невыдуманная история

А.С.Стрекалов

 

 

 

 

 

 

лирическая  повесть

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                                       “ Никуда от юности не деться,
                                                                                          Потому что там, в погожий день,
                                                                                          Лепестки осыпала мне в сердце
                                                                                          Белая тяжёлая сирень.

                                                                                          Потому что там, где бродят травы,    
                                                                                          Налитою зеленью шумя, 
                                                                                          Тихо, неумело и лукаво
                                                                                          Целовала девочка меня…”

                                                                                                                         Владимир Соколов  

 

1

В стройотряд он мечтал поехать в школе ещё, будучи совсем ребёнком, когда по родным московским улицам у себя на Соколе ошалело носился и встречал в огромном количестве весною и осенью, особенно возле метро, парней и девчат в стройотрядовских зелёных куртках с эмблемами МАИ на рукавах, с названиями разных строек на спинах, - или готовившихся уезжать из Москвы, или в Москву вернувшихся. Помнится, они все героями казались ему, сорванцу, взиравшему на них почтительно, хозяевами-творцами жизни, что и думать, прилежно учиться умели, отличниками в школе были все как один, и топором после тяжёлой учёбы лихо махать - не хуже профессиональных плотников. И личностями превеликими они ему представлялись - не пустозвонами. За то, что стыдились на шее, свесив ножки, сидеть, а наоборот - пытались смолоду сами себе на хлеб заработать: построить что-то приличное, облагородить и оживить; а потом получить за добросовестный труд зарплату. Которая станет хорошим довеском к стипендии и самостоятельными их сделает, обуться, одеться позволит, родителям в рот не смотреть, не мучить их дополнительными поборами. Самостоятельность и созидание он всегда ценил: это были первейшие и главнейшие для него с малолетства качества. 
Да и родители его, сами студенты бывшие, боготворили таких молодых людей, в пример ему их неизменно ставили; и в школе про них педагоги с восторгом всегда отзывались. И по телевизору студентов-строителей в самом выгодном свете тогда ежегодно показывали - красивых, статных, мужественных как на подбор, загорелых, задорных и волевых: как самозабвенно трудятся они всё лето, не покладая рук, на какой-нибудь важной стройке, ощутимую пользу таким добровольным трудом государству и народу приносят; сколько за июль и август всего успевают сделать; какие немыслимые горы наворотить. Всё это действовало на него, до работы и подвигов жадного, распаляло, завистью отзывалось в душе. Хотелось им подражать, пойти, когда выйдет срок, по проторенной ими дорожке: непременно в МАИ поступить, повзрослеть, поумнеть, хорошо первый курс отучиться. Весеннюю сессию успешно сдать, в студенческий строительный отряд записаться. После чего уехать вместе со всеми в деревню в июле, лопатой, мастерком там на свежем воздухе помахать два летних благодатных месяца вдалеке от столичного шума, пекла и толкотни, след свой крохотный на земле оставить, стяжать благодарную память сельчан. Ну и, конечно же, у костра посидеть вечерком, песен хороших послушать… и молока парного вволю попить, до которого он был большой охотник.
Неудивительно, что как только герой наш, Мальцев Андрей, какое-то время спустя, повзрослев и школу-десятилетку закончив, переступил порог в сентябре Московского авиационного института, в который он в августе перед этим успешно экзамены сдал, студенческий билет получил на руки и полноправным студентом себя почувствовал, - неудивительно, что после этого он почти сразу же про летнюю стройку стал упорно задумываться: объявления на факультете регулярно бегал читал, летних работ касавшиеся, разузнавал у старшекурсников, соседей по дому, любые про стройотряд подробности.
Под конец осеннего семестра он уже твёрдо знал, всё разведав доподлинно, что на факультете у них стройотрядов существует с десяток. Но только два коллектива - “Солнышко” и “VITA” - котируются очень высоко. Там, по рассказам студентов, и хлопцы рукастые подобрались, и заработки всегда хорошие, отменная дисциплина труда. И места работы и отдыха постоянные на протяжение последних пяти-шести лет, где их уже знали по именам и фамилиям, ценили, любили и ждали как родственников - и старики деревенские, и молодёжь. Поэтому-то коли уж ехать куда-то работать летом, законный свой отдых тратить, - то непременно туда. Осенью хоть не обидно будет за потраченные каникулы и дополнительный труд: деньги большие, в Москву привезённые, компенсируют тогда всё - все затраты физические и моральные, все издержки.
Были у них в институте ещё и отряды торговые. Записавшиеся туда студенты никуда не ездили летом, оставались с родителями в Москве: торговали минеральной водой и соками в разлив на центральных столичных улицах, пирожками, квасом, мороженым, дынями и арбузами начиная с августа. И тоже неплохо зарабатывали, по слухам: «приличные бабки на обвесе и недоливе наваривали, на пересортице», - как с гордостью любили они потом говорить, хвастаться однокурсникам. Но такие отряды Андрей не рассматривал даже: торговлю всегда презирал, равно как и самих торгашей, что в палатках и магазинах работали и дурили по-чёрному москвичей, левые рублики из них выколачивая… Да и не хотелось ему, плюс ко всему, еще и летом в Москве по жаре болтаться, ежедневные родительские наставления слушать, по их жёстким указкам жить, которые ему, повзрослевшему пареньку, здорово досаждать стали. В деревню хотелось - на молоко и природу, на взрослую вольную жизнь, которая из душной и шумной Москвы чуть ли ни раем земным представлялась… 

После Нового года, сдав первую свою сессию и отдохнув, в хоккей во дворе поиграв две недели, на бал первокурсников в бывшую школу наведавшись, Андрей, придя в институт в феврале, уже вплотную стройотрядом занялся с намерением записаться туда, войти в трудовой коллектив, поездить на субботники и воскресники с товарищами. И там попробовать поплотней притереться к ним, работягой себя показать, энтузиастом стройки. А попутно и атмосферу тамошнюю почувствовать, что тоже немаловажно, узнать её изнутри: подойдёт она ему, не подойдёт; примут его старожилы, не примут. Дальше тянуть уже было нельзя: март надвигался стремительно, стремительно накатывала весна. Затянешь с записью - останешься с носом. И будешь всё лето в Москве тогда “куковать”, по двору да по подъездам дурачком слоняться.
В “Солнышко”, как понял он, по институту полгода перед тем побегав, попасть не представлялось возможным. Там коллектив был сложившийся, одни старшекурсники и аспиранты подобрались, которые знали чего хотели и в стройотряд ежегодно не за романтикой, а за большими деньгами ездили, “пахали” там от зари до зари все два месяца, порою прихватывали и сентябрь, когда объекты особенно денежные попадались. И потому сопливых мальчиков-первогодков они на стройку не брали, справедливо считая их обузой себе… А вот в “VITA” попасть было можно: там смена поколений произошла, были места вакантные. Потому набирался и молодняк - не много, но набирался. В объявлении, во всяком случае, что увидел Андрей в феврале возле учебной части, так прямо и было написано: «Студенческий строительный отряд “VITA” проводит собрание своих бойцов в аудитории 13-20. Явка всех обязательна. Приглашаются и новички с младших курсов, желающие записаться, ударно поработать на стройке летом, хорошо отдохнуть. Им будут предоставлены такие шансы».
Андрей обрадовался как ребёнок, объявление то желанное прочитав, глазами его пробежав не единожды, загорелся, завёлся, в назначенное время пришёл, с собой на собрание даже товарища притащив из группы. Зайдя в аудиторию 13-20, сел с дружком за последний стол, из-за которого понадеялся всё получше высмотреть и понять, прочувствовать понадёжнее, всех запомнить. 
Последний стол не подвёл его, и за время полуторачасового собрания он понял, из уголка своего как сычонок встревоженный на всех посматривая, что костяк ССО “VITA” составляли рабфаковцы, полтора года назад поступившие к ним в институт с дополнительного рабочего потока, к которым примкнули доверчиво с десяток тогдашних юнцов-первокурсников. Теперь они все, около двадцати человек в общей сложности, учились на втором курсе, сидели важные в стройотрядовских куртках, вальяжные, гордые как кавказцы на рынках, и взирали на пришедших на собрание первокурсников чуть-чуть свысока, придирчиво их изучали на предмет того, кого им взять в отряд, а кого и отфутболить, от кого будет польза на стройке, а кто превратится в лишнего едока, любителя лёгкой наживы. Первокурсники понимали, что решается их судьба, - потому и сидели смущённые за столами, краснели, бледнели, ёрзали под колючими взглядами - нервничали, короче. Их набралось человек пятнадцать со всего факультета. Так что конкурс предполагался большой: необходимо было себя показывать.
В назначенное время в аудиторию бодро вошли командир с мастером, стройотрядовское руководство, стали здороваться с бойцами отряда за руку, всех по очереди переписывать. Обоим было по двадцать три года уже - “старики”, “деды” для таких пацанов как Мальцев. Оба были рабфаковцы, в армии отслужившие. У командира, Толика Шитова, на рукаве красовалось уже пять нашивок по количеству проведённых на студенческих стройках лет: он ездил в отряды до армии ещё, когда в электронном техникуме учился. Да пару раз успел съездить, будучи рабфаковцем и студентом МАИ. В прошлом году - в качестве командира.
Командир с мастером переписали пришедших, всех внимательно рассмотрели, молодых пареньков - в особенности; потом рассказали подробно о ближайших для вверенного им коллектива планах: о субботниках и воскресниках, спартакиаде весенней, смотре художественной самодеятельности. Рассказывая, они выясняли бегло про скрытые способности новичков: кто из них может в спорте отряду помочь, кто - в агитбригаде. Прежних-то своих бойцов они хорошо знали, а вот молодёжь ещё предстояло узнать, в деле её проверить. Про субботники напомнили особенного строго, к первокурсникам в первую очередь обращаясь, что ходить-де на них обязательно, потому как там и будут придирчиво просматриваться кандидаты, там будет проходить основной отбор. 
«Знайте и помните главное, - сказали они под конец, аудиторию окинув многозначительно и молодняк держа “под прицелом”, - что мы планируют взять в отряд из новеньких человек пять всего. От силы - шесть. Большего количества бойцов нам на строительстве не потребуется. Так что не обессудьте, мужики, и за нами потом не бегайте, не нойте, не предъявляйте претензий». 
На том собрание первое и закончилось…

Ну а потом были обещанные субботники и воскресники, почти что еженедельные, спартакиада в мае, смотр художественной самодеятельности, где первокурсники-кандидаты рвались изо всех сил, стараясь себя показать руководству в самом выгодном виде: остервенело махали граблями и мётлами на МКАДе и на Ленинградском шоссе, по институтскому стадиону носились отчаянно, песни со сцены под гитару горланили, актёрами на время став, - в общем, делали, что могли, на что только были способны. А в середине мая, перед самой сессией, стройотряд “VITA” собрался последний раз, и командир громогласно объявил список тех, кого они с мастером решили зачислить.
Андрей Мальцев в тот заветный список попал и после собрания долго не мог и не хотел скрывать своих бурных от произошедшего события чувств. А когда через несколько дней он ещё и куртку зелёную, новенькую с эмблемами нарукавными получил, яркими и разноцветными, да надел её прямо в аудитории, - тут уж и вовсе он готов был петь и плясать от радости и от счастья! Так потом и ходил в той куртке обклеенной по дому и институту с неделю – важничал, щеголял, козырился, тайно любовался собой: хорош, мол, чертяка! хорош! - и статен, и умён, и трудоспособен! А как ещё ему было себя вести? чего робеть? чего скромничать? – когда, во-первых, давнишняя его мечта сбылась, им так страстно со школьной скамьи лелеянная, а во-вторых, он теперь уже точно полноправным студентом стал: его куртка новенькая стройотрядовская сама за себя говорила…

Половину мая и весь июнь он пыхтел в читалках и душных аудиториях, зачёты сдавал, экзамены, которых было не счесть и которые много сил отняли; потом, покончив с этим со всем, печать себе получив в зачётку, свидетельствовавшую о его на второй курс переводе, он несколько дней отдыхал и отсыпался дома, здоровье и нервы свои восстанавливал, гудевшую голову разгружал, и попутно вещи в рюкзак собирал, боясь что-нибудь упустить, без чего ему было не обойтись в деревне. А 2 июля вечером в составе ССО “VITA” он уезжал с Белорусского вокзала в Смоленск, где ему два месяца предстояло работать на стройке, растрачивать удаль свою - и силушку дурную, немереную. 
Завалив весь перрон вещами, проходы собою загородив и сильно озлобив этим носильщиков и пассажиров, отъезжавшие из столицы студенты часа три тогда по перрону болтались без дела, дожидаясь нужного поезда. Чтобы скоротать время, пели песни студенческие под гитары, балагурили, пили вино, с Москвою прощались украдкой, некоторые – с родителями, что на вокзал их пришли проводить и до последней минуты чадушек своих удалых от себя отпускать не хотели: всё воспитывали и наставляли их, давали советы. Потом студенты-строители с шумом в поезд полезли, который к перрону медленно подкатил, и целую ночь не спали почти: опять балагурили, пели и пили, по вагонам друг к дружке мотались, курили в тамбуре без конца, анекдоты травили, к девушкам-проводницам прикалывались. Утром в Смоленск приехали сонные все, охрипшие, помятые и похмельные. И прекрасный древний город Смоленск остался незамеченный ими, непознанный и неоценённый. Они даже не удосужились его на подъезде из вагонных окон повнимательнее рассмотреть: они половину своих вещей чуть было не растеряли при выходе.
Похмельных и сонных, их посадили в автобус, предварительно пересчитав, повезли в деревню Сыр-Липки, что находилась на северо-западе от областного центра, в 25 километрах от него, в которой уже шесть лет располагалась база их стройотряда, насиженное прежними студентами-москвичами место. И они, бойцы ССО “VITA”, и Мальцев Андрей в том числе, опять безнадёжно всё пропустили, все красоты и достопримечательности смоленские, леса необъятные и поля, родину Гагарина и Твардовского, - потому что спали все сном мертвеца до самого лагеря, плотно прижавшись друг к другу, видели сладкие сны. И только на месте они наконец пробудились, в сознание, в чувства пришли; только тогда древний и живописный край Смоленский по-настоящему рассмотрели и оценили; а оценив, полюбили и порадовались за себя. В том смысле, что повезло им с деревней и базой отдыха, в которой два летних месяца им предстояло жить, коротать на досуге время, от строительных дел отдыхать, отлёживаться и отсыпаться…
2

Деревня Сыр-Липки, куда ближе к полудню Мальцева с его новыми товарищами привезли, широко и привольно раскинулась по берегам крохотной и мелководной речушки Жереспея, на холмистой и лесистой местности. Во второй половине 1970-х годов она, деревня, была ещё достаточно многолюдной и бездотационной, приносила государству пусть мизерную, но пользу в виде картошки, хлеба и молока. Хотя и тогда уже ощущалось повсюду катастрофическая нехватка молодых рук. Мужских – в особенности. Молодые парни, уходя после школы в армию, уже не возвращались назад, по-возможности зацеплялись за города, где жизнь полегче была, повольготнее и повеселее. Из-за чего многолюдное некогда сельское поселение с годами деградировало и вымирало, приходило в упадок. Там процветали пьянство и пессимизм. Остававшимся под родительским кровом девчатам, кто в институты и техникумы не поступили, не умотали в чужие края, уже было проблематично создать семью, детей нарожать, пустить корни. Одинокая старость ожидала их, которую они все боялись… Поэтому жить и работать на родине им, несчастным перезревшим девам, ни разу не тронутым мужиками, было одиноко, холодно и ужасно тоскливо в компании стариков, от которых не было проку. По этой причине они были рады-радёхоньки приезжавшим на лето студентам-строителям, которых весь год с нетерпением ждали, готовы были любому на шею броситься и бурный роман закрутить, пусть только и на два месяца.
 
 

В центре деревни, на крутом берегу Жереспеи, да ещё и на возвышенности находилась местная достопримечательность - бывшая усадьба помещиков Тихановских, построенная во второй четверти ХIХ века: двухэтажный прямоугольный дом приличных размеров из красного кирпича в стиле запоздалого классицизма красовался в центре холма в зелёном обрамлении столетних клёнов и лип, вокруг которого раскинулся огромный запущенный парк с заболоченным уже и тогда, в 1970-е годы, прудом. В советское время усадьбу отдали под школу, сделали царский подарок местным детишкам. И вот в этой-то школе, точнее - в двух корпусах её деревянного общежития, база ССО “VITA” и находилась; сюда не выспавшихся московских студентов и доставили аккуратненько на автобусе 3 июля 1976 года.
Про сырлипкинскую школу коротко скажем, что была она по статусу своему семилетка и единственная на несколько деревень, потому и пристроили к ней общежитие со временем. С таким расчётом, чтобы ученикам младших классов, крохам немощным, слабым, кто непосредственно в Сыр-Липках не жил и вынужден был сюда из других мест добираться, - чтобы им каждый день по несколько километров из дома и домой не ходить, силёнки сберегать и жизни. Тут же построили для них и столовую, баньку небольшую, умывальную комнату. И школа ввиду такой заботливой перестройки уже в интернат превратилась, в котором первоклашки уютно жили с сентября по май, а летом который от санатория было не отличить: зелень кругом буйствовала как в лесу, простор, тишина идеальная царили повсюду. А всё из-за того, что не единой частной постройки поблизости не наблюдалось, не единой живой души, включая сюда и кур: для колхозников приусадебная территория была запретной зоной, куда они и сами не заходили без надобности, и скотину где не выгуливали. Поэтому студентам московским было хорошо и вольготно здесь находиться, на свежем смоленском воздухе: удобно, уютно, максимально комфортно. Кто из них мечтал в деревне на природе пожить - тот не ошибся и не разочаровался нисколько: обстановка и окрестный пейзаж были почти что курортными. 
Даже и речка собственная протекала под боком - мелкая, правда, узенькая и неказистая, рядом со школой густо зарослями окружённая. Но зато очень и очень чистая - как слеза! И студенты в жаркие дни как в ванной в ней мылись: кто – полусидя, кто – полулёжа… Долго вот только лежать в той речушке было нельзя: вода в ней была как в колодце глубоком холодная, быстро сводила ноги и руки. Реально было и заболеть…

Приехав на место к двенадцати, опомнившись и протрезвев, вещи из автобуса вытащив, студенты-строители по двум корпусам общежития разбрелись - койки понравившиеся занимать, заправлять их простынями и наволочками, в одежду казённую переодеваться, а свою - в рюкзаки убирать. После чего все дружно двинулись воду из школьной колонки таскать на кухню и в умывальники... Потом у них в лагере был лёгкий обед в интернатовской столовой, наскоро студентками-поварихами приготовленный, потом – собрание организационное, где командир им план работы обрисовал, рассказал про распорядок и дисциплину. И только после этого измученные долгой дорогой парни получили себе свободу на весь оставшийся день: могли по окрестным полям походить и лесам, с деревней поближе познакомиться. А кто тут был уже в прошлый год, кому это было не интересно, не важно, – те на койки застланные завалились: книжки, газеты читать или просто лежать отдыхать, к клубу, танцам готовиться, силы копить на вечер.
Деревня Сыр-Липки большая была по размерам, больше похожая на село. Селом она и была когда-то, покуда не выродилась с годами, не растеряла мощь и удаль свою. Были здесь клуб, магазин, была почта. Пилорама собственная имелась, мастерские тракторные, новая кузня. Высоченный элеватор гордо на окраине красовался, зернохранилище, ток. За элеватором рядами длинными шли сырлипкинские коровники… Но, главное, было в деревне много девушек молодых - и местных, проживавших на постоянной основе, работавших на селе, и временных, кто у родителей или родственников целое лето гостили, проводили студенческие канукулы. Москвичи это сразу отметили, ещё когда по центральной улице проезжали: за каждым плетнём, каждым сараем, каждой калиткой и дверью мелькали прелестные глазки, за долгожданным автобусом следившие пристально, страстно, зрачками огненными прожигавшие мутные стёкла насквозь, так что у пассажиров столичных, кто успел пробудиться и прислониться к окну, мурашки пробегали по коже от стихийно-нахлынувших чувств, сладко сосало под ложечкой в предвкушении чего-то сладкого и чрезвычайного. 
Студенты-рабфаковцы и третьекурсники, командиром отпущенные до утра, по приезду дружно спать улеглись - добирать, что упустили за ночь, когда кутили в поезде. Проснувшись же, когда солнце уже клонилось к закату, и наскоро опять перекусив, взбодрив себя крепким чаем в столовой, они толпой побежали в клуб, хорошо им по прошлому году известный, - чтобы первый танцевальный вечер в клубе незамедлительно организовать, зазнобушек прошлогодних встретить, с новыми знакомство свести, закрутить так сказать шуры-муры. Дело это известное и понятное, и для неженатых парней извинительное - такая к клубам и танцам, молоденьким девушкам тяга. Всё это жизнью именно и зовётся. На этом мир и покой человеческий держится и стоит, и будет стоять долго. 
Герой наш, Мальцев Андрей, валяться на койке не стал, даже и не присел на неё, качество пружин не испробовал: не для того он в деревню ехал, чтобы бока отлёживать. После обеда он сразу же на конюшню отправился с вьетнамцем Чунгом, про которую тот ему по дороге рассказывал: что много там лошадей, и есть среди них и породистые; что здешний конюх-пастух, зовут которого дядя Ваня, мужик хороший, простой и совсем не жадный; и что ежели с ним познакомиться и подружиться – можно будет по субботам у него запросто лошадей приходить брать и сколько хочешь верхом кататься. 
Для Андрея тот рассказ дорожный прямо-таки бальзамом на душу стал, потому как к лошадям он тягу имел великую с малолетства, к лошадям и деревне, которую видел только в кино, и поэтому сильно идеализировал. Насмотрится фильмов, бывало, про “райскую” колхозную жизнь: “Юркины рассветы” какие-нибудь или “Русское поле”, - как всё у них там хорошо и осмысленно протекало, неспешно, несуетно, незлобиво; как жили люди, колхозники местные, счастливо, пахали поля бескрайние, сажали хлеб, пасли скот, как кормили потом тем хлебом и молоком горожан-дармоедов. И ему и радостно делалось от такой кинематографической красоты, и ужасно грустно одновременно. Он, дурачок наивный, после каждого такого просмотра себя уже в неоплатном долгу перед крестьянами начинал считать за их продукты питания, коренной горожанин, москвич, считал себя полностью от них зависимым – и потому ущербным, убогим, пустым, чуть ли ни паразитом. Он и работать-то поехал в деревню из-за того, может быть, чтобы крестьянином на время стать, подспудно жившее в нём чувство вины перед деревенскими мужиками и бабами сгладить. И к цивилизации их диковинной прикоснуться, естественно, посмотреть - какая она изнутри, порядок, настрой, красоту её самому ощутить, и оценить по-достоинству. А заодно и понять - какая она есть “на вкус”, их сермяжная правда-матка. 
А ещё он частенько мечтал с малых лет верхом на лошадях покататься, которых почему-то страстно любил, непонятно почему даже, которые казались ему из Москвы самыми умными и преданными человеку животными… Наверное, фильмы были, опять-таки, виноваты, в которых прославлялись деревня, колхоз, и которые он дома запоем смотрел вечерами: как конопатые деревенские парни там в ночное без родителей ездили, пасли лошадей табуны, скакали на них, посвистывая, по изумрудным колхозным полям, ни страха не ведая, ни усталости. Вот и хотелось ему самому - до одури, до боли мечталось! – в ночное с теми парнями когда-нибудь съездить, на лошадь молодую лихо, по-кавалеристски вскочить и также удало и отчаянно на ней во всю прыть промчаться, подставляя свистящему ветру горячее лицо и грудь, неописуемое блаженство от скачки той удалой испытывая!… А как хорошо, как соблазнительно Лермонтов про лошадей писал, про Карагёза того же; с какой любовью и нежностью про них неизменно рассказывал в своих повестях и романах Шолохов! А ведь это были любимые писатели у Андрея, безоговорочные властители его школьных и студенческих дум. Вот он и потащил дружка своего нового Чунга сразу же на конюшню, которую тот ему из окна автобуса показал, когда они, полусонные, проезжали мимо.
Конюх деревенский на месте присутствовал к радости Мальцева. Был, по-обыкновению, здорово пьяненький после обеда и спьяну приехавшим москвичам много чего интересного наобещал. Заявил с пьяных глаз, бродяга, что, мол, приходите, парни, в любое время, берите лошадь любую, какая больше приглянется, седёлку, узду, подпругу - и катайтесь потом сколько хотите, пока ягодицы молочные в кровь не собьёте, пока у вас в глазах не зарябит и спина не заноет от тряски. Довольные москвичи поверили, возрадовались и ушли, дяде Ване крепко руку пожав напоследок, и, добрым словом его меж собой поминая, по окрестным полям слоняться направились, деревню изучать и исследовать, пока было время до ужина и пока ещё не стемнело…

Вьетнамец Чунг, что провожатым у Андрея сделался и, одновременно, его новым товарищем, был бойцом-третьекурсником и приехал работать на стройку уже второй раз, был хорошим покладистым парнем, трудолюбивым, выносливым, дисциплинированным. Но, однако, дружбы себе прошлым летом ни с кем не завёл - толи из-за национальности азиатской, толи из-за корявого языка: по-русски-то он плохо совсем говорил и понимал русских плохо. Ему, как долдону, как чурбану, нужно было по нескольку раз свой вопрос или обращение повторять, потом его терпеливо выслушивать, всю его абракадабру словесную, трудно-переводимую. А делать этого, как ни крути, хотелось не всем, а если начистоту - никому. Вот он бобылём-отшельником и прожил прошлый в отряде год, несчастным юродивым одиночкой. Работал молча весь срок как заведённый робот, да на койке вечерами лежал, ни с кем почти не разговаривая, не общаясь. Только газеты читал вьетнамские, книги, да регулярно ещё по субботам к каким-то местным знакомым бегал, у которых пропадал до ночи, которые его кормили и поили по какой-то странной причине, у себя не понятно с чего привечали… С Андреем же он в Смоленске в автобусе рядом сел. Они разговорились, за разговором сблизились. Поняв языковую проблему вьетнамца, Андрей не тяготился ему трудные или же незнакомые слова по складам повторять, не ленился вопросы или темы какие-нибудь по нескольку раз разжёвывать… И вьетнамец оценил такое поведение Мальцева, откликнулся уважением, благодарной любовью к нему воспылал. За время езды до деревни они сдружились настолько, что решили в общежитии рядом лечь; решили и работать и отдыхать тоже вместе… Андрей не противился такому сближению, не возражал: и у него в отряде из близких никого ещё тогда не было. 
Проникшийся добрым чувством к Андрею Чунг и на конюшню с ним из солидарности потащился - волю его настойчивую исполнять. Потом по окрестным полям с ним бродил очень долго, часа три, хотя видно было, чувствовалось по всему, что сырлипкинские красоты не сильно его возбуждали и трогали, сугубого азиата, как не прельщала его и сама Россия… Потом они в школу вернулись, поужинали, в шахматы поиграли с часок, остались одни в пустом общежитии, по душам опять побеседовали. И Чунг дружку полушепотом всё про всех рассказал: кто тут “плохой” был по его мнению, а кто - “хороший”; с кем можно было общаться, дружить, а с кем категорически этого делать не следовало… Потом они дружно спать улеглись, про клуб и про девушек и не вспомнив даже, про танцы и страсти, что закипели в клубе с приходом туда москвичей. Маленький и невзрачный Чунг бабником не был - как и Андрей. И это их тоже сблизило…

3

А на другой день, в семь утра ровно, сладко спавших бойцов ССО “VITA” разбудил одетый уже командир, что помыться успел и побриться, одеколоном подушиться даже. Ему-то на койке валяться некогда было - он в колхозном правлении по утрам теперь всякий раз обязан был присутствовать и заседать: на время летних строительных работ его на должность начальника участка зачисляли, со всеми наличествующими обязанностями и полномочиями. Торопившийся, он построил всех перед столовой в шеренгу, пересчитал, посмеялся над некоторыми рабфаковцами-гуляками, вид которых после прошедшей бессонной ночи особенно жалок и комичен был, шутя посоветовал им поберечься, не тратить силы. После чего, пожелав всем успешной работы и удачного первого дня, командир сел в подъехавшую машину и умчался на планёрку в соседнее село, осоловелым парням помахав из окна ручкой. 
После его отъезда парни умываться и бриться пошли, в спецовки переодеваться новенькие. В семь-тридцать завтракать сели. А в восемь-тридцать все опять у столовой собрались и дружно, с мастером во главе, двинулись на объект, который пока что был полем чистым, где только бытовка стояла с лопатами и топорами, а рядом козы и коровы паслись, оставляя после себя огромные дымящиеся “лепёшки”. 
Поле то трудовое за деревней располагалось, возле трёх старых коровников, убогий внешний вид которых, при Сталине ещё построенных, студентов сильно тогда поразил. А уж когда на объект приехал председатель колхоза Фицюлин в сопровождении командира и на экскурсию студентов в коровники те сводил, показал им хлева изнутри, во всей их “красоте” и наготе неприкрытой, рассказал, как “живут и здравствуют” в них бурёнки с пеструхами, как болеют и околевают зимой от сквозняков и морозов, рожают теляток слабеньких, наполовину больных, которые тоже в большом количестве дохнут; в каких антисанитарных условиях, наконец, женщины-доярки трудятся, причём - за гроши, за те же сталинские трудодни по сути, - то у студентов-строителей и вовсе дыхание перехватило от жалости и тоски, и сердца их молодые, чувствительные, горячей кровушкою облились и умылись! Страшно им тогда за Россию-матушку стало, до слёз обидно и горько сделалось за несчастных русских людей, что до сих пор ещё живут как рабы, и работают также тяжело и безрадостно.
- Вот мы и просим вас, москвичей, молодых да красивых, да до работы жадных, слёзно просим помочь нам из этакой кабалы-нищеты выбраться! – с жаром обратился под конец экскурсии председатель к в момент притихшим и посерьёзневшим молодым парням, на свежий воздух их выводя из полусгнивших вонючих хлевов, которые, как казалось, вот-вот должны были рухнуть у всех на глазах, с треском и грохотом обвалиться. – Постройте нам новый коровник за лето, чтобы к зиме мы коровушек смогли туда перегнать. И мы вам, родные! хорошие! мы вам всем миром в ножки придём и поклонимся. Я первый вам руки приеду пожму, поклон поясной отвешу… И деньгами вас не обидим, не бойтесь, и молоком всё лето поить до отвала станем, и телков молодых я уже приказал ежедневно для вас забивать: чтоб вы голодные у нас тут не остались, чтоб и на следующий год захотели приехать к нам. Ну а уж вы, родимые, постарайтесь, пособите убогим, поработайте добросовестно, без халтуры, как командир ваш, ваш Анатолий, мне крепко-накрепко пообещал! И мы за вас за всех тогда Бога молить ежедневно и еженощно станем! Не сомневайтесь в этом! Клянусь!…

После такого показа и слова напутственного, страстного, до глубины души всех присутствовавших взволновавшего, председатель уехал, увезя командира с собой. А расчувствовавшиеся студенты дружно приступили к делу: лопаты пошли доставать из бытовки, вёдра, ломы, топоры. Потом на бригады стали распределяться, носилки, лотки мастерить, размечать территорию под строительство. 
На объекте всем распоряжался мастер, Перепечин Володя, двадцатитрехлетний светловолосый рабфаковец-третьекурсник - добрый, приветливый, смышлёный молодой человек, мозговой центр отряда, строитель-самородок каких поискать, советчик душевный, разумный, трудяга и умница. В плане распределения ролей в коллективе у них с командиром тандем замечательный образовался, и друг друга они дополняли так, как дополняют до целого две половинки яблока… или те же муж и жена, например, ежели оставить за скобками физиологическую подоплёку такого сравнения и на их отношения в стройотряде с деловой, практической стороны посмотреть. Сравнение такое уже потому будет точно и правильно, что Толик Шитов по натуре прирождённым организатором был, лидером безусловным и ярко выраженным, усталости не знавшим “коренником”. Он уже и в армии лидером себя проявил, до старшины в части своей дослужился, взводом целым командовал, с офицерьём, как студентам хвастался, дружбу водил, пьянствовал с ними по праздникам, развлекался. Любил человек, одним словом, мотаться по разным местам, быть на виду, с людьми ежедневно встречаться, переговоры вести; любил и умел быть в гуще важных событий, вершить большие дела, самолично делать историю. Учился он в институте плохо, был не усидчив, не образован, разумом был не скор, ежели дело чистой науки и абстрактных вещей касалось. И МАИ для него, по всем признакам, лишь неким трамплином предполагался стать для будущей чиновной карьеры, к которой он готовил себя старательно с первого учебного дня, на которую втайне настраивался и к которой несомненную имел склонность. 
Володя же Перепечин, наоборот, был тихим необщительным домоседом, для которого в тишине посидеть, помечтать, о жизни бренной подумать было, наверное, всё - наипервейшее и наиважнейшее дело. Он хотя и поступил к ним в институт с рабфака, два года в армии перед тем отслужив и почти всё там перезабыв естественно, и по возрасту уже “старым” был, если его с такими как Мальцев желторотыми студентами сравнивать, у которых мозги работали как часы и память была почти идеальной, способности, - но учился, тем не менее, хорошо, старательно и стабильно учился. Чем среди рабфаковцев пустоголовых особенно выделялся, за что в авторитете у них, тугодумов, ходил, блудяг и нетягов ленивых. Андрей неизменно в читалках его встречал, когда туда иногда наведывался: видел, как сидел он там мышкой по вечерам, обложившись ворохом книг, очки себе на нос напялив, и что-то старательно конспектировал каллиграфическим почерком, запоминал, мечтательно думал над чем-то, усиленно пытался понять, что частенько было интересно ему просто так - не для стипендии, не для оценки. Молодого профессора напоминал он со стороны, или доцента.
Он и на стройке таким же “профессором” был: обстоятельным, вдумчивым, предельно серьёзным, всё подмечавшим до мелочей, всё помнившим, всё про каждого знавшим. Ему хоть и дали в помощь прораба старого, деревенского, деда-пенсионера по имени Митрофаныч, но Володька к нему за советом редко когда обращался: сам был прирождённый прораб, творец-строитель по духу… Митрофаныч с Фицюлиным только раз с ним поговорили в первых числах июля, раз всего ему объяснили дотошно, чего они от студентов хотят, чертежи ему предполагаемого коровника показали, - и этого оказалось достаточным, чтобы потом всё желаемое получить и остаться довольными стройкой. Володя тогда постоял задумчиво между ними, обоих их молча послушал с час, скорее даже из вежливости, чем для собственной пользы, что-то там про себя покумекал-подумал… а потом те чертежи мудрёные уже один, сидя на брёвнышке, изучал и парням своим всё уже сам растолковывал; сам и территорию для строительства размечал, сам же технологию разрабатывал, сам придумывал оптимальные методы стройки, с учётом способностей и наклонностей каждого вверенного ему бойца, с учётом их индивидуальных возможностей. Прикомандированный Митрофаныч два летних месяца по объекту только гулял ходил, праздно из угла в угол шатался, грибы в лесу собирал, ягоды; и деньги от родного колхоза получал зазря: не нужен он был никому на стройке. 
Строителем, повторимся, Перепечин был прирождённым, от Бога что называется. И многим профессиональным прорабам он фору бы точно дал: научил бы их, гордецов, как надо строить добротно и качественно, быстро и профессионально работать. Шитов за ним в этом плане как за каменной стеной был, в дела строительные почти не вмешивался. Так, приедет иногда посмотреть любопытства ради, спросит, чего не хватает, что надо достать. И опять уезжает на прикреплённом к нему ГАЗике договоры-переговоры вести, а чаще всего - с председателем колхоза водку пить на природе, закрытие нарядов обсуждать на будущее, просто лежать и трепаться. Командира своего на стройке студенты поэтому редко видели. А когда и приезжал, он одну лишь нервозность в работу вносил и суету ненужную. 
Это не означает ни сколько, выделим это особо, что один из них, Шитов Толик, был никчёмен и плох, и как пескарь хитромудр и пронырлив, а другой, Перепечин Володя, был очень хороший, трудолюбивый и знающий, но судьбою обиженный, затёртый удалым командиром своим. Нет, оба были хорошие, замечательные ребята, работяги, труженики с малых лет, со студенческих лет – строители. Просто разными были они по характеру и темпераменту, разные занимали должности. И были на тех должностях ценны и незаменимы по-своему, как незаменимы в армии командир и начальник штаба, к примеру: один – как вождь и трибун, как мотор клокочущий, другой - как мозговой центр, как стратег-аналитик…
4

С командиром у Андрея Мальцева в первый рабочий год отношений не было никаких: он мало видел его, совсем почти не общался. А вот с мастером отношения сложились сразу, в Москве ещё, когда они на субботниках вместе трудились. Тому звёзды, скорее всего, способствовали, были тому виной: Перепечин и Мальцев, как позже выяснилось, водолеями были по гороскопу, оба почти в один день родились с пятилетней разницей в возрасте. Так что звёзды их ещё при рождении сблизили, души родственные в них вложив, одинаковое мировоззрение и мировосприятие… Потом их сблизила стройка, работа общая, одинаковое отношение к той работе - через чур у обоих серьёзное, через чур болезненное, - отчего их симпатии обоюдные раз от разу только усиливались и крепчали. 
Уже в первый рабочий день, шкуря топором сосновые доски для опалубки и носилок, старательно обстругивая и выравнивая их, Андрей услышал у себя над ухом звонкий как колокольчик голос мастера: «Андрюш, а ты до стройотряда работал где-нибудь? строил чего?» «Нет, нигде и ничего», - ответил Андрей смущённо, перед Перепечиным выпрямляясь, в глаза доверчиво глядя ему. «Надо же! – удивился Володька. - А такое ощущение со стороны, что ты топор из рук уже лет пять как не выпускаешь: так лихо и сноровисто ты им управляешься. Я залюбовался даже, на тебя глядючи: ни движений лишних, ни брака, ни напряга как у других. Молодец! Надо тебя в бригаду к плотникам пристраивать побыстрей: там у них сейчас самая работа будет…»
Так вот и стал после этого Мальцев Андрей, с лёгкой руки Перепечина, плотником в стройотряде, так с топором под мышкой всё лето и проходил, пока его товарищи-первогодки, да даже и те, кто второй раз приехал, раствор для каменщиков месили, ямы копали фундаментные, кирпичи разгружали, цемент; а потом отмывались вечером по полчаса от раствора и от цемента. А плотники - нет, плотники аккуратные всегда ходили, холёные, важные, гордые. Потому что плотники - это элита стройки, рабочая аристократия, белая кость. Они чистенькие пришли на объект, чистенькие и ушли вечером, где-нибудь на крыше, на коньке целый день просидев с молотком и пилою-ножовкой, с высоты своего положения царственно на всех взирая, потешаясь-посмеиваясь про себя над чумазыми каменщиками и бетонщиками, в душе презирая их. Все самые авторитетные и уважаемые люди в отряде работали плотниками, - и Мальцев попал в их число. Что было ему безусловно приятно, гордостью отозвалось в душе… Но помимо чистоты, престижа и профессиональной гордости ещё и потому быстрый перевод в плотники был выгоден и желателен для Андрея, что дерево он куда больше камня любил, чувствовал и понимал его как существо живое, разумное, и запросто - по строению древесины, внутреннему качеству его и исходящему от среза теплу - сосну от ёлки или ясеня отличал, берёзу от бука и дуба. Даже если и обструганы они были со всех сторон, если коры не имели в наличие.
Потом Перепечин Андрея рухнувший мост послал восстанавливать в составе плотницкой спецбригады в соседнее село Ополье, где колхозное правление располагалось. И Андрей опять там с самой лучшей стороны себя показал – думающим и рукастым, на любую работу способным, - ещё больше симпатии мастера себе снискав… Потом он с бригадиром плотников и сырлипкинским трактористом Михальком строевой лес валить ездил для нового коровника: стропила им тогда срочно понадобились, прогоны и перекрытия, которые колхоз за зиму подготовить так и не смог, как того обещал председатель, - жил в сосновом бору три дня в шалаше охотницком, на сосновых же ветках спал, воздухом лесным упивался, малину горстями ел, чернику и костянику. Вернулся назад счастливым и отдохнувшим, каким с курорта разве что возвращаются, - на зависть всем. И к этой халявной поездке Перепечин руку свою приложил, пусть и не без участия бригадира. 
А перед поездкой, в середине июля, у них в отряде собрание в обеденный перерыв проводилось по подведению первых итогов работы, на котором мастер в присутствии командира здорово всех ругал. «Две недели уже прошло, мужики, - рассерженно говорил он тогда, одновременно ко всем бойцам обращаясь,- а вы всё никак не раскачаетесь, всё по объекту сонные ходите, деревенских баб обсуждаете: покоя они вам не дают своими толстыми задницами! Вы разве за этим сюда приехали?! вам местные бабы, что ли, будут за работу деньги платить, за то что вы их трахаете?!... С Андрея Мальцева вон пример берите – молодец парень! Как волчок с утра и до вечера на объекте крутится, без дела минуты не посидит: некогда ему про разные глупости думать. Он один за вас за всех и пашет, пока вы носом клюёте ходите да лясы меж собою точите»… Можно себе представить, что думал и чувствовал Андрей после тех памятных слов, какой безграничной симпатией к мастеру своему проникся. А уж как он “крутиться” на стройке после этого стал, чтоб Перепечину, его похвалившему, угодить, - про то и передать невозможно: в игольное ушко готов был пролезть, наизнанку вывернуться, двойную, а то и тройную работу выполнить, пока товарищи его беспутные свои кобелиные подвиги обсуждали. 
Ну и как итог, как безоговорочное признание со стороны мастера его таланта строительного и надёжности, в первых числах августа Перепечин Мальцева на пилораму работать услал - одного, безнадзорного и бесконтрольного: чтобы поучили его там деревенские мужички на циркулярной пиле работать, доски для пола пилить, что было делом крайне тяжёлым и крайне опасным, делом подсудным даже, ежели про руководство студенческое говорить, про их юридическую за бойцов отряда ответственность. Студентов-строителей к электротехнике, тем более - технике режущей, категорически было нельзя допускать. К работе же на циркулярной пиле и вовсе допуск особый требовался: даже и профессиональным строителям специальные курсы необходимо было перед этим кончать, сдавать экзамены по мастерству и технике безопасности… Мастер об этом знал, безусловно, и здорово рисковал, принимая такое ответственное решение: случись с подчинённым что, его бы в тюрьму посадили. Но обрезные доски отряду были позарез нужны: полов-то требовалось настелить сотни метров. А рабфаковцы, на которых Перепечин с Шитовым первоначально рассчитывали, работать на той пиле категорически отказались – струсили. Вот выбор тогда на Андрея и пал, которому мастер поверил. 
И Андрей оказанное доверие оправдал – отчаянным был в молодые годы  парнем, что от глупости и неопытности его шло, от отсутствия рабочей практики. Хотя поначалу визжавшей стальной пилы он как злой собаки боялся, холодным потом покрывался весь, первые доски под неё подсовывая: всё руки себе отпилить опасался, домой воротиться без рук. Все работники пилорамы-то, как он ещё при знакомстве заметил, беспалые давно ходили, светили культяпками перед людьми, заставляли морщиться и содрогаться. У кого одного пальца не было, у кого - двух, а кто и трёх сразу когда-то лишился. И уродливые обрубки их, когда они с Мальцевым разговаривали, когда при встрече здоровались, руку ему трясли, только усиливали, только множили страх. 
Но Бог уберёг его в первые дни, сопляка безусого, желторотого, которому никто совершенно не помогал, не подсказывал как и что нужно делать, к которому мужики-пилорамщики и не подходили даже: больно им было надо за мизерную зарплату ещё и студентов глупых учить, отвечать за них перед кем-то. Их и самих никто никогда не учил деревообрабатывающим специальностям: оттого они и порезали сами себя, в инвалидов-калек превратили. И они никого учить не желали - и кто их осудит за то. Они только доски готовые ему лениво подбрасывали и говорили с ухмылкой: «Давай,  Андрюха, пили… пили, паря, лучше. Ты молодой, - зубоскалили, - москвич, ты всё на свете осилишь. Потому что тебе-де всё по плечу - не то что нам, пердунам. Нам, - добавляли лукаво, по паре стаканов самогонки с утра засосав, - нам давно уже всё, Андрюх, на этом свете по х…ру! Мы тут в деревне пропащие все, с молодых лет загубленные», - и гоготать начинали дружно, довольные шуткой такой. 
Так вот Андрей и учился один - быстро, надо сказать, учился. Через пару-тройку дней он уже привык к пиле и визгу её устрашающему, худо ли, бедно ли, сжился с ней, почти что сроднился даже, перестал трусить её, нелепых ошибок бояться. Через неделю все хитрости и премудрости у пилы смекалкой собственной выведал, сам разбирать и точить её научился (и точить полотно мужики с пилорамы отказывались, водку с Андрея за это требовали), научился хорошую сталь от плохой отличать - отказывался потом от некачественной стали. Даже и своё рабочее место оборудовать догадался по всем правилам техники безопасности: мотор заземлил по совету электрика, расшатанный стол укрепил, деревянные щиты над крутящимся диском на уровне головы повесил по причине отсутствия защитных металлических кожухов. Чтобы, значит, глаза себе отлетавшими во время работы щепками не повышибать, которые летали как пули, - чем мужиков деревенских в неизменный восторг приводил, а заодно и командира с мастером. Те нарадоваться на него не могли - такого отчаянного и ловкого, такого смекалистого не по возрасту, - с каждым днём уважали и ценили его всё больше и больше.
И Андрей обоих их уважал. Перепечина Володю, в особенности. В первые дни приезда глаз с него не сводил, всё наблюдал за мастером с любопытством: как разговаривает тот с людьми, объясняет им дело новое, как в любой работе бойцам-первогодкам с душой помогает-подсказывает. Стоит, бывало, в сторонке, смотрит, как кто-то из молодых топором бестолково машет или лопатой неловко землю скоблит, подмечает все недостатки и упущения. А потом подойдёт, осторожно так тронет за руку и начнёт объяснять не спеша, как лучше топорище, черенок лопаты держать, чтобы руки и ноги себе не поранить, чтобы работа строительная в радость была - не в тягость. Как за детками малыми за всеми ходил и следил, заботился о вверенных ему пареньках всецело. 
Работу дурную, ненужную, делать не заставлял: перед тем как новое что-то начать, всё тысячу раз обдумает и обмерит. Потом бригадиров на совет соберёт, их мнение авторитетное спросит, а бойцам пока отдыхать велит всё это время… А уж если вдруг промашка какая у него выходила или нелепица: напрасно что-то бойцы его с места на место перетаскают или выкопают не то, или столбы в коровнике не так поставят: стройка ведь, она стройка и есть, всего там не спланируешь и не предусмотришь, - так он потом несколько дней сам не свой по объекту ходит, поедом себя ест и корит нещадно: ну, мол, я и балда, до такой простоты не додумался. Мастер, называется! 
Очень он Андрею за это за всё нравился, даже больше, чем летун-командир. Командира-то он побаивался всё же, робел неизменно в его присутствии, нервничал, суетился излишне, - хотя Толик Шитов в общении был простой, с Андреем всегда дружелюбен. Но он был начальник, как ни крути, был по возрасту старше всех, жил от подчинённых отдельно… И поругаться он запросто мог, публично каждого отчитать, домой не понравившегося бойца в два счёта отправить. И за порядком и дисциплиной в отряде всё-таки он следил, за ним было последнее в любом важном вопросе слово… Он и у Перепечина был командир, и это накладывало на каждого свой существенный отпечаток. 
К тому же, Шитов был москвичом, а Перепечин Володя - иногородним. А иногородних студентов от москвичей непреодолимый барьер всегда отделял, незримый - но очень существенный. Иногородние-то, при всём уважении к ним, были в Москве гостями, приживалами числились пять студенческих лет, полулегалами-полубездомниками. В общежитии обитали-ютились на временной основе, плохо и тесно там жили, почти как бомжи в ночлежках, и остро ощущали всегда эту свою проклятую временность и бездомность, свой гостевой статус. С превеликим удовольствием – все! – жаждали его на постоянную московскую прописку со временем поменять, законными москвичами сделаться, полноправными столичными жителями... Поэтому вести себя с хозяевами на равных они при всё желании не могли: психологически они москвичам всегда и везде проигрывали. И никакая разница в возрасте, знания и талан, никакой жизненный опыт и авторитет им здесь, увы, не помогали. 
Оттого-то восемнадцатилетний москвич Мальцев, скромный боец-первогодок, мог запросто с двадцатитрехлетним мастером Перепечиным на любую тему поговорить, потому и чувствовал себя с ним почти что на равных…

5

Перепечин с Шитовым были первыми, но не единственными, кого близко узнал и полюбил в отряде Андрей, к кому с симпатией, глубоким почтением относился. Были у них и другие парни, Мальцеву глубоко симпатичные, которые не уступали командиру и мастеру ни по каким статьям: ни по качествам человеческим, ни по уму; ни по красоте душевной, ни по красоте телесной… Были в ССО “VITA” два бригадира, к примеру, два Юрия: Юрка Кустов и Юрка Орлов. Первый, опять-таки, иногородний, второй, Орлов, коренной москвич, - которых Андрей хорошо узнал и зауважал уже в процессе работы, знакомством и дружбой с которыми потом гордился. 
Рабфаковец Кустов, двадцатидвухлетний бывший воин-десантник из Нальчика, сразу же прославился в отряде тем, что топоры и ножи кидал с любых положений, кидал точно в цель, куда ему перед тем указывали, чем поражал стройотрядовцев несказанно. И бутылки пустые он как яичную скорлупу колол, даже и из-под шампанского: горлышко у них отбивал взмахом рук, - и гвозди загибал на пальцах; и даже и скобы строительные, поднатужившись, ладонями шершавыми гнул, кольца металлические из них на потеху делал. Но не этим, конечно же, он Мальцеву полюбился: кидания и загибания - это для пацанов. Полюбился он Андрею сноровкой своей фантастической и удивительной работоспособностью, которые Андрей впоследствии больше уже ни у кого не встречал, которые для него эталонными так до конца дней и остались. 
До чего же рукастым был всё-таки парнем этот Юрка Кустов, до чего красивым и спорым в работе, - с ума можно было сойти, на него долго глядючи! Работал изящно всегда, работал легко, прямо как артист настоящий. Причём – везде, на любом участке и с любым инструментом. К тому же, работал быстро на удивление, и при этом достаточно качественно, так что угнаться за ним в отряде никто не мог: КПД его был всегда наивысшим… Удивительным было и то, что высокая скорость работы была для него естественной и нормальной: он жилы из себя никогда не рвал, не показушничал перед командиром. Работал, как правило, за исключением авральных дней, по своим обычным возможностям. Оттого и выходило всё у него так красиво и зажигательно! Он и топором махал как хороший художник кистью, и мастерком со шпателем; и кирпичи удивительно ровно, словно по линейке, клал, и штукатурил стены на загляденье... А уж как он с бензопилою “Дружба” играючи обращался, как грациозно ею вековые сосны под корень срезал, ни страха не испытывая, ни напряжения, - про это можно было фильмы снимать и по телевизору их потом показывать в качестве учебного пособия для лесорубов. Игрушкою детской казалась бензопила в руках Кустова, какими в детских садах карапузы играются.
 Когда Юрка работал, он всегда песни пел - дворовые или блатные как правило, - работать мог сутками, не уставая, и при этом ещё и анекдоты напарникам или байки из армейской службы травить, до которых был страстный охотник. Работать с ним было одно удовольствие: веселил он всех от души и сам вместе с напарниками веселился. А всё потому, что Мастером был: умел, работая, расслабляться, кратковременный отдых себе давать, экономно расходовать силы, чего молодые бойцы-первогодки делать совсем не умели – даже и через месяц после приезда на стройку, и через два. Оттого и выматывались до предела, пытаясь за ним угнаться, еле ноги вечером волочили, валились с ног. По этому крайне важному свойству, умению расслабляться и отдыхать, Юрка в отряде тоже заметно всех обходил. И было это у него, скорее всего, врождённое… 
На бригадира плотников, своего непосредственного начальника в первый месяц работы, Мальцева на стройке с неизменным восторгом смотрел. Всё удивлялся, как это лихо у него любое дело спорится - без брака, шума и суеты, без единого лишнего взмаха, движения. Бригадир, подмечая слежку, не выдерживал жара его карих глаз, начинал хохотать раскатисто. «Ты дырку на мне прожжёшь, Андрюха! Отвороти глаза-то», - говорил ему озорно, по-отечески ласково, и Андрея за такое повышенное внимание и чувства искренние, дружелюбные к себе приближал, с собою брал неизменно. И рухнувший мост в Ополье взял восстанавливать с одобрения мастера, где Андрей его ловкостью и разумностью удивил; и только Мальцева одного взял лес сосновый валить, жил с ним три дня в шалаше, работал. Сам с бензопилою ходил, на лесником отмеченных соснах надпилы делал, а Андрей у него толкачом-вальщиком был, шестом берёзовым валившиеся деревья направлял в нужную сторону, трелёвочному трактору подъезд улучшал, погрузку… Там, в лесу, он с бригадиром своим здорово сблизился: ел с ним из одного котелка, пил из одной кружки, под одной шинелькою спал; тайны свои сокровенные ему по ночам рассказывал, его тайны слушал. А тайны душевные, по секрету кому-то доверенные, сближают лучше всего: это давно известно. 
Приблизив к себе Андрея, по разным местам помотавшись с ним, в делах серьёзных его проверив, кабардинец-трудяга Кустов незаметно сдружился с первогодком-Мальцевым, душу родственную в нём подметив, так что к концу первого рабочего срока, несмотря на разницу в возрасте, они уже были друзья. И так и остались друзьями на все пять студенческих лет, и даже и по окончании учёбы неоднократно встречались. Часами болтали за пивом, молодость вспоминали, работу - и всё наговориться никак не могли: так им обоим приятно в компании друг с другом было… Со временем жизнь разделила их, развела - это дело известное и понятное. Но память добрую в сердцах каждого она не стёрла!...

С другим бригадиром, Орловым, отношений у Мальцева не было никаких, или почти никаких, если сказать точнее, хотя и проработали они на стройке бок о бок целое лето. И пусть был Орлов всего на год старше Андрея, по возрасту - молоденьким парнем, в общем-то, - однако ж держал себя со всеми так, будто бы был в отряде самым старым, тёртым и мудрым. 
Виной тому был его социальный статус, высокое Юркино положение - и барское воспитание, безусловно, что из того положения вытекало. А статус и положение определял отец, что заместителем министра работал какого-то там министерства, а до этого - дед, отец отца, что, по слухам, тоже высокие посты занимал в правительстве.
Поэтому барин Юрка, с министрами с малых лет знакомый, на коленках сидевший у них, в гости с родителями к ним регулярно ездивший, Юрка к себе в наперсники мало кого допускал: в ССО “VITA”, во всяком случае, у него товарищей близких не было, одни знакомцы… Но, несмотря ни на что - на барство его прирождённое, аристократизм, его порою коробившее Андрея высокомерие, - парнем он был удивительным - каких поискать! - на все сто процентов оправдывавшим свою крылато-небесно-заоблачную фамилию. Красивым, умным, решительным, отчаянным и дерзким до глупости, на свете не боявшимся никого, на всех сверху вниз смотревшим, как смотрят с небес голубых на людей благородные птицы орлы, которым Юрка был “не чужой”, с которыми, хочешь, не хочешь, он на века “сроднился”.
Масштаб и качество его личности поражали Мальцева, как поражали Андрея всегда величина его дарований, крепость духа и широта интересов. Ещё в Москве, не будучи бойцом стройотряда, а только-только на первый курс поступив, Андрей и тогда уже знал про Орлова, слышал про него в институтских коридорах не раз, что есть-де на их факультете студент один удалой: отчуга, герой и сорвиголова каких мало. И далеко за пределы МАИ молва про него разносится… Потом, когда Андрей с ним на субботниках познакомился и внимательно паренька рассмотрел, поближе его узнал и поблагодарил судьбу за такое знакомство, - он убедился воочию, что это всё так и есть, и слухи восторженные про Орлова не зря ураганом кружатся. И красавец он был, и удалец-молодец - из тех, с кем и жить легко, и умирать не страшно. 
Про Юрку ребята из стройотряда Андрею много чего диковинного рассказали: как оказалось, у многих он был кумир. Но всё же более всего первокурсника Мальцева из услышанного поразило то, например, что ещё пару-тройку лет назад, до института то есть, был Орлов футболистом отменным, воспитанником старой торпедовской школы, поигравшим даже и за дубль своей родной команды год, звание кандидата в мастера спорта себе там получившим, лично знавшим в “Торпедо” почти всех игроков своего поколения, прославившихся на футбольных полях, и советских, и европейских. Но в десятом классе он выбор должен был сделать: либо в футбол продолжать играть, высот намеченных добиваться, либо с футболом “завязывать” и в институт поступать, профессию получать надёжную… Он подумал-подумал  - и выбрал МАИ. Сам ли, или по родительскому приказу - не столь уж и важно. Поступил легко на факультет самолёто- и вертолётостроения, что свидетельствовало о том, что и в школе он без особых проблем учился.  
Став студентом МАИ, он футбол не забыл, играл в него постоянно: и за сборную института, и у себя во дворе, играл и за ССО “VITA” - так играл, что на его игру вдохновенную вся деревня смотреть сбегалась, все деревенские парни и девушки. Такие пируэты выделывал даже и на убогом деревенском газоне - фантастика! Горел во время игры, по полю факелом ярким бегал - глаза всем своею игрою слепил: футболистом был милостью Божьей. Футбол, вероятно, был его самой большой, самой главной по жизни страстью: играя, он отдыхал, от житейской хандры выздоравливал, ну и накопившееся напряжение попутно сбрасывал, гоняя по полю мяч. Мог классно бить по мячу с обеих ног, голы забивать как угодно: и с лёта, и ножницами, и через себя. Мог, стоя на одном месте, по нескольку человек обводить: дриблёр был виртуозный, отменный… Бегунком он вот только не был: бегать быстро и долго совсем не умел. Лёгкие слабые были, а может и сердце, - из-за чего, вероятно, зная за собой слабость такую, он и оставил большой футбол: понял, что многого в нём не добьётся… Но зато мячом он распоряжался выше всяких похвал, не хуже всегдашних кумиров своих, Стрельцова или Воронина, про филигранное мастерство которых часами мог говорить, которых боготворил безмерно. Андрей те рассказы Юркины, которые слышать ему довелось, потом на всю жизнь запомнил, слово в слово: такими живыми и красочными, и предельно эмоциональными они были.
«Надоели вы мне со своим Пеле! Подумаешь, король футбола! - в запале кричал он однажды на собеседников, например, когда разговор в сырлипкинском общежитии про футбольных звёзд вдруг зашёл: кто из них лучше-де, а кто хуже. - Да не посади самолично придурок-Хрущёв нашего Стрельцова в тюрьму за неделю до чемпионата мира в 1958-ом году, не устрой околофутбольная мафия против Стрельцова заговор, - знали бы вы тогда про своего бразильца хвалёного! в какой бы он заднице был! Наш Эдик на таком подъёме тогда находился: по несколько мячей за игру заколачивал в чемпионате страны, на поле чудеса творил, каких и не видели! Ему на чемпионате мира все лавры пророчили, все титулы самые громкие как самому лучшему, самому техничному игроку, все победы: приедет, думали, всех победит; не человек, говорили, машина. Про сопливого Пеле тогда и не заикался никто, его на фоне Стрельца специалисты в упор не видели… И сборная наша в 58-ом чемпионом мира стала бы - однозначно могу об этом сказать. Там один Стрелец всех бразильцев и немцев пораскидал бы. А ведь там были ещё и Воронин, и Иванов, и другие талантливые ребята: мечта была, а не сборная! Куда там было кому-то до нас! - всех бы как зайцев трусливых порвали!… Дельцы от футбола знали об этом, чувствовали, что всё оно так в точности и произойдёт: Стрельцов с Ворониным и Ивановым тогда на футбольном поле не играли, а царствовали, - вот и посадили их заводилу Стрельца от греха подальше по откровенно надуманному обвинению: Хрущёв приказом собственным посадил, у него других дел и забот кроме футбола будто бы не было… Представляете, на каком уровне валили Стрельца! - на уровне руководителя государства: чтобы уж было наверняка, чтобы он, бедолага, от них никуда не сорвался!... А всё оттого это, что никому наша сборная не нужна на пьедестале почёта, никому не нужны великие русские футболисты, русские достижения и победы… А вы мне тут про Пеле талдычите да про Гаринчу, не зная про футбольную мафию ни хрена, про закулисные козни околофутбольные! Молчите лучше, не злите меня! не разевайте рты поганые!»… Умный был Юрка парень, хоть и горячий, во многих делах сведущий, знакомый с изнанкой дел, пружинами тайными и течениями. А всё оттого, что высоко летал и далеко с той своей высоты видел…
По характеру был он человеком открытым, прямым, которому чужды были всегда подковёрные игры и склоки. Если он тебя полюбил - хорошо: ты для него друг-приятель до гроба. Но коли ты ему насолил чем-нибудь или просто не приглянулся - всё, плохи дела твои: он со свету тебя сживёт ежедневными колкостями и насмешками. 
И холуёв с дураками он терпеть не мог, угодников-карьеристов; не выносил условности всякие, трафареты, систему, что тоску на него наводили, уныние жуткое, прямо-таки бесили и изводили его. Он заболевал от дураков и систем: они будто кровь его молодую портили… Потому-то он с вызовом дерзостным вечно и жил, этаким бунтарём-одиночкой: всё силился окружавшую его мертвечину и косность разрушить, жизни дорогу дать, новизне, даровитости, созиданию, свету; а паразитов и хамов тупоголовых под ноль извести, что мир только гадят и портят. 
Ну, извести - это ладно: быстро это не делается. А вот пристыдить-оконфузить кое-кого, чесаться, краснеть заставить - это у него получалось прекрасно: тут с ним сравниться никто не мог. От выходок его удалых людишки словно от блох порточных чесались. 
Так, он был единственным бойцом в отряде, кто, например, командира по фамилии звал, как человека, чем-то сильно ему досадившего; кто мог на собрании принародно всю правду ему в глаза откровенно сказать, разругаться с ним вдрызг, в пух и прах, на место командира поставить - чтобы тот палку особенно не перегибал, высоко не заносился порою. И командир побаивался его - потому что не мог приструнить Орлова: выгнать или рублём, как других, наказать, зарплату урезать вдвое. Знал, что не за вознаграждение Юрка работать ездил и деньги особенно-то не считал, не трясся как остальные над ними - относился к деньгам как к мусору. А работал выше всяких похвал: качественно и надёжно работал. Вот и терпел его командир скрепя сердце, выносил его колкости и издёвки. 
И на председателя колхоза Юрка зверем кидался порой, если тот обещаний не выполнял, и на директора школы. И те сторонились его: чувствовали за ним правду и силу. 
Приструнить же Орлова в принципе было нельзя. Его невозможно было заставить жить по шаблону и по уставу - как все жили. Для него это было смерти сродни: делом постыдным, утомительным, скучным… Примеров тому - миллион, которые все не упомнишь и не перескажешь. Поэтому приведём здесь один, самый простой и самый что ни на есть ничтожный; но зато и самый понятный читателю, что Орлова как нельзя лучше характеризовал, натуру его бунтарскую во всей её удалой широте показывал. 
Чтобы выделиться из общей массы и не быть “как все”, он всё лето на стройке в семейных трусах как африканец ходил (бус только ему не хватало) и даже бравировал этим: а почему бы, дескать, и не походить, ежели мне того хочется и мне так удобно. Где написано, в каких-таких указах, что в трусах-де студентам-строителям ходить нельзя? - покажите мне те указы. Хочу и хожу - и никто мне ничего не сделает... В этих трусах разноцветных он и на почту, не стесняясь, заглядывал, и в магазин, в очереди там со всеми вместе выстаивал, лениво почёсывая свою волосатую грудь, плечи, пупок мохнатый. Чем приводил деревенских совершенно диких мужиков и баб, спецовками, кофтами вечно укутанных, платками, в нешуточное волнение и смущение, в великий, можно сказать, конфуз: такого крутого стриптиза они и за целую жизнь не видели, “такой порнографии” по их словам; как не видели они никогда, вероятно, и такого холёного молодецкого тела. Мужики и бабы хмыкали и смущались дружно, густо краснели, дёргались и суетились в очереди, отводили в сторону глаза. А столичному стриптизёру насмешливому всё было как с гуся, всё было в радость и кайф: он прямо-таки расцветал оттого, что конфузил-дразнил их всех, спокойствие их нарушал природное, вековое. 
Трусами своими семейными, в цветочек, он не только в деревне народ смущал, но и в Первопрестольной тоже, потому как даже и там один раз вздумал в них в футбол поиграть - за сборную института! Он тогда свою сумку с формой дома забыл по какой-то причине, а игра была очень важная, на первенство вузов Москвы. А он в футбольной команде капитаном был как-никак со второго курса, центральным полузащитником к тому же, диспетчером. И без него студенты играть ни в какую не соглашались, на поле мальчиками для битья становиться. Им с МВТУ им.Баумана предстояло играть, серьёзной крепкой командой… Ну и стали, значит, товарищи-футболисты Орлову всем миром форму искать: футболку нашли подходящую, бутсы, трусы, носки; нашли даже щитки и гетры. 
Всё это Юрка тогда на себя напялил без удовольствия, а вот трусы чужие, ношенные наотрез одевать отказался: «я вам что, подзаборник что ли», - сказал зло. И вышел играть в своих - семейных - на потеху публики. «Слышь, Орё-ё-л! - кричали ему с трибуны смеющиеся однокашники, - а чего это у тебя трусы-то такие интересные – широкие как парашюты?! Чтобы быстрее бегать, что ли?! лучше играть?!» «Да нет! - орал им в ответ капитан сборной на весь стадион. - У меня просто яйца большие - как у слона: в казённые трусы не вмещаются!»
Мальцев такой диалог собственными ушами слышал. Видел, как раскатисто гоготали на трибунах зрители после Юркиных слов, как густо покрывались краской стыда молоденькие студентки, пришедшие после лекций за свой институт поболеть. Покрываться-то они покрывались, но на озорника-Орлова после таких ответов особенно долго смотрели, особенно заинтересованно и внимательно. Вероятно, всё силились рассмотреть и предугадать - правду ли он говорит? не врёт ли, мерзавец и хвастунишка, про свои мужские достоинства?... 
Такое Юркино вызывающе-дерзкое поведение в деревне особенно отчётливо проявлялось, особенно контрастно и ярко. Ибо деревня - это ни с чем не сравнимый мир, антипод городскому, где условности и шаблоны разные даже и в мелочах присутствуют, где проявления вольности и либерализма не приветствуются совсем, а инакомыслие и гордыня категорически осуждаются и подавляются. А Юрка боролся с порядками и ханжеством деревенским с первого дня, сознательно пытался внести в размеренную жизнь крестьян пофигизм столичный, разброд и сумятицу. 
Его борьба героическая и упорная не на одно одеяние распространялась: не одними трусами и голым пупком он традиции местные рушил, устои незыблемые разлагал, - но и на клуб, конечно же, где он, экстримал прирождённый, отчаянный гордец-удалец, дебоширил вечно, с парнями местными цапался, за дураков неотёсанных считая их, в глаза им о том заявляя… и на баню ещё, про которую надо особо сказать, не пожалеть бумаги. 
Та баня, где мылись студенты, возле бывшего барского пруда стояла, родниковой водой подпитываемого, мимо которого дорога просёлочная пролегала, что соединяла деревню с коровниками. Дорога эта пустовала редко: по ней целый день доярки ходили со скотницами, краснощёкие дочки их, которые машинально замедляли шаг, а то и вовсе останавливались и на баню смотрели и лыбились, похабно разинув рты, когда там столичные хлопцы парились, шумели-буйствовали вовсю. И получалось, что эта дорога злосчастная для молодых москвичей большим неудобством сразу же стала: не давала она им, распаренным, голышом на улицу выскочить, с головой окунуться в пруд, остудиться там как положено в ледяной воде, в чувства себя привести, в нормальное состояние. 
Неудобство такое Орлов ликвидировал, который париться с шиком любил - с бассейном, душем Шарко, массажем. Уже в первый свой приезд в стройотряд, в субботу первую он, перегретый в тесной парилке, деревянную дверь широко распахнул и, прокричав: «чего это я должен здесь кого-то стесняться», - голышом на улицу выскочил, разбежался и плюхнулся в пруд, и плавал в пруду минут десять, не обращая внимания на остолбеневших баб, что, поражённые и гогочущие, на дороге тогда столпились. «Прыгайте ко мне, чудаки! - махал он, довольный, руками застывшим в дверях парням, с завистью за ним наблюдавшим, как он в пруду родниковом барахтается. - После парилки в пруд окунуться - святое дело! Точно вам говорю!… А бабы пусть на нас поглядят, коли им интересно! пусть полюбуются! Когда ещё они таких мужиков-то увидят? и где? Вот и доставьте им удовольствие»… Товарищи его подумали-подумали, животы свои мокрые почесали - и тоже на улицу повыскакивали нагишом, кинулись в пруд обмываться. И потом это у них уже в привычку вошло: на проходивших девок и баб они внимания не обращали. 
Зато бабы обращали внимание на парней, да ещё как обращали! Большинство из них, от холостых до замужних, прознав про такое мытьё, уже начали по субботам в ближайших кустах как в театральных ложах места занимать, за купающимися студентами сидеть и подглядывать. Студенты подмечали это, слышали шёпот восторженный, смех рядом с баней и прудом, - но купаний своих освежающих не прекращали; наоборот, выскакивать стали, бесстыдники, на улицу по нескольку раз - чтобы законспирированным зрительницам удовольствие по полной программе доставить. 
Председатель колхоза Фицюлин говорил командиру про такой бардак, просил по-дружески повлиять на студентов. Но Шитов так и не смог те купания банные прекратить: сладить с бедовым Орловым он был не в силах…

В бригаде Орлова Мальцев не работал ни разу. Но самого бригадира любил - за прямоту, безрассудство и за талант, за желание переделать-оздоровить мир согласно своим представлениям, стряхнуть с него мертвечину, косность и мрак, жизни дорогу расчистить, свету… А ещё за то он Орлова боготворил, что, имея служебную дачу в Ильинском - с бассейном, кортом, прислугой казённой, - Юрка, тем не менее, рафинированным интеллигентиком-чистоплюем не стал, не пополнил ряды российской “золотой молодёжи”, что, будучи пустой и бездарной с рождения, но предельно прожорливой и завистливой, похотливой, жадной и злой, ради собственных удовольствий готова была на всё - на все самые утончённые подлости и пороки. И спортом Орлов занимался серьёзно, “пахал” в нём как проклятый несколько лет; и не теннисом каким-нибудь модным, не гольфом, а “плебейским презренным” футболом. И дружбу с простыми парнями водил, футболистами бывшими по преимуществу. И каждое лето - нонсенс для его окружения - в деревню работать ездил, грязь там в месте со всеми месил, питался стряпнёй дешёвой, жил в общаге-казарме. Людей его уровня в институтах в студенческие строительные отряды никакими палками загнать было нельзя. Все они, слизняки мягкотелые, в Сочах и в Пицунде лето целое грелись, а то и потеплее где, мороженное ели там крем-брюле, “пепси” и “коку” пили, с длинноногими барышнями развлекались. Руками и задницей хватали те прелести, те соблазны, короче, что предоставляет богатому человеку цивилизация – и в ус не дули. 
А Юрка - нет, Юрка был из другой совершенно породы, породы героев и победителей, и аскетов суровых особой закваски, какими славилась Русь во все времена, на которых одних и держалась. И таких развлечений тлетворных, беспутных, тебя изнутри разлагающих, он инстинктивно чурался - в силу здоровья душевного своего, крепости и бодрости Духа. Не привлекали его никогда ни барышни белозубые, загорелые, на всё за деньги готовые, ни праздношатающиеся трутни-юнцы, без пользы жизнь прожигающие, здоровье, богатство, время. Он был крепкий и цельный, волевой, духовитый мужик по рождению, был как сталь несгибаемый… и труженик был по натуре, работяга-строитель: строить очень любил, в деле серьёзном участвовать. И к таким же работягам-строителям и тянулся, естественно, с ними душой отдыхал. 
И личностью Юрка был превеликой - из тех, кому не требуются предводители и учителя, кто сам себя создаёт и над собой довлеет. Ещё и по этой причине он ездил в стройотряд на всё лето, как думается, в смоленскую деревенскую глушь: проверить себя хотел, убедиться - выдержит он максимальных нагрузок, что предъявляет человеку жизнь? не скиснет ли? не сломается? не уедет с позором домой? Мужик он, в конце концов? - или дерьмо собачье? “золотой мальчик”, живущий за родительский счёт? 
Андрей это всё хорошо понимал: почему барин Юрка к ним в отряд затесался, - и очень его за такое подвижничество уважал; хотя и держался с ним один на один крайне робко и крайне сдержанно, никогда не выказывал истинных чувств к нему, даже и намёка не делал… Да Юрка и не принял бы его чувств и его комплиментов - посмеялся бы только. Уж больно он горд был со всеми и независим: сантиментов и разговоров душещипательных не выносил, не терпел заверений праздных…

Кустов с Орловым не завершали в отряде список хороших ребят: при желании его можно было бы и дальше продолжить. Другие просто помельче и пожиже были, талантами и достоинствами своими не так сильно бросались в глаза. Ввиду чего не так крепко запомнились и полюбились. 
Были и такие, конечно же, которых Андрей на дух не переносил, которых, будь на то его воля, выгнал бы вон в два счёта. Такие ездили в стройотряд дурака валять, пить и гулять два месяца, деревенских доверчивых дурочек портить - и тем самым позорить великое звание москвича, ко многому истинных москвичей обязывающее. Будучи разгильдяями, пьяницами и развратниками, они и работали через день, отгулы себе постоянно брали после ночных загулов, на стройке ходили “варёные”, сонные - никакие. Толку от них было чуть. 
Но потом, когда все, измученные, уезжали домой в конце августа, они оставались в лагере с командиром: “на шабашку”, как это у них называлось, - чтобы доделывать и достраивать то - де-юре, но не де-факто, - что не успели достроить их уехавшие в Москву товарищи. Работать-то они в сентябре не работали по-настоящему: нормально трудиться те парни премудрые в принципе не могли, ни в отряде, ни в институте, - только водку с самогонкой пили безостановочно да по зазнобушкам бегали, да командиру одиночество скрашивали по вечерам, развлекали его как могли анекдотами, домино и картами. Но получали в Москве за свою “шабашку”, свою клоунаду сентябрьскую по двойной цене и, в итоге, заметно обгоняли по заработкам тех, кто работал все два месяца честно; кто, как положено, двадцатого августа домой уезжал: чтобы там отдохнуть и прийти в себя наконец, отъесться и отоспаться на перинах домашних, к учёбе хорошо подготовиться. 
Командиру в Москве говорили про такую порочную практику и кормушку прибыльную, халявную, что пройдох-паразитов кормила всласть: и мастер, и оба бригадира ему на это жаловались. Но Шитову одному оставаться в деревне на весь сентябрь было что нож острый - и скучно, и тоскливо, и страшно. Наряды-то закрывались не быстро, не одним днём. И деньги большие колхоз выдавал не сразу, которые в Москву было боязно везти одному, за которые, элементарно, в поезде могли и прибить лихие злобные люди... И все об этом хорошо знали, понимающе трясли головой, соглашались невольно с доводами командирскими. Да и недоделки доделывать надо было - пусть медленно, пусть спустя рукава, - но доделывать. Наряды-то без них не закрыли бы, и вся работа двухмесячная, героическая, насмарку б тогда пошла. Это и дураку было ясно. «Вы ж не захотели никто там со мной оставаться после двадцатого августа, - одно и то же всегда говорил в институте возмущавшимся бойцам командир. - Я бы те деньги лишние вам с удовольствием заплатил - любому бы… А вы бросили всё и умчались в Москву без оглядки. И хоть трава не расти - вам плевать, вы умыли руки. А как бы я там один целый месяц выкручивался, “бабки” вам выбивал? - вы про то и знать не желаете!... Ну и не возмущайтесь тогда, не предъявляйте претензий, нервы мне не мотайте! Оставайтесь там вместо меня - и командуйте как хотите, и потом рассчитывайтесь по-честному с отрядом. Я только рад буду»… И возразить ему было нечем - ни мастеру, ни бригадирам. Потому что по-своему командир был прав.
Потому-то он всех этих деляг праздно-живущих, что хорошо умели “пенки” с чужой работы снимать, чужими достижениями питались, чужим трудом, - потому он их весь сентябрь возле себя и держал, и платил им деньги хорошие; и бороться с ними, бездельниками, попыток не предпринимал, сколько б ему ни говорили, ни жаловались подчинённые. Он был мудрый парень, их командир, суровую армейскую службу прошёл, до старшины там, как-никак, дослужился, что само по себе о многом уже говорило. Кто служил, тот знает и подтвердит, что не всякого солдата или сержанта званием таким награждают, не всякому так фартит... И уже в армии, вероятно, он крепко-накрепко сумел усвоить, на усы свои намотать основательно, затвердить как строевой устав, что без “гнили” и “плесени”, без прощелыг-паразитов человеку обойтись и прожить нельзя, что стерильность искусственная и чистота, - она к добру не приводит. Потому уже, что её в природе и в жизни нет. Не было никогда и не будет. 
«А коли так, коли паразиты существуют на свете, да ещё в таком огромном количестве, - резонно размышлял командир на досуге, оправдывая своё поведение, - то и нельзя подчиненных от них ограждать, сажать молодняк в этакий футляр стеклянный. Не правильно будет это, не дальновидно и не умно… и очень и очень для них же самих, молодых пацанов, опасно!...» 
6

Первый трудовой день Андрея Мальцева в стройотряде, начавшийся в девять утра, закончился в девять вечера: длился ровно двенадцать часов то есть, что было у них традицией со дня основания, которая соблюдалась строго. В течение этого времени у студентов-строителей был обед в два часа дня и коротенький полдник в шесть - с парным молоком и хлебом, - на которые ушло в общей сложности часа полтора, не более. Всё остальное время студенты работали, не покладая рук, и даже и перекуривали в работе. 
До базы отдыха вечером набегавшийся за день Андрей, топором от души намахавшийся, еле-еле тогда дошёл на ноющих без привычки ногах, поужинал быстро, без удовольствия, и сразу же улёгся в кровать, даже и не став перед сном умываться, зубы чистить. Когда по лагерю объявили отбой, и командир в общежитии свет рубильником выключил, он, с головой забравшись под одеяло, уже крепко спал, ничего не помня вокруг себя, не слыша. 
Он бы проспал до обеда, наверное, окажись он дома, на койке родительской, - так он тогда устал. Но на другой день, когда на часах и семи ещё не было и когда утренний сон его был особенно крепок и сладок, ему нужно было быстренько просыпаться и подниматься опять по командирской команде, торопливо спецовку на себя напяливать, обувать кирзовые сапоги. После чего, ремень на штанах затянув потуже и на ходу сон с себя ошалело стряхивая, начинать всё сначала как заведённому: умываться, завтракать торопливо, строиться, идти на объект километра два по пыльной грунтовой дороге; идти - и на ходу ранний подъём в душе проклинать и о сладком утреннем сне сожалеть-кручиниться, который так жестоко прервали, который уже не вернуть. 
А там, на объекте, выслушивать мастера тупо, наряды от него получать, наставления-указки разные. И потом махать топором и лопатой до вечера под палящим июльским солнцем, строительной пылью дышать - и тайно задумываться при этом, с трудом пересиливая усталость, желание выспаться и на травке зелёной, пахучей, животом вверх полежать, что, может, зря он, чудак, всё это дело затеял - со стройотрядом-то: силой его в эту грязь и глушь никто ж в Москве не тянул. Мог бы сейчас вместо этого на каком-нибудь черноморском пляже нежиться, уехав туда по путёвке, сок виноградный там пить, есть алычу и арбузы, красавицами смуглыми любоваться, которых там не счесть. А мог бы с дружками московскими, на худой конец, в Серебряном бору купаться, любимом их месте отдыха, в волейбол и футбол там с ними весь день играть, квас пить пахучий, пиво.
А он зачем-то приехал сюда, глупый, порывам юношеским поддавшись, и будет теперь возиться в этой грязи, в этом пекле строительном два месяца целых - самых лучших и длинных в году, самых для человека благостных и комфортных. И ничего совсем не увидит кроме цемента, опилок, песка, кроме этого солнца нещадного, от которого здесь не спрячешься никуда, которое до костей сожжёт, в мумию превратит, в бумагу. На кой ляд ему это всё?! за какой-такой надобностью?! Жизнь-то - она одна. И быстротечна к тому же. Единожды даются человеку молодость и свобода, бесценные годы студенческие, которых назад не вернёшь, зови их потом, не зови, которые многие выпускники до старости вспоминают. 
А что на пенсии станет вспоминать он?! Пахоту и грязь беспросветную?! Загубленные молодые годы?! Мифические коровники?! - сдались бы они ему... Вон ведь вокруг благодать какая! какие изумительные места! Где и когда ещё такую первозданную красоту встретишь?... И лес вон у них под боком - да ещё какой лес! Сколько в нём орехов, грибов и малины! Бабы местные и девчата вёдрами это всё мимо них таскают, мешками, плетёными корзинами целыми. Останавливаются и показывают им лесные дары, сходить советуют в один голос. А какой тут “сходить”? когда? - если у них всего один выходной был по плану в отряде: в середине августа, на день строителя, - до которого ещё надо было дожить, не помереть на стройке... 

