всего философии и, в частности, правильной этической теории. Потому как моральное одичание и без того диких племен и моральное одичание современного че­ловечества с его атомными игрушками — это не одно и то же.

С другой стороны распространено мнение, что научно-технический прогресс виновен во всех бедах современного общества и, прежде всего, в росте преступности и деморали­зации. Принято объяснять сексуальную революцию .и порожденный ею бардак научно-техническим прогрессом и его последствиями-, что именуется словом «модернизация», призванным очевидно объяснить все и вся.

Чем отличаются условия жизни в современном промыш­ленно и научно развитом обществе от прошлых веков? Прежде всего, высоким уровнем благосостояния, влияние че­го рассмотрено выше. Далее, это увеличением свободного от производительного труда времени. Затем, увеличением психи­ческих и эмоциональных нагрузок с одновременным сниже­нием физических,. Это связанно как с изменением характера производства, так и образа жизни вне работы. Я имею в виду средства транспорта и телефон, снизившие необходи­мость ходить пешком, механизацию домашнего труда, появ­ление развлечений в виде радио, кино и телевидения, кото­рые способны как разгружать, так и нагружать психику, рост шума. Еще это оторванность человека! в больших горо­дах от природы, подверженность его влиянию разнообраз­нейших культур и течений, благодаря небывалому развитию средств информации. По этой причине появляется ощущение причаст­ности ко всему на земле и одновременно отчужденности от окружающих людей из-за уменьшения прямой и непосред­ственной зависимости в их поддержке, замененной заботой безликих общественных институтов, и благодаря общению с телевизором и т. п. Наконец, это информационный взрыв, поте­рянность, беспомощность человека в море информации, при­водящая к тому, что вместо глубокого усвоения одной куль­туры получается поверхностное знакомство с разными, с разрывом духовных и культурных традиций, с отсутствием преемственности, с заменой духовной культуры синтетичес­кой цивилизацией.

Проследить корреляцию между всеми этими факторами и реальной эволюцией этики представляется затруднитель­ным из-за краткости исторического периода, на котором они успели проявить себя. Поэтому нам остается только рассмот реть, как научно-технический прогресс и вызванные им из­менения условий жизни общества могут деформировать по­нятие этичного в оптимальной этике.

С этой точки зрения решительно не видно, чтобы мораль­ность постулатов «Не убий», «Не укради» и «Возлюби ближ­него своего» была прямо связана с уменьшением занятости, ростом шума, информационным взрывом и т. п. Опосред-ственованную связь можно усмотреть и ее таки усматривают и на ней таки настаивают те, которые объясняют деморализа­цию современною общества научно-техническим прогрессом и его последствиями. А именно, модернизация жизни приво­дит к отчужденности, отчужденность изменяет наше отно­шение к ценности жизни других людей (и надо сказать, на­шей собственной тоже) и, как следствие, изменяет представление о степени аморальности убийства, кражи, клеветы, обмана и т. д.

Прежде всего, остановимся на том, в какой степени уве­личение отчужденности в наши дни действительно обуслов­лено научно-техническим прогрессом и связанными с ним изменениями условий жизни. С одной стороны, эти изменен­ные условия безусловно способствуют отчужденности и из-за упомянутого уменьшения зависимости людей в дружеской помощи друг друга, и из-за того, что телевидение и кино заменили отчасти формы живого общения. (Исчезли прыжки вокруг костра и вождение хороводов). Но с другой стороны увеличение свободного времени увеличило физическую воз­можность общения людей вне работы, что компенсирует влия­ние кино и телевидения. (Бутылка водки на троих не исчезла и даже, кажется, возросла). Увеличение свободного времени вместе с техническими возможностями, созданными прогрес­сом, обеспечивает также гораздо большую, чем раньше, воз­можность выражать себя во всякиех увлечениях и хобби вне работы и порождает общность занятий и эмоциональных привязанностей, действующую прямо противоположно отчуж­денности. Чего стоит одно только увлечение футболом, и вообще спортом, которое порождает взрывы коллективных и даже общенациональных эмоций, соизмеримых разве что с победой на войне в былые времена.

Кроме того, рассматривая рост отчужденности в современ­ном обществе, мы не имеем никаких оснований привязывать его только к научно-техническому прогрессу и изменяемым им условиям жизни, отвлекаясь от воздействия «новой мен-тальности», которая, опираясь на «высоконаучные» теории уговорила нас, что «все относительно», а «человек — раб своих инстинктов». Поэтому это еще вопрос, способствует ли вообще научно-технический прогресс росту отчужденности или даже наоборот, не*о даже если и способствует, то уж во всяком случае не в такой мере, как это пытаются предста­вить те, кто хочет объяснить им все беды современного об­щества.

Главное же, что отчужденность влияет на осознанное от­ношение людей к постулатам этики, т. е. на выработку ре­альной морали, но это не значит, что она влияет на внут­реннюю природу человек^а или те общественные связи, кото­рые определяют положение" постулатов «Не убий», «Не укради» и «Возлюби ближнего своего» в оптимальной этике. Последнего ниоткуда не видно, поэтому нет оснований счи­тать, что в этой части оптимальная мораль зависима хоть сколько-нибудь от изменяемой человеком среды.

Связь экономической этики со средой и прогрессом может происходить только через материальный уровень и распреде­ление благ, что мы уже рассмотрели выше.

Остается половая мораль. Здесь помимо материального уровня, нужно учесть еще влияние возросшего свободного времени, порождающее проблему скуки, и влияние возрос­ших психических нагрузок, при недостатке физических. И то и другое часто принимается за основание для пересмотра половой морали в сторону полного или частичного снятия ограничений под тем предлогом, что это решает проблему скуки и дает психическую разрядку. Последнее утверждение особенно ба­зируется на фрейдизме, который все беды человечества вывел из моральных запретов в половой сфере.

Что касается проблемы скуки, то, как было сказано выше», научно-технический прогресс не только высвобождает время человека от производительной деятельности, но и создает возможности, каких не было раньше для заполнения его. Ну а главное, нужно еще в высшей степени доказывать, что сек­суальная революция привела к большей увлекательности жизни, а не наоборот. Можно привести огромное количество свидетельств, опубликованных в печати в виде исповедей и наблюдений, показывающих, что половая неразборчивость приводит к опустошенности и даже отвращению не только к жизни, но и к себе. По сути, для многих половых револю­ционеров, увлекательна лишь сама игра в революционность, избранность, противостояние общепринятому (объявляемому, естественно, пошлым только потому, что оно общепринято). Но эта игра пропадает, как только новая революционная мо­раль принимается всем обществом. Кроме того, есть увле­кательность в соблазнении женщины, которая сопротивляется этому из-за внутренних моральных запретов. Ну, а если этих запретов нет? Ну что увлекательного в картинке, которую мне довелось наблюдать на центральной автобусной станции в Иерусалиме: стоит тип, которого не знаю и какому полу следует отнести, и хватает всех проходящих не только жен­щин, но и мужчин с предложением пойти и переспать с ним и надо полагать пойдет с любой и любым, которые согла­сятся. Не приближается ли увлекательность подобной поло­вой жизни к оананйизму? При этом я уже не говорю о" чело­веческом достоинстве, уважении и самоуважении, об образе Бога в человеке, а ведь все это, кажется, тоже входит в рассматриваемую нами целевую функцию.

Что касается психических нагрузок и разгрузок и даже психических заболеваний, как следствия моральных запретов, то эта работа не место для развернутой полемики с Фрейдом (чему должна быть посвящена отдельная книга). Я хочу от­метить лишь тот маленький факт, что в стране, где сексу­альная революция достигла наибольших результатов (США), количество «психов», т. е. людей пользующихся услугами психиатров, составляет почти половину населения. Конечно, это можно отнести и за счет роста медицинского, в частности психиатрического обслуживания, но тяжело отнести только на этот счет. Можно высказать пока предварительное (до разбора фрейдизма) предположение, что если в каких-то случаях снятие моральных запретов в половой сфере и по­могает человеку выйти из психологического кризиса,, то при этом оно отнюдь не обязательно уменьшает психологические нагрузки на связанных с ним людей (этого, судя по всему, Фрейд и не рассматривал). Поэтому, а также из-за влияния связей внутренней природы человека, вовсе не гарантирова­но, что, в конечном счете, жизнь этого человека, в смысле его психики, сложится лучше, чем если бы он пошел по более трудному пути, пытаясь преодолеть кризис без нарушения моральных запретов. Тем более это неочевидно для всего общества. (Скорее очевидно обратное). После всего, заме­тим, что когда речь идет о половой морали в оптимальной этике, это не значит, что речь идет о домостроевской морали, далеко отошедшей от оптимальной в противоположную сто­рону, сторону чрезмерного ограничения и подавления не только физиологических потребностей человека, но и очень важных духовных потребностей, как то потребность в выборе и в любви.

Все же есть один пункт, в котором научно-технический прогресс внес безусловную поправку в оптимальную половую мораль, ну и само собой повлиял на современную реальную. Изобретение противозачаточных средств разрубило обяза­тельность, т. е. независимость от участников, связи полового акта с рождением детей. Связь эта играла значительную, если не решающую роль в запрете внебрачных половых от­ношений в истории реальной морали и она же является на­иболее существенным основанием для включения этого зап­рета в оптимальную мораль. Кроме того, через эту связь осуществлялось в эпоху до изобретения противозачаточных средств влияние материального уровня на степень амораль­ности внебрачных отношений. Чем тяжелей была судьба вне­брачных детей, тем аморальнее было рисковать их рожде­нием.

На сегодня наблюдаются также попытки, ссылаясь на изобретение противозачаточных средств, ревизовать один из строжайших запретов половой морали — кровосмесительство. Ревизия строится на предположении, что единственной при­чиной для этого запрета был высокий процент рождения уродов в генеоалогически близких браках. И, коль скоро по­явились противозачаточные средства, то почему бы отцам не баловаться со своими дочерьми и т. п. «Непонятно почему кровосмесительство во все времена и у всех народов было так строго запрещено, что каралось почти исключительно смертной казнью», — пишет один из адептов сексуального освобождения (см. статью о кровосмесительстве в израйльской газете «Маарив» от 27.7.79). Ну, действительно с мозгами, вывихнутыми «но­вой ментальностью», где уж понять.

Прежде всего, можно ли, вообще, сколь либо всерьез отно­сить происхождение этого запрета за счет повышения про­цента уродов, рождающихся при близких браках? Так ли уж  велико это увеличение, чтобы оно было замечено и принято во внимание еще в древнейшие времена? Вот, например, об­щина самаритян примерно две тысячи лет просуществовала (и продолжлает существовать поныне) без смешения в бра­ках с другими народами. При этом число ее членов в течениие столетий колебалось в пределах от нескольких десятков до нескольких сотен. Легко себе представить, какое число 'близ­ких по крови браков совершалось в течении примерно 100 поколений самаритян, особенно, если учесть, что в числе этих десятков и сотен людей был нормальный процент ста­риков, детей и просто людей уже женатых. А дабы, не напря­гать воображения можно получить ответ и из уст самих са­маритян ныне живущих. И, тем не менее, поверхностный взгляд на эту группу не обнаруживает никаких существенных внешних отличий от прочих обитателей нашей планеты. Ко­нечно, тщательный медицинско - статистический анализ чего- нибудь там нашел бы. Но ведь народы, почти всегда и все осуждав­шие кровосмешение, как самый страшный" грех, вовсе не всегда имели современную медицину и статистику. Более того, на рождение уродов в древние времена гораздо сильнее влияли другие факторы, такие как голод и физические лише­ния, всевозможные болезни, особенно эпидемические и т. д., так что влияние кровосмесительства на вырождение тем бо­лее было тяжело вычислитьпроследить. Наконец, алкоголизм, половые излишества и венерические заболевания приводили и приво­дят, к количеству врожденных дефектов совершенно несоиз­меримому с онным от кровосмешения. И поныне есть места сильного распространения алкоголизма вроде некоторых ра­бочих городков Сибири, в которых больше половины детей рождается уродами. Тем не менее, ни алкоголизм, ни поло­вые излишества, ни венерические заболевания не осуждались нигде и никогда так строго, как почти везде и всегда в прош­лом кровосмесительство. Более того, у подавляющего боль­шинства стран и народов алкоголизм вообще почти не осуж­дается и есть народы, у которых он окутан тем или иным ореолом романтики.

А как объяснили бы приземистые духом «новоментальцы» по уши утонувшие в физиологии и не желающие видеть соб­ственно человеческой природы в человеке, почти столь же суровые осуждение и запрет у всех народов* всех времен на гомосексуализм и скотоложество? Ведь от них дети как будто не рождаются?

Духовная или собственно человеческая природа человека играют значительную роль во всей морали, недоучет чего является, кстати, общей ошибкой марксизма и экзеистенциа-лизма. Особенно существенную роль она играет в половой морали. Что же касается кровосмешения и сексуальных от­клонений, то здесь человеческая природа человека играет ре­шающую роль. Духовные потребности так сильны в человеке, что требуют объяснения не то, почему они привели к выше­упомянутым запретам, а то, почему это перестало быть оче­видным большому количеству людей сегодня. Признание, легитимизация кровосмесительных связей разрушает весь строй отношений родителей -'сс детьми в обществе, лишает его одухотворенности, возвышенной человечности, а в человечес­кой природе есть потребность в нихэтом. Даже у многих высших животных не приняты половые связи между родителями и детьми. Сука, например, не проявляющая, казалось бы, ни­каких родительских чувств к своему взрослому сыну, тем не менее, никогда не вступит с ним в половую связь. Аналогично легитимизация гомосексуализма и скотоложества лишает че­ловека уважения к себе, причем это касается всех членов общества, в котором такая легитимизация происходит.

Итак, за исключением изобретения противозачаточных средств, влияние научно-технического прогресса и иже с ним на оптимальную половую мораль не может считаться дока­занным и, если оно есть, то незначительно, и не является ос­нованием для радикальных изменений в этой области.

Подведем итог всей теме зависимости оптимальной и ре­альной морали от общественного строя и внешних условий.

Постулаты «Не убий» и «Не укради» практически не свя­заны ни со строем, ни со способом управления, ни с матери­альным уровнем общества, ни с последствиями научно-техни­ческого прогресса. Они проявили высокую устойчивость во всей реальной эволюции человеческой морали.

Разумеется, речь идет о морали общества в целом, а не отдельных антиобщественных групп вроде преступного мира, в котором воровство и убийство вполне моральны. Имеется в виду также только осознание этики большинством членов общества, а не ее исполнение, т. е. то, что большинство полагает за желанную норму, но не обязательно выполняет. И, наконец, вышесказанное касается только отношений людей внутри общества, но не к инородцам и чужеземцам. Послед­нее особенно существенно для стадии диких племен, у, кото­рых никакие ограничения морали, включая «Не убий» не распространяются на «чужих». Но даже в современном мире, когда межгосударственные связи необычайно возросли вслед­ствие торговли, сотрудничества в науке и промышленности, обмена культурой и туризма, межгосударственная мораль за­метно отличается от просто морали.

Экономическая этика и оптимальная и реальная сущест­венно связана с общественным строем и материальным уров­нем. Однако оптимальная тем меньше зависит от них, чем выше благосостояние, и в условиях современного промыш-ленно развитого общества дальнейшее изменение материаль­ного уровня мало влияет на нее.

«Возлюби ближнего своего», т. е. характер человеческих отношений, сильно менялся на протяжении истории. Но в оптимальной этике этот постулат связан лишь в некоторой степени со строем и материальным уровнем (в той мере, в какой он связан с экономической этикой). И, как экономи­ческая этика, в современных развитых странах он освобож­дается от этой зависимости, а также и в прошлом никогда ею полностью не определялся.

Половая мораль наиболее претерпевала превращения за время цивилизации. Однако в большинстве аспектов трудно проследить ее корреляцию с другими. изменяемыми парамет­рами модели: строем, управлением, материальным уровнем, научно-техническим прогрессом. Что касается оптимальной половой этики, то было показано, что в некоторых моментах, как например, отношение к разводу, она зависит от матери­ального и социального уровня общества (сильно для бедных и слабее для современных развитых стран). В другом аспек­те—отношение к внебрачным связям — она оказалась изме­ненной изобретением противозачаточных средств. В осталь­ном, нет оснований считать ее существенно зависящей от упо­мянутых параметров.

Во всей той мере, в какой оптимальная мораль не зависит от переменных параметров, она определяется только постоян­ными: внутренней природой человека и неизменяемыми об­щественными связями. Как именно определяется, это отчасти было уже рассмотрено по ходу варьирования. Подробный анализ, базирующийся на пристальном изучении внутренней природы и неизменных общественных связей, может соста­вить содержание многих объемистых исследований. Цель мо­ей работы — дать лишь общую картину и метод исследова­ния, показав заодно, в чем ошибочность основных ныне су­ществующих подходов.

В заключение я ухочу остановиться на значимости этичес­кой теории для общества, на примерах тех трагических последствий, к ко­торым приводили ошибки в ней в человеческой истории.

