Чики-траки - стеночка

Похоже, что произведение было кирпичом, наш скрипт принудительно расставил абзацы.

Наталья Караева. Чики-траки – стеночка (повесть)

(Несколько дней из жизни изгоев).

Я не тихоня. Тихони всегда жертвы коллектива, а я – жертва собственной некоммуникабельности.

Я не ношу очки, не жиртрест и не дылда, не тупая и не ботаник. Довольна своей внешностью, что большая редкость. И это ещё не всё: я считаю себя умной.

Правда, в своё время мама подпортила мою жизнь тем, что покупала для меня не популярную в школе одежду, а вещи на свой вкус. Те времена прошли, и сегодня я сама одеваюсь ни как модно, а как мне нравится. И мне это нравится.

Делиться мыслями ни с кем не люблю, поэтому с большим удовольствием разговариваю сама с собой. А вот с людьми общаться не умею. И никто в этом не виноват. Кстати, нужно иметь определённую силу воли, чтобы не свалить вину, например, на гены или на детство в деревне. Так что могу рекомендовать себя как человека волевого. Шучу.

Большую часть времени провожу дома, в своей комнате, за компьютером.

Знакомых нахожу через аську, через неё же и общаюсь с ними. У меня миллион друзей в Сети и одна подруга в реале.

Парня у меня тоже нет. Как и все знакомые девчонки, мечтаю о нём, но стараюсь события не торопить, чтобы в спешке не принять действительное за желаемое, а ещё – я мечтаю о друге. Друге, похожем на меня, с которым, когда пойдёшь в разведку, было бы ещё и о чём поговорить.

Мне нравится ходить по магазинам, но я не шопоманка. В магазинах наблюдаю за людьми.

А вот в школу ходить не люблю – пустая трата сил. Представляю, сколько бы я узнала нового в Инете, если бы не разбазаривала столько времени на уроки.



И ещё – я не умею играть в команде. Поэтому в моей жизни был толстый мальчик Юра. Юрка Глуховский сидел на последней парте первого ряда, в углу. Он был толстым. И ещё кудрявым, и ещё рыжим. Юрий Иванович (первым моим учителем был мужчина, так что пришлось в пятом классе привыкать к этим нудным и скандальным училкам) посадил меня к Глуховскому со второй четверти. В общем, до кучи. Я обиделась на него, и хотела было, как все и всегда, закричать: «А почему я? Не буду я с этим жирным сидеть», но представила, каково Юрке, и молча, пересела в угол. Не замечали мы с ним друг друга три урока. На четвёртом, когда Юрий Иванович рассказывал про лесостепь, я боковым зрением увидела, как Глуховский полез под парту, и тут же, сквозь рассказ учителя, услышала смачный хруст, непонятного происхождения. Забыв условия игры, уставилась на широкую спину соседа.

«Будишь?» – спросил высунувшийся из-под парты Юрка. И протянул кусок сахара. Кусок был большим и твёрдым, не рафинадом. И его только что грыз этот жиряк. Мне было неудобно отказаться, и я согласно кивнула. Юрка тут же вложил мне его в руку. Я робко лизнула сахар и вернула владельцу. На Юркином лице мелькнула тень мысли и он, вновь нырнув под парту, извлёк из своих погребов огромное яблоко. Мы, нагнувшись, по очереди грызли: я – яблоко, Юрка – сахар. На следующий день Юрка принёс булочки с маком и курагой – бабушка напекла. У меня бабушки Манечки уже не было, поэтому выпечку я уплетала за обе щеки. И сделала вид, что не заметила, когда Юрка подсунул мне и свою. Нам, двум зашуганцам с последней парты, предстояло ещё в этой жизни выплывать из угла, а пока мы грызли яблоки и сахар большими кусками.

Мы с Юркой хорошо сидели. Мы не просто болтали на уроках. Нам всегда было, что обсудить, особенно в понедельник. На переменах с ним не общались. И ещё – редко спорили, как-то на всё у нас был общий взгляд. И насмешливые взгляды одноклассников тоже общие. Меня осуждали. Мы с Глуховским нарушали какие-то принятые в классе нормы.

Я постоянно по жизни нарушаю правила коллектива. Да и на хрен мне эти правила, если коллектив – толпа.



В моей жизни не было детского сада. Эта суровая школа выживания минула меня. Своё дошкольное детство провела у дедушки с бабушкой в деревне. А деревня возле леса. В лес я ходила, как в сказку. По утрам за окном хрипели петухи, вместо кошки в доме мышей ловил ёжик. Кошка, как и положено, гуляла сама по себе, а вечером лакала парное молоко из зелёного блюдца…

Первый стресс – возвращение к родителям.

Со школой у меня началась нормальная, как у всех детей, жизнь.

В ней я узнала, что очень важно быть как все, но я – другая. А других толпа уничтожает. Мне хотелось выжить, и я начала приспосабливаться.

Изображала общительную девчонку, а в душе законченный интроверт. Так называются бедолаги, такие, как я. В старших классах какое-то время пыталась быть удобной и неконфликтной, но такая ломка ещё больнее. И я выбрала быть одиночкой.

Когда очень уж начинаю себя жалеть, когда готова обидеться на Небо – вспоминаю девочку с красивыми глазами, милыми завитушками и кривым, перебитым носом, с ней я была однажды в спортивном лагере. Какими же тупыми нужно быть родителями, чтобы отправить невинного человека в эту преисподнюю. Предки бывают разными. Лично у меня – вполне адекватные. Я из приличной семьи с хорошими манерами.

Мама преподаватель в музыкальной школе. На работе так за день наговаривается, что мы с папой стараемся дома не беспокоить её пустыми разговорами – только по делу: «тебе чай с лимоном?» или «в субботу с нами на дачу поедешь?».

Папа же всегда занят, всегда не успевает и всегда неуловим. Папа не агент спецслужб, он обычный преподаватель математики в своём институте, а в перерывах – писатель. Мама неустанно следит, чтобы в местных СМИ он не печатался под своей фамилией. Иногда это всё же случается, но не потому, что папа тщеславный. Наш папа рассеянный и немного не от мира сего. Я уважаю отца: он сумел организовать достойную жизнь для нас с мамой. Думаю, неважно, каким делом мужчина занят, главное – твои родные спят и не думают, где раздобыть денег на … Да мало ли на что нужны деньги! Вернее, мало на что, эти самые деньги, не нужны.

Родители всегда заняты делом. Своим делом. Я рано научилась рассчитывать только на себя.



В этом году я перешла в другую школу. Виной тому стала мамина новоиспечённая подруга Маргарита или мамины амбиции. Встретилась мама с этой Маргаритой летом в каком-то фитнес клубе и заобщалась взахлёб. Ещё в юности они учились в одном институте и жили в общаге, но никогда не дружили, наверное, потому, что обе слыли красавицами курса. Они и сейчас красивые, но мамина красота нежнее, какая-то теплая внутри. У Маргариты же красота яркая и выпуклая, холодная. Модные вещи, крутая машина. Маргарита принадлежала к избранным. Для чего ей дружба с мамой? Присела погреться?

Так эта Маргарита, когда узнала, что я учусь в обычной, безо всяких наворотов, школе, ахнула.

Спустя два часа к нам срочно была вызвана бабушка Альбина Николаевна, и мама в кругу семьи обсуждала мой перевод в «нормальную» школу. Не то, чтобы мама очень уж учитывала мнение свекрови, но в таком серьёзном деле должны быть соблюдены все нормы мирного сосуществования, иначе затяжной конфликт сторон, в котором главная претензия – «я тоже член семьи» – неизбежен. Папа очень скоро стал «за» (мама всегда умела перевербовать его на свою сторону), бабушка ещё долго была «против».

Я запаниковала: где мне переходить в другую школу, я и в своей-то чувствую себя чужой и никому не нужной. За всё время у меня одна только подруга – Морозова Оксанка или, как нравится ей называть себя, Окси. С Оксанкой дружим с первого класса. Мне и сейчас приятно вспоминать, как Оксанкина мама, когда нас после торжественной линейки, посвящённой Первому сентября, большой толпой родителей и детей завели в класс, попросила Юрия Ивановича посадить дочку: «С вон той девочкой» и указала на меня.

Так вот я идею перехода в другую школу восприняла как посягательство на свободу личности. И объявила бойкот. Разбила уродца-копилку и тратила из неё деньги налево и направо… родителей ненавидела. Деньги быстро закончились, мама забрала мои документы из школы, протест игнорировался.

Ситуация застыла.

– Аська, опять про мусор забыла, – возмущалась уставшая мама.

А я не забыла, я бойкотировала.



Папа нелегко переносит переключения с умственного труда на физический, поэтому в гараж за картошкой ездит мама, а мусор выношу я.



Мусор всё-таки понесла. На подходе к мусоропроводу столкнулась с Жориком. Не потеряла сознание только потому, что прислонилась к стене. Нет, я размазалась по ней вместе с красным ведром. Мусорное ведро по фен-шую должно быть красным, чтобы в доме водились деньги. А если хочешь, чтобы тебя замечали – нельзя вжиматься в стенку. Элементарно.

Перестрадав эту немую сцену и обозвав себя амёбой, задалась, уже в который раз, вопросом: «Почему я так по-идиотски себя веду?»

И ещё – увидела в этом некий знак: нужно меняться. Понятно, что это нелегко, но ведь и некоммуникабельность – это не физический недостаток, не инвалид, же я. Одиночество – объективная реальность, и мне, как ни «надувай паруса», не под силу изменить её, так не изменить ли в таком случае себя?

Другая школа – мой шанс переломить ситуацию, – решила я. И согласилась переходить. Мама тут же отвезла документы.



Смена среды обитания не стала для меня стрессом, но далась не так легко, как я изображала родителям. И всё-таки я правильно поступила: на новом месте стало легче. Наверное, потому, что здесь никто не знал, что я изгой. Порог школы переступила с решимостью начать всё сначала. И первый день мужественно пыталась быть весёлой и обаятельной. Интересно, хоть кто-нибудь принял мои гримасы за улыбку?

Я слышала, что в любом коллективе новичков проверяют. В этом, мне кажется, всем на всех по барабану. Каждый мнил себя личностью особенной. Народ в классе собрался трудный.