Мысли такие страшные, в голове как мухи нудно жужжавшие, отбиравшие силы поболее работы самой и в душе молодой, необстрелянной, особенно сильно гадившие, как те же коровы в хлеву, - такие мысли посещали Андрея часто в первые в деревне дни, в первые две-три недели даже, когда до конца строительства и до отъезда было далеко-далеко, как до Китая, а их полупустой объект из траншей одних состоял и досок наваленных, и целых гор мусора. И коровником, что они к осени сдать обещали, там и не пахло совсем. Какой там! Там даже и стенами-то не пахло достаточно долго, даже фундаментом. 
И кирпича у них до середины июля не было, и с цементом вечно были проблемы - всё не хватало его, - и вообще было много-много разных проблем, удачное разрешение которых ему, новичку на стройке, представлялось очень и очень сомнительным… И спецовка грязная осточертела быстро, в которую по утрам не хотелось влезать, а постирать которую некому было; и сапоги надоели кирзовые и портянки, портившие студентам ноги, которые стали гноиться, преть от жары и болеть. 
Потом к сапогам приспособились кое-как: командир научил молодых бойцов за ногами своими ухаживать, - приспособились и привыкли к работе, подъёмам ранним, ежедневному пеклу и грязи. Но стройка всё равно утомляла, утомляли её серые будни, в которых поэзии было мало, которые переносились с трудом. 
И такое продолжалось до последнего дня по сути - такое ежедневное утомление и напряжение, и скрытая нервозность у всех, гасившаяся усилием воли. И последующие недели от первой в психологическом плане мало чем отличались: всё также хотелось забросить всё и без оглядки умчаться домой…

Но, несмотря ни на что, Андрей молодчиной был - держался, простору думам паническим не давал, не позволял им, подлым, долго в сердце своём гнездиться. Желание выстоять и обещанный коровник построить было гораздо сильнее в нём пессимизма, хандры и паники; устойчивее был и страх - оказаться слабым и некудышным... И Андрей с друзьями, зажав своё бунтующее естество в тиски, добровольно в робота превратившись, в живую клокочущую изнутри машину, - Андрей как проклятый всю первую неделю “пахал”, не подавал виду. Хотя и был бледен, угрюм, молчалив, до обеда вялый какой-то, не выспавшийся, не расторопный, Москву без конца вспоминавший во время работы, товарищей и родителей, что остались в Москве. 
Ему мастер здорово тогда помогал поддержкой и словом добрым. Бригадир плотников Кустов его хорошо опекал, когда Андрей оказался в его бригаде. И матушка ему письма почти ежедневно писала: «крепись, уговаривала, сынок, мы тебя очень и очень любим, гордимся с отцом тобой, за тебя денно и нощно молимся». И отец добавлял от себя пару слов в письме - простых, корявых, но крайне-важных, от всего его сердца идущих, от всей души, - которых он дома сыну не говорил никогда, которых почему-то стеснялся. 
И Андрею становилось стыдно за свой пессимизм, своё ребяческое малодушие.
«Выстоять, надо выстоять! к работе, стройке быстрей привыкать, быстрей становиться взрослым! - раз за разом, скрипя зубами, настойчиво внушал он себе, волю в кулак собирая. - Да - тяжело, да - муторно и очень при этом жарко! Всё оказалось сложнее гораздо, чем представлялось в Москве: романтикой тут и не пахнет… Но обратной дороги нет: обратно мне путь заказан. Уеду - перестану себя уважать. Чувствую, что потом опущусь и сломаюсь… Поэтому надо держаться, первую, самую страшную неделю перетерпеть, как Володька Перепечин нам говорит. А там легче будет: когда мозоли все заживут и мышцы болеть перестанут… А там и суббота наступит, глядишь, - в субботу-то уж я расслаблюсь…»
 
В субботу, которую он с таким нетерпением ждал вместе с другими парнями, у них в отряде по расписанию значился короткий день: до полудня они работали. Потом студенты-строители в бане парились от души - до кровоподтёков кожных и одури, - отдыхали кто как хотел, на танцах танцевали до глубокой ночи, с девчонками миловались. А в воскресенье им командир за это выспаться всем давал - поднимал на час позже, - что существенно отражалось на самочувствии каждого вверенного ему бойца, что бойцов стройотряда лучше молока и мясных деликатесов поддерживало. Вот из-за бани, клуба и лишнего часа сна приехавшие на стройку студенты о субботе и грезили постоянно – и молоденькие безусые москвичи, и повидавшие виды рабфаковцы; мечтали попариться и забыться, по деревне преспокойненько походить погулять, с силами, с духом собраться…

7

Худо ли, бедно ли, превозмогая усталость критическую, всеохватную, недосыпание вперемешку с паникой и в кровавых мозолях боль, что ладони и пятки его водяными бляшками облепили, - но первой своей субботы Мальцев с трудом, но дождался и получил возможность наконец расслабиться и перевести дух, спину выпрямить и отдышаться. За неделю намучившийся смертельно, он инструменты в бытовку убрал по команде мастера и, вернувшись в лагерь и пообедав быстренько, в бане тесной помывшись, которую командир перед тем протопил и которая за свою тесноту совсем ему не понравилась, он после бани, чистенький, на конюшню сразу же побежал, что по соседству с их стройкой располагалась. 
Дядя Ваня, единственный конюх в колхозе, в обязанности которого входило пасти-выгуливать лошадей и конюшню старую чистить, на работе перетруждался не сильно - всё больше возле приехавших москвичей отирался: «рот сидел разевал» - как про него деревенские говорили. Бывало, утречком раненько выгонит своих подопечных в поле, на скорую руку стреножив их, и прямиком на строящийся коровник мчится, просиживает там на корточках до обеда: за студентами пристально наблюдает, их шумными трудовыми буднями, вызывавшими в нём интерес. Сам-то работать он не шибко любил - ни в колхозе, ни дома, - но за работниками, студентами теми же, как шолоховский дед Щукарь наблюдал всегда с любопытством. Не учил парней никогда, не подсказывал, инициативы не проявлял, а только сидел и смотрел, прищурившись, не дёргаясь и не вертясь, получая немалое удовольствие, видимо, от созерцания чужой работы. 
Не воспользоваться таким подарком Андрей не мог: всю неделю желанного гостя обхаживал. «Возьми гвоздей, дядь Вань, пригодятся», - показывал он ему на только что вскрытые ящики, до верху гвоздями соткой заполненные, когда, к примеру, лотки под раствор мастерил или носилки, либо цементный сарай, и когда никого из ребят поблизости не было. «Да на хрена они мне?» - с ухмылкою отвечал на это вечно небритый конюх. И было видно, чувствовалось по всему, что он не врёт, не кривляется, комедии не разыгрывает перед молодым москвичом. И гвозди ему действительно не нужны: не за наживою он на стройку припёрся, не за колхозным добром, а исключительно из-за одного интереса… «Ну тогда скобы возьми, - с другого конца пытался умаслить чумазого мужичка Мальцев. - Новые скобы-то, только вчера привезли. Ими любые брёвна стягивать можно, хоть тонкие, хоть толстые, хоть шпалы те же. Ценный в хозяйстве материал». «А скобы мне на хрена? - чтоб во дворе валялись, ржавели?» - следовал невозмутимый ответ, ставивший Мальцева в замешательство. Ему-то необходимо было как-то дядю Ваню “купить”, к себе его привязать крепко-накрепко: чтобы потом с лошадьми все два месяца не возникало проблем, и брать их в любое время можно было бы, как он о том в Москве у себя мечтал, когда в стройотряд собирался. 
Но дядя Ваня бедным, но стойким на удивление оказался, бессребреником редким: в сети расставленные не попадал и на приманки заманчивые не покупался. Он и вообще-то был мужиком удивительным, даже и сам по себе: этаким мечтательно-замкнутым чудаком-простаком, равнодушным к жизни, богатству, достатку. А для деревенского жителя он и вовсе был уникум, феномен, редкий здесь обитатель. Деревенские-то, - они люди захватистые и оборотистые в основной массе своей, все до единого - скопидомы, все - “плюшкины”. За ними только успевай смотри: чтобы не упёрли чего и у себя в сарае не спрятали до лучших времён, до потребы. И понять такую их психологию безусловно можно: у них супермаркетов и толкучек поблизости нет. Поэтому им за каждой мелочью, каждым гвоздём нужно собираться и в город ехать, ноги себе толочь, обивать магазинов пороги. Да и зарплата в колхозе смешная в сравнение с городской. На неё особо не пошикуешь, не размахнёшься… Вот и приходится им вечно выгадывать и ловчить: жизнь их мелочными и запасливыми быть заставляет. Ротозеи и простодыры, как правило, с широкой душой в деревне не выживают.   
Дядя Ваня был не такой, единственный “не такой” в Сыр-Липках. Лошадей утром в поле выгонит не спеша, придёт потом на объект тихонечко, сядет, кнут зажав между ног, и сидит на корточках молча полдня, на студентов бесстрастно взирая. О чём он думал в такие минуты? что в голове нечёсаной и немытой держал? - кто ж его знает, кто разберёт. Разговорить его было крайне сложно. Говорил он и плохо, и неохотно: косноязычным ужасно был, с безобразной свистяще-шепелявой дикцией. Вот и сидел и молчал как каменный, как глухонемой - себя самого стеснялся. 
Когда в два часа пополудни студенты устраивали перерыв, умывались и обедать готовились, он поднимался молча и так же молча шёл собирать “коняшек” - так он лошадей любовно всегда называл. Соберёт, отведёт их к пруду, где деревенские гуси с утками в изобилии плавали, попоит водицей тёплой, чтоб, значит, коняшки горлышки не застудили, и потом в конюшню гонит их всех: хватит, мол, нагулялись, шабаш; мой, мол, рабочий день закончился. 
Ну а потом он откуда-то мутный самогон доставал, непонятно как к нему попадавший, в “тяжёлые времена” - одеколон; и тут же залпом и опорожнял флакон, прямо так, без закуски; после чего падал пьяный в лошадиный помёт - тёплый, мягкий, пахучий. Если к ночи успевал протрезветь - домой возвращался, шатаясь; не успевал - в конюшне оставался спать, в “свежеиспечённую” четвероногим другом “лепёшку” обветренной мордой уткнувшись, как подушку тёплую её руками обняв: лежит, красавчик, нежится, посапывает от удовольствия… А ведь дома у него скотина была - гуси и куры, овцы те же, - жена имелась, большой огород с садом. Но ему, соколу вольному, до всего этого дела не было никакого и никогда: он только лошадками одними жил и самим собою. На вечные упрёки и угрозы жены - что перестанет-де его кормить, паразита, - он одно и то же всегда отвечал: «я без тебя наемся - подумаешь, угрожает! Тебе, отвечал, надо, ты и “паши”, а мне ничего не надо… Скажи спасибо ещё, - добавлял лениво, с неизменной брезгливостью в голосе и на лице, - что я тебя в жёны взял, дуру кривую, страшную, что в дом свой привёл хозяйкою. А то бы до сей поры старой девой жила, с маманей своей помешанной на пару бы “куковала”. Кому ты, кроме меня, нужна? - уродина!» 
Жена, измучившись с таким муженьком, все руки об него отбив, дармоеда, весь обтрепав язык до последней жилки, махнула на него рукой. Сама и копала всё в огороде, сажала и убирала потом; и скотину водила сама и кормила. И даже за зарплатою мужниной два раза в месяц в колхозное правление бегала, самолично деньги его получала - чтобы, значит, неудельный Ванюшка свою зарплату грошовую в два счёта не просадил и с носом её не оставил, с голою задницей. «С драной овцы хоть шерсти клок, - говорила обречённо кассирше, бумажки полученные в платок заворачивая и платок тот под кофтой пряча, - хоть такая от него, чухонца, мне польза будет… Жрать-то он за стол садится, бездельник, когда протрезвеет. И портки ему какие-никакие нужны, и рубашки. Не в Африке, чай, живём - голышом тут у нас не побегаешь».
Таким вот интересным дядькой был деревенский конюх-пастух - живущим в миру монахом-отшельником, можно сказать, или шукшинским “чудиком”. И “купить” его на гвозди и скобы не представлялось возможным: не покупался он на подобный хлам... А пол-литра у Андрея, универсальной местной “волюты”, не было никогда: не дорос он ещё до подобных тонкостей, - как не было у него и денег… А на лошадках в субботу ох-как покататься хотелось: ведь столько было в деревне красивых молодых лошадей, которые завораживали Андрея природной мощью и статью и к себе упорно манили - куда больше даже местных востроглазых девчат, до которых он не был охочий. Вот он и приставал к молчуну-конюху ежедневно: «дай, уговаривал его, покататься, не жмись; ты же мне, вспомни, в первый день обещал: тому и вьетнамец свидетель». 
Но, такой сговорчивый и покладистый в пьяном виде, трезвый конюх, наоборот, полную противоположность являл: был сдержан, суров до крайности, на обещания и посулы скуп: уже не сулил никому золотые горы. А когда дело до лошадей доходило, которых он больше жизни любил, - то тут он и вовсе щетинился весь, нервничал не на шутку, а порою и злился. «Лошадки мои и так работают целыми днями как каторжные, телеги тяжёлые по деревне таскают, бочки, - сквозь зубы бормотал холодно. - А ты их ещё под собою хочешь заставить скакать, совсем заморить их, бедных». «Да не заморю, дядь Вань, не заморю - не бойся! - упрашивал его Андрей. - Я буду бережно ездить, тихо, слово даю! буду жалеть их, кормить во время прогулок! Поляну лучшую тут у вас отыщу – и пущу пастись: пусть травки сочной вволю покушают, подкрепятся, пока я рядом ходить-гулять буду». «…Ну-у-у, не знаю, не знаю, посмотрим», - отговаривался трезвый конюх от Мальцева, как от мухи назойливой от него всю первую неделю отмахивался. И заметно было по его кислому виду, что просьба такая странная крайне не нравится, неприятна ему, что он Андрею не доверяет…

Но Андрей в субботу на конюшню всё ж таки прибежал, стал уговаривать её хозяина уже конкретно - напористо уговаривал, жарко: дай, дескать, лошадь, и всё тут; а иначе не уйду от тебя, не отстану… «А ты ездить-то умеешь верхом? не свалишься? шею себе не сломаешь?» - прибег к последней уловке конюх, внимательно на молодого просителя посмотрев, в глаза его озорные, лукавые. «Конечно, умею, конечно! Ты чего спрашиваешь-то?! - решительно и без запинки соврал хитрюга московский, понимая прекрасно, что от ответа этого всё дело теперешнее зависит, как и давнишняя его мечта. -…Я же несколько лет, - горячо принялся он далее врать, - в конно-спортивной школе в Битцевском парке тренировался, на чистокровных рысаках там ездил, один – без тренера! Точно тебе говорю, не обманываю! Знаешь, как я там по аллеям гонял! – только в ушах свистело!» 
Делать было нечего. Пришлось дяде Ване морщиться, материться беззлобно, затылок недовольно чесать, - но лошадку всё же давать, предварительно молодому наезднику два условия жёстко поставив: чтобы, значит, в галоп её не гонять, как он это в школе конно-спортивной делал, и чтобы более двух часов верхом на ней не кататься. Условия были безоговорочно приняты, стороны ударили по рукам. Светящийся счастьем москвич даже обнял мужика в сердцах и наобещал ему на будущее много всякого хорошего сделать, что недовольному конюху совсем и не нужно было, от чего он отмахнулся сразу же: да ну тебя, мол, совсем со своей трескотнёй, надоел уже; езжай давай побыстрей, репей приставучий, с моих глаз долой, пока я не передумал…
Так вот и получил себе Мальцев Андрей свою первую в жизни лошадь - старого полуслепого мерина по кличке Орлик, которого уже давно списали в колхозе, который свой век доживал. И катался он на Орлике часа три, до ужина, пока ягодицы в кровь не стёр о его хребет костлявый. Седло-то дядя Ваня ему не дал, пожадничал старый лошадник; одну уздечку и выделил только. «Ты чего, какое седло?!– замахал он руками решительно. – Оно тут у меня одно, единственное. Я сам его только по праздникам на коня надеваю. А так – берегу, на собственной заднице езжу». 
Вот и Андрей три часа кряду на заднице ездил - шагом всё время, не егозил, потому как старого Орлика даже и на лёгкую рысь было тяжело разогнать: он и шагом-то спотыкался… Но даже и так верховая езда возбуждала - сбылась давнишняя его мечта. Он - на лошади, он - в деревне. Вокруг него невиданной красоты места и никого совершенно рядом, ни единой живой души. Тишина и покой – как в Раю. Только он и природа, и Небесный Отец повсюду, Который внимательно за ним наблюдал, воистину по-Отцовски, Кто наконец праздник такой устроил ему, чудаку, с коим ничто не сравнится. Давай, Андрей! Давай, милый! Давай, мой родной! Живи и дыши полной грудью, блаженствуй, ликуй и радуйся! - будто бы неслось отовсюду в уши чарующим небесным эхом, - пей красоту, не ленись, до одури ей наслаждайся. Когда и где ты такое ещё увидишь, подумай?! В переполненных городах такой красоты давно уж нет…
 
Он объехал в тот день, распевая песни, все поля окрестные и леса. Слезал пару раз на землю - отдых коню давал, а сам ходил разминался, по сторонам с восторгом смотрел, в густой пахучей траве как в перине только что взбитой, раскинув руки, валялся, покуда Орлик бесстрастно эту сочной траву жевал сточенными до корней зубами, пока набивал травою свой провислый дряблый живот... В лагерь вернулся к семи часам счастливый необычайно и гордый (ещё бы: с коня не упал ни разу, ездил очень даже уверенно), поужинал вместе со всеми и стал после этого в клуб собираться с приятелями, где танцы начинались в восемь – главное развлечение для приехавших в колхоз москвичей. 
Вьетнамца Чунга в общежитии не было: тот в клуб раньше всех убежал, чтобы кино там ещё успеть посмотреть бесплатное, которое для колхозников летом еженедельно крутили и на которое люди охотно шли. Андрей заранее про это знал: Чунг ему сообщил про кино ещё днём в столовой, - поэтому-то дружка своего нового, стройотрядовского, не искал, со всеми настраивался идти, в общей куче…

8

На танцы бойцы ССО “VITA” отправились в половине девятого вечера. Пошли всем составом на этот раз, включая сюда и командира с мастером, что бывало у них не всегда. Не часто предельно-занятые Перепечин с Шитовым по танцулькам и клубам шатались из-за нехватки времени, да и из-за начальственного статуса своего, который им многого не дозволял, что было дозволено и приемлемо для подчинённых. Оба, к тому же, были женатыми, и верность супружескую блюли, на сторону в открытую не ходили… Но тут суббота первая выпала, первый укороченный день, отдых законный, заслуженный. И никаких ещё важных дел впереди, перебоев с поставками, задержек, авралов, нарядов строительных, расценок и номенклатур, трудов бумажных, ответственных, переговоров с Фицюлиным и прорабами… Так что гуляй пока, веселись - пока работа и ситуация позволяли. Они ведь в сущности молодыми были по возрасту, Перепечин с Шитовым, и ничто человеческое им не было чуждо, наоборот – интересовало и волновало обоих. Хотя, повторим, они не опускались до грязи и пошлых развратных сцен с оголодавшими деревенскими дурочками, чем порою грешили некоторые студенты. Никаких скандалов со сплетнями, шумных любовных хвостов ни за одним из них не тянулось. 
Итак, на танцы пошли всем отрядом и дошли до клуба, переговариваясь, за пятнадцать минут – все чистенькие, свеженькие, отдохнувшие, все в новеньких куртках своих, особенно местных девчат привлекавших. А в клубе ещё кино продолжало идти - индийское, длинное, душещипательное, - с песнями звонкими, непременной стрельбой под конец, слезами и кровью любимых. И надо было, хочешь, не хочешь, а окончания ждать, пока там бабы-доярки настрадаются и наплачутся, на улицу нехотя выйдут, молодёжи место освободят для танцулек, шушуканий и обниманий. Студенты, всё это предвидевшие, ещё и в прошлом году натыкавшиеся на такие накладки не раз и потому и в клуб не спешившие, расселись дружно на близлежащей поляне неподалёку от входа, стали балагурить от скуки, курить… ну и пришедших на танцы девушек обсуждать, естественно, что у клуба плотной толпой стояли, что задолго до них пришли. 
Затерявшийся в общей массе Андрей, в гуще товарищей молодых усевшийся, тоже начал тогда по сторонам с любопытством смотреть, девчонок вместе со всеми украдкой разглядывать, которых он, боец-первогодок, ещё и не видел ни разу, не знал, ни с одной из которых прежде дружен-знаком не был. И как только он на них посмотрел, взглядом стыдливым, быстрым всех их разом окинул, - он в середине их группы светловолосую, ладно-скроенную красавицу увидал, с трёх сторон расфуфыренными подружками окружённую. 
Он увидел её - и вздрогнул, машинально голову в плечи вобрал, неожиданно чего-то вдруг испугавшись; замер, побледнел и напрягся, истому сладкую внутри ощутив вперемешку со спазмами, вслед за которыми больно, но сладко опять-таки заныло-затрепетало сердце. Перед ним, очарованным, будто бы вспыхнуло что-то ярко-преярко - перед глазами его прищуренными, в сознании, - Лик Божественный будто бы проявился самым чудеснейшим образом среди мрака, обыденности, суеты, правду Жизни ему приоткрывший на миг, её смысл великий и назначение. 
Потрясённого и опешившего Андрея, внезапным видением очарованного, окутали лёгкая дрожь и смятение, и незабываемый души полёт, первый - и оттого, может быть, самый острый, самый запоминающийся, - когда он в толпу красавиц местных, робея, вторично стыдливо взглянул и одну-единственную там увидел, которая так поразила его стремительно и, одновременно, околдовала, что он надолго замер, затрепетавший, и во внимание весь обратился, в безграничное удивление и волнение, и какой-то щенячий детский восторг. Он невольно залюбовался ею, напрягшийся, умилённо на неё засмотрелся; а засмотревшись, переменился в лице, покрываясь краской волнения и стыда, чего с ним отродясь не было. Не испытывал он ранее никогда подобных сердечных чувств, что по остроте, накалу и качеству напоминали опасное стояние над обрывом. 
И головкой девушки он залюбовался невольно, пышной шапкой вьющихся пшеничного цвета волос, пушистых и лёгких несмотря на обилие, девственно-мягких, девственно-чистых, что по плечам и лицу её разметались вольно, ласкали ей плечи и грудь; залюбовался глазами огромными - в пол-лица! - через которые смотрела на мир её белокрылая голубка-душа и в которые даже и издали страшно было заглядывать. Без привычки-то! Потому что запросто можно б было погибнуть - исчезнуть, дух испустить, утонуть. Глубокими, жуткими были глаза как колодцы; повадка в них чувствовалась, характер, настойчивость, воля и сила.
А ещё подмечал Андрей, следя за своей избранницей неотступно, что она как будто чужая была в толпе или случайно знакомая, и с окружавшими её подругами, хоть и стояла в центре, общалась мало и неохотно, что больше за парнями московскими наблюдала, хотя и скрывала это, пыталась скрыть… Но по тому, как играл румянец на её щеках и поминутно вздрагивали и расширялись ноздри на маленьком милом носике, как нервно теребили пальцы сорванный на дороге цветок, - по всем этим косвенным признакам можно было с уверенностью заключить, что она волнуется и не слушает, мимо ушей пропускает надоедливую болтовню, и только сердечко своё трепещущее стоит и слушает: что сегодня подскажет и посоветует оно ей, на кого из парней укажет - и укажет ли…

Минут через двадцать фильм наконец закончился и распахнулась входная дверь. Пожилые колхозники, наплакавшись вволю, настрадавшись над страстями восточными, долгоиграющими, чередою пошли из клуба, на улице глаза вытирая платками, рукавами кофт шерстяных. И тогда, им на смену, туда повалили их детки. Пошла и избранница Мальцева в окружении подруг, спиною к парням повернувшаяся. 
Поднялся, пошёл следом за ней и Андрей с друзьями, получивший прекрасную для себя возможность ту девушку уже всю разглядеть - и сбоку, и сзади, что очень важно! - полное впечатление о ней составить, не совсем понимая ещё для чего… И удивительное дело - с ним такое впервые в жизни, опять-таки, происходило, - чтобы и после этого, после такого придирчивого заинтересованного осмотра, всё ему понравилось и полюбилось в ней, пуще прежнего зацепило и взволновало. И при этом не оттолкнуло ничем, не покоробило и не поморщило. Удивительный, невероятный случай! Можно даже сказать - диковинный! 
Такого с ним и в Москве не случалось ни разу! А уж стольких красавиц он там через свои прищуренные глаза пропустил и стольким неудовлетворительные оценки в итоге выставил: то у них ножки были не те, кривенькие и тоненькие, то спинки сутулые; то попки худы или, наоборот, толстоваты, а то и походки косолапо-корявые, как у гусынь, что на них и смотреть было тошно… А тут - нет, тут всё было соразмерно и гармонично в плане внешнего вида и форм, почти идеально. И первый его восторг поэтому не проходил. Не проходило, а только усиливалось и возбуждение. 
И рост её ему очень понравился, чуть ниже среднего; и походка ровная и спокойная, твёрдый шаг; и ровные, почти эталонные ножки. А фигурка какая ладненькая и плотненькая была: не толстая, как у других, не худая - нормальная. Как в норме у этой девушки было всё - изящно, правильно, грациозно. Во всём благородство и порода чувствовались, в отличие от её нескладных подруг, которые красоту её только усиливали и выделяли. «Она не деревенская жительница - это точно! - с восторгом думал Андрей, шедший за нею следом. - Наверное, в гости к кому-то приехала - отдохнуть…»

С такою догадкой и переизбытком чувств, шальной, возбуждённый, светящийся, он и зашёл тогда в клуб вместе с приятелями и был поражён, переступив порог, его размерами внутренними: длиной, шириной. Снаружи-то клуб казался большой избой, впечатление производил жалкое, если убогое не сказать. А изнутри, как ни странно, он был в полном порядке и вполне приличных размеров. Он будто раздвинулся в длину и вширь специально для танцев и был способен вместить, даже и на беглый прикид, не один десяток народу. И сцена в клубе была, и кулисы, и даже два выхода запасных выделялись на противоположной стенке. Лампы вот только тусклыми были, были низкими потолки - немного давили и угнетали Мальцева после четырёхметровых московских его потолков. Зато танцевать или кино смотреть они не мешали ни сколько.
Зашедший внутрь в общей массе, Андрей вначале растерялся даже от той сутолоки, что творилась тут, обилия молодёжи, духоты, суеты. И растеряться было не мудрено: первый раз он пришёл на танцы, если выпускной бал не считать, с которого он ушёл очень быстро. А так ни в школе, ни в институте он на подобные сборища не ходил - ему требовалось время на адаптацию. 
И пока он рассматривал всё, привыкал, пока в окружающую обстановку вживался, товарищи его разбежались по разным местам, и он остался в дверях один и не знал совершенно, что делать ему, куда встать, к кому из ребят прицепиться. Растерянный, он только успел заметить, как поразившая его на улице девушка с подругами к сцене пошла, что слева от входа располагалась, остановилась у середины сцены, развернулась к залу лицом, после чего терпеливо ждать принялась, когда деревенские парни просмотровые кресла сдвинут, площадку для танцев освободят, музыку потом включат. 
Кое-кто из наиболее резвых студентов бросился местным парням помогать, другие магнитофоном занялись на сцене, третьи, самые хитренькие, к девушкам стали пристраиваться, ещё до танцев их меж собой разбирать. Командир же с мастером и бригадирами у сцены важно остановились, у ближнего её конца, на всё происходящее с ухмылкой посматривая, контролируя всё и тут. И только застывший на входе Андрей, предельно сконфуженный и оробевший, без приятелей по отряду оставшийся, как-то вдруг сразу сник один, побледнел, разнервничался, разволновался, понимая прекрасно, что нужно что-то предпринимать и побыстрей уходить от дверей, что впечатление он производит жалкое. 
От одиночества он принялся головой по сторонам вертеть, угол себе искать укромный, где можно было бы незаметно встать, от глаз посторонних спрятаться. И как только он направо голову повернул и взглядом испуганным, диким до противоположной от сцены стены добрался, - он вьетнамца Чунга увидел там, что возле кинопроектора с какой-то темноволосой женщиной стоял и оживлённо о чём-то беседовал, хохотал даже.
Чунг его тоже заметил, в дверях истуканом застывшего, рукою ему помахал, к себе настойчиво подзывая. Обрадованный зову Андрей, с которого как гора с плеч свалилась, скорым шагом пошёл к нему, неубранные стулья по дороге сбивая.
- Елена Васильевна, познакомьтесь, это Мальцев Андрей, лучший мой друг в отряде, - на ломаном русском обратился вьетнамец к своей собеседнице, невысокой приятной женщине средних лет, скромно, но опрятно одетой и на колхозницу совсем не похожей по виду, когда Мальцев вплотную приблизился к ним и робко остановился рядом. - Мы с ним здесь в общежитии на соседних койках спим, вместе и работаем и отдыхаем.
- Здравствуйте, - поздоровался Мальцев поспешно и также поспешно представился, уже сам. - Андрей.
- Очень приятно, Андрей, добрый вечер. Меня Еленой Васильевной зовут, как вы уже слышали, - улыбнулась женщина просто, на подошедшего парня внимательно посмотрев, дольше положенного взглядом на нём задерживаясь, вспоминая будто бы, видела она его раньше, нет. -…Вы первый раз к нам приехали? - спросила его, чуть подумав. - Я по прошлому году Вас что-то не припоминаю.
- Первый, да, - последовал быстрый ответ. - В прошлом году я вступительные экзамены только ещё сдавал, в Москве пропадал всё лето, и помнить Вы меня не можете.
- Вы, стало быть, первокурсник бывший, - понимающе закивала головой женщина. - А теперь на второй курс перешли.
- Да, перешёл. Сессию сдал в июне и автоматически второкурсником стал, как и все, как и положено в институтах.
- Не успели от экзаменов отдохнуть, значит, - и сразу сюда к нам - на стройку. Не тяжело? - без отдыха-то.
- Нормально. Отдохнём под старость, когда на пенсию выйдем. А пока молодые и крепкие - работать надо: страну обустраивать, из нищеты, из убогости её, родимую, поднимать. Спать и дурака валять некогда.
Ничего не сказала на это Елена Васильевна - только улыбнулась задумчиво, добро, устало чуть-чуть. Но по лицу её просиявшему и разгладившемуся было видно, что ей понравился такой бравый ответ, как понравился, по-видимому, и сам отвечавший…

Но Андрей настроения женщины не заметил, потому что уже отвернулся от Чунга и от неё - золотоволосую красавицу глазами искать принялся, которая на улице так его поразила, которая не выходила из головы, каруселью праздничной кружила голову. Нашёл её, сердцем вспыхнул опять, пуще прежнего от её красоты загорелся, что в тесном и тёмном клубе даже ярче чем на улице проявлялась, светилом небесным не затенённая, сама на время будто светилом став... Она по-прежнему стояла у сцены, плотно подружками окружённая, поясок теребила на платье и по сторонам посматривала тайком, танцев ждала со всеми вместе - всё такая же пышная, яркая, благоухающая, счастье излучающая окрест, надежду, здоровье, молодость. С ума можно было сойти от неё, право-слово. В особенности таким необстрелянным паренькам как Мальцев, ещё не растратившим силы чувств, которые в нём, как молодое вино, только ещё бродили. 
Андрей и сошёл - и такое чудачество в клубе устроил, которого при всём желании растолковать и объяснить не смог бы, спроси его кто после танцев, что стало откровением и для него самого, чего он в себе не знал, не подозревал даже… Как только было расчищено место от стульев, и парни на сцене с магнитофоном сладили, на полную мощность включили его, звонкой музыкой клуб наполнив, вальсом Доги из кинофильма “Мой ласковый и нежный зверь”, - в этот момент наш Андрей вдруг сорвался с места, про Чунга и Елену Васильевну позабыв, что было с его стороны не вежливо, бестактно даже, и пулей понёсся к сцене, никого не видя перед собой, только одну красавицу ясноглазую видя. «Успеть бы, успеть бы только первому её пригласить! - было единственное, о чём он думал-переживал на бегу, о чём мечтал неистово. - Не опередили бы!»
Опередить его не успел никто: бегал и ходил он тогда очень быстро. Первым к девушке подскочил, удивление со всех сторон вызывая, первым ей предложил тур вальса. «Разрешите Вас пригласить», - произнёс решительно, твёрдо, при этом сам поражаясь себе, самоуверенности своей и нахальству, себя перестав контролировать совсем. 
Его визави вспыхнула, краше прежнего став - румяней, милей и желанней, - обожгла его взглядом пристальным, от которого у Андрея мурашки пошли по спине величиной с горошину. На его лице она задержалась чуть дольше положенного, при этом вероятно жалея, что в клубе было темно и рассмотреть как следует лицо партнёра не представлялось возможным; после чего потупилась, на подружек притихших мельком взглянула, словно совета у них ища, одобрения или подсказки. Потом опять на Андрея перевела взгляд, будто бы в душу ему заглянуть стараясь и попутно решить главнейший для себя вопрос: надо ли соглашаться? - не надо? её ли то был кавалер? - не её? и есть ли он тут вообще - её единственный, её ненаглядный? 
Быстро решить такое она, естественно, не смогла, петушком подскочившего парня по достоинству в полумраке не оценила, как следует не разглядела даже: он для неё в тот момент словно откуда-то с неба упал или, наоборот, из-под земли появился… Товарки же её, меж тем, торопливо расступились с улыбками, дорогу ей расчищая для танца и как бы подбадривая её и подзадоривая одновременно: давай, дескать, иди, подруга, коли тебя так страстно, так напористо приглашают, коли сломя голову бегают к тебе через зал. И она, ещё раз потупившись, с духом будто бы собираясь, с силой, осторожно шагнула вперёд и на центр клуба этакой павой пошла под перешёптывания и ухмылки, под удивлённые возгласы со всех сторон - и мужские и женские одновременно, и добрые, обнадёживающие, и язвительные. Вышла, остановилась, к Андрею повернулась лицом, что неотступно шёл за ней следом, пронзила взглядом его насквозь будто бы шильцем тонким - и вслед за этим руки ему положила на плечи, тяжёлые, пухленькие, горячие как утюжки, и в другой раз при этом подумала будто бы: мой ли? не мой ли? правильно ли я поступаю сейчас, дурёха? 
От прикосновений тех Андрей ошалел окончательно, от жара и тяжести женских дурманивших разум рук, что на грудь и плечи ему легли и впервые о себе заявили. До этого-то он девушек не знал совсем: в отношениях с противоположным полом он был ягнёнком… А тут ещё и роскошные волосы девушки, что озорно опутали его со всех сторон паутинкой шёлковой, духи её терпкие, упругий стан, такой же горячий и мягкий как руки! Всё это было так ново и остро, и сладко до одури, так действовало на нервы и психику возбуждающе, на природное естество! - что впору было ему, очумевшему, криком кричать на весь клуб, ломать и крушить всё вокруг, дурь из себя выпуская! 
Встав как положено и чуть прижавшись друг к другу, они закружились в танце на зависть всем, другим указывая дорогу, давая пример. И через минуту десятки пар уже заполнили “пятачок” перед сценой: молодёжный бал начался. Мальцева с его партнёршей затёрли быстро, окружили со всех сторон танцующие парни с девушками. И они оказались в плотном живом кольце, отчего им обоим чуть легче стало: они уже не так бросались в глаза, были не столь приметны. 
И на середине вальса разгорячённый, вокруг себя не видящий никого Андрей, пользуясь ситуацией подходящей, вдруг нагнулся и в самое ухо партнёрше своей шепнул, в волосах её путаясь и утопая: 
- Вас как зовут, скажите пожалуйста? 
Девушка вздрогнула, напряглась, чуть-чуть отпрянула от Андрея, в третий раз за какие-то пару-тройку минут на него удивлённо взглянув и пытаясь будто бы решить для себя окончательно: нужен ли ей этот шустрый москвич? стоит знакомиться с ним, называть своё имя? - после чего, через длинную паузу, произнесла заветное слово: “Наташа”, - которое Мальцев до этого слышал уже сотни раз, но которое в клубе услышал будто впервые. Оно вещим сделалось для него, а может и судьбоносным. 
- Очень приятно. А меня Андреем зовут, - утопая в её волосах, зашептал он ей быстро-быстро, на кураже, одновременно беря её правую руку, что у него на груди лежала, в свою ладонь, пальцы её нежно сжимая… и потом, слыша, что танец кончается и скоро расставаться придётся, разбегаться по разным углам, он вдруг выговорил совсем уж крамольное, голову от музыки и от танца окончательно потеряв. - Наташ, а давайте с Вами уйдём отсюда. По деревне погуляем пойдём, воздухом свежим подышим. А то тут тесно и душно у вас, и шумно очень.
- Нет, я не хочу уходить, - решительный ответ последовал, после чего партнёрша Мальцева руку свою из его пожатий освободила и положила её ему обратно на грудь: так, дескать, лучше, правильней и спокойней будет.
- Почему? – спросил Андрей тихо, бледнея, в чувства прежние приходя, нормальные, докуражные.
- Мне сегодня потанцевать хочется: я только пришла.
- …Ну хорошо, а в следующую субботу погуляем с Вами?
-…Не знаю… Посмотрим, - ответила Наташа неласково, пристальным взглядом сопровождая ответ, столько воли, ума, благородной выдержки излучавшим, чистоты, доброты, красоты…

Когда первый субботний вальс подошёл к концу, и музыка в клубе стихла, минутной паузой обернувшись, а пары танцующих парней и девчат стали стремительно распадаться, чтобы через минуту-другую опять сойтись и закружиться в вальсе, расстроенный и на глазах как-то сразу сникший Андрей, прежнего куража и силы лишившийся, душевного задора и праздника, - Андрей, поблагодарив партнёршу за танец, на прежнее место её отвёл, попрощался быстро, ни на кого не глядя, развернулся и вышел из клуба вон, красный, распухший, жалкий. Оставаться на вечере после случившегося, после отказа фактического, было ему тяжело: он не знал, не ведал совсем, как переносить отказы, как дальше с понравившейся девушкой себя вести, которая тебя отвергла. Поэтому ему легче и лучше было уйти - с глаз долой. Он и ушёл с позором. 
На улице он свежего воздуха жадно глотнул, тряхнул головой с досады. После чего скорым шагом направился в школу, назад не оглянувшись ни разу, и долго ещё слышал позади себя, как веселится-танцует переполненный молодёжью клуб, разудалой музыкой разражаясь. 
Всю дорогу до лагеря он нервно хмыкал себе под нос, губы кривил досадливо, над собой от души потешался - и удивлялся сам над собой, над сотворённым в клубе чудачеством. Состояние его в тот момент описать было сложно, как сложно описать, к примеру, изодранную в клочья книгу или вдребезги разбитый кувшин, от которых остались клочки ненужные и черепки - утиль, одним словом, мусор. И только-то… Чего тут описывать и говорить? - тут молчать и печалиться надобно… 
До школы он дошёл быстро, минут за семь, разделся, улёгся в кровать, с головой одеялом укутываясь как больной - то ли душевно, то ли телесно. Потом одеяло скинул решительно, огнём изнутри горя, на спину перевернулся, огненный, в потолок стеклянными глазами уставился. И при этом продолжал хмыкать, кривиться и морщиться - поражаться себе, своей безалаберности и неудельности…

9

Следующую неделю после того злополучного и, одновременно, счастливого вечера Андрей настойчиво думал о встреченной в клубе девушке, о Наташе, увидеть которую ему очень хотелось, получше её рассмотреть и ещё раз порадоваться-полюбоваться, пусть даже и со стороны, как он в первую субботу делал. Уже одного этого ему, юнцу, было б вполне достаточно. Он был бы и этому рад, и за это сказал бы спасибо… А лучше бы - потанцевать опять, прижать её к себе покрепче и жар её тела почувствовать вновь, запах щёк и волос: так сильно она его за душу зацепила, запалила душу огнём, который гаснуть не собирался! 
Но как это сделать? И надо ли? И получится ли?... Бог весть!... Ему и страшно и одновременно стыдно было от мысли, что она опять его отошьёт - при товарищах-то. И уходить придётся с позором, ночью опять плохо спать; а потом ходить по объекту и мучиться, чёрными мыслями себя изводить, дурацкими переживаниями. Это вместо того, чтоб работать и строить, а вечером отдыхать. 
Вот он и силился и не мог понять, всю голову сломал над проклятым вопросом: отказала она ему окончательно, без всяких шансов на будущее… или как? Сильно обиделась за то дурацкое приглашение погулять - или не обиделась всё же, а хотела действительно потанцевать, что было с её стороны делом естественным и законным? И он напрасно фыркнул поэтому, напрасно ушёл? Получится у него с ней что-то в следующий раз? - или про это даже и думать не надо, а лучше выкинуть блажь такую из головы? Стоит ли ему, самое-то главное, дальше с ней амурничать продолжать? на что-то положительное для себя рассчитывать? потворствовать чувствам внезапно возникшим, инстинктам дурацким, страстям? Может, подавить их усилием воли - и всё, конец внезапному наваждению? Чем хорошим может закончиться этот стихийный сельский роман, который ему был сто лет не нужен, который в планы его не входил? Наоборот, на стройке был лишней обузой. 
Вспоминая прошедший вечер до мелочей, восстанавливая его в памяти раз за разом, он только диву давался и поражался тому, как вёл себя там развязно, дерзко до неприличия и непредсказуемо; поражался и одновременно пытался понять: какая муха его укусила?! Ведь скажи ему кто ещё в пятницу, например, что он может к девушке незнакомой запросто подойти, запросто её пригласить на танец, имя её во время танца спросить, позвать погулять по деревне - это с девчонкой-то! - он бы тому потешнику-балаболу рассмеялся прямо в лицо, обидным словом его обозвал, может быть даже и матерным. А всё потому, что девушки для него были существами особенными всегда, диковинными и запретными, если сказать точнее: он сторонился, боялся их как огня - и в школе все десять лет, и потом в институте. 
У него и друзья все были такие - пугливые и абсолютно дикие, - весь двор у них был такой: строго на мужскую и женскую часть поделённый. Девушки развлекались и гуляли отдельно - своими компаниями, своими играми; парни, соответственно, тоже. И попыток сблизиться, соединиться из них не делал никто: всё это тут же высмеивалось грубо и достаточно жестоко порой, подвергалось обструкции. Парень, что с девчонкой слюнявился, шуры-муры крутил по подъездам или роман заводил, становился изгоем сразу же, пропащим слюнтяем-бабником, что было у них во дворе самой обидной, самой презираемой кличкой, от которой не спасало потом ничто, никакие подлизывания и заискивания, никакие подарки. На нём авторитеты дворовые ставили жирный крест, и его как котёнка паршивого ото всюду гнали, третировали безбожно. Ему надо было или съезжать со двора, на новое переезжать место жительства, или же жениться быстрей и с молодой женой сидеть и развлекаться на кухне. Иного выхода у него, женолюбца-лизунчика, не было. 
Такие порядки строгие, пуританские, заведены были у них во дворе давно. Были и люди, которые за ними строго следили. В доме Мальцева, например, модно было быть холостяком среди молодёжи. И многие взрослые мужики, что с Андреем в футбол и хоккей играли, в домино и карты, холостыми ходили до тридцати и более лет, в женоненавистниках суровых числились, не в сладострастниках. Они судили о женщинах подчёркнуто грязно и грубо, и грубость ту неизменную возводили в культ, в достоинство личное, в подвиг даже; паренькам желторотым как догму священную, самую главную, грубость и хамство втолковывали - будто бы их самих и не женщина-мать родила, а наседка хохлатая в крапиве высидела.
«Курица - не птица, баба - не человек; баба - это самое ушлое на свете животное, - ухмыляясь, пиво посасывая из бутылки, внушали они своим корешкам-малолеткам, когда вечерами во дворе поболтать собирались или когда после футбола купаться шли. - А для настоящего мужика, учтите, баба и вовсе смерть, или стихийное бедствие. Попробуй только свяжись с нею, телесными прелестями её увлекись. Всё - пропадёшь задарма, паря, конец будет твоей вольной счастливой жизни. Удовольствия поимеешь на грош, на полчаса по времени, а хлопот потом не оберёшься: всю душу из тебя за те удовольствия мнимые вытянет, кошка драная. Сядет на шею нагло и будет всю жизнь помыкать, деньги и силы вытягивать. Уж сколько таких случаев и примеров было, сколько лихих мужичков пострадало от них, их проклятого бабьего племени. Стелют-то они все мягко - да спать потом жёстко бывает. Факт!… Короче, за версту их обходите, парни, за десять вёрст, - обращались они назидательно к разинувшим рот пацанам, что с замиранием сердца смотрели своим великовозрастным витиям в рот, байки их сладкоголосые запоминали-слушали. - Ничего хорошего вам бабы не принесут: это веками проверено».
В таком вот духе и под диктовку такую Андрей и воспитывался всегда, с малолетства впитывал-поглощал подобную науку жизни. И потому гулявших с девчонками под руку пареньков неизменно высмеивал-презирал, слабыми их считал, мягкотелыми, державшимися за бабью юбку… На это накладывались, плюс ко всему, и не буйная его физиология, инстинкт основной - крайне вялый, аж до последнего курса МАИ дремавший. Не испытывал он потребности в противоположном поле, в общении, дружбе с ним; наоборот - одну только неприязнь с малых лет испытывал. Дружбу с девушками считал дикостью, неким пороком, ущербностью даже, что оскорбляли мужское достоинство, слабили крепость духа, порочили честь. Оттого и грубость его напускная, подчёркнутая происходила, что геройством, повторимся, почиталась у них во дворе, чуть ли ни главным признаком мужественности. 
И вдруг, всегда презиравший девчонок до глубины души и против целомудренной заповеди не погрешивший ни разу, даже и мысленно ни разу не изменивший ей, он вдруг учудил такое! – прилюдно, можно сказать, обабился, добровольно сам себя опустил, выйдя на танец самостоятельно, их неписанный дворовый кодекс чести этим действом нарушил, негласный мужской устав взаимопомощи, верности, дружбы попрал, добровольно по сути тот устав растоптал и предал. Почему?! зачем?! для какой-такой цели?!... Непостижимо! необъяснимо! чудно! чудно ему было его поведение!...

10

За такими мыслями и переживаниями трудными и пролетела для Мальцева вторая неделя. Все думы его деревенские, нешуточные, были о ней, неприступной красавице Наташе. Нужна ли она ему? - работал и думал он, - и для чего нужна? Обидел ли он её прошлый раз? хоть немножко запомнился ли? И, наконец, с кем она танцевала после его ухода и часто ли? Появился ли на танцах у неё ухажёр? 
Всю неделю он изо всех сил пытался уговорить-убедить себя, топором остервенело махая или хлебая щи, либо зубы перед сном начищая до блеска, что правильно сделал он что ушёл, что не нужна, вредна ему вся эта морока амурная, канитель. Не дорос он ещё до любви: глуп ещё очень и зелен. Он прикидывал-взвешивал скудным своим умом, сколько у них работало в отряде парней - и какие то были парни! Красавцы писаные, орлы, что были и взрослее его и достойнее! Наташе, преследуй она подобную цель, было из кого выбирать, пока он в школе на койке, раздосадованный, валялся. Было с кем веселиться, гулять, с кем, при желании, невеститься-женихаться… «Она и выбрала себе, небось, - думал он расстроено и обречённо, - и пусть будет счастлива, значит. Пусть гуляет, милуется, выходит замуж потом; пусть суженым своим гордится…» 
Но как только он доходил до такого прогноза, предчувствия неутешительного: что не видать ему больше девушки как своих ушей, и она его с неизбежностью должна предпочесть другому, куда более её красоты достойному; и что надо смириться поэтому и не роптать, принимать всё как должное и естественное; как сладкий сон, например, который пришёл и ушёл, и почти тут же забылся, и ждать от которого глупо чего-то, каких-то важных для себя перемен, - на Андрея после таких заключений панических вдруг накатывала такая тоска, такая захлёстывала обида, что все его прежние утешения и увещевания, весь волевой настрой летели коту под хвост, какими-то пошлыми и упадническими становясь, а порою и вовсе невыносимыми. «Неужели же так и кончится всё у нас, ещё и не начавшись даже? - как ребёнок капризный думал он, чуть не плача, работу, трапезу останавливая, прерывая полуночный сон. - И неужели ж Наташу я не увижу больше?... Жалко это, обидно до слёз! Когда и где я другую такую девушку встречу?...»

В субботу, закончив работу в полдень и помывшись в бане опять, наскоро пообедав, он уехал в поле верхом на лошади и катался до ужина, до шести часов. После чего в лагерь поспешно вернулся и стал усердно к танцам готовиться, жутко при этом нервничая отчего-то, отвечая приятелям невпопад. Катаясь, для себя решил так, что пойдёт сегодня на танцы последним, переждав предварительно, чтобы все в клуб зашли и танцевать начали. А он потом, незаметно подойдя к клубу, посмотрит в окошко, проверит: пришла ли туда Наташа? и есть ли у неё ухажёр? Если есть, если ей уже понравился кто-то, кто крутится рядом и развлекает её, счастливую, веселит, - значит там делать ему и надеяться уже будет не на что. Точка! Он тогда развернётся и уйдёт домой. И про клуб и Наташу навсегда забудет, исключительно на одну работу настроится, что будет ему во всех отношениях лучше - полезнее, выгоднее и важней…

11

Он всё так и сделал в точности, как днём решил: в лагере задержался нарочно - подождал, пока все уйдут; а минут через тридцать и сам направился следом, трясясь от страха и волнения так, как ранее и на вступительных экзаменах в институт не трясся. Он ненавидел за это себя, глубоко презирал, последними обзывал словами, - но справиться, унять волнение так до конца и не смог: состояние его тогдашнее, критическое, было ему не подвластно. 
План его удался на славу - не зря он думал над ним так долго, так тщательно всё считал, - потому как, остановившись возле окна и едва-едва к стеклу прислонившись, он, ещё и отдышаться как следует не успев, колотившееся сердце унять, сразу же Наташу в окошке увидел, которая у противоположной стены одиноко стояла и, как показалось, кого-то ждала, напряжённо на выход смотрела. Стояла одна в этот раз - без подружек, которых всех разобрали. Ни с кем почему-то не танцевала. Только поясок свой нервно опять теребила да губки пухленькие покусывала. 
«Кого это она ждёт, интересно? И почему не танцует, стоит и грустит у стены? - взволнованно стал гадать застывший у окошка Андрей, прищуренных глаз с неё не спуская. - Наши-то все в клубе давно, все веселятся. В общежитии никого не осталось, по-моему»… И пока он так стоял и гадал, звучавшая музыка оборвалась, наступила пауза небольшая, заставившая танцующих остановиться и разойтись, перевести дух в сторонке, расслабиться и успокоиться. Чтобы через минуту-другую вновь в центре клуба сойтись, в любовном танце соединиться. 
В окно было видно, как в этот переходный момент к Наташе их Юрка Гришаев вдруг подошёл и стал уговаривать её потанцевать с ним, видимо. Но она так решительно затрясла головой, так грозно и строго на него посмотрела, ни единого шанса ему не дала, что он отпрянул, растерянный, и на другой конец зала тут же ушёл, в толпе приятелей поспешив затеряться… Следом перед ней Тимур Батманишвили встал, её от Андрея спиной заслоняя, и с минуту наверное так стоял, наклонившись, в свою очередь о чём-то её упрашивая. 
Но вот отошёл, расстроенный, и Тимур, Наташу Андрею во всей её потрясающей красоте открывая. И просветлённый Андрей улыбнулся, душой успокоился и воспрял после его ухода, в то же время не понимая, не имея сил отгадать: кого ж это она ждёт-то?   
И следующий танец его избранница одиноко простояла у стенки, глаз не отводя от дверей. И как только в клубе очередная пауза образовалась, вслед за которой аккорды новой песни послышались, Андрей вдруг сорвался с места и, чувству внутреннему повинуясь, мало ему самому понятному, в помещение сломя голову бросился, словно бы опоздать боясь. Там он, парней и девчат расталкивая, к Наташе соколом подлетел, остановился перед нею робко, перед её очами ясными. «Здравствуйте, - поздоровался бархатным голосом, - разрешите на танец Вас пригласить?» - предложил с жаром… И услышал в ответ желанное: «Конечно», - сказанное, как ему показалось, с приподнятым чувством. По голосу девушки и взгляду нежному так, во всяком случае, можно было судить.
Они вышли, трепещущие, на середину зала, приобнялись нежно, соединились в танце. И Андрей, духами терпкими одурманенный, предельно счастливый, светящийся, сразу же каяться кинулся за недостойное поведение, что он неделю назад учудил. 
- Наташ! - затараторил он, заглушая музыку и на партнёршу виновато поглядывая. - Вы простите меня пожалуйста за прошлый раз: что подлетел к Вам как чумовой и куда-то там стал приглашать Вас с дуру! Я не знаю даже, какая муха меня тогда укусила: я в жизни-то не такой - не такой нахальный и самонадеянный!
- Вы напрасно извиняетесь, - спокойно ему Наташа ответила, на Андрея просто и прямо взглянув. - Ничего такого страшного Вы не сделали и ни сколько, поверьте, не оскорбили меня… А погулять, - добавила она, чуть подумав, - погулять давайте сейчас пойдём. Если хотите, конечно, если не передумали?
- Хочу, очень хочу! - ошалело затряс головою Мальцев, не веривший ушам своим.
- Хорошо, - доброжелательный ответ последовал. - После танца этого и пойдём: я готова…

Когда танец закончился, наконец, толкотнёй беспорядочной обернувшись, беспорядочными из угла в угол хождениями, они, уже сговорившиеся, к выходу вместе пошли под удивлённые взгляды заполнившей клуб молодёжи, под язвительные реплики и ухмылки, которые, впрочем, они пропускали мимо ушей, которые, к счастью, плохо до них доходили. Они пребывали в таком состоянии оба - возвышенно-сомнамбулическом, - что даже и родителей своих не заметили б, вероятно, окажись те на их пути. 
На улице они медленно двинулись в сторону школы, что на другом конце деревни располагалась и куда дорога от клуба вела: оба плохо соображавшие что-либо, плохо помнившие - только смех и музыку слышавшие за спиной, что их долго ещё преследовали. Потом это всё стихло само собой, клуб из виду пропал; пропали и местные жители, что гурьбою толпились у клуба. И они остались одни посредине деревни, совсем одни. 
Перед обоими сразу же встала проблема: как им себя вести, что говорить друг другу, что делать, - проблема для молодых людей совсем, надо сказать, нешуточная и непростая, от решения которой зависело всё - все их дальнейшие, удачные или неудачные, отношения. Им-то хотелось каждому в самом выгодном свете друг перед другом предстать, всё самое лучшее, качественное и достойное, самое сокровенное на обозрение избраннику сердца выставить. И этим мил-дружка словно жемчугом или чем другим одарить, до глубины души порадовать-осчастливить, стёжку-дорожку единственную к сердцу его найти словом искренним, верным... Но как это было сделать без посторонней помощи, подсказки доброй, совета? - они не знали; не знали даже, что им за лучшее почитать, за безусловно выгодное и правильное. А выставляться глупыми или грубыми им не хотелось совсем, обижать не хотелось другого репликой неосторожной, пошлостью.
Вот они и молчали упорно весь вечер, окостеневшие, с мыслями рассеянными собирались, справлялись со стихийными чувствами. И потом истерично весь путь шлифовали и фильтровали мысли в своих кружившихся головах, и также истерично их от себя далеко прочь отбрасывали за ненадобностью. Упорно мочала Наташа, от озноба всю дорогу ёжившаяся, натужно молчал Андрей: обоим было несладко. 
Тут бы Мальцеву, конечно, неплохо было бы инициативу разговора в свои руки взять - как лидеру и мужчине, как инициатору, наконец, неожиданной встречи их и свидания. Но он был большим и глупым ребёнком ещё и не имел в подобного рода делах ни малейшего навыка, опыта. Он попробовал было, сбиваясь, про погоду разговор завести, про красоту деревни. Но так это глупо у него получилось, коряво и пошло одновременно, что он, почувствовав это, быстро тогда затих и шёл потом всю дорогу молча, индюка надувшегося напоминая… Он подружку про главное забыл даже спросить: местная она или приезжая? а если приезжая, то откуда? Не из Москвы ли самой? не землячка ли? Его будто заклинило изнутри, работу сознания, речи парализовало. И придумать путного в тот момент он так ничего и не смог: ему даже и простое-то слово произнести было очень и очень сложно…

Так они и проходили молча весь вечер, истомились, измучились оба, лицами почернели как два врага и даже и в росте уменьшились будто бы - так показалось со стороны. И когда Андрей подругу осунувшуюся к дому её подводил, добротному красивому зданию из красного кирпича, на высоком фундаменте выстроенному, он уже был твёрдо уверен, расстроенный, точно знал, что это - последняя их прогулка. И больше его спутница ясноглазая с ним гулять не пойдёт никогда, не станет себя подобною пыткой мучить. 
Каково же было его удивление, когда остановившаяся возле калитки Наташа, подурневшая от усталости, от напряжения, всю красоту свою по дороге будто бы вдруг растеряв, вдруг спросила, на ухажёра косноязычного посмотрев с укором: 
- Вы будете в клубе в следующую субботу? 
- Не знаю. Буду, наверное, - неуверенно ответил Мальцев, с виноватым видом перед девушкою застыв, как и она некрасивый, предельно уставший. 
- Приходите, - услышал он далее совсем уж невероятное. - Я буду Вас ждать.
После этого они простились быстро, без сожаления, и Наташа за калитку зашла, в дом поднялась по крыльцу и скрылась за резной дверью. А проводивший её взглядом Андрей, развернувшийся и засеменивший в школу, только головою тряс всю дорогу, вздыхал протяжно и тяжело, как дурачок лыбился, не понимая совсем ничего, понять и не пытаясь даже. 
Но настроение у него поднялось, однако, чуть-чуть просветлело в душе. Потому что он почувствовал, договор на будущее держа в голове, что не всё у него, бедолаги, плохо, не всё безнадёжно, как оказалось. И окончательной ясности в этом наитруднейшем деле нет никакой: ясность, скорее всего, в следующую субботу наступит. 
«А раз так, - устало подытожил он уже в лагере, на небо звёздное посмотрев и звезду Полярную, путеводную, там разыскав по привычке, свою судьбу по ней, прорицательнице, пытаясь будто бы предугадать, дальнейший ход событий, - то значит и голову пеплом рано ещё посыпать, рано скулить и хныкать, Андрюха!… Ждать просто надо, не суетясь, что у нас дальше будет…»

12

В третью сырлипкинскую субботу, в общей массе товарищей шагая на танцы, он увидел Наташу ещё на подходе к клубу: она прогуливалась взад-вперёд у крыльца, - увидел - и сердцем за неё в третий раз порадовался, истому сладкую ощутив, морозный озноб по коже. До чего же красивая она опять была, в дорогой джинсовый костюм светло-голубого цвета одетая, сидевший на ней как влитой, бледно-розовый топик тончайшего хлопка, что грациозно выглядывал из-под распахнутой настежь куртки, животик её упругий лишь слегка прикрывал, просвет небольшой над брюками оставляя - такой соблазнительный для парней, такой аппетитный и возбуждающий. Подходившему к клубу Андрею оставалось только дивиться, с каким исключительным вкусом всё это было подобрано, как вся одежда Наташи безукоризненно подходила ей - будто бы из неё самой вырастала; как бесподобно возвышали и красили её, наконец, золотисто-жёлтые волосы, мантией развевавшиеся за спиной. Молодые стройотрядовцы, что шагали рядом, только язычками защёлкали от удовольствия, глаза восхищённые широко раскрывая и затихая как по команде, в один созерцательный обращаясь порыв…
Неизвестно, как бы повёл себя в той ситуации оробевший Мальцев: решился бы первым к ней подойти прямо на улице, не решился? - но Наташа опередила его, помогла.
- Здравствуйте, Андрей, - очаровательно улыбнувшись, сама поздоровалась с ним, когда он в толпе студентов с ней поравнялся и удивлённо на неё посмотрел. - А я Вас жду. 
- Здравствуйте, - останавливаясь подле неё, ответил наш покрасневший герой растерянно, не ожидавший подобной встречи на глазах всей деревни, отряда… и Наташу такой увидеть не ожидавший, которой он в своей студенческой куртке, дешёвых брюках и сандалиях простеньких уже и не ровня показался, и в смысле формы по всем статьям уступал. Она такая яркая и величественная стояла в лучах заходящего солнца, в себе и своей красоте уверенная, ароматы дурманящие источавшая, - что он только диву давался, понимая, убеждаясь теперь воочию, что чудную девушку эту по-настоящему ещё и не видел совсем, не знал, когда её издали или через стекло рассматривал, или даже когда пару раз танцевал; что в действительности-то она во сто крат привлекательней и интересней… Он и в прошлый раз, как оказывается, с ней по деревне гуляя, её не рассмотрел как следует, не оценил - потому что под ноги себе смотрел да по сторонам всю дорогу, бледнел и ёжился как последний трус, про разговоры проклятые думал: что сказать? как сказать? и надо ли вообще говорить, вздор нести, околесицу? Да и она, как кажется, в прошлый раз совсем не такая была: тоже шла рядом сумрачная от волнения, закрепощённая, замкнутая, невзрачная под конец. А сегодня-то, успокоившись, как расцвела! Прямо как яблонька молодая, весенняя!...
- Ну что, пойдёмте гулять? - засмеялась Наташа беспечно, на ошалелого ухажёра лукаво поглядывая, довольная, видимо, впечатлением, что произвела на него. - Только можно я Вас под руку сегодня возьму? - спросила быстро. - А то у нас тут дороги ужасные: колдобина на колдобине, - и запросто можно упасть.
Не дожидаясь ответа, пока ухажёр поймёт и по достоинству оценит её поступок и погулять пройтись предложение, она ловко так обхватила левую руку Мальцева чуть выше локтя своей маленькой ручкой, на запястье дорогими серебряными часами украшенной с таким же посеребрённым браслетом, по-хозяйски развернула его тихонечко, за собой потянула от клуба прочь. И они, один другого поддерживая, прижавшись друг к другу как два голубка, пошли, счастливые, по деревне, ловя на себе со всех сторон взгляды колкие и завистливые…

На этот раз измученная прошлой прогулкой Наташа, всю неделю прогулку ту злополучную вспоминавшая и анализировавшая, решила своему ненаходчивому кавалеру помочь: разговорить его постараться с первых минут, немоту с него снять, напряжение. Чтоб ни ему и ни ей не страдать вдвоём, не превращать их субботние гуляния в пытку.
- Андрей, расскажите мне о себе, - попросила его сразу же. - Кто Вы? откуда родом? как Вам живётся здесь у нас в захолустье? как отдыхается? как работается?...
На нерешительного и растерянного Андрея это подействовало самым чудесным образом: здесь его обворожительная спутница оказалась права. Потому что он, её ручку маленькую под мышкою ощущая, что доверчиво прижималась к нему и через пожатие о многом ему говорила, да ещё и просьбу такую, предельно искреннюю, услыхав, предельно заинтересованную, как показалось, - он преобразился неузнаваемо: выпрямился, лицом просветлел, плечи свои широко расправил. Его как будто живой водой окропили из кружки, и он после такого “кропления” самим собою вдруг стал - весёлым, общительным, мягким, - каким его и знали друзья, за что и ценили. 
Он рассказал подружке, не торопясь, ладошку её белоснежную с нежностью прижимая, с нежностью её саму поддерживая плечом, что родом он из Москвы, родился и вырос, и живёт на Соколе, на Песчаной улице, которую считает самой лучшей в столице: самой зелёной, тихой и самой красивой. При этом он подчеркнул особо, с некоторой гордостью даже, что он - москвич коренной. Потому как и родители его - москвичи, и даже и бабушка с дедушкой по материнской линии.
- А Вы, Наташ, когда-нибудь бывали в Москве? - спросил он её в свою очередь. - Вы не москвичка, случаем?
- А что, похожа? - улыбнулась она игриво, на Андрея особенно внимательно посмотрев, искренность вопроса его угадать пытаясь.
- Да, очень похожи! очень! - затряс головою Мальцев, совсем и не думавший разыгрывать спутницу, шутить.
- Спасибо за комплемент, Андрей. Не скрою: он мне приятен, - ответила Наташа, счастливая, почувствовавшая, что не шутят с ней, не разыгрывают как дурочку пустоголовую, комедии не ломают. - Но я не москвичка, я - местная; здесь родилась восемнадцать лет назад, выросла, ума и сил набралась; здесь же и школу-десятилетку заканчивала… А сейчас в Смоленске учусь, в институте педагогическом; закончила первый курс в июне, на второй перешла; в будущем буду учительницей, русский язык и литературу буду преподавать… И родители мои здесь живут, - подытожила она свой рассказ. - Я у них отдыхаю…