Сталинские лагеря и истребление 40—60 миллионов не­винных людей явились следствием замены- марксизмом спра­ведливости вообще пролетарской справедливостью.

Вторая мировая война с гибелью 40 миллионов людей, с сознательным истреблением 6 миллионов евреев, с неисчис­лимыми бедствиями для всех народов Европы и немецкого прежде всего, явилась следствием того, что этот народ при­нял фашизм и его моральную теорию, основанную на культе  сильной личности, которой все можно, и на культе избранного народа, состоящего целиком из сильных личностей.

Наконец, необычная бездуховность, отчуждение, неуваже­ние к Человеку, характеризующее современную жизнь За­падного общества, приведшие к ощущениям разочарования, безразличия и безнадежности, несмотря на высокий, как ни­когда, жизненный уровень и возможности развлечения даруе­мые техникой, является следствием так называемой «новой ментальности», базирующейся на экзистенциализме с его от­рицанием морали и проповедью неограниченной свободы.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ГЛАВА 5

МЕСТО ДУХА В РАЦИОНАЛИСТИЧЕСКОМ МИРОВОЗРЕНИИ



                                                                      "Бывали хуже времена, но не было подлее"

Мировая философия издавна занята проблемой первичности-вторичности материи и духа (или в другой терминологии- идеи). Проблема эта всегда представлялась настоль кардинальной, что в соответствии с тем, как та или иная философия решала ее, все они с древнейших времен подразделялись на материалистические, идеалистические и дуалистические (в последних признавалась независимость этих двух глобальных начал).

По сложившемуся и весьма распространенному стереотипу рационализм отождествляется с материализмом. Поскольку предлагаемая вниманию читателя философия, базирующаяся на модельном подходе, является, безусловно, рационалистической (хотя содержание рационализма уточнено по сравнению с классическим (см. главу 1)), то инерция мысли толкнет многих к предположению, что она исходит из первичности материи. Однако это не так. Более того, сама постановка проблемы первичности представляется мне неверной и уводящей философию от ее истинных задач.

В самом деле, как было показано выше (см. главу 1), все наши понятия, включая "материю", "дух" или "идею" имеют условные границы. Что касается материи и духа, то тут границы настоль условны, что дай Бог сформулировать эти понятия так, чтобы осталось что-то содержательное от них, хоть в каких-то границах. Для материи я и не берусь этого делать. Читатель легко может убедиться, что нигде выше я не пользовался этим понятием. В свое время, лет 200 .назад и прежде, понятие материи казалось самоочевидным, поскольку она отождествлялась со всем тем, что имеет массу покоя. Однако, со времени открытия силовых полей, со времени введения понятия энергии не связанной обязательно с массой покоя, со времени установления превращения массы в энергию и наоборот, со времени обнаружения факта, что интеллектуальная и психическая деятельность вызывают изменения определенных физических полей, подразделение сущего на материю и дух или идею стало не то чтобы невозможным (это можно сделать проведением границы произвольно там или сям), но не дающим никакой пользы познанию. Тем более нелепо сегодня рассуждать о первичности -вторичности материи и духа.

Отмечу здесь, что не следует путать подразделение сущего на материю и дух (или идею) и проблему познания, занимающуюся соотношением между всем сущим вообще, включая идею и дух, и нашим восприятием его, и отражением в сознании. (Решение последней дано в главе 1).

Цель данной главы - вычленить из всего сущего с помощью определения понятие духа (а заодно и души), указать способ включения его в модели общественных процессов и в самом общем виде описать его взаимодействие с прочими параметрами этих моделей или иными словами описать его влияние на общественные процессы с одной стороны и на индивидуума, участвующего в этих процессах, с другой.

Я хочу напомнить здесь то, что отмечал уже в главе 1, а именно, что познание моделями хоть и включает в себя все научное познание, в том числе и тех времен, когда модельный подход как таковой не осознавался, однако не является единственно возможным. Другим способом познания является, например, искусство. Поскольку есть альтернативные виды познания, то уместно говорить об их сравнительных достоинствах и можно предположить, что для каждого вида есть своя сфера действительности, которой он наиболее адекватен. Очевидно, что в эмоциональной сфере духа и души искусство обладает несравненно большими возможностями передачи всех оттенков предмета, чем любая модель. Отличным тому примером служит для меня знаменитый дуалистический принцип Бубера ("Я и ты"). Методом философии, т. е. по сути, модельным методом, хотя и не без художественности стиля, Бубер отобразил определенную сферу действительности, тесно связанную с душой и духом. Но упомянутая сфера отражалась уже много, много раз и до него, но иными средствами, а именно искусством и прежде всего поэзией. И как по мне, несколько строк из Данте, Петрарки, Шекспира или Пушкина, ("Я помню чудное мгновенье, Передо мной явилась Ты...") гораздо лучше выражают суть дуалистического принципа, чем посвященная предмету и доставившая известность автору работа Бубера. Кстати, вышесказанное не уменьшает значимости его, как философа, в моих глазах, но упомянутое "Я и ты" очаровывает меня гораздо меньше других его работ.

Зачем я сделал вышеупомянутую оговорку? Прежде всего, чтобы показать, что адекватно определить понятия души и духа в рационалистической модели не легко. Затем, чтобы заявить заранее, что я не собираюсь соревноваться с искусством в исследовании души и духа во всех нюансах. В чем я да собираюсь соревноваться с искусством, осознавая при этом полное преимущество моего метода для предмета, это в установлении взаимосвязи и пропорций между явлениями души и духа и явлениями общественной жизни и жизни индивидуума.

Как уже сказано в главе 1, каждое определение не является хорошим или плохим само по себе. Оно является хорошим или плохим лишь для той задачи, для которой оно строится. Теперь, когда ясно, что именно я хочу исследовать, я могу позволить себе сформулировать определение духа.

Духом и душой я буду называть в дальнейшем эмоциональную привязанность человека к надличному. Определение не блещет излишней строгостью, но таков предмет. Для того же, чтобы было яснее, что я имею в виду (а также, чтобы "отделить" душу от духа) я буду вынужден пуститься в более или менее многословные объяснения.

Я буду называть душевными привязанности к конкретным людям: любимой женщине, детям (своим), родителям, друзьям, товарищам и даже более дальним, но все же конкретным, зримым, а не абстрактным людям вообще, и, наконец, к конкретным животным, местам и вещам.

Духовной я буду называть привязанность к некой абстрактной идее, содержание которой может быть самое разное: Бог, благо всего человечества, причем соответственным образом понимаемое (скажем социализм или технический прогресс), благо своего народа (его освобождение, или культурное развитие, или экспансия и мировое господство), отвлеченная справедливость ("пусть рухнет мир, но торжествует справедливость"), истина, наука, искусство, всевозможные фетиши вроде отдельно взятых правил морали (семья), традиции (шабат, хождение в Мекку, христианский Новый год), правил, запретов и требований к поведению (например, рыцарская честь, кодекс самураев, правила джентльмена, китайская церемония питья чая и даже воровской "закон"), природа как таковая (пантеизм), конкретный вид животных, как таковой (священная корова в Индии), и даже конкретный предмет, но в функции фетиша, святого (священный камень в Мекке; Иерусалим не просто, как любимый город, а как священный город; священный дуб языческих Полян; священные идолы; иконы) и т. д.

Одни и те же люди и вещи могут быть объектами порознь душевной, либо духовной привязанности, либо и той и другой вместе взятой, либо, естественно ни той, ни другой. Например, можно любить жену свою и членов семьи своей в силу душевной привязанности к ним как таковым, но это будет одновременно и выражением духовной привязанности, служения надличной идее, например, Богу, который заповедовал "Возлюби жену свою" или абстрактной морали или фетишу семьи. Может также быть ситуация, когда человек не любит душевно свою жену или даже всю семью, но относится к ним хорошо, выполняя свой долг перед великой идеей. И, наконец, у человека могут быть заглушены, подавлены и душевная и духовная привязанности, и тогда его близким нечего ждать от него ничего хорошего, да и сам он рано или поздно станет себе тошен.

Еще примеры: Иерусалим может быть предметом и душевной и духовной привязанности. Человек может любить Иерусалим, потому что он в нем родился и вырос. В другом случае он его в глаза не видел, но любит как символ. Аналогично, природа, народ, родина и т. д.

Теперь можно перейти к рассмотрению способа включения понятий души и духа в рационалистические модели. Собственно говоря, это уже было сделано вкратце в предыдущей главе, где указывалось, что в числе внутренних потребностей природы человека, обуславливающих структуру функции качества жизни, наряду с физиологическими потребностями, потребностями в свободе и прочими, есть также душевные и духовные.

Существование, по крайней мере, некоторых из душевных потребностей в природе человека легко может быть проиллюстрировано и даже доказано (в той мере, в какой вообще можно говорить о доказательствах вне математики). Например, такой вид душевной привязанности (т.е. потребности в такой привязанности), как любовь родителей к детям, хорошо известен и принят под названием материнского и вообще родительского инстинкта, тем более, что он существует не только у людей, но и у многих высших животных.

Точно так же любовь детей к родителям не есть лишь результат воспитания. Хорошо известно, что рано осиротевшие люди, у которых эта чувство не могло быть воспитано, как правило, проносят через всю жизнь жажду этой любви, тоску по ней, ощущение неудовлетворения этой душевной потребности.

Что касается любви между мужчиной и женщиной, любви хоть и связанной с сексуальным влечением, но не сводящейся вполне к нему, то нет нужды приводить примеры, что таковая существует у людей и может достигать необычайной силы, превзойдя по потенциалу все прочие потребности, включая инстинкт жизни. Можно сослаться на примеры избирательной любви (сама избирательность которой свидетельствует о том, что она не сводится к одному лишь либидо) в мире животных, например лебедей, у которых, как известно, самец погибает от тоски, утратив возлюбленную, и никогда не спаривается с другой. Все это, однако, не будет доказательством (даже не математическим) того, что любовь между мужчиной и женщиной есть обязательная, нормальная часть природы человека, поскольку есть очень много людей (во всяком случае, не исключения), которые проживают всю свою жизнь без нее и по крайней мере не жалуются, что им ее недоставало.

То же самое, и даже в большей мере, можно сказать о большинстве других видов душевных привязанностей, а именно, можно дать много ярких примеров существования и силы их, но при этом окажется, что многие люди, а для некоторых видов привязанностей - подавляющее большинство, проживают свою жизнь, не испытав их и не осознавая своей обездоленности при этом. Например, бывают случаи сильной привязанности к любимой собаке, но те, кто не имел такой привязанности, не чувствуют себя обездоленными.

Еще в большей мере это относится к духовным привязанностям. Мы знаем, что во имя служения истине, Богу своему народу, Родине, кодексу чести и т. д. люди всходили на костры, закрывали грудью амбразуры, проходили через невообразимые пытки, истязали себя голодом, заточались добровольно в пещеры, дрались на дуэлях и даже приносили в жертву детей своих. С другой стороны, именно в наш бездуховный век, растленный "новой ментальностью",, крайне тяжело убедить среднего человека Запада, зачастую не имеющего ничего за душой, не говоря о духе, убедить его, что ему чего-то не хватает, особенно, если у него есть хороший "джоб", вилла, машина и т. д. Правда, можно сослаться на другие эпохи, например, средневековье, во время которого вряд ли кому-нибудь в христианской Европе пришло бы в голову отрицать наличие в человеке духовной потребности. Да и в; наши дни положение аналогично для многих мусульманских стран, например, хумейнистского Ирана.

Можно продолжить исследование вопроса, существуют все же или нет рассматриваемые душевные и духовные потребности в природе человека, в том же смысле, как в ней существует потребность в еде и питье, но я этого делать не буду. Я лично считаю, что существуют, хотя они и моложе по происхождению в эволюционном смысле, чем физиологические, а что касается духа, то я считаю, что потребность в нем еще не закончила процесса формирования. Кстати, такое предположение, будучи эволюционистским, не противоречит и религии (монотеистической), согласно которой Бог сначала создал тело человека, а затем вдохнул в него душу.

Кроме того, эти потребности, если существуют, то, конечно, не в такой дифференциации, как они перечислены в пояснении к определению. Т. е. материнский инстинкт и потребности в некоторых других видах душевных привязанностей существуют как таковые, но вряд ли существует в чистом виде потребность в привязанности, скажем, к собаке. Точно также не существуют в дифференцированном виде конкретные духовные потребности. Скорее всего помимо упомянутого материнского инстинкта и некоторых других видов, существует еще недифференцированная душевная и духовная потребность, которая может проявлять себя в привязанности к друзьям, животным; конкретным предметам, местам и т. д., и в привязанности к одному или нескольким вышеперечисленным объектам духа.

Но как я уже сказал, доказывать этого я не буду, поскольку для моей модели неважно, существуют ли эти потребности в природе человека в том же смысле что, скажем, потребность в пище или являются результатом воспитания и обстоятельств жизни. Замечу только, что если даже они и существуют, то уж, во всяком случае, их дифференциация, т. е. обращение на тот или иной конкретный объект, включая идею, есть, безусловно, результат воспитания и внешних обстоятельств, что особенно очевидно для духовных привязанностей. Человек не рождается ни с верой в Бога, тем более в конкретного, иудейского, скажем, или христианского, ни с любовью к Родине, ни с кодексом джентльмена.

Что же да, важно для модели? Важно то, что качество жизни человека, при прочих равных, безусловно, выше, у того, кто имеет или осознает свои душевные и духовные потребности и удовлетворяет их, по сравнению с тем, кто осознает, но испытывает неудовлетворение этих потребностей, или по сравнению с тем, кто не имеет или не осознает их. Доказательством этого служит как сила положительных эмоций человека, имеющего душевные привязанности и живущего духовной жизнью, так и сила отрицательных эмоций, а проще глубина страдания и горя человека, у которого по каким-то причинам разорвана упомянутая привязанность или разрушен идеал, бывший объектом духа его. Кстати, хоть я и сказал, что не намерен доказывать наличие душевных и духовных потребностей в природе человека, но не могу все же по ходу не отметить, что могучий потенциал соответствующих переживаний является, безусловно, аргументом в пользу наличия их. Коль скоро потребности душевные и духовные, независимо от того, той же они природы, что и физиологические, или нет, удовлетворяясь, повышают качество жизни, то и входят они в функцию качества жизни так же, как и прочие потребности и как это уже было описано в главах 3 и 4, т. е. в виде слагаемых с поправочными коэффициентами. Это и дает ключ к включению души и духа в рационалистические модели.

Подобно тому, как это было сделано раньше, я не буду и не могу, естественно, строить точно функцию качества жизни, а воспользуюсь для дальнейшего лишь существованием ее и знанием ее структуры, включающей, как было сказано, душевные и духовные потребности человека. Для того же, чтобы по возможности представить, как эти последние влияют на упомянутую функцию в сравнении с прочими, а также во взаимосвязи с ними, рассмотрим свойства души и духа, имеющие отношение к модели.

Прежде всего, замечу, что, как уже было сказано в главе 4, душевные и духовные потребности гибче, чем физиологические (особенно такие, как в пище). Гибче - это значит, что их удовлетворение может откладываться на более долгий срок, особенно, если они не разбужены изначально. В последнем случае их неудовлетворение может не замечаться и всю жизнь. Однако эта большая гибкость не означает меньшего потенциала. Скорее, верно обратное. Как уже сказано, движимые душевными порывами и во имя служения духовным идеалам люди способны жертвовать своей жизнью. (Что касается чужих жизней, то жертвование успешно происходит и по причинам душевно-духовным и под влиянием физиологических и прочих потребностей). Это в индивидуальном плане. Что касается потенциала влияния на общественные процессы, то здесь дух и живот, а заодно и либидо и жажда свободы успешно соревнуются, хотя, как по мне, дух оказал более сильное влияние на человеческую историю, чем живот и прочее. Конечно, не мало значительных и кровавых событий истории происходили под влиянием голода или угнетенной свободы - мятежи, войны, революции, массовые миграции и т. д. Но из них разве одни только голодные бунты и миграции могут быть отнесены целиком за счет недуховных потребностей. Уже освободительные войны - явление более духовного, чем иного плана, ибо главная цель их - свобода своего народа намного превалирует над вспомогательной целью - индивидуальной свободой, которая для многих была, возможно, изначальным импульсом борьбы, зато для многих других она не только не возростала, но даже убывала в процессе борьбы (военная дисциплина). В различных революциях духовный и недуховный элемент переплетены сильно и

разнообразно. Конечно, почти во всех них работал потенциал голодного желудка и жажда свободы личной, но поверх этого непременно накладывался и господствовал дух, в виде заботы о свободе и желудке не только своих, но и всего народа, а также в виде таких идеалов, как равенство, справедливость, достоинство и проч.

Наконец, история знает и мощнейшие и продолжительнейшие чисто духовные движения, прежде всего религиозные, включая религиозные войны, но еще более того внутренние не военные, но глубокие и существенные изменения человеческого общества под влиянием религий, а также великих нерелигиозных учений, как то идеология буржуазных революций, марксизм, экзистенциализм.