Я не вписывалась. Меня никто не отторгал, мне просто уступили место у порога. Подумав, я решила с кем-то скооперироваться. С кем-то, кто тоже был одиночкой. Кстати, тесных дружеских связей я в классе не обнаружила. Так, лёгкие приятельские отношения.

Возник неожиданный вопрос: «С кем начать общаться?» Отличницу Дашу Ломакину исключила сразу – не выдержу. Из всех, кто, на мой взгляд, не стал составляющей этого коллектива, но и не был тенью с последней парты, самой симпатичной показалась Капустина. Светленькая, худенькая, высокая девчонка. Я боялась, что у неё на уме только складки на животе, вернее, их отсутствие, и «как я сегодня выгляжу?» Ничего подобного. Капустина занималась теннисом, болела за сборную России по плаванью. Бегала по утрам, любила фотографироваться и делала уколы бабушке – у той сахарный диабет.

Но Капустина кололась. Капустина – тяжёлый случай. Она хотела быть уважаемой, признанной, вряд ли лидером. А как этого достичь не знала, поэтому, как дикобраз, вонзала колючки налево и направо. Капустину не трогали, но и не любили.

У меня же нет ни злости, ни обиды на кого-либо. И ещё – я не завидую…

Стоп. Не нужно приписывать себя к особенным. Это значит только то, что никто не виноват в том, что я не люблю и не умею общаться. Причина в моём поведении.

А как нужно себя вести, как, не напрягаясь, войти в класс?!

Вторая моя попытка – Юлька.

Юлька – молчаливая оппозиция классу. Юлька бесформенная, с идеальным маникюром и детскими конопушками на носу. По праву своего превосходства она всё и всех в классе подвергает обсуждению и осуждению.

В школе вообще полно людей с разными комплексами. У одних комплекс неполноценности, у других – превосходства

Юлька причисляет себя к натурам творческим: она делает браслеты и варит мыло по рецептам из интернета. (Ну, ни фига себе, на чём вырос её комплекс!)

С Юлькой общаться, как в гору тащиться. К концу уроков у неё из-под мышек проступают круги, а у меня они перед глазами.

Ещё Вероника.

Красивые ноги позволяют Веронике успешно передвигаться по школе, но в классе её не любят активно. За Вероникой я и по сей день наблюдаю на уроках: интересно, какие они, эти красавицы? Но я ей неинтересна и пять минут.

«Нужно учиться жить с тем, что есть», – примерно так сказала я и продолжила жить дальше подальше от народа. И ещё – я пообещала не врать себе. Нелегко, но решила и всё. И моя правда за номером один – уже много лет мне трудно в присутствии других людей быть собой.



А сейчас у меня проблема – класс устраивает Новогоднюю вечеринку. Бал состоится и это не наши, как говорится, проблемы: его проводит школа, а вот продолжение праздника дома у братьев Киреевых – головная боль и подготовка всего класса. Я не хочу идти туда: не могу добровольно подвергать себя общению. Я страдаю не столько от неумения общаться: нет, так нет, а сколько от неизбежности постоянного общения. Нельзя же не ходить в школу, а придя, не разговаривать с ребятами. Я не в состоянии с этим справиться. Вот нашла хороший способ: поддакиваю и делаю круглые глаза в разговоре с какой-нибудь толстой одноклассницей, хотя мне плевать на её мышиные проблемы. Я не напрашиваюсь на внимание, я боюсь, что меня заподозрят в некоммуникабельности.

Выживание – это важнее, чем достоинство.

Я читала в Инете, что есть люди, которые уходят жить в леса или горы. Я им завидую. А ещё – разъезжать по миру в домике на колёсах – моя «хрустальная» мечта.

После недолгих размышлений решаю попросту не идти на вечеринку. Причину придумаю накануне, а пока буду делать вид, что активно готовлюсь к празднику, – так убедительнее.

Сегодня последний день перед школьной дискотекой, и я сообщаю, что не иду на праздник, потому что мы с семьёй уезжаем за город к друзьям на шашлыки.

Нас действительно Маргарита приглашала в гости, но это было ещё в октябре.

Никто не расстроен, всем пофиг: где и с кем я проведу праздник. И вдруг Юлька мне говорит, что она, конечно, тоже не пошла бы на моём месте: «Хотя, как знать, может назло лучше пойти».

Я не понимаю:

– Юль, ты о чём?

– Ладно, не прикидывайся. Все же знают, что ты из-за Гошки не идёшь.

– Из-за Гошки?

– Да, ладно, Ася, все знают, что ты от него тащишься.

Я в ауте.

Гошка рыжий, умный и независимый. Ни один урок, кроме физкультуры, не обходится без его стёба над учителями. Гошка мне нравится, но я не страдаю от безответной любви. Да я вообще и не влюблена в него. Мне Жорик даже больше нравится. Жорик – пацан из нашего двора. Он великолепно сложен, красив и нахален. Насколько я помню, Жорик ни разу и не заметил меня. Таков расклад.

Приходится идти на эту злосчастную дискотеку, а затем и на вечеринку.

Новогодний бал проходит громко и весело. Макарена. В конце вечера тайное жюри награждает лентой «Королева бала» и короной из бумажных снежинок отличницу-десятиклассницу. Удивительно, как совпало мнение судий и наших педагогов.

После школы добираемся до квартиры братьев, и вечеринка начинается. В углу большой комнаты, в гостиной, стоит настоящая ёлка и на ней мигает гирлянда. Красиво.

Здесь много ребят не из нашего класса и есть даже не из нашей школы. Брожу никем не замеченная среди них. Я остро ощущаю, какие мы чужие с этими людьми. Сажусь в кресло у окна, беру с полки книгу и делаю вид, что полжизни именно её искала во всех библиотеках мира.

В большой комнате включают музыку, и я отправляюсь туда. В дверях сталкиваюсь с рыжим Гошей. Мы неловко улыбаемся друг другу. И я возвращаюсь в кресло у окна, за которым – снег крупными хлопьями и деревья в белом.

В разгар вечеринки ко мне подходит Максим Бобров с бокалом чего-то в руке. Бобров пронзительно голубоглазый, с уверенной до наглости улыбкой. Вот только досадный пустячок – вздёрнутый носик. В школе Макс признанный ловелас.

Он отхлебывает из бокала и неторопливо принимается осматривать меня с ног до головы. Оценивает добычу. Рано. Делит шкуру неубитого медведя, – так бы я об этом сказала, если бы умела разговаривать вслух.

Максим пытается присесть на подлокотник кресла, но я быстро кладу на него руку. Бобров усмехается:

– Будь проще.

– Не поняла, – шепчу я, готовая в любую секунду потерять способность говорить.

– Я – красивый парень. Дальше по слогам?

– У меня та же проблема: я красивая девчонка.

– Ну да? Не заметил.

Молчим. Отворачиваюсь к окну. За окном понуро стоят деревья, приваленные снегом.

– Ну, пока, – говорит школьный красавчик и отходит. Я начинаю дышать полной грудью, то есть нормально.

У стены улыбается девушка с безвольным лицом. Это Аня Ярошенко. Она влюблена в Боброва какой-то любовью универсального клея. Что она в этом хвастуне нашла – это её дело.

Вероника как одинокая звезда блистает в соседней комнате.

Пытка общением продолжается до утра. Радует одно – завтра каникулы.



Днём просыпаюсь, а никого нет дома. Заворачиваюсь в тёплый плед и сажусь перед окном, а там всё белым-бело. Снег шёл всю ночь.

Представляю, как сейчас классно за городом или в какой-нибудь деревушке.

Маргарита живёт в поселке недалеко от города. А там – лес, зима, тишина.

Осенью она приглашала нас к себе. Мы проехали небольшой пятиэтажный посёлок. Затем переехали по мосту узенькую речушку и через проулок въехали на единственную деревенскую улицу. Улица узкая, а дома большие с маленькими двориками и крохотными садиками. Попадались домики, как в бабушкиной деревушке, с резными наличниками, ставенками и палисадниками перед ними, в которых пылали георгины и астры. Выехали за околицу, а там, через поле, – лес плотной полосой. Между ним и деревней по одну сторону дороги – загородные дома, как помещичьи усадьбы. Высокие, красивые. Третий дом от леса – дом Маргариты.

Я сразу пошла в лес. Постояла перед домом возле него. Позавидовала: старые ели перекинули огромные лапы во двор.

Красивый неживой дом за дорогим забором. Даже собаки не слышно.

Деревья в лесу ещё не беззащитно голые. Дрожащее золото берёз, красные листья осины и малахитовая зелень ельника. Задыхаюсь от красоты. «Здравствуй, лес до небес», – кричу ему. Лес шуршит под ногами опавшими листьями и шепчет верхушками над головой.

В саду у Маргариты на одном дереве, высоко, сохранились два красных яблока.



Маргарита знакомит меня с мужем и сыном Германом. Остальные члены нашей семьи с ними уже знакомы. Сын – первокурсник местного универа, похож на мать. Черты лица, как у греческих статуй, высеченных из благородного камня. А вот походка оставляет желать лучшего. Он какой-то ленивый в движениях.

Я представляю, какой ужас влюбиться в такого красавчика. Это конец.

Жарили шашлыки. Муж Маргариты рассказывал смешные истории из жизни, папа – анекдоты. Все умирали от смеха.

Не смеялась только я. Мама укоризненно смотрела на меня, только что головой не качала. А если не смешно? Мне что пощекотать себя?

Я честно старалась быть и милой, и коммуникабельной, но, похоже, у меня не получалось.

– Всё как всегда, – сказала мама, когда мы возвращались поздно вечером домой. – И когда ты научишься общаться с людьми, – вздохнула она и осуждающе посмотрела на меня своими красивыми глазами.

« А ты бы научила», – хотелось сказать ей, но я, как всегда, промолчала.

У меня есть способ, уверенна, что он с длинной седой бородой, но я открыла его самостоятельно – нужно сделать вид, будто у тебя всё в полном порядке, и тогда со временем удаётся обмануть не только окружающих, но и себя.



В свою городскую квартиру мы внесли запах осени: муж Маргариты поставил нам в багажник полное ведро яблок. Поздние яблоки – сладкие и душистые, их можно хранить всю зиму.