Разговор их затих, опасной паузой опять оборачиваясь. Но Наташа быстро паузу прервала, не позволила ей, как в прошлый раз, в молчание тягостное развиться.
- Скажите, Андрей, а почему Вы в стройотряд поехали? - тихо спросила она, видя, как спутник её начинает опять зажиматься, - почему захотели в нашей смоленской глуши всё лето жить? в грязи, песке и цементе возиться? Вместо того, чтоб где-нибудь отдыхать как положено, сил набираться перед учёбой. Учёба-то у вас в МАИ тяжёлая, я думаю: там, поди, столько здоровья требуется. А Вы тут силёнки свои бесшабашно тратите, изводите сами себя. Скажите: для чего это нужно? чего не хватает Вам?
- Так силы-то человеку на то и дадены, чтобы их тратить и куда-то прикладывать, - ответил обрадованный Андрей, смышлёную девушку мысленно благодаря за помощь и крепче прежнего к ней прижимаясь. - Будешь их экономить, беречь - хитрить и выгадывать то есть, копить про запас, на развлечения там и глупости разные, - их у тебя Боженька сразу же и отнимет, другим передаст, кто получше. Я это так понимаю и верю в это, в подобный печальный исход. Он, я думаю, наш Отец Небесный, не любит таких - хитреньких да жуликоватых. Он - строгий, мудрый и справедливый. Он сам работает день и ночь: за всеми нами, сирыми и убогими, наблюдает, ежеминутно помогает и вразумляет нас, на истинный путь наставляет. Поэтому бездельников Он не должен любить, Он не может любить паразитов. Он от таких отворачивается и отходит - чтобы впредь не хитрили, паскудники, не искали лёгких путей. И они слабыми сразу же делаются, глупыми и никчёмными, пустыми как барабан, ни на что не годными и не способными. Только небо коптить да землю гадить, да совокупляться как кролики. 
-…Ну а если серьёзно, - продолжил он, чуть погодя, своё ухарство с философией оставляя, - то я, Наташ, хотя и люблю Москву и считаю её самым лучшим на свете городом, но за целый год проживания устаю от неё: от суеты столичной и толкотни, беготни, духоты, шума. На волю хочется и простор, на свежий и чистый воздух - к лесу, воде, природе поближе… Помнится, когда я маленький был, меня родители каждый год в пионерский лагерь возили летом. И, знаете, я с удовольствием там отдыхал: до сих пор отдых тот замечательный вспоминаю… А теперь я вырос большой, и возить меня, переростка, стало некуда. А дачи у нас нет. Мы - москвичи простые, не знатные и не богатые, хотя и грамотные все поголовно. Папа и мама мои – инженера, тоже оба МАИ закончили. И бабуля у меня не простая женщина - бывший заслуженный работник оборонного НИИ, что недалеко от нашего дома располагается… Но дачи всё равно нет, увы, - не заработали как другие. Жалко!... Я и возмечтал-вознамерился до института ещё, будучи старшеклассником, в деревню поездить при случае в составе студенческого стройотряда, счастливое детство вспомнить: два месяца на природе опять пожить, воздухом подышать вольным. Да и молочка парного попить, которое я, по правде сказать, обожаю… Вот и дышу теперь, как мечтал, и любимое молоко попиваю кружками. Представляете, Наташ, нам его ежедневно целыми бидонами с фермы привозят, тёплым ещё, из-под коровы. Мы его вместо воды пьём, - не удержался, похвастался он. - Я его здесь у вас уже опился. Домой толстым и здоровым приеду - как поросёночек! Родители меня не узнают.
- Молоко, воздух, природа, - простодушно засмеялась Наташа, вдаль глаза устремив и чуть-чуть их при этом сощурив. - Вы, Андрей, типичный городской житель: Вы можете безмерно восхищаться тем, на что мы, деревенские, и внимания-то не обращаем, что нам приелось давно, осточертело даже. У нас тут столько других неудобств, столько проблем всевозможных, - что они все наши воздушно-молочные прелести, о которых Вы говорите, одним махом перекрывают… А потом, - подумав, добавила она, - молоко и воздух Вам тут у нас не просто же так достаются, не даром. Вы и ваши товарищи вон как работаете за них: по двенадцать часов ежедневно, я слышала.
- Да это не страшно, Наташ, это для меня лучше даже, чем слоняться по улицам и баклуши бить, - честно и совершенно искренне ответил на это Мальцев. - Я так устроен, знаете, что без дела и цели достойной жить не могу совсем: дурею и кисну сразу же, в пессимизм ударяюсь, панику; никчёмным себя, жалким чувствовать начинаю, никому не нужным и ни на что не годным. А когда что-то делаю: спортом ли в секции занимаюсь, допустим, или учусь, или как у вас здесь работаю, - когда к чему-то стремлюсь, одним словом, чем-то важным и нужным занят, - то я, наоборот, преображаюсь внутренне: здоровым, сильным, мужественным становлюсь, дурным влияниям не подверженным… И жизнь моя мне в такие минуты очень и очень нравится: я понимаю зачем живу. И к себе самому отношусь с уважением, что для меня крайне важно, как и для всякого человека, наверное. Человек должен, обязан, по-моему, себя уважать - чтоб его уважали и ценили другие. 
- А здесь у вас я себя уважаю, поверьте. Честное слово! - произнёс Мальцев с улыбкой, молодецкие плечи свои пуще прежнего расправляя и с достоинством вперёд смотря, будто бы жизни цель и её смысл великий там, впереди, и вправду видя. - Потому что работаю по-настоящему, без дураков, и ежедневно и ежечасно что-то новое здесь для себя открываю. Разные специальности осваиваю потихоньку, стройку изнутри познаю, все её хитрости многочисленные и тонкости, что само по себе интересно. И при этом при всём ещё и пользу какую-то приношу, дело нужное делаю, которое, надеюсь, не порастёт быльём, которое вам, местным жителям, понадобится… Ваш председатель знаете как нас упрашивал в первый рабочий день, чтобы мы коровник вам за лето построили! - чуть ли ни на коленки готов был встать! прилюдно расплакаться! Так неужели ж мы его подведём, клятву свою студенческую нарушим?! И несчастных бурёнок ваших бросим на зиму замерзать, чтоб они, бедные, в ваших гнилых хлевах околели?! Да что ж мы не люди что ли?! души что ли нет в нас совсем?! Или не понимаем мы, что такое холод?! Нет, Наташ, мы, москвичи, не такие, как про нас, может быть, какой-то там сельский чудак всуе со злобою думает. Мы уж коли взялись за что, коли слёзно нас люди добрые о чём попросили, - мы расшибёмся в лепёшку, жилы из себя последние вытянем, ляжем в поле костьми, понадобится - умрём-сгорим на работе, - но коровник к осени вам сдадим. Это я безо всякого хвастовства обещаю!
-…А на лошади как я лихо тут у вас разъезжаю, - вдруг вспомнил Андрей про свои верховые прогулки. - Где б я ещё лошадей себе когда взял? кто бы в Москве мне это сделать позволил?... Конюх ваш, дядя Ваня, - с жаром переключился он на любимую тему, про которую часами мог говорить, - мужик золотой оказался: люблю его всей душой! всем сердцем! Придёт к нам на стройку утром, представь, сядет на корточки, кнутовище под ноги подоткнув, и сидит до обеда, молчит, за нашей работой смотрит. И ничего ему от нас не надо совсем, как другим, - ни гвоздей, ни скоб и ни досок. Посидеть просто надо в компании, поглазеть, приобщиться к большому делу, к стройке. Мне это так интересно всё, и так чудно в то же время – такое его поведение!... Я бы дал ему этих гвоздей хоть мешок, с удовольствием дал – пусть пользуется: у нас этого добра много. Но он не берёт, бродяга, ни разу у меня ничего не взял: чудак он у вас какой-то!... Я с ним сразу же подружился – в первый же день. И он мне лошадок даёт покататься… А мне неудобно пред ним, дружбою его неудобно пользоваться, в улицу с односторонним движением её превращать, - вот и пытался уж сколько раз гвоздями да скобами с ним за лошадей расплатиться, хоть чем-то его отблагодарить, на его доброту подкупающую своей добротой ответить. Но он молодец: не торгуется никогда, не сквалыжит и не выгадывает! Бескорыстный мужик оказался, хотя и выпивашка запойный, как кажется.
- Да, он хороший дядька, - подтвердила Наташа задумчиво. - Не деревенский совсем, не куркуль, не скряга. Ничегошеньки ему кроме лошадей не надо - это правда… Зато жене его, Зойке, надо всё: каждый день его пилит и пилит, змея, дурачком при всех выставляет, ничтожеством; жить его хочет, но не может заставить, как другие живут: тащить всё что плохо лежит, воровать то есть. Но он - нет, он крепкий, не поддаётся ей, держит свою линию жизни строго… Когда она его совсем уже допечёт нытьём и руганью бесконечной, и какой-то патологической жадностью, когда всю ему плешь проест, - он тогда напивается с горя и колотить её начинает чем попадя, по деревне, пьяный, гонять, кричать, материться грозно: убью, мол, тебя, гадюка! жизни мне не даёшь! всю кровь из меня до последней капли выпила! Половину зубов ей, дурочке, повыбивал, а та всё никак не уймётся. А раз даже нос ей в горячке сломал, что она целый месяц в маске потом ходила - смешила нас всех, а вечерами пугала как приведение.
- Странно, - удивился услышанному Андрей. - Не похож ваш конюх на драчуна-то, на забияку. Добрый мужик, как кажется, и очень тихий, очень спокойный.
- И добрый, и спокойный, и тихий; и не драчун - всё правильно, - кивком головы подтвердила Наташа. - Но только когда тебя ежедневно “пилят” и дурачком-неудачником выставляют при всех, нахлебником-дармоедом, и делают это несправедливо и незаслуженно, - тут уж кто хочешь драчуном задиристым станет - даже и ангел… А она его заела, ведьма, задёргала за целую жизнь: у нас её никто в деревне не любит за её жадность и злость. А его, наоборот, любят…
Наташин рассказ про конюха сильно Мальцева заинтересовал. Он слушал его, рот разинув; и, одновременно, поражался тому, как грамотно и как чётко Наташа ему это всё рассказывала: ни слова сорного в том её рассказе не слышалось со стороны, ни буквы какой, ни звука. Всё плавно было, размеренно, всё на месте. Выговора деревенского или жаргона в её разговоре неспешном коренному москвичу Мальцеву заметить было нельзя по причине отсутствия оного… «Нет, не зря я её за москвичку принял, - с удовольствием думал Андрей, на подружку сладкоголосую краем глаз восхищённо посматривая и каждое слово её ловя, что как флейта волшебная уши его ласкали. - Она многим нашим чувырлам столичным по дикции и правилам речи фору даст, окающим да гакающим».
А голосок у Наташи был дивный какой: бархатный, сильный, грудной, с изумительным по красоте тембром. Когда она разговаривала, заметил Андрей, то некоторые её слова эхом отдавались у неё внутри и звучали там звонко-презвонко, как в полупустом помещении. И казалось со стороны, будто бы тайные струны души при разговоре дивно так резонировали, чувства её выдавая и настроение… Всё это так сладко было слушать, так эти её чарующие голосовые звучания притихшего Мальцева изумляли и завораживали, особенно в первые дни, когда привычка у него ещё над удивлением не возобладала, - что невольно мысль закрадывалась во время бесед: что тебе бы, дескать, голубушка, с такою-то дикцией и внешними данными не в деревне вашей убогой сидеть, пропадать тут без дела, без пользы, а на центральном российском телевидении диктором самым главным работать, ведущей всех новостей. Тебе бы равных там не было, если б взяли тебя туда. Ты бы там всех блатных потаскух “переплюнула” и перещеголяла…

По достоинству речевые и голосовые возможности подружки своей тогда оценив, внимательно выслушав до конца её рассказ про стерву и злыдню Зойку, Андрей после этого опять к лошадкам любимым вернулся, тайной своей поделился с Наташей про то, как его в отряде конюхом недавно сделали, и стал он дяде Ване “родня”. 
- Хотите, я Вам расскажу про это подробнее? - спросил её с жаром, когда она кончила говорить и на спутника своего восхищённого вопросительно посмотрела.
- Хочу, - последовал такой же жаркий ответ, и Андрей рассказал шагавшей с ним рядом спутнице следующую историю.
- У нас в отряде, - шёл и рассказывал он, - проблема с водой возникла: негде поварам стало воду брать. Они её сначала из школьной колонки носили, а теперь та колонка сломалась - засорилась, кажется, - и мы без воды остались неделю назад: одно молоко только пили, даже и супы молочные ели, каши… Ну и взбунтовались, естественно, от этих супов и каш, мясных борщей себе запросили, чаю. И командир наш, Шитов Толик, срочно договорился с Фицюлиным: чтоб, значит, нам лошадь в отряд, телегу и пустые бидоны выдали. И мы бы ту воду сами себе из колодца возили: она из колодца даже вкусней… Я, как про такую новость услышал, к командиру сразу же и побежал под это дело подписываться - чтобы, значит, водовозом отрядовским стать, ну и конюхом по совместительству. Командир обрадовался, похвалил и лошадь с телегой и амуницией мне сразу же и отдал - на полное сохранение и попечение. И теперь вот утром и вечером я за водою езжу, ну и за лошадью ухаживаю одновременно, которую нам в отряд привели: Малинкой её зовут… Вы, может быть, знаете её, видели: красивая такая кобылица ярко-рыжей масти. 
- Знаю, конечно, видела не единожды. На ней сам дядя Ваня обычно и ездит, и больше всех её любит, лучше всех кормит, заботится. 
- Правильно делает, что любит. Хорошая, спокойная, умная лошадь - не старая, не капризная. Нравится она мне. Кормлю её теперь и пою, сам запрягаю и распрягаю; сам же вечером в поле пастись выпроваживаю, стреножив её предварительно. Красота! Всё это не сложно совсем оказалось, как я раньше-то думал, когда деревенскую жизнь себе представлял.
- Так Вы теперь на работу-то ходите, я что-то не поняла? на стройку-то свою? - спросила удивлённая Наташа, с интересом рассказ простодушный выслушивая.
- Конечно, хожу, - ответил Андрей не без гордости. - Кто ж за меня работать-то будет? - у нас каждый боец на счету. Лошадь и вода - это дополнительно как бы, в свободное от работы время… Тяжеловато, конечно, особенно вечером, после рабочего дня, когда в постель поскорей завалиться хочется и про всё на свете забыть, - вздохнул Андрей с лёгкой грустью, голову на грудь опустив. - Но зато Малинка теперь в полном моём распоряжении находится, теперь у неё хозяин я. И дядю Ваню уже ходить и просить не нужно, лишний раз пользоваться его добротой…

За такой вот беседою задушевной, незаметно на этот раз и нетягостно пробежал-пролетел для обоих второй их совместный вечер. И расставались они ближе к полуночи уже с большой неохотой оба – не так, как неделю назад.
- Как быстро время у нас пролетело, а я бы сегодня погуляла ещё, - задумчиво сказала Наташа возле своей калитки, когда они к ней подошли, на Андрея при этом взглянув вопросительно: поймёт ли он чувства её? ещё немного пройтись согласится ли?
Но Андрей сделал вид, что намёка не понял и твёрдо собрался домой уходить. Поздно было уже, а ему завтра утром нужно было рано вставать, Малинку запрягать в телегу, за водою в колодец ехать, в лагерь её потом везти, выгружать; а потом работать весь день, коровник обещанный строить, на пекле солнечном жариться. Гулять-то - оно, конечно, приятно. Но где бы для тех гулянок ещё и силёнок взять, чтоб носом не клевать на объекте, чтоб до объекта, элементарно, дойти…
Они расстались, в клубе договорились в ближайшую среду встретиться: агитбригада ССО “VITA” должна была в среду вечером в клубе запланированный концерт давать. После чего довольный Андрей домой зашагал проворно, где казённая койка его поджидала и вернувшиеся с гулянки товарищи, последними новостями обменивавшиеся, хваставшиеся “победами” и всем остальным. В школу он как на крыльях летел, не переставая улыбаться при этом: так ему тогда легко, так покойно на сердце было. 
«Хороший она человек, - про Наташу он всю дорогу думал. - Не только красивая, но и умная, грамотная вдобавок, смышлёная. Мне хорошо с ней…»
 
13

Прогулки Мальцева по деревне в компании золотоволосой красавицы незамеченными для его друзей-приятелей не остались: быстро легли на язык, подверглись самому активному обсуждению; ну и сплетнями потом, естественно, обросли, пересудами тайными, предположениями. Наговорившись между собой, нафантазировавшись вволю, бойцы ССО “VITA” уже непосредственно к самому Андрею начали приставать: чтобы информацию из первых уст раздобыть, догадкам-домыслам коллективным получить реальное подтверждение... И первым, кто на эту животрепещущую и щекотливую тему завёл разговор, стал вьетнамец Чунг, которому, как соседу по койке и дружку закадычному, это проще всего было сделать.
- Андрей, - спросил он Мальцева после второй прогулки, когда тот, сияющий, со свидания вечером возвратился и раздеваться стал прямо перед носом его, спать проворно укладываться, - ты с Наташей гуляешь, да?
- Гуляю, - ответил удивлённый Андрей, на дружка-азиата с вызовом посмотрев. - А ты откуда имя её узнал, интересно?
- Да я её уже второй год знаю, её и её семью: я же к ним в гости-то каждую субботу бегаю, - шёпотом поспешно стал рассказывать Чунг, на локтях на кровати приподнимаясь и к соседу придвигаясь поближе. - Я в прошлом году сначала с мамой её познакомился и подружился, которую ты видел в клубе, помнишь? Мы с ней там вдвоём у дальней стенки стояли, у кинопроектора, а ты к нам потом подошёл, и я тебя ей представил, - помнишь?
- Подожди… это-о-о такая невысокая темноволосая дама? Её-ё-ё… Еленой Васильевной зовут кажется, - ты про неё говоришь?
- Да, про неё, - утвердительно кивнул головою Чунг. - Елена Васильевна - мама Наташи. Она в клубе работает заведующей. Ну и по совместительству каждую субботу и среду фильмы там разные крутит, так как у них в деревне киномеханика нет: никто к ним сюда работать ехать не хочет. Вот она и крутит фильмы сама, которые им в деревню привозят. Я с ней в прошлом году во время показа и познакомился: мы рядом на заднем ряду сидели, и я ей кассеты переставлять помогал… Очень хорошая женщина: умная и очень добрая, и гостеприимная к тому же. Она меня, за то что я ей кассеты помогал менять, к себе домой позвала в тот же вечер, чаем и конфетами угощала, вареньем сладким. С тех пор я ей всегда помогаю: в субботу приду в клуб к шести, сяду с ней на заднем сиденье рядышком и сижу, фильмы смотрю, кассеты ей подаю сменные… А потом мы с ней домой идём, когда танцы там начинаются, и я у них дома ужинаю вместе со всеми, чай с вареньем пью, отдыхаю… Они надо мной шефство взяли: учат русскому языку, обычаям вашим, историю вашей страны рассказывают. Ну и подкармливают заодно: считают, что я, живя целый год без родителей, плохо питаюсь, жалеют меня. Хорошие люди, очень хорошие!
- Так ты, стало быть, и отца её знаешь? - ну-у-у коли ходишь туда два года, как ты говоришь, чаи с вареньем там распиваешь, - допытывал Чунга Мальцев, искоса удивлённо на вьетнамца поглядывая, поражаясь азиатскому проворству его.
- Знаю, конечно: я же тебе говорю, - не задумываясь, ответил Чунг. - Отец её, Александр Михайлович, за руку со мной всякий раз здоровается - как с равным. Про Вьетнам после чая долго допытывает, про нашу вьетнамскую жизнь, про семью. Он директором этой школы работает, где мы все живём: ты видел его на дне открытия лагеря, когда он к нам сюда с председателем приезжал.
- Постой, - перебил вьетнамца опешивший от услышанного Андрей. - Директор этой вот школы - Наташин отец?
- Да.
- А как, ты говоришь, его зовут?
- Александр Михайлович Яковлев, - почти по складам произнёс желтолицый сосед Андрея тяжеленые для него русские имя, отчество и фамилию, после чего добавил, большой палец правой руки вверх задирая. - Вот такой вот дядька! - умный, начитанный, добрый как и его жена.
Внимательно выслушавший всё Андрей задумался, губы сжал и, выпрямившись на кровати, стал вспоминать, как во второе воскресенье июля у них в отряде день открытия лагеря был, на который действительно председатель колхоза Фицюлин директора школы тогда привёл, высокого светловолосого мужчину сорокалетнего возраста, худощавого, интеллигентного, нервного, при выступлении заикавшегося. Андрей его и запомнил-то лишь потому, что он заикался, нервничал и краснел из-за этого, стеснялся. А так бы он на второго гостя внимания не заострил: обыкновенный невзрачный мужчина, каких в Москве миллион.
-…Значит, её полное имя Наталья Александровна Яковлева, - в задумчивости вслух произнёс он, ни к кому конкретно не обращаясь, как бы сам с собой разговаривая. - Что ж, будем знать.
- А у них из детей, кроме дочери, есть ещё кто? - вспомнив про Чунга, что лежал рядом и смотрел на него внимательно, спросил он вьетнамца почти машинально, не поворачивая головы, при этом мысленно Наташу с родителями её сравнивая и понимая, что ежели она и была на кого похожа, то больше, конечно же, на отца, что матушка-то у неё совсем другая по виду.
- У них ещё сынишка есть, Мишкой его зовут. Но он ребёнок ещё - в восьмом классе учится.
- Хорошо, будем и это знать, что и брат у неё имеется. Может, встречу когда в деревне, повнимательнее на него посмотрю. Он похож на неё?
- Похож. Такой же светленький и красивый, и такой же воспитанный - не шалопай. Читает много, учится на одни пятёрки: хороший мальчик, талантливый. 
Довольный услышанным Мальцев хмыкнул себе под нос и, зардевшийся, нервно заёрзал на койке, пружинами заскрипел, при этом улыбаясь краями губ и к окну лицом отворачиваясь, прилив свой внезапно возникший пытаясь от Чунга скрыть и тихую на лице радость. Приятно было такое узнать про ближайших родственников Наташи - понять, что не ошибся он, что девушка-то она и впрямь не простая, не от сохи. Очень ему это всё было приятно.
-…А ты, значит, Наташу и в прошлом году уже знал, если, как говоришь, с прошлого года к ним домой начал бегать, - после паузы перевёл он разговор с брата младшего на сестру, которая его интересовала больше.
- Знал, - утвердительно затряс головою Чунг, дыша в затылок Андрею, - но плохо. Она в прошлом году школу закончила и в институт поступала всё лето; поэтому дома мало была: всё больше в Смоленск с отцом ездила, жила там по нескольку дней всякий раз, когда там экзамены проводились, консультации разные, собеседования. И потом, когда её туда зачисляли, тоже долго там находилась, результата ждала… В июле, помнится, я её несколько раз всего дома и видел; видел пару раз в августе - и всё… Она мне очень нравится, Андрей, она замечательная! - добрая, воспитанная, очень красивая! - на мажоре закончил тот памятный разговор Чунг. - Ты молодец, что с ней познакомился и решил подружиться. Поверь: таких девушек, как она, мало... И ты ей понравился, как кажется, - доверительным шёпотом сообщил он последнюю новость, крайне важную на его взгляд, - ей и маме её. Они обе несколько раз меня про тебя расспрашивали, интересовались тобой. Знай об этом…
14

Вторым бойцом, кто подошёл к Андрею и про Наташу долго допытывал, был их стройотрядовский ловелас, любимец “изголодавшихся” и похотливых барышень, Гришаев Юрка - двухметровый темноволосый красавчик-атлет, ещё один представитель рабфака. 
Гришаев был примечателен тем, главным образом, что являл собой другую когорту бойцов, которых Андрей переносил с трудом, которые с первого дня ему только настроение портили. Такие на стройку ездили, чтобы вечно выгадывать и ловчить, за чужие спины умело прятаться - силы копить для “шабашки” и развлечений. А Юрка ярчайшим их представителем выступал, кумиром и заводилой. Был большим себялюбцем, пройдохою и краснобаем; а ещё “бычком молодым”, “совратителем” - как про него деревенские говорили. 
С уверенностью можно сказать, что ССО “VITA” ему, генеральскому сыну, был не нужен сто лет. Он бы не поехал в деревню не за какие коврижки: на море бы умотал отдыхать, найдись у него для такого отдыха компаньон достойный. Но товарищи его московские - Володя Перепечин и Батманишвили Тимур, - с кем он в одной комнате в общежитии ещё с рабфака жил, с кем время проводил свободное, товарищи его бедные были: им деньги требовались позарез, и некогда и не на что было по курортам летом мотаться. Вот Юрка и прицепился к ним, стройотрядовцам ярым, заслуженным, потому как ехать на юг одному ему не хотелось. Тем более не хотелось в дивизии томской, которой отец командовал и где вся семья его временно проживала, лето целое отираться, комаров там да мошек кормить, да на солдат смотреть желторотых, как они с неохотой по танкам лазят и командиров за глаза клянут… Оставался один стройотряд, где было много друзей, где и время можно убить, и погулять-повеселиться на славу. 
Исключительно по этой причине и стал Гришаев строителем - по необходимости больше, не по зову внутреннему. Но перед тем как в отряд записаться, он с Шитовым откровенный имел разговор, которому напрямую сказал, не юля, что деньги, дескать, ему не особенно-то и нужны, как не нужна ему и романтика стройки, которую он не понимает и не признаёт, считает лукавством, химерой. В деревне-де он одного желает: отдохнуть, отоспаться, отъестся, на природе спокойно пожить. Ну а поскольку в отряде его будут поить и кормить, и постельным бельём обеспечивать, - то он и будет работать за харч, дабы дармоедом в глазах однокашников не прослыть. Чтобы из них не роптал никто и пальцем командиру на него не показывал. 
Так он и работал всё лето: по мере сил и возможностей. Поработает несколько дней в удовольствие, топором в охотку помашет - и потом отгулы себе берёт, чтобы с духом, с силой собраться. Отгулы он брал регулярно в воскресение и четверг, после клубных танцев, с которых только под утро домой возвращался как правило - весь помятый, покусанный, в засосах кровавых, духами провонявший насквозь как склад парфюмерный. Таким он мог возвратиться в лагерь и в любые другие дни, которые автоматически у него становились праздными. Придёт, шатающийся, не соображающий ничего, с красными как у рака глазищами, и сразу в кровать плюхается; и лежит, отсыпается до обеда, даже и на обязательную утреннюю линейку не в силах встать - так его за ночь поклонницы-обожательницы всего выжимали… Он и сам от них в этом плане не отставал: давал им, молодым и красивым, жизни… А потом про амурные подвиги и похождения товарищам по общаге лежал и рассказывал: и в Москве это делал частенько, и в деревне Сыр-Липки, - собирая подле себя своими похабными байками целые кучи зевак.
Лежит, бывало, на кровати вечером, закинувши ногу на ногу, курит сигареты неспешно и также неспешно вещает всем, будто любимый рассказ по книжке зачитывает.
«Не знаю как вы, мужики, - рассказывает с ленцой, широко зевая при этом, - а я без баб не могу уже, я с четырнадцати лет, почитай, живу активной половой жизнью; к ней как к хлебу ржаному привык, как к воде и воздуху… Не поверите, но я у себя в танковой части, где папаня служит, всех перепробовал: и старых и молодых, и холостых и замужних, и в погонах и без погон - всех! Некоторых до сих пор вспоминаю - до того сладкие и сочные были, стервы! Слаще мёда, право. Не вру. Я б их, не задумываясь, на мёд променял, да ещё б их мужьям рогатым пару кульков рахат-лукума добавил – в придачу… На повариху нашу только не смог залезть. Ну так той, извините, за пятьдесят уже в мои юные годы было. Меня, если б залез, в нашей части не поняли бы… Я до армии-то, секрет вам открою, почти всеми венерическими болезнями переболел, кроме сифилиса. Несколько раз триппак подцеплял, из-за чего меня на службу брать не хотели, в полк Кремлёвский, где я два года отбарабанил… Папаня мой мне здорово тогда помог - замял это гиблое дело. А иначе бы я пропал, мужики, мимо Москвы и Кремля пролетел бы со свистом… И на учёте в вендиспансере я стоял в Томске с середины 9-го класса. Со мною тамошний врач-венеролог за руку всегда здоровался, когда я в город за чем-нибудь приезжал и его там встречал на улице. Увидит меня, бывало, - и бежит навстречу с ухмылкой, руку мою трясет озорно, про жизнь и здоровье спрашивает. Ну как, спрашивает, Юрок дела? - даёшь бабам жару-то? Даю, отвечаю, а чего не давать: на то они, добавляю, и бабы… А он слушает, лыбится, подлец, одобрительно головой кивает и всё приговаривает: молодец, молодец, Юрок, уважаю! По-нашему, по-гусарски, смеётся, живёшь, мы-де раньше так тоже жили. “Жарь”, говорит, их, ссыкух толстожопых, “жарь”: им эта “жарка” наша только на пользу… Но под конец разговора всегда добавлял, крепко руку опять пожимая: ты, Юрок, советовал ласково, по-отечески, только смотри поаккуратнее там, “машинку” свою об них не сломай - с дуру-то; она, смеётся, тебе ещё пригодится… Хороший был дядька, душевный, заботился обо мне прямо как отец родной, ей-богу».
Слушая перед сном такое, бойцы ССО “VITA”, помнится, умирали со смеху, держались за животы. А краснобай Юрка - нет, бывало и не улыбнётся ни разу, чертяка, губ своих не скривит, будто рядом никого и не было-то совсем, будто он сам с собой разговаривал. Лежит, курит, спокойно кольцами дым изо рта выпускает - и в потолок загадочно смотрит, мечтает, окидывает мысленным взором прошлую жизнь свою… Но по нему было видно, что парень не врёт, не выдумывает про себя глупости разные, сказки. И всё оно именно так и происходило, как он только что говорил…

Так вот, гуляка и балагур Гришаев тоже заинтересовался прогулками Мальцева и стал к нему приставать.
- Андрюх, - по дороге на работу спросил он его однажды, отстав с ним от общей массы шагавших на стройку бойцов, - я тебя тут в субботу с Наташкой Яковлевой видел, как мило вы с ней отправились гулять под ручку, и удивился даже, честное слово, как это тебе её подцепить удалось, искренне удивился. Такая серьёзная дама! - и такая неприступная одновременно! Я уж давно не видел таких; думал, таких в природе уже и нет, не осталось… Мы её с Тимуром Батманишвили на пару обхаживали: то он подойдёт, амурного туману напустит и ужом перед ней повертится, то я, - но всё без толку. У обоих с ней полный облом получился - и у него, и у меня. Представляешь! Она нас так решительно отшивала сразу же, таким презрением обжигала - что ты! - никаких шансов нам не оставила, ну просто никаких! Мы с Тимуром ходим теперь как оплёванные и только диву даёмся, случившееся всё никак не можем понять. Это же Бог знает что такое на белом свете творится! - думаем на досуге, - если девчонки сопливые уже стали отказывать и носы воротить, неуважение нам обоим выказывать! Так скоро, глядишь, и ноги начнут об нас вытирать, смеяться над нами, ухарями заслуженными… Да-а-а, старость - не радость, люди правильно говорят. Уходит, уходит оно - наше золотое времечко... А у тебя получилось с ней почему-то, - двухметровый Юрка недоумённо на низкорослого Мальцева сверху вниз посмотрел, искренне не понимая и не одобряя по-видимому женских эстетических вкусов. - Ты у нас ходок, Андрюха, ходок! А с виду так и не скажешь: с виду вроде интеллигент столичный. Чем ты её взял-то, скажи? поделись со старшим товарищем опытом. Это мне, кобелю со стажем, дюже интересно и поучительно знать будет. 
- Да почему я ходок-то, Юр? почему? - краснел от услышанного Андрей, за живое задетый и развязностью Юркиной, и самим разговором. - Я подошёл к ней, пригласил погулять. Она согласилась и пошла: не знаю почему даже. Что я плохого-то сделал, ответь, что ты меня ходоком обзываешь?! - как блудягу какого закоренелого! Я не был никогда таким! - и не буду! Мне это всё не нужно!
- Да ладно тебе, Андрюх, обижаться-то понапрасну на своих мужиков, - засмеялся на это Гришаев натужно, Мальцева по плечу больно хлопая: здоровый ужасно был, сил своих не рассчитывал. - Будем с тобой ещё из-за баб деревенских ссориться, которых тут, как кур обосранных, столько, что по десятку на брата выйдет. Хватай только за холку покрепче, которая ближе стоит и больше приглянется, - и знай “топчи”, получай удовольствие. Всего и делов!... Я ведь просто так спрашиваю, из любопытства; и безо всякой задней мысли, заметь, без подвоха. И отбивать её у тебя я не стану: зачем она мне? Мне со своими бы “тёлками” разобраться, силы б на каждую распределить - чтоб до Москвы живым и невредимым доехать, не умереть в стогу… Так что не кипятись, не держи на старшего товарища зла, коли чего тот не так сказал по простоте душевной, на бабу товарища не меняй: последнее это, Андрюх, дело. Отхватил себе здесь “индюшку” молоденькую, нетоптаную - и молодец, и радуйся ходи, что нам с Тимуром носы утёр, гордись этим. Мы за тебя тоже порадуемся, потому что такие победы, знай, - они самые важные и запоминающиеся: качество и достоинство мужиков они вернее всего определяют. Достойным мужикам и достойные бабы должны принадлежать: в части у нас так танкисты всегда говорили. А танкисты - народ серьёзный: знают, что говорят…

15

Приставали к Андрею с расспросами и другие из стройотряда парни: расскажи им да расскажи, как, дескать, у тебя дела на любовном фронте? до какой стадии уже дошли? и дошли ли? Один раз завёл разговор на данную тему и Батманишвили Тимур, уважаемый в ССО“VITA” боец, труженик настоящий, кондовый, который, должное ему надо отдать, говорил с Андреем не так как другие студенты - не так развязно и пошло. 
Про Тимура рассказывать сложно: и не общался с ним Мальцев почти из-за большой разницы в возрасте, и балаболкой Тимур с роду не был - душу первому встречному не раскрывал, не трещал громче всех в перерывах. И не выпячивался он никогда, без нужды на глаза не лез. Да и достоинствами не обладал выдающимися, ежели его бороды и длинных волос не считать, что делали его более на афонского монаха похожим, чем на студента МАИ - сугубо технического закрытого вуза, где кафедра военная существовала всегда, где стриженными и бритыми все, начиная со второго курса, ходили. 
И биография у него была самая что ни на есть обычная, которая до Мальцева по крупицам от дружков его доходила, которую Андрей в общих чертах только к концу первого срока узнал, перед самым отъездом. Он узнал, например, что был Батманишвили рабфаковцем, попавшим к ним в институт после армии и годовой предварительной подготовки, жил в общежитии как иногородний студент, в одной комнате с Гришаевым и Перепечиным, считался их близким другом. Родом же он был из бедной грузинской семьи, семьи многодетной к тому же, которая в каком-то глухом высокогорном ауле жила недалеко от Батуми и еле-еле концы с концами сводила. 
В отряд он записался исключительно из-за денег и этого никогда не скрывал; работал хорошо, добросовестно - плотником, в основном; но мог выполнять и любые другие работы.
От себя Андрей мог бы добавить, поработав с Тимуром на стройке бок о бок целое лето и со стороны понаблюдав за ним, что был он добрым, рассудительным, приятным парнем, немногословным, мудрым, авторитетным, к голосу которого прислушивались и мастер, и командир, с которыми он на рабфаке близко сошёлся. Жил тихо в отряде и очень скромно; и также тихо и скромно работал. Только раз всего с Андреем и поговорил по душам по воле случая, один раз себя проявил! Но запомнился после этого крепко!
Случилось же это так. В двадцатых числах июля в селе Ополье, что по соседству с Сыр-Липками находилось, рухнул старый деревянный мост, через глубокий песчаный овраг когда-то давным-давно проложенный, по которому люди, местные жители, ходили весь год взад-вперёд и который сельчанам позарез был нужен. Аккурат посередине села он располагался, многолюдное Ополье, ложбиной надвое разделённое, в единое целое соединял, жизнь нормальную и комфортную в нём обеспечивал, которая из-за аварии сразу же прервалась-прекратилась. Вот и снарядил ССО “VITA”, по личной просьбе Фицюлина, бригаду плотников во главе с Юркой Кустовым, чтобы стратегический мост тот восстановить, причём - в кратчайшие сроки, о чём уже вкратце писалось. Кустов с собой на работу опытного Тимура взял и Андрея Мальцева из молодых. И они за полтора дня всего колхозникам новый мост поставили. Добротный и надёжный, широкий достаточно, из новых сосновых брёвен, по качеству не уступавший прежнему. 
После этого Кустов в правление убежал: наряды закрывать с прорабом. И пока он в правлении отирался, пороги там обивал и переговаривался с чиновниками, бумаги составлял и подписывал, спорил, Тимур с Андреем на полянке возле нового моста сидели: отдыхали, курили, любовались творением рук своих, с удовольствием наблюдая со стороны, как по мосту мужики с бабами ходят и студентов московских нахваливают… Ну и по душам беседовали, разумеется, - разве ж деться куда человеку от таких бесед.
- Давно у тебя спросить собираюсь, Андрюш, - вкрадчиво так и осторожно очень, понимая всю щекотливость темы, завёл Тимур разговор про вечерние прогулки Мальцева, когда им уже не о чем стало беседовать, когда обговорено было всё. - У тебя с девушкой этой, Яковлевой Наташей… у тебя с ней роман, да?
Услышавший такое Андрей поперхнулся даже, поморщился как от зубной боли и сузившиеся от обиды глаза отвел в сторону. «Ну, - подумал с досадой, - опять началось: покоя вам всем не дают мои с Наташей встречи. Я-то думал, Тимур, что ты - человек, а ты туда же».
- Не обижайся на меня, Андрюш, не злись. Не надо, - быстро стал успокаивать его Батманишвили. - Я это потому только спрашиваю, что… что мне самому она очень нравится, очень! И я завидую тебе, признаюсь честно, белой завидую завистью! Ты – молодец, Андрюш, паренёк хороший, ежели такую девушку выбрал, а она - тебя... Знаешь, - сделав паузу, продолжил он далее говорить, некоторую неловкость испытывая, - я ведь её давно заприметил: в прошлом году ещё. Она, помнится, тогда тоже в клуб пару раз приходила; придёт, постоит в сторонке, на всех внимательно так посмотрит, оценивающе, и домой уходит засветло: ни с кем не танцует, не разговаривает, никого не подпускает к себе. За это она мне и понравилась сразу же, приглянулась – за свою чистоту и строгость. У нас, у грузин, у кавказцев в целом, эти качества превыше всего ценятся и ценились всегда: шалавам и лярвам у нас делать нечего. 
-…Она, Наташа твоя, год назад не такая была, - мечтательно заулыбался Тимур, глаза потупив, подружку Мальцева, прошлогоднюю, мысленно себе представляя. - Была немножко худее, как кажется, да и глупенькая, “зелёненькая” совсем, с большими такими косами за плечами. А в этом году так шикарно оформилась, расцвела, вес набрала положенный и всё остальное. Важною дамой стала, словом, что сразу было и не узнать!... Я её когда на танцах-то увидел - одурел даже в первый момент: так она стала собой хороша! так для парней привлекательна!... А умница оказалась какая: в институте в Смоленске учится! учительницей со временем будет! -  ты знаешь про это, Андрей?
- Знаю.
- А знаешь, что у неё отец - директор школы, где мы живём; а мама - директор клуба?
- Знаю, - утвердительно закивал головою Мальцев, недавнюю беседу с Чунгом держа в уме и лицом и душою светлея так, будто бы это про него самого говорили, его так расхваливали восторженно.
- Видишь, Андрюш, какая у неё семья достойная - аристократическая, можно сказать. Это тебе не доярки со скотниками и не их толстопузые дочки, от которых навозом несёт за версту и с которыми от тоски умрёшь через полчаса знакомства или на стенку полезешь - до того они пустые и глупые все. Как колхозные коровы прямо: только траханье одно на уме да пьянки-гулянки... А в Наташе - благородство природное, красота, на образованность, ум помноженные, родительское воспитание: с ней наговориться, я думаю, и за целую жизнь не сможешь, целую жизнь на неё не устанешь любоваться-смотреть. 
-…Знаешь, - закурив, продолжил он рассказывать далее, дым сигаретный стремительно выпуская и даже и нервничая чуть-чуть (Андрей нервозность его по пальцам дрожащим видел, по сузившимся глазам), - а я ведь к ней тоже несколько раз подходил - до тебя ещё, когда вы с ней не гуляли; хотел с ней роман завести, признаюсь, обхаживал её по-всякому, всякие там вещи красивые говорил: уговаривал её, короче, на ответные чувства раскручивал, на любовь… Но она меня отшила, Андрюш, ни малейшей надежды мне не оставила: не в её я, видимо, вкусе. Жалко!... Да и славу в прошлом году мы с Юркой Гришаевым звонкую здесь добыли - почудили-покувыркались с местными “тёлками” от души, будь они все неладны! Она, наверняка, знает об этом - от подружек своих, от родителей слышала. Вот и послала меня подальше, кобеля столичного, - и правильно, в общем-то, сделала: зачем ей такие как мы кобели. Ей хорошие, чистые нужны ухажёры - как ты, Андрюш. Она – молодец, что тебя выбрала, умница да и только. Воистину говорится, что женщин в житейских вопросах не проведёшь: они, говорят, сердцем видят - на ком можно создать семью, а на ком этого категорически делать не нужно. 
-…А ты сам-то любишь её? - задумавшись и приуныв немного, вдруг спросил он притихшего возле него Андрея чуть погодя, когда поулеглись в нём страсти сердечные. - Или так с ней гуляешь – от скуки?
-…Люблю, - ответил Мальцев смущённо, не понимая, не отдавая себе отчёт в тот момент, что он в это прекрасное слово вкладывает.
- Молодец, Андрюш, молодец! – счастливый ты парень! И любишь, и любим - что может быть лучше!
- Не знаю, - улыбнулся Андрей, пожимая плечами и словам товарища своего дивясь, пуще прежнего от тех диковинных слов смущаясь. - Я не замечаю этого - счастья-то своего, про которое ты говоришь. Живу как все, как прежде жил: не лучше и не хуже.
- Заметишь, когда потеряешь, - тихо ответил на это Тимур, глаза которого болезненной грустью наполнились. - И поймёшь с сожалением, с горечью даже, что любимых женщин терять нельзя: их беречь, на руках, голубушек, носить нужно. Потому что любимая женщина стоит в нашей жизни всего: ради неё одной мы на свете живём, за неё и умираем с лёгкостью… Ты ещё молодой, Андрюш, многого не понимаешь, не испытал по молодости. А подрастёшь и поживёшь подолее, в любовном омуте покувыркаешься, сердечко неопытное изорвёшь, - поймёшь тогда простую, но самую, может быть, важную из всех существующих истин, что цель любого мужчины - женщина. И других стоящих целей нет - не придумали. Хотя многие и стесняются в этом признаться: юлят и темнят как прохвосты, работой, спортом, друзьями или просто дешёвым ухарством прикрываются, самостоятельностью мнимой и самодостаточностью. Мы, дескать, и сами по себе хороши, нам глупые бабы без надобности. Зря они это делают, чудаки, - от естества своего открещиваются, от природы… Ведь убери любимую женщину от любого из нас - хоть мать, хоть сестру, хоть жену ту же, - и мы тут же выродимся и умрём, раскисшие. Потому что доказывать будет некому природную силушку-то свою, не для кого жить, за место под солнцем бороться… Я, Андрюш, всё это в армии ясно понял, когда нескольких хороших девушек потерял, о которых до сих пор вспоминаю с грустью. Не дождались они меня, к сожалению, пока я два года служил да на рабфаке пока учился, - хотя и обещали ждать, страстно клялись мне в этом.
Незаметно и непроизвольно, поддавшись волнению, Тимур на самого себя перешёл и, пользуясь долгим отсутствием Кустова, про себя стал рассказывать, не торопясь, - “выдавать на гора” то, что говорить и не следовало бы; что сидело у него глубоко внутри, мучило его сильно, постоянно болело, видимо.
- Я их не осуждаю, нет, - тихо говорил он, очередную сигарету закуривая, её дымком ароматным затягиваясь глубоко, - не корю девчонок моих дорогих, которые мне когда-то на шею вешались по вечерам, в любви и верности до гробовой доски клялись, вечно ждать обещали. Я их понимаю теперь, повзрослевший. Хотя мне от того понимания проку мало. Женщина – товар скоропортящийся: как абрикосы с персиками, или черешня та же. До двадцати лет замуж выскочить не успела – всё, пропала пиши: старой девой осталась, посмешищем, укором и обузой родителям. У нас в Грузии, например, в двадцать два года они уже старые все, на них уже никто, перезревших, не смотрит. Всем пятнадцатилетних обязательно подавай, которые и сочней, и вкусней, и краше… Женщины знают об этом - какова она, их судьба девичья, сколь скоротечна и непредсказуема, - вот и мечутся до замужества очумело, и выскакивают за всякого - кто возьмёт, - лишь бы одинокими не остаться. У меня сёстры все до единой так замуж повыходили: таких “козлов” себе взяли в мужья - только диву даёшься… А теперь вот мучаются, дурочки, тайно слёзы по ночам льют, книжки про любовь читают запоем - чтобы хоть так, в мечтах, любовь настоящую пережить, тоску утолить сердечную. 
- Поэтому ты, Андрюш, если тебе Наташа нравится, если у вас с ней серьёзно всё, - ты с ней тогда не тяни, не води её как цаплю за нос. Ты её успокой, обнадёжь на будущее - чтобы она уже на тебя одного настраивалась и на других мужиков не смотрела, выбросила их всех из вида, из головы. А если будешь тянуть да юлить, от главных вопросов скользким ужом увиливать, - потеряешь её навсегда, поверь; и потом, как я вот теперь, локти себе будешь кусать - да уже поздно будет… 
- Ты мне вот что скажи, не стесняйся, - потупившись, под конец осторожно спросил он Мальцева как можно ласковее, чтобы молоденького собеседника не смущать, грубостью или бестактностью нечаянно его не обидеть, - ты с Наташей-то уже целовался?
- Нет, - затряс головой Андрей, покрываясь краской стыда и глаза опуская.
- Что, и не обнимался ни разу?
- Ни разу.
- Ну а вообще-то с кем-нибудь целовался до этого? в Москве у тебя с кем-нибудь был роман?
- Нет, ни с кем не был.
- Да-а-а! дела! – ухмыльнулся поражённый Тимур, взирая на Мальцева как на чудо заморское. - Да ты ребёнок, Андрюш, как я погляжу, этакий большой ребёнок: тебя ещё учить и учить надо. И она у тебя такая же, судя по её поведению: похоже, что ты у неё тоже единственный. Тяжело вам придётся на первых порах: потомите, помучаете друг друга.
-…Мне стыдно как-то обниматься с ней, тем более - целоваться. Да и боязно, по правде сказать: а вдруг она не захочет, вдруг обидится, за насилие это сочтёт, за оскорбление даже, - попробовал было оправдаться Мальцев. Но Тимур пресёк те его оправдания на корню, слушать ничего не желая.
- Захочет, Андрюш, захочет, поверь мне, - оживившись, напористо стал наставлять он сидевшего с ним у моста товарища. - Уж если она с тобою гулять пошла, согласилась если на твоё предложение, - она уже этим выразила своё к тебе отношение - чётко и недвусмысленно. И обижаться ей на тебя не за что будет. Это во-первых. А во-вторых, ты должен крепко понять, зарубить себе на носу, что поцелуи и ласки в любви – наиважнейшее и наипервейшее дело! Без них любовь умирает в два счёта, как мрут растения без воды… Наташа-то твоя не железная же, пойми: она человек тоже, из такого же теста как и другие сделана. Гуляя с тобой по улице, слушая и впитывая тебя, тобой до краёв наполняясь, она в тебя влюбляется автоматически, сердцем воспламеняется, угорает даже. У неё физиология начинает играть, инстинкт продолжения рода в ней просыпается – могучий, скажу я тебе, инстинкт, свирепый и беспощадный. Ей, как и всем, ласки в такое время нужны, нежности и поцелуи… И если ты этот наиважнейший момент прозеваешь: скулить-супонить будешь по-прежнему да стишки ей сопливые про заоблачные чувства читать, доставать её теми стишками, - если она, не дай Бог, от нытья твоего и бездействия перегорит, желаемого удовлетворения не получит - всё, пропало пиши! Она возненавидит тебя лютой ненавистью, прогонит и уже не подпустит к себе никогда - потому что разочаруется в тебе как партнёре… Поэтому предупреждаю: не затягивай с поцелуями. Как только почувствуешь, что она молчать и супиться начинает, и грустить без повода - это для тебя верным знаком будет, что всё - пора начинать, далее уже тянуть и сюсюкать опасно. Значит надо уже вести её в какой-нибудь укромный уголок, садиться там поудобнее и начинать миловаться, чувства свои в дела воплощать, рукам давать волю. А для чего, ты думаешь, руки-то человеку дадены? Именно для этого… Обними её понежнее, волосы её погладь, плечи, скажи с придыханием, с жаром: какая у тебя, Наташенька, грудь красивая, губы! Кофточку с неё потом сними, лифчик, сам побыстрее разденься, чтобы вам с ней ласкаться сподручнее было, чтобы ничто не мешало вам.
- Да чего ты краснеешь, Андрюш?! чего так над моими словами смущаешься?! – засмеялся Тимур раскатисто. - Это ж я тебе прописные истины объясняю, азбуку чувств, без которой тебе обойтись будет ну никак не можно, как говаривал Свирид Петрович Голохвастов в небезызвестной кинокомедии. Это жизнь, это любовь, парень, со всеми своими прелестями и хитросплетениями. Не было бы этого - пойми ты, чудак! - и нас бы с тобою на белом свете не было: если б родители наши были такие стеснительные да скромные… Так что ты к этому давай привыкай, настраивай себя быть лидером. Тут ты должен инициативу свою проявлять, не она. Она - барышня: ей конфузно. 
- А у Наташи твоей, Андрюш, всё на месте и в полном порядке, вся материальная часть, поверь мне, - закончил Тимур тот памятный разговор у моста. - Мы с Юрком Гришаевым её со всех сторон рассмотрели, когда она в джинсовом костюме в клуб однажды пришла, - и не нашли изъянов. У неё и попка упругая и аппетитная очень, и грудь высокая приличных размеров, и ножки полненькие и ровненькие. И вся она такая - у-ух! - как пирожное Безе: так бы всю и проглотил одним махом! Тебе с нею будет сладко, дружок, уверяю тебя: все пальчики оближешь, когда распробуешь…

16

Отношения Мальцева с Яковлевой, между тем, развивались по возрастающей, день ото дня проще делаясь, доверительнее и нежнее, и, главное, естественнее для обоих. И те еженедельные июльские субботние вечера, что они провели вместе, к которым добавилась ещё и среда, когда агитбригада студенческая выступала в клубе и когда они до полуночи опять гуляли под ручку и откровенно по душам разговаривали, - те регулярные встречи обоих раскрепостили и изменили настолько, что они, наговорившись всласть, обсудив Москву и родных Андрея, работу его и деревню Сыр-Липки, научились уже и молчать - как друзья закадычные или супруги - и подолгу бродить по деревне молча; и при этом ни неловкости не испытывать как в первый раз, ни дискомфорта вперемешку с ознобом. Зачарованные и притихшие, они только блаженствовали и на Луну смотрели во все глаза, на небо ночное, звёзды; да всевозможные запахи-благовонья вдыхали всей грудью, сорванцов-кузнечиков слушали.
Порою, когда их молчание обоюдное становилось особенно долгим, Андрей на спутницу златокудрую, смущаясь, украдкой смотрел, настроение её угадать пытался, в душу к ней заглянуть: отчего это она молчит-то, - пытался понять? - о чём печалится-думает? и печалится ли? Может, попробовать, как Тимур учил? И без этого нельзя, действительно? Может, истомил он подружку-то давным-давно своим ребяческим платонизмом, измучил, “запретного плода” лишая её, который и сочен, как утверждают бывалые люди, и сладок? Возникали в его голове и такие мыслишки - нечего тут скрывать, перед читателями ханжить-лицемерить! 
Но Наташа, ангел чистый, так доверчиво ему в глаза в такие минуты заглядывала и так крепко к его прижималась плечу, даже и головку свою ему на плечо по-детски склоняла, будто бы говорила всем видом: Андрюшенька, милый, как хорошо с тобой, надёжно, уверенно и спокойно! - что у Андрея от этого мгновенное просветление наступало, и дурь его молодая, искусственная, как свора чертей ошпаренных выскакивала из головы. Все его намерения чёрные, как сажа грязные, гасли сами собой, ангельским видом спутницы пристыжённые. И он, широко улыбаясь, счастливый: оттого, что не надо было ему через своё дремавшее естество перешагивать и природу вялую, неразвившуюся, насилие совершать над собой, - он подружку восторженную, “летавшую” высоко-высоко, к себе прижимал осторожно и по деревне, по полю вёл её не спеша, почти как ребёночка маленького и беспомощного при этом поддерживая, сам для себя решая твёрдо, что не унизит он пошлостью сию красоту, страстями и похотью чистоту девушки не испоганит. 
Их прогулки субботние, платонические, раз от разу всё удлинялись и удлинялись: мало им становилось двух-трёх часов, хотелось гулять до двенадцати, до часу ночи; хотелось совсем не ложиться спать, ни на секунду не расставаться - Наташе, во всяком случае, которая все те затяжки и инициировала. Андрею-то, по правде сказать, они были в тягость немножечко: прогулками такими поздними он время отнимал у сна, он в стройотряде, гулёна, перестал высыпаться…
 
Однажды их хождения полуночные едва не кончились плохо: Андрея подкараулили и хотели побить деревенские лихие парни, хотели выместить злобу на нём, москвиче молодом, одиноком, - за обиды, конфликты клубные с ним по полной за всех рассчитаться. Чтобы другим стройотрядовцам неповадно было аборигенов третировать и унижать, относиться к ним как людям второго сорта. 
Вообще же, надо сказать, конфликты москвичей с деревенскими возникли сразу же, ещё лет пять назад, как только холёные столичные удальцы-молодцы в клубе сыр-липкинском появились и стали порядки там свои заводить - и девушек уводить, естественно, у местных парней из-под носа. А последние пару лет Юрка Орлов на танцах особенно сильно борзел (в смысле порядков, не в смысле девушек), ненависть к москвичам вызывал прямо-таки лютую. Его бы деревенские на части порвали, порезали на куски и потом собакам скормили, - встреть они его где одного на улице в вечернее время. Но он, хитрюга, по улице один не ходил, а только в компании; и бабником, как на зло, не был, по сеновалам и хатам не шлялся. Так что прихватить и наказать его, как хотелось бы, возможности не было: он для местных сорвиголов был фигурой недосягаемой. 
Тогда деревенские, злобствуя, стали его товарищей по отряду подкарауливать и колотить от души, на законное место ставить, уму-разуму, жизни учить. Володьке Андронову, бойцу-первогодку, что как и Мальцев Андрей на второй курс МАИ перешёл, однажды ночью крепко досталось, когда он девушку домой провожал, когда загулялся долго. Били его человек пять от души, ногами даже, лежачего. Так что пришлось ему после этого несколько дней на кровати пластом валяться, стонать да охать от боли, в себя приходить. 
Юрка Орлов, про такое узнав, более всех тогда взбеленился: хотел было весь отряд на “войну” поднять, на законное в таких случаях мщение. 
«Подъём, мужики, подъём! Чего вы сидите-то, сопли жуёте?! - кричал он тогда заполошно в лагере. - Надо идти и искать этих “пидаров”, которые впятером одного ногами долбили и ещё и радовались при этом! надо их, подлецов, по всем правилам наказать! - образцово-показательно! Чтобы нас, москвичей, эта деревенская рвань и пьянь как котят поодиночке отлавливала и потом глумилась над нами! - да не бывать этому! Я их сейчас, сук поганых, самолично пойду и передушу, и в колодец всех побросаю! Чтобы знали, твари, как “партизанить”, молоденьких пареньков обижать!... Юр, Кустов! Чего ты сидишь, ухмыляешься?! - к воину-десантнику зло обращался он, которого в отряде как драчуна выше всех ставил. - Бери ножи, бери топоры! И пойдём c тобой шушеру местную резать! бараньи головы их отрубать к чертям собачьим!»
Командир, Толик Шитов, едва-едва его тогда остановить сумел, едва-едва успокоил.
«Ты чего, Орёл, совсем ошалел что ли?! - строго выговорил он ему, когда такое услышал. - Хочешь всю деревню восстановить против нас?! чтобы после твоего побоища нас всех с треском отсюда выперли?! Сядь и остынь, выпей воды холодной! Не хватало мне тут ещё твоих кровавых разборок… А вы, - сурово обратился он к притихшим бойцам, - поменьше по деревне шляйтесь и поменьше злите местных ребят, норов им свой показывайте. Они здесь хозяева, как-никак; а мы, как ни крути, гости».
Легко было говорить женатому командиру “поменьше”. А как поменьше-то? - если ноги студентов сами подальше от клуба несли, укромных уголков искали, где время с подругами и не замечалось совсем, где совсем не думалось об опасности… Вот и загулявшийся с Наташей Андрей однажды на дороге в “засаду” попал, местными хлопцами подготовленную. И плохо бы пришлось ему, не умевшему и не любившему драться, окропил бы он землю-матушку кровушкой, а может и того хуже - собою удобрил, - если бы ни шагавшая рядом спутница, которая его тогда реально спасла, уберегла от беды надвинувшейся. 
Они тогда с ней далеко ушли, за пилораму и за коровники, бродили там по полям до двенадцати, звёзды на небе считали, мирно беседовали; а когда возвращались назад, зачарованные, на дороге целую ватагу парней увидели в лунном свете, что проход им решительно перегородили, грозно так выстроившись поперёк непроходимой стеной. «Ну всё, попались, - обречённо тогда подумал Мальцев, перетрусивший как никогда, потом холодным покрывшийся. - Сейчас окружат и метелить начнут, надо мной, беззащитным, начнут издеваться». Перепугавшийся, голову в плечи вобравший от страха, он сильно пожалел в ту роковую минуту, что не было рядом друзей - Кустова Юрки, Орлова того же, - что вообще ни единой живой души, как на грех, не маячило на дороге. Только Наташа одна, девушка его милая, которая на удивление спокойно шла, и даже шаг не замедлила.
«Здравствуй, Вить», - сказала она ровным голосом, когда они в стену живую упёрлись и вынужденно остановились, не имея возможности дальше идти.
«…Здравствуй, Наташ», - через паузу в ответ из “стены” послышалось. После чего - о, чудо! - “живая стена” расступилась нехотя, и паренёк, которого Витькой звали, в сторону сделал шаг, проход им обоим освобождая. И наша влюблённая парочка как ни в чём не бывало дальше себе пошла, за спиной недовольные реплики слыша, словами матерными перемежавшиеся, озлобленными плевками вслед.
«…А Вы что, их знаете что ли?» - было первое, что сдуру спросил тогда до предела взволнованный Мальцев, невыразимое облегчение от пережитого испытания и, одновременно, мысленно благодаря Господа Бога за то, что предотвратил избиение, предотвратил позор, предотвратил публичное над ним надругательство.
«Знаю, конечно, - ответила Наташа просто, и в голосе её спокойном и ровном Андрей не заметил испуга. - В деревне своей я всех знаю, тем более - молодых парней. Это Витька Алёхин с дружками - наш хулиган местный… Мы с ним когда-то в одном классе семь лет учились в нашей сырлипкинской школе, на соседних партах сидели, дружили даже, - помедлив чуть-чуть, поподробнее разъяснила она Андрею такое своё с молоденьким хулиганом знакомство. - Но он потом, к сожалению, школу бросил, не захотел в восьмой класс идти. А я десятилетку уже в Ополье заканчивала, в соседнем селе, и наши пути-дорожки с ним разошлись, по разным направлениям разбежались. Братья его теперь у отца учатся. Мой папа - не помню, говорила я Вам или нет, - историю в нашей школе преподаёт, где вы теперь все живёте, преподавание с директорством совмещает. Меня когда-то учил с Витькой, а теперь двух его братьев учит. У Алёхиных большая семья: семеро человек детей, и четверо в нашей школе учатся. Витька у них самый старший… Он хороший парень, Витька, талантливый, к учёбе, образованию очень способный, очень, - добавила она через минуту с грустью, одноклассника своего, видимо, опять вспомнив. - Несчастный только…У них четыре с половиной года назад, знаете, отец погиб: перевернулся на тракторе. Вот он от материнских рук и отбился: пить начал, курить, со всеми подряд драться. Не справляется с ним мать одна, погибает парень».
Крепко держа Андрея под руку, Наташа ему по дороге домой неспешно про одноклассника хулиганистого шла и рассказывала, Витьку Алёхина, которого ей было искренне жаль, который, по её словам, был очень и очень талантливый. А Андрей… Андрей, между тем, и не слушал её совсем: о своём, о случившемся думал. Он шёл – и радовался, что пронесло, что так легко и удачно сегодня отделался; Володьку Андронова, побитого и униженного, вспоминал, которого так же вот встретили на дороге, но которому со спутницей не повезло: не защитила она его, не уберегла, хулиганов пьяных своим авторитетом не остановила... А Наташа, умница, остановила: тронуть её саму и её кавалера столичного они не посмели…
17

В августе Мальцев с Яковлевой виделись вдвое чаще, нежели в июле. К их непременным субботам ещё и день строителя приплюсовывался - святой для бойцов ССО “VITA” праздник, - и спартакиада студенческая, и второе выступление агитбригады в клубе. Приплюсовывались дни - или вечера, если говорить точнее, - что они согласованно проводили вместе, душами прирастая друг к другу, один другого всё более и более узнавая, глубже понимая с каждою новой встречей - и за узнанное и понятое ценя. Что не могло не сказаться, естественно, на их взаимоотношениях, которые, прогрессируя раз от разу, так переменились чудесно в последние перед отъездом дни в сравнение с днями первыми, по-особому тёплыми и задушевными делаясь, что подружке Мальцева уже и двух вечеров в неделю становилось мало - пусть они и гуляли до часу, а то и до двух часов ночи порой.
- Андрей, - однажды попросила она его, - а давайте с Вами почаще встречаться. Вы можете уделять мне хотя бы ещё один дополнительный вечерок? А лучше - два? Поверьте, мне Вас так не хватает. 
-…Я очень устаю, Наташ, - подумав, смущённо на это кавалер ответил, предельно искренне и правдиво. - По вечерам до кровати с трудом дохожу, падаю на кровать и засыпаю сразу же. Не думал я, не подозревал в Москве, что работать так тяжело, и что стройка летняя будет меня утомлять и напрягать до такой степени.
Откровенные слова такие, мужчины-воина не достойные и его совсем не красящие, вероятно, не возвышающие, с языка Андреева слетели сами собой и на жалость и слёзы женские рассчитаны не были. Упаси Бог! Андрей действительно тогда очень устал в свой первый в отряде срок, и беспрерывной двенадцатичасовой работы, начиная с десятых чисел августа, с немалым трудом выдерживал. Пилорама, пила циркулярная, обрезные доски, которые отряду без счёта требовались, которые на полы и кормушки шли, на входные ворота, до предела выматывали его, все соки из него, юнца, выжимали. Больше-то он там, конечно же, психологически уставал и жужжащей стальной пилы, когда до отъезда было уже рукой подать, стал опять откровенно бояться, ошибки от страха грубые совершать, которые ему дорого могли стоить… И во сне пила уже снилась ему, и там он на ней пилил и пилил беспрерывно… И сны те всё были плохие сплошь, тяжёлые, угнетающе-нервные.
Ему бы переменить вид работы стоило, по-хорошему если: плотником снова стать или тем же каменщиком, - чтобы голову измученную разгрузить, остудить её, бедную, и развеять, передохнуть-проветриться возможность дать, снять накопившееся напряжение. Или же уходить с пилорамы пораньше, день свой рабочий укоротить, что ему тоже было б на пользу - человеку, который самое трудное дело в отряде по сути тянул, самое травмо-опасное… Но он работал как все целый месяц, с тех пор как его на пилораму отправили, до девяти часов вечера под фонарём у пилы стоял. А после этого ему надо было в лагерь свой торопиться, лошадь там запрягать и за водой на ночь глядя ехать; а возвратившись, ту воду на кухню тащить, лошадь потом распрягать, пастись её выводить в поле чистое, - что тоже здорово его утомляло и раздражало ближе к концу, такая дополнительная нагрузка. 
В июле водовозное дело ещё можно было терпеть: и силёнки с Москвы оставались, и, главное, не было вечером холодно так, сыро, темно и страшно. А вот в промозглом смоленском августе, когда уже и кондовый армейский бушлат от сырости не спасал после захода солнечного, когда темень вперемешку с туманом на землю опускались такие, что и с трёх шагов невозможно было ничего разглядеть, - тогда уже по-настоящему было невмоготу одному по деревне ездить, местных собак и шпану дразнить, которые не дремали. От перенапряжения, усталости и обиды, да и от страха ночного ему, водовозу-общественнику, порою плакать хотелось - было с ним и такое, увы, - всё бросить немедленно и в Москву укатить, где было хорошо и тепло, и где его с нетерпением поджидали заботливые родители. 
Он всё надеялся, всё ждал, дурачок, когда голодный и злой на скрипучей повозке ближе к отбою в лагерь с водой возвращался, уже и не мечтая в столовой кого-то застать, - ждал, что командир, увидев его, сиротливо бидоны с телеги сгружающего, вдруг сжалится наконец, посочувствует, руку дружбы протянет. И либо помощника-сменщика даст, либо велит приходить с работы на пару часов пораньше хотя бы: чтобы он засветло разбирался с водой и не истязал себя ежедневно сверх нормы. 
Но Толик Шитов молчал, своими делами занятый: думал, может, что его подчинённому Мальцеву в удовольствие, в радость такая ночная езда. Возит-де парень воду - и слава Богу! - и пусть себе дальше возит, если ему это нравится и не возникает с водою проблем. Может, нашёл он себя в деревне, в работе, в извозчиках-коноводах. Ну и зачем удовольствия человека лишать? дела любимого, творческого?
Самому же идти и плакаться командиру, просить послаблений, помощи Мальцеву не хотелось совсем, было элементарно совестно. Не такого он был склада характера человек, не с таких удобных позиций на жизнь и на мир смотрел, чтобы трудности и проблемы на других перекладывать. Тем паче - ныть и сопливиться перед кем-то, идти на попятную или сдаваться. Он был из той породы людей - глупых, гордых и непрактичных, к жизни не очень хорошо приспособленных, - кто не умел скулить и просить, гнуться-кланяться, выгод и почестей требовать. А кто, как мальчик капризный, ей-Богу, хотел жизнь прожить с гордо-поднятой головой, кто и умереть мечтал победителем. 
Вот и получалось, в итоге, что он сам себя загонял: дорого ему обходились в деревне гордыня его… и лошадь…

- Так что уж простите меня пожалуйста, Наташ, - сказал он тогда своей спутнице тихо, упавшим голосом перед ней извиняясь. - Но не могу я с Вами часто встречаться, физически не могу. Я боюсь, что до Москвы потом не доеду, что упаду здесь у вас замертво.
- Что Вы, Андрей, что Вы! - это Вы меня, дуру, простите! - с дрожью в голосе Яковлева ему ответила, сильно его пожалев. - Хорошо мне такое Вам предлагать - от скуки-то… Отдыхайте, Андрей, отдыхайте больше… и берегите себя… Вы - человек замечательный…
18

В августе-месяце и другое заметное событие произошло, что из их отношений тёплых прозрачным ручейком вытекало: в августе Наташа Мальцева в гости к себе позвала - на день рождения родителя.
- Андрей,- сказала она ему сразу же, как только они встретились в условленном месте. - У папы скоро день рождения будет: сорок два года исполняется ему. И мы Вас к себе пригласить решили - вместо того, чтоб гулять, чтобы ноги толочь по нашим убогим дорогам. Приходите, Андрей, пожалуйста, - умоляюще произнесла она.
- В гости?! к Вам?! – удивлённо переспросил Мальцев, на подружку порозовевшую как на умалишённую посмотрев. - С какой стати? и в качестве кого?
- В качестве моего хорошего друга, - не задумываясь, ответила Наташа, в глаза Андреевы пристально глядя и всю серьёзность намерения пытаясь ему показать. - Мы и Чунга вашего пригласили: он обещал прийти. Вам с ним вдвоём повеселее будет, поспокойнее.
-…Подождите, Наташ, - вконец растерялся Андрей, с мыслями разбежавшимися собираясь и побыстрее силясь сделанное ему предложение переварить, такое странное и неожиданное одновременно. - Какое я отношение к Вашему папе имею? кто я ему? У вас там родственники за столом сидеть будут, наверное, друзья его, сослуживцы-учителя, - а я-то вам там зачем? Я совершенно лишним у вас окажусь, испорчу всю вашу компанию.
- Да ничего Вы нам не испортите, Андрей, уверяю Вас! Наоборот даже! И не будет у нас никого: только одна наша семья будет, - пуще прежнего стала его уговаривать Наташа. - Вот мои папа с мамою и хотят, чтобы я с Вами пришла, познакомила с ними Вас, наконец, подружила. Они Вас знают уже, пусть и заочно. И Вы им обоим нравитесь очень: и маме моей, и папе.
От подобного заявления у Мальцева и вовсе всё кругом пошло в голове, всё там как в барабане вращательном перемешалось: и мама его уже знает, оказывается, и папа, и он уже очень нравится им, обоим. Дела-а-а! Это скоро так и до бабушки с дедушкой всё дойдёт, до родственников дальних и ближних. А потом и до ЗАГСа.
-…А откуда же меня родители-то Ваши знают? - спросил он тогда с ухмылкой, на подружку искоса посмотрев, чуть-чуть недовольно даже. - Мы вроде бы не знакомились с ними и не встречались.
Но Наташу его недовольство не сбило, ничуть не смутило даже.
- Мама Вас в клубе в июле видела, - спокойно и просто начала разъяснять она последнее своё заявление. - Вы даже разговаривали с ней минут пять: Чунг Вас знакомил, помните? Он ей и мне все уши про Вас потом прожужжал: какой Вы друг замечательный.
-…Да, вспомнил, было такое, - утвердительно кивнул головой Андрей, вспоминая первую здесь, в Сыр-Липках, субботу, клуб и тёмноволосую женщину в дальнем углу, что у кинопроектора стояла с Чунгом и с ними обоими потом разговаривала. - С матушкой Вашей мы знакомы действительно, коротко, но знакомы. Но откуда меня Ваш отец знает, интересно? С ним-то я нигде не пересекался, как кажется.
- Знает, Андрей, знает! - вдруг с жаром заговорила Наташа, изо всех сил старавшаяся сомнения недоверчивого кавалера развеять. - Он с вашим командиром, Шитовым, про Вас говорил. И Шитов ему всё рассказал подробно.
- Когда?!
- Давно, в июле ещё, перед нашей с Вами второй прогулкой… Знаете, Андрей, открою Вам тайну великую, что тот разговор и рекомендация папы и стали для меня решающими. Командир ваш так высоко, так достойно о Вас тогда отозвался, так красочно и недвусмысленно Вас охарактеризовал - и как работника, и как человека, - а папа мне это всё дословно потом передал, - что я непременно решила с Вами ещё раз увидеться: чтобы самой убедиться во всём, правоту папиных слов проверить… После первой-то нашей прогулки я так измучилась, помнится, сил никаких не было под конец. Вы тогда всю дорогу молчали и дулись, носом шмыгали как грудничок; и я не знала, что Вам такое сказать, о чём разговор затеять… Ну-у-у, словом, решила в отчаянии, что прогулка будет последней, что не стоит нам с Вами дальше встречаться: глупо и муторно это… А теперь даже страшно подумать, что было бы, если б я не пошла тогда.
- Так Вы ж мне, насколько я помню, сами ту встречу вторую назначили: сказали, чтоб я в субботу следующую в клуб приходил, что ждать меня в клубе будете! – воскликнул удивлённый Мальцев, отчётливо их свидание вспоминая, которое тягостным было и для него.
-…Ну и что, - пожала Наташа плечами. - С моей стороны это было из вежливости скорее, по инерции что ли. А потом я всю неделю терзалась, ночей не спала: идти, не идти? нужно мне это всё, не нужно? Я же по гороскопу рак, Андрей, двадцать седьмого июня на свет родилась. А мы, раки, все такие: шаг вперёд сделаем небольшой, а потом тут же и назад оглядываемся, помощи от окружающих ждём, подсказки дружеской… Вот папуля мой мне тогда и помог, дурочке безголовой, дай ему Боженька сил и здоровья хорошего: подсказал, подтолкнул, одобрил. Меня нужно иногда толкать, правильный путь указывать… И я теперь не жалею об этом - совсем-совсем. Больше скажу: теперь мне уже и представить страшно, что я когда-то сомневалась в Вас, и Ваши чувства, ухаживания оттолкнуть хотела… Ну так что, - опять умоляюще посмотрела она на Мальцева, - придёте к нам? порадуете меня и моих родителей? Так им обоим хочется на Вас вблизи посмотреть, познакомиться с Вами поближе, послушать Вас, покормить!...