Говоря о потенциале душевно-духовных потребностей, нужно отметить еще одну их особенность. Потенциал большинства прочих потребностей по мере его удовлетворения убывает, или, если растет, то ограничено. Поэтому возможности повышения качества жизни человека и общества за счет удовлетворения большинства потребностей, кроме душевно-духовных, представляются также ограниченными. Т. е. на этапе острой неудовлетворенности этих потребностей их потенциал может быть огромен: в минус, к аду жизни мы можем сползать сколько угодно. Но когда мы находимся в области приличного среднего уровня, скажем, в современных промышленно-развитых странах, то возможности существенного дальнейшего повышения качества жизни за счет еще большего удовлетворения этих потребностей становятся все более ограниченными, хотя инерция жизни потребительского общества и мешает это понять (значительную роль здесь играет и искусственное разжигание потребительских страстей). Замена холодильника еще лучшим холодильником, а машины еще более шикарной машиной имеет отношение лишь к весьма иллюзорному счастью и удовлетворяет по преимуществу относительно слабую и лишь искусно раздуваемую потребность быть не хуже других или лучше других, причем лучше или не хуже - только в смысле материального уровня. В отличие от прочих потребностей удовлетворение душевно-духовных не только не приводит к снижению их потенциала, но даже наоборот. И хотя дух зачастую разгорается, наталкиваясь на препятствия, но неизвестно, нужно ли считать эти препятствия неудовлетворением духа или его пищей, т. е. удовлетворением. Интересен в этом отношении пример Сэнт Экзюпери в "Ночном полете", где он описывает отношение арабов к Лоуренсу. Лоуренс был их заклятый и горячо ненавидимый враг и борьба с ним давала пищу духу и наполняла их жизнь содержанием и острым интересом. Когда же он уезжал, эта жизнь погружалась в сонную спячку. Главное же, что во многих случаях удовлетворение потребностей души и духа и без упомянутых препятствий и остроты способствует разгоранию, усилению и углублению их потенциала. Так происходит и в случае любви к детям и в случае любви к женщине (не всегда), и в случае любви к Родине и любви к искусству и т. д. Причем существенно, что разгорание это может происходить, очевидно, в неограниченных масштабах. Поэтому хоть душа и дух играли существенную роль и на всех предыдущих этапах истории, но, начиная с какого-то момента, душевно-духовная сфера должна будет стать основным и чуть ли не единственным поприщем поисков дальнейшего улучшения качества жизни человека и общества.

Тут следует заметить, что вообще-то не только духовные потребности могут расти вследствие их удовлетворения, разжигания, пробуждения, воспитания и т. п. Даже такую фундаментальную потребность, как в пище, можно развивать доводя до обжорства. Тем более это относится к потребностям не чисто физиологическим, но и не душевно духовным, а, например, таким, как потребность в развлечениях, приключениях, азарте, риске, успехе и т. д. Более того, следует заметить, что существуют потребности изначально решительно не присущие человеческой натуре, а являющиеся результатом исключительно воспитания, привития и разжигания, и посему вообще встречающиеся лишь у тех, у кого они привились. Это такие потребности как в курении, алкоголе, наркотиках и т. п. Однако потенциал всех этих потребностей (за исключением потребности в свободе) не может быть развит до такой степени, как потенциал духовных потребностей. Человек, будучи голодным, может убить другого из-за пищи, но не пожертвовать собой. Можно рисковать собой во имя риска, как такового, в азарте борьбы за успех, в погоне за красивой женщиной, из-за наркотиков, даже из-за бутылки водки и сигареты. Но! Но не сознательно жертвовать собой, как во имя души и духа (и свободы).

Есть и другой путь сравнения возможного максимального потенциала духовных и недуховных потребностей. Многочисленные мемуары, художественная литература и личный опыт, подтверждают, что, если в юности, скажем, человек вел богатую духовную жизнь с борьбой за идеалы, но одновременно и с физическими лишениями, связанными с этой борьбой, а со временем "остепенился", т. е. дух угас, а материальное положение стабилизировалось, то всю свою жизнь он будет вспоминать тот духовный период не только, как лучшую часть жизни, но и вообще как единственную часть, которую только и можно по настоящему называть жизнью, в отличие от сыто спокойного существования.

Следует отметить, что любые потребности под влиянием внешних обстоятельств могут не только разжигаться, но и подавляться и увядать. Классический пример тому -увядание сексуальных потребностей в старости. Для нашей модели ущественно, что не только удовлетворение одних потребностей может сокращать удовлетворение других, но и разростание одних потребностей может подавлять другие. Крайние примеры - это, скажем, разрастание потребности, а проще говоря, чрезмерное употребление наркотиков или алкоголя, которое может приводить к разрушению организма и вместе с тем и к увяданию жизненно важных его функций и потребностей.

Разростание духовных потребностей может также приводить к увяданию прочих потребностей. Это в сильной степени зависит от того,на что направлен дух, от его идеи. Опять же в качестве крайнего примера можно привести различные изуверские секты, изнуряющие плоть и даже толкающие своих членов на самоубийство (хлысты, адвентисты седьмого дня и проч.). Но даже если идея духа не направлена непосредственно против каких-либо потребностей человека, экзальтированное, неуравновешенное, нарушающее гармонию служение этому духу может приводить к увяданию многих, так сказать, нормальных потребностей, к увяданию самого интереса к жизни.

Правда, тут зависимости сложны и эффекты экзальтированного духа могут быть самыми разнообразными и неожиданными, в том числе и прямо противоположными тому, о котором идет речь. К тому же здесь мы вступаем в сферу большого индивидуального отличия людей.

Продолжая тему потенциала душевно-духовных потребностей, следует отметить еще, что упомянутое разрастание их по мере удовлетворения имеет и отрицательную сторону, а именно, если удовлетворение прекращается, это приводит к снижению качества жизни, причем чем больше был потенциал, тем резче снижение, что в принципе вызывает неустойчивость жизни человека и общества и может приводить к катаклизмам и трагедиям. Все зависит от того, на что направлена духовная потребность и каковы возможности ее удовлетворения в настоящий момент в обществе вообще и у индивидуума в частности. Это обстоятельство является причиной того, что во многие века для большинства населения такие потребности, как любовь мужчины и женщины, любовь к искусству и даже жажда справедливости и чести считались и действительно являлись недопустимой роскошью и были уделом аристократии (всяких там Нифертити). Более того, и сегодня и в развитых и просвещенных странах есть немало людей, которые добровольно отказываются от этих потребностей, от развития их потенциала, опасаясь, что их неудовлетворение сделает жизнь хуже, чем она есть, не желая рисковать неустойчивостью, не желая бороться, и обрекая себя на серое существование.

Следует, однако, отметить, что в тех случаях, когда обстоятельства позволяют удовлетворение тех или иных душевно-духовных потребностей, их наличие и потенциал делают жизнь человека, а заодно и его самого, не только богаче, но и устойчивей. Не случайно поэтому не только в суровые давние времена, когда семейный союз был необходим для выживания, как самая удобная форма кооперации (муж гоняется с дубиной за дикими зверями, а жена шьет из их шкур одежды), но и сегодня в развитых странах семейные люди считаются в среднем более надежными и устойчивыми в жизни. Примеров необычайной устойчивости, которую придает людям подлинный и высокий дух, помогая им проходить через невообразимые испытания, не стану приводить: их слишком много и они хорошо известны из истории и литературы.

Еще одно свойство духа, именно духа, а не души, отличающее его ,от всех прочих потребностей человека, это его возможная нетерпимость к другому духу, духу направленному на другой объект или идею, зачастую весьма близкую идее или объекту данного духа. Примеров этому несть числа в истории. Это - и многовековая вражда христианства и иудаизма и протестантизма с католицизмом внутри христианства, и фарисеев и садукеев внутри иудаизма, и марксизма с буржуазной идеологией, и большевиков и меньшевиков внутри марксизма и т. д., и т. д., и т. д. Эти свойственные духу (хотя и необязательные) фанатизм и нетерпимость, как уже сказано, не имеют места у прочих потребностей человека, как,( например, физиологических, что порождает иллюзию преимущества последних и опасности духа для человечества, иллюзии, широко использованной "новой ментальностью" в ее борьбе с духовностью. Я хочу подчеркнуть, что это все-таки иллюзия, ибо как ни много бедствий знало человечество от фанатичной духовности, еще больше бедствий происходило от такой недуховной потребности, как жажда власти и подобные, которые всегда расцветают там, где слабеет дух.

Теперь перейдем к рассмотрению связей духа и души с другими потребностями человеческой натуры и прочими параметрами модели, естественно под углом зрения, как эти связи могут отражаться на качестве жизни и на общественных процессах.

Прежде всего, нужно отметить, что наличие душевно-духовных потребностей и их удовлетворение, как правило, сочетается, способствует и • усиливает, причем в немалой степени, и удовлетворение некоторых других потребностей человеческой натуры, таких как потребность в общении, потребность в глубоких, сильных положительных эмоциях (вспомним, например, рублевскую "Троицу") потребность в ощущении принадлежности и некой человеческой общности. Все это дополнительный вклад в улучшение качества жизни, помимо того, что дает непосредственно само удовлетворение потребностей души и духа.

Противоположно этому работает связь душевных и духовных привязанностей со свободами. И те и другие ограничивают определенные свободы. Правда ограничения привязанностью отличается от ограничений законом или моралью и принятостью, тем, что последние являются ограничениями внешними, навязанными, даже если и осознается их необходимость. Ограничения привязанностью являются самоограничениями, ограничениями добровольными и все-таки ограничениями. Подтверждение тому встречающийся тип крайних ценителей свободы, сознательно избегающих любви, семьи и прочих привязанностей душевных и духовных во имя максимальной свободы. Насколь правильно они понимают свою собственную натуру - это уже другой вопрос. Многие из них жестоко расскаиваются в избранном пути на определенном этапе жизни. Другим подтверждением, что рассматриваемые привязанности ограничивают свободу, служит ощущение облегчения и освобождения, испытываемое человеком, избавившимся от неудачной любви.

Удовлетворение душевных и духовных потребностей ограничивает также, как правило, удовлетворение физиологических и некоторых других эгоистических потребностей (в развлечениях и отдыхе, скажем), хотя с другой стороны может и увеличивать. Но, вообще говоря, мы жертвуем чем-то ради своих близких, тем более во имя идеи, которой служим. Жертвуем временем, которое могло бы быть потрачено на зарабатывание денег и вообще на личный успех, жертвуем и "материей".

Все прочие связи душевно-духовных потребностей, а также и уточнение вышерассмотренных, зависят от того, что является объектом соответствующих привязанностей. В этом смысле есть существенная разница между привязанностями душевными и духовными, особенно если учесть, что мы рассматриваем эти связи с точки зрения, в какой степени" душа и дух отражаются на качестве жизни индивидуума и общества. Было показано, что при прочих равных они повышают качество жизни и очевидно могут повышать его в сильнейшей степени. Однако существенно, что прочих равных в жизни нет. И нет их именно потому, что есть связи. Так вот разница в этом смысле между душой и духом в том, что удовлетворение душевных потребностей может ограничиватьсвободу, материальное потребление и прочее, как правило, только того индивидуума, который соответствующие привязанности имеет, ну и, максимум, тех людей, на которых они направлены, хотя в последнем случае, как правило, больше дается, чем берется. Т. е. в основном душевные привязанности существенны лишь в личном плане, повышая, как правило, качество жизни индивидуума, их имеющего. Что же касается качества жизни всего общества, то влияние на него индивидуальных душевных привязанностей в высшей степени ограничено, если только соответствующий тип душевной привязанности не становится объектом духовной идеи, как это было, скажем, с романтической любовью в рыцарские времена, как это было и есть с почитанием родителей и вообще с семейными узами у некоторых народов и т. п.

Что касается духа, то он способен увлекать огромные массы в едином направлении и посемуоказывать сильнейшее влияние на уровень качества жизни целых народов и цивилизаций, причем как в ту, так и в другую сторону.

Между духом и объектом, на который он направлен, есть прямая и обратная связи. Прямая - это если дух направлен на свободу, то он способствует вообще говоря увеличению свободы в обществе, если на справедливость, то справедливости, если на патриотизм, то процветанию Родины.

Обратная связь состоит в том, что сила духа тем большая и дух тем выше, чем он более надличен, чем более всеобщую потребность он отражает и чем острей эта потребность в настоящий момент. Так, например, идея перераспределения имущества в сторону выравнивания, если она служит основанием для конкретного грабежа, то это вообще не дух, не надлично, это злоумышление, преступный замысел и т. д. Если же она обобщается до перераспределения имущества в масштабах всего человечества, то она становится объектом духа и, как нас учит недавняя история, еще какого духа. Как писал в нашумевшей в 20-е годы в России книге "Шоколад" Родионов-Никитин: "самые высокие взлеты духа рождаются из самых низменных потребностей масс". С другой стороны сила духа зависит от насущности той потребности, на которую он направлен, и если речь идет о потребностях материальных, то он слабеет по мере их удовлетворения. Это одна из причин, по которой дух марксизма ослабел в целом в Союзе, где материальный уровень достиг некоторого относительно сносного уровня, и силен в странах третьего мира, где, грубо говоря, многим есть нечего. Конечно, для ослабления духа марксизма в Союзе есть и другие причины и, прежде всего то, что марксизм не выполнил обещанного равенства ни материального, ни в правах, что в среднем материальный уровень в бывшем Союзе был ниже, чем в Западных странах, и что он ущемил другие насущные потребности, которые ропщут, а именно в свободе, но подробнее об этом ниже.

Потенциал духа зависит также от убедительности истинности его идеи. Дух всегда на что-либо направлен, как правило, на что-либо желанное само по себе, в силу нашей природы. Но всегда есть сомнение, поддерживаемое опытом, что, послушавшись велению духа, мы можем прийти к негативным результатам. Поэтому для распространения духа, укрепления его авторитета, усиления веры, в общем, для увеличения потенциала очень существенна привязанность духа к некой общей и авторитетной концепции, объясняющей по возможности все в мире, т. е. к религии, философии, в крайнем случае, истории и традиции, которые хотя бы уж тем убедительны, что вот так жили наши предки и, в общем, как-то жили и что-то хорошее от жизни имели, так давайте, чтоб не было хоть хуже.

Теперь рассмотрим связь духа с таким объектом или параметром жизни общества как организация. Дух, как уже сказано, всегда направлен на некоторый объект, идею, идеал, как правило, общий для большого количества людей, зачастую соизмеримого со всем обществом. Именно эта едино направленность сильной привязанности многих людей делает дух мощным фактором общественных процессов (как писал Маркс: "Идея овладевшая массами, становится силой"). Как правило, эти идея, идеал и т. п. имеют внешние препятствия для их реализации. Эмоциональная привязанность требует действия для преодоления этих препятствий и такое действие является, кстати, пищей духа, удовлетворением его. Например, идея национального освобождения и возникает как следствие внешнего ограничения на свободу народа, т. е. порабощения его другим народом, и привязанность к этому идеалу требует свержения ига. Идея социальной справедливости требует свершения социальной революции или социальных реформ или филантропической деятельности.

Иногда эти препятствия являются следствием упомянутого выше фанатизма духа, его нетерпимости к духу другому. Так было в случае всех религиозных войн, когда носителям одного духа стремились силой навязать другой дух, так сказать, осчастливить их вопреки их желанию, поскольку носители второго духа видели врага в первом и считали, что он представляет опасность для их духа, независимо от того, были ли объективные основания для такой предпосылки или нет.

Коль скоро из-за препятствий для группового, массового духа, появляется общая цель и деятельность по ее достижению, возникает необходимость в организации. Т. е. необходимость ли, это еще вопрос, но совершенно очевидно, что организация, координирующая действия многих в одном направлении, необычайно повышает эффективность этих действий... при прочих равных. Вот на эти то "прочие равные", которых вообще никогда не бывает, тем более в данном случае, никто, как правило, не обращает внимания. Почему нет прочих равных в данном случае? Потому, что есть очень существенная обратная связь между организацией и духом. Связь эта в двух словах сводится к тому, что организация убивает дух, омерщвляет его, выхолащивает, заменяя живую привязанность к идеалу, навязанной обязанностью. Процесс этот не происходит мгновенно с возникновением организации. Поначалу люди сознают необходимость организации и это не уменьшает их энтузиазма к идее. Это самый эффективный этап реализации идеи, когда дух, энтузиазм, преданность и подъем, сочетаются с организацией их направляющей.