Я в ту ночь долго не спала: хотелось кое-что обдумать.

Когда муж Маргариты показывал нам с мамой теплицу, а их сын мыл машину за двором, я тихонечко смылась. Решила уединиться в доме. На террасе, за столом, на котором мы только что пили чай, в плетёном кресле сидел папа, а Маргарита наклонилась и обняла его сзади, со спины. Так, по-дружески. И прижалась щекой к папиной щеке, наверное, по-братски. Разве не все люди братья?

Папа что-то сказал ей и нехотя пересел на диван вдоль стены.

Маргарита подошла к нему и опустилась рядом на пол.

Я поднялась на вторую ступеньку и услышала, как папа тихо сказал:

– Рита, давай поговорим серьёзно.

– Ты хочешь, чтобы я валялась у тебя в ногах? (Фи, какая пошлость, эта ваша мелодрама).

– Рита, ты красивая, умная женщина, но я люблю свою жену, – сказал папа, и в голосе его послышалось сострадание. Он всё это время пытался освободиться от Маргариты.

Я представила, как сюда входит мама или муж. А если сын? Мне стало страшно за папу и стыдно за Маргариту. Я шаркнула ногой. Умная женщина отпустила папу и пересела в кресло напротив.

Зачем ей любовь моего отца?.. И почему он всё это воспринимает в серьёз? Ежу же понятно: Маргарита с жиру бесится или от зависти. А папа верит её сердечным страданиям. Откуда такое самодовольство.

Я вышла за ворота. «Раз, два, три… – посчитала до пяти и подошла к Герману.

– Какие у тебя родители? – спросила я Геру, когда мы сидели с ним в вымытой машине.

– Скучные.

Явная ложь. Мама у него ещё та приколистка, но я промолчала об этом.

– Здесь, наверное, зимой снегирей полно? – заставила я себя продолжить светскую беседу. Про снегирей это я, конечно, зря. Хотя снегири – мои любимые птицы.

– Не знаю, наверное.

Точно, про снегирей нужно было молчать.

– Я зимой практически здесь не бываю, да и летом нечасто, – сказал Герман. – Я люблю города, море, солнце, пальмы. Люблю крутые машины, (засмеялся) загоревших девушек.

Помолчали.

– Да, чуть не забыл, ещё мне попугаи нравятся. Помню, у нас, когда я был маленький, долго два попугая жили, – Герка смеялся глазами.

Я тоже люблю животных, поэтому у нас, никогда не живут ни попугаи, ни хомячки.



Ночью, когда я наконец-то уснула, приснился сон: Герман протянул мне в ладошке ягоды брусники. Я не знала, как их взять, поэтому наклонилась и, как лошадь, собрала губами красные бусинки. Вкус брусники ни с чем нельзя сравнить.

Ночью, помню, проснулась. По подоконнику за окном стучал дождь. И я опять сладко уснула.

Голые деревья, дождь, слякоть – всё это было ещё впереди.



Мы и с Германом ещё встретились, но это было уже зимой. Я шла со школы и возле меня остановилась крутая машина, как раз такая, какие нравятся сыну Маргариты. Из машины он и высунулся:

– Привет. Садись, подвезу.

– Да я недалеко живу.

– Да знаю я, где ты живёшь.

Возле моего подъезда мы посидели в машине, поболтали о том, о сём. На этот раз тему разговора задавала не я, оттого он у нас и получился нормальным. А когда я вышла из машины, у девчонок со двора отвисли челюсти. Так приятно.



Звенит дверной звонок. Кого это принесло? Надеюсь, не бабушку. Надеюсь – квитанция за лифт или воду. Смотрю в глазок – он закрыт чей-то ладонью. Открываю дверь, и на меня обрушивается Оксанка Морозова.

– Привет, сурок.

– Привет, а почему сурок?

– Ну, а кто там вечно сидит у себя в норке? Хорёк?

– Нет, уж лучше сурок, – смеюсь я.

Идём на кухню, и я на правах гостеприимной хозяйки начинаю метать на стол. Это у меня от бабушки Манечки привычка, если кто в дом зашёл – тут же нужно тащить пироги, варенье и всё, что имеется в печи.

– Не-а, – машет Окси руками. – Я бы пивасика хлебнула.

Приятно удивляю Оксанку: достаю из холодильника пиво и сёмгу.

Пьём пиво и болтаем. Оксанка в хорошем настроении.

– Представляешь, я на дискотеке недавно Веру Ермакову встретила.

Я слышала про Ермакову, у неё ещё кличка – Веранда, и вообще она крутая девчонка. Живёт на нашем районе, но я её никогда не видела и не представляла, чтобы Оксанке было в такую радость встретить её.

После моего перехода в другую школу у Морозовой в классе друзей не случилось, поэтому она искала их и во дворе, и на дискотеках.

– Верка – настоящая моя подруга, – тараторит Оксанка.

А я чуть не падаю со стула.

– Мы с ней в детстве дружили. Она меня спасла, – продолжает Морозова.

У меня более чем удивлённое лицо.

– Да, да. Я училась в первом классе, а она в четвёртом, – рассказывает взахлёб Окси.

– Я потеряла ключ, а мы, помнишь ведь, жили тогда в частном доме. Я стеснялась пойти к соседям. Маленькая же.

– Ну, да, – киваю я.

– Вот сижу, вою на крыльце, а ни ног, ни рук уже не чувствую.

– Ну, ничего себе, – ужасаюсь я.

– Да, знаешь, меня потом Верина мама растирала, а у меня колени разбарабанило, как мячики.

– В школу бы вернулась или в магазин зашла, – подсказываю я. Задним умом все крепки, как сказала бы бабушка Манечка.

– Ну, я же маленькая была, – напоминает мне Оксанка.

– Ой, извини.

– В общем, сижу реву, а Верка проходила мимо и зашла. Другая могла бы спокойно пройти, а она нет.

– Это уж точно, – соглашаюсь я.

– Верка вообще такая. Она мимо не пройдёт.

Изображаю радость.

– Давай как-то встретимся. Потусуемся вместе, – тоном старшего товарища предлагает Окси. Мне очень хочется отказаться, но я соглашаюсь. Оксанка начинает собираться домой. Уже в дверях обещает на днях позвонить.

Оксанка уходит, а я сажусь перед кухонным окном и начинаю думать: что это за способность нравиться людям? Какая она, эта Веранда? Что в Ермаковой Вере притягивает людей и делает её популярной? Как она ведёт себя, что говорит и о чём размышляет, оставшись наедине с собой? Я додумываюсь до того, что Вера становится для меня чуть ли не кумиром. И ещё – загадочный дар привлекать к себе симпатии других можно… развить?



Оксанка звонит утром через два дня. Сообщает, что познакомилась с клёвым парнем, и сейчас они с Верандой подойдут ко мне во двор. Я быстро одеваюсь и выхожу. Волнуюсь. Может быть, как перед первым свиданьем – не знаю, у меня никогда ещё его не случалось.

Выхожу. Морозова уже стоит у подъезда.

Рядом с Оксанкой девушка со светло-каштановыми волосами, распущенными по плечам. Это Веранда.

– Привет, – говорит она мне.

– Привет, – отвечаю я и совсем не чувствую себя скованно.

– Вера. А это – Ася, – знакомит нас Оксанка.

Мы идём ко мне и доканчиваем папино пиво.

– Я сразу почувствовала, что это всё не по балде. Я же вижу, как он смотрит. Бр-р-р, по мне прям мурашки, – рассказывает Оксанка.

Что-то у Оксанки последнее время всё настоящее: то дружба, а теперь вот любовь. Везёт девчонке.

Веранда курит в открытую фрамугу и снисходительно улыбается.

Я боюсь стать тупой завистницей, но как-то Оксанкин рассказ меня не впечатляет. Вернее, мне не кажутся настоящими те слова, которые этот парень говорит ей. К тому же он хорошо старше Морозовой.

Девчонки уходят. Они обещают завтра вечером зайти за мной, чтобы отправиться в ночной клуб. Я киваю, но не представляю, как это объясню родителям. Я вот думаю, можно ли папе рассказать про Оксанкиного парня, уж маме-то точно – нет.

Сначала решаю отпроситься у родителей к Морозовой с ночёвкой, каникулы же, но, пересилив себя, говорю им всю правду. Они в шоке, а затем раскалываются на аргументе, что «все мои одноклассники в клубах тусуются давно».



В искусстве макияжа я полный дуб, поэтому просто подвожу глаза карандашом, крашу ресницы и наношу яркую помаду на губы. С платьем оказалось, как и у всех нормальных девушек, – надеть нечего.

Вечером заходит Оксанка, и родители, взяв с меня клятвенное обещание: звонить каждый час, провожают нас до порога скорбными лицами. Папа говорит: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!» и обнимает маму за плечи. Мы с Оксанкой мужественно держимся, но захлопнув за собой подъездную дверь, ржём, как сумасшедшие.

«Да, давненько я такого цирка не видела», – говорит Оксанка, когда мы подходим к Веранде и девчонкам, стоящим небольшой толпой невдалеке. «Ну да, – думаю я – Ты же у нас уже взрослая».

Веранда говорит: «Познакомьтесь, девчонки. Это – моя новая подруга Аська». Подруга? Меня распирает, как дядечку в рекламе эспумизана. Идём шумной гурьбой по району, постоянно с кем-то перекликаясь. Веранду то и дело кто-то останавливает, она охотно и громко с ними общается. Мне всё это кажется какой-то постановой, но легко и свободно. В толпе не обязательно что-то говорить – достаточно реагировать на общие шутки и издавать какие-нибудь вопли. Я ору: «Ну, ни чё себе! Ну, ты, воще!», – на большее у меня фантазии не хватает. Оксанка хрюкает и взвизгивает рядом.

Хорошо, что папа дал мне денег побольше: некоторым девчонкам, а Лёльке полностью, не хватает на билет. Собираем башли по кругу, и всей толпой вваливаемся в клуб. И попадаем в иной мир. Мир праздника, одного на всех…

Здесь полно людей и громкая музыка. Разговаривать получается с трудом, да и не хочется. Тесно и весело. Музыка буквально принуждает к танцам. Вначале я пытаюсь рассмотреть окружающих, но потом отказываюсь от этой бесполезной затеи. Мне классно, я чувствую себя маленькой клеточкой этого яркого, пульсирующего огнями и музыкой организма. Оказывается, я люблю танцевать.