Долго стоял и думал Мальцев над предложением Яковлевой, скрупулёзно всё взвешивал, вымерял, в раскалённом умишке прикидывал: стоит ли ему пускаться на такой ответственный шаг, что ко многому его потом обяжет? правильно ли будет это с его стороны? честно ли? После чего, всё обдумав как следует, всё оценив, ответил тихо, но твёрдо:
- Да нет, Наташ, не стоит… Спасибо вам всем огромное, родителям твоим - особенно, но… Рано мне с ними знакомится, рано. Время для подобных знакомств не подошло ещё.
Выражение лица у него было такое - волевое, суровое, непробиваемое, - что Наташа быстро всё поняла, побледнела, подурнела, расстроилась сильно, - но уговаривать его не стала. Просто взяла легонечко под руку и со словами: «ну, не хотите, как хотите», - повела по деревне гулять. И весь вечер старательно делала вид, что ничего между ними не произошло - никакого разговора важного…

19

Август в Смоленске - холодный месяц, сырой: в трусах и майке тут долго уже не походишь. Один Орлов только - из озорства - ходил, из-за дури и удали молодецкой. Все остальные потеплей одевались… Особенно сыро и холодно, повторимся, бывало по вечерам и утрам, когда туман окутывал землю такой, что его, как кисель, кружками черпать и пить можно было… Про ночи и говорить не приходится: ночью здесь ватники или бушлаты армейские с необходимостью требовались, сапоги и штаны утеплённые.
“Прелесть” смоленского климата Мальцев именно в августе по-настоящему и ощутил, когда холодное и сырое бельё по утрам с неохотою на себя напяливал: рубашки, штаны, портянки с носками, - и потом то бельё неприятное уже телом своим согревал и сушил, что было делать ох как несладко!... Несладко и непривычно и другое было - что приходилось в сырых и холодных постелях спать, чихать в них ночь напролёт, ежиться, носом обречённо шмыгать; а, проснувшись, на почерневшие стены с тоской смотреть, что от постоянной сырости, отсутствия солнца и света плесенью и грибком покрывались за лето, словно старые пни в лесу или деревенские бабки. До чего ни дотронься бывало в жилых корпусах - до стен, подоконников, полов и дверей, - всё капли воды покрывали густо. Отчего полы и стены ледяными были, мокрыми и склизкими. 
И даже и деревья с зарослями бузины и малины, что окружали школу со всех сторон стеною непроходимой и райскими кущами казались студентам в первые по приезду дни, - даже и они теперь уже были в тягость. Они только множили холод и сырость внутри, собою как шторами непроницаемыми закрывали солнце. И школьное общежитие по этой причине в настоящий подвал превращалось в августе-месяце, из которого хотелось выбраться побыстрей, на улице постоять и погреться. 
Сырлипкинские крестьяне, про такие природные чудеса-катаклизмы знавшие, выросшие, можно сказать, на них, свои избы в августе уже топили вовсю: из каждой избы по утрам струился сизый дымок, о тёплой их жизни свидетельствовавший. Намёрзшиеся за ночь студенты, продрогшие и промокшие до костей и как зимние воробьи нахохлившиеся, смотрели на дым и избы бревенчатые с завистью плохо скрываемой - о постелях сухих, родительских тёплых квартирах мечтали. У них-то печка хоть и была в общежитии - большая такая, добротная, из красного кирпича, в позапрошлом году только сложенная, - но топить её было и некому, и нечем: ни дров, ни угля, ни торфа у студентов-строителей не было. Да и запретил им директор школы строго-настрого печкою той самовольно пользоваться: чтобы не спалили они по незнанию общежитие вместе с усадьбой, да и сами по дурости не сгорели, дымом не задохнулись угарным, про коварство которого нечего и говорить, от которого уж столько народу погибло. 
Одно обстоятельство утешало студентов: что всё это скоро кончится и будет Москва - уютный, милый, хлебосольный город, мать-столица всех городов русских, российский древний алтарь, где уж они отогреются и отоспятся, в банях Сандуновских от души попарятся; где все муки теперешние, все неудобства забудут как страшный сон и прелести цивилизации городской опять полной мерой вкусят… К этому их даже и аисты призывали, что в спешном порядке весь август учили своих аистят летать, в небе держаться уверенно, долго. Чтобы потом на юг без проблем улететь - к морям и берегам африканским, к пище обильной, солнышку и теплу, к роскошной и сытой жизни. «Бежать, бежать надо отсюда скорей, пацаны, - кричали-курлыкали они осоловелым студентам из гнёзд, когда те, продрогшие, мимо них проходили. - Здесь жить невозможно скоро станет совсем: здесь место как болото гиблое»...

Мысли о Москве, о доме, о покинутых родителях и друзьях согревали душу Андрея как невидимые лучики солнечные: он только ими одними весь август, можно сказать, и жил, поддерживался и “питался”. Встречаясь вечером с Яковлевой, он не мог, естественно, такого своего “чемоданного” настроения скрыть, не мог не говорить беспрестанно, как он по Москве соскучился и буквально считает до отъезда дни и часы, с каким уедет в Москву удовольствием.
«Домой, Наташ, скоро домой! - с жаром говорил он ей, как самовар начищенный от подобных мыслей светиться-сиять начиная, себя уже представляя в Москве, на любимой сердцу Песчанке. - А то совсем я тут уже одичал, как бездомный пёс ошалавил. Физический труд, как оказывается, - он лишь на малое время хорош. И такое же малое время можно терпеть и выносить неудобства. Знаете, я здесь у вас ясно понял - никогда я такого раньше не понимал, - что смертельно заражён Москвой и не могу долго жить без неё, без удобств и друзей, без родителей и комфорта».

 

Но подружка его златокудрая не разделяла такого настроя совсем, даже и из вежливости не поддерживала. Наоборот - страшилась его восторга и безудержной радости точно так же, как сам Мальцев страшился с некоторых пор сырлипкинских холодов, хронических неудобств и сырости. У неё настроение портилось с каждым днём - под стать самой погоде. Она становилась замкнутой, молчаливой, рассеянной раз от разу: плохо слушала своего Андрюшу, не понимала часто, о чём тот её спрашивает, говорит, невпопад на вопросы его отвечала.
В предпоследнюю их встречу она не выдержала, сказала ему:
- Вы скоро уезжаете, Андрей: совсем немножко нам с Вами гулять осталось, - после чего добавила с грустью: - Не знаю, не представляю даже, как я тут буду без Вас: я к Вам всей душой, всем сердцем своим прикипела.
- А хотите, я осенью приеду сюда? - жалея милую девушку, с готовностью предложил ей Мальцев, пытаясь хоть чем-то её ободрить, утешить, ублажить, успокоить; и при этом не отдавая отчёта словам, а только лишь порыву первому поддаваясь, что от щедрого сердца шёл. - Осенью праздники будут ноябрьские несколько дней, - вот я к Вам и приеду. Хотите?
- Приезжайте, Андрей, приезжайте, конечно! Я буду Вас ждать! - пылко схватилась Наташа за брошенную ей “соломинку”. - Я каждую субботу к родителям езжу: мне из Смоленска сюда полчаса всего на автобусе. На ноябрьские праздники буду здесь обязательно: стол Вам сама соберу, баню истоплю в огороде. У нас хорошая баня, новая - из сосны. В ней даже и зимою тепло и комфортно париться и мыться.
- А где я тут у Вас жить буду? - лукаво поинтересовался Мальцев, чуть-чуть при этом жеманничая, за спектакль всё происходящее принимая, за пустую игру. - У конюха на конюшне? Гостиницы у вас тут нет.
- Зачем у конюха-то?! И зачем гостиница?! У нас будете жить, Андрей, у нас! У нас дом огромный, Вы его видели. Там всем места хватит - и Вам, и вашим друзьям, если Вы с ними сюда приехать вдруг пожелаете.
Дом Яковлевых действительно был большой с виду: комнат на пять, на шесть, а может и того более, - был кирпичный, на высоком фундаменте, с крохотной мансардой даже в одно окошко, верандой стеклянной, что располагалась в торце и белой тюлью была сплошь занавешена. В деревне Сыр-Липки таких добротных домов не очень-то много и было… Но приезжать и жить там несколько дней, да у чужих людей, фактически, которых он толком не знал, даже и в глаза не видел, стеснять их собой, быть им потом обязанным, - нет, это уж было слишком даже и для игры: заигрываться Андрею не следовало.
- Нет, Наташ, - всё быстро обдумав и взвесив, решительно сказал он ей, не желая подружке своей простодушной совсем уж несбыточного обещать, прохвостом последним, в случае чего, в её глазах родниковых выглядеть. - Останавливаться у Вас на постой я и не могу и не стану: про это Вы мне даже не говорите. В каждом деле незримая чёрточка есть, которую переступать не следует.
- Да почему, Андрюш?! почему?! Что за вздор такой Вы несёте?! Я же от Вас после этого не потребую ничего! И родители мои Вас под венец силком не потащат! Отдохнёте у нас несколько дней, поспите подольше, покушаете. Мы с Вами погуляем опять, по деревне не спеша пройдёмся. На ваш новый коровник сходим и поглядим, удостоверимся - не рухнул ли. И всё: уедете потом в Москву отдохнувшим. С Вами вместе поедем: я до Смоленска Вас провожу, до вокзала железнодорожного.
Но Мальцева такие доводы не убеждали: он упорно стоял на своём.
- Жить у Вас я не стану, не уговаривайте, - упрямо повторял он. - Вопрос этот не дискутируется.
Он говорил это так строго и так решительно, что Яковлева не выдержала - сдалась.
- Хорошо, - сказала она примиряющим тоном, - не хотите в нормальных условиях жить - пусть будет по-вашему. Тогда есть другой вариант: мы поселим Вас в школе у папы - в гостевом доме, где ваш командир Шитов теперь живёт. Там-то Вы жить, надеюсь, согласны? это будет удобно для Вас?
- Там согласен, там совсем другое дело: там я себя буду спокойно чувствовать, никому и ни чем не обязанным.
- Слава Богу, договорились, - просияла Наташа, счастливая. - Я непременно буду Вас осенью ждать, непременно…
20

Но даже и обещание приехать в гости на ноябрьские праздники - пустое и легкомысленное по сути своей, намерениями истинными не подкреплённое, - не облегчило их последней встречи, что на шестнадцатое августа аккурат пришлась, вынужденно-укороченный рабочий день в стройотряде. Агитбригада студенческая в этот вечер в клубе прощальный концерт давала, и Перепечину, хочешь, не хочешь, а пришлось своих подопечных на три часа раньше с объекта снять, отпустить переодеться, помыться. 
Мальцев на то выступление не пошёл: и самодеятельности он никогда не любил, и Яковлева его попросила с нею пораньше встретиться. Они и встретились в условленном месте, пошли по деревне гулять, - но та их прогулка последняя сразу же не заладилась. Наташа весь вечер молчала угрюмо, дрожала как в лихорадке, хмурилась, какая-то рассеянная была, с Мальцевым неприветливая. Единственное, что она спросила, предстоящего отъезда касалось, который очень её волновал.
- Андрей, - спросила она, в болезненном находясь угаре, косынкой крепдешиновой поплотнее укутываясь, - Вы двадцатого августа уезжаете?
- Да. Командир уже заказал автобус на десять часов утра.
- А девятнадцатого ещё работаете?
- Работаем. Но у нас девятнадцатого, как я слышал, будет короткий день - потому что вечером в отряде прощальный банкет ожидается.
- А после банкета Вы в клуб на танцы придёте?
- Не знаю, Наташ, - беспечно ответил Андрей, не желавший думать про то; про сон, про отдых тогда больше думавший, ну и, конечно же, про Москву, до которой было всё ближе и ближе. - Посмотрим, как всё у нас в лагере сложится. Все пойдут - и я пойду.
Такой неопределённый ответ, через чур легкомысленный, плюс ко всему, и безалаберно-бесшабашный, расстроил бедную девушку окончательно. Она ещё больше замкнулась, сильней затряслась, тяжелее прежнего задышала… А тут ещё и дождик мелкий пошёл - дрожащей Наташе на горе, Мальцеву же, наоборот, в подмогу, - что решил, вероятно, выспаться ухажёру дать, силёнки для последнего на работе рывка сэкономить. Затяжной моросящий дождь, начавшийся так некстати, скомкал и испортил вечер.
Им-то надо было бы, по всем правилам если судить задушевной любовной науки, 16-го походить-погулять подольше, после чего спокойно, без суеты, проститься в каком-нибудь укромном месте, всё самое главное и сокровенное напоследок один другому сказать, на ухо прошептать то, что за два месяца не сумели - постеснялись, поскромничали или просто забыли. А пришлось, наоборот, укорачивать последнюю по деревне прогулку и вынужденно возвращаться домой. И делать это молча, как на похоронах, без обнимания, поцелуев и слов; да ещё и в спешке. 
Они и вернулись, измокшие, грустные и чуть запыхавшиеся; замерли вдвоём у калитки.
-…Ну что, Наташенька, надо нам с Вами прощаться,- как можно нежнее и ласковее сказал подружке Андрей, воцарившееся молчание прерывая и в ворот бушлата намокшего уши и голову пряча, посиневшими от холода пальцами стряхивая воду с ресниц, при этом замечая через забор свет во всех окнах в доме Яковлевых, чего прежде не было никогда, такой иллюминации яркой. - Спасибо Вам преогромнейшее за прогулки эти, за счастье неизъяснимое и тепло, которые Вы мне, сами того не ведая, здесь у вас дали. Поверьте: я совершенно искренне это Вам сейчас говорю. Без Вас мне было бы здесь в деревне очень и очень лихо. Я приехал сюда один, без товарища. К тому же - самый молодой в отряде, самый неопытный. “Зелёнка”, как в армии про таких говорят, “помазок” дешёвый, отёртый. Друга себе настоящего не завёл: какие друзья, когда у нас одни третьекурсники и рабфаковцы!... Вы мне здесь были за друга, Вы! - помогли мне в первые дни, здесь удержали и поддержали. Без Вас я, может, сломался бы, бросил всё и с позором в Москву укатил: так мне по-настоящему лихо было в июле, так одиноко в отряде, тоскливо и тягостно… Спасибо Вам, дорогая Наташенька, за это за всё и низкий земной поклон! Вы - замечательная! лучшая в мире! Я и не думал даже, не подозревал, что в деревне бывают такие чудесные девушки - умные, добрые, целеустремлённые… и такие красивые одновременно!
Произнеся это махом одним, как из автомата Калашникова слова из себя безостановочно выпалив, Андрей уже протянул было для пожатия руку, проститься намереваясь, но услышал в ответ жалобное:
- Не уходите, Андрей, прошу Вас, - сказанное таким тихим и упавшим голосом, от которого у него всё задрожало внутри и в горле запершило даже.
- Да нет, Наташенька, поздно уже, - едва справляясь с волнением, ответил он, ёжась от холода и дождя и ещё плотнее в ворот бушлата закутываясь. - Вон, я смотрю, и родители Вас давно дожидаются, волнуются за Вас, небось, свет во всех окнах жгут: где это она ходит, думают, грязь месит.
- Они не волнуются, Андрей, и плохого не думают ничего! - потому что знают прекрасно, что я с Вами гуляю! потому что Вы очень хороший, очень порядочный человек! И они оба знают об этом: и мама моя и папа – и за меня и за Вас спокойны! Не уходите, прошу Вас, побудьте ещё со мной! А лучше - давайте зайдём к нам, высохнем и погреемся. Ну пожалуйста!
- Да нет, Наташ, ну куда я пойду в таком затрапезном виде - родителей Ваших смешить. Что Вы?! Да и поздно уже, правда поздно. А мне завтра вставать рано, доски эти проклятые на пилораме пилить, будь они трижды неладны. У нас с работой сейчас запарка самая: скоро в Москву уезжать, а мы ещё ни крышу, ни полы не закончили; “пашем” как проклятые каждый день, про обеды и отдых забыли. Да и Вам уже спать пора: время-то уж двенадцать, наверное. Посмотрите, уже как темно; да ещё и дождь этот проклятый льёт безостановочно.
- Я не усну, Андрей, не усну: я уже недели две как не сплю по ночам - всё про Вас и про себя лежу-думаю. Пойдёмте к нам, Андрей! - упорно просила Яковлева, не слушая его совсем и даже и не понимая, наверное, у которой уже и слёзы текли из глаз вперемешку с дождевыми каплями, которая была на грани нервного срыва. - Я хоть чаем Вас напою напоследок, вареньем свеже-сваренным накормлю, конфетами! Я долго Вас не задержу, не бойтесь! Я хотя бы при свете на Вас посмотрю повнимательнее, чтоб получше запомнить Ваше лицо - и вспоминать его потом целый год, покуда Вас не будет рядом!
- Нет, Наташ, нет - надо идти, - начал уже терять терпение Мальцев, уставший, замёрзший, промокший, больше всего в ту минуту боявшийся, что ещё немножко - и дело до слёз дойдёт, настоящих, горьких, нешуточных, а то и до рёва, истерики бурной; после которой вообще непонятно будет, что делать и как себя дальше вести, которая его к Наташе верёвкой крепкой привяжет, заставит идти и пить чай у неё, просиживать там время лишнее. - До свидания.
Он уже было готовился развернуться и домой уходить поскорей, в общежитие. Чтобы спрятаться там от дождя, но главное - от душераздирающих прощальных сцен, которых не переваривал никогда, не терпел, считая их фальшивыми и театральными. Как вдруг встрепенувшаяся спутница, в глаза ему пристально посмотрев и что-то сообразив быстро, неожиданно бросилась ему на шею и припала горячими губками к его губам, закусила губы Андреевы больно-пребольно, при этом ещё и голову Мальцева крепко ладонями обхватив, как это обычно делают женщины в кинофильмах, мужей на фронт провожая… Да так и застыла в таком положении на минуту-другую, не разжимая губ и рук своих, будто бы добираясь губами и язычком до сердца суженого и самых интимных мест, - пока одурманенный сладостью первого поцелуя Андрей не сдался и не обмяк, голову не потерял от чувств… пока сам, в свою очередь, не обнял её крепко-крепко и на сочный поцелуй девушки своим не ответил.
После этого обоих будто бы прорвало, как прорывает обычно при наводненьях и ливнях плотины, переполненные дождевой водой. Всё, что скопилось в сердцах и душах у каждого за два последние месяца, когда они по деревне в обнимку как примерные пионеры ходили, ноги впустую топтали и скромничали, стесняясь чувства плотские проявлять, даже и посмотреть один на другого по-взрослому похотливо стесняясь, - теперь это всё у каждого взорвалось внутри и обильно потекло через край, руша “барьеры” запретные, сметая условности и приличия. Они вцепились друг в друга руками, губами иссохшимися как дикие звери в добычу и начали жадно и страстно пить один другого так, как пьёт истомившийся путник воду из родника после недельной паузы. Обоим было так хорошо, так сочно и сладко при глубоком затяжном поцелуе: и томно, и вкусно, и упоительно одновременно, - что они были б согласны, кажется, так до скончания века, жарко обнявшись, стоять; и под конец упасть и умереть в объятиях…
 
Как долго длилась первая их “увертюра”, небесной водой омываемая? - никто из них не ответил бы. Но только когда их уста наконец разошлись и разомкнулись-разжались руки, - они оба почувствовали, ошалелые, что стали родными друг другу людьми, будто бы соединились в тот роковой момент душами.
Ничего не говоря после этого и ничего не спрашивая, не прося, возбуждённая поцелуем Наташа взяла за руку Андрея, развернулась, открыла калитку и молча повела его за собой в дом, как водят родители деток своих в детсад или школу обычно. И одурманенный и обмякший Андрей покорно пошёл за ней, как за мамкой телёнок, уже и не думая отговариваться и сопротивляться, не имея на это сил, обречённо решив про себя: пусть дальше будет как будет…
21

А дома их ждали, как думается, как показалось со стороны. Родители Яковлевой, во всяком случае, были уже начеку, оба одеты в нарядное и готовы к встрече, которая неожиданностью для них не стала, этаким “снегом на голову”. Оба выскочили в прихожую как по команде, как только раскрылась дверь, поздоровались, представились гостю, начали помогать раздеваться и разуваться дочери и Андрею, с которых текла вода. Когда вошедшие наконец разделись, переобулись и привели в порядок себя, радушные папа с мамой пригласили их в дом, в большую комнату сразу же, посередине которой располагался приличных размеров стол, ломившийся от выпивки и закусок. Идя за Яковлевыми по дому, Мальцев успел заметить, что жилище его подружки было огромным внутри, хорошо отремонтированным, хорошо обставленным. Везде было чисто, уютно, светло. Было много мебели и ковров, изящной утвари. Для сельской местности интерьер квартиры смотрелся и вовсе изысканно и достаточно дорого, если роскошно не сказать.
В огромной гостиной смутившегося на новом месте Андрея посадили в центре стола. И пока Наташа побежала к себе в комнату переодеваться, за стол напротив него сели её родители и брат Михаил, очень на сестру похожий. Такой же светленький и пригожий, с тонкими чертами лица, свидетельствовавшими о достоинстве, о породе.
Взрослые Яковлевы поочерёдно ещё разочек представились Андрею, опасаясь, что в коридоре он их имена не расслышал и не запомнил в спешке; потом представили сына и рассказали коротко про себя. Причём, говорила в основном одна мать, Елена Васильевна. Отец же в основном поддакивал, во всём соглашался с женой, стесняясь видимо своего заикания, не желая им напрягать и шокировать гостя, дурное впечатление о себе создавать. 
Закончив рассказ, они спросили Андрея уже про его семью, с которой им было бы, по их выражению, интересно познакомиться в общих чертах, хотя бы только заочно, пока Наташа переоденется и причешется, в порядок себя приведёт перед ужином. Мальцев исполнил просьбу, рассказал про отца и мать, образование их и место работы, про возраст. И рассказ тот его лаконичный понравился хозяевам дома: так ему показалось, во всяком случае.
Когда рассказ подходил к концу, в гостиную вошла переодевшаяся наконец Наташа, цветочными духами пахнувшая и кремами. И Андрей опешил от её внешнего вида, слюну набежавшую проглотил, по-новому открывая для себя эту чудную девушку в плане внешности и телесных форм, таких аппетитных и сочных для глаза. Ситцевый тонкий халатик, накинутый на неё, был на несколько размеров ей мал: Мальцев, по крайней мере, именно так подумал. Он был и короток, и узок на первый взгляд, плотно обтягивал ладненькую фигурку хозяйки, позволяя всю её до мелочей рассмотреть, все наличные достоинства и прелести - даже узкие лифчик и трусики, что хорошо сквозь тонкую ткань просматривались и возбуждали гостя.
Андрей и до этого-то, гуляя с Яковлевой два месяца, понимал и видел прекрасно, какая она была фигуристая и статная, пропорциональная во всех смыслах дама. Это было заметно даже и через платья её и костюмы джинсовые, которые, к телу хорошо подогнанные, всякий раз выделяли и подчёркивали её красоту… Но теперь, когда он её в халате-бикини увидел, предельно обнажившем руки и ноги, белую шею и грудь, - он понял, что и половину прелестей её не знал - её полных шикарных бёдер, в первую очередь, тугой и упругой, розовой сочной груди, что почти как на пляже курортном смотрелись, также откровенно и вызывающе… Специально ли Наташа вырядилась перед ним, по-максимуму оголилась, или дома так постоянно ходила? - Бог весть. Но только остолбеневший от её вида Мальцев похотливо прищурился, улыбнулся, вторично проглотил слюну - и первый раз в жизни почувствовал, как пробегает по телу эротический мощный озноб и как нижняя часть живота его начинает при этом сладко сосать и дёргаться.
Наташа, видя восторженное состояние гостя, довольная прошла к столу, села рядом с Андреем, стала ему в тарелку еды накладывать: овощных и рыбных салатов сначала, сыра и хлеба, грибов, - обещая потом ещё и мясом его накормить, парной запечённой телятиной. Александр Михайлович, в свою очередь, предложил “накатить” за дружбу и уже было поднёс бутылку “Столичной” к рюмке Мальцева, намереваясь наполнить её до краёв. Но Андрей от водки категорически отказался, загородил рюмку рукой, испугавшийся быстро захмелеть и расхорохориться, и потом нагородить в пьяном виде глупостей непотребных, дурачком-простачком предстать. Он спиртного дома не пил вообще, на дух не переносил вино и водку; и никогда не курил - с 12 лет активно занимался спортом, лёгкой атлетикой в основном. А спорт и спирт с табаком - вещи несовместимые, как известно… Он даже и здесь, в стройотряде, не пил, когда деревенские мужики ему за обрезные доски самодельной сивухи налить предлагали в качестве благодарности, а то и дешёвой водки. Пил в деревне исключительно пиво в банные дни, которое командир привозил из Смоленска. И не больше одной бутылки. Больше бы для него было уже через край, перебором было бы.
Тогда Елена Васильевна, чтобы сгладить неловкость, предложила гостю домашней наливки взамен, на собственных сливах настоянной, на что Андрей согласился, думая, что сливянка, которую ему до краёв налили - это почти что компот. Но когда он залпом опрокинул бокал после вступительных хозяйкиных слов, предложившей тост за знакомство, - у него голова пошла кругом как при корабельной качке, и на душе стало радужно и хорошо: отчего-то лыбиться захотелось… Он понял, что сливянка деревенская - дело не такое простое и лёгкое, как думалось ему, чудаку, с которым-де он за столом легко справится, которое без труда осилит. Осилит скорее она, сливянка, его, и надо быть аккуратнее.
После второго фужера он и вовсе размяк как кисель, окосел и поплыл: ему захотелось спать завалиться. До дома в таком состоянии он точно бы не дошёл. Тем более, что и на часах уже было далеко за полночь. За окном темень стояла такая, что хоть глаз коли. Да ещё и дождик не прекращался. По неосвещённой и неасфальтированной улице ходить было элементарно скользко и страшно: можно было упасть и шею себе сломать, руки покалечить, ноги… Поэтому, когда хозяева предложили ему остаться и переночевать у них, клевавший носом Андрей с радостью то предложение принял. Сон - это было единственное, о чём он в гостях сидел и мечтал, чего ожидал с нетерпением.
Наташа, видя, что осоловелый кавалер ничего не кушает и не пьёт, и еле выносит ужин, с трудом языком ворочает, чтобы на вопросы ответить, пожалела его - быстро вскочила на ноги и побежала постель стелить в какой-то дальней комнате; после чего также быстро вернулась назад, вывела его, шатающегося, из-за стола и повела на покой укладываться. Ухаживала за ним как за мужем прямо: так казалось со стороны… Подведя гостя к кровати, помогла ему раздеться, разуться, даже и лечь помогла; после чего, нагнувшись, прильнула к нему губами и одарила долгим и страстным поцелуем как бы на десерт, от которого гостю стало сладко-сладко как от сиропа, который хотелось пить и пить без конца… Потом она поднялась с коленок, счастливая, с головой укутала Мальцева одеялом, пожелала спокойной ночи, выключила свет и ушла. И предельно уставший и разомлевший Андрей тут же и отключился…
     
Сколько ему удалось одному поспать - неизвестно: история про то умалчивает. Но только посередине сна, глубокого и безмятежного, он вдруг почувствовал, что его будто бы придавили чем-то и стало тяжело дышать, спать неудобно, переворачиваться. Он вынужденно пробудился, открыл глаза и увидел сквозь тьму рядом с собой голенькую Наташу, улёгшуюся на кровать и навалившуюся на него всем телом, обхватившую голову его руками. 
- Андрюшенька, милый! Я не могу без тебя! - шептала она ему быстро-быстро, осыпая лицо и губы его страстными поцелуями. - Не обижайся пожалуйста, милый, хороший мой! И прости меня, глупую! Умоляю, прости! Не считай развратною, пошлою девкой!
- Наташ, ты что делаешь-то?! - зашептал в свою очередь и Андрей, обомлевший и испугавшийся, пытаясь от поцелуев девушки увернуться, губы подальше спрятать, которые та жадно искала, оттолкнуть её от себя. - Нельзя нам вместе спать, пойми ты, глупенькая, нельзя. Плохо это, не по-людски. Родители сейчас зайдут и увидят - и что оба скажут нам? что про меня подумают?
- Не зайдут, Андрюш, не зайдут - не волнуйся: я их дверь плотно прикрыла. И нашу дверь - тоже. Не волнуйся поэтому, лежи спокойно и не думай ни о чём. Я просто не могу уснуть: лежу и про тебя целый час уже думаю, думаю и думаю безостановочно. И от мыслей своих угораю, дурной становлюсь, похотливой. Я люблю тебя, Андрей, больше жизни люблю; и хочу тебе в этом признаться. 
После этого она наконец достала губы его своими огненными губами, как кошка вцепилась в Мальцева и принялась самозабвенно его целовать - долго и крепко, и страстно до одури и до крови, по-взрослому что называется. Поцелуи её были так глубоки и сладки, обворожительны и желанны; таким безумно-горячим, сочным и предельно-дурманящим было обнажённое тело девушки, её бёдра широкие и упругие, нежный белый животик и высокая тугая грудь, ничьими руками не тронутая ещё и до капельки сохранившая девственно-чистые соки, божественные и прекрасные как нектар или молоко матери, - что с ужина перевозбудившемуся Андрею не было никакой возможности выдержать это всё, отпихнуть от себя, устоять от нахлынувшей похоти и соблазнов. Он, в свою очередь, высвободив из-под одеяла руки, крепко обнял Яковлеву, прижал к себе; потом извернулся и подмял её под себя, податливую и желанную. И они, ополоумевшие окончательно, растворились друг в друге, слились в единое целое в диком любовном экстазе…

Полчаса приблизительно, а может чуть дольше длилась та их любовная, до безумия страстная песнь, беспрерывными стонами сопровождавшаяся вперемешку с плачем, истошными воплями-вскриками, треском кровати, после которой разразившийся огненной лавой Андрей словно вулкан разбуженный, передавший любимой частичку себя и своей драгоценной энергии, - покусанный и помятый Андрей почти сразу же затих и уснул, провалился в небытие опустошённый, предельно выжатый и расслабленный. Он не видел, как высвободилась из-под него истерзанная и зацелованная до синяков Наташа, бочком рядом с ним легла - и долго лежала и на него смотрела, спящего, мокренького от пота и перенапряжения, по волосам его нежно гладила, плечам и спине… Перед рассветом она поднялась тихонечко, укрыла Мальцева одеялом и на цыпочках пошла к себе, стараясь не скрипеть полами и не будить родителей. Пришла в свою комнату, на кроватку разобранную легла - но заснуть не смогла: всё лежала, блаженно в потолок пялясь, и про Андрея не переставая думала, мысленно продолжая ласкать и целовать его, долго, глубоко и страстно. 
В половине седьмого она поднялась и пошла будить гостя, загодя попросившего её об этом. Он проснулся, быстро вскочил и оделся, тряхнул чумной головой, в которой была каша. Они крепко-крепко опять обнялись и сплелись руками, сладко расцеловались стоя, готовые вторично плюхнуться на кровать и совокупиться… Но времени на это не было ни минуты - и они принуждены были остыть и отпустить друг друга, умерить пыл. Что оба и сделали с неохотой, с жалостью нескрываемой. 
Время поджимало Мальцева: ему нужно было немедленно уходить, в лагерь к семи возвращаться, не нарушать дисциплину. Понимавшая всё Наташа пошла его провожать до крыльца, накинув на себя халатик. На холодной террасе они опять обнялись и принялись целоваться до боли и синяков на губах, после чего дурная от любви и бессонницы Яковлева взяла с Мальцева слово, что послезавтра, 19 августа то есть, Андрей после банкета обязательно придёт в клуб, и они вместе проведут весь вечер. Пойдут погуляют подольше, простятся как следует, обменяются адресами; договорятся, как лучше им осенью встретиться: здесь или прямо в Смоленске. «Ведь ты же приедешь сюда к нам на ноябрьские праздники, Андрей? - спросила она его строго. - Ты, помнится, это мне клятвенно обещал».
Мальцев утвердительно кивнул головой, на прощанье улыбнулся блаженно, крепко обнял хозяйку, к себе напоследок прижал, согревая её от холода и утренней смоленской сырости собственной грудью. После чего развернулся, распахнул настежь входную дверь, запуская туман на террасу, вышел на улицу широким шагом и сразу же скрылся в белом как молоко тумане, смущённый и растревоженный не на шутку, не понимавший из произошедшего ничего. На улице, поплотней запахнувшись в армейский серый бушлат, бэушный, но всё ещё очень качественный и тёплый, он скорым шагом в школу к себе зашагал, плохо разбирая дорогу в утренней темноте и сырости, то и дело спотыкаясь и матерясь на колдобинах, иногда и падая. Мысль у него в ту минуту была одна: поскорее вернуться к себе и прийти наконец в чувства, задремавший разум включить, ошалевшую от последних событий голову. Чтобы всё произошедшее по достоинству оценить и, главное, суметь понять: что же такое сегодня ночью с ним и Наташей случилось-то? и как ему с этим дальше-то жить, вчерашнему глупому мальчику?
«Как далеко у нас с нею дело зашло», - ухмыляясь краями губ, думал он по дороге, вспоминая прошедшую ночь и все стихийно-свалившиеся на него удовольствия, не зная, не понимая совсем, как ему к произошедшему относиться: радоваться или горевать.
«…Ладно, - усталый, решил он для себя уже на пороге школы. - Поживём - увидим, что там дальше будет, и как наша жизнь сложится. А сейчас пока надо дурь из головы вытряхнуть поскорей и взять себя в руки попробовать, на работу настроиться, до конца дотянуть, целым и невредимым в Москву воротиться. Устал я на стройке что-то, до чёртиков тут, в деревне этой, устал. И от пахоты бесконечной, и от любви - ото всего. Домой поскорее хочется, домой! Под крылышко к родителям…»
 
А жить ему оставалось недолго в Сыр-Липках: каких-то три дня всего - сущая ерунда в сравнение с Вечностью и даже и с тем ерунда, что уже удалось здесь прожить, за целое лето выстрадать-вынести… Впереди же его ждала Москва, любимая улица, отчий дом; ждали безумно соскучившиеся по нему родители - люди, о которых он, не переставая, думал весь август, ими одними жил, к которым всем сердцем, всем существом стремился. И которые были ему в тот момент целого света милей… дороже, родней и желанней. 
Он рвался к ним как шальной или маньяк одержимый. Душою и мыслями был уже там, в двухкомнатной своей квартире: сидел на любимом диване, чистый, опрятный и сытый, безмятежно телевизор смотрел, с матушкой и батюшкой по очереди разговаривал, любимой бабулей - новости от них узнавал про родственников, друзей и соседей; им же свои рассказывал - строительные, сырлипкинские. Он уже даже придумывал по вечерам, лежал и мечтал, сценарий выписывал мысленный, что им троим скажет при встрече и что подарит потом, когда победителем переступит порог домашний, обнимет родственников, к сердцу прижмёт, предварительно рюкзак по-молодецки в прихожей сбросивши. Ему будет не стыдно вернуться домой, будет чему порадоваться и чем погордиться…

22

Последние несколько дней до отъезда были самыми напряжёнными в плане работы, самыми нервными и утомительными: и крыша у них ещё была не достроена почти что на четверть, кормушки не все сколочены, потолок; и полы центральные, каменные, по которым раздаточный трактор с кормами должен был ежедневно ездить, бетоном только до половины были залиты; вторую же половину и не начинали ещё из-за нехватки цемента. Под конец цемент привезли: несколько машин из Смоленска почти в один день приехали. И студенты дружно бросились за работу, намереваясь закончить коровник в срок, - чтобы не оставлять шабашникам-алкашам существенных недоделок. 
Мальцева с пилорамы сняли: он досок достаточно напилил, - перевели на коровник, на крышу. И он все последние дни махал топором без продыха: потолок до конца настилал, стропила к прогонам прилаживал, прибивал обрешётку к стропилам. Потом шифер с Кустовым и другими плотниками на ту обрешётку клал, приколачивал шифер гвоздями. А утром и вечером ещё и воду в столовую возил и таскал: вода - это дело святое… Себя под конец не щадил, как, впрочем, и другие парни. Хлопцы же подобрались у них заводные, азартные - и командир, и мастер, и бригадиры оба. Были они люди ответственные, трудолюбивые, с честью и совестью, что существенно. Они уж коли брались за дело, то любили его доводить до конца - чтобы видеть итоговые результаты… Они и сами рвались из последних сил, и подчинённым сидеть и спать не давали. Андрею было стыдно от них отставать или имитировать бурную деятельность, притворяться: он не меньше начальства мечтал готовый коровник увидеть. 
Он и не отставал от них, он держался. Но от той заключительной гонки устал и издёргался так под конец, как и за целое лето не уставал, за два прошедшие месяца. Девятнадцатого августа, когда довольный Перепечин наконец объявил по отряду отбой, поблагодарив подчинённых за ударно-проделанную работу, и когда в общежитие всех отдыхать отправил, к прощальному банкету готовиться, танцам, - в этот день выжитый до последней капли Андрей до кровати еле-еле дополз, плюхнулся на неё, одетый, и лежал неподвижно с час, не дёргаясь и не шевелясь, даже и век приподнять сил не имея. Он всё не верил, тяжело дыша и сопя, что закончилась наконец его двухмесячная трудовая пытка, и всё теперь позади - вся эта беготня и истерия строительная, ругань, грязь, штурмовщина. Состояние у него было такое, что ни есть и ни пить не хотелось, тем более - куда-то там танцевать идти; а только уснуть хотелось немедленно, сном глубоким забыться, и сутки целые не просыпаться - чтобы ни руками, ни ногами не шевелить…

В восемь часов вечера в ССО “VITA” был последний праздничный ужин - или банкет, как его называли рабфаковцы во главе с командиром, - на котором столы ломились от яств, так что на изобилие то продуктовое изголодавшимся на однообразной пище студентам даже и смотреть было больно: слюной исходили все, праздник большой предвкушая, обжорство… Открыл ужин Шитов, как по должности ему полагалось, тост за подчинённых своих произнёс, которыми, по его выражению, он очень был всеми доволен.
«Спасибо вам, мужики, преогромное! - с чувством говорил он, бодро из-за стола поднявшийся, гранёный стакан с водкою как свечку зажжённую перед собой держа. - На славу все поработали, на совесть: я доволен вами. Теперь езжайте в Москву и преспокойненько отдыхайте, отлёживайтесь, отсыпайтесь там - на учёбу и институт настраивайтесь, на прежнюю столичную жизнь. А мы уж тут наряды будем как следует закрывать - чтобы деньгами вас не обидеть и хорошо заплатить. Деньги - вещь в нашем деле немаловажная; без них - никуда! Без денег, как дельцы длинноносые утверждают, даже и трава на лугу не вырастет».
Все выпили дружно за эти слова, огурцы с помидорами потащили в рот, закусывать ими стали, хрустеть аппетитно. Выпил вместе со всеми и Мальцев Андрей, ни разу водку до того не пробовавший, даже и запаха не переносивший её, даже и вида, про что уже говорилось вскользь. В голове у него помутилось и закружилось от выпитого, в животе дурно сделалось, затошнило, и он стал скорее закусывать огурцом, чтобы ту тошноту утробную снять с дурнотою... Но не успел он свой огурец догрызть, не успел ещё даже и до хлеба дотронуться, не говоря уж про мясо и колбасу, и все остальные лакомства, как к нему через стол командир обратился, что напротив сидел с Перепечиным и чему-то загадочно улыбался. «Выпить с тобою, Андрюш, хочу, персонально, пока мы тут не окосели все, пока ещё соображать что-то можем, - сказал он ему с улыбкой, бутылку “Столичной” в руки беря и сначала Мальцеву в стакан, а потом и себе содержимого её до краёв наливая. - Пускай ребятишки наши пока закусывают, а мы с тобой давай выпьем - за тебя. Ты - золотой мужик, Андрюш, ей-богу: я рад, что ты в отряд к нам попал. Не будь тебя в этот год - проблемы бы у нас были большие: и с водой питьевой, и с обрезными досками. Вручаю тебе за это значок лучшего бойца: на вот, держи, гордо на грудь прикалывай!... Приколол?... Молодец! А теперь давай за тебя вмажем, до дна, - улыбаясь, протянул командир через стол со стаканом руку, предварительно значок ударника ССО вручив. - Здоровья тебе, Андрюш, и жену хорошую, как у нас в армии говорили. И чтоб ездил ты в “VITA” каждый год, и про другие отряды и не думал даже».
После речи такой и награды знатной командир залпом в себя гранёный стакан опрокинул, в который ровно двести граммов водки влезало, крякнул смачно, губы утёр, на Мальцева посмотрел лукаво: как, дескать, он? - не увиливает ли? не пытается ли схитрить, обмануть товарища? Делать было нечего: пришлось Андрею пить. Отказывать командиру, его золотым значком ударника наградившему, который у студентов-строителей очень высоко котировался и ценился, он был не в силах. 
Поморщившись, он это и начал делать; но уже на половине стакана почувствовал, что такое количество водки, да на пустой желудок, будет смерть для него, юнца, что он водкой себя погубит… Остановиться, однако ж, было нельзя: кто и когда в застолье, да во время именных тостов останавливался на полдороги? Русские люди, по духу и крови упорные, такого не делают никогда и меры своей не знают. Да и есть ли она у них, эта пресловутая мера? в природе существует ли? 
Он выпил водку с трудом, поморщился ещё сильней, поперхнулся, рвотный позыв испытав. В голове у него закружилось всё, перед помутившимися глазами поплыли и быстро исчезли лица. Потом и стол с закуской куда-то исчез и сама столовая. И всё это туманом жёлтым, искрящимся плотно покрылось, который вдруг морем стал - огромным, безбрежным, бескрайним, - в которое Андрей погружался стремительно, в котором бесследно, как щепка малая, исчезал…
 
Ну а далее он не помнил уже ничего, сколько б его потом ни расспрашивали: как из-за стола поднялся с трудом, всем как дурачок улыбаясь; как вышел на улицу на “ватных” ногах, шатаясь из стороны в сторону; как на “автопилоте” добрался до койки своей, в которую и рухнул сразу же и тут же и заснул мёртвым сном, храпом богатырским комнату и коридор оглашая. Он находился в тот умопомрачительный момент всецело во власти Божией. 
Спал он, не просыпаясь, аж до восьми утра - без малого двенадцать часов то есть - и ничего в тот вечер не видел, не слышал - всё пропустил, весь банкет и трапезу заключительную: водку с пивом, что там рекою лились, закуску редкую, добрую. Пару раз к нему в общежитие забегал командир - о самочувствии его беспокоился. Приходили и Кустов Юрка, и Чунг, разбудить его, растормошить пытались. Чтобы проснулся он, дурачок, и вернулся в столовую, поел там вместе со всеми, попил, чтобы голодным на всю ночь не остался. 
Но Андрей их не слышал, совсем-совсем, на слова и шутки не реагировал, на уговоры и крики на ухо, и даже грубые толчки-трепыхания. И тогда они оставили его в покое, продолжать дальше спать, поняв, что не поднять им дружка нализавшегося ни за что, что крепкий сон для него - самое-самое главное.
А банкет в их отряде получился на славу: жалко, что Мальцев его пропустил, не оценил по достоинству девочек-поварих кулинарные способности. И командира Шитова смекалку и щедрость не оценил, что яства в Смоленске неделю целую выискивал и закупал, и втайне привозил потом в отряд сумками, от хлопцев в собственном домике прятал. 
Когда же студенты наелись и напились, желудки свои молодые водкой и огурцами насытили, селёдкой, котлетами, колбасой, конфетами шоколадными с чаем, - они всем составом, пьяненькие, в клуб повалили на танцы и танцевали там до утра, с подружками на прощание миловались, по стогам их таскали, по копнам, по другим укромным местам. А самые похотливые и ловкие, типа Юрки Гришаева, к зазнобам в гости попёрлись и ещё и там гулянки себе добавили - с койкой мягкою на десерт, ласками жаркими, поцелуями. В общем, погуляли на славу все: по полной программе, что называется…

Там, в клубе, Андрея Наташа ждала, все глазки свои искрящиеся проглядела, его в темноте высматривая… Под конец не выдержала, к Чунгу со слезами на глазах обратилась, когда окончательно стало ясно, что Андрюшенька уже не появится, и её своим посещением не осчастливит.
- Чунг, милый, скажи, - дрожащим голосом спросила она вьетнамца, - где Андрей?
- А он не придёт, наверное, - ответил пьяненький Чунг, на Яковлеву глупо посматривая, с трудом узнавая её. - Он спит лежит в общежитии, крепко спит. Выпил много сегодня, вот и отключился… А хочешь, я его сбегаю разбужу? - спросил он её участливо, наконец замечая сквозь хмель в её миленьких глазках слёзы, саму её наконец узнав. - Скажу, что ты его ждёшь, что хочешь видеть.
- Не надо, Чунг, не надо! - оборвала его Яковлева решительно. - Пусть спит, пусть! - коли ему сон дороже. 
Сказав это Чунгу, она простилась с ним машинально, счастливого ему пожелала пути, через год договорилась с ним снова встретиться; после чего развернулась и пошла трясущаяся домой, в темноте о колдобины спотыкаясь. И всю дорогу шла и плакала от обиды, глаза платком вытирала; а потом всю ночь не спала: всё Андрюшеньку спящего представляла, который расстроил её, рассердил… и которого ей безумно видеть хотелось.
Она-то, святая душа, мечтала проститься с ним по-хорошему - надеялась погулять в последний денёк до утра, адресами, телефонами с Мальцевым обменяться, обещанный осенний приезд его уточнить, поцеловаться с ним, наконец, напоследок пообниматься, что ей так сильно понравилось... И домой его она мечтала к себе привести обязательно, ужин прощальный устроить, кулинарные способности показать. О чём она уже и с родителями договорилась и в чём те дружное её поддержали: опять стол помогли накрыть, продукты достали из погреба самые свежие, молоко, которое, как она хорошо запомнила, её Андрюшенька очень и очень любит, из-за которого к ним и приехал в деревню собственно. 
Но Андрей не пришёл почему-то, все карты и планы спутав. И она не знала, не ведала, не представляла даже, что ей теперь делать и думать, что предпринять… 
«Неужели же он так устал, действительно, - до утра лежала и гадала она, - что и до клуба не смог добраться: чтобы последний раз со мною увидеться? слово доброе на прощание сказать? После всего того, особенно, что между нами было. Или тут в чём-то ином дело?... И почему другие пришли? не устали? Резвятся теперь во всю с нашими потерявшими разум куклами… Вместе ж работали все, вместе пили сидели за банкетным столом, вместе, скорее всего, из-за того застолья и вышли…» 
«Нет, тут определённо что-то не то, - с горечью итожила бедная девушка. - Тут дело в самом Андрее и в его отношении ко мне: это мне теперь ясно…» 

23

Всю ночь она мучилась, горела огнём, головку нещадно ломала вопросами наитруднейшими и пренеприятнейшими, безуспешно пытаясь понять, что вдруг такое случилось с ней в последние недели и дни? Почему так больно и трудно на сердце и на душе? так без Андрея муторно, тоскливо ужасно и одиноко?... Ведь ещё и в июне, помнится, не зная его, она спокойно и тихо жила, печали не ведая и тревог, о грустном не помышляя и не догадываясь. Лишь училась старательно, хорошо кушала, крепко спала, к родителям по субботам с радостью ездила. И при этом твёрдо была уверена, любому б могла об этом сказать, что ей никто кроме них и младшего брата Миши не нужен, не важен, не люб и не интересен, никто! Круг близких и дорогих ей людей ограничивался одной лишь семьёй.
И вдруг появляется он в июле - чужой, непонятный и незнакомый ей в сущности человек, который, случайно познакомившись с ней, шесть или семь вечеров погуляв по деревне рядом, одним махом заслоняет собою всех - родственников, друзей и подруг - и становится для неё путеводной звездой, единственным светом в окошке; становится тем, фактически, без которого ей не нужен уже никто, без которого покоя и счастья в жизни не будет. Что он сделал такого особенного и чрезвычайного, - лежала и дивилась она, - что так её к себе привязал? чем её смог за несколько встреч и коротких бесед так покорить-одурманить? 
Она без конца вспоминала июль, первые танцы в клубе, студентов, что пришли на танцы плотной толпой и так её тогда взволновали. Они прекрасные, статные были все как один в своих расписных стройотрядовских куртках, гордые, умные и образованные, все - москвичи. Они и вели себя именно по-московски: сразу же на лужайку возле клуба бесцеремонно уселись, балагурить стали развязно, громко смеяться, дорогие сигареты курить, с собой из Москвы привезённые, их - притихших девочек местных, что возле клуба как куры столпились, - принялись высокомерно рассматривать словно на ярмарке кобылиц, в наперсницы себе выбирать, в любовницы. 
Она на них тоже украдкой тогда смотрела, хотя и скрывала это или пыталась скрыть, лиц замечала много знакомых, которые видела ещё и в прошлому году, когда иногда в клуб приходила, книжки с конспектами отложив, от экзаменов в институт отдыхая. Странно, но Андрея в толпе она не заметила: так он тихо и скромно на поляне сидел, таким в общей массе студентов был неприметным, невзрачным, невыразительным… Не заметила она его потом и в клубе, когда в окружении подруг возле сцены стояла, начала танцев ждала, и когда студенты приехавшие все как на ладони были. И красавчика-гренадёра Гришаева она постоянно видела перед собой на пару с Тимуром Батманишвили, и удальца Орлова, которых хорошо запомнила ещё и год назад, которые и тогда уже давали звону и жару. И Шитова с Перепечиным хорошо рассмотрела, что рядом возле сцены стояли и её с подругами обсуждали, как кажется: так можно было, во всяком случае, прочесть по их лукавым хитрым глазам, конкретно на неё направленным... А Мальцева Андрея - нет, не видела, будто его и не было в клубе; или же он всю дорогу прятался от неё. 
А потом он вдруг перед ней появился внезапно, свалился как снег на голову, или средь ясного неба гром, на танец первый её пригласил - да так, что она и понять ничего не успела, не успела увидеть даже, кто стоит перед ней и кто её приглашает. А во время танца, едва успев познакомиться, имя её едва узнав, он её и вовсе на улицу гулять позвал, предложил “плюнуть” на клуб и на вечер, что ей было слышать и дико, и странно - ибо совсем не так она представляла знакомства между мужчиной и женщиной, про которые в книжках читала, смотрела в кино, не такого наскока внезапного, прыти от суженого ожидала. Она-то мечтала сначала глаза жениха увидеть. И чтобы он взглядом огненным, взглядом страстным насквозь её словно стрелой или кинжалом пронзил, до сердца взглядом дотронулся, до потаённых глубин души, где известные интимные струны произрастают. Чтобы она поняла и почувствовала, остолбеневшая, жаром вспыхнувшая с головы и до пят, что это действительно он - тот самый, единственный и неповторимый, судьбою ей уготованный, роком, прописанный на небесах. И она мысленно чтоб полетела к нему как мотылёк на пламя, в нём господина будущей жизни признав. Вот она о какой встрече страстно всегда мечтала! какую встречу ждала!...
 
С Андреем же ничего подобного не произошло: вот что было для неё удивительно-то! С ним вообще всё было не то и не так - странно, чудно, непонятно, просто и обыденно до смешного, карикатурно даже, как в принципе не должно было быть… И она отказала ему, естественно, решительно так, помнится, отказала. И он повернулся, дурачок, и ушёл, не пожелал ей дать времени опомниться и к себе привыкнуть, со стороны получше себя рассмотреть. Пообещал только скороговоркой, что через неделю придёт - и сразу же и исчез за дверью… 
Это-то её и поразило тогда больше всего, потрясло, глубоко в душу запало - такое его поведение странное, не городское, в котором назойливость и гордыня отсутствовали совсем, в котором на гонор и спесь, на столичное высокомерие даже и намёка не было. Ибо высокомерие, назойливость и твердолобость в людях она переносила с трудом, не считала качества эти достоинствами, красящими мужчину. Батманишвили Тимура с Гришаевым Юркой она именно за то и отшила, когда они по очереди к ней подходили в течение всего вечера, что назойливыми и прилипчивыми оба были как репьи с лопухов, высокомерно-слащавыми, хитрыми; что вели себя с ней как снобы: считали непонятно с чего, что она сразу же должна была броситься им, удальцам-молодцам, на шею, тут же в любви признаться, чувствах больших, в постель завалиться немедленно. Приглашая её на танец, они ей как бы великую честь оказывали и даже и не пытались этого скрыть - Гришаев, во всяком случае. Да и похотливыми были оба, развязными до неприличия; много было грязи и пошлости в их “голодных” глазах, что сугубую идеалистку Яковлеву и коробило в них, и пугало. 
В Андрее же грязи и пошлости не было, совсем. Он в этом плане был их полной противоположностью. И вёл он себя с первого дня не так как они - по-другому: излишне скромен и робок, и по-особому мягок был, обращался всегда на Вы, держал себя с ней на равных. 
Она лежала и вспоминала с нежностью, как он убежал от неё в первый раз, когда она ему отказала, не стал канючить, скулить, внимания, любви её добиваться, - чем её здорово зацепил, заставил о себе целую неделю думать. А тут ещё и Чунг ей советом помог, соответствующим образом охарактеризовав Андрея; и мама в самых лучших словах дома о нём отзывалась: говорила, как он понравился в клубе ей и какой он хороший и целеустремлённый мальчик… И вышло так, в результате, что она всю неделю первую, самую во всех смыслах жаркую, с нетерпением танцев в клубе ждала, чего прежде с ней не случалось ни разу, всю неделю о странном московском парне ходила и думала, о предполагаемой встрече с ним - и знакомстве, которое её и пугало и волновало. 
И вот они встретились, помнится, пошли по деревне гулять - и упорно шли и молчали весь вечер, дрожали, супились, заливались краской стыда, не зная, что друг другу сказать, о чём разговор затеять. Она измучилась и истомилась так, что, вернувшись домой расстроенная, твёрдо решила свидания прекратить, которые ничего хорошего им не сулят, от которых добра не будет… Да и Андрей, опять же, когда она его рассмотрела внимательно, красавцем писаным не показался: он не был и близко похож на мужчин, что за душу её хватали и всегда ей нравились. Она-то сходила с ума от брюнетов высоких и статных: от Василия Ланового того же, или Михаила Боярского, с их огненными, как у пантер, глазищами, повадками прирождённых аристократов, буйствами слов и чувств. А её кавалер столичный был ниже среднего роста, русоволосый, худенький, скромный, с нею излишне скованный, молчаливый и робкий как провинциал. Не подходил он не по каким параметрам под её мысленный идеал и на первый, поверхностный, взгляд героем-любовником и близко не был. 
Но тут ей папа сильно тогда помог: утешил, остудил, вразумил, обласкал словом родительским, добрым. Он-то, про свидание первое всё внимательно расспросив, и посоветовал не спешить с решением. Про своё знакомство с мамою ей рассказал: про то как, будучи молодым пареньком, больше года к ней даже и подойти боялся, потом холодным покрывался при встречах, посиневшие от страха губы при виде её разодрать не мог, не то что слово какое произнести красивое и зажигательное, - робел-де до неприличия и стеснялся. «Мы все, Наташенька, такие стеснительные и косноязычные, - с улыбкой говорил он, перед дочкой на диване сидя, - когда по-настоящему влюблены, когда у нас в голове всё серьёзно. А от трепачей-балаболов ты подальше держись, от ухарей сладкоголосых: они, как правило, примитивные и пустые внутри, и никого, кроме себя, и не любят-то, не ценят. С ними намучаешься потом - прохвостами блудливыми, пакостными»… Потом он подробно про Шитова рассказал, как тот о Мальцеве высоко отзывался: о его трудовых способностях и характере. Ну и решилась она после этого ещё раз всё же с Андреем встретиться и самой убедиться во всём. «Не укусит же он меня, - подумала про него с улыбкой. - Попробую его как-то разговорить, молчуна застенчивого…» 
И опять они встретились возле клуба. И она вдруг осмелела отчего-то, хотя трусиха была ужасная, и под ручку его взяла; да так и пошла с кавалером рука об руку, не чуя ног под собой… С Мальцевым же и вовсе случилось невероятное: его как будто бы прорвало, - и он ей весь вечер про себя без умолку ходил и рассказывал. И так её простодушным рассказом тем поразил, так удивил несказанно, что она согласилась бы его слушать, не прерываясь, хоть несколько дней подряд, хоть всю неделю следующую... хоть всю жизнь.
Ну а потом понеслись души обоих в рай словно в хорошей сказке, зазвенело и заискрилось всё в их шальных головах, закружилась-завертелась жизнь каруселью июльской, праздничной, щедро одаривая обоих встречами и прогулками многочасовыми, беседами под луной, стрекачами-кузнечиками, певунами-дроздами и соловьями, которые им музыку сопроводительную заменяли, когда они молча по деревне шли, ночною прохладой и темнотой наслаждаясь, звёздным небом над головой. Она и не заметила, как привыкла к Андрею, сердцем к нему прикипела намертво, приросла, и жить начала уже только им одним, только про него гадать-думать. Он стал первым мужчиной, таким образом, которого она полюбила искренне и самозабвенно, глубоко и страстно, и кому захотела отдать всё - душу, ласки, жизнь и судьбу, тело своё и тепло, чистоту и девственность в придачу... 

Обо всём этом она лежала и думала ночью глухой и бессонной, когда пьяный Андрей в общежитии отсыпался, только это на грани истерики вспоминала - и не понимала, сил не имела понять: что вдруг такое у них с Андрюшей стряслось под конец? отчего оборвалось всё так быстро, внезапно? Ведь так хорошо было им вдвоём все последние дни! так высоко они душами оба летали! - что казалось уже, ей так именно и казалось, что расставание станет мукой обоим, и они и не смогут расстаться, что лучше, наверное, оба умрут. 
И вдруг Андрюша её ненаглядный взял и исчез, вечером почему-то в клуб не пришёл, куда весь их отряд пожаловал во главе с командиром и куда он был просто обязан прийти, зная, что она его будет там ждать непременно. Она терялась в догадках, понять не могла, что вдруг такое могло между ними случиться и что она, дурёха, могла ему в их последнюю встречу сказать, чем рассердить до такой степени, - что он с ней даже и встретиться не пожелал, поговорить напоследок, проститься. Она этим в точности самого Мальцева напоминала, когда он в июле-месяце с первого вечера в клубе точно такой же вернулся - угарный, разбитый, больной - и так же вот точно мучился, места не находил всю неделю, её отказ переварить пытаясь, как и своё диковинное поведение. 
Промучившись и проплакав ночь напролёт, от слёз и от горя очумев и осунувшись, она утром раненько с кроватки резво вскочила, умылась наскоро ледяной водой, припудрилась-причесалась в спешке, принарядилась быстренько в самые дорогие наряды и даже и глазки подкрасила почерневшие, чего прежде не делала никогда, что для себя считала зазорным. После чего, туфельки новенькие одев, которые ей родители в институт приготовили, она в школу бросилась сломя голову с непременным желанием там Мальцева встретить и про отсутствие в клубе от него самого узнать, что было ей, истомившейся, знать крайне важно, без чего, казалось, она дальше бы жить не смогла.

 

Добежав до школы минут за семь, она незаметно спряталась там в мокрых кустах сирени возле одноэтажного корпуса, где пока ещё жили студенты и который она хорошо знала по прошлым школьным годам, в котором неоднократно бывала, и всё утро там просидела мышкой, тайком карауля Андрюшеньку своего, мечтая его, наконец, увидеть и успокоить себя, словечком заветным с ним перед отъездом обмолвиться…

24

А впервые вкусивший такое количество водки Андрей только в восемь утра пробудился - бледный, помятый, больной, ужасно голодный к тому же. И первое, что он сделал, это выпил целую банку воды, что на окне у них для поливки цветов стояла, зубами громко стучащими чуть банку ту не разбив. После этого он спать опять завалился и проспал таким образом ещё час, до девяти утра ровно, когда проснувшийся Чунг его разбудил, похохатывая над его жалким видом. Трясущийся и шальной, Мальцев заставил себя подняться с кровати и на улицу выйти со всеми вместе, на свежий воздух, гудящую голову проветрить и разгрузить, размять кости. А заодно и байки парней послушать про их вчерашние клубные пляски и “подвиги”. После чего он на кухню с друзьями пошёл - еду себе там отыскать попытался, компот или чай горячий. 
Но от еды и застолья вчерашнего только тарелки да кружки пустые остались, да кастрюли грязные с подгоревшим дном, да загаженный остатками пищи пол, по которому уже и тараканы бегали, мыши. Найти что-то съедобное в таком бардаке не представлялось возможным: всё ребятишки гулявшие вчера вечером “подмели”, на завтрак ничего не оставили... И пришлось проголодавшемуся Андрею затвердевшие куски чёрного хлеба есть, что на осиротевших столах валялись, водою холодной их запивать - и о доме мечтать, о родителях, что должны до отвала его накормить, лишь бы только до них поскорее добраться, лишь бы увидеться с ними.
Наташу, в кустах притаившуюся, он не видел, естественно, и даже и не догадывался о ней, о близком её присутствии. И она, трусиха, как ни настраивала себя, ни уговаривала подойти и поговорить обо всём, отношения выяснить, - но так, в итоге, и не подошла: и приятелей его, что безотлучно крутились около, постеснялась, и испугалась, главное, что не поймёт Андрюшенька поступок сей, и её за него осудит… Она уже и тем довольна была, в сиреневых кустах тихо плачущая, уже за то благодарила судьбу, что увидела его ещё раз, со стороны на него полюбовалась-порадовалась, что самолично удостоверилась наконец - и это было самое главное - в его полном здравии…

В десять утра в их лагерь приехал колхозный автобус, который повёз хмельных москвичей в Смоленск, который в школе только командира с шабашниками оставил. Маршрут же автобуса мимо выстроенного коровника пролегал, на который студенты с восторженным умилением смотрели, с гордостью плохо скрываемой… Да и как им было по-другому смотреть? как? - если в коровнике том они помнили все до единого кирпичи, что собственноручно в стены его положили, каждый забитый гвоздь и каждую на полу и на крыше доску. Он родным им сделался за два летних месяца - как собственная квартира в Москве или загородный дачный дом, у кого он имелся. Они и относились к нему именно как своей собственности - также заботливо, трепетно и внимательно, - и готовы были насмерть уже стоять, прибить-приструнить любого, кто посмел бы его прийти и сломать, испортить, исковеркать, изгадить.
Умилялся вместе со всеми и Мальцев Андрей, на удалявшийся коровник восхищённо поглядывая, мысленно как с другом прощаясь с ним, желая ему постоять подолее. Последний раз взирая на стройку, на которой вчера ещё работа кипела вовсю и которую с первого и до последнего дня большие проблемы сопровождали, он и поверить не мог, уяснить головою пьяной, что теперь это всё уже позади, и что они, пареньки сопливые, смогли наворотить такое всем проблемам и тяготам вопреки: и крышу ударно достроить-докрыть за каких-то несколько дней, и бетоном полы залить на огромной площади, и даже и входные ворота соорудить и навесить успели - куда же в деревне без них. И сознательную гонку такую они устроили для того только, чтобы 20-го августа мысленно с гордостью произнести-прокричать в окна дребезжавшего на ухабах ПАЗика, крестьян сырлипкинских имея ввиду: берите-де, люди добрые, пользуйтесь на здоровье! Вот он, готовый коровник, что мы обещали построить в июле! - мы не обманули вас! И мы не даром тут ели у вас и пили, морочили вам мозги! - мы слово своё сдержали! 
Он ехал и вспоминал невольно свой первый на стройке день, поле чистое с пасущимся на нём скотом, на котором кроме бытовки строительной с инвентарём да бурьяна дикого, в метр ростом, да огромных “лепёшек” коровьих и не было-то ничего. Отчётливо вспомнил слова приехавшего к ним на объект Фицюлина: как он агитировал их страстно, после экскурсии памятной, слёзно помочь упрашивал. Они хотя и откликнулись с жаром на тот до боли тронувший их призыв, дружно его одобрили и поддержали, - но всё же верилось тогда слабо, новичку Андрею - особенно, ни разу нигде не работавшему, даже и в армии не служившему, что они, юнцы, смогут осилить такое, собственноручно такую махину поднять, их “целину смоленскую”. Какой-то игрой всё это казалось в душе, глупой детской забавой. Поиграем, - думалось в первые дни, когда ничего ещё, кроме досок не струганных, перед глазами не было, и приходилось подготовительной работы уйму целую выполнять, такой утомительной во все времена, неблагодарной, невидной, низкооплачиваемой, - помашем топорами от скуки, неделю-другую убьём - и уедем домой отдыхать, всё тут безжалостно побросав, чтобы потом колхозники сами всё и достраивали. Не так это просто - строить, как из далёкой и сытой Москвы представлялось, как командир на собраниях лихо про то им вещал. 
Про то же ему и дома все говорили: соседи, родственники, друзья. Как, помнится, потешались над ним взрослые мужички-доминошники, что у них во дворе целыми днями сидели-играли и попутно обсуждали всех, хаяли и наставляли, когда он, бывало, к ним в куртке студенческой подходил и по простоте душевной про будущий стройотряд рассказывал: что ехать-де туда собирается, коровники крестьянам строить, нелёгкую их жизнь улучшать.
«Да чего вы там путного построить-то можете, Андрюх, студенты-белоручки?! - ехидно все они, помнится, скалились, костяшками белыми по обшитому медью столу на весь двор громыхая, - не смеши ты, ради Бога, нас! - когда вы гайку от болта не отличаете толком! лопату перепутаете со скребком!... А стройка - дело серьёзное и ответственное, на стройке специалисты нужны: каменщики и плотники профессиональные, бетонщики. Мы уж про сварщиков и стропальщиков не говорим - это само собой разумеющееся. Грамотный прораб, наконец, нужен, чтобы по чертежам, техпроэктам объект возводить мог, строго соблюдать технологию. Чтобы у вас там не рухнуло всё в этот же день и вас же, дурачков малахольных, не завалило… Для потехи вас туда, чувствуем мы, везут: чтобы вы там дерьмо вместо скотников из коровников их гнилых выгребали».
А оно вон как всё складно, в итоге, вышло; вон чего они за неполных два месяца учудить-сотворить сумели!...
 «Молодцы! молодцы, черти! - улыбаясь краями губ, восторженно думал он, себя и товарищей своих уважая, что сидели рядом в автобусе и, как и он, коровник с любовью рассматривали через стекло, на год со стройкой прощались. - Есть теперь чем гордиться, за что себя уважать, чем перед дворовыми циниками и алкашами похвастаться-отчитаться при встрече… Какой коровник отгрохали, а! - на загляденье! - в который уже и сейчас вполне можно скот загонять, в котором бурёнкам и пеструхам уютно будет: просторно, тепло и светло. Что тепло будет - точно, гарантию здесь даю: мы на совесть строили, от души, халтуру и брак не гнали. Володька Перепечин за этим зорко следил: халтурить бы никому не дозволил… И ушло у нас на строительство каких-то пятьдесят дней всего, а с простоями и задержками - и того меньше... Пятьдесят дней - и готовый тебе коровник: фантастика да и только, диво дивное! Разве ж такое забудешь когда! разве из памяти выкинешь!... Да за одним только этим: чтобы чудо подобное созерцать, быть к чуду тому причастным, - надо было в деревню всенепременно ехать и муки адовы здесь терпеть, которые теперь блаженством таким оборачиваются». 
Утомлённый последними днями Андрей ехал и улыбался, счастливый, в окошко мутное сонно смотрел - творением собственных рук любовался, что удалялось всё дальше и дальше от них, волшебным сном становясь, красочной чудесной сказкой. Высоко летала его душа по голубым просторам Вселенной, и гордился он собой законно и честно, безмерно и безгранично, сознавая отчётливо в те минуты праздничные, духоподъёмные, что то строительство, в котором он здесь участвовал, - созидание, творчество, ежели шире про то говорить, - это такое блаженство, такое счастье великое оказывается, ради которого собственно и стоит на белом свете жить, с которым по остроте, накалу эмоциональному, глубине и полноте чувств сравнится не может ничто - ни одно удовольствие и развлечение плотское, ни один самый пышный банкет! 
Всё это словами скудными не передать, увы: не придумали люди ещё таких слов, адекватно отражающими триумф и полёт души, да и навряд ли когда придумают. Это, как и любовь, и разлуку, и хвори-болезни разные исключительно самостоятельно каждому смертному требуется пережить, чтобы навечно запомнить потом те настроения и эмоции почти на клеточном уровне, под “корку” их себе занести зарубкой-тавром несмываемым! Подвиг, подвижничество, преодоление болезней, страха и слабостей стоят того - ей-ей! Это в подлунном мире есть золото самой высокой пробы!...