Однако, организация означает разделение обязанностей, управление и значит власть. Власть удовлетворяет одну из специфических потребностей человеческой натуры - инстинкт власти, который подобно духу и в отличие от физиологических инстинктов разгорается по мере его удовлетворения. Инстинкт этот можно назвать анти духом. Если дух требует служения общему интересу, вплоть до пожертвования сугубо личным, то инстинкт власти требует подчинения интересов всех интересу одного. Однако, связи общественного процесса таковы, что в определенные периоды интерес одного, стоящего у власти и интерес многих, ему подчиненных, могут совпадать, по крайней мере формально. И это, как правило, бывает при зарождении организаций, обслуживающих дух. При этом те, кто стоят вначале во главе таких организаций, они же их создатели и они же наибольшие выразители духа и служители его. Поэтому вначале, как правило, налицо полная гармония. Однако организации существуют долгое время, часто - многие поколения. Вдохновенные создатели организаций сменяются их менее одухотворенными последователями, которые к тому же, чтобы занять освободившееся место, помимо служения идее должны были еще бороться за это место с конкурентами, т. е. бороться за власть. Постепенно происходит вырождение верхушки организации. В силу формального совпадения интересов того, кто рвется к власти или владеет ею с интересами всей организации, на ,первом этапе окостенения низы не замечают подмены и сохраняют энтузиазм. Однако, по мере усиления борьбы за власть внутри организации, интересы борющихся и властвующих все более расходятся, с интересами масс носителей духа. Тогда наступает следующий этап, на котором массы осознают, что они обслуживают не столько идею, сколько верхушку организации и тогда энтузиазм начинает слабеть, хотя еще не исчезает вполне. На этом этапе стоящие у власти, сила которых базируется на эксплуатации идеи и духа, и потому заинтересованные в сохранении энтузиазма, предпринимают меры, естественно, организационные меры (поскольку на чисто духовное воздействие они уже не способны) к сохранению и внедрению духа. Меры эти сводятся к созданию всевозможных институтов по изучению, консервированию, детализации и распространению идеи, ставшей уже официальной. Это и написание бесчисленных толкований основной идеи, и толкований толкований и т. д., и создание учреждений, в которых эти толкования изучаются, а заодно и фабрикуются и оцениваются, и введение всякого рода ученых степеней и должностей, связанное с изучением, толкованием и распространением, и введение соответствующего предмета в обязательное образование или, в худших случаях, сведение обязательного образования к изучению предмета и, наконец, введение бесконечно детализируемых норм поведения для рядовых членов организации (или общества в целом, если идея победила), выполнение которых должно символизировать духовную привязанность рядового члена к идее. Введение этих норм и контроль за выполнением их является логическим завершением взаимоотношений организации и духа, ею обслуживаемого, вытекающей из их природы. Организация, призванная разделить обязанности ее членов, осуществить управление и, следовательно, контроль за выполнением, тяготеет проконтролировать и сам дух в его носителях. Но, дух невозможно проконтролировать как таковой, посему вводятся формальные признаки его наличия и степени: сколько благих дел человек сделал за год и т. п. Введение всех этих мер имеет двоякое действие. Какую-то часть населения оно возвращает в лоно организации, вытащив из кабака, зато подлинных и изначальных носителей духа оно, как правило, отталкивает. Кроме того, происходит перерождение духа, его переориентация с изначальной великой идеи на выполнение формальных правил, на служение системе, на усердное выполнение роли винтика в машине, и т. д. И тогда подлинный дух в общем то уходит из системы, а остается его оболочка - организация с ее институтами и его вышеупомянутые эрзацы.

На этом этапе эффективность организации значительно снижается, однако она еще долго может существовать, используя созданные механизмы управления и, как правило, подавления, (причем последние со временем приобретают все больший вес) и эрзацы духа.

Тут следует заметить, что продлению жизни этих омертвелых конструкций ушедшего духа способствует то обстоятельство, что альтернативой им является, как правило, не новый, вызревший, могучий дух, а полная бездуховность и отрицание духа, которые приводят при прочих равных к еще более низкому уровню качества жизни, чем эрзацы и скорлупы практически мертвого, но великого в прошлом духа.

Еще следует заметить, что если эти скорлупы имеют яркие формы церемоний и обрядов, то за периоды времени, соизмеримые с жизнью нескольких поколений, они обретают, если так можно выразиться, вторичную духовность, духовность традиции, привязанность к которой основана не на смысле традиции, а на том, что так делали предки и так делает весь народ. Это, безусловно,- тоже над личное и следовательно дух.

Дальнейшее развитие сюжета возможно уже во многих вариантах в зависимости от внешних обстоятельств и субъективного человеческого фактора (см. главу 2). Возможны реформации со сбрасыванием омертвелых скорлуп культа и с наполнением свежей кровью изначальных идей. Возможно появление новых великих идей и разгорание нового духа и повторение всей истории сначала. Возможна просто гибель общества и создание на его развалинах новых формаций.

Кстати, вышерассмотренный процесс взаимосвязанной эволюции духа и организации сочетается, также с эволюцией морали. А именно процесс зарождения идеи и разгорания духа сопровождается и выкристаллизовыванием новой морали и взлетом ее авторитета. Процесс увядания духа идет одновременно с энтропийным процессом деморализации.

Еще ряд замечаний по поводу духа и организации. Дух не обязательно требует возникновения организации и не обязательно вызывает ее. Например, джентльменский кодекс, освящение морали или только семьи и т. п. не требуют организации. С другой стороны, организация отнюдь не является прямым порождением духа. Она является прямым порождением необходимости ведения общих дел, которая существовала и существует независимо от духа и которая, кстати, гораздо более чем дух ограничивает свободы. С другой стороны, необходимость ведения общих дел способствует разгоранию духовности, осознанию и удовлетворению ее, поскольку когда человек участвует в общем деле, то хочет он или нет, он работает не только на себя, но и на других и это объективно является удовлетворением духа, которое, как уже сказано выше, разжигает саму потребность в нем. Таким образом, дух не всегда вызывает, а также не всегда предшествует возникновению организации. Возможно и одновременное их развитие и предварительное организации, причем в последнем случае организация сама может, так сказать, оформить дух, дать ему идею, направленность.

Так было, например, в случае с духом монархическим, т. е. с эмоциональной привязанностью к монарху, суверену и т. п. и преданным служением ему. В основе этого духа, как и всякого другого, лежит, конечно, сама потребность в служении над личному, но направленность этому духу, идею дала конкретная организация, именуемая монархическим государством, которая исторически возникла отнюдь не для обслуживания ни этого конкретного духа, еще не существовавшего в период ее возникновения, ни духовной потребности, как таковой. Она возникла как наилучшая и наиболее эффективная форма кооперации людей в определенный исторический период.

Кстати, организации, возникшие не вследствие великой духовной идеи, а по причинам кооперации как таковой, также эволюционируют и эволюция эта подобна вышеописанной, хотя есть и особенности. Основная особенность в том, что такая организация не начинается с наивысшего подъема духа, а дух этот разгорается в начальный период существования сравнительно медленно, причем в значительной степени сам собой, т. е. просто в результате совместной деятельности всех звеньев организации, направленной на общую цель. Как правило, к тому же те, кто стоят во главе в этот период сравнительно честно работают на общий стол (иначе организация терпит провал). Разгорание духа в этот период осуществляется также и в результате прямого (организационного) воздействия стоящих у власти, цель которого - усиление и организации и власти. Начиная с некоторого периода- максимальной точки, начинается вышеописанный процесс омертвления и окостенения духа, сопровождаемый и процессом одряхления организации. Еще точнее этот процесс сползания идет с самого начала, но сначала превалирует процесс разгорания.

Другое замечание. Вышеупомянутый фанатизм духа часто является следствием умерщвления и искривления духа организацией и появляется на соответствующем этапе. Происходит это потому, что стоящие у власти и эксплуатирующие идею, видя угасание энтузиазма и стремясь разжечь его вновь, ставят духу ложные препятствия и придумывают ложные опасности со стороны другого духа (как мы знаем, препятствия разжигают дух).

Примеров вышесказанному опять же несть числа, но особенно яркие - это захватнические войны, осуществляемые властителями народов с целью разжечь угасающий патриотизм в условиях, когда авторитет власти внутри страны подорван. Такова, например, русско-японская война 1905 г. и многие прочие.

Еще одно свойство духа, характеризующее его связь с организацией, это его способность расщепляться, ветвиться на близкие направления, каждое со своей организацией и с враждой между ними. Примеры тому были даны уже выше, когда я говорил о фанатизме духа вообще. А именно: христианство - ответвление иудаизма, католицизм и протестантизм- результат расщепления христианства (а заодно и православие и еще ряд более мелких направлений), большевики и меньшевики - расщепление марксизма и т. д. и т. п. В основе этих расщеплений лежат вариации самого духа, его объекта, идеи (иудаизм и христианство) либо вариации путей достижения соответствующей цели (большевики, меньшевики). И в том и в другом случае расщепления происходят, как правило, на этапе, когда уже есть организация (и сопровождаются и организационным же расколом), и когда налицо та или иная степень загнивания духа. Примеры приведу в дальнейшем.

Теперь я попытаюсь, отправляясь от предложенной выше модели, рассмотреть в самом общем виде историю человеческого духа и связанную с ней историю общества, анализируя, как та или иная направленность духа изменяла посредством выше рассмотренных связей качество жизни и влияла на общественные процессы и судьбу человечества.

У первобытных племен привязанность к членам племени была душевной, к конкретным зримым людям, к тому же родственникам. Она поддерживалась также необходимостью взаимодействия и взаимо защиты: сегодня я помог тебе или спас, завтра ты меня, - но не сводилась, конечно, только к кооперации. Сила душевных привязанностей, как мы знаем, даже у животных может превосходить инстинкт жизни, тем более такое должно было встречаться у первобытных племен (Горьковский Данко - подтверждение хоть не научное, но яркое). По мере разрастания племен эта привязанность все более одухотворялась. Она уже была не к конкретным и знакомым людям, а к абстрактному понятию "людей племени", т. е. к своему народу. Это уже дух.

Другой путь развития духовности - через религию. Изначально страх заставлял людей поклоняться силам природы с целью задобрить их, избежать наказания и вымолить себе лучшую судьбу. Это было корыстное поклонение, даже в случаях, когда во имя коллективной корысти приносился в жертву богам человек. Однако из благодарности богам за якобы оказанные ими благодеяния, рождалась приязнь, которая в силу абстрактности объекта являлась уже зачатком духовности.

Рассмотрим, что давала людям эта ранняя духовность (на племенном этапе) и как она отражалась на общественных процессах. Нет сомнения, что она повышала качество жизни соответствующих племен не только за счет удовлетворения самих душевно-духовных запросов, и улучшения общения, но и за счет улучшения столь жизненно важной тогда кооперации членов племени, надежности ее. А она важна была для самого выживания, не говоря уже о физиологических потребностях. Что касается ранней религиозной духовности, то вера в языческих богов, помимо того, что делала жизнь людей красочнее и способствовала развитию искусства, которое в свою очередь обогащало дух, делала также людей психически более устойчивыми, т. к. помогала переносить несчастья, благодаря вере в помощь богов.

Ущемление индивидуальной свободы, которое непременно вызывается душевностью и духовностью, со стороны ранней не религиозной духовности было пренебрежимым. Дело в том, что соответствующие свободы и так были сильно ущемлены в те времена суровыми внешними обстоятельствами, борьбой за жизнь со стихиями, с дикими зверями, с другими племенами. Во имя выживания человек должен был принимать племенной образ жизни вместе со всеми его ограничениями и то, что он испытывал к членам своего племени душевную или духовную приязнь, не только не ограничивало его свобод дополнительно, оно лишь психологически облегчало ему примирение с теми несвободами, которые так или иначе он должен был терпеть. Другое дело ограничения на свободу, вызываемые ранней религиозной духовностью. Они всегда были дополнительны по сравнению с ограничениями, вызванными племенным образом жизни и внешними обстоятельствами. Степень их зависела от характера культа. Жертвоприношения потому и называются жертвоприношениями, что при этом люди чем-то жертвовали богам. Если это была пища, то это была жертва материей, если живой человек, то для последнего это была жертва и свободой и животом. Кроме жертвоприношений бывали и всякие другие культовые ограничения, знаменитые табу. И все же надо полагать, что в те суровые времена даже такие дополнения к ограничениям на свободу были несущественными в сравнении с объективно существующими природными (смерть отдельного человека была тогда еще не "биг дил" и табу были мелочь в сравнений с ограничениями внешней опасностью). Так что можно предположить, что в балансе качества жизни и ранняя религиозная духовность приносила положительный результат.

Что касается влияния на общественные процессы, то племена с большей душевностью и духовностью были при прочих равных (как всегда "при прочих равных") более жизнестойкими, побеждали и выживали. Выживание же было в те времена содержанием общественного процесса.

Следующий этап развития духовности был связан с влиянием организации. В межплеменной борьбе и борьбе с природой решающим фактором в те времена оказался отнюдь не душевно-духовный, который, конечно, тоже играл роль при прочих равных, а фактор организации. Наиболее эффективной организацией для зарождающихся народов в тех условиях и на долгие века оказалась монархия и вообще тоталитарный строй. Они же и оформили развитие соответствующей духовности. Монархии и прочих названий деспотии жестоко ограничивали существеннейшие свободы человека и для огромного количества людей означали и снижение материального уровня по сравнению с племенным образом жизни. О таких вещах, как достоинство, честь, справедливость, равенство и говорить не приходится. В чем монархии да улучшили качество жизни по сравнению с племенным строем - это, выражаясь современным суконным языком, в деле страхования жизни. Т. е. безопасность жизни несравненно возросла, конечно. Первобытные племена больно уж успешно истребляли друг друга (что известно и из истории американских индейцев и африканских племен), да и в борьбе с природой были не слишком сильны. Деспотии покончили с племенной враждой, не говоря о диких зверях. Улучшили ли деспотии качество жизни в целом по сравнению с первобытно общинным строем, вопрос не столько сложный, сколько несущественный на сегодня, посему я его рассматривать не буду. Что касается монархической духовности, то она, конечно, улучшала качество жизни... при прочих равных. Если уж надо было терпеть монархию, так лучше было верить в то, что она наилучший строй и любить монарха. О том, чего стоит соответствующее монархическое духовное наполнение, можно судить по тому, что даже в период свержения монархий, были их истинные сторонники, причем не только из числа правящих классов, которые сражались за них не на живот, а на смерть. Что касается влияния этого духа на общественный процесс, то он укреплял монархию.

К концу эпохи развития духа, которую можно назвать монархической или деспотической, возникает такое интересное и важное для человеческой цивилизации явление духа и организации, как античная демократия и связанная с ней культура. Оговорюсь, что под концом эпохи монархического духа я не имею в виду конец монархий и деспотий в мире (они еще и сегодня не кончились). Я имею в виду конец исключительного доминантного господства этого духа и появление сравнимых ему по мощи духа и идей, которые к тому же со времен своего появления определили в значительной степени развитие человеческой цивилизации явилась античная демократия.

Появилась ли античная демократия вследствие естественного развития одной из форм организации общества, конкурировавшей с другими и выстоявшей, а уж затем породившей соответствующий дух, или возникновению организации предшествовали идея и разгорание духа, я не могу сказать по недостаточности известного мне исторического материала. И то и другое в принципе возможно. Демократическая форма управления, хоть и не государствами и народами, так племенами, исторически предшествовала тоталитаризму и деспотии, и первобытнообщинными племенами правили выборные вожди и старейшины. Исторический процесс не протекал единовременно в равном темпе по всему земному шару и в то время, как в Египте уже тысячелетия существовала империя, голубоглазые пелазги бегали по своему Пелопонескому полуострову еще в первобытно общинном состоянии, т. е. с первобытно демократическим управлением. Когда они стали объединяться или разрастаться в народы и строить свои государства, то, естественно, что демократическая форма организации должна была бы быть опробована ими в первую очередь. Однако если учесть, что среди древнегреческих государств были не только демократии,; но и царства, а вокруг так вообще были сплошные царства (или сплошная дичь), то ранним демократиям несомненно приходилось выдерживать борьбу с деспотиями. Деспотия зиждется на том, что она заставляет силой всех работать на общую цель (и дух там играет второстепенную роль). Демократия может быть сильна лишь добровольным желанием граждан служить общему интересу. Добровольным, осознаваемым и эмоционально переживаемым. Но это уже, безусловно, - дух. Так что не выясняя вопроса, что была раньше: курица или яйцо, можно сказать, что с самого начала греческая демократия несла, и тем сильная была, высокий дух, направленный на свободу, равенство, достоинство и ответственность каждого за общую судьбу, те вещи, которые и до сих пор глубоко волнуют многих людей. Насколь высоки были эти идеалы можно судить по тому, что в античной, в частности афинской демократии была манера изгонять из страны людей, избегавших участия в .общенациональных спорах и раздорах, и лишать их гражданства.