Утром вытряхиваемся на улицу, и нас из машины окликает папа. Меня бросает в жар от стыда, как будто я маленькая. А ведь я выполнила своё обещание насчёт звонков. Вообще позор, но папа говорит: «А не прокатиться ли вам со мной, красавицы» и Верка с Оксанкой весело кидаются к машине. Затем в неё вталкивается Лёлька, и мы отъезжаем.

Я устала.



Звенит будильник. Сегодня первый учебный день – каникулы промелькнули. В школу идти не хочется. Прислушиваюсь к себе. Какие-то странные покалывания в животе.

– Мам, – кричу я из своей комнаты, – у меня низ живота болит.

– Сходи пописай, – отвечает она мне из ванной.

Кряхтя встаю с постели и плетусь в туалет. Новый день запущен на орбиту моей жизни.



На уроке истории заместитель директора просит провести анкету. Проводим. Кто бы завучу отказал? Идея опроса – кто из учителей нам нравится и вообще, каким он должен быть, этот хороший учитель. Лично меня страшно заинтересовал данный вопрос. Я до звонка умираю от желания: прочитать хотя бы парочку анкет, а историчка, при этом, хоть бы одним глазком посмотрела в них. Или она и так знает, какие они нам нравятся? После звонка, когда все наши несутся из кабинета, я остаюсь, и как лиса около винограда, помните, что-то там про око, которое видит, а зуб неймёт, верчусь возле учительского стола. После нашего класса шумной ватагой вваливаются бэшки, тут же обступают училку и давай про какую-то неделю истории трещать. Я под шумок из стопки анкет беру верхнюю и принимаюсь читать одну за другой, краснея и поглядывая на историчку. Муки совести здесь не имеют никакого места. Странные вещи я узнаю: оказывается, наша биологичка весёлая, а физик, которому на уроке наплевать на всех, – добрый. Я фигею. А Ярошенко Анька обожает химичку, она-то и в школу ходит ради неё. Откуда я знаю, что это Анька написала? Да по почерку. Опрос анонимный, но те, кто разоткровенничался – конкретно встряли: учителя уж почерк своих учеников знают.

– А вот Асю давайте возьмём, – прерывает моё чтение с размышлением голос исторички.

Я теряюсь. Стою как вкопанная, а пар шесть глаз впиваются в меня. Историчка спокойно берёт анкету у меня из рук и кладёт обратно на стол. Так она понимает, зачем я возле неё торчу?

– Ну, так что, Ася, выручишь нас? – спрашивает она, а я пылаю рядом. На лицах окружающих появляется сомнение. А одна беленькая овечка, в смысле вся в кудряшках, так даже губы скривила.

– Да-а,… выручу, – мычу я, как парализованная.

– Давайте, Никитиной поручим, – пищит обладательница кудряшек.

– Всё, договорились: после шестого урока забегай, – говорит мне историчка. – Так, быстро приготовились, – это она всем остальным. Оказывается, звонок уже прозвенел.

В назначенное время, и даже на минут пятнадцать раньше, я торчу под дверью кабинета истории.

Когда после звонка дверь распахивается, и из неё высыпают пятиклашки, историчка Ольга Юрьевна машет мне рукой: «Ася, заходи!»

«Посиди, пожалуйста, – указывает на стул у окна. – Я их разбросаю». Быстро «разбросать» малышню не удаётся: они толпятся, задают какие-то вопросы. Девчонки взвизгивают: «Отвяжись, придурок» или «Смирнов, ты чё, дурак?» Мальчишки с довольными лицами врезаются в толпу и тут же из неё вытесняются.

Я сижу и исподтишка рассматриваю историчку. У Ольги Юрьевны строгое лицо. Тёмные волосы и почти что чёрные глаза. Она смуглая. Полноватая. Не красавица, одним словом.

– Ну, кажется, всё, – наконец-то обращается ко мне историчка. И улыбается.

Итак, красивая улыбка – это дополнение к описанию внешности Ольги Юрьевны.

Следующая неделя в школе – неделя истории, к ней Ольга Юрьевна с ребятами готовят разные мероприятия. Викторину должен был подготовить и провести один парень из девятого, но на каникулах он сломал ногу. И вот историчка предлагает сделать это мне. В класс входит кудрявая девчонка и Ольга Юрьевна, кивнув в её сторону, говорит:

– А Таня тебе поможет, хоть она и занята.

Значит кудрявая у нас Таня.

– Нет, – говорю , – я и сама подготовлю и про… И тут до меня доходит, что я сейчас произнесу.

– А проведёте с Таней, – говорит Ольга Юрьевна. Я киваю.

– Ладно, – соглашается Таня. – Ольга Юрьевна, а что, если роль Петра Первого…

– Подожди, Тань, – говорит ей учительница и обращается ко мне: – Ты, Ася, подготовь, а потом мне для корректировки принеси. Договорились?

Я опять киваю и выхожу из класса. Домой буквально бегу готовить историческую викторину.



Во дворе школы две девчонки из начальных классов достают толстушку-одноклассницу. «Бомба! Бомба!» – догоняют они её и дергают за шапочку. Преследуемая останавливается, поворачивается к обидчикам. Лицо у неё удивительно спокойное: ни слёз, ни страха в глазах. «Чики-траки – стеночка», – говорит толстуха и проводит рукой, как будто создаёт вокруг себя невидимое заграждение.



«Чики-траки – стеночка. Чики-траки – стеночка», – шепчу я дорогой.

– Эй, Олеся. Олеся! – окликает кто-то явно меня. Останавливаюсь и вижу рядом смеющегося Германа, в руках у него объёмная коробка. – Привет, – говорит он, – чуть тебя не упустил. Садись, подвезу, – кивает на стоящую у тротуара, напротив супермаркета, машину.

– Вообще-то, ты меня с кем-то перепутал, – говорю я.

– В смысле?

– С какой-то Олесей.

– Да, нет. Это у Куприна есть Олеся – лесная девушка.

– А-а-а.

Герман меня подвозит. Возле подъезда мы с ним какое-то время болтаем.

Он рассказывает мне о своём козле-преподе, который всех нормальных студентов гнобит. На вопрос Геры: «Как каникулы?» роняю как бы между прочим: «Да так, в клуб ходили пару раз». И думаю: «Герман мог бы запросто пригласить меня потусоваться. Мы могли бы просто погулять по городу, посидеть в скверике возле театра. А зимой в них сидят? Или встретиться где-нибудь. Мне ещё ни разу в жизни, ни один парень не предлагал встретиться. А со школьных дискотек я ухожу за полчаса до их окончания. Мне что судьба – прожить жизнь математичкой Анной Викторовной? Анна Викторовна – непривлекательная старая дева. Бр-р-р».

– Ты, што, – удивлённо смотрит Герман, – дёргаешься?

– Да так, подумалось.



Дома не знаю, за что хвататься: толи Куприна читать, толи готовить викторину?

Когда родители вечером приходят, я уже «Олесю» дочитываю, а на столе куча листов с вопросами по истории.

Всю неделю скачиваю материал по истории и читаю. Подсела.

Составленная мною викторина папе нравится. Ольге Юрьевне тоже.



Каждый день звонит Окси: рассказывает свою непростую историю любви.



В субботу идём толпой в ночной клуб где-то в центре. Мне кажется, что в этом клубе танцы лишь фон.

– Мне кажется, здесь все какие-то… пьяные, – говорю я, озираясь, Морозовой.

– Потому что здесь все пьют, – отвечает мне она.

– Как-то здесь не очень, – говорю я.

– Чё ты жмёшься, как дебилка? – вклинивается в наш разговор Лёлька.

– Ты смотришься странно, – поясняет мне Оксанка, когда Лёлька наконец-то сваливает от стойки, возле которой мы стоим. – Расслабься и танцуй.

– А почему охранники ничего не делают? – спрашиваю Морозову, пропуская мимо ушей её рекомендации. Без неё разберусь, как мне себя вести.

– Они делают то, что им хозяин клуба диктует.

– А почему хозяева не борются с этим?

– Дураков нет, чтобы делать дырку себе в кармане, – говорит она.

– Они чё, дураки… кто к ним пойдёт тогда, – раздражённо вставляется вернувшаяся к нам Лёлька. – Ты отвязалась бы, – психует она на меня.

Понятно, на чём завязано всё это веселье.

У клуба меня опять встречает папа. Оксанкиного парня и на этот раз увидеть не удаётся: он не может приехать, и Окси мчится к нему. Сопереживать каким-то его проблемам.



Сегодня вторник. Сегодня мы с Таней проводим историческую викторину. Нас освобождают от уроков.

Стучим в дверь, входим в класс и зачитываем вопросы. Мои вопросы.

Одноклассники немного удивлены: больше их трудно удивить. А Танюхины – распсихованы за то, что она не дала им заранее вопросы и ответы на них.

Вечером с Танюхой обсуждаем в Сети мероприятия исторической недели за два дня.



Сегодня среда. Все из нашей «исторической тусовки» заняты. В конце недели – спектакль. На репетиции Ольга Юрьевна посторонних не пускает. Держит интригу. На большой перемене прибегает Танюха и просит покрыть лаком цилиндры из картона. Для спектакля. После уроков с каким-то очкариком возюкаем кисточками по джельтменским головным уборам позапрошлого века. Очень оба стараемся.

Сегодня я улыбнулась парню в маршрутке, не смутилась от взгляда Макса Боброва в столовке и ещё – утром, войдя в класс, громко сказала: «Всем, привет!» и были люди, которые мне ответили. Засыпая, я похвалила себя и пожелала удачи.



Пятница. После уроков спектакль. В зал пускают по билетам. В фойе афиша с фотографиями исполнителей ролей. Это грандиозно. Я уже больше никогда не пожалею, что перешла в эту школу. Танюха играет дочь бородатого боярина, а затем молодую княжну. Мне так хочется тоже сыграть кого-нибудь.