25

Такие мысли и настроения праздничные с головой окутали Мальцева, пока он через стекло автобусное на удалявшийся всё дальше и дальше коровник с ленивым прищуром смотрел, пока мимо осиротевшей стройки проезжал на ПАЗике. А потом он, смертельно уставший, уснул; и спал, ничего не чувствуя, аж до Смоленска, где его Чунг опять разбудил, улыбнувшись приветливо, всепонимающе. 
В Смоленске студенты-строители, и Мальцев Андрей в их числе, прошлись погуляли немножко по городским улицам и старинный боевой русский город рассмотрели уже получше, чем в первый июльский день, благо у каждого времени было хоть отбавляй: их московский поезд с вокзала только в 19 часов отправлялся. Некоторые, как Орлов и Гришаев, не захотевшие долго ждать и в поезде десять часов трястись-мучиться, поймали частников и поехали в Москву на авто. Остальные же вынуждены были болтаться по городу целый день, кто попроще и победнее жил, и деньги не бросал на ветер. Все они подкрепились в кафе чебуреками с пивом, ещё погуляли по центру, в кафедральный Свято-Успенский собор из любопытства зашли, в музей краеведческий. А вечером на поезде “Рига-Москва” помчались домой с ветерком, собственного сочинения песню-гимн под гитару всю ночь распевая. «Когда животновод коровник обойдёт, заматерится грубо и сердито, - на весь плацкартный вагон хором горланили они, распоясавшиеся, пассажирам здорово досаждая. - На стенах, так и знай, прочтёшь, что тот сарай построил стройотряд с названьем “VITA”…»
Потом на очереди была Москва, во все времена особенная и прекрасная, вокзал Белорусский, родной, дурманящий столичный воздух. Потоки машин и людей сновали здесь взад и вперёд без устали и перебоев, жизнь знаменуя бурную, “кипучую и могучую”, ни с какою другой не сравнимую. Сам воздух здесь был особенный - чудодейственный, героический и великодержавный, пропитанный духом стальным, движением, страстью и силой, - который, пронизывая до костей, невиданной энергией тебя заряжал, расторопным, активным и деловым каждого вновь прибывшего делал. Москвича или гостя столицы так и подмывало сорваться и понестись, в столичном угарном омуте пушинкой закружиться.
Вернувшемуся домой Андрею всё это было так сладко и до одури остро в себе ощутить после убогих и сонных Сыр-Липок - дух могучий, московский, сверхскоростной. Так на душе и сердце становилось приятственно от родной и привычной ему атмосферы! - что хотелось ошалелым криком кричать, по-петушиному задрав кверху голову, и без разбора всех обнимать! со всеми подряд раскланиваться как с друзьями давними или родственниками, руки подолгу жать, в любви объясняться! 
По перрону прошествовав не спеша толпой по-цыгански шумной, полной грудью влажным утренним воздухом с упоением подышав, сигареты прощальные на привокзальной площади выкурив, студенты-строители, простившись жарко, друг друга крепко расцеловав, по домам разбрелись, по общагам - чтобы уже через десять дней в институте перед первою парой встретиться и всё там заново обсудить, недавние деревенские подвиги дружно вспомнить, танцы в клубе, банкет, пьяные ночные загулы с девочками. Летняя стройка для них на этом закончилась - всё. Впереди их ждала учёба…
  
Сев в подошедший троллейбус, поехал домой и Андрей: отъедаться и отсыпаться дома, с товарищами, родителями встречаться, его не видевшими пятьдесят дней и по нему как по солнцу исчезнувшему соскучившимися. «Как ты там загорел-то, Андрюш! - удивлялись они в один голос, - как возмужал, повзрослел, посерьёзнел! Не зря, значит, ездил в отряд, определённо не зря: научил он тебя уму-разуму». «Научил, научил, - одно и то же всем им Андрей отвечал. - Работа каторжная, беспрерывная, - она кого хочешь научит».
Настроение, что он испытывал в первые дни, в Москву со стройки вернувшийся, было такое, будто он и впрямь другим человеком стал - самостоятельным и ответственным, предельно-серьёзным и взрослым, прошедшим суровую школу жизни и там узнавшим настоящую цену себе, своим способностям и возможностям, силе; научившимся отвечать за слова и преодолевать трудности, зубами скрипеть, мучиться от усталости и обиды, - но всё равно доводить до конца порученное ему дело, не бросать его, не сдаваться… А детство его озорное, беспутное будто в далёких Сыр-Липках навечно осталось вместе с новым коровником - тамошним людям на память… 

Про Яковлеву в Москве он не думал, не вспоминал почти: не до неё ему уже дома было, не до дум и страстей смоленских. Учёба, отдых, друзья - всё это его с головой поглотило. Новая жизнь для него началась, городская, столичная, разудалая и до предела насыщенная, так разительно от сырлипкинской отличавшаяся.
И в ноябре он никуда не поехал, естественно, как Наташе того обещал, - хотя и помнил про ту поездку. Куда было ехать? к кому? И зачем? Смешным это всё уже из Москвы казалось, не настоящим… 
26

Про Наташу он принялся думать на постоянной основе через год ровно, себе её начал мысленно представлять и прошлые с ней свидания, когда в июле-месяце на пассажирском поезде “Москва-Рига” к Смоленску опять подъезжал в составе студенческого стройотряда “VITA”, державшего трудовой путь всё в ту же деревню Сыр-Липки. А захолустные Сыр-Липки для Мальцева с прошлого лета с красавицей и умницей Яковлевой уже навечно связались, как Кремль и Красная площадь для него были навечно связаны с Москвой.
«Приехала ли она к родителям на этот раз, или на юг отдохнуть укатила? - думал он про неё с лёгкой внутренней дрожью, через запотевшее вагонное окно смоленские утренние пейзажи сонно разглядывая. - А если приехала - помнит ли ещё меня? не забыла ли?»
И в автобусе он про неё всю дорогу думал - прогулки прошлые вспоминал; как и то, разумеется, какая она была год назад статная, сочная и красивая. Ничего другого не лезло в голову - хоть убей! - ибо других достойных и ярких событий у него в Смоленске и не было-то по сути. Только работа, работа, работа одна, монотонная и утомительная, которую вспоминать не хотелось... Вот любовные впечатления и навалились разом по мере приближения к лагерю, сердечко разбуженное заставили трепетать памятью о недавнем прошлом.
«…Да уж замуж, наверное, вышла, - под конец почему-то подумалось про подружку, когда до деревни было рукой подать, когда уже и постройки колхозные с элеватором во главе стали просматриваться на горизонте. - Такие умные да красивые долго бесхозными не остаются: мужей себе быстро находят или ухарей-ухажёров каких-нибудь. Тем более - в институте педагогическом, публичном и достаточно людном месте, где она на виду всегда как яркий цветок на поляне. Любому захочется её попробовать и насладиться: отказать будет ой-как тяжело… Да и не захочется ей отказывать-то - вот в чём вся штука. И это дело понятное и извинительное, это - жизнь, женское естество природное, до поцелуев и всего остального лакомое, которое требует своего и от которого никуда не спрячешься, под родительским крылышком не усидишь. В прошлом году перед самым отъездом я в этом воочию убедился, ночью с 16-го на 17-е августа, как сейчас помню; понял, что собой представляет инстинкт и на какие он девочек молодых толкает поступки и глупости…» 
«Ну и ладно, и хорошо, и пусть, пусть находит и пусть выходит, пожалуйста, на здоровье ей; и потом пусть рожает детишек как все, воспитывает. Мне-то какое дело до этого? - улыбнулся он тогда весело и спокойно, никакой горечи почему-то от догадки своей не испытывая, наоборот, одно облегчение испытывая в душе. - Не придётся с нею встречаться и отношения выяснять, оправдываться и извиняться за то, что осенью к ней не приехал, как пообещал о том прошлым августом сдуру… Вообще тогда делать ничего не придётся: забудем друг про друга скорёхонько и дальше спокойно жить начнём, каждый по-своему и по-отдельности… Погуляли в прошлом году, потешились, посмешили людей - и будет. К чему могут привести те гулянки ночные? чего хорошего нам с нею дать?... Да ничего совершенно! Всё обсудили уже, всё друг про друга узнали, что необходимо узнать, всё поняли. Даже и поцеловались однажды, а потом ещё и в постель улеглись. Спьяну-то! Вот дурачки, чего отчебучили!... Ну и хватит, и надо остановиться на этом, не усугублять. Хорошего понемножку, как говорится. Дальше б, ежели это всё продолжать, эту амурную тягомотину, только б одни головные боли и неприятности начались - поцелуи страстные и ежедневные, ласки с нежностями, постель... Ну а чем постели обычно заканчиваются у молодых - известно. Родами незапланированными, внебрачными - не приведи Господи! - детьми… Вот и не надо до этого доводить, вовремя остановиться надо…»

Так или почти так прикидывал и гадал весь получасовой путь до лагеря новоиспечённый третьекурсник Мальцев; так думал-рассуждал сам с собой, когда к смоленским Сыр-Липкам на колхозном “ПАЗике”, громыхая и пыля, опять приближался. И, трясясь и вздрагивая на ухабах, полюбившуюся деревню с любопытством разглядывал, ставшую почти что родной, пытаясь понять и подметить, что изменилось тут, исчезло или добавилось за год. Приехали же они на место около двенадцати часов по времени, как и в прошлый раз, и опять целый час почти вещи вытаскивали и складировали, постельное бельё получали у коменданта, занимали и заправляли кровати, наскоро подкреплялись в столовой сухим пайком. А после обеда, когда свободное время выпало, Андрей на конюшню перво-наперво побежал: конюха дядю Ваню разыскивать. Нашёл его, как всегда пьяненького, обрадовался, крепко обнялся с ним, расцеловался по-дружески, от души, поговорил с полчаса о жизни. И конюх на радостях московскому гостю самую лучшую лошадь без разговора дал (но без седёлка, правда), молодого вороного жеребца по кличке Цыган, памятуя об Андреевой к верховой езде страсти, на котором соскучившийся по лошадям Мальцев часа три без устали по полям ездил, с которого даже упал. 
В лагерь он возвратился к ужину, после которого отдохнувшие и отлежавшиеся студенты в клуб побежали дружно, время там убивать и попутно очередную культурно-развлекательную программу проводить в жизнь, радовать себя и жителей, девушек и баб одиноких. Звали с собой и Андрея, но тот идти отказался, на усталость сославшись и сбитые от верховой езды ягодицы, которые-де надо было восстанавливать срочно, лечить, готовить к работе. 
Но дело, конечно же, было не в этом - не в усталости и ногах! Отказ от похода в клуб в действительности объяснялся иначе. Ещё прошлой осенью, возвратившись полуживым домой и силы утраченные восстановив с Божьей и родительской помощью, Андрей загадал-спланировал для себя, что с Яковлевой или же с кем-то ещё, если он соберётся поехать опять на стройку, больше шуры-муры крутить не станет, “подвиги” Юрки Гришаева повторять, “рекорды” любовно-совратительные устанавливать, склонять местных “тёлок” к сожительству. Довольно с него этих глупостей! Хватит!
Побарахтавшись в любовном омуте пару месяцев, “прелесть” его вкусив - пусть только и наполовину или на четверть даже, - он надорвавшимся сердцем почувствовал, что не нужна, противопоказана была ему, 19-летнему, вся эта утомительная любовная канитель-маета - и немалые хлопоты, главное, что были с ней напрямую связаны. От которых он - о, ужас! - дней десять потом отходил-отсыпался в Москве - и всё никак не мог отоспаться. Повторять это заново, добровольно начинать себя ещё и ночными бдениями изводить в довесок к работе, пустопорожними и надоедливыми прогулками под луной он никакого желания не испытывал. Потому что только работать сюда приехал и по возможности отдыхать. И непременно желал все два месяца только лишь отдыхать и работать… С девчонками же по деревне шляться в его не входило планы: он не был до них, как другие, охоч, и сердечко его ребяческое дремало, лишь ненадолго пробудившись по случаю прошлым летом - да тут же опять и уснув. 
Это и Наташи касалось, бывшей златокудрой подружки его. И с ней он решил не встречаться и амурничать не начинать, если это вообще ещё смысл имело: если не замужем она была, была свободна, если домой отдыхать приехала, наконец, а не в какое-то другое место умчалась. «Для чего мне бодягу такую с ней опять заводить, - катаясь на лошади, для себя он решил окончательно и бесповоротно, - если мне от неё ничего не надо: ни поцелуев с ласками, ни, тем более, сексу... А гулять просто так, для души, как в прошлом году с ней гуляли, - это и смешно уже будет, и глупо, и утомительно очень… Да и не захочет она просто так! Уже и забыла меня, наверное!...»

27

Но Наташа нет, не забыла его, как выяснилось, - передала горячий привет тем же вечером и попросила прийти к ним домой для какой-то очень важной беседы. О чём вернувшийся от Яковлевых Чунг, успевший уже к ним наведаться, с восторгом и сообщил Андрею.
«Она велела тебе сказать, - заговорческим тоном закончил вьетнамец то своё полуночное сообщение, - чтобы ты в гости к ним в ближайшее время пришёл: они тебя все с нетерпением ждать будут; рады, что ты приехал…»
Сообщённое Чунгом известие на порозовевшего Мальцева произвело двоякое впечатление. Ему и приятно было услышать, с одной стороны, что его ждут в деревне, не забыли ещё, что видеть и слышать желают. И, одновременно с этим, его покоробило и передёрнуло то, что скромница и прелестница Наташа, какой он её знал по прошлому году и какою запомнил, теперь уже волю свою с первого дня проявила: и в гости его зовёт, не дожидаясь субботы, да ещё и Чунга сюда подключила, чего делать было бы и не нужно совсем - по отряду сплетни-то распускать через Чунга. Она сразу же начала с ним вести себя так, одним словом, будто бы он был чем-то обязан ей, был Яковлевым чуть ли уже ни родственник… Всё это сильно не понравилось тогда Андрею, который не выносил диктат, не любил, не терпел быть к кому-то привязанным. Он себя и с товарищами точно так же держал: не позволял из них никому порабощать и подавлять себя, садиться себе на шею.
«Не успел я появиться в деревне, а они меня уже в гости зовут, да ещё и в приказном порядке, - с досадою лёгкой ярился он, нахмуренным развалясь на кровати. - Они что думают-то: что если я к ним в прошлом году один раз пришёл - дуриком, из-под палки по сути, - то теперь просто обязан уже под их дудку плясать? членом их семьи становиться?... Этак пару-тройку раз к ним придёшь, по глупости-то, бдительность потеряв, - так они меня и жениться заставят, дочку их распрекрасную в жёны брать и в Москву увозить с собою. В гости ходил, скажут, чаи с баранками распивал, обнимался и миловался тайно - женись давай, скажут, сукин сын, не позорь девку… Ну нет уж, увольте, товарищи дорогие: в ближайшее время встречаться с вами со всеми - это исключено. Я сюда работать приехал, в конце-то концов, а не по гостям шляться…»

В среду вечером к Мальцеву опять пристал в общежитии дружок его шалопутный Чунг, вторично побывавший у Яковлевых в гостях после просмотра клубного фильма, и начал про Наташу с жаром рассказывать: что ждёт-де она его дома, очень с ним встретиться хочет, поговорить, и слёзно просит прийти - не тянуть, не откладывать, не стесняться. И именно на домашней встрече почему-то вьетнамец настаивал: уверял, что в клуб-де Наташа не может и не хочет по какой-то причине ходить. А почему? - не рассказывал.
«Встречусь, Чунг, встречусь! - ответил ему раздражённо Андрей. - В ближайшую субботу в бане помоюсь, отдохну и схожу к ним, ладно, так и быть. Отстань только! - А сам про себя подумал: - Баба совсем уже рехнулась, по-моему: уже скоро приказным порядком начнёт меня на свидания вызывать - чтобы я к ней по первому её требованию сломя голову бегал. Да ещё и домой прибегал, что самое-то интересное, чтобы ещё и с родителями я дружить начинал и общаться, с братом. Чтобы привыкал к ним, наверное; а они - ко мне… Так ведь, смехом-смехом, а дело прямиком к свадьбе и подойдёт, это как пить дать, с такими-то её замашками и призывами. И не заметишь, как в загсе окажешься, семейный хомут повесишь на шею. К этому, похоже, она и ведёт… Да нет уж, подруга, так такие вещи не делаются и не делались никогда: на свидания, как мне представляется, люди по-доброму, а не силком ходят, не по приказу. Приказывать мне тебе ещё рановато: ты мне никто. И так никем и останешься...»
Он подумал так - и почувствовал, как стихийно зарождается в его душе негативное к прежней подружке чувство, которое застит её милый некогда образ, которое его чернит…

В субботу, помывшись в бане, вымотавшийся за первую рабочую неделю Мальцев решил непременно расслабиться и отдохнуть, накопившуюся усталость сбросить: сначала верхом на лошади долго опять катался, раздольные песни пел, любуясь природною красотой, валялся в душистом клевере с удовольствием, ароматами дышал, пока лошадь отдыхала и сочной травой подкреплялась; а после ужина, когда хлопцы в клуб убежали, книжку лежал и читал на кровати, наслаждаясь покоем и тишиной, и свалившимся одиночеством, что было редкостью в общежитии. Начитавшись и намечтавшись вдоволь, силёнки восстановив, он спать пораньше улёгся и быстро заснул… Но ближе к полуночи его разбудил Чунг, что над ним чёрной тучей навис и его отчаянно тряс за плечи.
- Андрей, - сонному, стал выговаривать он ему, пока никого из ребят не было рядом. - Ты почему к Яковлевым не пришёл сегодня как обещал? Наташа тебя весь день и вечер ждала, о чём-то важном поговорить хотела. А ты не пришёл опять, поступил как свинья. И она расстроилась сильно, плакала и переживала! Она заболела, Андрей, у неё жар, температура поднялась высокая. Елена Васильевна, когда я к ним забежал после танцев, очень меня с тобою поговорить просила: чтобы ты с дочкою побыстрее встретился, не мучил её, не томил.
- Я не доктор, Чунг, чтобы её лечить! - я боец ССО “VITA”! - ответил Андрей вьетнамцу в запале, с трудом уже сдерживая себя, чтобы соседу по койке не нагрубить, который посмел разбудить его среди ночи, сон оборвать первый. - И приехал я сюда не шашни крутить и “тёлок” местных охаживать, а работать, коровники строить, государству нашему помогать! А ты меня будишь Бог знает когда, выспаться не даёшь! Ты посмотри глазами своими раскосыми, сколько времени-то!...
Сказавши это, он плечо рывком высвободил из рук вьетнамца, выругался, к окну от него отвернулся - и ещё и голову одеялом накрыл, давая понять, что всё, разговор окончен. Чунг отошёл, расстроенный, сам раздеваться стал, ко сну в темноте готовиться, что-то себе под нос бормоча по-своему, по-вьетнамски. Андрей же… Андрей после этого долго ещё не мог заснуть: лежал и ругался матерно, себя огнём распалял, метал громы и молнии под одеялом.
«Во дают, а! Молодцы! молодцы, черти! - гневно ругался он тихим шёпотом. - Уже и болеет она! и матушка её слёзно меня домой зазывает: чтоб я её пришёл полечил, развеселил и утешил! Цирк да и только! Не успеешь глазом моргнуть - так ведь и вправду женят! Только замужество, скажут, поможет нашей бедной и несчастной Наташеньке выздороветь и не болеть; женись давай, скажут, кобелина бессовестный, не доводи нашу дочку единственную до слёз и истерики! А иначе, мол, рожу тебе начистим, гад, в суд на тебя подадим, за разврат посадим!»
Всё это было так неприятно Андрею: эта возня закулисная, лицемерная, от которой дурно попахивало, - что он взрывался буквально, злым и бешеным становясь, каким в жизни в общем и целом не был, каким его никто из близких и знакомых не знал. Но самое-то неприятное здесь было другое: что он уже и про Наташу свою начал скверно думать, её обвинять во всём - в заговоре против него, в несуществующей хитрости и коварстве.
«Надо же, какая она оказалась! - с ухмылкой недоброй он её поминал. - А по прошлому году прямо-таки небожительницей мне представлялась, ангелом во плоти, смоленской Татьяной Лариной… Ну нет уж, дудки! Им меня не скрутить так легко и в сети свои не поймать гнилые! Не увидит она больше меня никогда. И я её не увижу!...»

28

Но, несмотря на стихийно-возникшую ярость и неприязнь, упорное нежелание встретиться и объясниться, Наташу он увидел, всё ж таки, помимо собственной воли - в ближайший вторник это случилось, днём, когда часов в одиннадцать по времени его подозвал к себе Перепечин и попросил в сельмаг за сигаретами сбегать, которые у него закончились. «Сбегай, Андрюш, сделай милость, - сказал он ему виновато. - А то я вчера в обед чего-то забыл купить, когда проезжал мимо: думал, что хватит двух пачек и не стал шофёра нашего напрягать остановкой и ожиданием. Но не рассчитал - не хватило, увы: Тимура вечером несколько раз угощал, Гришаева Юрку, которые всё якобы курить бросают оба, да никак не бросят - мои смолят и смолят без конца, халявщики хитрожопые. А без сигарет мне труба: до обеда не дотерплю, измаюсь, ожидая, пока машина наша придёт… и придёт ли. И по жаре сейчас в магазин бежать не охота, по солнцепёку: старый стал, ленивый, неповоротливый… А ты у нас на ногу лёгкий: за полчаса туда и обратно сгоняешь и глазом не моргнёшь. Давай, Андрюш, выручай. Не дай начальнику своему без табака погибнуть». 
Мальцев возражать не стал: услужить Перепечину было ему приятно. Взяв у того деньги и накинув на голое тело рубашку и тренировочные штаны, он скорым шагом направился со стройки к сельмагу, до которого было от них километра полтора и мимо которого они каждый день на работу и с работы ходили. Зайдя через пятнадцать минут в магазин, он увидел там очередь из трёх баб, впереди которых стоял уже здорово пьяненький местный кузнец, успевший с утра нализаться. Он стоял, навалившийся на прилавок, и у продавщицы водки себе просил, которую та ему продавать наотрез отказывалась… Из-за этого в крохотном магазине поднялся невообразимый шум и образовалась очередь, в которой Мальцеву пришлось около десяти минут простоять - подождать, пока пьяного мужичка боевые бабы с матюгами и зуботычинами оттолкнут от прилавка, освободят проход. А потом и вовсе вытолкают на улицу с криками: «давай домой проваливай, пьянь, иди помогать своей Нюрке! С утра уж глаза залил, и всё ему мало! И когда только нажрётся, скотина, утробу свою напоет! С восьмого класса, гадина, самогонку вёдрами пьёт и пьёт, и всё никак не подохнет!»… После ухода недовольного кузнеца очередь рассосалась быстро, и Андрей, купив у продавщицы две пачки «Явы», вышел на крыльцо сельмага, намереваясь побыстрее вернуться на стройку, где его наверняка заждались. И в этот самый момент он неожиданно и столкнулся с Яковлевой, которая стояла метрах в восьми от крыльца, наклонившись над новой детской коляской, из которой она пыталась поднять на руки грудного ребёнка и с ним, по-видимому, зайти потом в магазин. 
Увидев её, Андрей испуганно вздрогнул и остолбенел, и попятился было назад, машинально планируя вернуться вовнутрь помещения, чтобы избежать встречи. Но через секунду замер на полушаге, вовремя сообразив, что бесполезно и глупо это, если Яковлева в сельмаг пришла, если через минуту там будет…
«Чей это у неё ребёнок-то?» - было первое, что растерянно тогда подумал он, залившийся краской стыда, истуканом застывший на крыльце магазина, которому предстояла вскорости с бывшей подружкой встреча... и разговор, незапланированный и внезапный, и оттого неприятный совсем, которого лучше было бы избежать, отложить на потом - до лучших времён что называется, до “хорошей погоды”.
Наблюдая пристально за Наташей, он видел, как вытащила она из коляски ребёнка, с головой укутанного в пелёнки, с любовью прижала к себе, что-то нежное ему прошептала, поцеловала страстно, качнула вверх и вниз, чтобы спал крепче; после чего выпрямилась и, развернувшись вполоборота, сделала шаг к крыльцу, на котором стоял Андрей… Увидев его, она, в свою очередь, вздрогнула и напряглась, чуть-чуть назад отшатнулась даже, будто в стеклянную стенку стукнулась лбом, поморщилась от удара, виновато заулыбалась как маленькая - и так и застыла на полушаге, остолбеневшая, вцепившись взглядом в дружка своего, которого она всю неделю к себе зазывала, но который проигнорировал тот её страстный призыв.
В растерянности застывшие возле сельмага, они стояли и буравили друг друга глазами, предельно-взволнованные, юные и прекрасные, не видевшиеся целый год и уже друг от друга отвыкшие. Им теперь предстояло опять приглядываться и привыкать, соединяться душами. И каждый будто бы стоял и гадал: «А надо ли? а есть ли ещё в этом смысл? И будет ли им опять хорошо вдвоём? Так, как было раньше!...»

Такие мысли, во всяком случае, ураганно носились в голове Андрея, который, осторожно спустившись с крыльца и подойдя наконец к девушке, первым прервал молчание и тишину, становившиеся неприличными.
- Здравствуй, Наташ! - как можно приветливее и добрее произнёс он, на подружку свою, улыбаясь, посматривая, стараясь при свете солнца получше её рассмотреть, чего даже и год назад не часто ему удавалось. - Рад тебя увидеть опять! В полном, так сказать, здравии!
- Здравствуй, Андрей, - сухо ответила повзрослевшая и возмужавшая Яковлева, натужно улыбнувшись белозубой улыбкой и покрепче прижимая к себе ребёнка, который отчего-то проснулся и заплакал на её руках. - Я тоже рада видеть тебя, поверь, очень рада… Я ждала тебя целый год, Андрюш, - и осенью, и зимою, и теперь, - памятуя о нашем с тобой уговоре. Очень надеялась, дурочка, что мы с тобой ещё неделю назад встретимся, что ты к нам сразу же и придёшь - в день приезда. Напрасно, наверное…
Она, вольно или невольно, но этим как бы предъявляла претензии Мальцеву, упрекала и связывала его их недавним совместным прошлым, самым пустяшным и невинным по сути. И это было неприятно ему - и слушать такое, и обязанным себя ощущать, - чего он, приезжая опять в Сыр-Липки, больше всего и боялся. Оттого и не ходил в клуб, не откликался на просьбы и упрёки Чунга.
- Да у нас первая неделя на стройке - самая тяжёлая, - начал нехотя оправдываться Андрей. - После институтских кафедр, шариковых авторучек и книг топором целый день тут у вас махать - занятие не из приятных: сама, поди, понимаешь. Всё тело и руки гудят и ноют под вечер так, что и на ужин сил не хватает. До койки после ужина доберёшься - и сразу спать. Сил ещё куда-то идти практически уже нету. За ночь, не вру, Наташ, не успеваешь восстановиться, руки натруженные привести в порядок. Я, во всяком случае, от постоянной ломоты и мозолей избавиться пока не могу, не получается.
Мальцев рассказывал всё это Яковлевой, а сам придирчиво рассматривал её, пытаясь понять для себя, сильно ли она изменилась с их августовской последней встречи... Изменения же были существенными, это надо признать. Год назад он запомнил её молоденькой скромной девушкой-провинциалкой, неизменно робевшей в его присутствии, смотревшей на него снизу вверх. Теперь же перед ним стояла красивая молодая женщина в полном соку, волевая и достаточно сильная внутренне, развившаяся не по годам, знающая себе цену; да ещё и заметно округлившаяся и раздобревшая, солидности добравшая себе. Она и в прошлом году, помнится, худенькой не была. Теперь же и вовсе здорово добавила в весе: прошлогоднее платье прямо-таки трещало на ней, по швам и выточкам расходилось. Из-под него её богатые телеса как подошедшее тесто аппетитно наружу вываливались, притягивая к себе посторонний взгляд, заставляя прохожих оглядываться и похотливо язычками чмокать.
- Да я понимаю, Андрей, что вам, студентам-строителям, сейчас тяжело, - между тем опять с укоризной начала выговаривать ему Наташа, тряся на руках ребёнка, плач которого не утихал; наоборот, усиливался с каждой новой минутой и стал раздражать. - Но только вот у Чунга, у вьетнамца вашего, почему-то хватает сил и в клуб после работы бегать, и к нам.
- А это что у тебя на руках за ребёнок-то, расскажи? - перебил её поморщившийся от детского плача и отповеди Андрей, пытаясь увести разговор с неприятной темы. - Чей? И отчего это он так плачет?
Едва произнеся свой вопрос, Мальцев заметил, как заискрились сначала глаза его собеседницы, счастьем и гордостью вспыхнули; а потом вдруг сузились отчего-то, наполнились лёгкой грустью, сделавшись будто бы виноватыми.
-…Отчего Оля плачет - не знаю, - ответила Яковлева после паузы, пронзительно взглянув на Мальцева и при этом начав ещё энергичнее завёрнутое в пелёнки дитя трясти и качать из стороны в сторону. - А ребёнок это мой, Андрей. Дочка Оленька, которую я и хотела тебе показать. Да только ты не очень-то к этому и стремился…

От услышанного у Мальцева всё оборвалось внутри, ёкнуло и замерло сердце, душа ушла в пятки, мороз пробежал по спине и, следом за этим, на теле обильно выступил пот - на лбу, на спине, на ладонях. Ему стало так страшно от последних слов и дурного предчувствия одновременно, будто бы на его глазах только что врезалась в столб машина, в которой все разом погибли от жуткого по силе удара. 
Лицо его сузилось, побледнело, стало серым, судорожным и злым. А после и вовсе позеленело как у покойника, так что на него было больно смотреть.
-…А кто отец Ольги? - раздирая одеревеневшие губы, через минуту, опомнившийся, наконец спросил он, страшась ответа, внутренне уже предугадывая его.
-…Ты, Андрюш, ты, - наконец услышал он то, что менее всего хотел тогда слышать, чего не ожидал и не предполагал совсем, к чему естественно не готовился; что, наконец, было ему, пацану, как говорится и даром не нужно. - Я тебе и хотела про это неделю назад сообщить, когда ваш отряд приехал, порадовать тебя нашей Оленькой. Но ты всё не шёл и не шёл. Да и сейчас, как я понимаю и вижу, не очень-то ей и обрадовался.
-…А сколько ж ей лет? Или месяцев, прости? Этой твоей Ольге? Когда ж ты её родила? - стоя перед Яковлевой весь зелёный и страшный, выдавил он из себя, чувствуя дурноту и тошноту внутри, острую боль в висках и головокружение.
- Полтора месяца уже, - на это тихий ответ последовал, безнадежный обречённый ответ, сказанный таким голосом, каким обычно разговаривают с палачами приговорённые к смерти висельники. - В конце мая я её родила, в Смоленске…

 

Минуты две после этого они стояли молча один напротив другого, собираясь с мыслями и не зная каждый, что друг другу сказать. Яковлева руками качала плачущую Оленьку изо всех сил и по-прежнему смотрела пронзительно на Андрея, реакции его ждала, поступка. 
Андрей же, которому стало так невыносимо дурно, что даже и ноги у него подкашивались, буравил стоявший слева от них пенёк тупым оловянным взглядом, не зная, не представляя даже, что ему дальше делать, что предпринять. Положение его было самое катастрофическое.
-…Ну ладно, Наташ, я всё понял, - было первое, что он, взяв себя в руки, наконец произнёс, что сразу же пришло ему в голову. - Извини, но мне сейчас некогда: надо на стройку бежать, где меня мастер ждёт и работа. Вечером после ужина я приду к вам домой, и мы с тобой тогда всё спокойно выясним и обсудим… Так что давай, до вечера, до десяти часов, - решительно произнёс он, зловеще тряхнув головой и ухмыльнувшись невесело и недобро. После чего, сурово взглянув на притихшую мать и дочку, которая вдруг тоже отчего-то затихла, словно слыша и понимая всё, он сорвался с места и скорым спортивным шагом понёсся от магазина прочь, ни разу не притормозив и не оглянувшись назад по дороге. 
Он не видел поэтому, с какой тоской на лице смотрела ему вослед всё правильно понявшая и почувствовавшая Наташа, у которой обильно капали слёзы из глаз и тряслись мелкой дрожью губы. Стояла и смотрела до тех самых пор, пока он не скрылся из вида…

29

На Мальцева после прихода из магазина также было больно смотреть: бледный, шальной и безжизненный, он погрузился в какое-то потусторонне-сомнамбулическое состояние, в транс, когда душа отлетает от тела самым причудливым образом и начинает странствовать непонятно где, по каким-то таинственным дебрям эфира. При этом сам человек на месте: стоит рядом и что-то делает вроде бы, разговаривает, общается, существует. Но живёт, говорит и действует механически, на автопилоте как настоящий робот, или зомби тот же, мыслями находясь далеко-далеко от собственной органической оболочки, от мира людей… 
- У тебя что-то случилось, Андрей? - не выдержал, спросил его Юрка Кустов перед обедом, переживая за своего любимца. - В магазине обидел кто, да? - скажи. Прямо сейчас пойдём с тобой и тому «козлу» рога обломаем. Я ему самолично башку за тебя откручу.
- Да нормально всё, Юр, спасибо. Не надо никуда ходить. Давай работай спокойно.
Кустов пожимал плечами недоумённо и отходил. Но со стороны весь день наблюдал с любопытством за Мальцевым, понимая, что с парнем что-то не так, непонятное что-то творится…

Неудивительно, что в таком критическом состоянии “ослеплённый” встречей Андрей целый день спотыкался о разбросанные повсюду доски и кирпичи, которых он почему-то в упор не видел, синяки и ссадины на руках и ногах, падая, набивал, топором опасно размахивал и неуклюже. Было даже чудно, как это он, весь такой разобранный и разбалансированный, себе чего-нибудь не отрубил и по ошибке не изувечил. Ходил по объекту, словом, как чумовой или пыльным мешком трёхнутый, - и только и делал что Яковлеву вспоминал, весь утренний с ней разговор восстанавливал в памяти в полном объёме. 
«У меня появился ребёнок, дочка Оленька! Бред! Сюрреализм какой-то! - ядовито ухмылялся он, сам с собой разговаривая. - Какой ребёнок! какой! И на хрена он мне сдался, когда я сам ещё как дитя малое!... Молодец, Натаха! Ай, молодец! Пять с плюсом ей за поведение! Нагуляла ребёнка в Смоленске, в пединституте сраном, а теперь на меня его хочет повесить. А вместе с ним и сама мне на шею сесть, чтобы в рай потом лихо въехать. Ушлая попалась, бестия, хоть и молодая совсем. Ох и ушлые они все - эти барышни пышнотелые, деревенские! За прописку московскую на что угодно готовы пойти, суки! Любую бяку тебе сотворят, не моргнув глазом!...»
Невольно в памяти воскресала их последняя в прошлом году встреча, когда Яковлева затащила его к себе в дом в конце августа, напоила там, накормила досыта, до отвала - а потом оставила, разомлевшего, ночевать. И сама же к нему среди ночи в кровать и запрыгнула: он её к этому не принуждал, не склонял, не насиловал… Он уже и не помнил, естественно, до подробностей, что тогда произошло у них: был пьяный, смертельно уставший, сонный. Вряд ли в таком состоянии он что-то с ней сделать смог, что-то реальное и серьёзное… Они обнимались и целовались - да, было такое дело, помнится. Но чтобы ребёнка замученному, в стельку пьяному суметь зачать - это уж нет, дудки! Для этого сил много нужно иметь и ясную на плечах голову. Пьяные мужики - не любовники: это давно известно.
Ему вспоминалось, как утром, когда Наташа его разбудила, он, когда поднимался с кровати, голенький, увидел на простыне под собой небольшое жёлто-розовое пятно, которому тогда в полутьме не придал значения, списав его на неопрятность хозяев, постеливших ему несвежее постельное бельё, к тому же - плохо отстиранное. Но теперь это пятнышко уже о другом ему говорило, пророча большую беду.
«…Неужели же я и вправду девственности её тогда лишил?! - недоверчиво ухмылялся он. - Но почему я не запомнил этого, её криков истошных или хотя бы стонов?!... Я вообще не помню наш с ней половой акт, которого, скорее всего, и не было-то… Помню только, что крепко спал, что с трудом поднимался утром с кровати, качаясь из стороны в сторону, что на улицу страшился в такую рань и холод идти из натопленного жилища. Но как я главного не запомнил и не почувствовал? - непонятно. Чудно, неправдоподобно всё это!... Да даже если и было что у нас с ней тогда второпях - допустим такое, только допустим. Но при чём здесь, извините, ребёнок? Один раз, предположим, я на неё залез в усмерть пьяный; хорошо, согласен, пусть так. И она что, сразу же забеременела?... Да не бывает такого в природе: чушь это всё, бред собачий! Люди детей, как правило, годами на свет производят, как Буратино когда-то папа Карло «строгал и строгал», пот с лица утирая. Я сам у родителей появился только через пять лет. И у многих семейных людей такая же точно картина наблюдается: годами молодожёны трахаются без перерыва, по врачам-гинекологам бегают - и всё без толку. То у них это не так, то другое не сходится; то группы крови разные, то резус-факторы. Искусственное оплодотворение делают от отчаяния или ещё чего... А тут тык-тык-тык - и готово дело! Рядом со мной завалилась, бесчувственным, час об меня потёрлась грудью и животом - и сразу же понесла плод заветный! И мне его на показ! Получите и распишитесь, мол, товарищ Мальцев! Понадобится - приходите ещё! Деловая Фрося!… Ну нет уж, Наташенька, извини, рассказывай кому другому сказки. Нагуляла ребёночка на стороне - сама его теперь и воспитывай. А меня в свои бабьи игры не втягивай - я ещё не круглый дурак. И меня на такую туфту не купишь…»
Но как ни успокаивал себя Андрей целый день, как ни открещивался от предполагаемого отцовства, - настроение его от этого не улучшалось. В голову упорно лезли чёрные мысли… и скандальные истории разные, про которые он не единожды слышал в Москве от родственников, друзей и соседей. Сколько было у них в столице случаев, не сосчитать, когда приезжие ушлые дамы, лимитчицы или студентки как правило, силком или хитростью женили на себе молоденьких доверчивых москвичей, затаскивая их по пьяному дело в постели. Беременели, рожали быстро, а после требовали своего - прописки и квартиры главным образом, алиментов. И как ни отбивались от таких двуногих пираний ребята, пытаясь честь и достоинство отстоять, имущество и свободу - суд всегда был на стороне матерей, которым ещё отдавались и дети. А простодушные москвичи неизменно проигрывали, ломая себе и родителям жизнь, оставаясь ни с чем по сути… В доме Мальцева похожая произошла история, когда женившийся на приезжей студентке сосед уже через пару-тройку лет молодой супружнице, не захотевшей с ним, “недотёпою”, дальше жить, на стороне себе ухажёра заведшей, - сосед вынужден был половину квартиры отдать, холодильник, телевизор и мебель. А самому с родителями после размена со скандалом переехать в зачуханное Медведково - это с Сокола-то! - где они теперь и живут, от тоски и обиды по вечерам волком воют.
«Неужели ж и я, чудачок, под такую мегеру попал? - испуганно думал он. - Во-о-о дела! Представляю, что скажут родители, когда я в Москву приеду и сообщу им про это: что в деревне, мол, себя гарную кралю-галю завёл, сам того не желая, которая уже и родить успела, понимай - заимела главное оружие против меня. И отца, и маму сразу же хватит удар. А уж про престарелую бабушку и говорить нечего… Да-а-а, попал ты в историю, Андрюха, в переделку ужасную и немыслимую, про которую ещё вчера ни сном, ни духом не ведал… Недаром значит я категорически не хотел начинать встречаться и миловаться с ней. Чувствовало моё сердечко опасность…»

Кое-как дотянув до конца тот злополучный рабочий день, оказавшийся самым тяжёлым из всех, в первую очередь - в психологическом плане, естественно, Мальцев вместе со всеми вернулся в лагерь вечером, молча умылся, поужинал без аппетита и сразу же улёгся спать, ни с кем по привычке слова не проронив, не пожелав доброй ночи… К Яковлевым он не пошёл, как Наташе пообещал. Даже и не подумал идти, принципиально не собирался. Видеть её - такую! - с пищащим ребёночком на руках, известных действий от него ожидающей, клятвенных обещаний жениться, он решительно не хотел: ему это было тогда ни с какой стороны не нужно. «Лучше пораньше спать завалюсь и подольше посплю. Мне это будет куда полезней и здоровей, чем по гостям-то шляться… Напоют опять наливочкой, как в прошлом году, до полубесчувственного состояния, спать рядом с ней уложат. А утром свидетелей позовут, участкового вместе с Фицюлиным - чтобы, значит, потом подтвердили они мои с их бедовой дочкой интимные отношения... И тогда уж точно не выкрутишься: женатым тогда придётся возвращаться в Москву, с молодой супругой и дочкой… Ну нет уж! Хватит с меня уловок и хитростей ваших, хватит, господа хорошие, деловые. Накушался ваших харчей и наливок, на всю жизнь наелся, пропади они пропадом. Лучше я тут уж, с парнями своими рядом посплю, на кроватке казённой, лагерной. Чтобы потом ни одна не придралась сука, не предъявила за трапезу счёт, за дочку испорченную и брюхатую…» 
Но как ни уговаривал он себя расслабиться, успокоиться наконец и уснуть, забыть побыстрее про утреннюю у магазина встречу, - спать он в ту ночь однако же так и не смог: трясся лежал как тяжело-больной, с боку на бок очумело вертелся. Голова же его как раскалённая паровозная топка гудела, от жара которой волосы трещали и сохли на голове и барабанные перепонки лопались. Состояние его было такое, если попытаться коротко его описать, будто бы он, расставшись с Наташей, вдруг потерял сознание и к чертям на расправу попал. И сразу же - на раскалённую сковородку, где было ужасно муторно, нестерпимо душно и жарко, и очень и очень страшно. И откуда, барахтаясь изо всех сил и перенапрягаясь, он всё пытался выпрыгнуть побыстрей, к прежней беззаботной жизни вернуться, на волю. Да только у него это не получалось по какой-то странной причине: вокруг были черти рогатые, злобно скалящиеся и шипящие, темнота и жуть, и ад кромешный, испепеляющий, из которого не просматривалось выхода, хоть плачь, в котором он обречён был погибнуть...
Больше всего в той непростой ситуации ему было жалко родителей, безусловно, которых он очень любил и не хотел тревожить, расстраивать своими проблемами. Тем более - морально пачкаться и низко падать в их светлых и чистых глазах, представать этаким ухарем непутёвым, кобелём бессовестным. Люди-то они у него были достойные, верующие, трудовые, отдававшие ему всё с первого на свете дня, пытавшиеся вырастить его Человеком… А он вдруг взял и такое выкинул в 19 лет, молодую девушку с пьяных глаз обрюхател, которая уже и родила, как оказалось, но которая была ему не нужна совершенно. Ни одна, ни с ребёнком, тем более…
«Представляю, что скажут они, как округлятся и вылупятся их глаза, когда я приеду и расскажу им всё, как в прошлом году погулял-почудил в Сыр-Липках. Про Наталью им расскажу, про её дочурку Оленьку, которая неизвестно ещё от кого: здесь ещё разобраться надобно… Ну и что делать думаешь, - ошалелые, спросят они меня оба, - как собираешься жить дальше? Как институт заканчивать, если вдруг женишься, чем ребёнка, себя и жену кормить? Где, наконец, жить втроём собираетесь? В нашей московской двушке, да, где нам и вчетвером-то жить уже стало невмоготу, с престарелою бабкой мучиться? А ты ещё и жену, справедливо поинтересуются, хочешь к нам сюда привести с грудною девочкой на руках и нам на шеи повесить? Чтобы мы их вместе с тобой поили и кормили, пока ты инженером станешь и работать пойдёшь, последние силы на неё  тратили? У тебя совесть, спросят, сынуля наш дорогой, есть? И голова на плечах, в особенности? Сначала, скажут, твёрдо на ноги встань: образование получи, место доходное, собственное жильё заработай, деньги начни домой приносить хорошие. А уж потом и делай что хочешь - буйствуй, женись и любись, семью заводи и детишек. Тебе-де тогда и слова поперёк никто никогда не скажет, когда сильным и смелым станешь, ни от кого не зависимым…» 
«И это будет правильно с их стороны, - хорошо понимал Андрей, угоревший, шальной и мятущийся. - Я ведь и сам хорошо понимаю это, и сам бы точно такое сказал кому угодно при случае... А главное, я и сам учиться очень хочу. И совсем не хочу жениться. Категорически не хочу уходить из семьи, от родных и любимых родителей и бабушки дорогой, голову себе начинать ломать проблемами и заботами посторонними, детским питанием и жильём, пелёнками и клеёнками… В прошлом году с Наташей всё как-то случайно у нас получилось, по-детски прямо-таки: прогулки эти дурацкие начались, от которых я здорово уставал, последняя у неё дома ночь, которую я сладко проспал по сути, пьяненький… Я уехал в Москву и забыл про неё. За год и не вспомнил ни разу… А сегодня встречаю её и слышу, вижу воочию, что у неё родилась дочь. И отец её вроде как я и уже вроде обязан о них обоих заботиться. Прямо анекдот какой-то, честное слово, или дурдом! Только в дурдоме наверное подобное происходить может… Да нет, не серьёзно всё это, сказки какие-то, бред настоящий, бред! На кой ляд они мне обе сдались, дурочки деревенские! Не хочу я их видеть обоих, тем более - с ними жить, молодую судьбу свою связывать с ними, новую строить семью, заботиться. У меня уже есть семья: любимая бабушка, папа с мамой, которые мне ближе и дороже всех. А Яковлевы мне чужие, чужие во всём. И родными никогда не станут, ни-ког-да!... Это абсолютно точно…» 

С такими чёрными мыслями, настроениями траурными он и провалялся в сырлипкинской школе всю ночь, не сомкнувши в итоге глаз, до утра юлой прокрутившись на койке, подушку поднимаясь и взбивая десяток раз, будя этим действом соседей… Под утро же твёрдо решил, что надо ему отсюда бежать поскорей, бежать без оглядки, покуда худого чего не вышло. «А то, чего доброго, - ядовито ухмылялся он, - Наталья возьмёт и сюда к нам в лагерь заявится со всем семейством, с ребёночком на руках. И станут они меня все разом перед пацанами и командиром срамить, предъявлять претензии, обещание жениться прилюдно требовать... А уеду в Москву - и концы в воду. Там им будет меня не достать. Пусть тогда ищут ветра в поле… Там и родители, и родственники будут на моей стороне. Меня они там не одурачат, не скрутят…»

30

Утром, как только к ним в комнату зашёл Шитов, чтобы объявить подъём и умчаться в правление на планёрку, Мальцев вскочил с кровати и подбежал к командиру. 
- Толик, - тихо сказал ему. - Мне с тобой переговорить нужно. Пойдём, на улицу выйдем.
- Чувствую, что что-то серьёзное у тебя случилось, Андрюх, - улыбнулся по-доброму командир, выходя на крыльцо с Мальцевым и внимательно того со стороны разглядывая. - Вид у тебя какой-то болезненный и помятый: не помню, не видел тебя таким.
- Случилось, Толик, случилось, - стал торопливо рассказывать Шитову Мальцев заготовленную уже с ночи байку. - Письмо вчера от родителей получил, где матушка мне написала, что бабуля наша попала в больницу: инфаркт у неё. И Бог её знает теперь, выживет бабка моя, не выживет. Может статься, что и поживёт ещё, что не время ей умирать. Но, всё равно, ехать надо. А вдруг случится худшее - испустит старая дух. Никогда себе потом не прощу, что не приехал вовремя и не простился. Она же по сути вырастила и воспитала меня, в детский садик маленького водила, в школу, пока родителя сутками в своём оборонном НИИ пропадали.
- А когда ж ты узнал про это? про больную бабку свою? - сочувственно стал расспрашивать командир. - Чего вчера мне не сказал про это? Я бы и вчера тебя в Москву отпустил - без разговоров. Больные родственники - дело святое! Кто против этого когда возразит!
- Да я это письмо получил днём только, а прочитал и вовсе в обед. Меня Перепечин в одиннадцать за сигаретами в магазин послал. И я по дороге почтальоншу встретил, которая к нам в лагерь письма несла. Вот она мне это письмо и всучила. Я когда его прочитал - растерялся даже. Весь день ходил сам не свой, не зная, что делать. И ехать надо, вроде бы, по-хорошему-то - бабушку навестить; и не очень-то и охота это - через неделю обратно в Москву возвращаться, вас покидать, деревню. А вдруг у неё обойдётся всё. И чего я тогда там всё лето делать буду? Без дела по городу слоняться по духоте и жаре? Все пацаны мои поразъехались кто куда, вероятно: словом не с кем будет во дворе перемолвится, в футбол пойти поиграть. От тоски там сдохнешь.
- Да зачем умирать-то, Андрюх? зачем? - резонно ему на это Шитов ответил, принимая в судьбе молодого бойца самое живое и самое горячее участие. - Давай с тобой сделаем так. Ты сейчас собирай вещи по-быстрому, одевайся в цивильное, завтракай вместе со всеми и сиди тут в общаге, жди. Я через пять минут еду в правление и оттуда направлю шофёра с машиной к тебе: прикажу ему тебе отвести в Смоленск, прямо к вокзалу. Поезда на Москву вечером и ночью обычно ходят, но ты их не жди, договорись лучше с шоферами-частниками: там на вокзале много бомбил. Они тебя мигом в столицу доставят, глазом не успеешь моргнуть. Приедешь в Москву и всё там выяснишь и решишь. Если с бабкой нормально всё - вернёшься через неделю назад, ждать тебя будем. Ну а если нет, не дай Бог, - тогда оставайся там, не возвращайся. Родственники, Андрюх, любых денег дороже… Пойдём, кстати, я тебе на дорогу денежек дам: чтобы тебе домой комфортно ехать было.
Он обнял Мальцева за плечи и повёл к себе, щедро снабдил деньгами. После чего, проведя обязательный утренний инструктаж, умчался к Фицюлину на совещание, строго приказав Андрею сидеть и ждать.
Через полчаса в лагерь примчалась его полуторка, и позавтракавший Андрей, довольный, что так всё удачно складывается, простившись с товарищами, уехал на ней в Смоленск, понимая прекрасно, что это последний его в стройотряд приезд, и в Сыр-Липки он более уже не вернётся…
31

Целый год почитай после позорного бегства домой он находился под тяжелейшим психологическим прессом, отчего был нервным и грубым со всеми, неразговорчивым, замкнутым, злым. Он всё ждал, всё боялся приезда в Москву семейства Яковлевых в полном составе - и готовился давать им отпор, решительный и бескомпромиссный, тайно разрабатывал целые защитные комбинации, схемы, придумывал как заправский юрист ответные оборонительные шаги, которые не станем описывать: уж больно были они мерзки и низки, неприглядны и недостойны. Что было, то было, увы! Из песни слов не выкинешь.
А ещё всю дорогу до дома, все долгие семь часов, когда он в июле-месяце в Первопрестольную на частной машине мчался - «помогать тяжело заболевшей бабуле», - он ломал себе голову одним и тем же вопросом, ужасно-мучительным для него и болезненным: сообщать ли о случившемся родителям? заранее готовить ли к бою ещё и их, к предполагаемой обороне?... Под конец решил, что не надо, не стоит заранее дёргать отца и мать, предупреждать их на худшее начинать настраиваться - на генетические анализы и суды, нервотрёпку и склоки. А вдруг не случится всё это, вдруг Боженька мимо беду пронесёт. Хорош же он будет тогда, нечистоплотный пакостник и интриган, в глазах родительских.
И только через год-полтора тяжесть с тревогою с души его начали понемногу спадать, потихоньку сами собой расправляться и шириться плечи, нервы успокаиваться и ослабевать, радость и прелесть жизни назад возвращаться - когда становилось понятно, что не приедут Яковлевы и не предъявят счёт, не станут требовать от него прописки, угла, алиментов. 
Окончательно же излечился он от смоленской любовной хандры только закончив МАИ. Но даже и после этого в нём сохранился устойчивый внутренний страх перед девушками вообще и перед иногородними - в особенности. Он дал твёрдый зарок за версту приезжих баб обходить, не подпускать их, вампирш, к себе и на пушечный выстрел… Поэтому и не женился так долго: до 26 лет оставался девственником по сути и холостяком. В то время, когда большинство его товарищей по дому и институту давным-давно обзавелись семьями, гнёзда собственные принялись вить, плодить потомство…

Женился Андрей тогда, когда уже стало невмоготу, и он не жениться не мог: терпеть не хватало сил с основным инстинктом бороться и на баб ходить и оглядываться, густые слюни пускать; а ночью мучиться, зубами скрипеть, громко стонать и сучить ногами от хронической неудовлетворённости, приливов похоти. Он давным-давно перезрел, и в штанах у него, как шутники-острословы обычно язвят-судачат про холостяков, “детишки уж несколько лет пищали”. 
И как в таких случаях и бывает, как правило, женился именно на иногородней. Чем подтвердил известный природный закон: чего больше всего боишься в жизни, то рано или поздно к тебе и придёт. Потому что страхом утробным, патологическим ты ослабляешь защитную ауру вокруг себя и бессознательно расчищаешь беде дорогу, притягиваешь зло к себе. Недаром ведь говорится, что «смелого пуля боится, смелого штык не берёт»; а кто трусит и дёргается - тот погибает.
Вот и Мальцев такое зло однажды к себе притянул - любовь безумную и окаянную. А всё потому, что не выдержал - нарушил данный когда-то зарок и, потерявши голову, разум и страх, находясь в каком-то болезненном любовном угаре, взял и женился в первой половине 1980-х. И на ком бы вы думали? На иногородней удалой девахе именно, Лильке Розовской, 19-летней пышнотелой красавице из Одессы, учившейся на втором курсе ГИТИСа, на факультете театральной критики, которая была и моложе его на семь лет и не его совершенно круга, иного воспитания и мировоззрения - диаметрально, можно сказать, противоположного. 
Он увидел её на каком-то вечере у их общих знакомых - и “погиб”, поехал умом от её красоты, взвился, вспыхнул, завёлся! - настолько шикарною и притягательной дамой она была, для мужиков сногсшибательной и обворожительной! Смуглая, сочная и аппетитная, физически очень здоровая, откормленная как на убой, - она весь вечер смотрела на Мальцева так дерзко и вызывающе за столом, с лёгкой издевкой даже - будто его провоцировала-проверяла, внутренней силой мерилась, страстью. От её не по возрасту дерзких, назойливых, похотливых глаз его всего знобить начинало, как магнитом тянуло к ней, в её объятия и поцелуи. 
Потом они танцевали несколько раз подряд, и делали это как самые близкие люди. Андрей настолько одурел и возбудился во время тех эротических танцев, крепко удерживая горячую Лильку в объятиях, бесстыже повисшую на нём на глазах всей компании, руками его как родного уже обнимавшую, по-хозяйски теребившую волосы на голове и даже за мочку правого уха его пару раз озорно куснувшую, - что отпускать её после такого накала страстей и намёков у него ни сил, ни желания уже не нашлось. Наоборот, захотелось продолжить банкет, довести до логической точки.
Она тоже не захотела с Мальцевым расставаться, не раздумывая, пригласила к себе домой в добротную съёмную квартиру на проспекте Мира, где они, перевозбуждённые, и провели всю ночь, дав полную волю чувствам, страстям, что с вечера обоих обуревали. В постели Лилька была ужас как хороша: предварительно напялила на себя дорогое кружевное бельё в ванной комнате, плутовка этакая, как в порнофильмах актрисы-профессионалки делают, и до утра безостановочно давала жару под стать им. Сама юлою крутилась и под ним и сверху, подсказывала и толкала “телёнка Андрея” на самые дикие и извращённые любовные сцены и позы, утверждая со знанием дела в перерывах, что иначе, мол, скучно обоим будет и не интересно совсем. Как в пионерском лагере! И он не получит полного сексуального удовлетворения и быстро уйдёт от неё, чего ей совсем не хочется. «Поэтому ты можешь делать со мной всё что угодно, любимый! - с придыханием шептала она ему в самые уши. - Хоть на части рвать и выворачивать наизнанку, хоть даже внутрь ко мне залезать. Пожалуйста! Я готова! Не скромничай и не стесняйся своих желаний, договорились? В сексе для меня не существует запретов: знай и помни об этом».
Утром они расстались, счастливые, а вечером после работы Андрей приехал к Лильке опять и провёл с ней вдвоём всю ночь, озверелым гимнастом кувыркаясь на огромной кровати, не давая пощады ни ей, ни себе, доводя её ласками и поцелуями до судорог и истошного ору. Потом приезжал ещё и ещё в течение всей недели, всё больше привыкая и прикипая к новой знакомой и сексу, входя во вкус и не думая о последствиях и проблемах, напрочь потеряв голову от чувств, - так ему хорошо было, по-особому масляно, горячо и сладко!.. А на исходе недели, под утро уже, Розовская, смеясь белозубой улыбкой и в глаза ему лукаво заглядывая, богатые груди свои перед ним выставив на показ, украшенные шоколадного цвета сосками, предложила им пожениться. Чтобы, как она заявила, не расставаться уже никогда, быть всегда рядом, - чем поразила Мальцева несказанно, привела в замешательство, в шок… 
- Ты чего так побледнел и напрягся, Андрей? - спросила она его удивлённо, следя за ним и его реакцией. - Я что, не нравлюсь тебе? 
- Нравишься, - ответил Мальцев, не кривя душой. - Очень нравишься! Не видно что ли?!
- Ну а чего же тогда испугался так моего естественного предложения?
- Да не испугался я! - стал оправдываться Андрей. - Чего мне пугаться-то?! Просто как-то неожиданно быстро это всё у нас с тобой происходит - как в сказке или в кино. Люди вон обычно годами гуляют ходят после знакомства, друг к другу присматриваются, привыкают, перед тем как заявление в загс отнести, мужем и женою сделаться. А мы неделю с тобой знакомы - и ты вдруг такое мне предлагаешь: жизнь свою со мною навечно связать. Чудно! 
- По-разному у всех бывает, Андрюш, по-разному, поверь, - глубокомысленно произнесла Лилька, волосы его нежно разглаживая, со лба назад убирая их. - Когда любви у людей нет, а только одни инстинкты природные и обычаи - тогда они и ходят годами, канючат, разводят свадебную канитель, прикидывают и юлят, взвешивают про себя все плюсы и минусы, приходы с расходами, убытки с прибытками: чтобы не промахнуться, не прогадать, не влететь в чуднушку с чужим человеком. А нам-то с тобой резину чего тянуть, не поняла, если мы безумно любим друг друга и нам вместе так хорошо, так до одури сладко?! Ты вот от меня утром уходишь, а я целый день слоняюсь, больная и неприкаянная, и тебя жду, отсчитываю часы до встречи. И ничего меня не интересует уже, ничего не радует - только ты. Клянусь, Андрей!... Вот я и стремлюсь побыстрее тебя к себе привязать. Чтобы уже твёрдо знать после этого, быть абсолютно уверенной, что ты стопроцентно мой, что не покинешь меня однажды, на другую бабу не променяешь. Их тут у вас в Москве вон сколько ходит, хищниц коварных и злых, охотниц за мужиками! И все сплошь голодные, похотливые, алчные; все на холостяков как дикие кошки кидаются. Страх!... Я и боюсь за тебя; боюсь, что уйдёшь от меня однажды утром и не вернёшься больше: другую норку себе найдёшь и другую милую… А я страшусь тебя потерять, страшусь до ужаса! Окольцевать хочу поскорее, супружескими узами привязать и только тогда успокоиться. Согласись: это естественное с моей стороны желание.
-…Или, может, я не ровня тебе, москвичу, инженеру к тому же? Скажи, - вдруг спросила она решительно и притворно, коршуном над Андреем нависнув, видя, что он молчит, усиленно морщит лоб, тяжёлую думу думает. - Или, хуже того, поиграться со мною решил, с моей к тебе безмерной и безграничной страстью, моей доверчивостью? А на самом-то деле ты из тех лихих мужичков, удалых ловеласов столичных, кто хотят лишь сливки всю жизнь с молоденьких провинциальных дур снимать, пользоваться ими на дармовщинку и не нести потом никакой ответственности? Ты такой, Андрей, да, из той паразитической категории? Ответь честно.
- Да причём здесь этот-то, Лиль, опомнись?! - “сливки” какие-то! Скажешь тоже! - болезненно поморщился Мальцев. - Да у меня, если хочешь знать, кроме тебя ещё и девушки-то по сути не было. Ты первая, с кем я сплю. Или почти первая.
- Это что значит, не поняла, твоё “почти”? - притворно опять удивилась Розовская, вся как ёж испуганный ощетинившись. - Объясни пожалуйста свои последние слова! Я ужасно ревнивая, так и знай. Я уже ревную тебя: сейчас кусать и царапать тебя, кобеля, стану.
- Да нечего там объяснять, Лиль, честное слово - нечего! Успокойся, дурочка… Просто, была у меня ещё в стройотряде девушка, летом 76-го года, в деревне Сыр-Липки, что в Смоленской области, с которой я один раз всего переспал. Но, знаешь, так переспал, в доску пьяный, что ничего тогда не почувствовал и не запомнил, и удовольствия не получил. До сих пор вспоминаю ту ночь с ужасом!... Так что можно считать, что и не было ничего, что достался тебе чистый мальчик.
-…Ну а чего же тогда ты противишься, жениться на мне не хочешь? - всё внимательно выслушав и запомнив, через минуту тихо спросила успокоившаяся Розовская, прижимаясь к его груди и начав умело тереться о грудь как кошка. - Если ты чистый и непорочный, если честный с мною, как говоришь, если любишь?
- Да потому что жить нам с тобой, родная моя, любимая, будет негде - вот в чём проблема вся! Пойми меня правильно! Я - бедный простой москвич. И родители мои - такие же простые и бедные по сути… Да - образованные, инженера. Но самые обыкновенные и низкооплачиваемые. И сам я инженер по специальности - не зав.склад и не товаровед; в КБ уже 4 года работаю. Зарплату там получаю вроде бы неплохую, премии ежемесячные, надбавки. Но всё равно это крохи, Лиль, на которые одному только жить и можно. Семью же на них не прокормишь и собственную квартиру не купишь, невесту не приведёшь. Чего с тобой делать-то будем, когда свадьба закончится и гости по домам разъедутся, ответь?… Ты же, как я заметил, дама избалованная и шикарная, привыкла на широкую ногу жить, сытно и комфортно, в достатке. И учишься в театральном училище, по крутым тусовкам мотаешься, встречаешься там с богатыми, известными в Москве людьми - культурной элитой так называемой, бомондом, - у которых мешки денег в загашнике, известность, слава и власть. Ты уже привыкла к богемной столичной жизни за полтора года, родная, хорошая, которую я не обеспечу тебе. При всём, так сказать, желании… Даже жить тебя к себе не смогу привести, в нашу убогую двушку: родители с бабкой взбунтуются сразу же, хай поднимут.  И их можно понять: на кой ляд им действительно дополнительные проблемы под старость… Женимся - и станем углы с тобою снимать, да?... Помотаемся по чужим квартирам годика два-три, устанем, озлобимся, разругаемся в пух и прах, возненавидим друг друга - и разбежимся… А потом станем детишек делить в судах, когда они на свет появятся. У нас в Москве такое происходит из раза в раз, когда молодые семьи об быт в пух и прах разбиваются. Вот в чём проблема-то вся и беда, красавица ты моя ненаглядная! А ты меня Бог знает в чём обвиняешь - в коварстве и кобелизме каком-то, чем я никогда не страдал, чего не переношу на дух в людях…
Но внимательно выслушавшую всё Розовскую доводы Мальцева не смутили и не поколебали ничуть. Она уже твёрдо вознамерилась выскочить за него замуж, а там хоть трава не расти. Бытовые проблемы её не трогали и не волновали: она про них не желала слушать и знать. Так, во всяком случае, всё это со стороны выглядело и казалось.
- Мы с тобой сейчас где живём, скажи? - засмеялась она, приподнимаясь и целуя Андрея, сверху залезая на него и готовясь к очередному сексуальному буйству. - Здесь. Ну и дальше здесь жить будем, пока квартиру с тобой не купим. Собственный кооператив. У моих родителей денег много, Андрей. Они мне дорогущую эту хату, прикинь, уже второй год снимают, чтобы в общаге я не жила с товарками и клопами в обнимку. А понадобится - когда замуж выйду и семьёй собственной обзаведусь, - тогда и личную квартиру купят, не пожидятся. Точно тебе говорю. Можешь в этом не сомневаться… Так что твоя двушка тесная и убогая мне совсем не нужна. Мне ты, мой любимый, нужен…
От таких дивных слов, поцелуев жарких и секса и вовсе спятил Андрей, окончательно голову потерял вместе с инстинктом самосохранения. И, не думая и не сомневаясь уже, всё дурное от себя отбросив, тут же и предложил красавице Лиле руку и сердце…
32

Вечером того же дня он пригласил Розовскую к себе домой - познакомить её с домочадцами и объявить им о своей скорой свадьбе. Отцу Лилька понравилась, матушке - не очень, бабуле же не понравилась совсем, категорически что называется. Почувствовала бабушка своим нутром грозящую внуку опасность… Всё это она ему и хотела высказать в тот же вечер, когда гостья уйдёт, - но Андрей, посидев за столом часа два с невестою, поднялся и уехал к ней, наслаждаться свалившимся счастьем. И бабушкиного предупреждения не услышал. Да и навряд ли б поверил ему.
Вернувшись на проспект Мира, безумно-счастливый Мальцев спросил Лильку за ужином: как ей его семья, понравилась ли?
- Да нормальная московская семья, - до обидного равнодушно, с ленцой ответила Розовская, зевая. - Среднестатистическая.
- А когда ты планируешь везти меня в Одессу, знакомить со своими родителями?
- В ближайшее время не планирую, - спокойно и твёрдо, как о деле давно-решённом, ответила она. - Октябрь на дворе. У меня в институте сейчас учёба в самом разгаре. Потом в декабре зачётная сессия начнётся. В январе - экзамены. Куда сейчас ехать, подумай? Сам же студентом был, в МАИ когда-то учился. Знаешь, что это такое - учёба в вузе… На зимних каникулах, правда, можно смотаться туда дней на десять. Если тебя с работы отпустят, конечно… Да и то думаю, что не стоит этого: чего в Одессе зимой-то делать? Сырость и грязь толочь? Зимою там у нас скукотища!... В Одессу летом с тобою съездим, месячишко там отдохнём - позагораем, покупаемся в море, город тебе покажу, знаменитый оперный театр одесский, Привоз.
- Так ты что же, меня со своими родителями не будешь знакомить до свадьбы, я что-то не понял? - изумился Мальцев. - Ты может и свадьбу хочешь сыграть без них?
- А зачем тебе мои родители, ответь? Ты на ком жениться-то собираешься?
- Ну как зачем! - пуще прежнего изумился Андрей. - Для порядка! Моих-то родителей ты сегодня увидела, познакомилась с ними, составила впечатление. Не очень приятное, как я понял, - но тем не менее. И я, в свою очередь, хочу на твоих посмотреть: какие они у тебя. Интересно же!
- То есть ты хочешь этим сказать, что если мои папа с мамой тебе не понравятся, допустим, - ты не женишься на мне, отменишь свадьбу?
- Да причём здесь это-то, Лиль?! Чего ты несёшь, подумай?! Просто так в жизни заведено и бывает у всех: перед свадьбой жених и невеста как правило знакомят друг друга с родителями, родственниками и друзьями. Это ж естественно и нормально, пойми, - показать свою будущую вторую половинку родителям, родственникам и знакомым, с которыми в будущем предстоит общаться, ежедневно видеться и дружить. А ты всё хочешь сделать наперекосяк, я смотрю, через какую-то непонятную задницу!
- Мне плевать, что бывает у всех: запомни это, Андрей, - холодно ответила ему на это Лилька, меняясь в лице, теряя обычные свои лучезарность и мягкость. - Я хочу жить и действовать, как я сама хочу, только я одна, а не как это у кого-то там заведено или принято. Мне глубоко насрать на других, плебеев немытых и необразованных. С молодых лет я делаю только то, что лично мне нравится, приятно и выгодно. Привыкай к этому, дорогой, принимай меня такою.
-…Ну а на свадьбе-то они хоть будут, не понял? Твои родители, я имею ввиду.
- Не знаю, - усмехнулась Лилька сквозь зубы, безразлично пожимая плечами.- Скорее всего - нет, если наша свадьба, к примеру, на следующей неделе будет, если ты намерен на мне жениться действительно и не собираешься меня за нос водить. Папа мой - человек страшно занятой, страшно! Ты хоть знаешь, чудак, кем он работает-то?
- Кем?
- Начальником финансового отдела Одесского торгового порта! - произнесла Розовская место службы отца и его должность с немалой гордостью и каким-то особым пафосом. - Там такие дела проворачиваются под его началом, такие деньжищи крутятся! - ты даже представить себе не можешь этого, Андрюш, масштаб всей его деятельности. Миллионные обороты каждый день, а может и миллиардные! Сделки, договора, переговоры и встречи. И все очень и очень важные, все - крутые, все - безотлагательные! Он там как чумовой носится, так что дым от него идёт; домой возвращается за полночь... И он не может поэтому бросить там всё и сюда к нам пулей примчаться, водки с тобой, простым инженером, попить: без него, и я это совершенно серьёзно тебе говорю, без хвастовства и лукавства, Одесский порт встанет. А вместе с ним - и весь город наш, полностью на порт завязанный. Я и сама-то видела его по праздникам, когда дома ещё жила. А ты спрашиваешь: приедет он сюда к нам или не приедет? Тебе-то чего?
-…Ну а мама твоя как? Она-то приедет? - теряя терпение и цвет лица, не унимался Мальцев. - Или тоже деловая и занятая очень, в работе вся?
- Мама моя - домохозяйка, и не работала сроду, ни одного дня. Но без папы она в Москву не поедет - однозначно это. Без папы она вообще из Одессы никуда не ездит: он у нас дома командует и решает всё, он один. Мама за ним живёт как за стенкою каменной, как нитка за иголкой всюду мотается, привыкла к этому.
-…Ну хорошо. Ладно. Допустим. С родителями твоими понятно, хотя и странно это, что ты вроде как скрываешь их от меня, а меня - от них. А родственники как? а друзья? - забыв про ужин и сон, и время позднее, сидел и пытал Андрей суженную на кухне, которая поражала его, буквально вгоняла в транс каждым новым своим ответом, густо приправленным скептицизмом и насмешливым взглядом, плюс ко всему.
- А ты хочешь родственников моих пригласить? друзей? - язвительно захохотала Розовская, принимая свой прежний, весёлый и добродушный вид. - Хорошо, давай пригласим, я согласна. Но только имей ввиду, дорогой, что у меня родственников и приятелей - пол Одессы. И здесь, в Москве - столько же. Человек двести может собраться мужиков и баб, без преувеличения. А то и больше. Потому что если уж начинать звать - то непременно всех, чтобы остальных не обидеть, насмерть не разругаться. А ты сможешь их всех встретить и приютить, напоить-накормить до отвала? И где, интересно, - если двести человек к нам на свадьбу приедут? У тебя денег хватит на гостиницы и ресторан?... Ты мне сегодня всё утро плакался, вспомни, что, мол, бедно и скромно живёшь, что денег у тебя нет на жену-красавицу и квартиру. А теперь вдруг решил шику дать? Закатить пир на весь мир? Всех удивить-потешить? Давай, закатывай, тешь: я не против. Только на какие шиши, ответь? На деньги моих родителей?
-…Ну а мои родственники и друзья, которых я с детства знаю, с которыми рядом вырос, многие годы бок о бок провёл и до сих пор поддерживаю самые тесные отношения, у которых, кстати, на свадьбах гулял, - с ними-то как? - спросил упавшим голосом Мальцев, поперхнувшись и закашлявшись от волнения, со страхом предчувствуя уже ответ.
- Да никак, - делово ответила Лилька, допивая свой чай и из-за стола поднимаясь лениво, давая этим понять, что разговор окончен и что она для себя уже всё спланировала и решила. - Если моих никого не будет - зачем мне твои? Их ведь тоже поить и кормить надобно, деньги на них тратить, которые нам с тобой на другие дела пригодятся: впереди много трат… А потом, если ты бедный, Андрей, если грошей нет у тебя в загашнике, - то значит и скромнее себя веди, аккуратнее и экономнее: сразу богатым станешь, поверь... Да и неправильно это будет, нечестно по отношению ко мне, согласись, - добавила она, собирая со стола посуду, - если на свадьбе будут только одни твои. А моих вроде как побоку, я у тебя вроде как сирота казанская или подкидыш. Не надо мне подобного унижения, не хочу я и категорически против этого. Слышишь? - категорически!… Короче, ну их все к лешему, дорогой: вдвоём свадьбу сыграем, без лишнего шума и суеты. Шампанское будем пить весь вечер и до одури трахаться. Поди плохо…
Ничего не сказал и не возразил на это здорово побледневший и потерявшийся от услышанного Андрей, которому разговор сильно тогда не понравился, покоробил даже. Но впереди их ждала бурная любвеобильная ночь, которую ему не хотелось ссорой и руганью портить…

- Ну а когда заявление в загс пойдём подавать? И на какой срок намечать свадьбу думаешь? - было последнее, что он у Лильки в спальне уже спросил, которая помылась, разделась, дезодорантом густо себя облила и рядышком с ним на кроватку плюхнулась, уже даже и руки томно протянула к нему, обещая горячие поцелуи и ласки.
- На следующей неделе, если всё сложится, нас с тобой уже и распишут. Если не возражаешь, конечно, если не передумал ещё, - в ответ послышалось перед тем, как он в суженную руками и губами жадно вцепился, и не до разговоров обоим стало, не до пустой болтовни.- У меня знакомые в ГИТИСе есть, шустренькие ребята со связями, оборотистые и деловые. Я предварительно беседовала уже с ними: они обещали без промедления всё устроить за небольшую мзду. Так что не думай про это, расслабься и давай покрепче меня обнимай, и люби подольше. Это куда приятнее делать. И куда полезнее…
            Ну а потом у них началась сладкая-пресладкая ночь, на оргию больше похожая, на Садомо-Гоморрию, - ночь, которая целой жизни стоит, когда они оба до утра не сомкнули глаз, как колобки по кровати взад и вперёд катаясь или борцы на ковре во время отчаянной схватки. К утру Розовская собою “накормила” Мальцева так, взамен из него всё до последней капли выжав, что он, обезволивший и размякший, потерял всякое желание и способность перечить ей, буйствовать и сопротивляться. Лилькина колдовская любовь становилась для него настоящей отравой, или наркотиком, за который он уже был готов всё отдать - свободу, разум и душу…
33

Через три дня, во вторник, они поехали и подали заявление в загс: Розовская всё в лучшем виде устроила и с кем надо договорилась - жених даже пальцем не пошевелил. Его к этому делу не привлекали, не спрашивали и не советовались совсем - зачем, когда невеста заводная и пробивная попалась, в любую столичную дырку готова была заползти, где прибылью и наваром пахло. Даже и обручальные кольца она покупала одна: Мальцев лишь деньги за них заплатил вечером, когда с работы вернулся. И костюм свадебный она сама ему привезла из магазина «Берёзка», куда выход имела, импортную рубашку и туфли. Себе же длинное белое платье и фату покупать принципиально не стала, «тратить попусту деньги на ерунду» - как вечером за ужином заявила. Решила поехать в загс в платье шёлковом, стильном, волокитного цвета и заметно выше колен, глубоко-декольтированном и подчёркнуто-сексуальном, бордельном, в котором ей было удобно, комфортно, легко, и в котором они с ней потом по ресторанам ездили, друзьям и тусовкам. 
А уже в пятницу их расписали под музыку Мендельсона, официально сделали мужем и женой, выдали документ на руки в подтверждение этого факта, с подписями и печатью. В загсе с ними были только свидетели, два человека всего: Розовская настояла на этом, упорно гнувшая свою линию. Андрей же не сопротивлялся и тут, во всём покорно суженной уступая. Он как-то быстро и незаметно стал у неё подкаблучником, послушным лакеем, слугой…

Родители Мальцева, когда он им про спешную свадьбу приехал и всё рассказал в среду, на которой к тому же никого из родственников не будет по непременному желанию невесты, схватились за головы и набросились на него чуть ли не с кулаками, называя сынка простофилей и дурачком, которого-де «какая-то молодая заезжая бл…дь вокруг пальца обвела-облапошила». Особенно громко буйствовала и шумела бабушка, которой вскорости должно было исполниться 78 лет и от которой изумлённый внук не ожидал такого напора и прыти.
- Как ловко эта мегера одесская околдовала-то тебя, слюнтяя, в раба настоящего превратила, в тряпку!!! - кричала она на кухне в голос, густо брызжа слюной и заламывая кверху руки. - Помяни мои слова, внучок, дорогой, боком тебе эта ваша тайная свадьба выйдет. Хлебнёшь ты ещё с этой потаскушкой-Лилькой горюшка, потреплет она нервы тебе и нам! Змеюка!!!
Похожее, но чуть потише, говорили отец и мать, пытаясь вразумить угарного чадушку, глаза тому пошире открыть на происходящее, на торопыгу-невесту. И тогда доведённый до отчаяния сын, не желая слушать родительские оскорбления и ругань, пророчества самые мрачные и предсказания, - сын в сердцах выругался, послал своих близких ко всем чертям и, громко хлопнув дверьми, насовсем уехал из дома: переселился к молодой жене на проспект Мира, откуда утром ездил в КБ, куда вечером же и возвращался. А родителям только по телефону звонил, сообщал бодрым голосом, что всё у него, дескать, нормально, пусть не волнуются.
Медовый месяц поэтому прошёл у них на “ура”, которому многие молодожёны позавидовали бы. Ежевечерние пьянки и поцелуи сопровождали его, бесконечные оргии и совокупления, от которых измученный и выжатый Мальцев даже стал уставать, просить у похотливой супруги отдыха на восстановление. Будучи долго холостяком, он и не подозревал, не мог представить себе, что любовь в её натуральном и ежедневном виде может быть такой изматывающей и утомительной… 

Одно тогда омрачало Андрея - тусовки, куда Розовская его, как своего молодого мужа, первое время водила - напоказ. А заодно приобщала там, так сказать, к “высокому” и “прекрасному” - к столичной богемной среде понимай, носительнице “передовых идей”, “высших принципов” и “идеалов”, знакомством с которой сама она очень гордилась, в которой чувствовала себя как рыба в воде, была любимой, родной и желанной. Млела прямо-таки от рукопожатий и поцелуев тамошних маститых и титулованных деятелей искусств - режиссёров, критиков и сценаристов, операторов, гримёров и костюмеров, “заслуженных” и “народных” киношных и театральных артистов. Они для неё были всем, естественной средой обитания. 
Сугубому же технарю и домоседу Андрею тусовки не понравились сразу, с первого выхода в “свет”. Причём, не понравились категорически. Он и не думал и не подозревал, что московская “культурная” знать, богема так называемая, может быть такой пустой и гнилой изнутри, беспринципной, бесталанной и непривлекательной. А ещё завистливой, злой и предельно мстительной, плюс ко всему, коварной, подлой и похотливой. Могущей годами, оказывается, мотаться по разным злачным местам без продыха и перерыва, искать дармовое, халявное - и ни черта не делать при этом, палец об палец не бить. Только время убивать попусту, да языком чесать без удержу и остановки - себя самих языком как мыльные пузыри надувать, из ничего создавать некий светлый “имидж” и “образ”. И всех вокруг презирать, ниспровергать, пинать и поносить… Особенно тех, кто трудился где-то, производил реальный товарный продукт и их, паразитов праздных, пустопорожних, этим своим произведённым продуктом одаривал - одевал, обувал, защищал, учил и лечил, поил и кормил до отвала.
Сам-то он родился и вырос, воспитывался в семье, где привыкли заниматься делом, инженерно-конструкторским в частности, “выдавать на гора” что-то реальное и полезное - не эфемерное, не пустое, не сказочное, - что можно было бы потом увидеть и подержать в руках, потрогать и пощупать что называется, оценить на прочность и “вкус”; в семье, где пустозвонство и краснобайство не приветствовались совсем, где словоблудие и паразитизм высмеивались и осуждались. 
В столичной же богемной тусовке, наоборот, словоблудие, краснобайство и паразитизм были обычным явлением и в большом почёте. Как и лицемерие, кривляние и понты, умение пыль в глаза пускать, производить впечатление. Деловых, ответственных, серьёзных людей он там редко видел. Как правило, одни дебилы, пустышки, “павлины” и “клоуны” вертелись повсюду, женоподобные визгливые мужики и мужеподобные хищные дамы, члены зарождавшегося ЛГБТ, озлобленные, фальшивые и истеричные, острые на слова, на язык, у которых за душою не было ничего, ни одной собственно-рождённой мыслишки. Только чужие цитаты и мысли, книги, картины, спектакли, слова. И сплетни, главное, пересуды... Всё примитивное и засаленное, стародавнее, прокрученное не один раз, наспех заученное и до банальности пошлое.
Встречая на вечеринках известных ведущих и критиков, актёров и режиссёров, Андрей поражался тому пренеприятному факту, как сильно не соответствует их вылощенный экранный образ, сложившийся у обывателя в голове, их образу обыденному и реальному, когда уже нет на них “масок” и париков, дорогих театральных костюмов и грима. На экране-то они красивые, благородные, смелые были, как правило, носители знания и большого ума, рыцари духа, поборники чести, совершавшие героические поступки из фильма в фильм, отдававшие жизнь и богатство за правду и любимого человека. А главное - говорившие мудрые провидческие слова, которые хотелось слушать и слушать, записывать даже в тетрадь - чтобы потом мимоходом сказать их друзьям, перед девушками острословием покрасоваться. Им до одури хотелось следовать и подражать по этой причине, выстраивать судьбу свою по указанным ими лекалам. 
В жизни же, “за кулисами”, вся эта эстрадная и киношно-театральная публика была отвратительно-мелкая как комариная стая, безвольная, бесхребетная, пустая как барабан. И очень непривлекательная, когда начинала что-то своё вещать уже собственным, а не сценарным голосом… Со стороны всё это было так больно и неприятно слышать и подмечать, такую пустоту душевную, в кумирах юности разочаровываться…
- Чего ты мотаешься-то к ним, Лиль, не пойму? - однажды он супруге своей заявил, когда с ней домой с очередного богемного сборища на такси возвращался, расстроенный, раздосадованный и уставший, - чего тебя так страстно в это гнилое болото тянет? К этим пигмеям напыщенным и дебилам, половым извращенцам и клоунам! Они во мне, если хочешь знать, одну лишь брезгливость в душе вызывают вперемешку с гадливостью. Блевать рядом с ними хочется, право-слово, поносом, дерьмом исходить! И это - не преувеличение, не гипербола - избави Бог! Это - мои реальные живые чувства! 
- Слоняются всюду надутые как индюки, важные и гениальные, все - Чацкие и Печорины! Со смеху умереть можно, на них долго глядючи, - засранцы долбанутые, напомаженные!... На меня как на букашку смотрят, как на пугало огородное. Общаются через губу, педерасты, будто бы одолжение делают, милостыню мне дают. Будто бы я - рвань и пьянь подзаборная… Да что там я - простой инженер! Наши славные академики и профессора в сравнение с ними - дети малые и несмышлёные. Вот ведь как эти суки праздношатающиеся себя высоко ценят и ставят! - опарыши недоделанные, пустоголовые! - как гонористо и нагло себя ведут! Откуда в них, не пойму, не возьму в толк, такое смердящее высокомерие?! с чего?! с каких-таких праведных дел, великих трудов и свершений?! 
- Ведь послушаешь их со стороны, нормальный простой человек если их постоит и послушает минут десять, - дураки дураками, дауны настоящие, идиоты. Такой бред порою несут - уши вянут! А туда же! - в столпы и светочи мировые, двигатели цивилизации и прогресса!...
 