Помимо идеалов демократии, древние греки и римляне высоко ценили гармоническое развитие личности, что было также одним из элементов их духовности. Еще одним элементом ее была религия, точнее религии, которые были языческими, как у примитивных народов, однако у греков и римлян они были гораздо богаче по фантазии и красочнее по обрядам. Это богатство фантазии культов, вместе со стремлением к красоте и гармонии дали толчок великому античному искусству, непревзойденному в смысле гармонии и поныне. Оно в свою очередь являлось .объектом преклонения т. е. духа. Если мы добавим к этому еще античную философию, то увидим, что античное общество было необычайно богато духовно. Причем разнообразно богато, т. е. и пробуждало дух в разных направлениях и давало удовлетворение этим разным стремлениям духа, хотя основная направленность как уже сказано, была сама демократия, как форма общественного устройства, вместе с ее идеалами свободы, равенства и достоинства. Это духовное богатство отражалось на жизни каждого гражданина, улучшая ее качество, как за счет непосредственного развития и удовлетворения духовных потребностей, так и благодаря основной направленности античной духовности, которая обеспечивала демократическую форму правления, а та в свою очередь высокое удовлетворение потребностей в свободе, достоинстве и даже материальных потребностей в сравнении с жизнью среднего гражданина соседних деспотий. У нас нет инструментов для измерения качества жизни, но и без них вряд ли кто станет оспаривать, что жизнь среднего афинянина была несравненно лучше жизни среднего египтянина, тех же времен.

Что касается влияния на общественные процессы, то именно высокий дух обеспечил античным демократиям долгую жизнь в море деспотий. Без него они погибли бы при зарождении. Они и так погибли после того, как дух этот завял в выше описанном процессе взаимодействия духа и организации. Но благодаря необычайно высокому изначальному взлету его и ряду реформации и возрождений (например, переносу центра развития в другое место и к другому народу - Рим), античная демократия просуществовала столь долго и дала такие прекрасные плоды, как для тех, кто жил при ней, так и для всего человечества в поколениях.

Существеннейшим, грандиозным скачком в развитии религиозной духовности, а заодно и духовности вообще, явилось возникновение монотеистической религии - иудаизма и ее дальнейшее развитие, в особенности переход к христианству. Я уже сказал выше, что даю здесь картину эволюции человеческого духа в самом крупном масштабе, что с неизбежностью ведет к опусканию многих деталей, которые при другом масштабе рассмотрения были бы вовсе не деталями, а весьма важными моментами, этапами развития и т.п. Я должен лишний раз подчеркнуть это, приступая к рассмотрению Иудаизма и Христианства, из-за того, что обе эти религии разбиты сегодня на множество конфессий с разным толкованием сути своей религии и ее эволюции и очень ревнивы к любым толкованиям, отличающимся от принятых в их конфессии. Предваряя возможную критику со стороны таких оппонентов, позволю себе заявить, что я готов развернуть даваемую мной здесь сжатую картину и обосновать ее.

Монотеистическая религия, в частности иудаизм, передала полномочия всех богов единому и всемогущему и тем необычайно повысила его авторитет. Она дала также единую и стройную картину устройства мира, включая его возникновение и место человека в нем, что способствовало убедительности соответствующей концепции в глазах верующих, а значит устойчивости, крепости духа. Затем она потребовала любви к Богу бескорыстной, не ждущей вознаграждения (Иов, а затем все христианство в целом). И, наконец, авторитетом Бога она потребовала "возлюбить ближнего своего", т. е. сомкнулась с той духовностью, которая складывалась на основе превращения племен в народы и осознания сопричастности всех к общечеловеческой судьбе, освятила ее и подняла на несравненную высоту в системе человеческих ценностей.

Монотеизм в лице иудаизма впервые отнесся к духу, как к потребности человеческой натуры: шесть дней недели он отвел на заботу человека о хлебе насущном и теле своем и один день - субботу, на заботу о душе и духе.

Вообще изначально иудаизм представлял собой высоко гармоничную религию, прекрасно соответствующую природе человека и общества. Кстати, он же сформулировал и весьма близкую к оптимальной мораль и осветил ее авторитетом Бога. На этом этапе влияние иудаизма на качество жизни было исключительно положительным. Прежде всего - благодаря необычайному развитию и углублению духовной потребности, которую осуществила монотеистическая религия и которую она же удовлетворяет для искренне и глубоко верующих людей в степени, которая, очевидно, до сих пор не превзойдена. О глубине и мощи этих духовных привязанностей свидетельствуют те невообразимые преследования и мучения, которые добровольно принимались и выносились ревнителями как иудаизма, так и христианства и ислама, во имя их веры, а также величайшее искусство, вдохновленное этим духом, и прежде всего духом христианства: симфоническая музыка с Бахом и Вивальди, готика, архитектура православных церквей, живопись со всеми мадоннами Рафаэля, Спасами Рублева и Дионисия и т. д. и т. д.

Исключительную роль сыграло и введение и освящение морали, близкой к оптимальной, которая оптимизировала для тех условий часть функции качества жизни, определяемую физиологией и свободой, улучшила качество общения и проч.

Однако эта идиллическая гармония длилась в иудаизме, судя по всему, недолго и вскоре этот высокий и гармоничный дух стал отмирать, обрастая скорлупами толкований, ограничений, предписаний, ритуалов, традиций, инстанций и мицвот и одновременно фанатизироваться. Причиной был вышеописанный процесс взаимодействия организации и духа. Фанатизации иудаизма и происхождению некоторых специфичных форм его омертвления способствовали и внешние обстоятельства: прежде всего его борьба с духом языческой античной культуры, которая началась практически с момента появления иудаизма, и более поздняя борьба с христианством. Причем в обоих случаях иудаизм был в обороне и в обоих случаях борьба духа сопровождалась физической борьбой соответствующих народов за территорию и выживание. Последнее обстоятельство значительно ускорило процесс омертвления и фанатизации иудаизма: представителям культа гораздо легче было настроить свой народ против другого духа, в ситуации, когда носители его были воюющая с евреями сторона (или преследующая их). Поэтому гармония иудаизма нарушилась почти с самого начала введением запретов, сильно ограничивших ряд важных свобод, на которые внешние обстоятельства тогдашней действительности этих ограничений не накладывали: свободы любви, свободы заниматься живописью, спортом и т. д. Эти ограничения, в какой-то степени, были следствием желания отгородиться от противостоящего, воспринимаемого как враждебный, античного духа, который эти свободы высоко ценил и культивировал.

Дальше быстро потек процесс омертвления организацией и к моменту появления христианства дух иудаизма переживал сильнейший упадок. Упадок этот прекрасно описан в христианских Евангелиях, которые являются, конечно, односторонним источником. Однако и история, в том числе и история, поданная в самом Танахе, подтверждают это: причиной падения Второго Храма, случившегося вскоре после зарождения христианства, была "синат ахим", т. е. взаимная ненависть в стане евреев, а в основе ее лежали религиозные распри, само наличие которых свидетельствует о значительной степени подчинения духа организации, и фанатизации его, как следствия этого подчинения.

Сравнивая дух иудаизма с античным по влиянию на качество жизни, следует отметить, что с одной стороны он развил духовные потребности верующих евреев и удовлетворил их в еще большей степени, чем античный сделал то же самое у греков и римлян. Далее, иудаизм освятил мораль в целом и такой ее компонент как справедливость, в частности, причем в жажде справедливости дух иудаизма не знает себе равных ни среди предшествующих, ни среди последующих. (Еврейские пророки и среди них Иеремия, восставший против самого Бога в защиту справедливости). Но с другой стороны, иудаизм не имел той, очень существенной для функции качества жизни, направленности на демократию, свободу и равенство, которую нес античный дух и которая, как уже было сказано, очень способствовала поднятию этого качества не только за счет удовлетворения духовных, но практически и всех прочих потребностей. Это помимо того, что, быстро фанатизировавшись, дух иудаизма и, особенно, порожденная им религиозная организация ущемили ряд существенных свобод верующего еврея в сравнении, скажем, с афинским гражданином.

Что касается влияния на общественные процессы, то тут следует отметить, помимо упомянутой индифирентности иудаизма в отношении формы правления, две его дополнительные направленности: одна на еврейский народ как таковой, другая на его национальную свободу. Первая направленность приводила к тому, что иудаизм при высокой, в общем, степени фанатизма на большей части его истории, не имел никогда ни малейших экспансионистских тенденций, духовных прежде всего, но как следствие и физических, в отличие, скажем, от христианства и ислама. Т. е. фанатично борясь с античной и христианской духовностью за влияние над душами евреев, иудаизм был не только терпим, но попросту безразличен, к тому каким богам поклоняются не евреи. Вторая направленность, на национальную свободу, сыграла существенную роль в истории народа, приведя сначала к окончательному рассеянию евреев по всему свету после заранее обреченного на поражение восстания за независимость под руководством Бар Кохбы против могущественнейшего в то время Рима, а затем к возрождению еврейского государства через 2000 лет после этого рассеяния. И обе вместе они в сильнейшей степени определили изолированность и не сливаемость еврейского народа с другими в период двух тысячелетнего рассеяния.

Христианство, появившееся в период увядания духа иудаизма внутри удушающих его скорлуп и явившееся по сути реакцией на это увядание, было реформацией иудаизма, сохраняющей в основном его изначальную направленность, но усиливающей акцент на духовность, как таковую. Поэтому христианство обеспечило еще более высокий взлет, и как по мне, самый высокий в истории взлет человеческого духа, но духовность эта с самого начала была лишена гармонии, была духовностью экзальтированной, не контролируемой рассудком (религия откровения) и не заботящейся о соответствии со всеми прочими потребностями человека.

В своем отношении к свободе, к равенству, достоинству и демократии, как форме правления их обеспечивающей, христианство еще более пренебрежительно, чем иудаизм: человек- это "раб божий", "блаженны нищие духом", "всякая власть от Бога" и т. д. И в отношении справедливости христианство куда как менее ревностно, чем иудаизм, предпочитая ей милосердие и всепрощение.

Вообще христианство, хоть и появилось как реакция на упадок духа иудаизма, но распространилось не среди евреев, а в Римской империи и ее владениях в период упадка последней, причем распространилось изначально среди рабов после подавления ряда отчаянных попыток освободиться путем восстаний. Для рабов, которые и без христианства были лишены и свободы, и достоинства, и справедливости, и равенства, и надежды на них в этом мире, христианская духовность давала безоговорочное улучшение качества жизни. Однако это было отнюдь не так безоговорочно в отношении евреев, жаждавших и справедливости и национальной свободы и не утративших веру в возможность их достижения. Поэтому, несмотря на упадок духовности в тот период, еврейский народ в массе своей не принял христианства, а пошел за прежними духовными вождями, хоть они и отравляли его жизнь чрезмерной регламентацией и фанатичными распрями между различными ветвями духа иудаизма (типа фарисеев и садукеев) и их организациями.

Христианство же вслед за распространением среди рабов Рима, распространилось среди его свободных граждан (на этапе упадка империи, когда и последним стало тошно жить), а затем среди народов Европы, подчиненных тогда Риму. Со временем христианство породило свою организацию, которая по мере его распространения, становилась все большей силой и по мере усиления все более омертвляла и фанатизировала дух. Это в сочетании с тем, что христианство в отличие от иудаизма не имело направленности на один народ, привело не только к сильной нетерпимости христианского духа к любым другим, но и к экспансионистской тенденции его, сначала в виде миссионерства, а затем в виде многочисленных и кровавых религиозных войн, как с иноверцами, прежде всего мусульманами (крестовые походы), так и, по мере ветвления религии, вследствие ли ее географического расползания (Византия и православие) или расколов на основе реформации (протестантизм) - между христианскими народами и государствами.

Помимо религиозных войн омертвление и фанатизация духа христианства приводили к таким явлениям, как инквизиция, обогащение церковной верхушки и ограбление ею масс верующих, и безоговорочная поддержка самых варварских и жестоких форм власти.

Что касается влияния на качество жизни, то христианство, сильнейше развив духовность и дав ей богатейшую пищу, в том числе и через искусство, вдохновленное этой духовностью, и через обрядность, с другой стороны сильно сократило свободу даже в сравнении с иудаизмом (не считая свободы заниматься живописью, однако тоже сильно урезанной до Возрождения), не говоря об античной демократии. Как уже было сказано, христианство изначально являло собой дух негармонический, экзальтированный. Оно не только относилось с пренебрежением к вышеупомянутым демократическим свободам и таким понятиям как равенство, достоинство, честь и даже справедливость, оно пренебрегало и физиологическими потребностями человека. Более того, в отличие от иудаизма, христианство изначально противопоставило дух плоти, объявив все нормальные физиологические потребности человека греховными, а удовлетворение их в лучшем случае печальной необходимостью, которую можно разве лишь терпеть (и то не всегда). В результате христианство не только породило такие формы жизни с ущемлением физиологических потребностей, как монастыри, скиты, добровольные заточения в пещеры и даже изуверства, вплоть до массовых самосожжений (в отдельных христианских сектах), но и в целом (вместе с монархическим строем, который оно поддерживало) необычайно ущемило удовлетворение всех потребностей человека кроме духовных, в период своего максимального господства, т. е. в эпоху средневековья. Конечно, как всегда, у нас нет инструмента для точного измерения качества жизни, однако представляется почти очевидным, что жизнь рядового европейского жителя времен средневековья, несмотря на высокое развитие и удовлетворение духовных запросов, была довольно мрачна, а иногда и невыносима, в сравнении как с жизнью среднего афинянина времен Перикла, так и с жизнью еврейского пастуха или земледельца времен царя Соломона или периода Хасмонеев.

Что касается влияния на общественные процессы, то христианство, полагающее всякую власть от Бога, послужило весьма существенной и надежной опорой самодержавия в средневековой Европе, хоть и не оно его породило. Всякое восстание против этой власти оно считало неугодным Богу, даже если власть была жестока и невыносима ("Непротивление злу насилием"). Кроме того, христианство в силу его крайнего фанатизма, сильнейше тормозило развитие науки и в этом смысле отбросило средневековую Европу назад в сравнении с античным миром.

Как уже сказано, по ходу омертвления христианства и как реакции на это омертвление и на изначальную не гармоничность были реформации, среди которых главнейшая - протестантизм. Стали также развиваться и другие направления духа, не отрицавшие прямо христианства, а сначала сочетавшиеся с ним, но со временем сильно сократившие сферы его влияния.

Первым из них было Возрождение. Как следует из самого названия, дух этот был возрождением духа античного, естественно не в полном его объеме и с другими акцентами. Интересно, что зарождение этого духа, как и его античного предшественника связано с демократической формой правления, на сей раз среди средиземноморских торговых республик Венеции, Генуи и т. д. Как и в предшествующем случае тяжело в точности сказать, что там было раньше, дух или организация, но если говорить об основном содержании этого духа, так как мы его сегодня представляем, то он сложился заметно позже, чем зародились итальянские республики, тем более, что дух этот распространился и оказал влияние на всю европейскую цивилизацию, не изменив однако монархической формы правления большинства стран Европы. Соответственно и основная направленность этого духа была уже не на демократию, как форму правления, а на гармоническое развитие человеческой личности. Возрождение противостояло прежде всего не монархической форме правления, а духу христианства, хотя и не во всем и не восстало против него прямо. Против чего дух Возрождения действительно восставал - это против свойственного современному ему христианству пренебрежения не духовными потребностями человеческой натуры, в частности в любви между мужчиной и женщиной и в свободе, в частности свободе искусства и науки. "Я верую" Возрождения был Человек гармонический вместе со всеми его потребностями, как духовными, так и физиологическими и в свободе.

Эта гармоничность Возрождения способствовала смягчению христианства в его нетерпимости и фанатизме и послужила основой новому мощному всплеску искусства и развитию науки. Влияние Возрождения на качество жизни было исключительно положительным. Дух Возрождения не породил никакой специфической организации и поэтому не проходил процессов омертвления и фанатизации. Благодаря этому дух христианства в эпоху Возрождения и под его влиянием не только не завял, но достиг своих вершин, особенно в сфере искусства (Вивальди, Бах, Рафаэль, Данте и т. д.). Но параллельно с религиозным расцвел дух чисто человеческий, восславивший красоту человека, его деяний и чувств, но особенно любовь к женщине. (Тот же Данте, Петрарка, Ботичелли).

Возведение Возрождением на пьедестал любви к женщине, а заодно и вообще человеческой любви, например, материнской (все эти мадонны, в которых земная любовь к своему земному сыну соревновалась с любовью к Сыну Небесному) сыграло исключительную роль в обогащении духовной и душевной жизни как современников Возрождения, так и всех последующих поколений, вплоть до наших дней. Атмосфера Возрождения способствовала раскрытию душ, замороженных христианством, которое всякую сильную душевную привязанность, даже мужа к жене и матери к сыну, склонно было рассматривать как греховную, покушающуюся на привязанность к Богу. В атмосфере Возрождения легко было цвести обыкновенной земной человеческой любви и она цвела. Цвели заодно и дружба и привязанность к своему дому и городу и т. д. Теплая, богатая чувством человеческая эпоха. Возрождение повлияло положительно и на общественные процессы, расширив свободы, смягчив фанатизм и подготовив почву для будущих буржуазных революций. Напомню, что хоть дух Возрождения и не был так акцентирован на демократии как античный, но, безусловно, тяготел к ней. Вообще Возрождение создало прекрасные условия жизни для тех, кто жил в его эпоху и оставило неизгладимый след на всей дальнейшей человеческой цивилизации.