Дома я надеваю мамино вечернее платье в пол и хожу перед зеркалом мелкими шажками – изображаю знатную даму.

Вечером звонит Герман и говорит (так обыденно):

– Давай сходим в воскресенье куда-нибудь.

Я представляю, как появляюсь в ночном клубе с таким красивым парнем. Как мы танцуем с ним, и он смотрит на меня взглядом, который, кажется, называется томным или, лучше сказать, – долгим. А какого цвета глаза у Германа?

– Мороженного поедим, поболтаем, – спускает Герка меня с небес разбушевавшегося воображения на землю реальности.

– Мам, а Маргарита когда нас посетит?

– Тебе зачем?

– Хочу посмотреть, что нынче модно.

– Посмотри в Инете.

– Не-е. Хочу в живую.

Воскресенье. Собираюсь долго и мучительно. Когда заканчиваю, мама говорит: «Вот же можешь, когда захочешь». Папы нет дома: он зарабатывает на хлеб насущный.

Герман ждёт меня в машине во дворе. Когда я сажусь к нему, успеваю кайфануть от ошарашенности пацанов в беседке.

Моё неумение общаться сделало мучительным то, что должно было стать волнующим – моё первое в жизни свидание.

Прощаемся в машине.

– Ася, ты не в моём вкусе, но мне так клёво с тобой, – говорит Герман.

И меня распирает от благодарности. Это так трогает, что я рассказываю ему сон про бруснику.

Почему я так по-идиотски себя веду?

Да, я рассмотрела: у Германа ореховые глаза. В смысле, орехового цвета.



В голове сумбур. «Ася, ты же не влюбляешься в него?» – говорю я и улыбаюсь долгой улыбкой зеркалу, прищуриваю глаза, приподнимаю оголённое плечо. Я красавица, я таинственная незнакомка. Я чмо, не умеющее сказать ничего путного. У меня никогда нет нужных слов вовремя. У меня они появляются, когда я, как на эскалаторе, уплываю от собеседника. Со мной можно разговаривать только монологами. Вы любите произносить монологи? Тогда приглашаю вас поболтать со мной.



Кому рассказать о свидании, кому похвалиться?

Вечером иду к Оксанке. У неё на кухне Веранда и Лёлька. В общем «Три девицы под окном…». Я тоже села, отодвинув пустую тарелку, положила руки на стол.

– Вчера зашла на его страничку, а там все его фотографии в Жаннкиных «лайках», – рассказывает Оксанка, и смотрит на нас умоляющими глазами побитой собаки.

Жанна – местная красавица, да и не местная тоже. У Жанны струящаяся волна чёрных волос, гладкая кожа и тонкие в запястьях руки с длинными красивыми пальцами.

– Стоит ли так усложнять, – говорит Веранда и ковыряет зубочисткой во рту.

Оксанка расслабляется.

– А зачем же так упрощать, – не соглашаюсь я с Веркой.

У Морозовой опять напряжённое лицо.

– Да, ты что? – буквально вопит Лёлька. – Из-за каких-то лайков разрушать отношения?

– А я не считаю, что это пустяки, – говорю я.

– Пока ты будешь устраивать разборки, он просто уйдёт к другой, к нормальной. А ты давай, дура, истери дальше.

– Ну и пусть идёт. Зачем он такой? – искренне пытаюсь убедить я Оксанку поступать адекватно.

– Да ты чё! – орёт на меня Лёлька. – Да Аська хочет разрушить ваши отношения, – говорит она Морозовой.

– Я?! Бред какой-то, – теряюсь я от неожиданной трактовки своих слов.

– Да она просто завидует вашей любви, Ксанка. – выдаёт Лёлька.

– Ещё один бред! – теперь уже ору я. – Да это просто тупой бред.

– Это кто здесь тупой? – подскакивает ко мне Лёлька, и я понимаю, что она мне сейчас просто врежет.

– Есть такое понятие, как женское достоинство, – произношу я своё последнее перед смертью слово.

– Всё, забили, – вмешивается Верка. – Ася, у всех разное понятие о достоинстве, – объясняет она мне.

Уж кто-кто, а Веранда лучше всех присутствующих соображает насчёт чести и достоинства. Ей по статусу положено.

Я говорю: «Пока» и собираюсь уходить. Ни у кого не возникает сожаления в связи с этим. Веранда идёт закрыть за мной дверь, выходит в подъезд и там отчитывает меня:

– Ася, настоящие подруги, не станут так подсерать. Настоящие подруги всегда поддержат в беде.

– Я настоящая подруга, и я готова Оксанку поддержать, – говорю я, а у самой вот-вот брызнут слёзы.

Плетусь домой и, по-видимому, что-то бормочу, потому что женщина, идущая впереди с девчушкой, испуганно оглядывается, а девочка ещё несколько раз.

Обида и злость борются с тревогой за Морозову. По правде говоря, раздражение побеждает, но всё-таки поздно вечером я звоню и пытаюсь убедить Оксанку, что её друг – чмо.

«Ну и пусть, – говорит Оксанка, – зато я люблю, и я знаю, что такое любовь, а ты завидуешь». Я первая кладу трубку. Нет, я не завидую, и это правда. Я думаю, каждый сам выбирает отношения. И женское достоинство не бывает разным. Просто оно либо есть, либо его тупо нет. А всё остальное – отмазки. Оксанка со своей любовью как обезьяна с гранатой.



На следующий день звонит Оксанка и приглашает в «Неаполь» – помпезный ночной клуб в центре.

В этом гламурном местечке я встречаю Юрку Глуховского.

– Привет! Как жизнь? – подходит ко мне Глуховский, как будто мы с ним встречались здесь же пару дней назад.

– Юра? Глуховский! – удивляюсь я.

Юрка уже не толстый. Юрка плотный, широкоплечий, страшно рыжий парень. И ещё веселый. Анекдоты сыплются из него, как из рога изобилия. Хватит, намолчался.

Девчонки, особенно Веранда, с удовольствием трещат с ним.

Мы обмениваемся телефонами.

Юрка звонит на следующее утро, рассказывает мне анекдот, говорит: «Ну, давай!» и исчезает. Смешной.



Сегодня на уроке математичка Анна Викторовна упала в обморок. В прошлом году в моей прежней школе географичка тоже теряла сознание, но она это сделала как-то тихо: в конце урока присела на стул и «уплыла». Никто не смеялся. Девчонки понеслись к медсестре, а староста Ирка – вызывать «скорую». Аннушка же грохнулась возле доски шумно и во весь рост. Несколько человек засмеялись. «Ну, ничего себе», – сказал рыжий Гоша. Класс замер в надежде, что всё разрулится само собой.

– Вы, чё? Бегите в приёмную, – первой подскочила Капустина.

Я бегу в туалет за водой, а когда возвращаюсь, Анна Викторовна уже сидит там же, где и упала. У кого-то находится минералка, и Капустина брызгает ею математичке в лицо. Рядом стоят Гошка и ещё несколько пацанов. Остальные ведут себя, как в амфитеатре: кому не видно из-за спин одноклассников, взбираются на парты. Прибегает школьная медичка, щупает пульс и лоб Анне Викторовне, поднимает её. И вместе с нашей отличницей Дашей ведёт учительницу вниз. Произошедшее тут же кануло в лету. Жизнь продолжается, и только меня не отпускает мысль: «Почему в прошлом году испугались, а сейчас – неподдельное равнодушие. Оттого, что другие люди в этой крутой школе или разные училки упали? К географичке у нас нормально относились. А разве равнодушие – это не стыдно? Почему же его даже никто и не пытался скрыть?»



Выхожу из школы, а с неба, как пеплом, сыплет мелким снегом. Герман после нашей встречи не звонит. Оксанка молчит. Я никому не нужна? Брожу как неприкаянная: ни друзей у меня, ни парня.

Бабушка Манечка с дедушкой меня любили, и это было сразу видно. Когда тебя любят, то перво-наперво понимают.

Бабушка с дедушкой умели любить. С таким даром нужно родиться. В маме они души не чаяли и всегда так радовались каждому её приезду к нам. Бабушка ставила тесто. Дедуля надевал рубашку, синюю в белую полосочку. Густо одеколонил седые виски «Шипром» из зелёной плоской бутылочки. Садился за круглый стол и мог подолгу наблюдать за мамой, время от времени разглаживая отутюженную скатерть морщинистой ладонью.

Нежная любовь бабушки Альбины, глубоко страдающая от любого невнимания, не касается меня. Её чувства растрачиваются на папе.

Главное – не впасть в ступор.



Я выхожу из школы с мыслью пойти домой, но оказываюсь в Юркином дворе.

Обхожу вокруг в надежде встретить Глуховского. Возле его подъезда стоят парни. Замечают меня и начинают: «Эй, девушка, закурить не найдётся?» и так далее.

Совершаю вынужденную посадку на лавочку к трём пожилым женщинам. Они меня почти не замечают. Женщины обсуждают похолодание планеты, еврейский вопрос, хахаля какой-то Зинки и другие глобальные материи. Начинаю замерзать.

Думаю: «А что бы на моём месте сделала Юлька?» Нет, Юлька на моём месте бы не оказалась. «А что сделала бы Вероника?» – думаю я, затем встаю и направляюсь к Юркиному подъезду. Представляю, что у меня такие же, как у Вероники, ноги и спокойно прохожу мимо парней.

Дверь открывает Юркин дед.

Дед не рыжий. Дед чёрноволосый с толстыми нитками седины.

Юрки дома нет. Никого нет.

– Проходите, – говорит дед, когда я что-то бормочу от неожиданности, хотя интересно, чтобы я сказала, если бы дверь открыл Глуховский.

Дед ведёт меня на кухню. У него, как и у моей бабушки Манечки, по-видимому, не возникает проблемы: что делать с гостьей? Конечно же, поить чаем. Пьём чай, дедуля рассказывает мне про боли в локте, «несгибания» в пояснице…

– А ты вообще к кому? – спрашивает он меня.

И я опять теряюсь от неожиданности.

– Ну, вообще… к Юре, – говорю. И, придя в себя, рассказываю ему, как мы с Юркой пожирали булочки на уроках. Дед растроган: пирожки и булочки пекла его жена – бабушка Глуховского.