Услыхав подобное, Розовская мгновенно изменилась в лице, сделавшись чужой и холодной, враждебной, хищной, предельно-жестокой, - и вероятно хотела что-то колкое и ядовитое ему прокричать в ответ, может быть и ударить, отвесить пощёчину - так ему тогда показалось, во всяком случае. Ведь обидев её друзей, он по сути обидел и её саму, ей выдал в глаза самую уничижительную характеристику, - чего она в принципе не прощала и не переносила, чему не задумываясь давала жёсткий отпор...
Но на этот раз немедленной реакции не последовало, что удивительно. Она не прокричала ему ничего, не вспылила и не ударила, не приказала остановить такси, чтобы на улицу его вышвырнуть как котёнка паршивого и ненужного, - она сдержалась, нашла силы. Девушка волевая была не по возрасту.
-…Ты просто слишком мелок и ничтожен для них, Андрей, - с ядовитой ухмылкой лишь тихо произнесла в ответ через длинную-длинную паузу, глаза враждебно сощурив, - слишком не образован и сер, и сильно не дотягиваешь до их культурного и духовного уровня. Ты - простой инженер, попка по сути, фуфел, и им не ровня. Сам понимаешь это, поди, ревнуешь и тайно им всем завидуешь. Оттого и злишься, и бесишься, желчью исходишь весь, гадости про них говоришь, которые противно слушать. Уж извини за правду: сам напросился. Прости.
После этого она, обидевшись, перестала Мальцева с собой возить, “великую честь” ему этим оказывать - одна тусоваться ездила. Но легче ему от этого не стало, увы и ах, потому что она периодически устраивала “творческие вечера” у себя, сопровождавшиеся шумной гульбой и попойками.
И Андрей вынужден был их терпеть, скрипеть зубами и мучиться, претворяться. Уж очень он любил свою красавицу Лильку, заводилу всех вечеров, страстно привязался к ней, к её красоте и молодости. К тому же, жил у неё, был стопроцентный примак, и не мог запретить ей водить друзей и подруг, диктовать ей свои условия в её доме.
Вот и приходилось ему выносить и любоваться на них - всех этих волосатых и бородатых, нечесаных и немытых, вечно-голодных киношно-театральных додиков и уродов, “гениев” так называемых. По-лакейски встречать их в дверях, обниматься и целоваться, проводить в их шумных глумливых компаниях долгие вечера, их срамные и пошлые бредни выслушивать, ожидая, пока они все нажрутся и напьются, наговорятся, накуражатся и накривляются вдоволь, пьяные уедут домой. А особо сильно-напившиеся или просто наглые ещё и останутся ночевать: спать в гостиной, на кухне или же в ванной комнате, а то и вовсе под зеркалом в коридоре. Останутся - и за ночь из холодильника все продукты выгребут и съедят подчистую. Да ещё и углы облюют “на десерт”, а то и обоссут спьяну-то. Посуду поколют, на Люльку залезть захотят, как и они в стельку пьяную, голою развалившуюся на кровати в самом непотребном виде, мужиков своей наготой приманивавшую. Одно слово - богема, белая кость, “культурная элита” общества! Только успевай бывало за всеми следить, развратниками, пакостниками и греховодниками: чтобы в законный медовый месяц не лишиться жены, не стать “оленем рогатым”… Тошно, муторно ему было с ними, безбашенными и беспринципными кутилками и повесами. Много было лишних забот и хлопот, что свались на его бедную голову после свадьбы.
Андрей не любил, презирал их всех, подруг и товарищей Лилькиных, чувствовал себя белой вороной, изгоем в их шумном театральном обществе, ужасно-надоедливом как головная боль, как вечно-работающий перфоратор изматывающем... Они тоже презирали его, посмеивались и вечно над ним подтрунивали. Называли за глаза “серым валенком” и “лопухом”. И даже “лузером”, “быдлом” и “хамом”… Но главное, Лильку на него постоянно науськивали, призывали поскорее выгнать, расстаться с ним, таким простоватым и недалёким “навозным жуком”, мизинца её не стоявшим...

34

Идиллия в их отношениях разрушилась аккурат с окончанием медового месяца. Конкретно если, то разрушил её разговор, что завела молодая супруга Мальцева за ужином в ноябре, дней за сорок до Нового 1985 года.
- Андрей, - обратилась она к нему, накрыв и усевшись за стол и как-то лукаво и загадочно улыбаясь при этом. - Всё поговорить с тобою хочу, да стесняюсь. Ждала целый месяц, ждала, что ты сам на эту щекотливую тему заведёшь разговор, сам предложишь. А ты, смотрю, не мычишь и не телишься - строишь из себя дурачка-простачка, этакого великовозрастного мужичка-недотёпу. Вроде как не видишь ничего и не понимаешь, не чувствуешь, главное, что в душе у меня творится, что жду и мучаюсь я главного в своей жизни события.
- Ты о чём это, Лиль? - искренне изумился Мальцев, отрываясь от тарелки. - Что я должен видеть в тебе и что понимать? И чего такого особенного ты от меня ожидаешь, какого “главного в жизни события”?
- Ожидаю стать полноправной твоей женой, не понятно что ли, - уклончивый ответ последовал, слегка обидчивый и раздражённый. - Семью создать наконец полноценную, а не половинчатую как сейчас, когда ты живёшь со мной будто временно: сегодня здесь сидишь и столуешься, довольный, сытый и безмятежный, а завтра обидишься на любую мелочь, на ерунду, вспылишь и домой к себе убежишь. И поминай тебя как звали.
- Я чего-то не пойму, Лиль, честное слово, к чему ты клонишь и что имеешь ввиду? - пуще прежнего изумился ошарашенный неожиданным разговором Андрей, отодвигая от себя тарелку и выпрямляясь на стуле, в упор смотря на жену и весь обратясь во внимание. - Почему ты считаешь, глупая, что я могу от тебя убежать, законной своей супруги, которую безумно люблю и страшно горжусь которой? что живу с тобой временно и неполноценно как-то? Что за ересь такая гнездится в твоей голове?! И откуда она, с чего?! Я разве ж дал для этого повод?! Говори давай толком и прямо, в чём ты меня упрекаешь-то и чего от меня хочешь? Без этих твоих намёков и загадок дурацких, бабьих, которых я не понимаю и не терплю.
- Если прямо, начистоту говорить - ладно, хорошо, скажу прямо: ты прописывать меня к себе собираешься, полноправной москвичкой делать, как мужики нормальные поступают здесь у вас, в Москве, когда на иногородних женятся? Чтобы всё у нас было поровну после этого, всё по-честному и по справедливости, как у людей… Ведь мы месяц целый уже с тобою прожили под одной крышей, Андрей, месяц питаемся за одним столом, в обнимку спим и трахаемся безостановочно. И я тебе ни разу за это время не отказала, вспомни, на все твои прихоти и капризы иду, готова из кожи вон вывернуться, чтобы тебя ублажить, удовольствие тебе по-максимуму доставить: ты же мой законный супруг всё-таки, надо, куда деваться-то! Не хочу я, слышишь, чтобы ты “голодный” у меня был и на других баб засматривался… А ты всё от меня получаешь сполна, что только твоей душе угодно - сладенькое и вкусненькое, и аппетитное, - и ни гу-гу в ответ, ни шага на встречу. Живёшь со мной как с любовницей, как с потаскушкой прямо, о которых голова не болит, которых не жалко... Да-да, Андрей, именно так! Не удивляйся и не хмурься, не хмыкай носом!... Переехал ко мне от родителей месяц назад, по-хозяйски обосновался тут, корни пустил - и принялся жить по принципу: всё что есть у меня, бесправной супруги твоей, - это, мол, наше, общее, семейное и святое. Ты этим прекрасно пользуешься: квартирой к примеру вот этой в центре Москвы, которую мой папа оплачивает, - и тебе удобно и хорошо, и очень даже комфортно. Я понимаю. А вот то, что на Соколе, - это только твоё и ничьё больше. К своему ты меня и близко не подпускаешь, на пушечный выстрел что называется. Даже и разговоров о том не ведёшь, намёков никаких не делаешь. Тема эта - табу, как пьянки и блуд у верующих… Нехорошо это всё, Андрей, неправильно и нечестно. И надоело уже, обрыдло даже... Поэтому я и спрашиваю тебя начистоту: ты и дальше меня собираешься водить за нос как бесправную дурочку, или как? Ответь, если сможешь. Я подожду. И согласись, что вопрос этот мой - законный и справедливый…
После этаких Лилькиных страстных слов на кухне воцарились гробовое молчание и тишина: проголодавшаяся Розовская, выговорившись, склонилась на тарелкой устало, ножом и вилкой аккуратно деля на части дымящуюся на блюдце котлету, которую намеревалась съесть. Но при этом было заметно, что она внутренне напряжена, сидит и косится, ответа ждёт, без которого сегодня от Мальцева не отстанет… 
Видя её взволнованное состояние, её злость, Андрей растерялся и замер на стуле, опешивший, при этом тупо смотря на жену и не зная, что ей ответить и чем успокоить, а заодно и себя защитить. 
-…Ну подожди, Лиль, не горячись, - наконец произнёс он, собравшись с мыслями. - Давай всё выясним и рассудим спокойно, без нервов. И без взаимных упрёков и оскорблений, главное, без ругани и вранья. Мы когда с тобой расписывались месяц назад, вспомни, - ни о какой прописке не говорили кажется, не заикались даже. Наоборот, когда ты мне предложение пожениться сделала утром, и я тебе про проблемы с жильём честно всё рассказал, - ты, смеясь, заверила меня, и я это отлично помню, что моя двушка семейная, тесная, якобы тебе не нужна, что твой богатенький папа купит тебе после свадьбы кооператив в Москве, куда мы быстренько и переедем… А теперь ты мне, на голубом глазу, сообщаешь обратное. Да ещё и с вызовом, претензией некоей, ещё и меня обвиняешь в чём-то, в какой-то мифической хитрости и коварстве, и в полном равнодушии к тебе и твоей судьбе. В чём дело-то, Лиль, поясни? Почему вдруг такие перемены разительные в твоих словах и делах после загса и росписи, которые мне и удивительны, и непонятны, и неприятны очень?
- Так я и не отказываюсь от тех своих слов, - натужно улыбнулась Розовская, пытаясь смягчить обстановку и развеять чёрные мысли мужа, на которого, взмокшего и распухшего, красного от напряжения, ей было крайне-неприятно смотреть. - Мне мой папа действительно купит кооператив, вопросов нету. И сделает это достаточно быстро и безболезненно. Мы - люди не бедные, как ты уже понял, месяц пожив со мной, и деньги у нас имеются. Но только, - запнулась она, точные слова подбирая, -…только для того, чтобы я смогла здесь, в столице, кооперативную квартиру купить, я обязана иметь постоянную московскую прописку - понимаешь? Это - непременное условие, Андрей, самое главное и принципиальное. Не москвичей на очередь не становят и квартиры не продают. Можешь это сам сходить и выяснить для справки: в любой жилищной комиссии при горисполкомах тебе это подтвердят и расскажут… Поэтому мне и нужна прописка, и как можно скорей, твёрдая под ногами почва. Я не хочу, мне до чёртиков надоело уже тут, в вашей Москве, быть никем и ничем, висеть в воздухе паутинкой тонкой и перед каждой гнидой расшаркиваться, кланяться и унижаться. Пойми меня правильно… и посочувствуй. И помоги. Век буду тебе за то благодарна.
-…Так ты что же, - произнёс совсем уже растерявшийся Мальцев первое, что почему-то пришло ему в голову и тут же перешло на язык, -…ты из-за прописки за меня замуж вышла что ли? Из-за прописки со мною живёшь? Да?
- Не говори глупостей, Андрей, милый. Я очень люблю тебя, очень! Сам видишь и чувствуешь каждый день, как я перед тобой расстилаюсь. И дальше расстилаться буду - не сомневайся… Но ты и меня пойми тоже, войди в моё положение. Представь на секунду, как тяжело мне учиться и жить, болтаться тут у вас собачонкой бесхозной, брошенной, не имея собственного угла, твёрдой основы и перспективы на будущее. А перспективу мне даст, Андрюшенька, дорогой, несчастная эта прописка! Без которой я буду девочкой на побегушках всю жизнь - это же так очевидно! - никогда ничего не добьюсь стоящего, и половины намеченного не достигну.
- У тебя же есть прописка пока, Лиль, насколько я знаю, в паспорте стоит штамп. Ты в общаге своей прописана, как и сокурсники твои, и живёшь в столице на законных основаниях, как студентка. Тут тебя пальцем никто не тронет поэтому, ни один мент.
- Эта прописка временная, на срок учёбы: ты прекрасно знаешь об этом, Андрей. Я не могу с ней квартиру себе купить: я ж тебе объясняю! И к институту из-за неё привязана накрепко... А вдруг меня из него отчислят завтра, за неуспеваемость или ещё за что. Или, к примеру, сама захочу уйти и чем-нибудь другим заняться, посерьёзнее. Выкинут из общаги немедленно и прописки лишат, будущего… И придётся мне после этого в Одессу опять возвращаться, с которой я наполовину уже потеряла связь. И с каждым новым днём теряю её всё больше и больше. И к Москве не приросту никак, болтаюсь тут второй год как шарик воздушный, брошенный, никому не нужная и не интересная - хуже бомжа прямо!.... Да-да, именно так, именно! - не смейся! Ведь даже и у тех свой облюбованный угол в каком-нибудь московском подвале имеется, где их никто не посмеет тронуть и где они приросли… Поэтому я и ждала, выходя замуж, была уверена даже, что ты, мой любимый муж, единственный и ненаглядный, поможешь мне и подставишь плечо, протянешь руку помощи, дружбы. И первое, что совершишь после свадьбы, - это сразу к себе пропишешь, законной москвичкой сделаешь, полноправной столичной жительницей, стоящей вровень с тобой… А ты про это и не думаешь, оказывается: всё молчишь и молчишь уже целый месяц, сопли ходишь жуёшь, жизнью сладкою наслаждаешься и молодой женой, до бед и проблем которой тебе дела нету. Поматросишь меня с годик, я чувствую, как леденец обсосёшь - и бросишь потом, когда тебе окончательно надоем. Новую иногороднюю дуру найдёшь, которых тут много ходит. Все вы, москвичи, так делаете: это у вас в крови. Мне про этот ваш ловкий трюк подружки с первого дня рассказывали, предупреждали… Только знай, что не честно это, Андрей, не порядочно с твоей стороны - так над молодой женой издеваться, которая тебя как кошка любит и готова для тебя на всё. Только скажи, дай знак - всё для тебя исполню, белкою закручусь и запрыгаю, наложницей из гарема. А ты-ы… Да ну тебя к лешему, циника хитромудрого, лицемерного!…
Розовская приняла страдальческий, предельно-несчастный вид и, как кажется, готова была уже расплакаться прямо за ужином, а может и разрыдаться. Мальцеву было жалко её, очень жалко, всю такую больную, несчастную и обиженную. Но успокоить её он не мог: не в его силах и власти было ей немедленную прописку пообещать, от которой вся её жизнь и судьба зависела.
-…Понимаешь, Лиль, в чём тут дело, - наконец тихо и нерешительно произнёс он, в тарелку свою виновато смотря, не на супругу, и вроде как сам с собой разговаривая при этом, - если б это касалось меня одного - тут и вопросов не возникало: я бы тебя к себе незамедлительно прописал, хоть завтра же. Не вру. Потому что люблю тебя очень и буду всегда любить, и хочу прожить с тобой до конца дней своих. И даже и после смерти не расставаться - так сильно ты мне, дорогая моя, нравишься. Сто раз уж тебе про то говорил - и дальше говорить и доказывать буду… Но я не хозяин квартиры, пойми, не один там живу: я рассказывал. И даже и родители мои не хозяева. Хозяйка у нас бабушка, Алла Константиновна, мать моей матушки, которую ты видела мельком месяц назад, когда в гости к нам приезжала, с родителями и с нею знакомилась, чай сидела пила... Так вот бабушка на Соколе с первого дня проживает: она и получала нашу квартиру в послевоенное время на себя, сестру и двух дочерей, мою маму и тётушку Веру, когда район Сокол только-только застраивался. Она - ответственная квартира съёмщица до сих пор, она одна. За ней - и последнее слово. А мы подселенцы по сути - и родители мои, и я, - которых она по доброте своей до сих пор рядом терпит, не выгоняет на улицу... И захочет ли она ещё и тебя на свою жилплощадь прописывать - большой вопрос. Зная её, изучив, думаю, что не захочет.
- А ты уговори её, Андрюш, - театрально взмолилась Розовская, - объясни всё доходчиво про меня и моё бедственное положение, разжалоби старушку, разубеди. Попроси не вредничать, не мешать нам, молодым, жить привольно и счастливо, про преклонный возраст напомни; намекни, что ей скоро и умирать, с Богом на небе встречаться. Зачем лишний раз грешить, напоследок подличать-то!
- Ну ты уж скажешь тоже: “грешить”, “подличать”, “умирать”! - осадил языкатую супругу Мальцев. - Лишнего-то не наговаривай на мою родню, не надо. Пусть себе живёт бабуля - тебе-то чего?!…
Потом посидел какое-то время тихо, подумал, затылок свой почесал, повздыхал тяжело и протяжно. 
-…Ладно, попробую, поговорю. Завтра же, - наконец притаившейся Лильке ответил, обескураженный, сбитый с толку, чумной, при этом морщась как от зубной боли. - А теперь давай ужинать наконец, и потом пойдём спать. Мне завтра целый день в институте горбатиться - отдохнуть, отлежаться надо…

35

На другой день после работы он сразу же поехал в родной дом на Сокол, в котором не был месяц уже после ссоры с родителями и бабушкой, и страшно соскучился. Своим внезапным приездом он несказанно обрадовал всех, всполошил, взбодрил, прослезил - но лишь на короткий миг, пока молча сидел на кухне и ужинал, последние новости слушал; или когда потом про себя сквозь зубы за чаем рассказывал, и только самые пустяки. 
Но когда он, наевшийся и напившийся, осмелел и только лишь заикнулся про истинную цель визита - слёзную просьбу супруги к себе её прописать, временно как бы, на очень короткий период, - домочадцы как ошпаренные повскакали с мест, взревели, взорвались как по команде. И дружно набросились на него опять, как и месяц назад обзывая блудного сына и внука всякими нехорошими словами и кличками, среди которых слова “идиот” и “кретин” были самыми безобидными. 
Особенно сильно и на этот раз кричала и бесилась бабушка, прожившая долгую трудную жизнь и многое в жизни той повидавшая; жалевшая любимого внука очень, которого она вырастила и воспитала, с первых дней и шагов от беды со всей силой и страстью оберегала. И потому, почуяв большую опасность семье, не стеснявшаяся в выражениях на правах старшей и многоопытной. 
- Я так и знала, что этим всё дело кончится - банальной пропиской, после которой её отсюда и палкой не выгонишь, наглючую Лильку твою. Она со свету нас всех сживёт, с потрохами проглотит и не подавится, - голосила она на всю кухню отчаянно, зло, покрываясь багровыми пятнами на лице от подскочившего у неё давления. - Да я её, эту хитрющую гадину, и мёртвая не пропишу, запомни это, Андрей! С того света вас всех прокляну, если вы это сделаете! А пока живая ещё и хозяйка - чёрта лысого она от меня получит, кукиш с маслом! Во-о-от сволота пронырливая!... Не хватало мне перед смертью по милициям и судам мотаться, пороги там оббивать, деньги бешенные платить адвокатам и судьям, плакаться и унижаться! Когда она, похотливая сучка, всех нас отсюда на улицу без зазрения совести захочет выкинуть! заставит в Медведково переехать, квартиру ради неё разменять! А она захочет, непременно захочет! - и к гадалке не надо ходить! У неё же это на лице написано! Привезёт сюда из Одессы весь свой кагал в виде родственников, когда ребёнка родит и получит все карты на руки, все права! - и что тогда делать прикажешь с ними со всеми, внучок?! Да с ними потом ни один суд не справится! Им тогда уже и ты даром не нужен будешь, простодыра и ротозей, не говоря про нас, грешных. Она себе, прописавшись, кого получше найдёт: познатнее и побогаче... Я эту квартиру своим горбом заработала, когда на оборонном заводе ишачила всю войну, ковала вместе со всеми победу; берегла её как могла, чтобы вам передать по наследству, - закончила бабушка свой монолог. - А теперь ей, задрыге одесской, должна её за так отдавать!? Да не бывать этому! Через мой труп только!
Странное дело - но даже и неизменно спокойный и рассудительный отец выразил на сей раз решительное несогласие, когда они с сыном на балкон покурить вдвоём вышли, чего уже месяц не делали, не курили и не беседовали по душам.
- А если она и вправду квартирку нашу захочет прибрать к рукам, сынок, прописавшись сюда? Что тогда? - резонно высказал он возникшее у него сомнение. - Прописать-то человека легко, Андрюш, сам понимаешь. Написал заявление - и прописал. Всего и делов-то. Выписать потом будет сложно: она уже станет хозяйкой, членом нашей дружной семьи. Как её потом выпишешь-то, подумай?... Люди вон годами по судам бегают, из-за жилплощади судятся и ругаются, врагами становятся на всю жизнь. До смертоубийства дело доходит! А где гарантия, что эта Лиля твоя разлюбезная не такая, что честная и порядочная, как говорит, как тебе по ночам нашёптывает? Ты лично можешь за неё поручиться, лишь месяц с нею прожив?... Стелют-то они все хорошо, все мягко, Андрюш. Да только спать потом жёстко бывает. Вообще тогда, если что дурное случится, нам не захочется спать. И не захочется, и негде будет.
- Да на хрена ей наша старая двушка сдалась, отец, подумай, если она себе кооператив быстро купит? - попробовал было Мальцев защитить жену и заодно родителей успокоить. - Купит, переедет туда, там пропишется - и забудет про нас про всех. Денег у них, как я понимаю, много. Чего им с нас, нищих, брать-то?
- Хорошо, если так, как ты говоришь, хорошо, - согласно закивал головою старший Мальцев, но тут же и опроверг сам себя, внёс в душу сына сумятицу. - Ну а если вдруг не захочет отсюда выписываться, когда кооператив купит как обещает, а захочет здесь с нами жить? Мы её силой отсюда выгнать уже не сможем: это абсолютно точно. Тем более, когда она забеременеет и ребёнка родит, молодой мамой станет, на страже которой будет Закон. Ты об этом подумал, сынок, такой вариант рассматривал? Родит и станет сразу же права качать: будет хозяйкою тут и там, иметь в Москве две квартиры. Поди плохо, да! Ну согласись, Андрей, сделай милость. Согласись, что от лишнего добра ещё никто и никогда не отказывался… А мы с мамой и бабушкой твоей останемся на бобах - вообще останемся без квартиры. И куда нам тогда прикажешь деваться? где старость свою встречать? В коммуналке? Прописавшись, она уже станет командовать здесь, верховодить, порядки свои устанавливать - не мы. И как она с нами и тобою тогда поступит? - один только Бог и знает. 
- И заодно ещё вот про что хорошенько подумай, - глубоко затягиваясь сигаретой, резонно добавил отец. - Кооперативы у нас на окраине строят, как правило, в спальных районах возле МКАД, куда люди не очень-то охотно и едут. И все дома там, плюс к этому, - панельные и дешёвые, в которых шумно и холодно зимой, а летом - душно и жарко. А наша квартира - сталинская, кирпичная, “распашонка” к тому же, где стены в метр толщиной, звукоизоляция идеальная, экологическая чистота, потолки высокие с лепниной; две комнаты по 20 метров, кухня 12-метровая, четвёртый престижный этаж, окна во двор выходят. И район престижный у нас, почти что центр. Места изумительные, метро рядом… Знаешь, сколько такая квартира стоит, если, к примеру, её продать?! Несколько кооперативов купить можно где-нибудь на окраине… Да за такие жилища в Москве люди насмерть бьются, сынок, всеми правдами и неправдами в них хотят поселиться. Я вон когда скажу кому на работе, что на Песчанке живу, да в сталинках знаменитых, - ух как мне все наши мужики и бабы завидуют с окраинных-то районов, из Новогиреева и Гольянова, с Профсоюзной той же. Буржуем считают меня, знатью!... А ты говоришь, сынок, зачем ей наша старая двушка нужна. Не горячись и не торопись с выводами-то, дорогой ты наш человек, по молодости и неопытности не нарвись на проблемы и беды...
Доводы батюшки были весомыми: Андрею нечем было ему возразить. Поэтому последние десять минут они простояли на балконе молча, думая каждый о своём и попутно любуясь двором и его убранством, который обоим страшно нравился.
-…Так что лучше послушай бабушку, сын, не пори горячку, не руби сплеча, - подытожил отец разговор, возвращаясь с Андреем в квартиру. - Повремени пока с пропискою-то, повремени; поживи с нею, Лилькой своей, так хотя бы годок, не совершая резких и судьбоносных шагов, после которых возврата назад уж не будет. Год всего и понадобится, от силы - два, чтобы получше её узнать и не попасть впросак, на большие неприятности не нарваться… Тем более, что и проблем с жильём у неё пока никаких нету: живёт в нашем городе королевой, как дай Бог каждому жить, о чём многие москвичи мечтают. Чего ей истерику-то закатывать через месяц всего, нервы тебе и нам начинать трепать, чего-то от нас и тебя требовать?! Ишь какая нетерпеливая она у тебя попалась: всё ей сразу же подавай, козе норовистой, все столичные блага и прелести, которых мы, коренные жители, всю жизнь добиваемся и всё никак не добьёмся…

После балконного разговора с отцом Мальцев собрался и уехал к жене, не солоно хлебавши что называется. В глубине души он, расстроенным возвращавшийся на проспект Мира, понимал правоту родственников, отца и бабушки прежде всего, где-то даже и соглашался с ними, что опасность безусловно была на неприятность, проблемы нарваться, с которыми регулярно сталкивались москвичи, прописывая к себе иногородних... Но как ему было преподнести это всё своей Лильке, под каким соусом, которая его весь вечер жадно ждала, для которой прописка была вопросом жизни и смерти… Надо было думать, быстрее соображать, как половчее себя от ненужных семейных разборок избавить, склок, чтобы не портить ночь и не лишаться обворожительных женских ласк, поцелуев, страстей и прелестей, которые ей сопутствовали. «Чтобы и рыбку съесть, и на кол не сесть» - как в таких щекотливых случаях говорят в народе.
Поэтому-то, переступив порог шикарной Лилькиной квартиры, он ничего не стал говорить выбежавшей ему навстречу жене, что у него час назад дома творилось, какой громоподобный скандал с домочадцами. 
- Давай повременим, Лиль, с пропиской, - лишь сказал ей устало, проходя сразу же в спальню и намереваясь раздеться и на кровать лечь, чтобы там отойти поскорей от сегодняшней нервотрёпки. - И давай не будем устраивать шумных семейных сцен, игр и гонок на выживание, на прочность себя проверять, кто первый из нас сломается от ругани и поношений. А лучше давай заживём опять тихо и празднично, как до этого жили. Медовый месяц только-только закончился, вспомни, в котором нам было так хорошо вдвоём, тепло и сладко словно в утробе матери. Пускай и дальше так же сладко и вкусно будет: зачем эту сладость и прелесть добровольно ломать? Пока ведь тебе есть где жить, согласись, обстоятельства тебя не припёрли к стенке. И слава Богу, как говориться. Всё у тебя путём, и что надо для счастья - имеется... Поживём с тобою спокойно годик, другой, родители к нам привыкнут… И, глядишь, всё и поменяется кардинальным образом. Они подобреют, перестанут трястись и бояться, когда поймут, что всё у нас с тобой хорошо, - и пропишут тебя к себе, непременно пропишут. Я сам их о том тогда попрошу, жёсткое условие им поставлю. Обещаю тебе! Клянусь!... А сейчас давай спать побыстрее ляжем: я сегодня устал как собака! голова весь вечер трещит от шума и от проблем свалившихся.
Но Розовская словно бы и не расслышала последнего предложения мужа: ей дела не было до его больной головы. Внимательно выслушав всё, что сказал ей Андрей, она мгновенно изменилась в лице, сделалась серой, чужой и холодной.
- То есть родители, как я из твоих слов поняла, меня к себе прописывать не собираются. Категорически, - с расстановкой выдавила она грозно, принимая самую зловещую позу и выражение, по-японски щуря глаза. 
- Да там не родители даже больше против, а бабушка, - стал оправдываться Мальцев. - Она ведь старенькая у меня: в декабре ей 78 лет исполнится. Вот и мечтает бабуля умереть тихо и на собственной койке, без нервотрёпки, ругани и дележа квартиры, без всех тех ужасов, понимай, что ей каждый день мерещатся и которых она больше всего страшится… А тут новый человек появился в семье, которого она не знает. Вот она и бесится и истерит от страха. Её понять тоже можно, понять и посочувствовать ей... И, знаешь, если по правде, мне её, бедную, жалко. Честное слово! Не хочу я взваливать на неё в таком возрасте собственные проблемы. Пойми меня правильно, Лиль, не хочу!
-…Значит, бабушку старенькую пожалел, - с ядовитой ухмылкой ответила на это Розовская, на мужа как на врага посматривая. - Молоде-е-ец! Ты хороший внук, Андрей, через чур заботливый и правильный! Бабуля может гордиться, что ты так любишь её, перед соседями тобою хвастаться, ставить тебя в пример. Правда-правда!... Ну а жену молодую значит тебе не жалко, что она нервничает, места себе не находит; что в Москве никому не нужна, не привязана к месту - и сильно переживает, второй год комплексует из-за этого печального факта! А чего ты тогда раздеваешься-то, не поняла, и по-хозяйски в постельку мою ложишься, если тебе на меня наплевать, если бабка тебе дороже?... Любви дармовой захотелось, да, поцелуев и ласки женской, страсти, тепла на ночь, сексу?! Одному-то спать плохо, поди? - и холодно, и “голодно”, и бесприютно? - я понимаю. Как понимаю и то, что хорошо ты устроился, парень, как я погляжу! Прямо как клещ-паразит настоящий! Хочешь “клубничкою” сладенькой каждый Божий день до отвала питаться - и за неё не платить: на дармовщинку жить у меня под юбкой, этакой порточной гнидой или тем же клопом, надоедливым и вонючим… Ну нет уж, мой дорогой, хватит: не на ту напал. Иди вон в большую комнату и спи там теперь один. И онанируй всю ночь, как это до меня делал; лежи и дрочи до утра как желторотый пацан, удовлетворяй сам себя и кайфуй от этого. А я лучше в это время посплю: здоровее буду… А утром вставай и завтрак себе готовь у плиты, и жри потом в одиночестве эту свою стряпнину… Я же больше своих супружеских обязанностей исполнять не стану, так и знай, дорогой, если ты свои исполнять не хочешь, если старую, выжившую из ума бабку легко на меня меняешь и мне же и говоришь о том, вроде как даже с упрёком: какая я, дескать, плохая жена, жить вам спокойно и тихо мешаю своими проблемами. Во-о-о дают, а! Родственнички плутоватые, хитрожопые! Ловкачи-москвичи! Ничего-ничего, я приучу вас к порядку, как ссать и за кусты держаться, заставлю себя уважать!... Ну-у-у, чего вылупился как сыч?! Ты слышал, что я сказала?! Давай поднимайся с кровати и проваливай отсюда в большую комнату, на диване там спи. Видеть не могу твою рожу!...
Поняв, что жена не шутит, перетрусивший Мальцев поднялся и ушёл на диване спать… Но всю ночь не сомкнул глаз, огнём горя изнутри и чувствуя, что произошло что-то страшное между ними - трагическое, роковое и непоправимое, - после чего возврата назад не будет, ни при каком условии и старании с его стороны. Кончились, увы, и их первый медовый месяц, и тихая спокойная жизнь, достаточно банально и пошло кончились. Как и на светлое совместное будущее надежда, на крепкую молодую семью… А вместе с этим - и целое море счастья куда-то вдруг испарилось, будто бы глубоко в землю ушло после внезапного скандала-землетрясения, которого также невозможно будет вернуть никакими силами. Зови его, не зови!…

36

А их семейный корабль после того злополучного разговора и вправду заколыхался, задёргался, затрещал как при девятибалльном шторме. Пока вдребезги ни разбился весной о “подводные рифы”, что у молодожёнов несовместимостью называются, и ни рассыпался окончательно на радость всем. 
Жизнь у них с той поры, если морскую терминологию дальше продолжить, пошла как бы волнами, вверх и вниз, когда гребень очередной волны: относительное спокойствие и миролюбие в их отношения, напоминавшие первый совместно-прожитый месяц со стороны, -  сменялся глубоким падением в пропасть, погруженьем в бездну, в пучину морскую, когда у них начиналась страшная ругань из-за прописки, и они ссорились в пух и прах, по разным комнатам разбегались, разным кроватям. А ближе к Новому году - и вовсе по разным квартирам: Розовская взяла за правило Мальцева к родителям выгонять. А самой отдыхать от него, жить одной либо с друзьями. 
Вот и Новый 1985 год они, разругавшиеся до громкого, встречали розно: Андрей на Соколе у родителей, Лилька - на проспекте Мира с сокурсниками по ГИТИСу, которых дополнили и выпускники. Оттянулась на праздники так без опостылевшего супруга, что и чертям тошно было. По слухам, напилась в стельку пьяная и потом по очереди переспала со всеми, кто у неё был в гостях и на неё захотел забраться, сладости её вкусить. Вела себя пошло, развязно и похотливо, словом, с неким вызовом даже, бравадой, пытаясь этим будто бы Мальцеву насолить.
А после праздника, очухавшись и проголодавшись, позвонила мужу, поздравила с Новым годом и попросила вернуться назад виноватым голосом. Уверяла, что ей одной очень плохо и грустно, что холодильник у неё пустой; просила, чтобы Андрей не гневался и побыстрей приезжал к “своей милой девочке”, не мучил и не томил её, а лучше приласкал и утешил.
И ошалевший от счастья супруг, собравшийся за одну минуту, всё бросил в отчем дому и, сломя голову, помчался к жене, которую безумно любил и без которой тосковал безмерно. Она ведь такая сладкая с ним была, под настроение-то, взрывная, податливая и аппетитная, так тонко чувствовала его, истошно кричала в объятьях, по-звериному дёргалась и извивалась, истекала соком во время оргазмов, которого было так много, как у берёзки весной, что хоть впору в банку его собирай и консервируй на зиму… Разве ж такое забудешь когда, из памяти выкинешь их умопомрачительные сексуальные оргии! Оральный или анальный секс, секс в ванной, прихожей или на кухне, - ей было всё не по чём и всё хорошо, всё в радость. Такая это была неуёмная и безотказная в любви женщина. Именно женщина - не лесбиянка, не синий чулок! - любившая эрос и мужиков до безумия… Заражённый её женскими чарами Мальцев уже не мог без этого жить, нормально дышать и работать, есть спокойно и спать, общаться с родственниками и друзьями. Он сделался “наркоманом” и “пьяницей” одновременно, безвольным рабом любви, послушным орудием в руках своей похотливой разбойницы-Лильки.
Вернувшийся, он очумело кидался в её объятия, с трудом успевая раздеться, одеяния с неё и себя снять, и они барахтались на кровати до одури, до изнеможения, до синяков и ссадин, и кровавых засосов повсюду, навёрстывая упущенное, давая крику, треску и шороху на весь дом, поражая этим эротическим буйством соседей. После чего жили спокойно и тихо несколько дней, купаясь в любви и ласках. 
Но потом, будто ужаленная и встрепенувшаяся, одержимая маниакальной идеей немедленно москвичкой стать, насупившаяся Розовская напоминала Мальцеву про прописку, которая ей была нужна позарез, которой она прямо-таки бредила, - и у них опять начинался громкий скандал, кончавшийся разлукою и разъездом. Рассерженная своенравная Лилька, не добивавшаяся своего, выгоняла Андрея к родителям в качестве наказания, отлучая его от тела и от любви. Но через какое-то время, опомнившись и остыв, возвращала назад. И у них всё начиналось сначала - какая-то совершенно безумная, если со стороны смотреть, трагикомическая семейная карусель, которой конца и края не было видно. 
С уверенностью можно предположить, что норовистая и неуправляемая супруга, не терпевшая отказов и возражений, или когда что-то было не по её, совсем по-иному бы себя с Андреем вела, куда свирепее и решительнее, и эффективнее, что существенно, будь у неё на руках главный козырь - ребёнок, которым бы она как щитом прикрывалась, как бревном прошибала стены. Или хотя бы только беременность, которая б тоже ей на пользу пошла, поспособствовала своего добиться... Но забеременеть от Мальцева она почему-то никак не могла, хотя и совокуплялись они первое время почти что безостановочно. Уж слишком разные они были, видать, - во всём; по-разному смотрели на мир и на вещи. Вот Господь-Вседержитель им детишек и не давал - на кой ляд, действительно? - которых бы им потом всё равно пришлось со скандалом растаскивать и делить; вместо того, чтобы холить, любить и беречь, совместно растить и воспитывать…

Волнообразная скандальная совместная жизнь и Андреева туда-сюда беготня с вещами продолжались у них до середины марта 1985 года, чуть больше четырёх месяцев по времени. И когда и чем те их раздоры закончились бы? - Бог весть. И закончились бы вообще чем-то реальным и путным? Несдержанная Розовская, ужасно истеричная как выяснилось, жестокая, нахрапистая и своевольная, хотя и бесилась от мужниной несговорчивости, неготовности её прописать, хотя периодически и выгоняла Мальцева вон из дому, видеть его весной уже не могла и давно разочаровалась в нём как в мужчине и личности, если вообще когда очаровывалась, - но, тем не менее, насовсем его отпускать не хотела: было б себе дороже. Главную-то свою цель, прописку, она не достигла ещё, забуксовала в начале пути, упершись в твердолобых родственников. Поэтому глупо было бы выходить из игры, концы обрубать, идти на попятную, не получив приза, столичного мужа окончательно прогонять, от которого, если по-честному, ей в плане будущих перспектив было мало проку? Но… прописки-то - они на дороге не валяются, как известно. А она расчётливая была девушка, целеустремлённая и волевая; была по натуре бойцом. И сдаваться кому-то без боя, задумав чего-то, уступать или отступать, терять выгоду ей было не по нутру и не по сердцу. Тем более - великовозрастному телёнку-Мальцеву, который быстро сделался у неё ручным, которым она как комнатной собачонкой командовала. 
Ведь неизвестно было, действительно, появится ли ещё москвич на её тернистом столичном пути, который захочет взять её в жёны и одарить жилплощадью. И «лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе»; хоть крохотную надежду, чем совсем никакую. Эти немудрёные правила человеческого преуспеяния - держать на поводке жертву и до последнего пить её кровь - она с молодых лет усвоила, а может и родилась с ними… Поэтому и стояла насмерть в борьбе, думая лишь о выигрыше, о победе…

37

Однако же мужа она выпустила всё ж таки из своих цепких лап: Андрею здорово повезло - помог его величество Случай. Или Сам Господь Бог подумал-подумал - и вмешался в бракоразводный процесс, стеною вставший на его, раба Божьего Мальцева, защиту. 
Случилось же тогда вот что. В середине марта, после очередного скандала в семье и поспешного бегства-ухода к родителям, Андрей, у которого на проспекте Мира остались вещи - тёплые брюки, пальто и свитер, - решил отпроситься с работы пораньше и заехать за ними к жене, рассчитывая, что она в это время обязана быть на занятиях в институте, и он с ней не встретится, не пересечётся. Но когда он приехал к Розовской, открыл ключом дверь и тихо зашёл в прихожую, он увидел на вешалке её песцовую шубу, а рядом - дорогую мужскую дублёнку, показавшуюся подозрительной... Из спальни в этот момент доносились скрипы кровати и стоны, обескуражившие его, неприятно его поразившие, заставившие больно заныть и затрепыхаться сердце в предчувствие большой беды. И когда он осторожно, на цыпочках зашёл туда, - то увидел ужасающую картину. На их широкой кровати животом вверх лежал какой-то бородатый и лохматый голый мужик сорокалетнего возраста, а сверху на нём сидела голая Лилька в известной позе наездницы и как змея извивалась, подпрыгивала вверх и вниз, поочерёдно груди свои набухшие ему в рот умело засовывая. Было заметно, что она перевозбуждена, что ещё немного, секунду-другую - и наступит разрядка процесса, послышится её пронзительный истошный крик, Мальцеву так хорошо знакомый, когда она разразится бурным громоподобным оргазмом, задёргается, затрепыхается как рыба в сети и обессиленная упадёт на грудь своего волосатого обольстителя, вцепится губами и зубами в него жадно и хищно, как матёрая волчица в ягнёнка, и будет долго-долго губы его сосать - до боли, крови и посинения... Нет, видеть такое со стороны Мальцеву было невыносимо! Ждать, когда она, развратная Лилька его, слюней любовника насосавшаяся, ещё и минет ухажёру примется делать - на десерт, - что делала после полового акта всегда, что было у неё традицией...
И тогда он, взорвавшийся ненавистью изнутри, красный, раздувшийся как помидор и ужасно свирепый от ревности и от злости, не имея сил лицезреть творившееся на его глазах непотребство, грозно вышел на середину спальни и подчёркнуто громко спросил:
- Эй, голубки, я вам не сильно мешаю трахаться-то?
Услышав голос супруга сзади, Розовская вздрогнула, выпрямилась и замерла, как вкопанная «остановилась на половине дороги», болезненно морщась при этом. Но с совратителя не слезла испуганно и виновато - вот что в ней поразило больше всего, - не поспешила одеться и перед мужем на колени броситься… Мало того, она лишь вздохнула тяжело и протяжно, с заметной досадою даже, скривилась в ухмылке брезгливой и неприятной, и потом обернулась на Мальцева с раздражением и сказала зло, смотря ему прямо в глаза:
- Такой кайф обломал, козёл. Не мог зайти минутой позже, чтобы я кончила... 
- Ты что, Андрюш, следить за мной вздумал что ли, уличать в неверности, да? - тряхнув головой устало, добавила она презрительно, с вызовом, через пару-тройку секунд, отворачиваясь от него и убирая за спину волосы, при этом груди свои аппетитные, острые, багровые от чужих губ и рук далеко вперёд выставляя, ухажёру и мужу словно бы напоказ. - Зря. Не хочешь со мною нормально жить, как люди живут, - не надо. Живи тогда с родителями и бабушкой. А я найду себе милых на стороне: мне на голодном пайке сидеть неохота, не люблю я этого…
От подобных грязных и грубых Лилькиных слов, всё ещё продолжавшей спокойно сидеть на любовнике и даже пытавшейся вроде как кончить, завершить начатый половой акт, Мальцеву стало не по себе. В душе его всё ощетинилось и вскипело ненавистью против потаскушки-жёнушки.
- Сука ты, Лилька, похотливая грязная сука! Расчётливая и продажная, правильно про тебя говорят! Да только я, дурачок, не верил и никого не слушал! - хрипло произнёс он осипшим от волнения голосом, весь чёрный от горя и унижения, мрачный, суровый, больной. - Забудь теперь про меня, блядина, забудь навсегда. Мы с тобой с этого минуты - люди далёкие и чужие!
После этого он развернулся грозно и решительным шагом пошёл от любимой супруги прочь, в прихожей зло бросив ключи от её квартиры на тумбочку и грязно выругавшись вдогонку. Захлопнув входную дверь за собой и быстро спустившись по лестнице вниз, выскочив из подъезда на улицу, он, воздуха полную грудь набрав и заторопившись к метро, твёрдо решил для себя навсегда расстаться с Розовской. Как бы это горько и тяжело ему не было - от неё отвыкать, от сочного и особо-вкусного её тела… 

38

Неделю после того инцидента Мальцев жил у себя, стараясь не вспоминать про жену, не бередить её сладким, но грязным и пошлым образом душу. И от неё не было ни слуху ни духу, будто она умерла или назад в Одессу вернулась. Обрадованные родители и бабушка Андрея, собравшись однажды на кухне и ситуацию тайно между собой обсудив, даже подумали сдуру, что она решила от сына и внука отстать после всего случившегося, что совесть её, вертихвостку, заела-замучила - и перекрестились дружно.
Но радовались и крестились они рановато, как выяснилось: затаившаяся Розовская не планировала законного мужа так легко от себя отпускать, ничего не получив от него в качестве компенсации за моральный и материальный урон, не окупив издержки, - не того была характера и воспитания дама. 
Ровно через семь календарных дней, во вторник, она сама позвонила Андрею. Но не домой, а в КБ. И, приветливо поздоровавшись и поинтересовавшись, есть ли у него время на разговор, не отвлекает ли она его от работы инженерно-конструкторской, крайне-полезной и важной, спросила кокетливо и жеманно:
- Андрюш, а ты что не собираешься больше со мною жить? ты меня бросил, да?
- Да, именно так, - холодно и решительно ответил Мальцев в трубку, чувствуя по всему телу озноб от какой-то всеохватной ненависти и неприязни к супруге, замешанной на брезгливости и гадливости, и, одновременно… любви. - После всего того, что я видел на прошлой неделе, тебе глупо было бы ждать и надеяться на что-то, на какие-то нежные чувства с моей стороны, возврат в семью.
- Но я ведь законная твоя жена, Андрей, и развода тебе не давала кажется. И в ближайшее время не дам, не жди… Так что ты просто обязан ко мне вернуться и продолжать со мной дальше жить. Думать обо мне и заботиться, во всём поддерживать и помогать, свой супружеский долг исполнять наконец - ты же муж мой, повторяю, законный официальный муж. У меня и документы на руках имеются… И ты не можешь, не имеешь права бросить меня на произвол судьбы, недобрым людям на растерзание. Так такие вещи не делаются, дорогой, - сам, поди, понимаешь. Как понимаешь и то, надеюсь, что порядочные мужья так себя не ведут, так пошло и грубо с любимыми жёнами не поступают.
- А жёны порядочные так поступают? водят к себе кобелей при живом и здоровом муже? - не выдержал и взорвался Мальцев, забыв, что он на работе, и рядом сотрудники его отдела замерли и насторожились, и весь их разговор сидят слушают, чтобы потом по миру разнести. - Чего ты звонишь-то ко мне?! Да на работу ещё! Любовник сбежал, и тебя спать не с кем, оголодала, да?! Другого бычка-рогомёта найди: их в Москве много шляется - только свистни!
Он было хотел и ещё что-то Розовской высказать-прокричать, предельно-колкое и обидное, - но не высказал, не прокричал - сдержался, вовремя вспомнив, что люди вокруг, затаились, притихли и широко уши уже развесили…
На том конце провода установилось гробовое молчание: Розовская отчаянно соображала, видимо, что ей такое ответить и как разговор поудачнее провести, чтобы вечером рядом увидеть опять разозлённого не на шутку мужа, назад его возвернуть - такого обидчивого и злопамятного, как оказалось, сурового и твердокаменного.
-…Ладно, Андрюш, - наконец произнесла она как можно ласковее и спокойнее. - Ты сейчас нервный какой-то, взведённый и злой: не помню, не знаю тебя таким. И ты на работе. Я понимаю, что тебе некогда говорить, что телефон служебный, и вокруг люди… Поэтому, лучше давай приезжай сегодня ко мне: я ужин тебе приготовлю с шампанским и коньяком, ветчину запеку в духовке. И мы с тобой всё тихо и мирно обсудим, что делать и как дальше жить, - в домашней, так сказать, обстановке. Ты коньяку накушаешься с ветчиной - и успокоишься сразу же. И подобреешь. И меня простишь. И опять полюбишь. Сильно-сильно! Как раньше всегда любил свою озорную девочку. Потому что я сама крепко-крепко тебя люблю, дурачок. Тебя, а не любовников, которые одноразовые, не родные, с которыми спишь по глупости, из озорства, поддавшись внезапному чувству. Переспишь - а потом жалеешь, ходишь и мучаешься, что изменила тебе, хорошему, честному, доброму человеку... Так что не суди меня строго, Андрюш, дорогой, не надо! Умоляю тебя! Я - девушка молодая и глупая, наивная и добрая очень, доверчивая: меня легко с толку сбить. Вот ловкие мужики и сбивают, лапши мне навесив на уши, до смерти вином напоив. А пьяная баба себе не хозяйка - факт! - под любого козла залезет… Ты не бросай меня больше, родной, на произвол судьбы - тогда и измен и проблем не будет. Тогда я буду только твоя, другим мужикам недоступная… Ну что, приедешь сегодня ко мне крымский коньяк пить? - выждав паузу, спросила она под конец, - и безумно любить свою девочку? Я для тебя чулочки кружевные специально надену и новую комбинацию.
- Я же сказал, что между нами всё кончено, - с неохотою выслушав Лилькин бред, сурово Мальцев ответил. - И не надо больше дёргать меня, звонить, перед сослуживцами позорить.
- Ну подожди, Андрей, не бросай трубку, - послышалось на другом конце. - Не хочешь ко мне приезжать, ладно, не надо. Давай тогда я сама к тебе сегодня приеду на Сокол. Мы встретимся и всё обсудим, выясним отношения, чайку посидим попьём с твоими, которых я тысячу лет уж не видела. Я им тортик куплю вкусненький: они будут рады.
- И на Сокол не надо тебе приезжать, родителей, бабушку беспокоить дрязгами и разборками, - решительно стоял на своём Андрей, не давая жене никаких шансов, никаких лазеек не оставляя на будущее, даже и самых призрачных. - Ещё чего не хватало!
- Ну хорошо, - не унималась Розовская, терявшая уже терпение. - Не хочешь дома встречаться - не надо. Давай на нейтральной площади встретимся. Скажи только - где?
- А на нейтральной зачем, я не понял? Чего ты от меня всё хочешь-то?!
- Ну как зачем, Андрюш, как? Я же жена твоя, повторяю, соскучилась по тебе за неделю, хочу встретиться и на тебя посмотреть. Имею право… Да и вещи твои хочу тебе назад возвратить, за которыми ты приезжал, да так и не взял в спешке. Зимнее пальто твоё, свитер, тёплые брюки, которые тебе нужны, вероятно, и которые без пользы у меня валяются. Зачем они мне, подумай?!... А тебе нужны, тебе ходить небось не в чем. Встретимся - я их тебе и отдам. И потом поговорим заодно, всё обсудим.
-…Ладно, хорошо, уговорила. Давай встретимся минут на пять, - устало согласился Мальцев, которому и вправду были очень нужны оставленные у Розовской вещи, без которых он чувствовал себя дискомфортно холодной весной, не желая взамен покупать новые, тратиться. - Вечером я позвоню тебе, и мы договоримся: где, когда и во сколько. А сейчас извини, не могу с тобой говорить, занимать телефон служебный…

39

Вернувшись после работы к себе на Сокол, он позвонил жене и договорился о завтрашней встрече. Лилька настаивала на кафе, но Андрей наотрез отказался от этого, предложил увидеться у метро «проспект Мира», возле которого она жила и до которого ей было пару минут хода. 
В среду в девятнадцать часов они действительно встретились на площадке у выше-названной кольцевой станции под часами. Лилька притащила вещи, отдала огромный тугой пакет мужу с самым беспечным видом: на, мол, носи, не мёрзни, - после чего заинтересованно и подчёркнуто мило принялась расспрашивать его про здоровье и дела на работе; потом про семью и родителей, давая этим понять, что ничего такого особенного меж ними якобы и не произошло, и она плохого-де ничего не помнит, не знает. И не понимает, главное, на что обиделся муж и почему от неё всю неделю бегает угорело, не звонит. 
Но Андрей не принял этой её дешёвой игры, не клюнул и не поддался на бабью лукавую удочку. Он всем своим гордым видом стоял и давал понять, что между ними всё кончено, и возврата назад не будет. Что они чужие теперь, свободные - и чужие…
- Андрей, - не выдержав упрямства и холода мужа, взбешённая этим всем, наконец сухо спросила Розовская, меняясь в лице и словно бы сбрасывая на асфальт добродушно-наивную маску, которую она вынужденно дома напялила; после чего делаясь жёсткой и волевой, предельно-враждебной дамой, мстительной, злой и чужой, рядом с которой стоять - и то становилось страшно, - ты что, Андрей, серьёзно решил избавиться от меня? послать меня на три буквы как привокзальную шлюшку, да? на помойку как грязную тряпку выкинуть? Чтобы не прописывать меня к себе уже окончательно и бесповоротно, не нести никакой ответственности за моё бедственное положение? Чтобы вообще забыть про меня? Так?... А любовник, которого ты случайно застал, - лишь хороший предлог для этого, как я понимаю... Ну что ж, надоела я значит тебе, не вкусная стала, не интересная, возбуждать и удовлетворять перестала, всего до капельки выжимать. Да ещё и с проблемами пристаю. Понятно!... Новую значит хочешь завести «соску», новую дурочку станешь за нос водить и обещать золотые горы. Молодец, молодец, парень! Хвалю! 
Она ухмыльнулась задумчиво, холодно и одновременно грозно, плотно закусила губы, шарфик на шее поправила не спеша, лютой ненавистью и яростью надуваясь как перед боем хамелеон. Она долго сдерживала себя, прикидывалась, ластилась и терпела, хотела уладить всё по-хорошему, жизнь в прежнее русло вернуть, а заодно и мужа… Но теперь её, взбеленившуюся, прорвало и понесло под гору как телегу гружёную, как самосвал, сорвавшийся с тормозов, перед которым не становиться лучше, который насмерть тебя зашибёт, что и места мокрого не останется.
-…Ну смотри, дорогой, ладно, держись теперь, коли так,- сказала она угрожающим твёрдым голосом, видя что Мальцев упорно гнёт свою линию, стоит и молчит, не телится, и даже и на неё не смотрит, не удостаивает взгляда, ответа, вроде как презирает её, чего она категорически не выносила и не терпела, моментально теряла голову и контроль. - Война так война. Хорошо, я согласна: давай с тобой станем теперь сутяжничать и воевать, силой и ловкостью мериться, если ты сам, дорогой, напросился на это, если упрямо меня на конфликт провоцируешь и толкаешь... Только запомни, любимый, что я не из тех глупых и нежных барышень, кем можно задницу вытирать и возить мордою по полу безнаказанно: я с молодых лет не привыкла к этому и никому не прощаю такого, подобного крайнего обхождения. Наоборот, привыкла суровый отпор давать всяким там свиньям неблагодарным и хамам. И тебе, мой дорогой, дам. Так дам, что мало тебе не покажется: замучаешься кувыркаться и кровавые сопли глотать. Знай и помни об этом.
-…Я сегодня же позвоню родителям в Одессу, коли на то пошло, коли ты буром на меня попёр как баран тупой, бестолковый, - нервно закурив сигарету, продолжила она далее говорить, с ядовитой ухмылкой смотря на Мальцева, взглядом властным и волевым на куски разрывая мужа, который уже становился личным её врагом, самым лютым и ненавистным. - Позвоню и всё расскажу им, что ты решил меня подло бросить, вдоволь попользовавшись мной; что унижаешь и бьёшь меня каждый день, словами самыми гадкими и непотребными обзываешь: “грязной жидовкою” например, “лярвою”, “сучкою похотливой” и кем-нибудь ещё!... Когда папуля такое услышит, поверь, он всё бросит и примчится сюда, в Москву, дочку единственную спасать от пакостника и насильника. И что он с тобой после этого сделает - один Бог знает. Он все связи свои подключит, все деньги сюда привезёт и всех ментов и адвокатов купит, всех судей и прокуроров, чтобы тебя, козла, наказать, раздавить как клопа-букашку… Без жилья и прописки хочешь меня оставить, мой милый, бяку мне этим сделать, свинью подложить? Ладно, хорошо. Пускай. Я согласна. Я стерплю, дорогой, и от этого не умру, не думай; и из Москвы не уеду естественно: со временем придумаем что-нибудь, как здесь у вас половчей зацепиться. Но и тебя мы без жилья и прописки оставим. Клянусь! Это для меня теперь - дело принципа: жизнь тебе окончательно поломать и испортить... Посадим тебя в тюрьму лет на пять за издевательства над супругой, откуда ты уже не вернёшься, где тебя будут раком шпарить и петушить все подряд, где ты волком взвоешь от ужаса и унижения, а через год загнёшься, опущенный. Имей это всё ввиду, дорогой, что тебя впереди ждёт, какая судьба “счастливая”, оцени по достоинству мою прямоту и честность. Видишь, ничего от тебя не скрываю по старой дружбе, все козыри перед тобой выкладываю на стол, рассказываю, как и чем тебя стану давить и гнобить, какого тебе ждать удара и наказания… Разозлил ты сегодня меня окончательно, Андрюш, разозлил и обидел так, как никто ещё меня здесь не злил и не обижал - только ты один и осмелился на такое... Поэтому я и отомщу и унижу тебя по-максимуму - по-нашему, по-ветхозаветному, по-еврейски. На брюхе будешь передо мною ползать, скот, ноги мне целовать, плакаться и унижаться, чтобы обратно ко мне вернуться, под милость и юбку мою… Но я тебя не прощу и не верну назад - так и знай! Я такого хамского отношения и поведения никому и никогда не прощаю…
Выговорившись, она ухмыльнулась предельно свирепо и зло, бросила бычок под ноги, раздавила его носком сапога, развернулась и пошла домой, даже и не попрощавшись и не оглянувшись ни разу. А пришибленный разговором Мальцев застыл столбом на площади перед вестибюлем станции, бледный, жалкий, униженный, голову в плечи от страха вобравший, испуганный как заяц лесной, с волком только что повстречавшийся, - стоял и не знал, что делать ему и куда идти. Как вообще после Лилькиных слов жить и работать дальше.  
Разговор напугал его, и напугал предельно, так что даже и волосы на его голове поднялись торчком и затрещали-зашевелились от страха. Он никогда не видел Розовскую такой агрессивной и грозной ранее, не знал и предвидеть не мог такого дьявольского напора в ней, как и стального, мстительного, неуправляемого характера и темперамента. Она сегодня вела и разговаривала с ним так, что было понятно и дураку, что она не шутит и не отступится. Потому что предельно обижена и обозлена, и захочет ему отомстить от души. И у неё и вправду есть для этого деньги, связи и силы… И что ему делать после объявленной ему войны? чем защищаться и как со взбесившейся супругой сладить? - он не знал и не ведал, совсем-совсем, даже и приблизительно. И подсказать и помочь ему в той ситуации было некому. 
           И унижаться перед ней не хотелось, закидоны и взбрыки её терпеть, постоянные пьянки с гулянками, а теперь ещё и измены с любовниками. Да и было поздно уже, на брюхе-то продолжать ползать и лебезить, “терпилою”, “петушком” становиться: они минуту назад перешли черту, когда извинения ещё имели смысл и что-то могли изменить, по другому руслу пустить и поправить. Обратной дороги уж не было… Но и не унижаться было нельзя - это тоже факт, - буром продолжать переть на супругу, гонор и норов показывать, спесь. Это было элементарно опасно - делать её врагом, коварным, кровным и беспощадным. Со всеми лично для него, Мальцева, вытекающими отсюда трагическими последствиями… Андрей хорошо понимал, что если и вправду примчится отец Розовской, как Лилька пообещала, и набросится на него всеми своими деньгами, друзьями и связями - ему будет конец: они его в порошок сотрут, проглотят и не подавятся. И никто ему не поможет тогда, не спасёт - ни родители, ни милиция, ни друзья, ни даже и его крутые начальники с работы, заслуженные и орденоносные деятели-конструктора, которые к нему вроде бы хорошо относятся, опекают. Но толку-то оттого!… А как от приезда и от расправы грозного тестя спастись, которого он и в глаза не видел? - Андрей не понимал, не представлял даже. Он был в полной прострации, в шоке…

40

С такими страшными мыслями и страхом утробным, заячьим, он и вернулся домой, бледный как полотно, отрешённый, больной и потерянный; и - не выдержал, сразу же всё рассказал родителям с бабушкой, что ему разозлённая и взбесившаяся жена посулила, как и когда пообещала его извести. Рассказал потому, что понял: это такие вещи трагические и особо-важные, как похороны например или болезнь, которые не его одного, а буквально их всех касаются - бабулю, отца и мать, - людей, которых он по-дурости молодой и неопытности подставил, затащил в критическую ситуацию, грозившую обернуться трагедией, всеобщей большой бедой. О чём необходимо родственников предупредить, что скрывать и таить преступно.
Он рассказал сгрудившимся домочадцам про намерение Розовской позвонить и вызвать в Москву крутого отца из Одессы, чтобы вдвоём им было сподручнее скрутить муженька и «по заднице от души нашлёпать», про угрозы его, Андрея Мальцева, в тюрьму засадить в наказание за строптивость, за нежелание прописать жену, сделать её москвичкою наконец после четырёх месяцев совместной жизни. И рассказом этим своим по-детски трусливым, несдержанным и паническим он насмерть перепугал семью. Семья от услышанного оказалась на грани нервного срыва и помешательства, вся погрузилась в траур, депрессию, тихий ужас, таблетки принялась горстями глотать от сердца и от давления… Все поняли, что пришла беда, от которой - и это-то больше всего семейство Мальцевых нервировало и напрягало - непонятно было как прятаться и защищаться. И, главное, чем… Потому что это и не беда была уже, в строгом смысле этого слова, а настоящее стихийное бедствие сродни пожару, землетрясению или наводнению, от которых не существует защиты, не изобрели…
- Во-о-о, влип ты в дерьмо, внучок, во-о-о влип! По самые уши прямо, - после получасового затишья, наглотавшись таблеток и капель, через силу прошептала-прошамкала слипшимися губами полуживая бабушка, выразившая общее настроение, в которое погрузились тем вечером Мальцевы. - В такую ведьму влюбился и в жёны взял, дурачок-простачок, такую ведьму! которую за версту тебе обходить было надобно, за две версты. Она, я чувствую, пока всю кровушку из тебя и из нас не выпьет - не успокоится, гадина, и не отстанет. Я хорошо знаю таких вампирш, встречала не раз. Они именно кровушкой чужой и питаются. И здоровеют от этого, долго и крепко живут, проблем никаких не испытывают до самой смерти… Да-а-а, дела! Как сажа бела. Впору бежать тебе, Андрюш, из Москвы и где-нибудь от неё прятаться. Иного выхода нету, не вижу я. Она ведь и вправду посадит тебя в тюрьму, без шуток, коли о том в открытую уже заявила: с неё станется. Таким посадить человека - что через губу плюнуть, или же на пол высморкаться. Посадит и не заметит… Только куда бежать? - вот вопрос. У нас вне Москвы и родственников-то не имеется. Да и тут их не густо, не табуны как у других. Спрятать тебя, заступиться, при случае, будет некому… Разве что в экспедицию какую завербоваться тебе, Андрюш, пока молодой и крепкий. На Север или на Дальний Восток, к примеру, на какую-нибудь полярную или научную станцию... А что? почему нет? Посылают же туда экспедиции. И деньги хорошие платят, я думаю. В моё время, помнится, молодёжь туда охотно ехала…
Но последнее предложение бабушки не обнадёжило и не развеселило семью, от траурных мыслей не избавило и не успокоило. Родители вместе с Андреем поняли, что экспедиция - это не выход из положения, а лишь пустые, наивные и утешительные слова, которым цена копейка.
-…Тут ведь вот какая может ещё таиться опасной в будущем с Лилькою этой, будь она трижды неладна, - минут через десять нарушила гробовую тишину расстроенная мать Андрея, решившая внести и свои “три копейки” во всеобщий семейный траур и мрак. - Ты, сынок, неделю как с ней не живёшь совместно, живёшь у нас. Так ведь? Но с кем при этом живёт она, стерва развратная и похотливая, - одному Богу ведомо. Там у них в театрально-киношной среде нравы свободные и через чур либеральные, я слышала: девки-актриски живут со всеми подряд как дворовые кошки - и с режиссёрами, и с операторами, и с актёрами, кто по пьяному делу под руку попадёт и рядом окажется, - а потом рожают чёрт знает от кого. Они и сами поди толком не знают, дурочки, от кого у них дети и кто отцы. Одно слово - богема!... Вот и распутная Лилька твоя, сынуль, может запросто тебе такую подлость устроить, - болезненно поморщилась матушка, со вздохом заканчивая упавшим голосом начатую мысль, очень для неё страшную и неприятную. - От бородатого ухажёра своего понесёт, к примеру, с которым ты её неделю назад застукал, а ребёночка на тебя свалит, законного супруга, алименты потребует и всё остальное, не приведи Господи. И поди докажи тогда, что не ты отец, что не живёшь и не спишь давно с нею. Как это докажешь, как?! Свидетели тогда на суде понадобятся - друзья, родственники, соседи, - чтоб подтвердили при всех, что ты у нас постоянно живёшь и с супругой не пересекаешься и не общаешься, не спишь вместе. А захотят они, соседи, родственники и друзья, в этом нашем семейном дерьме возиться? Большой вопрос… И что тогда делать - не знаю, не представляю даже, ума не приложу. Сплошной тупик какой-то, из которого нет выхода, не вижу.
            - А если эта гадюка ребёнка родит, как ты говоришь, - немедленно вмешалась в рассказ насмерть перепугавшаяся бабуля, ставшая чёрной как смерть от предположения дочери, предельно-растерянной, злой, - то тогда вообще нам труба, ребята, настоящий гроб с крышкою. С ребёночком на руках с ней, кормящей молодой матерью, уж точно не справишься: все права и законы будут на её стороне, все участковые, адвокаты и судьи. Тогда мы просто обязаны будем её в нашу квартиру впустить, сироту одесскую и бездомную, да ещё и студентку, живущую якобы на стипендию. И прописать, и комнату выделить - а как же! Дети и матери в нашей советской стране - святое. Государство за них горой. Нас всех тогда из квартиры чиновники приедут и выкинут к лешему, а её поселят в приказном порядке. Да ещё и прикажут пальцем её не трогать, не обижать. Это её-то, которую и так не обидишь, которая сама обидит кого хошь и с дерьмом смешает... Она, поди, знает про это, да конечно же знает - ушлая гадина! Поэтому так себя и ведёт, и развода тебе, Андрюш, ни за что не даст, хоть убей, будет сопротивляться и тянуть до последнего. Чтобы иметь все права на тебя и нашу жилплощадь… Да, заварил ты кашу, внучок, - обречённо затрясла головой убитая горем бабушка, которой будто бы смертный приговор вынесли примчавшиеся врачи или диагноз самый страшный поставили. - Эту кашу мы долго не расхлебаем, чувствую, если расхлебаем вообще… Ох, Господи, Господи! И за что мне, горемычной, такое на старости лет, такие страсти-мордасти. Хоть бы уж умереть побыстрее что ли, чтобы не видеть позора и унижения…