Следующим за Возрождением крупным духовным явлением (в принятом мною здесь масштабе) была идеология буржуазных революций и ее дух. Как уже сказано буржуазные революции были, в значительной степени, подготовлены Возрождением и поэтому их идеология во многом явилась преемницей идей Возрождения. Однако не следует представлять дело так, будто буржуазные революции явились попросту средством удовлетворения соответствующего духа на определенном этапе его разгорания. Как сказано выше, возможны и бывали явления человеческой истории, и исключительным движителем которых был дух (упомянутые крестовые походы, например), были явления, где основным движителем являлся желудок (голодные бунты) и были явления, в которых различные духовные и недуховные факторы перемешивались в разной пропорции. В случае буржуазных революций, существенную и возможно главную роль сыграл процесс сугубо материальный, именуемый технической революцией. Хотя сугубо ли он материальный это еще вопрос, поскольку в основе его лежали научные открытия, ну а развитие наук было обязано своей возможностью духу Возрождения. Во всяком случае, нет сомнения, что буржуазные революции были бы немыслимы без революции технической, породившей буржуазию, которая стала основной движущей силой их. Но она стала этой силой не только по причине власти денег, которыми располагала благодаря технической революции. Это был существенный фактор, но не настолько существенный, чтобы политическая власть свалилась в руки буржуазии, как переспелая груша, и буржуазии пришлось бороться за эту власть, бороться, рискуя и кошельками и жизнями и жертвуя ими. Причина готовности и способности буржуазии на борьбу и на жертвы и не готовности других групп - в том, что потребность буржуазии в свободе оказалась наивысшей в сравнении с прочими слоями общества того времени. Мы знаем, что потребность в свободе обладает мощным потенциалом, но одновременно большой гибкостью и ее удовлетворение может откладываться на долгие сроки и даже на всю жизнь. Мы знаем также, что потребность эта может угнетаться до такой степени, что она даже и не воспринимается, не осознается человеком. Наконец, мы знаем, что качество жизни наилучшее, если потребности развиты и удовлетворены, но если они не развиты, угнетены, не осознаются и не удовлетворены, то это еще не наихудшее качество жизни. Хуже когда они развиты, осознаются, но не удовлетворены. Так вот, в эпоху буржуазных революций и предшествующую ей свободы подавляющего большинства населения были жестоко ущемлены, но для основной массы - крестьянства потребность в свободе была также не развита и не осознавалась в эту эпоху, как и в предшествующую средневековую. Они не имели свободы, но и не чувствовали в ней необходимости. Длительным угнетением потребность в ней была как бы атрофирована. Другое дело буржуазия, в которой свободный по природе своей характер ее предпринимательской деятельности пробудил жажду свободы и, хотя потребность эта удовлетворялась у буржуазии больше, чем у крестьянства, но неудовлетворенный потенциал все равно оставался намного выше. Этот потенциал и создал почву для воспламенения духа буржуазных революций, стержнем которого была свобода, именно среди буржуазии.

Слияние неудовлетворенных индивидуальных потребностей в свободе с потребностью духовной в свободе для всех, как идеала общественного устройства, и было основным движителем буржуазных революций.

Что же представлял собой дух этих революций более детально? Как уже сказано, основной его направленностью были свобода и демократия, как политическое устройство, наиболее обеспечивающее ее. (Не случайно, поэтому часть наших современников, вообще, отождествляет демократию со свободой, в чем делает, конечно, ошибку). Превыше всех свобод ставилась, конечно, свобода предпринимательства, та самая, потенциал которой был наиболее высок у буржуазии. Но и политические свободы: печати, высказываний, демонстраций были высоко вознесены и освящены. В отличие от Возрождения, идеологи буржуазных революций открыто восстали против засилия религии, провозгласив и освятив свободу совести и отделив религию от государства. На высокую ступень, по крайней мере, изначально, возносился идеал всеобщего равенства перед законом. Еще одним из идеалов, не уступающим по значимости вышеперечисленным, была неприкосновенность частной собственности.

Что касается прочих идеалов Возрождения и античности, таких как гармоническое развитие человеческой личности, идеал любви и красоты, то они были наследованы лишь постольку - поскольку и в дальнейшем сильно трансформировались. Все же до того, как они существенно выродились, они успели послужить основанием для богатейшего развития европейского искусства XVIII-XIX веков, в особенности литературы и поэзии. По крайней мере, в литературе и поэзии идеал любви к женщине получил дальнейшее развитие. (Заметим кстати, что он впитал в себя и традицию средневекового рыцарства и отчасти кодекса джентльмена - направлений, на которых, в связи с краткостью этого очерка истории духа, я не останавливаюсь).

Что касается влияния духа буржуазных революций на качество жизни, то, прежде всего, следует отделить его от влияния самих этих революций, которые, как уже было сказано, не являлись следствием одной лишь реализации этого духа, и от влияния научно-технического прогресса.

Последние привели, в конечном счете, к значительному изменению материального уровня жизни и прочих внешних обстоятельств, что безусловно отразилось на удовлетворении физических и некоторых других недуховных потребностей (см. предыдущие главы). Непосредственно дух буржуазных революций существеннейшим образом способствовал удовлетворению потребностей в свободе, в достоинстве, в равенстве перед законом, отчасти справедливости, но не материальной. Что касается собственно духовной жизни, то она была достаточно богата поначалу и в связи с горением самих идеалов и в связи с сильным развитием искусств и возможностью доступа к ним широких слоев населения благодаря всеобщему образованию, например. Все же духовность в целом была существенно ниже уже изначально и чисто христианской (средневековой, скажем), и Возрождения, и, что существенно, она сравнительно быстро стала убывать.

Дело в том, что в отличие от Возрождения, дух буржуазных революций породил свою организацию, прежде всего класс, затем государства, правительства и правительственные учреждения. Начался процесс омертвления и фанатизации духа со всеми вытекающими последствиями. Во вне это выразилось в захватнических войнах за овладение и передел колоний. Внутри это выразилось в том, что идеалы не только любви и красоты, но и достоинства, равенства, справедливости и даже самой демократии стали блекнуть, уступая место идеалу наживы. Это в сочетании с сильной эксплуатацией и экономическим неравенством создало благоприятную почву для возникновения новой идеологии и ее духа - марксистского социализма.

Дух марксизма начинался с идеологии, еще точнее, с теории, с философии. Это, казалось бы, должно было дать ему преимущество в смысле не слишком быстрого омертвления и фанатизации. Однако этого не случилось из-за специфики самой теории, которая лишь взяла разгон от некоторых идеалов и тут же перешла и посвятила себя, если не целиком, то по преимуществу, путям их реализации, в основе которых было создание организации и определение способа ее действия. Таковая организация - коммунистическая партия и была создана самими основоположниками духа причем еще до того, как философия была вполне закончена. Организация эта, направляемая теорией не только на определенные идеалы, но и к вполне определенным, в смысле общественного процесса, целям (пролетарская революция), в высшей степени преуспела, как в распространении марксизма и достижении упомянутых целей, так и в омертвлении породившего ее духа. Причем в последнем - настолько, что воскресни отцы марксизма и появись в "стране победившего социализма", их бы там, очевидно, упрятали за решетку.

Что собой представляла основная, изначальная направленность марксистского духа и был ли вообще таковой, когда-либо? Последний вопрос уместен потому, что наличие духовности в марксизме отрицалось изначально, и до сегодня отрицается, его политическими противниками, как русскими монархистами, так и такими мыслителями, как Солженицын.

Позволю себе воспользоваться словами поэта для иллюстрации того, что был дух и что, хоть на короткое время, это был могучий и чистый дух:

"И где бы, не пришлось мне драться,

Какой бы я ни принял бой,

Я все равно паду на той,

На той далекой, на гражданской

И комиссары в пыльных шлемах

Склонятся молча надо мной".

Так написал Окуджава, советский поэт той эпохи, в которой дух этот, трижды распятый Сталиным, омертвел и окостенел "под руководством коммунистической партии", поэт великий, поэт опальный, и безусловно оппозиционный к власти. Не будь этого духа и не будь он так силен, революция 17-го года не могла бы победить в России, несмотря на наличие всех прочих моментов, способствующих ей: слабости режима, войны, разрухи, недовольства масс, пропаганды и демагогии. Не будь его, не устояла бы новорожденная советская власть в жесточайшей гражданской войне, не сумела бы достичь в развитии промышленности того, что сумела (это при всех экономических минусах несвободной системы) и даже не выстояла бы во Второй Мировой войне. Те самые известные "за Родину, за Сталина" были выражением все того же, хоть и перерожденного и ослабленного, но все еще могучего духа, который позволил Союзу выстоять против немцев.

Что же касается упомянутых Окуджавой "комиссаров в пыльных шлемах", то сила и чистота их духа и готовность на жертвы и на муки во имя общественного идеала соизмеримы с тем же у самых великих ревнителей духа всех времен, таких как первые христиане, защитники Массады, итальянские карбонарии Гарибальди.

На что же направлен дух марксизма. Изначально в нем было всего помаленьку: и все демократические свободы, завоеванные буржуазной революцией и гармоническое развитие человеческой личности, и человеческое достоинство и идеал любви (два последних, как уже было сказано, оказались изрядно заплеванными в буржуазном обществе, к моменту появления марксизма). Но главным идеалом и объектом духа оказалась экономическая справедливость ("от каждого по способностям, каждому по труду").

Справедливость эта, как мы знаем, не принадлежала к числу идеалов буржуазных революций, и вообще никогда так сильно не была акцентируема в прошлом, за исключением учений утопического социализма, которые марксизм, в этом смысле, наследовал. Но те, в силу их откровенной утопичности, не стали объектами великого духа, авторитет же марксизма базировался на якобы его научности. Даже иудаизм, превыше всех возносивший справедливость вообще, не акцентировал столь сильно внимание на именно экономическуюой справедливостьи. Это не помешало, кстати, противникам марксизма из числа русских черносотенцев называть марксизм жидовским учением, усматривая, очевидно, преемственность по части справедливости. Преемственность эта была, однако, весьма условной не только потому, что из всей справедливости марксизм особенно выделил экономическую, но и потому, что всю прочую справедливость, в соответствии со своей общефилософской концепцией, марксизм объявил относительной, заменив справедливость вообще, пролетарской справедливостью, что послужило основанием и для "красного террора" и для сталинских лагерей. Ни тех, ни других явлений иудаизм не знал и не мог породить благодаря отличному от марксизма пониманию справедливости.

Отсутствие экономической справедливости и экономическое неравенство, трактовались марксизмом как источник всех бед, всех времен и народов, в том числе как источник пороков современного Марксу буржуазного общества: бездушности, продажности, лицемерия, фактического ущемления ряда свобод властью денег и т. д.

История хорошо показала ошибочность этой концепции марксизма, особенно по части свобод, достоинства и лицемерия. В стране победившего социализма, где по Марксу просто автоматически должна была бы быть* демократия наивысшей пробы, установилась одна из жесточайших в мире диктатур, растоптавшая свободу и достоинство и породившая лицемерие, превзойденное лишь коммунистическим же Китаем.

Этот акцент марксизма на экономической справедливости и вообще на экономическом факторе с неизбежностью приводил его к принижению значения духовного в природе человека и в общественных процессах. Последнее и есть причина ошибочного обвинения марксизма в бездуховности. Но Ддуховность, как мы знаем, была и на определенном этапе поднималась до вершин человеческихого духа. Причина этого в том, что как уже сказано, самые высокие взлеты духа могут расти из самых низких потребностей масс. Марксистский дух был направлен хоть и на материальные потребности, но не Маркса и Энгельса лично, а всех нуждающихся, которых в то время было очень много (и сейчас хватает) и потребность эта была в стадии высокого неудовлетворения. Напомню еще, что эта потребность не угнетается от неудовлетворения, а лишь разрастается. Это вполне объясняет, почему марксизм, будучи по направленности как бы анти духом, породил столь могучую (хоть на время) духовность. Но, прежде всего, марксизм, хоть и принизил значение духовного, анти духом' не является и по содержанию своего учения. Как уже сказано, Маркс изначально хотел и свобод ци достоинства и т. д. хоть и видел все это, как производное от экономической справедливости. И в смысле влияния на общественные процессы Маркс не отрицал вполне духа. Напомню его знаменитую "идею, овладевшую массами". Однако, как в человеке, так и в обществе дух, по Марксу, был соподчинен, вторичен в отношении физических потребностей, желудка, экономики, способа производства. Пресловутые марксистские "первичность материи и вторичность духа", "базис и надстройка" и т. д.

В этом смысле марксизм и в теории своей представлял шаг к дальнейшему снижению духовности общества в сравнении даже с идеологией буржуазных революций, не говоря о Возрождении и Христианстве.

Что касается влияния на качество жизни и на общественные процессы, то, как известно, упомянутые ошибки марксизма привели к созданию тоталитарного режима, угрожавшего свободе во всем мире, и даже обожаемая экономическая справедливость при этом не была достигнута (см. главы 2 и 4). Принижение значения духа вместе с омертвлением его организацией привели, в конечном счете счете, к изрядно низкому уровню духовности в советском обществе менее чем за 50 лет после реализации марксистской идеи в нем. Необычайный рост преступности и алкоголизма, тому подтверждение. Еще более глубокой деградации препятствовали лишь прекрасные традиции русской литературы, не умершие даже под властью советского режима, и зародившееся диссидентское движение, которому, однако, не хватало теоретической основы.

С другой стороны, дух марксизма все-таки способствовал осуществлению экономической справедливости, большей, чем в любые предшествующие времена. Причем не только, и может быть даже не столько в "странах победившего социализма", но и во всем мире, где под влиянием этого духа усилились профессиональные союзы и были приняты законы, защищающие экономические права трудящихся, были существенно увеличены налоги на капиталистов и развито социальное обеспечение. Так что, в конечном счете, в ряде капиталистических стран было больше социализма в этом смысле, чем в Советском Союзе.

Но вершин бездуховности хватил все же не марксизм, а дух, точнее анти дух, так называемой "новой ментальности", распространившейся и господствующей в западном обществе и отчасти во всем мире уже после марксизма, ментальности, в основе которой лежат фрейдизм, экзистенционаализм и ряд смежных философий.

Основанием для распространения этой "новой ментальности" послужило, прежде всего, ослабление и увядание всех тех великих направлений духа, которые ему предшествовали: монотеистической религии, Возрождения, идеологии буржуазных революций и марксизма. Ослабление это было, конечно, следствием вышеупомянутого процесса омертвления духа организацией, но не только его (напомню, что процесс этот не обязательно идет в одну сторону, но допускает реформации,, возрождения и т. д.). Существеннейшую роль сыграл также подрыв тех общих концепций, мировозззрений, авторитет истинности которых укреплял соответствующий дух^. Прежде всего это произошло с монотеистической религией по мере того, как развитие естественных наук поставило под сомнение даваемую религией картину мира (хотя самого духа религии оно, заметим, не касалось) и противопоставило ей естественно научную Ньютоно - Дарвинистскую картину. Нерелигиозные направления духа, начиная в определенной мере уже с Возрождения, в еще большей мере идеология буржуазных революций и особенно марксизм, опирались на авторитет науки, научное мировозззрение и картину мира, даваемую современной им наукой. Успехи естественных наук способствовали распространению этих направлений духа.

Кризис рационалистического мировоззрения, вызванный сменой физической картины мира Ньютона, соответствующей Эйнштейна, привел к подрыву авторитета тех общих концепций, на которых базировались перечисленные направления духа. Кроме того, поскольку эти направления, за исключением Возрождения, носили конструктивный характер и привели к созданию определенных политических и социальных систем, а те оказались далеко не столь идеальными, как должны бы были быть по теории, то это дополнительно подорвало авторитет соответствующих учений. И, наконец, две мировые войны, по масштабу и количеству жертв и бедствий (абсолютному) превзошедшие все, что знала прежде человеческая история, также в высшей степени способствовали подрыву авторитета этих мировозззрений. Замечу здесь по ходу, что за всю свою историю человечество не знало длительного периода без воййн. Что войны были тем чаще, чем, в общем то, в более диком состоянии находилось человечество (дикие племена Африки или индейцы времен завоевания Америки). Что разрушительность последних войн обусловлена, прежде всего, научно-техническим прогрессом, а не мировозззрением. Что количество жертв лишь в абсолютном выражении превышает все, что было в прошлом, и это лишь потому, что, благодаря все тому же научно-техническому прогрессу, и даже прогрессу гумманизма,тарнрому ((снизилось количество войн) необычайно выросло население земного шара в целом. Что, относительно, войны прошлого бывали гораздо более жестокими и истребительными: истреблялись целые племена и народы и количество населения на огромных территориях былооставалось весьма разряеженным в течение тысячелетий именно благодаря высоко успешному взаимному истреблению.

Тем не менее, только настоящая боль - это боль. Боль прошлого уже не болит.