Пьём уже по третьей чашке чая.

– Ведь Юра уникальный человек, – говорит дед и всматривается в меня.

У меня не дрогнул ни один мускул

– Не улыбайтесь. Я говорю умный и талантливый, я же не говорю красивый и стройный.

– Ну да, красивым им проще, – втягиваюсь я в разговор.

– Он умеет над собой посмеяться, а для этого нужен характер, – заканчивает свою фразу дед и не сводит с меня глаз.

«И ещё, – думаю я, – Юрка умел дружить, но из-за того, что он толстый и рыжий, никто об этом в нашей школе так и не узнал».

Юрка не такой, как все мои немногочисленные знакомые, он по-настоящему весёлый и интересный.

А я вот не рыжая и не толстая, а друзей у меня нет. Значит, невесёлая и неинтересная.

И ещё – я поняла, что нельзя, как я это делаю уже много лет, ломать себя под людей и обстоятельства. Нужно быть тем, что ты есть и не думать, как к этому относятся окружающие.



Сегодня хорошее морозное утро. Если бы мы жили в деревне или за городом, можно было бы походить на лыжах. А так – я только однажды встала на них. В магазине спорттоваров.

Уже на пороге школы звонит Глуховский и рассказывает очередной анекдот. Настроение классное.



Первый урок – математика. Кто-то из наших снял на телефон и выложил в Инет ролик, как Анна Викторовна грохнулась на пол. С какой целю – не понятно. Кого может такое прикалывать?

Но на уроке шёпот. Притворно сочувствующие взгляды и вздохи.

Математичка так сосредоточена на передаче знаний, что не видит этого.

– Памперс не жмёт? – говорю я Юльке, когда она, подхихикивая, пересказывает мне видеопиар чьего-то идиотизма. Юлька отворачивается.

Хорошее настроение испорчено.

На перемене выискиваю Танюху и предлагаю смыться из школы. Она соглашается побродить по магазинам. Когда Танька говорит «по магазинам», то имеет ввиду ювелирные. Танька тащится по всяким штучкам из благородных металлов. Времени у нас валом, поэтому отправляемся в её любимый, в старом районе города.

«Смотри! Подружайка твоей мамы», – говорит Танюха возле ювелирного салона и указывает на женщину в такой же, как вчера была у Маргариты, шубе. «Маргаритина шуба» в сопровождении толстого мужчины-кавказца подходит к машине и усаживается в неё.

– Не-е, это не она, – говорю я, и мы тут же слышим, как толстое «лицо кавказкой национальности» говорит:

– О Марго, я… – и шепчет что-то, приблизившись к её лицу. Маргарита громко смеётся.

Да-а-а, не позавидуешь человеку, когда у него мать – Марго.

Мы до вечера бродим по городу, перекусывая время от времени в кафешках.



Мне нравится общаться с Танюхой и я спрашиваю у Веранды разрешения ввести Татьяну в их компанию. Верка соглашается и предлагает в эту субботу пойти в «Кинг-Конг» – известный клуб, но не в нашем районе.

В субботу собираемся на остановке. К появлению Танюхи относятся равнодушно – не до неё. Каждый занят собой: как я выгляжу, как мы классно прошлый раз «оторвались», как мы набухались. А за всем этим проблема – кто я и что значу в этой толпе, и как бы заработать себе очко у Веранды?

Долго и шумно добираемся до клуба, шумно выпадаем из маршрутки.

У входа нервничаем: вдруг не пройдём фейс-контроль. Всё-таки мы здесь редко бываем.

В клубе, сдав вещи, спускаемся в подвал, в туалет. «Привет! Как жизнь?» – это Верка останавливается возле каких-то девчонок. В голосе Веранды теплота и радость от встречи, хотя девчонки «так себе», но они ведь свои на этой, чужой для нас, территории. Мне неудобно перед Танюхой за фальшивость Веркиной радости.

Вокруг громко смеются, курят, сплёвывают на пол. Висит серый дым.

«Мне здесь не нравится», – кричит мне в ухо Танюха. Я киваю головой, дескать, мне тоже.

В дверях появляется парень в форме охранника. Вся униформа новенькая, что говорится, с иголочки, но парень мерзкий. Пузатый. Живот вываливается из брюк.

Ни с того ни с сего Лёлька показывает на парня и ржёт: «Вратарь!»

– Ну, ни тебе так со мной говорить. Поняла? – выпучивает глаза на Лёльку охранник.

– Лёлька, это гнилая тема, – подлетает к ней Оксанка и пытается отвернуть её к стене, но Лёлька вырывается и смеётся, как заведённая. Она вообще вздёрнутая, но сейчас точно странная. Охранник хватает Лёльку и на лице у него такое отвращение, как будто он держит крысу.

– Убери свои мерзкие руки, – орёт Лёлька.

– Вы не имеете право, – толкаю я его в спину.

Появляется мужчина в такой же новенькой форме, как этот.

– Да вы уже уколбашенные, – говорит второй охранник. И они тут же нас, меня, Танюху, Лёльку и Морозову начинают обыскивать. Я думаю, что это жёсткое нарушение прав человека и, как могу, сопротивляюсь, но Оксанка психует. Я не слышу, что она говорит, но по её лицу понимаю, что нужно срочно заткнуться.

Нас выталкивают из клуба. И второй охранник, выматерившись, советует уносить ноги. По-видимому, его совет был дружеским, так как Морозова и Лёлька поспешно следуют ему. Да и мы, глядя на них, тоже. Правда, в другом такси и другом направлении.



– Нас просто тупо кинули, – рассказываю я Юрке, когда он звонит утром.

Глуховский никак не комментирует мою историю, но сопит недовольно. И мне кажется, недоволен он мной.

– Ася, друзей нужно выбирать надёжных, – наконец говорит Глуховский тоном нашей математички.

– Да? А с чего это вдруг?

– А вдруг война, – говорит знакомым, с усмешечкой, голосом Юрка.

– Рада тебе доложить, что они мне не друзья. Ура-а-а.



Оксанка звонит через два дня и со смехом рассказывает, как они в тот вечер поехали в другой клуб, а там не прошли фейс-конроль, и Лёлька послала охрану, куда подальше. А в пять утра они попали в какой-то пивной бар и там познакомились с двумя мужиками, и ели ноги от них унесли.

– Оксанка, а зачем вы с этими мужиками знакомились? – возмущаюсь я. – Это же глупо.

– Деньги на пиво не хотелось тратить, вот и познакомились.

– Оксанка, ты, что дешёвка какая? Ты же…

– Всё, забили! – психует Морозова. – Ещё начни меня здесь грузить.

– Оксанка, может, завяжешь на время? Хватит с тебя приключений.

– Щас, бегу и волосы назад. Я – не ты. Это ты теперь из-за прошлого раза будешь всю жизнь пенсионерить?

– Слушай, а почему прошлый раз, когда нас вышвыривали из клуба, все наши сделали вид, будто мы не знакомы? – спрашиваю я.

– Ася, чё за пафос? Какие здесь могут быть непонятки? Что из-за нас нужно было всем вылететь, да-а?

– Ну и вылетели бы.

– Ладно, пока, – заканчивает Оксанка наш разговор.

Вот и нашла Оксанка наконец-то новую подругу. Или Лёлька нашла себе Оксанку.



Наступила весна. По календарю. Снег и ветер накрыли город.



Позднее утро. Пьём с мамой кофе каждая в своей постели. Вставать лень обеим. Папа где-то поздравляет женщин-коллег с Международным женским днём 8Марта.

Звонит Герка, просит выйти. Выхожу, Герман возле подъезда с букетом тюльпанов, моими любимыми – жёлтыми.

– Как-то жёлтыми не принято поздравлять, но мне они нравятся, – говорит Герка и целует меня в щёку.

Слегка вздрагиваю, хотя совсем не холодно.

– Замёрзла?

Я киваю.

– Посидим? – предлагает Герман.

Садимся к нему в машину. Герман снимает куртку. На нём белая праздничная рубашка.

– Ты сегодня красивый.

– А ты всегда смешная, – говорит он и обнимает меня.

– Поздравляешь женщин, – спрашиваю я и не снимаю его руки.

– Поздравляю.

Мы сидим обнявшись.

– Твоя комната уже завалена цветами? – Он улыбается. – Этот рыжий парень уже совершил свой подвиг в честь тебя?

Я смеюсь и качаю головой. Откуда он знает про Юрку?

– Нет, мы с мамой одни и никем не поздравленные.



Герман уезжает. Он торопится.



«Вот, какой-то парень принес», – говорит мама, когда я возвращаюсь домой, и вручает мне подарок. В праздничной упаковке книга стихов Ахматовой.



– Привет! – звоню Глуховскому. – Мама сказала, что какой-то парень подарил мне книгу. Я подумала на тебя.

– Да, хожу по квартирам и дарю книги. Вот такое забытое развлечение.

– Спасибо. С праздником.

– Как-то меня никогда с этим праздником не поздравляли…

– Ой, извини.

– Да ладно, спасибо.



Папа вечером приходит с тюльпанами для мамы, с такими же, как у меня.



Жизнь идёт своим чередом. Моя не бурлит, но в ней немало изменений.

Когда я иду по школе, я не жмусь к стене и не смотрю в пол. Но я и в прежней школе никогда этого не делала. Я передвигаюсь молча и завидую людям, которые запросто вступают в общение. В школьных коридорах, в столовке иногда со мной пытаются заговорить, но я держу паузу, и дистанцию тоже, как всякий человек, который боится отношений.



– Тебе везёт, – говорю я Юрке, когда он рассказывает по телефону утром очередной анекдот, – у тебя хорошее чувство юмора, ни то, что у меня.

– Ася, ты что неудачница?

– У-у-у, – как-то так говорю я.

– Извини, но это неудачная привычка – сравнивать себя с другими.

Я молча соплю в трубку.

– Ася, не допускай такого. Иначе хана: над завистью нет никакого контроля.

– Ну, тогда я – неудачница.

– Но ты клёвая неудачница.

Мне нравится, и я смеюсь довольная.



Герман исчезает: не звонит и не появляется.

Я завидую девчонкам, которые могут запросто набрать номер телефона и просто поболтать со знакомым парнем.