41

И тут в события снова вмешался Господь, Всевидящий Царь Небесный, приступив ко Второму Акту в деле спасения Мальцевых от Розовской. Войну не на жизнь, а на смерть она объявила супругу в среду вечером. А уже в субботу утром Андрею на дом принесли повестку из райвоенкомата, вручённую под расписку матушке, согласно которой в понедельник в 9-00 он был обязан явиться в военный комиссариат их района для прохождения медкомиссии и последующего призыва в Армию, на действительную военную службу. Было понятно, что его забирают на фронт…
 
Шёл 1985 год. Советско-афганский вооружённый конфликт был в самом разгаре. В войсках, участвовавших в боевых действиях на территории сопредельного государства, не хватало обслуживающего персонала - врачей, связистов, штабистов, инженеров ремонтных бригад для восстановления боевой техники, которая в условиях сухого и жаркого афганского климата перегревалась на солнце, забивалась пылью, песком и выходила из строя достаточно часто. И это помимо прямых боевых потерь, которые тоже были немаленькими. Повреждённую технику оперативно требовалось восстанавливать и чинить, по возможности не отсылая её на родину. А для этого требовались умелые рабочие руки, и светлые головы естественно, чтобы руками теми командовать и управлять. Ввиду чего в стране, без широкой огласки, призывались и направлялись в Афганистан по указу главы военного ведомства тысячи офицеров запаса, военспецов так называемых, работавших на оборонных предприятиях и с техникой той знакомых. Весной 1985-го призвали на службу и старшего лейтенанта запаса Мальцева, выпускника МАИ, уже пять лет как трудившегося инженером-конструктором в ОКБ им.Микояна на Ленинградском проспекте, рядом с метро “Войковская”, и хорошо знавшего основные технические характеристики и устройство советских боевых самолётов и вертолётов - это было его специальностью как-никак, он за то получал хорошие деньги.
Андрей, безусловно, мог бы схитрить и не являться на сборный пункт, не проходить медкомиссию. А вместо этого поехать к себе на работу в понедельник утром, объяснить там сложившуюся ситуацию руководству отдела и попросить у них помощи. И они бы помогли ему - отослали бы в длительную служебную командировку на какой-нибудь подшефный уральский или сибирский завод с “особо-важным заданием”, где его военкомы не нашли б и с собаками и про него забыли, вычеркнули из призывных списков после звонка родителей, на других призывников нацелились, попроще и поскромней. Так многие в Москве поступали - в те годы это был достаточно надёжный и проверенный способ молодым инженерам не служить, “косить от Армии”. Руководству отделов и секторов столичных оборонных КБ и НИИ, “ящиков” так называемых, тоже было выгодно так поступать - сохранять таким способом на предприятии молодые перспективные кадры. Ведь отслужившие по контракту парни, прошедшие суровую школу войны, как правило не возвращались назад, на прежние места работы, - надломленные и состарившиеся, смерти в глаза заглянувшие и поменявшие взгляды и приоритеты самым решительным образом, кто куда разбредались. И это в лучшем случае - при условии, что они вообще возвращались домой живыми и невредимыми, а не калеками и не в цинковых номерных гробах. Вот сердобольные московские руководители и помогали сотрудникам избежать призыва и смерти. И осуждать их за это нельзя.
Но Андрей этого делать не стал - “косить” и “забивать на службу”, шкуру свою спасать: в его положении выгодно было как раз на войну уехать, исчезнуть в далёком солнечном Афганистане с глаз долой, откуда Лилька его уж точно бы не достала - ни одна, ни с отцом, ни с милицией и адвокатами. Руки были бы коротки - защитника Родины там ловить, судить и сажать в тюрьму, хаять, чернить и поносить.
Поэтому-то он, воспринявший призыв в Армию как спасительный Божий знак, с некоей внутренней радостью и облегчением принял повестку от матушки, когда вечером домой вернулся, с удовольствием прошёл медкомиссию за неделю, в назначенный срок явился с вещами на сборный пункт, простился с родителями и бабушкой сухо, что пришли его провожать. После чего уверенно сел в армейский автобус вместе с другими парнями, инженерами столичных НИИ, не испытывая особой тревоги за будущее, вообще не испытывая ничего, доверившись полностью Господу... Забитый великовозрастными призывниками ЛиАЗ повёз их к поезду Москва-Душанбе на Казанский вокзал, откуда в служебном душном вагоне они целую неделю потом добирались до места, ежедневно пьянствовали, играли в карты и домино, в окна часами смотрели, изучая родную страну, такую бескрайнюю и прекрасную. 
В Таджикистане в марте было уже достаточно жарко. Но ещё жарче было в самом Афганистане, куда столичных военспецов доставили на военно-транспортном самолете. Старший лейтенант Мальцев по прибытии был направлен служить под Кабул, командиром ремонтной авиароты в составе авиаполка истребителей, что прикрывали небо афганской столицы от незваных гостей. В задачу механиков его подразделения входило обеспечивать бесперебойные и надёжные полёты советских МиГов, которые требовалось ежедневно осматривать и проверять, проводить диагностику основных рабочих узлов и моторов, топливом заправлять, маслами и боеприпасами. В его подчинении ввиду этого находился склад с горючим и запчастями, а также склад с ракетами воздух-воздух, главное оружие лётчиков, что в зелёных ящиках доставлялись с Родины под завязку гружёными транспортниками и за сохранностью которых ротный Мальцев был обязан зорко следить, выставлять круглосуточную охрану…

Афганская война была странная и малопонятная для современников - как для её непосредственных участников, храбрых воинов-интернационалистов из Ограниченного контингента, так и для простого советского обывателя, наблюдавшего боевые действия в Афганистане со стороны. Её и войной-то было называть нельзя, в строгом смысле этого слова, потому что советским солдатам и генералам не давали там воевать (как потом и в Чечне), по рукам и ногам вязали кремлёвские партийные бонзы своим неусыпным контролем, нытьём, надоедливыми указами и постановлениями о каком-то мифическом сострадании, милосердии и гуманизме, братстве и солидарности трудящихся всех стран.  И такая “отеческая” опека была более на путы похожа, издевательство и унижение Армии, предательство собственных интересов, когда на непокорных командующих, пытавшихся воевать как надо, не жалеть противника то есть и защищать солдат, спускали свору борзых собак из подлого журналистского племени, обливали газетно-журнальным дерьмом и теле-помоями в случае неповиновения, а то и вовсе снимали с должности, выгоняли со службы. Советским десантникам и пехотинцам из ОКВ было дозволено лишь тупо сидеть в гарнизонах в крупных населённых пунктах чужой и враждебной страны и не высовываться, никуда не лезть, не ходить - только сопровождать караваны с горючим и техникой, оборонительные сооружения возводить, инфраструктуру налаживать, да поддерживать своим присутствием, а иногда и огнём лояльного нам Бабрака Кармаля и его трусливую армию, от которой было мало толку. Пить водку, колоться и загнивать, морально деградировать и разлагаться. И раз от разу отстреливаться от моджахедов, местных воинов-патриотов, все десять боевых лет упорно пытавшихся выгнать русских захватчиков-оккупантов со своей территории и решить все внутриполитические вопросы самим, без посторонней помощи и вмешательства. Что было делом понятным, естественным и законным с их стороны: к афганцам, подчинённым Г.Хекматияра, Б.Раббани, Ахмат Шах Масуда и многих-многих других достойных полевых командиров, особых претензий не было. Воины-интернационалисты хорошо понимали это - незаконность и неестественность своего пребывания на чужой земле и справедливое к ним негативное отношение мирного населения. И оттого чувствовали себя скверно и неуютно в Афганистане, старались поскорее демобилизоваться оттуда и тихо возвратиться домой, с непопулярной, странной войны. По возможности целыми и невредимыми, естественно…

Удручающую моральную атмосферу в частях Мальцев почувствовал сразу же, с первых афганских недель, воочию мог наблюдать беспробудные пьянки и наркоманию, тотальную коррупцию и воровство жуликоватыми интендантами добротного армейского обмундирования, походного снаряжения и продуктов питания для солдат, а также предназначенных им денег: зарплат, надбавок и премий. И если боевых офицеров оборотистые тыловики всё ж таки побаивались в наглую дурить и обсчитывать, “опускать на бабки”, - то уж солдатушек-срочников и вольнонаёмных контрактников они обирали цинично, безбожно, бессовестно. Особенно - инвалидов, безногих, безруких, безглазых калек, морально и физически сломленных, горем убитых, на лечение и реабилитацию которых, на протезирование, государство выделяло огромные денежные средства из казны, не жадничало, не мелочилось. Но до солдат-калек подъёмные фронтовые деньги практически не доходили, потому что их объегоривали все - и интенданты боевых частей перед увольнением, и ушлые военкомы дома. Казнокрадство тогда процветало вовсю: в 80-е годы оно стало бичом Армии…

Но как бы то ни было, Мальцев службу свою по ремонту боевой техники нёс исправно, претензий тыловым жуликам-казнокрадам не предъявлял, не ловил их за руку, на рожон не лез и смертельными врагами не делал, что было крайне опасно в условиях боевых действий, за что там легко могли и убить. И водку он запоем не пил, как другие, и к ядрёному афганскому героину не притрагивался категорически. Хотя травку иногда покуривал по вечерам, «забивал шашки», когда сигареты кончались и быстро купить было негде, и не у кого “стрельнуть”. 
В боевых действиях он непосредственно не участвовал, врать не станем, - но пару раз АКМ в руки брал и палил из него по людям, когда на аэродром “духи” неожиданно нападали, и необходимо было давать отпор, защищать себя и боевую технику. Тогда ему и пришлось спешно надевать каску и бронежилет и помогать охранявшим самолёты десантникам громить врага, беспорядочно и неумело садить из окопов по бородатым афганцам длинными очередями, может быть даже и убивать кого-то из них, становиться настоящим солдатом. 
Руководство части по достоинству оценило его старание и дисциплину, моральную выдержку и профессионализм, и в декабре 1985 года, присвоив ему очередное звание капитан, перевело Мальцева в штаб авиационного полка, на аналитическую работу, где он и прослужил до конца марта 1986 года включительно... В начале апреля срок службы закончился, и его, уже в чине майора, демобилизовали и отправили опять в запас. Больше года в Афганистане никто не служил, плановой ротации подвергались все - боевые солдаты-срочники, кадровые офицеры и генералы; как и их многочисленная обслуга - вольнонаёмные контрактники-тыловики, сверхсрочники или же призванные из запаса люди…
42

 В Москву опалённый войной и солнцем Мальцев вернулся во второй половине апреля, когда супруги его боевитой и духовитой, обещавшей его в порошок стереть, засадить за решётку за аморалку, уже и след простыл, уже и помнить про неё забыли. И неожиданностью для него это не стало. Ибо ещё год назад, в конце мая 85-го, когда перепугавшийся насмерть Андрей уже полтора месяца как находился в Афганистане, он неожиданно получил от Лильки ценную бандероль, в которой, помимо дорогих сигарет, банок с кофе, чая и шоколада, лежали ещё и пару вчетверо сложенных листов белой лощёной бумаги, на одном из которых было письмо от неё, написанное ровным аккуратным почерком.
«Добрый день, дорогой муж Андрей, сбежавший от своей любимой жены так скоро и неожиданно! – с издёвкой писала Розовская. – Ты напрасно спрятался от меня, любимый, да так далеко ещё, да в таком опасном месте к тому же, на ужасной войне, - что мне тебя, право слово, жалко. Особенно жалко горемычных родственников твоих, к которым я заезжала на днях, чтобы узнать твой адрес. Они места себе не находят, бедные, ежевечерне слёзы на кухне льют – мечтают увидеть тебя целым и невредимым. Так что береги себя, родной, хороший, не доводи до беды и горя бабушку, папу и маму.
Но я о другом хочу сообщить: о состоянии и самочувствии домочадцев ты и без меня, надеюсь, всё знаешь, получая от них регулярные письма. Я хочу написать о себе, сообщить очень важную для меня новость: я скоро выхожу замуж за любимого человека. Поздравь меня мысленно и порадуйся за жену, Андрюш, не будь бякой и букой. Жениха моего зовут Марком. Он - известный театральный режиссёр и удивительный, добрейшей души человек: ты его, мельком правда, но видел однажды, когда меня с ним застукал и убежал, расстроенный, дверью хлопнув. Я очень его люблю, поверь, безумно, безмерно, до одури и помешательства! Хотя он и старый уже, по возрасту – мой папа. Но зато страшно талантливый, страшно! И очень сильно любит меня, заботится как о маленькой, хвостом за мной целый день ходит, когда бывает дома, целует меня без конца, с головы и до пят облизывает, что и мыться не надо, в ванную заходить. Мне это так нравится, знаешь, - снова маленькой девочкой себя ощущать. Не думала никогда, не подозревала, что для женщины это высший кайф оказывается – возвратиться в детство… Короче, мы решили с ним пожениться. Так уж вышло, родной, – не обижайся, не злись, не ревнуй. Пожалуйста! Пойми, что это – жизнь! в ужасных и, одновременно, счастливых своих проявления. Но сделать нам это надо (я о женитьбе) как можно скорей: Марку предложили выгодный контракт во Франции, и он намеревается туда ехать, естественно, оформляет загранпаспорта и визы, вещи собирает и упаковывает, книги. Разумеется, что я хочу поехать туда вместе с ним – и непременно в качестве законной супруги. Поэтому ты должен немедленно дать мне развод, Андрей, не мешать нашему с Марком счастью, не вредничать, не доводить до скандала и суда дело. Это будет так утомительно и противно, и так низко одновременно! – что не хочется о том говорить, пачкать грязью бумагу. Пойми, дорогой, что наш скороспелый брак с тобой был ошибкой: мы чужие и абсолютно разные люди – во всём. Я это только теперь поняла, когда по-настоящему близкого и любимого человека встретила, единоверца-единомышленника к тому же, без которого жить не смогу, без которого умру наверное. 
Андрей, дорогой. Теперь о главном. Вместе с письмом я кладу в бандероль казённую бумагу от нотариуса, которую ты должен быстренько подписать и сразу же переслать мне назад заказным письмом, чтобы бумага с твоим согласием на расторжение брака дошла обязательно и как можно скорей. Надеюсь, ты исполнишь мою последнюю к тебе просьбу без промедления и капризов, в память о нашей прежней любви. А ещё помни, что ты офицер, Андрюш, офицер боевой к тому же. И такие понятия как гражданский долг, офицерская совесть и честь для тебя просто обязаны быть непреложны и святы. 
Ну вот и всё, кажется! Целую тебя крепко-крепко и жду от тебя письма! Не затягивай с ответом, Андрюш, умоляю тебя! Пойми, что для меня это очень и очень важно: вся моя судьба от тебя и твоего ответа зависит! 
Ладно, хватит. Не буду больше тебя отвлекать и повторяться об одном и том же. Служи достойно и береги себя. Твоя Лиля»…
На другом листе, фирменном гербовом бланке, было на машинке напечатано заявление в одну из нотариальных контор города Москвы, в котором Мальцев и Розовская просят нотариуса, некую Морозову Ю.Е., расторгнуть их брак по обоюдному согласию. Лилькина подпись там уже стояла. Стояло и число.
Быстро пробежав обе бумаги глазами, побледневший Андрей скривился ревниво, досадливо тряхнул головой, воздух выдохнул с шумом, задумался, желваками угрожающе при этом играя и одновременно дивясь проворности и оперативности супруги, её фантастическому умению околдовывать и порабощать мужчин, менять их с лёгкостью, дела проворачивать. После чего постоял в растерянности с минуту, нервно сигарету выкурил… и подписал, испытывая лёгкую дрожь в руках и душе, что всегда предшествует расставанию. 
А на другой день, не мешкая и не меняя планов, даже и не пытаясь нагадить жене в память о недавнем нелицеприятном прошлом, когда сломя голову от неё убегал, боясь возмездия за строптивость, он пошёл и самолично отправил бумагу с разводом заказным конвертом обратно в Москву - не передоверил письмо солдатам, которое туда скорёхонько и прилетело дня через три авиасообщением. 
Получив желанный развод, обрадованная супруга вторично выскочила замуж, за модного режиссёра Марка Евсеевича Гурвица, и через неделю укатила с новым супругом в Париж на постоянное место жительства. Через восемь месяцев она родила там ребёнка, дочку Аду. И по рассказам её столичных друзей была очень и очень счастлива в новом браке, работала в театре мужа директором и продюсером, купалась в славе, золоте и шоколаде, была у тамошних критиков в почёте и на виду. 
Когда вернувшемуся с войны Мальцеву всё это рассказывали по секрету их общие друзья и знакомые весной и летом 1986 года, - он слушал те байки «подчёркнуто-доброжелательные» с неизменной досадой и грустью, хотя свою грусть и скрывал, пытался скрыть за равнодушной маской прошедшего суровую афганскую школу воина-интернационалиста. А потом и вовсе старался их избегать или, при необходимости, затыкать рассказчикам-доброхотам рот грубым окриком: «хватит, хватит вам эту тему мусолить, она не интересна мне», - чтобы не бередить, не рвать душу ревностью. Ведь Лильку он по-прежнему продолжал любить и не желал ей зла, которое неизбежно рождали в душе досужие сплетни и разговоры. Как ни крути и ни хай, и сам себя ни обманывай и ни кривляйся, - но она была его первой по сути женщиной, кто сделала его мужиком, властелином сердца и бурных ночных утех - пусть и на очень короткое время, до обидного короткое… Зато за полгода совместной жизни она одарила Андрея таким количеством острейших чувственных наслаждений, эротических выбросов и страстей, самых умопомрачительных и нереальных, которых после неё ему уже не дарил никто! С другими женщинами у него интимная сфера жизни была гораздо скромнее, увы, скучнее, преснее, однообразнее. 
Розовская же в любви была настоящий уникум, неутомимая фантазёрка-искусница, бурлящий страстями вулкан. Не знала запретов, усталости и границ, в постели выжимала его максимально… И поэтому только она одна регулярно снилась ему в эротических снах в Афгане, продолжая и там до одури целоваться и миловаться с ним, трахаться до упаду.
Оголодавшему на войне, одичавшему и озверевшему, ему нестерпимо хотелось ласки её вернуть, отогреть рядом с ней зачерствевшее после всего пережитого сердце…
 
43

Приехав домой после службы, Андрей на прежнюю научно-исследовательскую работу возвращаться не захотел - решил отдохнуть до Нового года, выспаться на родительской постели, сил и здоровья набраться, отпуск дембельско-фронтовой отгулять, ему положенный и заслуженный. Да и менять боевых кабульских друзей на сопливых приятелей институтских, изнеженных и хитромудрых, этаких рафинированных хомячков, «жуков и крыс тыловых», как воины-афганцы их за глаза называли, было крайне-тяжело ему, психологически очень больно. Повоевавшему и смерти в глаза заглянувшему, отправлявшему на Родину цинковые гробы в немалом количестве со стаканами водки на крышках, “груз 200” так называемый, ему, майору-гвардейцу, беспечная столичная жизнь уже в ином стала видеться свете - пустом, бессмысленном и ненатуральном, потешном и насквозь фальшивом, в которую не хотелось вписываться, добровольно себя губить… К тому же, и денег он привёз из Афгана столько - причитающееся годовое жалование офицера, плюс премиальные и боевые, - что мог бы долго на них праздно жить: столько бы он в своём КБ и за несколько лет не заработал.
В это время, свободное и счастливое для него, он почти ежедневно встречался с однополчанами, офицерами и солдатами из бывшей кабульской авиачасти, как и он уволившимися в запас и болтавшимися в Москве без дела, пьянствовал с ними сутками напролёт, вспоминал войну и убитых боевых товарищей, матерился, плакал от горя, целовался в засос, прежнее брежневское руководство нещадно клял, пославшее их на бойню. А протрезвев, телевизор регулярно смотрел и газеты читал запоем, следил за политикой партии и нового её лидера Горбачёва, от которого поначалу многого ждал и на лучшее как и все надеялся, - но который, увы, с трибуны говорил одно, красивое, яркое и привлекательное для народа, а делал совершенно обратное, трусливое и безответственное. Боевому офицеру Мальцеву, не прерывавшему с Армией связь, с пылающим обугленным Афганистаном, где продолжали находиться и гибнуть его сослуживцы, воевать непонятно за что и кого, да ещё и получать на Родине информационно-пропагандистские оплеухи, это особенно остро бросалось в глаза во второй половине 1980-х, больно било по сердцу и нервам, такая насквозь лживая, двойственная и гнилая горбачёвская политика. Рядовой состав и сержанты, офицеры и генералы из Ограниченного контингента войск, как действующие, так и ветераны-запасники, довольно быстро почувствовали, что новый генсек не их человек, не отец родной для Солдата, какими были те же генералы Родионов или Дубынин на фронте, легендарные командармы 40-й. И о нуждах истекающей кровью Армии он не заботится, не радеет совсем, не печётся. И вооружённый конфликт не останавливает, и порядок не наводит в воюющих частях и в тылу, не налаживает бесперебойное снабжение посланных в Афганистан военных боеприпасами и новейшей современной техникой, отвечающей вызовам времени. Отчего боевые потери при нём только множились год от года. Как и казнокрадство и плутовство интендантов, почувствовавших слабость Центральной власти и кинувшихся во все тяжкие, пускавшие налево всё, что только можно было пустить; уже даже и боевое оружие противнику продававшие за валюту, из которого “духи” убивали советских солдат. Куда такое годилось!... Они-то, жуликоватые тыловики, и плодили в различных частях и соединениях Вооружённых сил страны всеобщее разложение и бардак, тотальный пессимизм и уныние. А блудливый и словоохотливый Горбачёв в это время по миру с женой мотался, премии и медальки там собирал как дурачок махорку, красиво и пафосно тусовался. Армия Михаилу Сергеевичу была не интересна и не нужна: это было видно. Она для него, чистоплюя плешивого, с первого дня была словно бельмо в глазу, или кость в горле…
Правда, в начале 1989 года он наконец-таки смилостивился и прекратил войну, вернул измученные, смертельно-уставшие части на Родину, подальше от пуль и снарядов душманов. Радуйтесь, мол, солдатики, бравые песни горланьте вовсю и его, миротворца и гуманиста “Горби”, громко славьте, пойте осанну ему… Да только не успел последний воин-интернационалист пересечь афгано-советскую границу по мосту «Дружба» 15 февраля, пленённых товарищей на произвол судьбы подло бросив, на растерзание боевикам по приказу генерала Б.Громова, последнего командующего 40-й, - как на Армию опять налетели враги - уже внутренние, “родные”, перед которыми финансовые воротилы Запада поставили другую задачу, не менее важную, - морально добить уцелевшие боеспособные части, дезорганизовать и дискредитировать их. Целая доктрина была разработана за океаном по уничтожению советской военной машины, которая планомерно и предельно напористо претворялась в жизнь. 
Первым делом на Армию тогда журналисты набросились из гнусного “Огонька”, газет “Аргументы и факты”, “Московские новости”, “Московского комсомольца”, “Комсомольской правды”, “Известия”, телепередачи “Взгляд”, что откровенно и подло принялись её унижать, подрывать авторитет армейский. Её и в Афганистане уже унижали: называли Армию чуть ли ни виновницею третьей мировой войны; упрекали, что она-де высасывает все силы из общества и сжирает весь стратегический национальный запас; говорили, что Армия - источник гниения, насилия и пороков, что она - тормоз развития и прогресса. С весны же 1989 года к этому клеветническому набору добавились ещё и протекционизм, что якобы процветал в войсках пышным цветом, карьеризм вперемешку с очковтирательством, незаслуженные повышения в должности и награды. Писали, что там уже, дескать, плюнуть в штабной курилке нельзя, чтобы не попасть на сапог сродственника-протеже какого-нибудь зажравшегося генерала или адмирала: сына ли, зятя ли, либо племянника… Всё это безусловно имело место, как и повсюду в стране, но не в таком гротесковом виде, в каком армейское кумовство (которое тяжело отличить от наследственности, от традиции, от семейной древней профессии Родину защищать) подавалось народу.
Представляете, каково было выслушивать чуть ли ни ежедневно такую мерзость и гнусь про себя, свою работу и сослуживцев бывшим воинам-интернационалистам, поучаствовавшим в афганском вооружённом конфликте по приказу командования и чудом уцелевшим в нём. Очень тяжело! невыносимо даже! Поверьте! У многих мужественных мужиков, прошедших огни и воды, изрезанных осколками в глухих афганских ущельях и насквозь прошитых пулями, от безысходности опускались руки! Офицеры уходили в запой, подавали рапорта на увольнение и увольнялись к чёртовой матери! Бежали со службы как угорелые, куда глядели глаза! 
Про молоденьких солдат-срочников и говорить не приходиться, что чувствовали и испытывали они, когда им, вернувшимся, в военкоматах и ЖЕКах чиновники открыто смеялись и плевали в лица, взашей выталкивали из кабинетов, бросая брезгливо вдогонку как самым последним сутяжникам и попрошайкам: «Мы вас туда не посылали, слышите! И не надо претензии нам предъявлять, к нам сюда постоянно шляться за помощью и за справками! Идите вон и костыли и пособия просите у тех, кто эту войну затеял! Пусть они с вами нянчатся и разбираются, а мы не хотим! Нам это всё  не надо, такая лишняя головная боль и геморрой на заднице!...»

Про эти бесконечные унижения ветеранов-афганцев Юлия Друнина, великая русская поэтесса и человек, замечательное стихотворение написала по горячим следам, которое Мальцев увидел однажды в газете «День», раз всего пробежал глазами и тут же и запомнил слово в слово. Так оно ему понравилось и полюбилось сразу же, за живое его задев своей голой обострённой правдой. Вот оно. Послушайте и подивитесь, уважаемые читатели, красоте и точности слова.

                                                     “Там было легче!...”

                                           Как ни странно,
                                           Я понимаю
                                           Тех ребят,
                                           Кто, возвратившись из Афгана,
                                          “Там было легче”, - говорят.

                                          “Там было легче, -
                                           Одноглазый
                                           Спокойно повторял земляк, - 
                                           Поскольку ясно было сразу:
                                           Вот это - друг, 
                                           А это - враг”.

                                     Я так вас понимаю, дети, -
                                           На бэтээрах колесить
                                           Сподручней всё ж,
                                           Чем в райсовете
                                           Благодеяния просить.

                                           А этих сытых военкомов,
                                           Что оскорбить посмели вас…
                                           Боль в сердце.
                                           В горле ярость комом.
                                           И не поднять
                                           Тяжёлых глаз.

                                           Но не теряйте гордость, дети.
                                           В житейской темноте всегда
                                           Пускай до старости вам светит
                                           Солдатской верности звезда.

                                           А больше вас утешить нечем…
                                           И так понятно слышать мне:
                                          “Там было легче, было легче,
                                           Да, было легче на войне!...”  

Всё то, что написала в стихотворении глубокоуважаемая Юлия Владимировна, отставной гвардии-майор Мальцев мог самолично видеть и слышать от своих собратьев-однополчан, которых встречал в Москве и которые ему вечно жаловались на притеснения и унижения со стороны чиновников, на бессовестные с их стороны надувательства и поборы. Особенно в этом плане было жалко 20-летних калек - безногих или безруких инвалидов-уродцев, которые месяцами вынужденно обивали пороги различных инстанций и кабинетов, безуспешно пытаясь выбить себе удобные импортные протезы или деньги на них, потому что не могли без искусственных рук и ног в новую жизнь вписаться. Таких Андрей без помощи не оставлял - откладывал в сторону все дела и заботы, пьянки, проблемы семейные, и мотался с бывшими сослуживцами по разным местам, ругался там со всеми подряд, за грудки кого надо брал, материл нещадно и грубо, по столу кулаком громыхал. Отставал от врачей и чиновников только тогда, пока солдат ни получал положенного. 
Беда только в том была, что всем обиженным и нуждающимся один он помочь и подсказать не мог, как того очень хотел: обманутых ветеранов-афганцев по всей стране было очень и очень много. И количество изуродованных войной бедолаг год от года только увеличивалось вплоть до вывода войск, когда и был положен конец издевательствам и надругательству над солдатом…

И тогда он решил подключить к святому делу солдатской взаимовыручки и взаимопомощи своих боевых друзей, офицеров-запасников из столицы и области. Чтобы попробовать организовать вместе с ними новую общественную благотворительную организацию - Союз воинов-афганцев, - которая и должна была взять на себя, по задумке, все хлопоты и заботы о возвращавшихся с войны бойцах, наладить процесс по их гражданской реабилитации и адаптации. Занимался он созданием Союза около трёх лет, с осени 1986-го по лето 1989 года включительно, стоял у истоков этой организации вместе с Радченко и Лиходеем, другими неравнодушными людьми. Поначалу они с друзьями все расходы по аренде офисов и помещений, закупке мебели и бумаги оплачивали из собственного кармана, из тех немаленьких личных сумм, привезённых из Афганистана. Даже машины собственные использовали на первых порах для различных встреч и поездок. 
Но потом, когда их организацию (СВА) наконец официально признали и зарегистрировали в Минюсте, им вместе со свидетельством о регистрации был выдан и банковский лицевой счёт, на который они уже законным путём получали денежные средства на развитие и жизнедеятельность от правительства. Сначала - от московского, а потом и вовсе от союзного. Что дало им возможность заниматься благотворительной помощью и поддержкой возвращавшихся с войны инвалидов-калек уже на официальном уровне, а не подпольно и не корыстно якобы, для собственной славы и выгоды, в чём их потом подозревала и упрекала пресса… Многим они сумели тогда помочь с больницами, госпиталями, трудоустройством, с хорошими протезами теми же. Чем потом очень и очень гордились, получая благодарные письма от ветеранов-однополчан, корявые и безграмотные как правило, но очень и очень искренние…

44

Однако же Мальцев этого уже не застал, увы, - официального признания властями Союза воинов-афганцев. Как и превращения его в достаточно крупную и авторитетную общественно-политическую организацию будущей новой России, России Бориса Ельцина, которое состоялось в 1990 году, перед самым крахом СССР по сути. За год до этого, летом 1989 года, он покинул набиравший силу и вес коллектив, где работал за спасибо фактически, за доброе слово от ветеранов. Или за самую скромную плату - если уж быть совсем честным и точным. Покинул потому, что решил заняться бизнесом, куда его позвал друг, Колька Беляев.
С Беляевым Мальцев познакомился в восьмом классе, на первом уроке алгебры в московской физико-математической спецшколе, что на Динамо, куда они оба успешно сдали экзамены летом 1972 года, после чего их вскорости и зачислили. Оказавшись за одной партой по воле случая, они познакомились и подружились в первый же день, после чего стали не разлей вода, как в таких случаях говорят про тесные взаимоотношения, - настолько обоим было легко, хорошо и комфортно друг с другом. И родители у них были инженерами, с одинаковым социальным статусом и положением, одинаково же их обоих воспитывавшие, и родились они почти в один день: Колька - 3 октября 1958 года, Андрей - 4-го… И мировоззрение у них было схожее, одинаковые характеры и наклонности, способности и привычки, что позволило им сделаться самыми близкими в новом классе и школе людьми, почти что родными братьями. И для обоим это было и полезно, и важно, и крайне необходимо на будущее. И вот почему.
Мальцев был единственным ребёнком в семье и постоянно нуждался в друге, которого у него ни в прежней школе, ни во дворе не было по сути - одни товарищи-одногодки или погодки вертелись рядом, с которыми он вечно цапался и ругался, что-то считал и делил, сходился и расходился, по месяцу не общался, не разговаривал, менял одних на других. С Беляевым же у него ругани и скандалов, расставаний и размолвок не было почти: настолько удачно и точно они подходили один другому.
Для добродушного, мягкого как пластилин Кольки дружба с Андреем также была клад - и крайне-важной, и крайне-необходимой. Он хотя и имел родную сестру Машу, но та была аж на восемь лет моложе его, то есть совсем-совсем глупенькая. Поэтому в друзья и помощники ему никак не годилась. Он тоже поэтому был один и давно уже нуждался в друге… 
Вот они и сдружились сразу же, за один день, душами приклеились-прикипели. И, крепко схватившись за руки, пошли после этого по детской жизни вдвоём, не расставаясь надолго и почти не ссорясь. Разъехавшись после уроков по своим домам и делам, они весь вечер потом названивали друг другу и болтали по часу о разном, о самых что ни на есть пустяках, - и всё никак не могли расстаться и наговориться. И по выходным встречались частенько, и в гости друг к другу ездили регулярно, делились секретами самыми сокровенными, книгами, одеждою и едой. Всё готовы были один другому отдать - до последнего! - ничего не было каждому для друга жалко.
Их родители, Мальцевы и Беляевы, не могли нарадоваться на них. Через сыновей и сами быстро познакомились и подружились, встречаться стали по праздникам, в Серебряный бор семьями ездить, отдыхать и купаться там. И изо всех сил старались сохранить взаимную симпатию и привязанность сыновей, понимая с высоты прожитых лет, насколько для них обоих это будет в дальнейшем важно.
Родителям это удалось вполне: дружбу детскую, скороспелую сохранить, которая всем так нравилась. С родительской и собственной помощью сыновья соединились и сдружились накрепко, можно сказать - навек. И так и вступили потом во взрослую самостоятельную жизнь “братьями-близнецами”, по которой и пошли след в след и нога в ногу, ни разу не сбившись и не свернув на сторону с обоюдовыгодного пути…
Закончив спецшколу с одинаковыми оценками, они решили оба поступать в МАИ, рядом с которым жили, и на один факультет - самолёто- и вертолётостроения. Сдавали вступительные экзамены, сидя рядом, и даже и там получили одинаковые оценки, с которыми их и приняли на первый курс. Там их обоих зачислили в одну учебную группу, где они и просидели за одним учебным столом пять студенческих лет. Вместе слушали лекции, ходили на семинары, сдавали регулярные сессии. Только вот в стройотряд Колька не ездил по причине болезни: у него было слабое зрение со школьных лет, -4, с которым врачи-окулисты не рекомендовали ему большие физические нагрузки, неизбежные на любой стройке. 
Окончив МАИ и получив дипломы инженеров на руки, они устроились работать оба в ОКБ им.Микояна, что на Ленинградском проспекте базировалось, через дорогу от их института: это было их обоюдное и незыблемое желание, опять-таки, трудиться вместе. И даже и там они попросили начальство направить их в один сектор, и там оба по-прежнему продолжали сидеть на соседних столах все пять лет, то есть рядышком, решали одни и те же задачи, в колхозы и на овощебазы вместе ездили, ходили по вечерам в ДНД. И длилась такая идиллия до конца марта 1985 года - пока Мальцева не забрали в армию, которая на год разлучила их…

Но не всё, впрочем, у друзей складывалось полностью одинаково, как под копирку. Были и некоторые различья в судьбе, в личной жизни в частности. Так, Колька Беляев не выдержал и женился на пятом курсе на сокурснице Вере, доброй и скромной студентке-хохотушке, которая Мальцеву очень нравилась как человек и с которой у него были самые добросердечные, самые приятельские отношения. Вера быстренько родила Кольке сына Славку, которого они очень любили оба, не чаяли в нём души.
У самого же Андрея семейная жизнь не складывалась - категорически! - о чём уже говорилось. Сначала его напугала сырлипкинская Наташа Яковлева в 1976 году, милая и добрая вроде бы девушка. Но тот деревенский испуг был ничто, цветочками в сравнение с тем, как девять лет спустя его напугала Лилька Розовская. До жути прямо и страха утробного, до побега в пылающий Афганистан, который его только и успокоил… После неё Мальцев дал зарок похотливых одиноких красавиц с наадреналиненными глазищами за версту обходить и не допускать с ними никаких общих дел. Тем паче - любовных, интимных. И если и встречался когда с представительницами противоположного пола один на один для плотских пошлых утех, когда совсем становилось невмоготу по пьяной куражной лавочке, и разбуженная природа и страсть крайне нуждались в сексе, - то делал это исключительно с замужними дамами и кого хорошо знал по школе и институту, кто прописки и женитьбы от него не потребовал бы…

Далее скажем, продолжая про Андреева дружка рассказ, что Колька оставался работать инженером-конструктором в ОКБ им.Микояна до лета 1989 года - то есть даже и после того, когда демобилизовавшийся из Афгана Мальцев не захотел возвращаться на прежнее место службы, штаны там сидеть протирать и болтаться без дела, а пустился на вольные хлеба, оставив одного в отделе коптиться наперсника-Кольку. Но даже и после этого, когда их жизненные стёжки-дорожки временно разошлись, они продолжали регулярно встречаться, перезваниваться по телефону, дружить. Отсутствие общей работы, таким образом, не сильно разъединило их и одного от другого не отдалило.
А летом 89-го судьба вторично связала их крепким рабочим узлом: уволившийся с госслужбы Колька сделал предложение Андрею заняться совместным бизнесом, которое Мальцев охотно принял и никогда не жалел о том.
В бизнес их обоих невольно втянула Колькина сестра Маша, вышедшая год назад перед этим замуж за одного шустрого и насмешливого журналиста Ёсю - так он сам себя всегда представлял при знакомстве, хихикая. В действительности звали его Иосиф, фамилия его была Хинштейн, и работал он в газете «Известия» корреспондентом около восьми лет, был ровесником Андрея и Кольки фактически. 
И вот в декабре 1988 года этого шустрика, пройдоху и весельчака-Ёсю направили специальным корреспондентом в Бонн. И там он, помимо главной своей работы по написанию очерков, репортажей и корреспонденций для газеты, развил такую бурную деятельность по наведению деловых и торговых мостов между Россией и Германией, что даже и прагматичных и расторопных немцев этим своим подвижничеством удивил, не самых робких и сонных в бизнесе людей, как хорошо известно. Помотавшись по разным немецким компаниям без стеснения, оборотистый Ёся заручился согласием их хозяев на поставку товаров в Москву, самых разных и качественных. А им пообещал взамен обеспечить в Москве обширные рынки сбыта и выгодные условия для продаж. И самые умопомрачительные навары, главное. 
Для этого он весною 89-го примчался на несколько дней домой и встретился первым делом с шурином, Беляевым Колькой, которому и рассказал свой план по наводнению Москвы, а потом и России качественным немецким ширпотребом, электронной и бытовой техникой, игрушками и инструментами, продуктами питания теми же - пивом, сыром и чипсами, кондитерскими изделиями и мясными консервами, - которых в Германии якобы было немеренно, от которых там, дескать, прилавки трещат и ломятся. Как будут ломиться и у нас - при правильном подходе к делу… После чего предложил шурину стать его торговым представителем в России, в задачу которого должно будет входить, если в общих чертах, принятие товара, размещение его на складах и торговых точках и последующая продажа, розничная торговля то есть, с отчислением вырученных денежных средств западно-германским хозяевам за определённый процент. Шурин, по его задумке, должен был взвалить на себя всю российскую часть плана - не много, не мало. И за это Ёся обещал его завалить такими деньжищами, каких и в богатой Москве мало кто ещё видел и в руках держал.
Колька подумал-подумал - и согласился. И сразу же встретился с Мальцевым и ему рассказал про план, про намерение уволиться из КБ, где ему всё обрыдло, и заняться торговлей с немцами. И тут же с жаром предложил Андрею поддержать его в начинании, его полноправным партнёром сделаться, совладельцем будущей торговой компании, на что он сильно надеялся и расчитывал.
Андрей улыбнулся, обрадовался предложению - и дал согласие, не раздумывая, с другом Колькой плечом к плечу снова встать и опять пойти нога в ногу по жизни и по работе: для него это было счастье. А согласившись, привлёк к этому новому и перспективному делу своих корешков-афганцев, которые им и бизнес-связи успешно помогали налаживать, и торговые и складские помещения подбирать. Да ещё и обеспечили в будущем надёжную охрану арендованных магазинов и складов из бесстрашных воинов-интернационалистов, - что тоже было немаловажно, без чего им не дали бы развернуться в Москве, в два счёта обобрали бы и прихлопнули злые люди…

45

И дела у них споро пошли, начиная с лета 1989 года, - воистину золотое время для зарождавшегося Российского бизнеса. Правительство Горбачёва разрешило тогда своими указами частное предпринимательство и торговлю в СССР, даже и выделяло огромные суммы денег на развитие и поддержку деловых людей, беспроцентные ссуды по сути, которые через три года сгорели и обесценились из-за инфляции и шоковой терапии. Так что государство те кредитные деньги первым предпринимателям подарило фактически, не имея возможности их вернуть. Очень повезло молодым и проворным заёмщикам, кто не побоялся у Центрального банка огромные рублёвые суммы брать и быстренько открывать на них большие и малые предприятия, покупать загородные дома и квартиры.
Но в 1989 году про будущие экономические катаклизмы, с приходом во власть Е.Гайдара и А.Чубайса связанные, никто ещё не подозревал и не догадывался, разумеется, что так круто и в одночасье советская тихая жизнь вскорости переменится и устоявшийся быт человеческий перевернёт вверх дном. После чего, как в первом советском гимне, знаменитом «Интернационале», случится сказочное превращение: «кто был никем, тот станет всем». Простые люди, повторимся: работяги и инженера, учителя, учёные и врачи, служащие и чиновники, - про это ничего совершенно не знали и не могли знать. По определению, что называется. Ибо реформы гайдаро-чубайсовские готовились втайне от народа и далеко от страны. Это - общеизвестно. 
Поэтому и рисковать не хотели люди, естественно, судьбу кардинально менять и в новое дело вписываться, торгово-предпринимательское, кооперативное, которое многих тогда пугало своей неизвестностью как та же пучина морская или омут речной, куда по собственной воле прыгать желающих не много нашлось - «дураков нема» было. Молодые здоровые мужики и бабы предпочитали поэтому продолжать сидеть и бить баклуши в уютных и тёплых НИИ или иных каких левых конторах и учреждениях, коих было в Советском Союзе тьма тьмущая, где они получали за своё хроническое безделье и жопочасы приличную по тем временам зарплату, на которую ездили отдыхать в горы и к морю, беспечно ходили в походы, театры, музеи, кино - и в ус не дули, как говориться, голову ни о чём не ломали, берегли здоровье и нервы… И понять их всех было можно: на кой ляд надо было действительно добро от добра искать?!...

Однако же, «кто не рискует, тот и не пьёт шампанского», не участвует в праздничном дележе, кутеже! Это и правильно, и справедливо, и абсолютно честно по сути своей. «Риск - благородное дело». И должен, просто обязан вознаграждаться всегда. Иначе и не будет желающих что-то перспективное и полезное затевать, горизонты и земли открывать новые, обывателю-лежебоке праведный путь указывать, или же направление. Мальцев с Беляевым рискнули летом 1989 года - и выиграли, получили большую награду финансово-материальную. Даже и многократно большую той, о чём они тайно мечтали оба, на что настраивались и рассчитывали на старте.
Первым их бизнес-проектом стал столичный магазин ГУМ, где им выделили под торговлю несколько павильонов на первом этаже первой торговой линии, с окнами на Красную площадь, Кремлёвские стены и Мавзолей. И дело там пошло на ура, немецкие высококачественные товары с прилавков покупателями буквально сметались… Выручка была колоссальная, которую они ежедневно с охраною возили в банк и переправляли потом в Германию хозяевам-производителям, предварительно переведя рубли в доллары по тогдашнему курсу… После ГУМа на очереди был ЦУМ и Петровский пассаж, где им тоже с радостью выделили павильоны, и они и там развернулись во всю ширь и мощь, откуда выручку мешками выкачивали, уставая её перекладывать и считать.
Ну и пошло и поехало, что называется: «пошатнулась и сдвинулась с места гора, и понеслась вниз с грохотом и со свистом». Почуяв немалую выгоду и быстро войдя во вкус, немецкие промышленные компании к ним в очередь уже выстраивались ближе к Новому 1990 году, наперебой рекламируя и расхваливая свой товар. Беляев с Мальцевым были первыми, таким образом, кто познакомил московских неизбалованных жителей с германской национальной продукцией, произведённой на фирмах Bosch и Siemens, Blaсk & Dесker и Fa, Marc O’Polo, Play Mobil, Adidas, Puma, Salamander, Hogl, Gabor, Bugatti, Janita, Peter Kaiser, Pedag, Pioner и многих-многих других, всевозможные инструменты и канцтовары, игрушки, косметика, одежда и обувь которых покупателям очень нравились, за которыми люди выстраивались в очереди, из рук друг у друга рвали, так что продавцы уставали за день на склады беспрестанно звонить и потом получать и раскладывать привезённые коробки с товаром. 
Получая немаленький процент от продаж, Андрей с другом Колькой богатели и поднимались прямо-таки на глазах, не знали куда и девать на первых порах заработанные сумасшедшие деньги. Оделись, обулись с иголочки, купили машины немецкие, дорогие. После чего, подумав, решились обзавестись дорогими квартирами в самом центре столицы, недалеко от Кремля: Колька купил себе апартаменты в Брюсовом  переулке, Андрей поблизости от него - в Газетном, в знаменитом композиторском доме, известном всей культурной Москве. 
Гайдаровскую шоковую терапию оба встретили очень спокойно, если с радостью не сказать. В то время, когда вся страна погрузилась в панический ужас, оставшись без сбережений, что накапливались десятилетиями, когда не знала, что делать в новых условиях и куда бежать, где от либеральных реформ и лихих младореформаторов прятаться, - Мальцев с Беляевым, жившие уже по-новому, по-демократически, и получавшие зарплату в валюте, в долларах США, только потирали руки от стихийного обвала цен и девальвации рубля - и тихо про себя умилялись. Баснословно обогатившись за воистину чёрный для населения 1992 год, они оба купили себе загородные дома на Рублёвке, перевезли свои семьи туда, после чего стали жить по-соседству настоящими барами - с прислугой, охраною и садовниками, личными шоферами и телохранителями, - ежедневно в гости друг к другу ходить. Чтобы под яблонькой молодой на берегу собственного пруда порадоваться за себя и за жизнь, обсудить экономические новости и проблемы.
В конце 90-х они, ошалев от торговли и денег, которые на них прямо-таки как из рога изобилия продолжали сыпаться, как с неба золотой дождь, решили и вовсе открыть на паях собственную инвестиционную компанию в России. Чтобы заработанные на торговле средства, валютные и рублёвые, не держать в мешке, а начинать разумно вкладывать: в строительство дорог и жилья, главным образом, самое выгодное во все времена и везде вложение капиталов. Это общеизвестно…

46

Своё 40-летие 4 октября 1998 года Мальцев встретил соучредителем крупной Российской инвестиционной компании, совладельцем банка Инвест-капитал и владельцем сети крупных столичных торговых центров, приносящих ему баснословные барыши и славу нового русского Елисеева. Вместе с другом Колькой они стояли и у истоков создания Российского союза промышленников и предпринимателей (РСПП), сидели в президиуме на его заседаниях. Понимай - входили в узкий круг лиц этой авторитетной и влиятельной организации, кто и определял в общих чертах политику и стратегию развития государства в экономической и финансовой сферах, влиял на Центробанк и правительство, отчасти - и на президента. Их обоих, Мальцева и Беляева, регулярно показывали по телевизору, где они раздавали многочисленные интервью, делились экономическими прогнозами на будущее, давали советы начинающим бизнесменам как выжить и не пропасть в сверх-жёстком современном мире и хоть что-то в нём заработать, достичь. Словом, оба стали известными российскими дельцами-капиталистами, капитанами молодого российского бизнеса, его надёжным фундаментом или столпом, от мнения и решений которых очень многое уже зависело в стране в плане её стабильности и благополучия, радужных перспектив.
Это что касается внешней, фасадной составляющей жизни нашего героя, которая как нельзя лучше вроде бы складывалась на поверхностный, сторонний взгляд, которая вполне удалась по мнению тех же соседей, родственников и сослуживцев из деловых кругов, как и бывших приятелей по МАИ, ОКБ им.Микояна и Афганистану… Внутри же самого Андрея нарастали нервозность и неуверенность год от года - и чернота, от которой уже даже и миллионы банковские не спасали, которые ему были и не нужны по сути, кроме разве что самоудовлетворения и саморекламы, на которые нечего было покупать. Всё что было нужно и о чём грезилось-мечталось в молодости, он себе ещё в начале 90-х купил и остановился на этом приобретательстве, однажды сурово сказав сам себе: «хватит, Андрей, довольно; всё остальное - лишнее, которое радости не принесёт; а вот головной боли добавит».
Поэтому все свои торговые сделки последние он проводил корректно и осторожно очень, без прежнего удалого ухарства и куража, когда или грудь в крестах, или голова в кустах как говорится, и ради большого навара когда люди на всё идут, на любые подлости и преступления. А повзрослевший и постаревший Мальцев нет, уже старался не нарушать законы и не подставлять и не обирать партнёров по бизнесу - будь то финансовому, строительному либо торговому, - не припирать к стенке людей. И если сделка была сомнительная в моральном или же юридическом плане, - он её забраковывал на корню и не выделял денег, чем приводил в изумление, в ропот своих экономических советников и помощников, молодых голодных “волчат”, жадных до сверхприбыли и до “крови”. 
По той же причине даже и знаменитый дефолт августа 98-го он, долларовый мультимиллионер, пережил достаточно спокойно и буднично, почти равнодушно - без прежних бурных эмоциональных выбросов и рукоплесканий, затяжных кутежей. Хотя тот спланированный обвал рубля утроил его богатства.
И первый свой юбилей он также буднично и равнодушно встретил, как дождь или снег на улице, слякоть или магнитную бурю ту же, церковный или государственный праздник в календаре. И хотя и провёл банкет по всем правилам, друзей и партнёров насобирал невиданное количество, которые завалили цветами и подарками, “запудрили” тостами мозги, зацеловали и заобнимали до смерти, горы проектов наобещали самых невероятных и денежных, - но особой радости это всё - партнёры, подарки, жаркие обнимания, братания и тосты - ему не доставило. Утомило больше и напрягло, время отняло и здоровье. 
Положительных эмоций становилось всё меньше и меньше у бизнесмена-Мальцева, увы. Большие “левые” или “правые” деньги - кровь современного мира - с некоторых пор перестали приносить ему удовлетворение, радость, силу и гордость собой: их некому было передавать и не на кого тратить. Чтобы вдоволь кого-то кормить и поить, одевать, обувать, учить и лечить, осчастливливать. Семьи у него не было до сих пор - любимой жены и детишек, - вот в чём была беда. И это в последнее время его сильно мучило и угнетало, делало неполноценным, недоделанным бобылём, отщепенцем или тем же социальным инвалидом по сути. Богатея, он продолжал оставаться один - без всяких надежд и шансов завести семью в будущем.
Это выглядело тем более странным и парадоксальным со стороны, что женщин-то вокруг крутилось много, и неплохих вроде бы женщин, если быть до конца объективным. Их водили к нему регулярно родственники, друзья и знакомые - и образованных, и достойных, и правильных, воспитанных, умненьких и красивых, и молодых и в возрасте - всяких. Да и сам он раз за разом встречал одиноких видных барышень на банкетах и переговорах - холёных, самостоятельных и волевых, “голодных” и озабоченных, и очень в физическом плане здоровых, - у которых похоть била фонтаном из глаз как вспученное шампанское из бутылки и которые волновали его как половые партнёрши безмерно, будили гормоны и страсть. А некоторые зажигали даже и ссохшееся без любви сердце. При желании они осчастливили бы его, одарили целой кучею ребятишек - только дай знак, кивни и помани пальчиком как говорится.
Но как только глупое сердце Андреево начинало трепетать и дёргаться в первых порывах чувств, непозволительно ныть, скулить, волноваться от ожидания чего-то большого, светлого и чистого впереди, разум теми своими порывами затмевать, сулить ему нечто сладенькое и вкусненькое от будущего близкого и интимного с любимой дамой общения, - он почему-то сразу же Лильку Розовскую вспоминал, развратную, хищную и чумовую, но сладкую до одури самку, горькая память о которой моментально его останавливала на полпути, как котёнка паршивого будто бы брала за шкирку и встряхивала со всей силы, приводила в порядок, в норму, в естественное будничное положение, в котором он всегда пребывал. 
И тогда опомнившийся, воспоминаниями задетый за живое Мальцев от любовного дурмана довольно быстро очухивался и трезвел, немедленно брал себя, кобеля похотливого, в руки, холодным как лёд становясь, суровым, расчётливым и воздержанным. Обладая несметными богатствами, он, видавший виды мужик, понравившихся красивых женщин, бизнес-вумэн так называемых, от себя усилием воли гнал и не давал им никаких шансов на совместное житьё-бытьё, уже подозревая каждую из них, оказывавшую ему знаки внимания и симпатии, в обмане, притворстве, корысти и лжи, в подспудном желании завладеть его миллионами, обогатиться за его счёт, на его горбу в рай въехать. 
Смешно признаться, но он, холостяк богатый, даже и с проституткам перестал встречаться с некоторых пор. И всё по той же простой и банальной причине: боялся и там нарваться на большую беду, подставу, мафию, дешёвый “спектакль с любовью”, зная по опыту коллег-бизнесменов, какая наглая грязная нечисть, бесстыдная и бессовестная, вокруг них хищными стаями кружится, и какую опасность несёт с каждой такой похотливой шлюшкой связь, даже самая мимолётная и случайная, на какую они все способны гадость с низостью и подлостью вперемешку, мило улыбаясь при этом, ангелов из себя строя! Лишь бы только попасть в кровать, под камеры и видеомагнитофоны, под доказательства, - а потом предъявить претензии…
 
Его давнишнему другу и партнёру по бизнесу Беляеву Кольке, Николаю Сергеевичу с конца 90-х годов, в этом плане жить было гораздо легче: он успел жениться ещё в институте, нищим и голым по сути, когда им с его супругою Верой нечего было делить; успел в спокойное время сына произвести на свет, который становился большим, в Плехановке учился на первом курсе, и в котором Колька души не чаял, с восторгом отзывался о нём как о будущем приемнике и наследнике. В доверительных разговорах по вечерам он то и дело принялся жаловаться Андрею, что очень устал от бизнеса и торговли, психологически прежде всего, что хочет спокойно пожить наконец, не думая о биржевых и курсовых сводках, о мировых экономических завихрениях и турбулентностях, о проблемах, связанных с нехваткой товаров на рынке или же, наоборот, при их перепроизводстве, на что нужно немедленно реагировать, спасительные решения принимать, чтобы не обанкротиться и не зачахнуть, быть всегда на плаву; говорил с блаженной улыбкой, в глаза Мальцеву по-собачьи заглядывая, что страстно мечтает забросить к чёртовой матери всё и на мир хоть чуток поглядеть спокойным зачарованным взглядом, окружающей красоте порадоваться, птиц в загородной тишине послушать; а, главное, - будущих внуков понянчить, которых ему заиметь-де не терпится. И что поэтому ждёт не дождётся, когда его 18-летний Славка выучится и оперится, на ноги крепко встанет, женится, за ум возьмётся; после чего заменит стареющего отца, взвалит на себя его дело.
Андрей сидел, внимательно слушал подобные разговоры по вечерам, досужие и сопливые, тряс головой понимающе, поддакивал Кольке, а сам всегда думал с тяжёлой грустью при этом, перераставшей в тревогу-печаль: «А мне-то кому в недалёком будущем дело передавать? - когда стану старым, и силы крутиться и думать-выгадывать кончатся. А ведь они иссякнут когда-то - это как пить дать. После сорока лет жизнь человека стремительно под откос катится. И сколько мне ещё осталось землю ногами топтать и шустрить - один Бог знает… Хорошо, если до пенсии доживу, на своих ногах добегаю. А если болезни какие внезапные вдруг навалятся - рак или ещё что. Или вообще грохнуть меня захотят приятели-конкуренты, а мой бизнес прибрать к рукам - если, к примеру, они такое однажды задумают: по лезвию ж каждый день ходим, одним днём живём. Может, и уже состою в смертных списках “на выход”, и “добрые люди” киллера-душегуба подыскивают… И кто меня тогда защитит, немощного, подраненного и одинокого? кто хищников отпугнёт?... Да никто! А один в поле не воин… Набросятся со всех сторон и растерзают в два счёта, так что одно мокрое место от меня и останется. И все мои миллионы прахом пойдут, злым людям на потеху достанутся. И дома, и квартиры, и фирмы с торговыми точками, многочисленные вклады банковские и акции с долями в бизнесе - всё тогда отберут, всё буквально. А родителей в дом престарелых отправят… или вместе со мной прибьют - для надёжности: чтобы весь наш род под корень вырезать-извести, в живых никого не оставить… Ужасный, ужасный конец ждёт меня впереди, не приведи Господи. А как его избежать, одному, без семьи и наследников? Не знаю, не представляю даже…»
А тут ещё, как на грех, летом 1997 года умерла его бабушка, Алла Константиновна: ночью с ней случился обширный инфаркт, и смерть наступила мгновенно; поздно было врачей вызывать и что-то там экстренно-реанимационное делать. И хотя их бабуля отошла в мир иной старенькая и достаточно уже пожила: нечего было вроде бы им расстраиваться и на судьбу жаловаться, - но, всё равно, их осиротевшая в одночасье семья после этого погрузилась в траур. Здорово сдали и постарели родители, чувствуя, что подошла и их умирать очередь, что безжалостная старуха-смерть ходит где-то уже совсем близко. И к ней, хочешь, не хочешь, но надо начинать готовится, вещи похоронные собирать, покупать белое бельё и тапочки. Что они оба однажды и сделали сдуру, чем повергли возвратившегося с работы сына в шок, в тихий ужас даже...

От всего этого Мальцеву становилось невмоготу. Чернота тяжёлым сплошным покрывалом окутывала его, глубоко проникала в мысли, серебрило волосы на голове, бороздило-морщинило лоб словно невидимый трактор, отравляла и поедом ела душу. И не просматривалось впереди ничего, что могло бы развеять мрак, снять накопившуюся усталость с его души и сердца. 
Он всё отчётливей сознавал после смерти бабули, что семья его, некогда крепкая, дружная и монолитная, станет теперь стремительно сокращаться численно даже и в силу естественных биологических свойств человека, связанных со старением и умиранием; видел воочию каждый день, как сдавали и пригибались к земле родители, непреклонно обещая в недалёком будущем оставить его одного, один на один с холодным и безжалостно-враждебным миром. И как ему тогда жить, без них, где брать силы для бизнеса и работы, для обороны себя? - непонятно было. Совсем... И от этого ему по-настоящему становилось страшно. Страх скорого и полного одиночества бетонной плитой придавливал его к земле, лишал всякой радости и прелести жизни. 
На службе было ещё ничего, было терпимо жить и бороться с собой, собственной чернотой, саморазрушением и самоедством: там вокруг постоянно крутились люди, много-много разных и всяких людей, из его рук кормившихся и за его счёт живущих, что отвлекали его от самого себя, от засевшего внутри «чёрного человека». Но вечером на него раз за разом накатывала такая тоска, смертельная и невыносимая, от которой уже не выдерживавший внутреннего напряжения Андрей начал спасаться водкой. Закрывался по вечерам в кабинете в своём огромном особняке и пил. Пил и пил беспробудно, и тоскливо музыку слушал - “Реквием” Моцарта в основном, “Адажио” Альбинони, “Токкаты и фуги” Баха, которые на удивление созвучны были тягостно-траурным мыслям и хорошо подчёркивали и передавали его внутреннее хроническое нестроение, душевную панику, одиночество и пустоту. 
А утром он поднимался с трудом под надоедливый треск будильника, долго мылся под душем, без аппетита завтракал, пищевые добавки на дорожку пил для поддержания силы и бодрости духа. После чего, простившись с родителями, ехал в просторный офис в центр Москвы и там с головой погружался в работу, которая на какой-то короткий период его от мрачных мыслей спасала, давала ему передых. 
Он бы и вовсе из офиса не уезжал, переселился туда с вещами, - если б его подчинённые были такими же трудоголиками и согласились бы не оставлять его одного, быть всегда рядом… Но им это было не надо - сидеть и его веселить ночи целые, сколачивать для него состояние, капитал, и без того немаленький. Они собирались вечером, прощались и быстренько уезжали домой - к любимым семьям своим, детишкам, мужьям и жёнам, с которыми им было привольно и счастливо жить, словно в раю, празднично и комфортно. А до спивавшегося от тоски начальника им не было никакого дела. И правильно! - кто он был им, чтобы о нём заботиться и за него бороться?!.…

47

Вот и 4 октября 1998 года Мальцев назюзюкался в усмерть что называется с многочисленными партнёрами и друзьями, отмечая собственное 40-летие в одном из крутых ресторанов на Новом Арбате, так что даже на работу утром 5-го числа не смог поехать - позвонил помощникам и секретарше в девять и попросил их перенести на завтра все важные переговоры и встречи, которые намечал. Соврал, что плохо себя чувствует после вчерашнего, что подскочило давление от беготни. И целый день после этого отлёживался и отсыпался, в бассейне плавал несколько раз, чай беспрерывно пил вперемешку с соками, минералку - «кипящие шланги гасил» и водный баланс восстанавливал в организме, хмель из себя выгонял всеми имеющимися под рукой способами и средствами. К вечеру наконец очухался от перепитого, более-менее пришёл в себя, поужинал с родителями в гостиной, отметил 40-летие в узком семейном кругу, после чего даже пошёл и сел за компьютер - проверить биржевые сводки, которые не принесли новостей, ни хороших, ни плохих: всё было тихо. А утром 6-го он встал в половине восьмого ровно, по обыкновению ополоснулся холодной водой в душе, позавтракал, оделся и поехал в офис на Петровку - навёрстывать что за два дня упустил, намереваясь в несколько мест успеть съездить и с важным людьми встретиться и переговорить, наметить дальнейшую программу действий. 
На улице было достаточно сыро и холодно, когда он с Рублёвки к центру столицы мчался на новеньком дорогом «Мерседесе», купленном полгода назад во время очередной поездки в Германию, откуда Мальцев не вылезал. Небо было плотно затянуто облаками, моросил затяжной дождь, навевавший тоску и уныние на Андрея, жизнью и без того придавленного. К черноте собственной, внутренней добавлялась ещё и природная темнота, из-за чего настроение его было предельно тягостное и пренеприятное.
А тут ещё, в довершение всех бед, на собственном банкете позавчера он чуть было не подрался с двумя барыгами-азербайджанцами с Черкизона, приближёнными Тельмана Исмаилова, державшими там чуть ли не половину рынка и жиревшими как на дрожжах. Отчего наглость их не знала границ, как и их вызывающее поведение. Мальцев имел с ними некоторые дела по продаже контрафактного товара, который не мог пропустить легально через торговую сеть, но всякий раз испытывал от общения с обоими чувство глубокой брезгливости и гадливости, и не хотел с ними близко сходиться, тем паче - дружить. О чём им недвусмысленно и давал понять, заключая торговые сделки… И на юбилей он даже и не думал их приглашать: ни сам не звонил, ни помощники. 
Но они каким-то образом пронюхали про его 40-летие и торжества и в наглую оба припёрлись: заводить деловые связи по-видимому на самом высоком уровне, невест богатых искать, - чем испортили ему настроение сразу же, да и напрягли своим вызывающим видом друзей, их чопорных жён и подруг в особенности… Неудивительно, что в перерыве банкета в курилке между ними и его высокопоставленными друзьями произошёл конфликт, во время которого азербайджанцев обозвали «гнидами грязными и неумытыми», попросили убраться и не мозолить глаза приличным культурным людям, не портить торжество и банкет. Те взревели от злобы, схватились за пистолеты, чуть было не открыли пальбу… Хорошо что охрана вмешалась вовремя, скрутила, обезоружила и вышвырнула непрошенных гостей на улицу, двери за ними наглухо заперев. Но те, уезжая крайне взведёнными и обиженными, пообещали Мальцеву и его друзьям самое суровое мщение, чем окончательно испортили вечер, отбив охоту у половины гостей спокойно и непринуждённо гулять - петь, танцевать, веселиться. Эти кавказцы, понимали все, самые дикие и непредсказуемые существа на свете, от которых, как от Казбича лермонтовского, чего хочешь можно было в дальнейшем ждать, которые пока не отомстят, обидчикам кровь не пустят - не успокоятся…
 
Словом, в самом мрачном расположении духа он к своему офису подъезжал, вспоминая возникшую на юбилее склоку. Зная горячий нрав азербонов, он удвоил свою охрану и выходил из машины с опаскою, окружённый плотным кольцом крепких широкоплечих парней, которым приказал по сторонам глядеть зорко и стрелять без промедления в случае чего, не мешкая и не думая о последствиях… Пройдя внешние стеклянные двери под защитой телохранителей, Андрей оказался внутри просторного офисного вестибюля, хорошо освещённого, прибранного и со вкусом обставленного, где его уже ждали работники пункта пропуска и несколько посетителей из других фирм, моментально выстроившиеся рядком при его появлении и подобострастно ему улыбавшиеся в знак приветствия, головами трясшие вверх и вниз, «Здравствуйте, Андрей Павлович!» восторженно произносящие. 
Андрей такую картину наблюдал не одну сотню раз, порядком устал от неё и поэтому брезгливо на сторону отвернулся, чтобы не видеть просящих и постных лиц, изрядно уже надоевших... И как только он повернул направо голову, то заметил в конце вестибюля у боковой стенки молоденькую белокурую девушку лет 20-ти, скромно сидевшую на гостевом диване и внимательно наблюдавшую за входом, которая показалась ему знакомой, как будто он уже где-то видел её.
Увидев его в дверях, входящего в плотном кольце окружения в помещение, она вскочила с места, испуганная, и скорым шагом бросилась наперерез, намереваясь перехватить Мальцева у проходной вертушки.
- Андрей Павлович! - громко произнесла она на ходу, добравшись до свиты Андрея и пытаясь сквозь неё протиснуться. - Постойте пожалуйста и выслушайте меня! Мне надо с Вами непременно поговорить по очень важному делу!
Парни-охранники уже было намерились её оттолкнуть от шефа, от греха подальше в сторону отвести. Но Андрей знаком остановил их, приказал пропустить девушку, которая его заинтересовала и на которую присутствовавшие в вестибюле люди во все глаза удивлённо уставились, поражаясь смелости и наглости молодой соплячки, пытавшейся опередить всех и до хозяина данного заведения самолично и без очереди добраться.
- О чём Вы хотите со мною поговорить? И кто Вы? Откуда? - сухо спросил Мальцев допущенную к нему просительницу, запыхавшуюся и предельно-взволнованную, внимательно вглядываясь и вторично поражаясь её лицу, которое было на удивление ему знакомым.
- Я - Оля Яковлева из Смоленска, из деревни Сыр-Липки! - нервно затараторила девушка, испуганно глядя на грозного главу компании снизу вверх, опасаясь по-видимому, что он не выслушает её и уйдёт, порушит все её планы. - Дочка Натальи Александровны Яковлевой, которую Вы должны помнить, с которой были когда-то знакомы!
Услышав имя, отчество и фамилию Наташи, бывшей смоленской подружки своей, Андрей вздрогнул, порозовел и напрягся, меняясь прямо-таки на глазах, добрее делаясь и светлее, мягче; и одновременно чувствуя, как холодок пробегает по телу и сердце сладко щемит, как давно уже не щемило… Он сразу всё понял тогда, отчего его так поразило лицо девушки: она была очень похожа на свою мать, которую 40-летний Мальцев, как выяснилось, до сих пор хорошо помнил...
- Да она Вас уже второй день тут сидит-караулит, Андрей Павлович! - вмешалась в разговор Катя Аржанова, начальник их бюро пропусков, просунувшая голову через спины охранников и на шефа взирающая подобострастно. - Вчера до обеда сидела и Вас упорно ждала, увидеть хотела и поговорить, пока уж мы ей не сказали, что напрасно старается, что Вас не будет. И сегодня опять припёрлась с утра. Нахальная такая, знаете, и как корова упрямая! И как все деревенские - бестолковая!
- Да у меня мама серьёзно болеет, ей помощь немедленная нужна! - пуще прежнего затараторила девушка, перебивая угодливую Аржанову и себя защитить пытаясь в глазах всесильного господина, к которому она так настойчиво пыталась попасть на приём. - А Вы говорите, что я нахальная и бестолковая! Зачем, ну зачем Вы так меня при всех унижаете и оскорбляете, не разобравшись в сути, не зная толком меня?!
После этого у неё брызнули обильные слёзы из глаз, и она прямо перед Мальцевым разрыдалась, обхватив худое лицо руками, пряча ото всех глаза…
У Андрея дрогнуло сердце от жалости и от боли при виде такой картины, которая окончательно пробудила и отрезвила его, привела в чувства. Отчего-то ему тогда захотелось страстно просительницу к себе прижать и обнять крепко-крепко, как дочку родную, по-отцовски приласкать и утешить: она ведь дочкой его по возрасту и была. 
Но он не утешил и не обнял - сдержался. Вместо этого лишь сказал задрожавшим от волнения голосом:
- Так, прекращайте плакать немедленно - слышите, Оля? Успокойтесь. Слезами Вы делу всё равно не поможете: только настроение всем испортите, рабочий день. Лучше давайте поднимемся ко мне в кабинет, и Вы мне там всё спокойно и по порядку расскажите, что у вас там с мамой случилось и чем я могу вам обеим помочь.
В окружении охранников они прошли вертушку, провожаемые удивлёнными взглядами работников офиса и посетителей, что приехали по делам и ожидали пропусков и приёма, поднялись на лифте на четвёртый этаж, где располагался кабинет Андрея. И во время всего пути он, не переставая, в упор разглядывал окликнувшую его на входе просительницу, боязливо шедшую рядом, внимательно её изучал и со стороны откровенно любовался ею - так она собою была хороша и мила, чиста, непорочна и благородна! Чем приводил её, бледненькую и трясущуюся, в жуткое смущение и беспокойство. Это было заметно и очень приятно ему.
На пороге его огромного кабинета в 120 квадратных метров с длинным Т-образным рабочим столом посередине она и вовсе замерла испуганно, опешившая от интерьера, боясь в кабинет заходить, топтать полы паркетные, глянцевые, начищенные до блеска, которые она, похоже, ранее и не видела никогда, не подозревала, что такие существуют в природе... И это тоже было чертовски приятно видеть и подмечать: насколько поразило провинциальную посетительницу место работы Мальцева своими размерами, красотой и богатством. Засмеявшемуся Андрею пришлось брать её под руку и самому вовнутрь заводить, а потом ещё вести через весь кабинет и в гостевое кресло усаживать у окна, просить не стесняться и не робеть, чувствовать себя как дома. 
Плакать гостья в лифте ещё перестала, но волновалась очень, по сторонам как воробей испуганно озиралась, что по ошибке в комнату залетел и не знал теперь, бедолага, как назад выбраться. Видя это, Мальцев пошёл к холодильнику, достал из него бутылку «Ессентуков», открыл её, налил целый стакан минералки, которую сам всегда пил по утрам, и понёс её, шипящую и аппетитную, дрожавшей от страха девушке.  
- Выпейте, Оля, воды, успокойтесь и перестаньте меня бояться… Когда придёте в себя, мы с Вами сядем рядышком и обо всём поговорим, всё обсудим. Хорошо?
Говоря это, Андрей чувствовал, как его самого отчего-то легонечко дёргает и знобит нервной и сладкой дрожью, которая, однако ж, была приятна ему. Как и эта несчастная милая дамочка, что притаилась в углу, со всеми своими проблемами и слезами…