Итак, к моменту появления "новой ментальности", авторитет всех прежних направлений духа и мировоззрений, на которые они опирались, был подорван, а свято место не бывает пусто. Новое направление духа, точнее анти духа базировалось на упомянутом кризисе рационалистического мировоззрения и рожденной, в значительной степени из неэтого кризиса, экзистиенциалистской концепции познания, а также представлении о природе человека и общества, вытекающихем из фрейдизма и из неверного обобщения опыта 1-й и 2-й мировых войн.

Что касается теории познания экзистенциализма и выводов из нее по части свободы и морали, то это уже разобрано выше. Здесь я остановлюсь на отношении экзистенциализма к духу. Заменив чувства ощущениями, экзистенциализм уже не оставил никакого места духовному. Кроме того, по определению нашей модели, дух- это над личная эмоциональная привязанность. Подвергнув в своей теории познания сомнению достоверность существования чего бы то ни было за пределами индивидуума, экзистенциализм навалил еще груду камней на то место, где раньше рос дух.

Другим теоретическим основанием "новой ментальности" является фрейдизм. Заметим, кстати, что экзистенциализм в сильной степени воспринял идеи фрейдизма и многие столпы экзистенциалистской литературы, Кафка, прежде всего, считали себя учениками Фрейда. Здесь не место разбирать фрейдизм, как учение, в целом, поскольку этому должна быть посяввящена отдельная работа. Замечу лишь коротко еще раз: там, где фрейдизм более - менее восторжествовал и был принят, он не решил не только глобальных проблем общества, на что отважился воспретендовать, но и тех более частных проблем, для разрешения которых он предназначался изначально. С распространением сексуальной свободы в Европе и Америке, агрессивность населения, включая даже собственно сексуальную агрессивность, т. е. изнасилования, не только не убыла, но, наоборот, возросла. Количество же психических расстройств, включая знаменитые фрейдовские сексуальные неврозы, со снятием сексуальных запретов, опять же не убыло, а возросло и возросло кошмарно.

На чем я намерен остановиться здесь более пожобно, это на влиянии фрейдизма на "новую ментальность" в смысле отношения последней к духу. Фрейдизм не является сам по себе абсолютно без духовным учением, тем более Фрейд не был без духовным человеком. Он заботился о благе всего человечества, независимо от того, как он его понимал. Влияние же его на "новую ментальность" в направлении бездуховности связано с тем, как он понимал и представлял природу человека.

Представлял он ее, как известно, так, что главной, доминантной, самой сильной и подчиняющей себе все остальные потребности человеческой натуры является либидо. Что касается духовных и душевных потребностей и влечений, то они не более чем сублимация неудовлетворенного сексуального желания. Не знаю, осознавал ли Фрейд, чтйо при такой трактовке и вся его философия, направленная на благо человечества (в его понимании), и посему являющаяся плодом духа, была ничто иное, как сублимация подавленного секса. Во всяком случае с легкой руки папы Фрейда и не только по его теории но и по его примеру, все современное западное искусствоведение, исследуя какое-либо произведение искусства, задается прежде всего вопросом: а кого хотел поиметь автор шедевра в момент создания его и почему не мог этого сделать, т. е.., что было источником сублимации, приведшей к творческому акту.

При такой трактовке человек с развитыми духовными потребностями становится не нормальным, а двумерные бездуховные существа, удовлетворяющие свои сексуальные желания хотя бы даже за деньги или с помощью аксессуаров, купленных в магазине сексуальных принадлежностей (само появление которых - прямое следствие распространения фрейдизма), но регулярно - образцами нормальности. Понятно поэтому, как способствовал фрейдизм "одухотворению" новой ментальности.

Фрейдизм и экзистенциализм заложили теоретический, мировоззренческий базис "новой ментальности", придав ему авторитет научности. Что касается потенциала неудовлетворенных потребностей, к которым взывала "новая ментальность", на удовлетворение которых она была направлена, и существование которых служило базисом ее распространения и власти (аналогично тому, как, скажем, потенциальным базисом марксизма является существование огромного количества экономичеески обездоленных людей), то таковыми были в данном случае потребности в свободе и сексуальные. Ньюанс тут заключается в том, что к моменту появления "новой ментальности" ни потребности в свободах, ни сексуальные не были подавлены, ограниченны в странах Европы и Америки, где эта ментальность распространилась, более, чем, скажем, в других странах мира или в той же Европе и Америке в предшествующие эпохи. Наоборот, развитие духа и законодательства, начиная со средневековья, шло в общем только в направлении расширения свобод, включая сексуальные.

Однако, как уже было споказано (см. главу 2) процесс развития общества не является полностью детерминированным, и наименее детерминированной частью в нем является движение духа и идей. Т. е. зарождение того или иного духа не определяется вполне полем общественных сил, потенциалов и содержит несводимый субъективный момент. Наличие же потенциалов лишь способствует восприятию соответствующих идей и разгоранию духа. Что касается потенциала потребности в свободе, то он принципиально не может быть удовлетворен полностью в рамках человеческого общества (см. главу 3) и потому всегда существует. Потенциал сексу-альных потребностей также практически не может быть удовлетворен полностью. Кроме того, мы знаем, что потенциал потребности в свободе при сильном ограничении ее может быть ниже, (благодаря угнетению самой потребности), чем в случае меньшего ограничения (буржуазия и крестьянство периода буржуазных революций). Наконец, потенциал сексуальных потребностей может искусственно разжигаться сверх его естественной нормы, что и сделала, осуществила "новая ментальность".

Таким образом, потенциал неудовлетворенных потребностей, на которые опирается "новая ментальность", существовал и будет существровать всегда. Другое дело привела ли "новая" к их лучшему удовлетворению, в какой степени и какой ценой? Но об этом несколько позже. Сейчас я хочу отметить, что распространение и власть "новой" опираются и на еще один, так сказать, потенциал. Потенциал лени, малодушия, вообще на торжество посредственности и ничтожества. Дело в том, что, как уже упоминалось, наличие духовных потребностей и их осознание требуют от человека усилий, направленных на служение над личному (Богу ли, людям ли), самоограничения и иногда даже риска и жертв. Ну а признание их отсутствия в нормальной природе избавляет человека от всего этого.

Далее, служение Богу ли или, скажем, идеалу гармонической личности, даже идеалу любви требует от человека самосовершенствования. В мировоззрении "новой" само понятие совершенствования потеряло смысл. Совершенствоваться куда? Где верх, где низ? К отправлению естественных потребностей и копанию в ощущениях понятияе совершенствования не применимо. (Применимо лишь понятие усовершенствованиея).

Теперь рассмотрим, как повлияла "новая" на качество жизни и на общественные процессы.

Что касается духовных потребностей, то они оказались заплеванными до невозможности дышать. По поводу душевных потребностей я уже писал, что в атмосфере "новой" крайне тяжело цвестьи нормальной человеческой любви, дружбе и проч.

Свобода - главный аргумент "новой ментальности", ее главное достиженниие. Но, как уже сказано (см. главу 3), невозможно увеличивать ее неограниченно, и преувеличенное освобождение в ряде областей привело не только к ограничению других свобод, но и к снижению интегральной свободы общества в целом, не говоря об ущербе морали, а из-за этого и другием потребностям.

В целом "новая ментальность" антиобщественна от начала до конца и привела почти исключительно только к снижению качества жизни. Даже в тех аспектах, в которых качество жизни, безусловно, выросло в период господства "новой ментальности", например, материальный уровень, произошло это не благодаря ей, а благодаря научно-техническому и социальному прогрессу и вопреки "новой", которая привела лишь к усилению коррупции, отчуждения и безразличия, тормозящих процесс.

В смысле влияния на общественные процессы "новая мениальность" сильно ослабила демократии в Западной Европе, Америке и Израиле, поскольку последние, как уже сказано, нуждаются в духе гражданства гораздо более, чем тоталитарные режимы.

Это утверждение для многих сегодня не является очевидным по причине произошедшего недавно краха тоталитарной социалистической системы, противостоящей демократии. Крах этот подчеркнул превосходство демократии и свободно-рыночной экономической системы над тоталитаризмом с социалистической экономикой. Представители "новой ментальности" пытаются спекулировать на этом, представляя развал советской системы, который является фактически само развалом, даже не как победу демократии над социализмом, а как победу над оным рок эн рола. Из всего вышесказанного ясно, что в действительности "новая ментальность", только что не успела еще развалить демократический строй, но потенциал для этого она сохраняет.

В заключение несколько общих выводов. Мы видели, что направленность духа может приводить к снижению качества жизни и непосредственно (изуверский дух каких-нибудь сект) и опосредствовано, через омертвление и фанатизацию духа организацией. В этом смысле направления духа, не требующие и не тяготеющие к организации, такие как стремление к гармонической личности, достоинству, справедливости (вообще) и любви, предпочтительнее. Однако нельзя пренебречь и направлениями духа на определенное представление о наилучшем устройстве общества, направлениями, требующими организации. Тут существенно, конечно, что считать за наилучший строй и форму правления, но эта тема выходит за рамки данной работы. Нужно только понимать, что как бы ни было хорошо устройство общества, оно само по себе не может решить всех проблем. Точно также, как не решают всех проблем отдельно взятые, закон ли, мораль ли, дух ли или технический прогресс. Нужны все эти компоненты с учетом связи между ними и даже тогда это не будет означать решения всех проблем, удовлетворения всех потребностей для каждого человека. Не вызывает, однако, сомнения, что жизнь прекрасная штука, если не слишком портить ее и дать хорошую пищу душе и духу, не угнетая без нужды, плоть и свободу. И хотя в духе и заложена опасность фанатизации и омертвления, но нужно помнить, что бездуховность не избавляет общество от этой опасности, а лишь добавляет новые, и самое главное, что..., при прочих равных, утрата духа - утрата величайшей ценности.
"Не хлебом единым"!
 

 

 

Глава 6

 

                      Кризис классического рационализма и неорационализм

        Теперь пришло время объяснить, почему вниманию читателя предлагается книга под названием «Неорационализм – духовный рационализм» и что стало с прежним исходным классическим рацинализмом.  В чем причины кризиса последнего, к чему они привели философию и общество, что дали предыдущие попытки продоления этого кризиса.

Под классическим рационализмом многие понимают философское направление, в основе которого лежит представление о причинности всего происходящего в этом мире и способности человеческого разума постигать эту причинность. Но для целей этой книги логично рассматривать классический рационализм в более широком контексте, не только как чисто философское направление, но и как естественно научное мировоззрение, и в значительной степени и мировоззрение культурного общества эпохи до появления теории относительности. Это оправдано тем, что уже со времен Декарта существовала тесная связь между рационализмом философским и естественно научным. Большинство основоположников философского рационализма (Декарт, Бекон, Паскаль и др.) были одновременно и философами, и учеными. И в дальнейшем его развитии, а также в распространении, во всемирном признании его и торжестве решающую роль играла его связь с рациональной наукой и успехи последней, приносящие приятные (в то время) плоды технической революции. В науке рационализм сформировался окончательно в трудах Ньютона, Лагранжа и их соратников Коши, Даламбера, Эйлера и др., создавших классическую механику, ставшую на долгие годы образцом построения рациональной научной теории. И именно проблемы, с которыми со временем столкнулся классический рационализм в сфере естественных наук, в физике в частности, привели к кризису рационализма в философии и кризису рационалистического мировоззрения, как такового.

Классический рационализм (в указанном понимании) базируется на следующих постулатах:

1) Все происходящее имеет причины и наш разум способен постигать их, отправляясь от опыта и только опыта (т. е. не привлекая и не признавая никаких априорных истин) и руководствуясь логикой. Такое постижение и его результат и есть наука.

2) Наука предназначена, на основании опытов прошлого, предсказывать результаты опытов будущего.

3) Наука дает абсолютное знание. Новые теории добавляют новое знание к предыдущему, не изменяя его. Не может быть двух и более разных научных теорий, описывающих одну и ту же область действительности.

4) Выводы науки не могут противоречить опыту и один другому.

5) Понятия и выводы науки могут и должны быть однозначными и одинаково пониматься всеми учеными.

6) Конечным продуктом науки является теория. Именно она дает абсолютное, неизменяемое знание, к которому новое знание может лишь добавляться. Именно в теории не допускается противоречие выводов один другому и опыту. Кроме того, выводы теории обязаны накрывать все известные факты из области, которую эта теория претендует описывать.

7) Кроме теорий наука пользуется, как рабочим инструментом, еще гипотезами. Выводы гипотезы также не должны противоречить друг другу и должны накрывать значительную часть фактов из описываемой области и не противоречить им. Значительную, но не всю, и некоторым фактам могут противоречить. При этом предполагается, что, либо гипотеза рано или поздно будет достроена и превратится в теорию, т. е. ею будут охвачены все факты из области и устранены противоречия с ними, либо она будет отброшена и утратит статус научной гипотезы.

8) Кроме теории и гипотезы в науке есть еще накопление фактов с помощью наблюдения или эксперимента, их систематизация, классификация, проверка и, наконец, установление на основе опытных данных отдельных законов. Но, только теория дает науке особый эпистемологический статус, отличает ее от всего, что не является наукой. Только она дает абсолютное знание, на которое всегда можно полагаться.

Проблемы, с которыми столкнулся классический рационализм в сфере естественных наук, связаны с ошибочностью некоторых его постулатов. А именно, утверждений об абсолютности добываемого рациональной наукой знания, неизменяемости понятий и выводов науки и единственности теории, которая может описывать некоторую область действительности, точнее выводы которой могут соответствовать множеству известных фактов из некоторой области действительности. Эта ошибочность существовала с момента возникновения классического рационализма и принятия им соответствующих постулатов. Но пока наука (точнее физика, как наиболее продвинутая рациональная наука, дающая стандарты научности для других наук) развивалась в рамках ньютоновской механики, а затем максвеловской электродинамики, этого не было видно, точнее, мало кто это видел. Но с появлением теории относительности Эйнштейна эта ошибочность стала очевидной всем.

Теория относительности описывала по видимости ту же действительность, что и механика Ньютона, но изменяла и понятия и выводы последней. Время, бывшее абсолютным у Ньютона, становилось относительным. Скорости, у Ньютона складывающиеся по правилу Галилея, теперь складывались по правилу Лоренца. В частности, скорость света , которая по Ньютону должна была складываться со скоростью его источника, теперь оказалась абсолютной и не зависящей от скорости источника. И т. д.

Это привело к краху классического рационализма, прежде всего, в философии, в которой возник целый ряд направлений, релятивизирующих научное познание (философский релятивизм, онтологический релятивизм, лингвистический релятивизм и т. д.). Наиболее веские аргументы против концепции классического рационализма, основанные на феноменах, парадоксах и противоречиях реальной науки, физики, прежде всего, выдвинули представители школы так называемых социальных постпозитивистов: Куайн, Кун, Фейерабенд и др. (Куайн, кроме того, является основоположником онтологического релятивизма). Они полностью отрицали особый эпистемологический статус науки т. е. наличие в ней хоть чего-нибудь, что принципиально отличало бы ее от любого другого, не научного познания, а Фейерабенд заявлял, в частности, что наука в принципе ничем не отличается от гадания на кофейной гуще (1). Куайн отрицал,что научные понятия могут быть привязаны к опыту и только к опыту. Он утверждал, что эти понятия обязательно “нагружены теоретическим знанием” из предыдущих теорий и выражаются через понятия этих теорий, а те в свою очередь через понятия из теорий им предшествующих и т. д. до бесконечности. (2). Кун утверждал, что понятия науки не могут быть однозначно определены и, как следствие, между учеными, представителями разных парадигм (фундаментальных теорий) не может быть общего языка. А также, что понятия и выводы науки социально нагружены (Эйнштейн принял относительность времени, потому что начитался Маха) (3). И т. д. Они атаковали классический рационализм с разных направлений, но за всем этим разнообразием, явно или неявно, стоял ставший очевидным факт, что наука, безусловно, меняет свои понятия и выводы.

Поборники классического рационализма, как в науке, так и в философии долго пытались отстоять его. Среди ученых это были такие гиганты, как Фреге (Фредж), Пеано, Рассел (логические позитивисты) и Гильберт. Гильберт и Рассел, в частности, пытались, отправляясь от неких абсолютных аксиом, перестроить всю рациональную науку таким образом, чтобы впредь она уже не меняла своих выводов и понятий, но вынуждены были признать, что такая перестройка невозможна.

Среди философов также было немало пытавшихся либо отстоять классический рационализм, либо переделать его и привести в соответствие с действительным положением дел в науке, физике в частности. Последними защитниками классического рационализма в его неизмененном виде были советские философы Лекторский, Степин и другие, но у них тоже ничего не получилось.