Мама говорит, что Маргарита улетела с друзьями в Таиланд. Спросить у мамы, улетел ли с ней Герка, я стесняюсь.



Заканчивается масленичная неделя и третья школьная четверть тоже.

Прихожу домой, а у нас Маргарита, загоревшая и довольная.

– Вот Маргарита приглашает завтра к себе на Масленицу, – говорит мама, когда я присаживаюсь выпить с ними чаю.

– Сжигания соломенного чучела не обещаю, а блины гарантирую, – добавляет Маргарита.

– Блины – классно!- говорю я, а сама радуюсь возможности потусить за городом.

Долго нас уговаривать не пришлось. На следующий день, в субботу, мы уже у Маргариты. Вытряхиваем свои сумки из багажника, когда во двор через распахнутые ворота въезжает крутая машина. Из неё выходят Герман и взрослая загорелая, точь-в-точь как нравится Герке, девушка. Герман растерян на столько, что не в состоянии этого скрыть. Маргарита кидается к девушке. И, кажется, не будь у той такого надменного взгляда, затискала бы её в объятиях.

– Рая, девушка Германа, – представляет её нам Геркин папа.

Вот оно что.

– Раюша – девочка из очень интеллигентной семьи, – добавляет Маргарита.

И, наверное, из очень-очень, судя потому, как мамаша Германа «бегает» вокруг неё.

– А это Ася, девушка из восемнадцатого века, – представляет Герка меня своей девушке Рае.

– Не переигрывай,- говорю я тихо Герману и вижу, как к нашему разговору прислушивается Маргарита. Лицо у неё встревоженное.

Маргарита, конечно, Марго, но далеко не дура. И её беспокоят не столько наши слова, а сколько выражения наших лиц. А мне, ох как трудно, скрыть выражение своего.

– Ася, пошли, поможешь мне сервировать стол. Я знаю, ты искусница, – обнимает она меня за плечи.

– Да нет, в этом деле у нас «искусница» папа, – говорю я и с трудом сдираю её руки со своих плеч. – А что сегодня у вас особенная сервировка?

– Ну да, конечно, – тянет слова Маргарита. – Думаешь, Раинька нас часто балует своим посещением? Мы даже не сказали, что вы у нас, а то бы спугнули, – говорит Марго и смотрит на девушку Германа с нереальным обожанием. У Раиньки розовеют щёки и она, слегка прижавшись к плечу Германа, всовывает свою руку в его. Я даже вижу, как он её пожимает.

Ищу глазами папу. Папа раскладывает рыбу на решётку барбекюшницы, а Геркин отец уже что-то ему «втирает», то и дело подхохатывая. Папа чувствует мой взгляд и поднимает глаза.

– Малыш, идём к нам, – машет он мне рукой.



Мы долго бродим по дому, по двору. Нагуливаем аппетит. Только отцы пристроились под навесом и потягивают пиво. Я с тоской смотрю в лес.

Ожидания того стоят: стол накрыт шикарно. Маргарита действительно напекла блинов.

За праздничным столом должна была царствовать принцесса Рая, но мама ей не позволила.

Мама любима и обожаема, поэтому выглядит и чувствует себя прекрасно.

И Рая выглядит прекрасно, уверенна, выглядит моложе своих лет, но она старше Германа.

Я же вышла на неравный поединок с пустой обоймой.

Сидение за столом длится бесконечно.

После обеда выхожу в сад. Голые, чёрные деревья.

Когда я возвращаюсь в дом, Герки с девушкой уже нет. Интересно, а ночевать они будут у Германа или в квартире Раи?



«Зацикленный на себе мальчик», – говорит о Германе папа, когда мы едим домой. Я сижу возле него. Мама спит на заднем сиденье. За окном уже ночь.

«Фейк – подделка, – говорит о Германе Танюха, когда я рассказываю ей по телефону о Масленице в загородном доме. – Подлог».

Нет, я не считаю Германа таким. У Герки есть много чего, чтобы быть нормальным парнем, но в Германе много ненастоящего. Почему так случилось? Оттого, что он живёт в городе, когда у него есть такой прекрасный дом возле леса? Или просто у него мать – Марго.



– У хороших жён – мужья начальники, – говорит бабушка во время семейного обеда, в связи с нашей поездкой в гости к Маргарите перенесённого на воскресенье.

– Он и так хорошо работает, – заступаюсь я за папу. Или за маму?

– Нет, это у начальников всегда хорошие жёны, – каким-то сомнительным афоризмом отвечает мама.

После возвращения от Маргариты мама раздражена. Вначале я беспокоюсь, что она засекла очередное домогательство папы Маргошей, но затем думаю, что мама позавидовала загородному дому, крутым машинам, богатой невесте Германа. Красивым женщинам иногда приходится делать выбор между деньгами и чувством. Я не красавица – мне проще выбрать любовь.

Решила не произносить то, что подумала. Мама пришла бы в ужас. А мне не нравится, когда мысли расходятся со словами, поэтому молчу.



Сейчас вечер. Завтра заканчиваются весенние каникулы. От нас только что ушла бабушка. Мама с папой пьют на кухне чай и хихикают. Папа шуточками компенсирует маме потерю нервных клеток на традиционном семейном обеде. Я отключаю мобильник и не включаю комп – думаю. Думаю, в который раз, о наших отношениях с Геркой.

«Не ври себе, – говорю я себе. – Ты просто жертва Геркиного антуража и сентиментальных романов. А какое отношение это имеет к любви?»

«Какой-то риторический вопрос», – думаю я, засыпая.



«Вся эта метафизика отношений – свистёж полный», – говорю я Юрке, когда он на следующее утро звонит и спрашивает, почему у меня голос уставший.



Следующее утро выдалось пасмурным. Небо, апрельское, холодное и хмурое. Серыми клоками висят облака.

Мы с папой делаем пробную вылазку на дачу. И правильно.

Папа ударился в воспоминания о детстве. Весна. Рассказывает о своих друзьях-одноклассниках, о девчонке, в которую был влюблён ещё с дошкольных времён, а разлюбил в один миг, как только увидел маму на студенческой вечеринке.

– А у меня друзей – кот наплакал, – говорю я.

– Да такой улыбкой, Аська, как у тебя, я бы друзей брал на абордаж.

– Я совсем не умею общаться.

– Что значит, не умеешь? Ну, ведь с тобой мы же общаемся. Или что мы делаем вот в эту минуту? Ну, я то, допустим, ещё и огород убираю, а ты-то уж точно лясы точишь.

– Я ждала, когда же ты меня упрекнёшь, что я сижу, а ты так тяжко вкалываешь.

– Ася, ты не бойся. Говори, что хочешь, а там уж как получится. Во всяком случае, будет лучше, чем оно есть.

«А почему бы и правда не попробовать хоть разок сказать то, что хочется?» – думаю я, слушая папу.



Вечером звонит Герка и просит выйти.

Герман не выглядит счастливым. Денежные знаки счастья не делают. Или как?

Я сторонник эмоций положительных, поэтому улыбаюсь. Моя голливудская улыбка – результат домашних курсов по умению улыбаться и долгих тренировок перед зеркалом.

Герка говорит, что я сейчас красивая, как Горгона Медуза. Не знаю, кто это, но думаю, что красавица ещё та.

– Да нет, это ты у нас самый красивый, – отвечаю я на Геркин комплимент, – самый умный и тебе всё можно. И всё, что тебе нравится, у тебя должно быть.

И меня понесло. Я даже цитирую замечательное: «Бойся равнодушных – они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство».

Сказать, что Герман удивился, было бы не точно. Он онемел. Пришлось повторить. И я повторила всё слово в слово.

– Ася, мне жаль, – произносит он после моего пламенного монолога.

Молчу. Смотрю в сторону. Я сказала то, что хотела.

– Прости, хочу извиниться,- говорит Герка. – Я решил вернуть нашу дружбу.

В этот момент я думаю, что, по правде говоря, Герка никогда мне в любви и не объяснялся. Почему же я веду себя так, как будто он меня обманул? Да, но он обнял меня, а я не сняла его руки. А жёлтые тюльпаны? Про тюльпаны – это, конечно, уже лишнее.

Я ожидала от него то, чего он и не обещал.

– Ася, ты не можешь на меня обидеться. Ты ела бруснику у меня с ладони.

А я вправду не могу прекратить наше общение: у нас с ним была брусника на ладошке. И я примирительно киваю.

– Пока? – улыбается Герман.

– Пока. Привет старушке!

– Маме? – Герка удивлён

– А что мама у тебя разве старая?

Герман грозит пальцем.



«Я решил вернуть нашу прежнюю дружбу», – снова говорит Герка через несколько дней, по телефону.

В это время у нас второй урок, а за окном – солнечный день.

«Встретимся после школы? Покатаемся по городу», – предлагает Герка.

Соглашаюсь и назначаю время встречи после четвёртого урока. Все шесть не высижу.

Возле школы, когда я жду Германа, вижу Верку Ермакову. Она с какой-то незнакомой мне девчонкой стоит недалеко от ворот и эмоционально размахивает руками перед нашей отличницей-десятиклассницей. У них явно какие-то претензии к девчонке из моей школы. Мы с Верандой делаем вид, что не видим друг друга.

Подъезжает Герман. Опускает стекло. Улыбка у него бесподобная.

– Эй, солнце! – окликает меня Веранда. – Как жизнь? Блин, хорошо выглядишь.

– Привет, – останавливаюсь я и пытаюсь изобразить радость встречи.

Веранда подходит, обнимает меня, трижды целует и только после этого замечает машину Германа и его в ней.

– Привет, – кивает она ему. – Неплохая машинка.

А затем снова мне:

– Куда собралась?

– По городу покататься.

– Нормальная идея. Погода классная!

Я пожимаю плечами, а про себя думаю: «повезло отличнице».

Ермакова ждёт. Герман смотрит в сторону.

– Садись, – наконец-то говорю я.

Герману ничего не остаётся делать, как пригласить нас обеих в кафешку.

Веранда ведётся на Германа сразу. И что самое стыдное – она и не думает скрывать это.

– Ты мне нравишься, – говорит Веранда Герке.