Пока посетительница сидела и воду жадно пила маленькими глотками, при этом носик и глазки платочком обмакивая, он, чтобы дать ей время опомниться и оглядеться, не спеша направился к гардеробу, разделся, повесил на вешалку плащ, расправил перед зеркалом волосы, галстук затянул потуже, пиджак одёрнул; после чего подошёл к огромному полированному столу, сплошь заваленному сувенирами и бумагами, и связался по селектору с секретаршей.
- Маргарита Александровна, - сухо спросил её. - Там у нас срочного ничего пока нет, на что надо немедленно отреагировать?
- Нет, Андрей Павлович, ничего, слава Богу, - послышалось из громкоговорителя. -На одиннадцать, напоминаю, у Вас назначена встреча с Митрохиным из мэрии, а до этого можете поработать пока с бумагами, которые я Вам вчера ещё принесла и на стол положила. Но там тоже ничего срочного нет, насколько я поняла, бегло их просматривая.
- Хорошо, спасибо, Маргарита Александровна, я всё понял. Просьба к Вам: не соединяйте меня пока ни с кем и никого ко мне не пускайте. Мне тут надо спокойно с посетительницей разобраться, у которой серьёзные проблемы возникли и нужно помочь.
Поговорив, он выключил связь и, лишь мельком взглянув на огромную кипу бумаг, посередине стола возвышавшуюся, прямиком направился к притаившейся у окна гостье, которая, выпив целый стакан воды, немного пришла в себя - сидела и напряжённо его поджидала. 
- Ну что, Оля, успокоились чуть-чуть, я гляжу, - улыбаясь, сказал он как можно мягче, в соседнем кресле перед ней по-хозяйски усаживаясь, продолжая испытывать сладкую дрожь и истому внутри, в районе сердца, как от предчувствия чего-то большого и важного, что ждёт его впереди. -  Теперь давайте рассказывайте всё по порядку и чётко: кто Вы? откуда приехали? и что у Вас такое стряслось? - чтобы я всё точно и правильно понял и смог Вам помочь. Вы рассказывайте, а я буду слушать и задавать Вам вопросы по ходу дела, если моменты неясные вдруг возникнут. Договорились? Итак, внимательно слушаю Вас.
- Андрей Павлович! - нервно начала посетительница. - Сразу же хочу извиниться, что осмелилась потревожить Вас, оторвать от дел, которых у Вас и без меня хватает, я думаю. А главное, простите пожалуйста и не гневайтесь, что так всё нескладно и неприятно там внизу получилось, этот дурацкий в вестибюле скандал. Я действительно ещё вчера к Вам сюда приезжала и хотела встретиться и поговорить, прождала Вас до трёх часов дня, пока мне не заявили на проходной, эта кичливая дама из бюро пропусков заявила, что Вас не будет, что Вы юбилей отмечаете. От души поздравляю Вас, Андрей Павлович, желаю Вам всего самого-самого наилучшего! Простите, что без подарка. Но я не знаю, не представляю даже, что Вам удобно будет мне, нищете, подарить.
- Давайте ближе к делу, Оль! Не тратьте понапрасну время, которого у меня мало действительно: сегодня несколько очень важных встреч.
- Да-да, извините, я всё понимаю и не задержу Вас. Так вот, о главном. Зовут меня, как я уже говорила, Оля. Фамилия моя - Яковлева. Родом я из Сыр-Липок, повторюсь для ясности, где Вы, Андрей Павлович, на стройке работали когда-то в стройотряде «VITA», дружили с мамой моей, если ещё помните, Натальей Александровной, или Наташей, как Вы её тогда называли при встречах и о чём она мне потом по секрету рассказывала, когда я стала большой.
- Моей маме теперь очень плохо, Андрей Павлович, дорогой! Она серьёзно больна и нуждается в операции, - переведя дух, продолжила гостья рассказывать далее. - У неё сердце отказывает из-за плохих сосудов, из-за холестериновых бляшек каких-то, будь они трижды неладны! И чтобы её сердцу помочь, нужно делать шунтирование, как наши смоленские врачи объяснили, без которого она долго не проживёт, умрёт от инфаркта, от чего и дедушка, отец её, два года назад умер. У нас это наследственное, видать, - никудышное слабое сердце… Нам с мамой врачи это ещё год назад говорили, про операцию-то, когда она впервые в больницу попала после приступа. Мы и начали сразу же деньги копить, скопили приличную сумму, в долг даже заняли у знакомых. Но в августе в стране грянул дефолт: знаете безусловно. И мы, хранившие деньги в рублях, в одночасье остались нищими. И что теперь делать - не знаем, как дальше жить и на что лечить маму. Несколько лет понадобиться, чтобы накопить новые сбережения. А болезнь не ждёт, дорога каждая минута... И ведь что самое-то обидное и гадкое в этом деле, Андрей Павлович, доложу и пожалуюсь Вам, - что президент Ельцин буквально за три дня до этого клялся и божился в Нижнем Новгороде перед народом, что не допустит, дескать, обвала цен и девальвации рубля, руку обещал положить на рельсы в случае чего, призывая нас всех жить и работать спокойно и не верить слухам про катастрофу. Мы ему с мамой и верили, дурочки, слушали как родного и ничего не делали, чтобы обезопасить и защитить накопленное, перевести в доллары те же, в валюту. И вдруг такое коварство с его стороны, первого лица государства. Ужас, ужас, что твориться в нашей стране! Кого теперь тут слушать и кому верить?! 
Сказавши всё это, Оля опять заплакала, уткнувшись лицом в ладони, в тоненькие и прозрачные пальчики свои, похожие на восковые свечи. А потрясённый Мальцев смотрел на неё и думал с жалостью:
«Эх вы, наивные деревенские жители-простаки! Живёте там у себя в смоленской глуши - и ничего-то совсем не знаете, что в мире делается! Всё ещё прощелыге-Ельцину верите, который не просыхает от водки и скудные мозги свои давно уж пропил, Дьяволу душу запродал! Чего его, пропойцу и христопродавца, слушать-то? И чего деньги в рублях держать, которые после развала СССР ничего не стоят? Неужели ж не ясно, что Запад опять поработил нас, поработил надолго. Поэтому и сбережения надо в западных денежных знаках хранить, а лучше - в золоте… В Москве это уже и дураку стало ясно после зимы и весны 92-го года, такая немудрёная денежно-финансовая азбука. А вы в Смоленске всё ещё по-старому продолжаете жить, по-коммунистически - доверчиво и беспечно. На государство ещё надеетесь, глупые, на президента…»
Но ничего такого он вслух тогда не сказал - пожалел убитую горем девушку, которая ему страшно нравилась почему-то, глубоко симпатична была - во всём. И как рассказывала, пристально смотрела в глаза, сидела в кресле прямо и очень скромно. И даже как плакала перед ним, напоминая несчастную Алёнушку Васнецова, одну из любимейших картин Мальцева в русской живописи, репродукция которой, подаренная родителями по окончании 4-го класса, теперь весела у него дома над рабочим столом… Он сидел напротив плачущей Яковлевой, волновался как молодой - и всё время чувствовал рядом родственную себе душу…

- А мама твоя где сейчас? - подождав, пока собеседница успокоится и руки с лица уберёт, спросил с улыбкой. - Где живёт, я имею ввиду, что делает, кем работает? 
- Живёт в родных Сыр-Липках по-прежнему, где всегда и жила с родителями с момента рождения, работает директором сырлипкинской школы после того, как дедушка умер, папа её… Сейчас она правда на бюллетене: неделю назад из Смоленска вернулась, из областной больницы, куда её после очередного приступа отвезли… И сразу же в кардиологию. Там ей и сказали врачи после обследования, что нужно немедленно оперировать и шунтировать, что дальше тянуть опасно. Без операции, предупредили строго, мама долго не проживёт, уйдёт на тот свет быстро: дела-де с сосудами у неё совсем плохи... Но для этого нужны деньги, проклятые деньги, которых у нас нет и которые, кроме Вас, нам больше и взять-то не у кого. 
Ольга хотела было опять расплакаться, но Мальцев вопросом упредил её, не дав о плохом начать думать и горевать-самозаводиться от этого.
- А она замужем, мама твоя? - спросил стыдливо и тихо, весь во внимание обратясь, будто бы от ответа того и остальное его настроение и поведение зависело.
- Нет, что Вы, - простодушно ответила Яковлева, потупившись, и одновременно любовью и нежностью изнутри засветившись к любимой матушке. - Она у меня однолюбка: Вас всю жизнь любит, Андрей Павлович. Не знаю, поверите ли Вы мне или нет. Но я говорю как есть, и Вас не обманываю.
-…Что ж она, замужем никогда не была что ли, ты хочешь сказать? - недоверчиво переспросил зардевшийся и возгордившийся Мальцев, с луковым прищуром на собеседницу свою взглянув.
- Никогда! И никаких мужиков я в нашем доме не видела и не слышала с малых лет. Духа их даже не знаю - точно Вам говорю.
- А про меня ты откуда узнала? Место работы и этот московский адрес мой?
- Так Вас же по телевизору часто показывают, Андрей Павлович. Забыли? Эту инвестиционную фирму там называют, которую Вы возглавляете и которую найти не сложно: институтские друзья мне быстро её по справочнику нашли… Вы, кстати, такой красивый и важный бываете там, перед телекамерами и журналистами, так складно всегда говорите, с таким достоинством. Любо-дорого на Вас смотреть, честное слово! Я, во всяком случае, с неподдельным вниманием и восторгом на Вас всегда смотрю, жду с нетерпением новых интервью и репортажей с Вами… Вот мамуля моя, видя всё это, мой детский прямо-таки щенячий восторг, и не выдержала однажды - расплакалась и всё рассказала про Вас и себя. Похвасталась как бы перед дочерью славным прошлым, погордилась: что не зря она, дескать, жизнь прожила - вот, мол, какой у неё ухажёр был знатный! Рассказала, не утерпев, какой у Вас с ней красивый роман был летом 1976 года, как она в Вас безумно влюбилась сразу же, ждала потом целый год, ночей не спала, мучилась, все глазки свои проплакала... А потом я у неё весной родилась, и она так мечтала Вам меня показать, плод Вашей с ней внезапной и бурной страсти. Думала и надеялась, святая душа, что Вы непременно обрадуетесь, меня увидев, станете вместе меня растить и воспитывать, вместе жить… Но Вы не приехали почему-то в 77-м году в стройотряд. Так мне мама с горечью говорила. Вообще к нам в деревню перестали ездить: испугались наверное ответственности за меня… И она осталась одна, мамуля моя дорогая. Так одна меня потом и воспитывала вместе с дедушкой и бабушкой, учила, лечила, последнюю крошку мне отдавала, институт заочно уже заканчивала, хотя и училась ранее на дневном... И всё про Вас все эти годы думала, Вас одного ждала и на что-то хорошее для себя надеялась. Я это очень хорошо помню, знаете, как она сидела на улице на крылечке, часами смотрела задумчиво на дорогу, что к нашему дому от автобусной остановки вилась и тихонечко плакала при этом, вздыхала глубоко и протяжно - вероятно мысленно Вас призывала, скучала по Вас безмерно, томилась. Честное слово, не вру… Но Вы почему-то не ехали и не ехали, сильно расстраивая её этим, вольно или невольно давая понять, что она для Вас ничего не значит, что оказалась игрушкою проходной, забавой временной и случайной, усладой телу. И теперь я хочу напрямую спросить, пока есть такая возможность: Вы почему так и не приехали к нам, Андрей Павлович, после всего того, что было? почему бросили маму с ребёнком и ни разу не поинтересовались про её и мою судьбу? Для Вас это что, так сложно было, да? Или не интересно совсем? Или же испугались, как и все москвичи, что она станет от Вас алименты требовать, прописку московскую и часть жилплощади?... Зря, зря Вы так про маму мою думали все эти годы: она совсем не такая! И ничего ей было не нужно в жизни денежного и материального. Только Вы…
Выговорив это всё на одном дыхании, раскрасневшаяся Ольга затихла, пронзая Мальцева страстным огненным взглядом, в котором столько всего читалось, целый букет чувств. От самых светлых и добрых до самых уничижительных и нелицеприятных, от которых пристыжённому хозяину кабинета становилось не по себе: водки немедленно хлебнуть захотелось целый стакан, остудить загудевшую от рассказа голову, ослабить нервы…
- А ты когда родилась, Оль, напомни пожалуйста? Какого числа я имею ввиду? - не замечая, что переходит на ты, спросил наконец от волнения взмокший Андрей, у которого комок подкатил к горлу и затряслись мелкой дрожью руки: так ему было обидно и горько сидеть и выслушивать всё.
- 23 мая 1977 года.
- А отчество твоё как?
- Андреевна…
От услышавшего Мальцева бросило в жар и слегка повело и затошнило даже, радужные круги поплыли перед глазами, заболели виски, зазвенели уши, стало тяжело дышать. Одновременно он почувствовал, как бешено заколотилось в груди ошалевшее от внезапного счастья сердце, заливая вскипевшей кровью глаза, голову, мозг расплавленный. Перед ним сидела дочка его, оказывается, во всей своей красоте, которую он видел мельком 21 год назад, полуторамесячной крохой, от которой сломя голову убежал и которая сама теперь к нему как по волшебству явилась. Большая, взрослая, готовая уже к жизни дочь, его прямая наследница и помощница, иметь которую он так страстно хотел все последние годы, без которой у него жизнь не складывалась совсем и из рук всё валилось! Ну и дела! Уж ни сон ли это, ни сказка ли, ни волшебство?... И в своём ли он, Мальцев Андрей Павлович, уме?... Или может хлебнул чего-то непотребного позавчера и умом поехал? И надо немедленно «Скорую» вызывать, пока не поздно?...
Ошарашенный и “поплывший” Андрей встал, плохо чего соображая из происходящего, машинально прошёл по огромному кабинету к бару, достал оттуда бутылку армянского коньяка, которым ежедневно баловался - бодрости себе добавлял, куражу и веселья, - и, не обращая внимания на посетительницу, что мышкой затаилась в углу и за ним наблюдала с тревогой, налил себе целый стакан золотистой душистой жидкости, граммов двести сразу, и одним махом выпил её как лекарство. После чего прохрипел тяжело, прокашлялся, губы ладонью вытер, поставил бутылку на место и хотел уже было идти и в кресло обратно садиться, с Ольгою продолжать разговор: вспоминать лихорадочно, чего она лично от него хотела-то. Но в это время зазвонил мобильник в его боковом кармане, по которому он минут десять с партнёрами разговаривал, что было ему на пользу только, что его успокоило и отвлекло, кипевшую мыслями голову чуть развеяло и остудило, сходившую уже с ума... 

- Так, ладно, - решительно и делово наконец произнёс он, попрощавшись с кем-то в трубке и пряча мобильник в карман, возвращаясь назад и нервно садясь перед Яковлевой. - Ты мне вот что скажи, Оль, только честно: твоя мама, Наташа, Наталья Александровна… это она тебя надоумила ко мне приехать и поговорить, да? Это её поручение попросить у меня денег, помощи?
- Нет, Андрей Павлович, нет! Клянусь Вам всем чем угодно! Мама никогда бы этого не сделала, никогда! Умерла бы лучше! Она у меня знаете какая! Нищая, но гордая - кланяться и унижаться ни перед кем не любит, на задних лапах ходить! Потому в Сыр-Липках всю жизнь и живёт, а не в Смоленске том же, как её бывшие по пединституту подруги, которые там все пять лет смоленских пареньков отлавливали и окручивали, замуж за них выскакивали в итоге и в городе жить оставались, не возвращались назад, в нищие свои деревни к родителям. А мама моя нет, не такая совсем - я же знаю её, изучила!... Это я сама решилась Вас разыскать и попросить дать нам денег на операцию, которую надо немедленно делать, которую откладывать никак нельзя. А сделаем шунтирование, сосуды и сердце поправим - мама работать начнёт. Я сама на работу устроюсь. И мы вам всё до копейки вернём. Можете не сомневаться. Я расписку Вам обязательно напишу и лично схожу и заверю её у нотариуса.
- До подожди ты со своею распиской, Оль, подожди. Вот смешная девчонка, честное слово! - оборвал её недовольно поморщившийся Андрей, у которого голова опять затрещала и кругом пошла от обилия новостей, становилось душно и дурно, но которому, однако ж, требовалось быстрое решение принять, спасительное для умирающего человека и единственно-верное. - Больно нужна мне она, эта твоя расписка сраная. Мне деньги девать некуда, глупенькая, а я буду с вас последнюю копейку брать, с нищеты. Побойся Бога!… Ты мне лучше вот ещё что скажи: вы операцию где собираетесь делать?
- В Смоленске. А где же ещё? Больше нам оперироваться негде.
- Есть где, Оль, дорогая, есть. У меня в Москве врачи знакомые имеются, очень хорошие, знающие специалисты, которые мою бабушку оперировали когда-то, тоже сердечницу, Царство небесное ей, и с которыми я с тех пор не теряю связи. Они если возьмутся - операцию качественно проведут, проблем у мамы не будет. За это я отвечаю... Но только… только мне надо собраться с мыслями и всё обдумать как следует, перед тем как маму твою с места дёргать и сюда привозить; надо им, врачам, позвонить - узнать, на месте ли… Да и со своими делами разобраться неплохо бы: у меня сегодня такой насыщенный, такой важный день запланирован - минуты свободной нет… Время мне нужно, короче, Оль, для принятия правильного решения, пару-тройку часов хотя бы. Чтобы меня никто не тревожил и не отвлекал, чтобы одному остаться и всё до мелочей продумать и взвесить… Слушай, ты завтракала сегодня? - вдруг спросил он растерянную Яковлеву, тихо сидевшую перед ним.
- Да, чай пила утром.
- Всё понятно - голодная по Москве бегаешь! Вон, посмотри на себя: кожа и кости одни… Давай с тобой сделаем так. Сейчас я позвоню своему помощнику Виктору, и вы пойдёте с ним в ресторан и пообедаете там поплотней: он тебя хорошо накормит. Потом погуляете по Москве: на Красную площадь сходите, она от нас недалеко, в Александровский сад, в ГУМ по дороге заглянете. А я тут за это время всё обмозгую спокойно, с кем надо свяжусь и переговорю, свои разгребу делишки. И когда вы назад вернётесь, я готовое решение тебе и озвучу, обрисую план дальнейшего действия. Договорились?!
Не дожидаясь согласия Оли, взволнованный Мальцев вскочил с кресла, подбежал к столу и попросил по селектору секретаршу вызвать к нему в кабинет помощника Виктора, который через минуту уже и пришёл - красивый такой молоденький парень, услужливый и приветливый. Получив указания и деньги от шефа, он увёл ошарашенную Яковлеву в ресторан, которых поблизости было много. Потом повёл наевшуюся и напившуюся сока и кофе Ольгу гулять по приказу Мальцева, и гулял с ней под руку долго, часа два. 
А взбаламученный неожиданной встречей Андрей, раскрасневшийся и полоумный, наконец остался в кабинете один. И сразу же полез в бар за коньяком, налил себе целый стакан опять и тут же и выпил залпом. И поперхнулся от удовольствия, горячую жидкость в себе переваривая, чувствуя, как она растекается целебным бальзамом по телу и тушит полыхавший пожар внутри, нервы как ядрёная афганская дурь успокаивает… То, что творилось в душе его, тяжело описать и передать словами, увы. Можно с уверенностью сказать только одно: его, уже парочку стаканов «Арарата» откушавшего, хлебнувшего без закуски 400 полных грамм, переполняли противоречивые, но самые светлые чувства…

48

И первое, что после этого сделал здорово захмелевший, но предельно счастливый Андрей, - это достал из бокового ящика стола записную книжку, отыскал в ней телефоны врачей-кардиологов, которые весной 1992 года оперировали его бабушку, и успешно надо сказать, качественно и без последствий, и сразу же позвонил им, коротко всё объяснил и попросил помощи, обещая по-максимуму отблагодарить за предполагаемую работу. Врачи оказались на месте как по заказу, и заведующий хирургическим отделением и молодой помощник его, врач-анестезиолог, второй по важности человек при любой операции, узнали его, обрадовались халтуре: богатые клиенты для врачей клад, - и посоветовали не тянуть с лечением, привозить пациентку как можно скорее, которую они были готовы хоть завтра же и принять, провести обследование и прооперировать если потребуется. 
Мальцев всё понял, поблагодарил докторов, пообещал им скорую и приятную для них во всех смыслах встречу. После чего, выдохнув тяжело и протяжно как победитель, по-молодецки сжатыми кулаками по сторонам помахав, с невидимой тенью боксируя будто бы, он с удовольствием откинулся на мягкую спинку кресла и, обхватив руками трещавшую от последних событий голову, встряхнув ей как следует, чтобы лучше соображала, вызвал к себе в кабинет секретаршу, 50-летнюю солидного вида даму, сотрудницу его бывшего отдела из ОКБ, работавшую у него семь лет. И как только она появилась в дверях, по-обыкновению улыбающаяся и приветливая, он попросил её незамедлительно отменить все назначенные на сегодня переговоры, на которые уже не было сил. Никаких. Да и желания тоже.
- Да Вы что, Андрей Павлович?! чего творите-то?! - взмолилась испуганная Маргарита Александровна, на шефа дико уставившись. - У Вас такие важные встречи планируются: через полчаса вот Митрохин из мэрии к Вам приедет, нужный во всех смыслах человек, подарок Вам наверняка привезёт к 40-летию. Я ему уже и зелёный чай приготовила и заварила, который он очень любит и всегда пьёт. А Вы мне приказываете ему звонить и отменять визит, когда он в дороге уже, вероятно, и скоро здесь будет. Что я ему скажу-то? какими глазами буду смотреть, если он вдруг заявится?... Да и другие люди не менее важны для Вас, которым я на сегодня назначила… Что происходит-то, Андрей Павлович, дорогой, объясните? И когда Вы успели так нализаться, не понимаю, когда ещё утром были как стёклышко? - я же видела и хорошо рассмотрела Вас, здороваясь с Вами в предбаннике. А теперь сидите вон и лыка уже не вяжите - это в половине одиннадцатого-то! Кошмар! Кошмар да и только! Нельзя же так, поймите! Нехорошо! Не к добру это!
- Маргарита Александровна, - перебил расплывшийся в широкой улыбке Андрей свою расшумевшуюся секретаршу, - присядьте пожалуйста к столу и не тарахтите, не портите мне настроение: у меня и без Вас голова гудит и болит от проблем. Сядьте, сядьте, а я Вам сейчас всё как на духу объясню, исповедуюсь перед Вами как перед батюшкой в церкви, чтобы Вы всё правильно поняли и не осуждали меня… Вы видели девушку, с которой я пришёл и которую Виктор увёл обедать?
- Видела, конечно. А как же! Я, в отличие от Вас, Андрей Павлович, на работе не пью… Она, эта Ваша гостья, как мне доложили снизу, ещё и вчера к Вам на приём хотела попасть. Мне Катя Аржанова несколько раз звонила, рассказывала, что сидит в вестибюле, дескать, какая-то странная посетительница и настойчиво Вас дожидается.
-…Ну и как она Вам?
- Кто? - не поняла секретарша.
- Ну-у-у, девушка эта, Оля, которая пришла со мной?
- Да никак. Девушка как девушка, обыкновенная, среднестатистическая, каких в Москве миллион. А почему Вы спросили-то? И чего она от Вас хочет, интересно знать, эта настырная соплючка? Благотворительной помощи очередной для очередного “смертельно больного” ребёнка? Достали уже эти бессовестные благотворители, ей-богу, в конец обнаглели! Попрошайки чёртовы! Палкой их всех надо гнать в три шеи! Работать по-настоящему не хотят - только побираются ходят как цыганки! Чтобы сладко и сытно жить, и при этом палец об палец не стукать. Да ещё и больными детьми прикрываться. Вот греховодницы-то! Ведь молодые девки по виду, а уже аферистки, уже пробы негде ставить. Куда идём, к чему катимся с такими людьми и такой психологией?!
- Это не благотворительница, не из фондов соцпомощи. Она по личному делу, успокойтесь, - вторично остановил собеседницу Мальцев. -…Маргарита Александровна, послушайте! Я Вам сейчас открою великую тайну - только пообещайте, что не расскажите про неё никому. Пока, во всяком случае.
- Андрей Павлович! Вы обижаете меня такими своими предупреждениями, честное слово! Я с Вами с лета 1991 года работаю, как мать родная пекусь и забочусь о Вас. И вдруг такое недоверие к себе слышу - странное и неприятное, и для меня очень и очень обидное. Я что, хоть раз подводила Вас? сплетнями провоцировала или подставляла? Да всё что я слышу и вижу, что вокруг Вас ежедневно делается, какие страсти кипят, - дальше меня никуда не идёт, внутри меня умирает. Я ж понимаю прекрасно, не девочка, где и с кем работаю. И сколько бед и проблем лично для Вас может натворить любое моё неосторожное про Вас слово.
- Ладно, не обижайтесь на пьяного мужика, Маргарита Александровна, уважаемая, не надо. И простите меня: я чего-то очень устал в последнее время, нервы совсем не к чёрту… Так вот девушка эта, которую Вы видели и которую Виктор увёл, она - моя дочь.
- До-о-очка Ваша?! Да не может быть?! - очумело вытаращилась секретарша, космического пришельца будто бы перед собой увидев. -…Надо же! Андрей Павлович, дорогой, счастье-то какое! - поражённая новостью Маргарита Александровна всплеснула руками, подскакивая на стуле и вся лицом просияв. - А я ведь так и подумала, знаете, когда её вместе с Вами в дверях заприметила, когда вы вместе вошли: уж больно она на Вас похожа. И глаза Ваши, и носик, и рот. И повадки, главное, - да всё. Плоть от плоти кровиночка Ваша, родная душа! Надо же! Господи! Счастье-то какое свалилось! Дочка!
- Она на маму очень похожа свою, - заулыбался блаженно Мальцев, сердобольную сотрудницу с удовольствием слушая. - Я как увидел её в вестибюле - так сердце и сжалось сразу же, по-детски затрепетало от родного лица, и как к солнышку к ней потянулось... А уж когда она подошла и сказала, что из Сыр-Липок, - я и почувствовал, как кипятком ошпаренный, что это может быть дочка моя, которую я когда-то трусливо бросил, от которой как чёрт от ладана убежал, дурачок. И, знаете, так оно всё и вышло.
- А почему убежали-то, Андрей Павлович, не поняла? Почему?! - удивлённо воскликнула Маргарита Александровна, не понимая, не веря начальнику своему. - Вы вроде бы такой обстоятельный человек, порядочный и надёжный по жизни. Я Вас таким именно с первого дня работы и знаю, ещё по КБ, люблю и ценю с тех пор. Поэтому-то и прикипела к Вам всей душой, так крепко за Вас держусь… И вдруг Вы мне такие ужасные вещи про себя рассказываете: что собственного ребёночка бросили на произвол судьбы, малолетнюю дочку-красавицу, поступили как последний пьяница и подлец! Не похоже это на Вас, Андрей Павлович, совсем не похоже. Уж извините! Не такого Вы характера и воспитания мужчина.
- Бросил, Маргарита Александровна, именно взял и бросил, как заяц трусливый от них двоих убежал, - виновато пролепетал осоловелый и обескураженный последними словами Андрей, голову опуская на грудь и глаза от стыда закрывая. - Каюсь и сожалею теперь об этом, но… что было, то было: прожитого не перечеркнёшь.
- А почему бросили-то, почему?! Расскажите! Снимите тяжесть с души! 
- Потому что молодой был, глупый, сам как ребёнок. Девятнадцать лет мне тогда и было, я в стройотряде работал: «VITA» он назывался, что по-гречески означает жизнь. Повстречался там с местной девушкой в клубе на танцах, познакомился и подружился, стали вместе по деревне гулять. Обычная история, как понимаете, банальная даже, каких миллион… Ну-у-у, а перед отъездом уже она в гости меня к себе домой затащила, напоила домашним вином от души, спать уложила… А потом сама среди ночи прибежала ко мне и рядышком улеглась на кроватке - тёпленькая такая, пухленькая и до одури аппетитная. Страсть! Сами знаете, короче, чего про то говорить… Вот мы и согрешили с ней - один раз всего мужем и женой стали: ужасно бестолково и неумело, скорее всего, наспех… Хотя, представляете, я этот судьбоносный для любого мужчины момент почему-то совсем не запомнил: так крепко тогда уснул, как может никогда и не спал-то до этого… После чего я сразу же в Москву укатил с друзьями-студентами, бойцами отряда. И даже и не простился с ней, как свинья на прощальном банкете напился… А на другой год приехал когда - решил с нею, Наташей, мамой Оли, больше амурничать не начинать. Зачем, думаю, морочить девушке голову, авансы глупые раздавать, если не собираюсь жениться… А она, бедненькая, весной уже оказывается родила. Дочку Оленьку. Искала меня, назначала встречи через друзей. Но про ребёночка не сообщала - скрывала, сюрприз мне хотела сделать наверное… А потом уж я её у магазина встретил, случайно - и обалдел. Вижу, стоит с грудничком на руках и на меня жалобно смотрит, уверяет, что этот ребёночек мой, что от меня зачатый… Вот я и перепугался тогда - не поверил ей. Ни граммулечки. Думал - подстава, обман, спектакль дешёвый и пошлый. Сколько тогда подобных спектаклей было в нашем славном городе - не сосчитать. Да и сейчас они есть в изобилии... Ну я и решил, короче, что и сам по-молодости и по-дурости в подобный спектакль попал, что девка решила меня, москвича, окрутить и в Москву через меня перебраться… Больше скажу, был уверен твёрдо, что она забеременела не от меня. Подумал, что нагуляла где-то, зараза такая, а теперь приплод на меня сваливает.
- Да Ваша это дочка, Андрей Павлович, Ваша! Не сомневайтесь даже, не думайте, не ломайте чёрными мыслями голову - поберегите себя. И девушку эту свою, Наташу, подозрениями не пачкайте и не оскорбляйте. А вместе с нею - и Олю, плод вашей первой любви, - горячо вступилась за Яковлеву пылкая Маргарита Александровна, сама всю жизнь прожившая одна, сынишку одна воспитывавшая. - Оля как две капли воды похожа на Вас: и генетическую экспертизу проводить не надо, проверять тест на ДНК.
-…Я и сам теперь вижу, что моя: трепещущее сердце к ней, к Оленьке, так помимо воли само и тянется. Так бы её обнял, кажется, прижал к груди - и не отпускал от себя больше. Настолько она мне понравилась и приглянулась, настолько пришлась по душе.
- И не отпускайте, не надо. Зачем?! Держите её при себе крепко-крепко! Ей теперь Ваша отцовская помощь ох-как будет нужна, одинокой молодой девушке!
- Не отпущу, Маргарита Александровна, не отпущу. Даю Вам честное благородное слово. Ни её, ни маму её, дорогую мою Наташу…

Потом Мальцев про саму Яковлеву коротко рассказал сидевшей перед ним на стуле женщине, неутомимой помощнице его все последние годы, советчице и сочувственнице одновременно: что, мол, болеет она, Наташа, серьёзно и нуждается в операции. И что он уже позвонил к столичным врачам и договорился с ними о госпитализации. А теперь вот намерен машину в Смоленск послать и привезти её побыстрей оттуда. 
Под конец разговора смертельно уставший от пережитого за утро Андрей вторично попросил секретаршу выручить его: пойти и немедленно отменить все назначенные на сегодня встречи. С чем Маргарита Александровна уже и не спорила, всё правильно тогда поняв, - каково было настроение после всего случившегося у её ошарашенного и дурного, перепившегося от счастья начальника. Вдвоём они быстро придумали и предлог: будто бы у Мальцева после бурного юбилея начались внезапные проблемы со здоровьем. Вчера будто бы давление поднялось, а сегодня и вовсе прихватило сердце. И он вынужден был срочно уехать домой и вызвать на дом врача, чтобы дело не доводить до греха и до летального, не дай Бог, исхода.
После этого секретарша ушла к себе, обзванивать посетителей и отменять визиты. А обрадованный Андрей вызвал по селектору в кабинет начальника охраны и приказал ему готовиться ехать домой, собирать заскучавших без дела хлопцев. После чего охраннику последовал и второй приказ: вызвать из гаража и подогнать на Петровку машину, лучше какой-нибудь минивэн с двумя надёжными шоферами. После обеда они должны будут съездить в Смоленск с Ольгой Яковлевой и привезти оттуда её маму, Наталью Александровну, которую срочно надо доставить в больницу на Спортивную, где её уже ждут. Уточнил, что Ольга Яковлева будет в офисе скоро: Виктор её приведёт и представит. Шофера пусть подъезжают и сидят и ждут.
Начальник охраны всё понял, кивнул головой и ушёл. А Мальцев подошёл к окну и остановился в задумчивости перед стеклом, перевозбуждение безуспешно унять пытаясь, на которое даже и армянский хвалёный коньяк не очень-то сильно действовал… На улице по-прежнему было пасмурно и прохладно. Но дождь давно перестал. По Петровке взад и вперёд сновали прохожие и машины.
«…Где сейчас, интересно, мои голубки, Оля с Виктором? - мечтательно подумал он, дочку свою объявившуюся мысленно представляя. - В каком месте ходят гуляют?...»
Подумав так, он достал свой мобильник и набрал телефон Виктора, который у него в электронной памяти одним из первых стоял, который был ему ежедневно и ежечасно нужен.
- Вить, - прохрипел в трубку, заслышав знакомый баритон. - Как у вас там дела с Олей? Вы покушали уже? Где сейчас находитесь? - расскажи.
Виктор ответил, что всё у них хорошо: сидят, мол, обедают в ресторане Узбекистан на Неглинной, от которого Ольга в восторге - и от кухни, и от обслуживания, и от интерьера, который её прямо-таки поразил. А потом они с ней на Красную площадь гулять пойдут, достопримечательностями любоваться.
- Хорошо, Вить, хорошо, молодцы. Спасибо тебе за всё. За Олю, в первую очередь, - выдавил из себя предельно счастливый Мальцев, у которого от волнения ком подступил опять к горлу и на глаза набежали слёзы от нахлынувших отцовских чувств. - А теперь, Вить, слушай меня внимательно. Я сейчас уезжаю домой, и на Петровке меня до завтра не будет: Маргарита Александровна тебе объяснит, почему. А ты дальше поступишь так. После прогулки зайдёшь с Олей в ГУМ и купишь ей там в салоне мобильной связи дорогую трубку. И сразу же зарегистрируешь и отдашь ей, чтобы она постоянно была на связи. Когда купите и оформите, немедленно позвоните мне, чтобы я определил и знал её мобильный номер.
- Дальше поступите так, - переведя дух, продолжил Андрей родительские наставления. - Вернётесь вдвоём на Петровку, и возле офиса вас будет дожидаться машина с парнями, не знаю пока какая. Но ты увидишь и узнаешь их: наши будут и ребята и микроавтобус. Так вот, посадишь в него Олю и отправишь её в Смоленск - за мамой. Пусть они там забирают её и, не задерживаясь, везут в Москву: я уже договорился с больницею и врачами… Да, вот ещё что. Купи им троим продуктов в дорогу, и побольше: завтра с тобой за всё рассчитаемся. Договорились? Всё запомнил? Всё понял?... Хорошо, молодец! Действуй… И знай: я жду вашего с Олей звонка по её новому телефону. Конец связи…
И только после этого немного утихший Андрей пошёл одеваться, чтобы наконец уехать домой и выспаться там как следует, окончательно успокоиться и протрезветь, и попутно осмыслить случившееся. И будущее попробовать предугадать, в котором забрезжила для него радужная перспектива. 
Накинув на плечи плащ и заметно шатаясь, он вышел из кабинета, чуть тёпленький, горячо попрощался в “предбаннике” с Маргаритой Александровной, что буквально приклеилась к телефону, спасая его, чудака, от удивлённых и важных людей, мечтавших сегодня с ним встретиться… Пожелав ей всего наилучшего, хорошую премию пообещав, он в окружении охранников спустился вниз, устало вышел на улицу, вокруг никого не видя, сел в поджидавшую его машину и помчался на ней домой, всю дорогу с нетерпением ожидая звонка от дочери.
Она позвонила, когда он уже вылезал из авто на крыльце своего загородного особняка и намеревался заходить внутрь и раздеваться. Страшно обрадовавшись её звонку, как уже давно никому не радовался, Мальцев почти дословно повторил Оле то, что час назад приказал Виктору. После чего попросил не задерживаться в Сыр-Липках, взять Наталью Александровну и сразу же ехать назад, пусть даже и ночью. Для этого он и выделил минивэн, в котором им с мамой можно будет всю дорогу спать и не мучиться... А ещё попросил держать его постоянно на связи на протяжении всего пути - сообщать проблемы. Когда же будут подъезжать к Москве, Оля ему позвонит, и он ей продиктует адрес больницы, имена, фамилии и телефоны врачей.
- Ну всё, Оленька, дорогая, вперёд! - сказал он ей на прощанье уставшим, но очень счастливым голосом. - Всё делай точно как я сказал и не тяни время. Чем быстрее ты обернёшься и маму в Москву доставишь - тем для неё будет лучше… Ну а когда приедешь, когда маму в больницу положим - тогда мы непременно встретимся ещё раз, в гости к себе тебя приглашу, и всё с тобой поподробнее обговорим, что и как тебе дальше делать…
49

Наталью Александровну Яковлеву привезли в Москву из Смоленска в два часа пополудни 7 октября: ребята быстренько обернулись, машину гнали попеременно, не жалея технику и себя, не отдыхая практически. И прямиком отвезли её в Институт хирургии сердца, что на Спортивной, где её давно уже поджидали врачи и сразу же повезли на обследование, отложив все другие дела и больных. Андрей с утра к ним туда позвонил и ещё раз убедительно попросил докторов уделить его давней и очень хорошей знакомой самое пристальное внимание. Пообещал за это по-царски отблагодарить, не постоять за расходами. Доктора всё поняли правильно и от души старались.
Проводив матушку до палаты, врачам и медсёстрам её передав, приободрённая удачным ходом дел Ольга позвонила Мальцеву на мобильный, поблагодарила его как могла, как умела и как ей дозволяло приличие, и попросила дать ей денёк отдыха: сказала, что очень за длинную дорогу устала и хочет элементарно выспаться, прийти в себя. Андрей естественно согласился, но убедительно попросил её завтра утром с ним связаться, чтобы договориться о дальнейших совместных действиях. Ольга пообещала, и на том они и расстались.
А вечером, часов в шесть по времени, закончив работу в офисе, опять предельно-разволновавшийся и до крайности возбуждённый Андрей понёсся с охранниками на Спортивную с намерением непременно навестить Наташу, встретиться наконец с ней, посмотреть на неё, по возможности пообщаться. По дороге он приказал парням остановиться у магазина и купить букет белых роз для Яковлевой, который должен был стать и символом примирения, и его первым свадебным подарком ей. 
К палате на шестом этаже, куда её положили, он подходил с замиранием сердца, сам будто бы сердечником на время став; растерянный, бледный, безжизненный заходил вовнутрь словно бы в морг к покойнику. Он не видел любимую некогда девушку ровно 21 год. И даже и представить-помыслить не мог, какою зазнобушку бывшую теперь найдёт, в каком душевном и физическом состоянии: не испугается ли её, не расстроится ли…

Как только он, дёрнув за ручку, с шумом распахнул дверь и переступил порог в окружении охранников, нёсших цветы, дремавшая Яковлева вздрогнула и очнулась, повернула голову в сторону двери и замерла, как громом и молнией поражённая, широко-раскрывшиеся глаза на него устремив, родные, знакомые до боли, в которых столько всего намешано было, душещипательных пронзительных чувств - и благодарной нежности, и любви, и счастья великого, неописуемого, и неловкой робости одновременной за своё теперешнее бессилие и болезнь, старость, убогость и нищету, - что у потрясённого и взволнованного Андрея мороз пробежал по коже и волосы зашевелились на голове от её пронзительного и испуганного, смертельно-больного взгляда, который многократно усиливал и довершал её ужасающий внешний вид.
- Андрюша, ты? - чуть слышно прошептала она слипшимися губами. - Зачем ты приехал-то сюда, ну зачем? Не надо было этого делать, не надо. Да ещё и без предупреждения. Ты видишь какая я - и неодетая, и непричёсанная, и чуть живая, дряхлая совсем, беспомощная. Тебе не нужно меня такую видеть и знать: я не хочу этого.
Она попыталась было подняться с кровати и в порядок себя привести, встретить Мальцева стоя, - но палатная медсестра удержала её, строго приказала лежать, соблюдать режим и наказы доктора: не волноваться, не дёргаться, не суетиться, не перегружать лишний раз движением больное слабое сердце, нуждающееся в покое и срочном лечении.
Застывший в проходе Андрей, которого как в лихорадке знобило, слушал её невнятное лепетание молча и был готов застонать от жалости, скупую слезу пустить: такою плохой и несимпатичной была его теперешняя Наташа, дородная и румяная некогда девушка, настоящая кровь с молоком, законсервировавшаяся в закромах его памяти. А теперь перед ним на кровати лежала худая, бледная, высохшая до костей женщина, бабка почти, из которой будто бы вытекла вся до капельки кровь и которая ввиду этого уже и с жизнью прощалась. Она весила килограммов сорок, не больше того, и кожа у неё была вся пергаментная, тонкая и потрескавшаяся как у старухи; неприятно бросались в глаза её впалые, очень худые щёки и ставшие тонкими как червячки почерневшие от малокровия губы. Сильно поседели и поредели волосы на голове… Зато глаза остались такими же: живыми, умными, добрыми и очень и очень красивыми - как в молодости. Он и узнал её по глазам, которые больше всего из прошлого и запомнил… «Бедная, бедная ты моя, - подумалось ему с болью. - Что же с тобой сделала наша сучья новая жизнь, как основательно потрепала и высосала! Всю - до капли!... Я, когда сюда ехал, конечно же и не рассчитывал тебя розовощёкой тёлкой увидеть, тупо жующей банан и рыгающей от обжорства. Потому что знаю отлично по бабушке, что это такое - слабое сердце, плохо гоняющее по жилам кровь... Но чтобы на столько плохи были твои дела… Да-а-а, лечащим врачам тут сильно предстоит потрудиться…»
Яковлева находилась в палате одна - без больных соседей, - о чём Мальцев очень просил докторов: это было одно из главных его условий, которое он обещал оплатить; лежала у стены на специальной больничной койке с металлическими периллами, белыми простынями застеленной и белыми же покрывалами. Рядом с кроватью на тумбочках стояли многочисленные приборы с экранами и циферками на них, на которые постоянно обязана была смотреть прикреплённая к ней девушка. Палата была просторной и чистой, хорошо освещённой, проветренной только что… Но всё равно в ней пахло лекарствами, запах которых вошедший с улицы гость очень хорошо знал по прошлым годам, когда несколько лет подряд вся их семья ежедневно почти возилась с болевшей бабулей…
 
Взяв себя в руки и опомнившись наконец от удручающего внешнего вида Наташи, чуть заметно нахмурившийся Андрей приказал своим хлопцам сбегать к медсёстрам на вахту и взять у них вазу или банку для цветов, потом поставить цветы на тумбочку рядом с больной и оставить их одних, а самим постоять подождать в коридоре. О том же самом он попросил и сестру-сиделку… 
Когда парни и прикреплённая девушка выполнили приказ, прикрыв за собой дверь, он присел на стуле рядышком с койкой, поправил на плечах халат и только тогда наконец поздоровался, произнеся с неподдельной нежностью:
- Ну здравствуй, Наташ, здравствуй, родная! Вот и свиделись наконец… Прости, что так поздно. Прости.
- Здравствуй, Андрей, - в свою очередь поздоровалась Яковлева, не мигая смотря на Мальцева, буравя пронзительным взглядом его, воспалённо-восторженным и испуганным одновременно, влюблённым и виноватым. - Не ожидала тебя сегодня увидеть. Совсем... И Оля мне ничего не сказала, не предупредила, паразитка этакая. Я бы хоть приготовилась к твоему приезду, умылась, волосы расчесала, рубашку надела новую, свежую. А так… Мне очень стыдно перед тобою в таком непотребном виде предстать, от которого тебе, поди, тошно становится.
- Да ладно тебе, Наташ, - искренне попытался утешить её Андрей. - Скажешь тоже - “стыдно”, “тошно”. Тут же больница, а не ресторан, не театр и не консерватория. Тут все так ходят, не ты одна. Это - нормально. Перед кем прихорашиваться-то и кого стыдиться? Перестань и не думай, спокойно лежи - выздоравливай... Лучше расскажи, как доехали? Как чувствуешь себя? Меня это куда больше сейчас волнует.
- Доехали хорошо, спасибо тебе, и достаточно быстро - не ожидала даже. А чувствую… неплохо себя чувствую в целом после капельниц, которые мне сразу же по приезду поставили, чуток поддержали меня.
- Обследование начали делать?
- Начали, да.
- Ну и каковы результаты, не знаешь?
- Не знаю, Андрей, не знаю. Врачи со мной такие вещи не обсуждают. У них это не принято - диагнозы с пациентами обсуждать. Сам, поди, понимаешь.
- Ладно. Я завтра утром сюда позвоню и всё выясню. Вообще, буду держать твоё лечение под личным контролем: обещаю тебе. А ты лежи спокойно, Наташ, и не о чём не думай, не тревожься. Всё, что необходимо будет, что для лечения и восстановления потребуется, - здесь непременно сделают для тебя: это одна из лучших московских клиник. Выйдешь отсюда как новенькая…
После этого в разговоре наступила пауза, длившаяся с минуту или около того, когда они в упор, не мигая, смотрели один на другого и не могли оторвать глаз. Оба будто пытались пристальными взглядами теми до далёкого прошлого докопаться и назад его мысленно воротить. А вместе с ним - и то море светлых, чистых и радужных, самых искренних и добрых чувств, в которых они когда-то целое лето купались…  
- Ты прости меня, Наташенька, за всё прости, - вдруг вспомнив свой вчерашний с Олею разговор и поддавшись внезапному внутреннему искупительному порыву, почти машинально вслух произнёс Андрей самопроизвольно рождавшиеся слова, нарушая установившееся молчание. - И что бросил тебя 20-ть лет назад на произвол судьбы, и что плохо тогда про тебя подумал. И что убежал от вас с Олей в Москву как бессовестный трус, слова доброго не сказав на прощание... И вы там в деревне одни горе горькое мыкали, с жизнью по-бабьи боролись. Вот она и согнула тебя, жизнь сиротская, здорово, надо признаться, согнула… Я поступил тогда подло и гадко, родная, сознаюсь и каюсь, и очень сожалею об этом. Прости, прошу ещё раз. Пожалуйста, прости.
- Не надо, Андрюш, не надо, - шёпотом прервала его Яковлева, у которой на глазах появились слёзы, обильно потёкшие на подушку по её впалым восковым щекам. - Тебе не за что себя винить и казнить, поверь. Всё, что случилось с нами, было богоугодным делом, которое и должно было произойти: так Господу значит было угодно.
-…Да, хорошую мы, люди, придумали себе отговорку, - натужно ухмыльнулся Мальцев, глаза виновато на сторону скосив. - Блудим, развратничаем и грешим, людей дорогих бросаем без сожаления - а потом Волей Господа прикрываемся. Удобно очень и хорошо, за Божью спину прятаться.
- Я не это имею ввиду, Андрюш, дорогой, - перебила его Наташа. - Хотя и понимаю прекрасно, про что ты сейчас говоришь. Я о другом… Ты просто молоденький был тогда, молоденький и зелёный. И для утомительной семейной жизни совсем ещё не созрел - так меня папа с мамой всегда потом настраивали и успокаивали. Вы, мужчины, медленно в плане ответственности созреваете, в отличие от нас. Это нам, девочкам, долго маленькими быть нельзя: влюбилась до одури, отдалась, забеременела, родила - и уже самостоятельная взрослая баба стала. Детство закончилось… У вас же всё по-другому: жизненные ритмы другие, замедленные, состояние психики и мировоззрение… Зато теперь ты вон какой важный и грозный стал - красивый, знатный, богатый, заоблачный и недоступный нам, простым смертным. С целою кучей охранников ко мне зашёл - аж страшно сделалось и мороз пробежал по коже. Настоящий удалец-молодец, былинный богатырь русский, рядом с которым и находиться-то боязно - становится не по себе. По телевизору тебя постоянно показывают в компании министров и олигархов, с которыми ты на равных держишься, которым возражаешь частенько, перечишь. Молодец, Андрей, молодец. Многого в жизни добился, очень многого. Я когда тебя видела в передачах - так несказанно радовалась всегда и гордилась безмерно и безгранично, будто бы ты являешься моим самым близким родственником, поверь… И помог мне как быстро и без разговоров, по одной лишь дочкиной просьбе: так только самые близкие люди и помогают. Откликнулся незамедлительно, снарядил и послал машину, привёз сюда, позаботился, время и силы потратил, деньги немалые, - чего я, по правде сказать, и не ожидала совсем, на что не настраивалась и не рассчитывала. Уже и за одно это тебе низкий поклон и тысяча благодарностей от нас - от меня и от Оли. Это всё она, вертихвостка, такое тут закрутила, разыскала и упросила тебя. Я до последнего было не в курсе. Прости… 
Пролепетав всё это жалобным, виновато-униженным голосом, она затихла, мечтательно задумалась на мгновенье, лицом чуть-чуть просветлев; потом высвободила правую руку из-под одеяла, тоненькую, безжизненную, холодную как ледышка, и дотронулась ей до ладони Мальцева, легонечко сжала её.
- Андрюшенька, милый мой, дорогой, - вздохнув глубоко и надрывно, произнесла с любовью, пронзительно на Андрея взглянув. - Наконец-таки я тебя встретила. Ах как хорошо, как приятно, словно в сказочном сне… Я так долго тебя ждала, так долго. Всё верила и надеялась, дурочка, на чудо или удачу. Ночей не спала, подушку проплакала - всё нашу встречу с тобой мечтательно представляла: как ты вернёшься ко мне однажды, дорогой мой, любимый москвич, и я тебе очумело на шею брошусь, обниму крепко-крепко и не отпущу от себя, буду всегда держать рядом, образцово-показательную семью с тобою вдвоём построю, на зависть всем... А теперь вот встретились, наконец, с Божьей помощью, - а я стыжусь подле тебя находиться, мне стыдно и совестно за себя, такую больную, слабую и никудышную, и очень несимпатичную вероятно. Сил даже и руку твою покрепче пожать у меня уже нет, увы: ушло, ушло оно безвозвратно, моё золотое время. И так быстро, оказывается, в сорок лет. Старуха-смерть с косой уже где-то рядышком ходит - и машет, и машет безжалостно и неотвратимо, собирает жатву свою. Жалко... и очень страшно от этого, как в морозильной камере холодно.
После этого слёзы пуще прежнего потекли из её почерневших глаз, так что она даже в сторону отвернулась.
- Наташенька, - вплотную пододвинулся к ней не на шутку разволновавшийся Андрей, к больной как к матери или сестре душой прирастая, с нежностью сжимая и поглаживая её ледяную ладошку, тепло и силу передавая ей. - Не думай о плохом, не надо. Умоляю тебя! Думай только лишь о хорошем. Я привёз тебя в лучшую московскую клинику, повторю, куда бабулю свою привозил. И, знаешь, её здесь буквально с того света вытащили и подняли на ноги. Врачи здесь такие умельцы, такие кудесники и мастера, каких ещё поискать надо. Прооперируют тебя, если понадобится, заменят сосуды, сердце подправят - и будешь как девочка у меня опять, какой и была когда-то. Поедем с тобою в Сыр-Липки, по деревне гулять пойдём - вспоминать места, где молодыми целое лето ходили - помнишь? - смоленских соловьёв слушали, целовались украдкой, по-детски… И опять целоваться станем до одури где-нибудь под сиренью, целоваться и миловаться. А что?! А почему нет, почему?! Имеем право!... А потом я сделаю тебе предложение и женюсь. Такую свадьбу с тобой закатим, родная! - всей вашей деревне на удивление и на зависть. Уж теперь-то я непременно исполню то, что должен, что просто обязан был ещё 20-ть лет назад сделать… Так что настраивайся на пышную свадьбу, Наташ, с российским миллионером, на долгую совместную жизнь, и о плохом не думай. Ты просто обязана наконец получить то, чего трудом и терпением заслужила. Я, как сказочный капитан Грей, непременно приплыву к тебе на паруснике с алыми парусами, я исполню твою мечту, моя дорогая Ассоль.
Безостановочно, с жаром говоря Яковлевой всё это, будто бы клятву верности произнося, клятву долга, он видел, как притаилась и ещё больше просветлела она, как внимательно каждое его слово ловила… Но потом почему-то вдруг нахмурилась и загрустила, досадливо остановила его:
- Не шути так, Андрюш, не надо. Прошу. Мне сейчас не до шуток - “поцелуи” и “свадьба” какая-то, “алые паруса”. Скажешь тоже: посмотри на меня. Мне тяжёлая операция предстоит, после которой неизвестно ещё, выживу ли.
- А потом, ты что же… не женатый что ли? - запнувшись на полуслове, спросила она с усмешкою, опять поворачиваясь к нему и внимательно на него посматривая.
- Нет, Наташ, холостой. Сердце моё свободное.
- А жена где твоя, семья, дети?
- Нет у меня ни жены, ни семьи, ни детей. Живу уже много лет бобылём, никому не интересный, не нужный.
- Да ладно тебе шутить-то, Андрюш, перестань, и надо мной издеваться: «не нужный он, видите ли, никому, не интересный». Чтобы такие мужчины как ты до сорока лет холостыми ходили, девушками не тронутые и не опутанные, - да в жизнь не поверю. Байки прямо какие-то, или враньё, чтобы меня не тревожить. Неужели же ты ни разу не был женат?
- Ну почему? - был. Давно. Да быстро развёлся, правда.
- А дети?
- Детей у меня нет и не было никогда: не наградил нас ими Господь.
- Почему?
- Потому что разными были с Лилькой, бедовой супругой моей, ругались и цапались постоянно, спали частенько врозь. И так и расстались в итоге с руганью, со скандалом громким: какие при таких отношениях могут быть дети… Я даже в Афганистан от неё вынужден был убежать весной 85-го, целый год воевал там с душманами и моджахедами, от неё по сути скрывался, чтобы она от меня отстала, пиявка цапучая… Представляешь, какими “идиллическими” были у нас отношения, какими “трогательными” и “приятными”. До сих пор вспоминаю её с ужасом и тоской. А ты говоришь - дети…
И опять наступила пауза в разговоре, долгая, утомительная для обоих.            
-…А ты, я смотрю, даже и повоевать успел, - собравшись с мыслями наконец, задумчиво произнесла Наташа, на Андрея взирая с гордостью. - Какой же ты молодец, Андрюш, я смотрю. Мужик боевой, настоящий. И в МАИ учился когда-то, престижном крутом институте, и в стройотряд на каникулах ездил, не отдыхал как другие, рафинированные ровесники наши, и воевать добровольно пошёл, когда солдаты стране понадобились. Да и теперь не пропал, и это мягко сказано. Молодец, молодец, одно слово. В Афганистан на войну ведь мало кто добровольно шёл: как правило, все “косили” от армии, справками липовыми от войны отмахивались, детьми и больными родителями. Это я хорошо знаю и помню: та война непопулярной в народе была.
- Да я не участвовал непосредственно в боевых действиях, Наташ, не преувеличивай мои заслуги. Моё дело было самолёты и вертолёты чинить со своей авиаротой, которой я полгода командовал. А потом меня и вовсе в штаб части перевели, на бумажную работу. Так что настоящей войны я по сути дела не видел. Только гробы одни, которые на военно-транспортных АН-ах на Родину возвращали, обязательно залетая к нам.
- А какое звание у тебя? - продолжала допытываться Яковлева, которой очень видать понравился про Афганистан рассказ, где Андрей воевал как настоящий мужчина.
- Уволился в запас майором в 86-м году. А пару лет назад вызвали в военкомат и подполковника дали. Теперь я - подполковник запаса.
- А боевые награды есть у тебя?
- Есть несколько. Там награды нам всем раздавали, без счёта. Чего-чего, а с побрякушками проблем не было.
После этого они опять на какое-то время затихли, с мыслями собираясь, с силами, ушли каждый в себя. Напряжённо-задумавшийся Андрей продолжал держать крохотную ручку Наташи в своей руке и нежно её теребить и гладить. И через поглаживания и ласки те будто бы жизненную энергию ей передавал и передавал добровольно и безостановочно, как донор тот же, в которой она так нуждалась… 
 
- Ну а чего же ты не разыскала-то меня потом, Наташ, не пойму? - первым прервал он молчание, на подружку свою сырлипкинскую с любовью опять взглянув, жалея её всем сердцем, такую нежную и слабенькую на вид, но такую при этом гордую и самостоятельную. - Почему не приехала в Москву и не встретилась, не поговорила со мной по душам, чтобы я правильно всё оценил и понял? Я ведь почему тогда убежал, из отряда досрочно уехал? - пойми правильно хотя бы теперь. Потому что не поверил тебе: подумал, что ты хочешь повесить на меня чужого ребёнка. А если б я понял и поверил, что Оля - моя кровиночка, - неужели я бросил бы её и тебя?! Я что - изверг какой некрещёный, варвар?!
Выслушав всё это внимательно, грустно улыбнулась Наташа, задумалась на  мгновенье, глазами в потолок уставившись, в неоновые лампы на потолке.
-…Ну а сейчас-то ты веришь мне, Андрюш, что Оленька - твоя дочь? - наконец спросила, поворачиваясь и пристально на него опять посмотрев. - Что у меня помимо тебя мужиков не было? Сейчас-то ты признаешь её родной и будешь о ней, если что, заботиться?
- Да буду, Наташ, буду конечно! Не сомневайся даже и не переживай! Что Оля - моя родная кровь, про то я сразу же понял, почувствовал, как только её в офисе утром вчера увидел: сердце моё, моментально сжавшее и затрепетавшее, мне о том прокричало. Но только если б я про это гораздо раньше узнал, повторю, - всё бы у нас с тобой совсем по-иному сложилось, уверяю тебя. И я бы не чувствовал себя таким прохвостом и подлецом как сейчас, не мучился и не переживал за содеянное.
- Ты не прохвост, Андрюш, не подлец. Ты очень хороший парень: я это сразу сообразила, в первый же день - сердце девушки не обманешь. И я не зря тогда так влюбилась в тебя. Поверь: я не о чём не жалею… Да и тебя, Андрюш, не виню. Наоборот, очень тебе всю жизнь была благодарна за Оленьку… И тогда, в Сыр-Липках летом 76 года, вспомни, я ведь сама тебя к себе домой привела, ты не хотел идти - если уж совсем по-честному-то. И сама же потом к тебе и в постель запрыгнула, сама там всё и сделала фактически, что в таких случаях делается: честно тебе признаюсь, чего уж теперь-то стесняться и лицемерить. Ты-то в ту ночь сильно пьяненький был, уставший, и не хотел ничего - только спать беспробудно. А я тебя всю ночь тормошила и мучили, и на себя укладывала, помогла даже в себя поглубже войти - уж очень мне захотелось от тебя забеременеть и родить, до безумия прямо… Так что не переживай и не казни себя. По-настоящему если, по-справедливости, то это я была во всём виновата, я одна: ты ж меня не насиловал, не соблазнял, не обещал ничего особенного и сверхъестественного… Поэтому и претензий у меня к тебе никогда и не было-то - только одна надежда. Как оказалось - несбыточная. Ну и пусть. И ладно. И что из того. Многие в жизни обманываются, требуя невозможного, что на самом-то деле им и не принадлежит, чего они недостойны, не заслужили… Так что спасибо тебе, Андрюш, дорогой, уже и за одно то хотя бы, что ты не прогнал меня от себя, запустил в кроватку и с трудом пополам обрюхатил. Ведь если б тогда не ты - я, скорее всего, так старой девою и осталась бы до сих пор. В нашей убогой деревне достойных парней и не было-то по сути: одни алкаши-неудачники и дебилы. А значит и Оленьки не было бы у меня, о чём мне теперь даже и подумать страшно… Ты позаботься о ней, Андрюш, если что, попрошу ещё раз, не оставляй её без присмотра, без помощи. Ей ведь 21 год всего, самый опасный для любой незамужней девочки возраст, когда на неё кобели стаями отовсюду кидаются - не отобьёшься. А тут у вас в Москве - и подавно. Тут такие охальники рыщут денно и нощно с похотливыми мордами - ой, боюсь за неё, студентку одинокую и беззащитную.
- Так она что, в Москве сейчас учится и проживает? - крайне удивился Андрей, не ожидавший такого поворота дела.
- Да, в Москве. А она разве тебе вчера не сказала об этом?
- Нет, не сказала. Да у нас вчера и времени-то не было спокойно поговорить: оба в каком-то совершенно диком угаре были, и она, и я. В основном о тебе, Наташ, говорили, о болезни твоей и лечении, о том, как доставить тебя в Москву поскорей. А потом быстро расстались: она за тобой поехала.
- В Москве, в Москве Оля учиться, да, - согласно закивала головой Яковлева, всё быстро тогда поняв. - На пятом курсе пединститута. Русский язык и литературу будет преподавать, пойдёт по моим стопам то есть. На будущий год заканчивает и получает диплом. И где будет работать потом? - не знаю, ума не приложу. В деревню она возвращаться не хочет: отвыкла от дома за четыре года. А тут у вас её навряд ли оставят, кому она тут нужна. Словом, проблемы одни впереди и большие хлопоты нам обоим.
- А живёт она сейчас где? - всё допытывался Мальцев, которому страшно хотелось про дочку побольше узнать, за которую у него уже болели душа и сердце, рождая бурные отцовские чувства с каждой новой минутой. - В общежитии, да?
- В общежитии она только прописана, временно, до весны, до получения диплома. А живёт на «Юго-Западной», комнату там с подружкой снимает у какой-то старушки, платит за это всю стипендию ей.
- А в общежитии почему не живёт, не понял? - опять удивился Андрей. - Зачем деньги-то понапрасну тратить, коли их у вас нет?
- В общежитии стало жить невозможно, Андрюш. Там руководство студенческих корпусов половину комнат торговцам-рыночникам сдаёт за большие деньги, кавказцам в основном, а бедных студентов сгоняют в оставшуюся половину, по десять человек в комнату. Представляешь? В общаге жить из-за этого совсем невозможно стало - ни отдохнуть, ни позаниматься нельзя. Студенты по головам там друг другу ходят, кому деваться некуда, у кого лишней копейки нет… Да ещё и кавказцы пьяные ежедневно шляются по этажам - драки с парнями устраивают, а девчонок наших насилуют в открытую. Да по несколько человек сразу кидаются на одну - не вырвешься. И никому до этого дела нет, потому что нет в стране власти. Всё покупается и продаётся, что только можно купить и продать, всё буквально… Вот из-за этого студенты оттуда и бегут кто куда. И Оля моя убежала от греха подальше.
- Да-а-а, ты права, Наташ, права. Эти “бараны кавказские”, черножопые, совсем тут у нас уже обнаглели и всякий страх потеряли, гады. Особенно - после Хасавюрта это здорово стало заметно, - задумчиво подтвердил как туча нахмурившийся Андрей, вспомнивший и свой недавний конфликт с барыгами с Черкизона. - Почувствовали слабость нашу, суки позорные, подлые, - вот и прут и захватывают территорию как настоящие оккупанты, и бесчинствуют потом на ней… Очень много сил понадобится в будущем, как представляется, чтобы их в стойло опять загнать и призвать к порядку. Нового Сталина придётся ждать, чтобы он им указал место… Ведь там, в горах, только грубую силу и понимают, Наташ, только страхом одним и живут. А добрых и мягких там рвут на куски беспощадно. Дикие люди, хищники! - чего ещё скажешь. Я это ещё по Афгану хорошо усвоил, когда душманы днём приезжали к нам в гости в часть, кланялись и унижались, помощи нашей просили. А ночью, усыпив бдительность и втёршись в доверие, глотки нашим солдатикам резали от уха до уха, головы как кочаны отсекали. А потом те головы на кол нанизывали и потешались, футболили их как мячики.
- Андрюш, - жалобно обратилась к нему Наташа, видя, как он болезненно воспринял её последний про общагу рассказ. - Ты помоги Оле с квартирою, если что, подскажи, у кого лучше снять, выгоднее и надёжнее. Ты же - коренной москвич, у тебя тут много знакомых. А то та бабка, где они сейчас проживают, старая очень. И вдруг возьмёт и помрёт. И девчонок родственники на улицу сразу же выкинут. Где им потом жить? что делать?
- Не волнуйся, Наташ, и не переживай, - твёрдо Мальцев на это ответил; ответил так, чтобы не осталось у болезной подружки его никаких на сей счёт сомнений. - Считай, что с квартирою у Оли вопрос решённый, окончательно и бесповоротно. Я ей свою квартиру отдам, старую, родительскую, что на Соколе. Завтра же встречусь с ней и отвезу туда, отдам ключи, расскажу что и как, где магазины, метро и всё остальное. А потом оформлю на неё документы и пропишу, сниму с себя лишнюю головную боль и проблему.
- А сам-то где жить станешь, Андрюш, не поняла? - вспыхнула и засветилась Яковлева, поражённая.
- За меня не переживай, Наташ, не надо, - я не пропаду. У меня и загородный дом огромный имеется, и другая квартира в центре, где тоже жить некому - одинокий я, знаешь же, я рассказывал… А эта квартира, что рядом с метро Сокол, - бабушкина, родовая, которую бабуля моя в 50-е годы ещё получала от государства, и где проживала долгие годы вся наша семья, где и я родился и вырос. В начале же 90-х годов я перевёз семью за город, но и в эту квартиру регулярно наведывался - молодость возвращал: с друзьями детства встречался, пьянствовал с ними, былое за пивом и водкою вспоминал… А потом, знаешь, друзья как-то поразъехались все оттуда, или поумерали; дом обновился сильно, чужих стало много людей, которых я не знаю совсем, которые мне не нужны и не интересны. Даже и на лестничной клетке соседи в прошлом году сменились, новые въехали, которые со мной не общаются, стороной обходят, боятся меня… И я после этого перестал туда ездить. К кому? И зачем? Так квартира закрытою и стоит, пылится. Мёртвой какой-то стала, безжизненной и неприветливой для меня. А ведь хорошая добротная сталинская квартира в элитном районе, которая и сейчас больших денег стоит, куда многие солидные москвичи за честь бы почли переехать на постоянное жительство… Вот наша Оля пусть теперь там и живёт, хозяйничает, порядок и чистоту наводит, корни пускает поглубже как говорится. Уверен, что квартира ей очень понравится, молодой одинокой девушке. Если захочет сделать ремонт - помогу. Денег дам, пришлю мастеров. Пусть она обживается… И вообще, Наташ, не волнуйся больше за Олю, за будущую работу её, жильё и всё остальное. Это я беру на себя: должен же я хоть теперь вернуть своей дочери то, чего не давал по незнанию и по глупости все прошлые годы…
Когда Мальцев произносил последние слова, он заметил, как закрылись глаза Яковлевой сами собой, и из них третий раз за вечер потекли обильные слёзы, делая мокрыми щёки её, поседевшие на висках волосы, шею.
- Чего ты, Наташ, чего плачешь-то, дурочка? Радоваться надо, а не слёзы лить, - изумился побледневший Андрей, прерывая рассказ и нагибаясь над кроватью любимой, нежно целуя в лобик её, в щёчки мокренькие. - Всё у нас с тобой хорошо будет, родная. Так и знай. Спокойно лечись давай и побыстрей восстанавливайся, сил набирайся. У тебя теперь появился муж. А у Оленьки - родной отец, для которого вы обе - самые дорогие и близкие на свете люди. Знай и помни об этом.
Андрей попытался и ещё что-то сказать, такое же доброе и окрыляющее, - но в палату в этот момент зашла сестра-сиделка с капельницей и шприцами в руках.
- Так, Андрей Павлович, всё, - произнесла строго,- хватит сидеть и больную мучить беседою душещипательной, от которой она вон заплакала даже, бедная. Зачем Вы её расстраиваете-то?! Вы что?! Поднимайтесь и езжайте домой, немедленно! Ваше время закончилось. Вы задерживаете меня, мне процедуры делать надо.
Мальцев всё понял, быстро поднялся и извинился, попрощался с Наташей и медсестрой, развернулся и покинул палату. Минут через пять он уже сидел в машине, которая мчала его домой…  
50

На улице было уже совсем темно, когда он по Кутузовскому проспекту мчался мимо Бородинской панорамы и Триумфальной арки, потом - мимо Давыдкова, уютного и тихого района Москвы, и до Рублёвки, до дома загородного было уже рукой подать - минут двадцать езды на машине, если без пробок. Но он, погрузившийся в нирвану будто бы, в Божественный сладкий сон, целительный и предельно красочный, райский, - он не замечал темноты. Потому что в душе его было празднично и светло - так, будто над ним небеса разверзлись, и солнце всеми своими лучами и всполохами набросилось на него с высоты и с головой туманом золотым поглотило, лаская и поглаживая со всех сторон, как ребёночка маленького убаюкивая и целуя.

 
Настроение у него было такое вечером 7 октября, если поточнее попробовать его описать, пообразнее и подоходчивее для читателя, - будто бы он из афганского плена вернулся, в котором находился более десяти лет: сидел там в сырости, темноте и грязи в жутком кабульском зиндане, голодный, холодный, отчаявшийся и немытый, потерявший всякую надежду на волю выбраться и вернуться обратно на Родину, к родителям, дочке, жене. 
И вдруг надоедливый люк вчера утром будто бы открылся внезапно, в проёме появилась волосатая рожа афганца-охранника над головой, который сонно прохрипел по-русски: «Эй, шурави, вылезай давай поживей и домой собирайся, ты нам больше не нужен - кончились твои мучения. Езжай к семье и Всевышнего Аллаха благодари, славь его ежедневно и ежечасно за своё спасение». 
И он, заслышав неправдоподобный приказ и очумев от радости и от счастья, до конца не веря ещё охраннику-моджахеду, собрался с силами и, поднатужившись, выбрался на свет Божий из ямы, царапая грудь, коленки и руки в кровь. Выбрался, поднял голову кверху - и сразу же от нестерпимого кабульского солнца ослеп, почти потерял сознание от яркого дневного света, которого долго-долго не видел, но по которому так тосковал, с которым в последние годы, можно сказать, распрощался…
«Какой же чудесный подарок мне сделал Господь на 40-летие! какой подарок! - ехал и думал он, блаженно в окошко машины посматривая, машинально дома разглядывая по сторонам, рекламные баннеры, огромные цветные постеры и фонари. - Жену и дочь подарил, семью, которой я был лишен все прежние годы… Вот и будет теперь для чего и кого жить, деньги зарабатывать, с партнёрами и конкурентами на смерть биться. Теперь-то они меня хрен-два возьмут, в бараний рог не скрутят - задница от натуги слипнется. Теперь у меня появился крепкий тыл, ребята, который любой самой надёжной охраны стоит… Завтра же встречусь с Олей и отвезу её на Песчанку, покажу квартиру свою, порадую девчонку. Пускай сразу же и переезжает туда: чего ей по чужим углам-то мотаться, имея такого отца. Не надо, Оленька, дорогая, хватит. Кончились твои мучения… Да, я бросил тебя когда-то, родная. Прости. Сознаюсь, что поступил тогда подло и гадко, не по-мужски. И первые 20-ть лет ты про меня ничего не знала, не слышала - не было у тебя отца. Только маму одну и знала, бабушку с дедушкой - всё. А от папы помощи не было никакой, как не было слуха и духа. И это очень плохо - согласен, дурно папа твой поступил. Гадина он последний!… Но только я поступлю во сто крат хуже и гаже, Оль, если даже и теперь, узнав о тебе и твоём существовании, я отвернусь от тебя, не сделаю всего того, что могу, что просто обязан сделать… Тебе, моя дорогая дочь, поддержка и помощь будут нужны и теперь. И даже гораздо больше того, в чём ты нуждалась в детстве. Москва - предельно-суровый и жёсткий город: ты наверное уже и сама поняла, четыре года тут у нас отучившись. Она перемалывает людей беспощадно, как жернова зерно. Даже и памяти о многих не оставляет… И если ты, как мама рассказывала, захочешь остаться здесь на будущий год, получив диплом, - тогда-то тебе, дорогая моя дочурка, помощь моя и понадобиться… И я помогу тебе, Оленька, не волнуйся - деньгами, советами, звонками и связями - всем чем смогу! Я к себе устрою тебя: будешь моим помощником и заместителем. В курс дела тебя введу, замуж за хорошего парня выдам, перепишу на тебя все счета и имущество. А потом и Дело своё тебе передам. А сам уйду на покой со спокойным сердцем… Буду вон с Колькой Беляевым в домино играть каждый день и внуков своих и его воспитывать и караулить, от проблем и опасностей оберегать, чтобы с детским садом не связываться…» 
«И тебя, Наташ, я обязательно на ноги подниму, всенепременно. Слабое сердце - это не самая страшная болезнь, поверь, какие бывают в природе. Это не рак и не инсульт, слава Богу, не дебилизм и не кретинизм, не Альцгеймер тот же. Вылечим тебя, Наташ, обязательно вылечим. Деньги и связи у меня есть, а большего ничего и не надо… А когда ты выздоровеешь и окрепнешь, мы свадьбу с тобой сыграем - клянусь! Никуда ты от меня не денешься, дорогая! Станешь моей официальной женой, второй моей половинкой, о которой я долго мечтал и наконец дождался… Супружеские обязанности по ночам ты навряд ли сможешь уже исполнять, согласен. Но мне и не нужна похотливая самка, поверь: я однажды такую уже имел рядом, от которой как от чумы убежал на край света... Ты будешь другом моим, Наташ, хорошим надёжным другом, которого мне так не хватает в последние несколько лет, по которому я стосковался. И заживём мы с тобою, родная, хорошая, как в раю, с учётом прежних промахов и ошибок. Нам ведь по 40 лет всего, и половина жизни ещё впереди. Ещё успеем ей порадоваться и насладиться… И внуков успеем понянчить, Бог даст, и на дочку Оленьку поглядеть, которая у нас с тобой такая знатная уродилась. А всё из-за любви, Наташ, из-за неё, родимой! Потому что только по большой взаимной любви рождаются такие красивые и умные дети… Так что всё успеем, родная моя, всё увидим и наверстаем - не переживай! Ты только крепись давай и поскорей выздоравливай, не кисни, не падай духом. Не огорчай престарелую маму, дочь и меня своим нездоровьем и пессимизмом… А я буду часто к тебе приезжать, и от тебя теперь не отстану, не жди. Ты - будущая жизнь моя, моё всё. Недаром ведь стройотряд, который нас обоих соединил, назывался «VITA»…

                                                                                          <ноябрь 2005 – февраль 2006>

Иллюстрации картин художников К.Васильева и Нестерова

 

стрекалов александр сергеевич
2017-03-18 18:46:30

---

Русское интернет-издательство
https://ruizdat.ru

Выйти из режима для чтения