Среди пытавшихся переделать классический рационализм наиболее заметны когнитивные пост позитивисты (Поппер, Лакатос, Лаудан и др.). Признавая (вслед за Куайном), что наука не привязывает своих понятий к опыту, утверждая, что она принципиально погрешима (любая теория будет рано или поздно опровергнута) (4), и что она периодически меняет метод обоснования своих теорий (обосновательный слой) (5), они пытались все же защитить особый эпистемологический статус науки, найти критерии, отличающие ее от не науки. Поппер для этого изобрел свой фоллибилизм, суть которого - требование принципиальной проверяемости утверждений научной теории опытным путем. Например, утверждение, что море волнуется, потому что Нептун сердится, невозможно проверить опытным путем, значит - это не наука.

Далее Поппер (а за ним другие фоллибилисты, они же когнитивные пост позитивисты) утверждает, что хоть наука и не дает истины (принципиально погрешима) и не дает обоснования (надежного и неизменного) для своих теорий, но отличается от не науки все же тем, что делает обоснованный выбор между теориями на предмет их большей близости к истине: “Я говорю о предпочтительности теории, имея в виду, что эта теория составляет большее приближение к истине и что у нас есть основания так считать или предполагать”. (6)

Еще одна попытка переделать классический рационализм, приведя его в сответствие феноменам реальной науки, принадлежит представителям школы неорационализма, в центре которой стоит французский философ Башляр. В большинстве своих позиций эти философы совпадают с пост позитивистами даже не когнитивными, а социальными. Они отрицали независимость добытых разумом истин от социокультурных подтекстов. В той или иной формулировке признавали поперианскую опровержимость научных теорий, “постоянную принципиальную проблематичность рационального познания” и т. п. Вслед за Куайном признавали, что научные понятия никак не привязаны к опыту. “Разум конституирует мир для нас, сверх которого ничего нет, реальность изменяется вместе с духом” - Лаланд. ““Закон” предшествует “фактам”, он не выводится из них, а сами факты есть теоретические конструкции”. (7) Вслед за Куном они признавали невозможность общего языка между учеными, представителями разных фундаментальных теорий, постулировали эпистеомлогический разрыв между такими теориями. “Они построены на различных принципах организации научного разума и поэтому между ними не может быть отношений преемственности и выводимости”.(8)

Но при этом башляровские неорационалисты претендовали на то, что они все-таки защищают особый эпистемологичский статус науки, ее принципиальное отличие от всего, что не есть наука. В этом контексте они говорили об адекватности научных теорий, понимая под ней соответствие выводов теории фактам.

Но ни башлярвский неорационализм, ни когнитивный пост позитивизм не смогли остановить кризис рационалистического мировоззрения, их робкие попытки отстоять особый эпистемологичнский статус рациональной науки были безуспешны. Попперовское требование принципиальной проверяемости опытом выводов теории не является достаточным критерием, позволяющим отделить науку от не науки, потому что можно насочинять сколько угодно проверяемых опытно утверждений, которые не будут ни верны, ни обоснованы и, следовательно, не будут научны. Напрмер, можно утверждать, что Волга впадает не в Каспийское а в Черное Море. Это утверждение можно проверить опытно, но от этого оно не становится, ни истинным, ни научным. Что касается оснований предпочтительности одной теории перед другой, о которых пишет Поппер, то вот что пишет по этому поводу его ученик Лакатос:

“Попперианский критический фоллибилизм принимает бесконечный регресс в доказательстве и определении со всей серьезностью, не питает иллюзий относительно “остановки” этих регрессов… При таком подходе основание знания отсутствует как вверху, так и внизу теории… Попперианская теория может быть только предположительной… Мы никогда не знаем, мы только догадываемся. Мы можем, однако, обращать наши догадки в объекты критики, критиковать и совершенствовать их…

Неутомимый скептик, однако, снова спросит: “Откуда вы знаете, что вы улучшаете свои догадки?” Но теперь ответ прост: “Я догадываюсь”. Нет ничего плохого в бесконечном регрессе догадок” (9).

То есть все основания предпочтительности одной теории перед другой оказались на поверку не более чем догадками. Что в этом плохого, не требует пояснений.

Не далее Поппера ушли и башляровские неорационалисты в их попытках отстоять особый эпистемологический статус науки. Их требование адекватности научной теории в смысле соответствия ее выводов фактам, разрушается их же заявлениями, о том, что фактов самих по себе не существует, что факты возникают после “закона”, т. е. теории и т. д. Тогда получается, что теория должна соответствовать самой себе. Но можно настроить сколько угодно теорий, соответствующих самим себе, но неизвестно что описывающих в действительности. Наконец, соответствие выводов теории фактам – это то же самое, что проверка практикой. Это не дает нам гарантии правильного предсказания будущих опытов и потому в принципе не отличается от любых ненаучных предсказаний, включая предсказания гадалки, которые тоже могут иметь определенный процент соответствия «практике». Таким образом, ни Поппер, ни башляровские неорационалисты, не отстояли особый эпистемологический статус науки, не дали внятных и однозначных критериев отличающих науку от не науки, и не остановили продолжающийся кризис рационалистического мировоззрения.

В своей теории познания (Глава 1) и в разработанном на ее базе едином методе обоснования научных теорий (10, 11, 12, 13,) автор этой книги исправил ошибки классического рационализма  и отстоял при этом особый эпистемологический статус науки. Мой неорационализм признает, что знание, добываемое наукой, не является абсолютным в том смысле, в котором это понималось в классическом рационализме. Он признает те феномены реальной науки, осознание которых привело к кризису классического рационализма. А именно, что реальная наука при смене фундаментальных теорий меняет понятия и выводы и что одна и та же область действительности может описываться разными теориями.

Но я опровергаю утверждения релятивизаторов, что рациональная наука вообще не имеет особого эпистемологического статуса, и что нет ничего, что в принципе отличает ее от ненаучных способов познания. Я утверждаю, что науку от не науки отличает способ обоснования наукой своих теорий и предсказаний. Этот способ – это тот самый, описанный мной, единый метод обоснования научных теорий, который выработан самой рациональной наукой в процессе ее развития и более-менее окончательно сложился в работах Ньютона и Лагранжа, но который до сих пор не был представлен эксплицитно (в явном виде), а существовал как стереотип естественно научного мышления.

Опровергается также утверждение релятивизаторов, что понятия науки не привязаны к опыту, что они выводятся только одно через другое и нагружены теоретически или аксиологически. Определение понятий одних через другие имеет место и допустимо только при построении частных теорий, развертываемых из некой фундаментальной, как, например, в случае теории твердого тела, гидро и аэродинамики, строящихся на базе классической механики Ньютона. Но понятия фундаментальной теории обязаны быть привязаны к опыту и только к опыту, привязаны по правилам единого метода обоснований. Все это подробно изложено в упомянутых моих работах. Здесь я остановлюсь только на главных моментах единого метода обоснования.

 Во-первых, как объяснить, что наука привязывает понятия фундаментальных теорий к опыту, если она меняет их при смене этих теорий? Как может быть, что время, абсолютное у Ньютона и относительное у Эйнштейна, оба привязаны к одному и тому же множеству опытных фактов?

 Суть привязки понятий к опыту, объясняющая также, почему понятия разных фундаментальных теорий, описывающих одну и ту же область действительности, не просто могут, но обязаны качественно отличаться друг от друга, определяется словом “аппроксимация”. Близкие (одноименные) понятия сменяющих друг друга фундаментальных теорий (например, время, у Ньютона и у Эйнштейна) являются разными аппроксимациями одних и тех же объектов реальности. Качественно, в словесном и математическом выражении эти аппроксимации отличаются друг от друга (t` = t и t` = t·√(1‒ v²̸c²), время абсолютно и время относительно), но они являются аппроксимациями одного и того же объекта действительности. Точнее, существует некая общая для этих аппроксимаций область действительности, в пределах которой они дают приемлемую для нас точность приближения к этой действительности. Но за пределами этой области одна из аппроксимаций перестает нас устраивать, далеко отклоняется от действительности, а другая продолжает быть приемлемой. (Механика Ньютона дает приемлемую аппроксимацию действительности для скоростей далеких от скорости света, а релятивистская механика годится и для скоростей далеких от скорости света, и для близких к ней.)

Для того чтобы это лучше понять, нужно учесть, что понятия тесно связаны с аксиомами, они же постулаты или основные законы фундаментальной теории. (Вышеприведенные формулы, дающие определение времени как абсолютного у Ньютона и относительного у Эйнштейна, одновременно являются и постулатами соответствующих теорий). При чисто аксиоматическом построении теории определения понятий как раз и задаются аксиомами, как это имеет место, например, в геометрии Евклида. Поэтому привязка к опыту понятий и привязка к нему законов - постулатов – это одно и то же.

Как осуществляется привязка к опыту фундаментальных законов теории? Результаты опытов, определяющих зависимость между двумя какими-либо величинами (при фиксированных прочих), изображаются в виде точек на графике, а затем подбирается кривая, которая пройдет достаточно близко от этих точек. Формула этой кривой (прямая, парабола, гипербола и т. п.) и дает нам закон строящейся теории. Но одному и тому же набору точек на графике может удовлетворять с заданной точностью бесчисленное множество качественно отличных аппроксимаций (кривых на графике). Каждой такой аппроксимации соответствует своя теория, описывающая эту область действительности. Отсюда вытекает возможность множества теорий, описывающих одну и ту же область. Но после того как появляются новые опытные данные, дающие новые точки на графике за пределами прежней области, может выясниться, что закон – аппроксимация (и соответствующая ему теория), принятые до сих пор, в новой области, расширяющей исходную, далеко отклоняются от экспериментальных точек. И тогда мы начинаем искать новую аппроксимацию, т. е. вынуждены строить новую фундаментальную теорию. Причем эта новая теория не только не выводит своих понятий из понятий прежней, она просто обязана сделать их качественно отличными и привязывать их может и должна только к опыту, причем к опыту как из области действия прежней теории, так и из области, расширяющей прежнюю за счет новых данных.

Другой принципиальный момент единого метода обосования – это развертка теории из исходных постулатов. Если она делается по требованиям единого метода обоснований, то выводы этой теории, предсказываемые ею результаты будущих опытов, будут совпадать с самими результатами этих будущих опытов (с заданной точностью и вероятностью, которые мы можем при желании увеличивать) в пределах применимости теории, т. е. в пределах, в которых ее постулаты привязаны к опыту. (Для механики Ньютона в пределах, где скорости далеки от скорости света). Это дает смысл истинности и абсолютности добываемых наукой знаний, существенно отличный от того, что был в классическом рационализме. Но это полностью опровергает утверждение релятивизаторов, что наука дает только относительное знание, что нет никакой разницы между теорией и гипотезой и что рано или поздно любая теория будет опровергнута новой теорией и утратит полностью свою истинность. Как видим, с появлением новой фундаментальной теории, прежняя отнюдь не теряет своей истинности в пределах пригодности ее аппроксимации. (Другое дело, что смысл истинности теперь отличается от того, который был в классическом рационализме).

Упомянутый способ развертки теории согласно единому методу обоснования – это аксиоматическое построение ее. Показано, что только аксиоматическое построение теории обеспечивает истинность ее выводов (в указанных выше смысле и пределах применимости этой теории). Я опровергаю утверждения некоторых философов о принципиальной невозможности аксиоматической перестройки произвольной научной теории. (14) Что касается того, что на практике далеко не все научные теории выстроены чисто аксиоматически, то в этом отношении единый метод является такой же идеализацией реальной научной практики, как и понятия самой науки, типа идеальная жидкость или идеально твердое тело, являются идеализацией реальных объектов действительности ими описываемых. Т. е. в тех случаях, когда научная теория выстроена не чисто аксиоматически, ее построение все же достаточно близко к аксиоматическому. А если не близко, то это – не наука.

Показано также, что наука может однозначно определять свои понятия и однозначно привязывать их ко множеству объектов действительности, охватываемых этим понятием (иными словами, однозначно определять само это множество). А при условии однозначного определения понятий и аксиоматической развертки теории автоматически обеспечивается и однозначность выводов теории. Это опровергает утверждение релятивизаторов, о невозможности достижения однозначности понятий и выводов в науке и невозможности общего языка, понимания между учеными – представителями разных фундаментальных теорий.

Я уточняю также смысл термина “теория”. До сих пор теорией считалась совокупность законов и выводов из них, относящаяся к некой области действительности, определяемой не формально, а на основе интуитивного восприятия этой действительности. Согласно единому методу обоснования теорией является только система аксиом - постулатов и выводов из них. Разница состоит в том, что не всякая совокупность законов, относящихся по видимости к одной и той же области действительности (не определенной к тому же формально) является системой аксиом. Не случайно есть знаменитые три закона Ньютона: первый, второй и третий и отдельно закон всемирного тяготения, которому Ньютон почему-то не дал номер четвертый. Ньютон хоть и не сформулировал единый метод обоснования, но интуитивно он чувствовал его и чувствовал, что три его закона образуют систему аксиом, а закон всемирного тяготения к ней не принадлежит. Я показываю, что только теория в указанном смысле, т. е. базирующаяся на систему аксиом – постулатов с аксиоматической разверткой выводов из них, гарантирует однозначность этих выводов и их истинность в области привязки аксиом к опыту. Еще показано, что изменение хотя бы одной из аксиом, равносильно изменению всей системы. Это обусловлено тем, что система аксиом всей своей совокупностью определяет базовые понятия соответствующей теории и изменение хотя бы одной из них означает изменение всех понятий, а значит и содержания других аксиом. В то же время, если мы изменим, например, закон всемирного тяготения (скажем, добавим в него множитель, как в формуле времени в релятивистской механике), то это никак не коснется упомянутых трех законов Ньютона и выстроенной на них теории.

Наконец, единый метод обоснования дает четкие критерии отличия науки от не науки. (Естественно, когда речь идет о теории, а не о накоплении, систематизации и т. п. фактов). Это, прежде всего, однозначность определения понятий и формулировки постулатов. Затем их привязка к опыту через аппроксимацию. И аксиоматическая (или близкая к ней) развертка теории.

Кроме того, показана возможность применения с соответствующей адаптацией единого метода обоснования и в гуманитарной сфере, в частности в философии и при анализе религиозных учений и текстов. На базе своего подхода я построил оптимальную теорию морали(Глава 4) и дал рациональный анализ Учения Библии(15). Применение единого метода обоснования в гуманитарной сфере еще важнее, чем в сфере естественных наук. Во-первых, потому, что в сфере естественных наук этот метод применяется хотя бы на уровне стереотипа естественно научного мышления (правда, чем дальше, тем хуже), а в сфере гуманитарной он неизвестен вообще. А во-вторых, потому что гуманитарное, духовное развитие современного человечества драматически отстает от технического, что угрожает самому его существованию.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Ссылки:

1. Feyerabend P "Science in free society", London, N.Y. 1978.
2. Quine W. V. O. Ontological Relativity // The Journal of Philosophy. 1968. Vol. LXV, №7. P. 185 – 212
3. Kuhn Tomas. Objektivity, Value Judgment and Theory Choice // T. Kuhn. The Essential Tension: Selected Studies in Scientific Tradition and Change.  University of Chicago Press. 1977. P. 338.
4. Popper Karl. Realism and the Aim of Science. London, N. Y.: Routledge, 1983. P. 18 – 24, 131 – 146
5. Lacatos Imre. Mathematics, Science and Epistemology. Cambridge: University Press. 1978. P. 3 – 23
6. Поппер К. "Реализм и цель науки" //"Современная философия науки" "Логос", 1996, С.94.
7. http://enc-dic.com/history_of_philosophy/Neoracionalizm-348.html
8. Там же
9. Лакатос И. "Бесконечный регресс и основания математики". //"Современная философия науки" "Логос", 1996, С.115.
10. Воин А. Научный рационализм и проблема обоснования. // Философские Исследования №3, 2000, С. 223 - 235
11. Воин А. Абсолютность на дне онтологической относительности // Философские Исследования №1, 2001, С. 211 – 233.
12. Воин А. Проблема абсолютности – относительности научного познания и единый метод обоснования // Философские Исследования №2, 2002, С. 82 – 102.
13. Воин А. Особый эпистемологический статус науки и современная физика.//Философия физики. Актуальные проблемы//М.: ЛЕНАНД 2010, С. 29 – 32.
14. Воин А. О принципиальной возможности аксиоматизации произвольной научной теории.//http://philprob.narod.ru/philosophy/axiom.htm
15. Воин А. От Моисея до постмодернизма. Движение идеи, Киев, Феникс, 1999. 120 с.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

  ОГЛАВЛЕНИЕ                                                                                                      Стр.

 

1. Анотация……………………………………………………………………………………1
2. Вступление…………………………………………………………………………………2
3. Модель познания моделями……………………………………………………………...11
4. Детерминизм общественного развития и смежные проблемы в модельном подходе..35
5. Модельный подход к понятию «свобода»………………………………………………54
6. Этика в модельном подходе……………………………………………………………...68
7. Место духа в рационалистичском мировоззрении……………………………………..92
8. Кризис классического рационализма и неорационализм……………………………..123
9. Оглавление………………………………………………………………………………..133

 

Александр Воин
2017-04-16 21:30:35

---

Русское интернет-издательство
https://ruizdat.ru

Выйти из режима для чтения