Неслабо. Совсем как «Я к Вам пишу – чего же боле…»

– И ты мне. Два раза, – отвечает он.

Веранда с забранными вверх волосами выглядит хорошо, но Герман как-то совсем не обращает на это внимание. А так мы сидим весело.

Когда выходим, Герман отводит меня в сторону.

– Ася, я хочу Веру пригласить в гости, поэтому тебя сейчас отвезём домой.

Я долго соображаю.

– Без обид, – говорит он.

– Ты чё? Отстань от неё, – шепчу я, ухватившись за его джемпер.

– Я зря платил?

– А почему бы и нет? Ты что жмот?

– Оно мне на? Или ты думаешь, я кайфанул от общения с ней?

– Нет, Веранду я не оставлю.

– Ну, тогда поедим с нами. Посидишь, полистаешь айпад.

Я соглашаюсь.

И с этого места начинаются неприятности.

У Германа сразу же засыпаю в огромном кресле. И где он взял такое мягкое и уютное?

Во сне мне кажется голос Маргариты, злой и крикливый. Открываю глаза. И вижу в дверях Геркину маму. Веранда с уже распущенными волосами стоит возле раскрытого бара и держит тёмную бутылку.

– Что ты здесь делаешь, – орёт Марго – Поставь на место. Она пересекает комнату, подходит к Веранде и выхватывает у неё из рук бутылку. Веранда таращится на Маргариту, и лицо её делается бардовым. Герман молчит. Ссыкун.

– Здрасте, – говорю я.

Маргарита мельком смотрит в мою сторону и впивается взглядом в стоящую перед ней девушку.

– Мы ппришли в гости, – произносит Верка.

– В гости? А кто тебя звал? – орёт Марго, хотя понятно, кто нас сюда привёл. – Пошла вон! – Маргарита делает театральный жест.

Верка бледнеет, как мел, а затем наклоняется. Я пугаюсь, что ей плохо, в смысле физически, но вижу, что она что-то ищет и успокаиваюсь. Верка поднимает это что-то и швыряет Герману в лицо. Герка смешно машет руками. Я прыскаю от смеха: брошенная вещь – Веркин ботинок.

Нас вышвыривают за порог.



– Ася, ты пьяная? – трясёт меня дома мама.

– Да какая же я пьяная? Ты, мам, что пьяных никогда не видела?

– Ася, ты, где напилась? – не слышит она меня.

– У Германа.

– У Германа? – маминому удивлению нет конца. – Что ты там делала?

– Я долбанула его по …, вообщем, между ног, – выдаю я желаемое за действительное.

– Что-что?

– Пока, – делаю попытку улизнуть. Мне бы никогда это не удалось, если бы мама не принялась набирать кого-то по мобильнику. Кажется, знаю, кого.



Утром следующего дня просыпаюсь от громких голосов. Это мама с папой ссорятся на кухне.

Я вылезаю из-под одеяла и плетусь спасать отца.

– Ты ещё скажи, что неродной ребёнок и так далее, – слышу я, подходя к кухне.

-Да, – громким шёпотом говорит мама, – если бы это была твоя родная дочь, ты бы не позволил ей шляться и пить…

У папы расширяются глаза – это он видит меня в дверях.

– Да, – продолжает мама, – если бы это был твой родной ребёнок…

Немая сцена.

– Ну, вот…, – говорит папа.

Я вижу их лица, как на экране.

Звенит бьющееся стекло. Это мама роняет бокал с минералкой.

А у меня в груди бабахает маленькая бомба. Я хватаюсь за голову: мне кажется, что она тоже сейчас разорвётся.

Я никак не могу соединить папу, которого любила и то, что только что узнала. Не соединяется…

«Почему они так? За что? У них не было со мной проблем, во всяком случае, серьёзных? – думаю я у себя на тахте, отвернувшись к стене. И ещё – у нас не было тепла, наши отношения, мне сейчас кажется, они часто были дежурными». Но где-то в душе я знаю, что всё это – неправда.

Входят мама с папой.

– Ася, повернись. Давай объяснимся, – говорит папа.

Я сажусь к ним лицом.

– Вы меня предали, – говорю я, не отводя глаз.

– Ася, мы никогда тебя не предавали и не предадим.

Отец пытается меня обнять, но я отстраняюсь: разговор у нас серьёзный, без сантиментов.

Но разговора не получается.

Меня, как плитой, придавливает безысходностью.



В школе рассказываю всё Танюхе.

– Чёте надо? У тебя нормальный отец, – жмёт плечами Танюха. – Не то, что мой – слабак.

– Да, но я не хочу, чтобы папа был чужим, но хорошим. Я хочу родного папу.

– Ну, уж теперь как есть. И чё реветь?

– Они меня обманули.

– Ты как в Американском кино! Там вечное: «Я никогда в жизни не смогу тебе доверять, ты не сказал мне, что левша…»

– Да, умеешь ты утешить друга, – говорю я.

– Вот я вчера пришла к отцу, – продолжает Танюха, не обращая внимания на мои слова, – а Люська – мне: «Его нет дома», и захлопывает дверь, прям перед носом. Я здесь же звоню: спросить, когда он придёт, и слышу в квартире его мобильник. И чё мне теперь? Обреветься?

Эту историю я уже слышала утром, но мне становится легче.

– Вот я и оплакиваю то, что у меня есть, – говорю я и вытираю последнюю слезу, закатившуюся в уголок губ.



Медленно тянутся дни.

Погода стоит промозглая, поэтому мы после школы заходим посидеть где-нибудь в уютном тепле. Денег, выдаваемых мне папой по пятницам, конечно же, не хватило бы на ежедневные зависания в кафешках, но башляет в основном Танька.

Деньги у Таньки водятся – ей хорошо дают и мама, и папа.

Танька мне сопереживает, хотя у самой ещё тот Бермудский треугольник.

Бермудский треугольник – Танька, – вторая жена отца Люция, – Танькин папа.

Танькина мама в этом не участвует – она выше этого по одной простой причине: друг её сердца работает высоким начальником на какой-то государственной службе. Танька в жизни своего отца появилась раньше второй жены и навсегда. Танька по своей душевной простате или по причине отсутствия жизненного опыта думает, что этого вполне достаточно. Но Люция плевать хотела на умозаключения падчерицы. Она ни минуты не учитывает ни Таньку, ни её дочерних чувств. Второй брак Танюхиного отца трещит по швам уже пятый год.



Сегодня у нас после уроков было классное собрание вместе с учениками.

Узнаю от Юльки, что родители написали письмо с требованием заменить Анну Викторовну другим учителем. Так как Аннушка, якобы по состоянию здоровья, не может давать материал на должном уровне, а мы – выпускной класс. Во! Идиотизм на уровне целого класса.

Это не собрание, а развязывание войны. Никогда не думала, что профессия учителя – такой экстрим. Мамаши ведут себя безобразно. Чья-то разодетая, как старшеклассница на школьной дискотеке, орёт, что стыдить ребенка перед коллективом – унижение, и она не позволит «этому ископаемому советской эпохи» вытирать об неё ноги.

Мама Ани Ярошенко умоляет всех: «Вы только не кричите! Ради Бога, давайте разберёмся по-хорошему». Вот откуда у Аньки такой мощный комплекс жертвы.

Классная повторяет, не меняя ни тональности, ни интонации, одно и тоже: «Дети сегодня другие и школа другая. Родители не занимаются воспитанием своих детей, а виноватых ищут в школе».

Мы, ученики этого класса, сидим на задних партах, на галёрке. Только отличница Дашка – на первой, возле своей мамы.

Мы тоже ведём себя по-разному. Юлька даже хлопает в ладоши, иногда. Капустина сидит бледная, как её блузка. Я тру виски, как будто у меня невыносимо болит голова. Вероника отсутствует – спасение мира красотой отменяется.

И только наша Аннушка не проявляет к происходящему никакого интереса. Она сидит за учительским столом, вертит в руках очки и смотрит в окно. Сама по себе. Она явно перестаралась с силой ответного удара!

И вдруг – «Прекратите! Вы что чокнулись? – кричит на взрослых Капустина. – А вы что молчите? – поворачивается она к нам. – Заткните своих родителей. Как можно молчать?»

Промолчать нельзя, но я трусливо решаю не промолчать в следующий раз. Моих родителей здесь нет: заткнуть мне некого. Я поднимаюсь из-за парты и выхожу из класса. Уже за дверью меня нагоняет рыжий Гошка. «Нанять киллера и всех перестрелять», – говорит он и ржёт. А когда я сворачиваю на лестницу, то слышу голоса одноклассников, высыпавших в коридор.

Звонит Глуховский – не отвечаю.

Идти не куда, а идти домой не хочется – сижу на лавочке возле соседнего подъезда.



Прихожу поздно вечером и закрываюсь у себя в комнате. Ужинать не иду. Родители шепчутся на кухне.

Я несколько раз слышу от мамы слово «психиатр» и понимаю, о чём это они там говорят. Да, осталось из меня сделать психа. Сами напортачили, а я, значит, ненормальная. Оказывается всё дело во мне. Чем тащить к психиатру, лучше бы честно рассказали, как оно на самом деле произошло. Хотя, сказать по правде, мне совсем не хочется знать. Я просто хочу, чтобы мой папа, которого я тысячу лет люблю, был мне ещё и родным по крови.

Я на цыпочках крадусь к шкафу в прихожей, одеваюсь и выхожу. Во дворе сижу на детских качелях. Ночью двор кажется чужим и пугающе пустым. Через некоторое время свет в спальне родителей гаснет.

Я вызваниваю Юрку Глуховского и говорю ему, что ушла из дома.

– Куда? – спрашивает он.

– Во двор, – отвечаю я.

– Сиди там и никуда не выдвигайся, – приказывает Глуховский и через долгих-долгих полчаса приезжает за мной на такси. А для чего они нужны друзья, если не приехать в два часа ночи на помощь?

У Юрки дома только мама, но она не выходит к нам. Юрка укладывает меня в своей комнате, а сам ложится на диван в гостиной. Я засыпаю без мучений совести. Вместо неё у меня обида и злость на родителей. «Так вам и надо, предатели», – думаю я, но тут мои мысли прерывает Юркин голос из-за двери: «Ася, спи спокойно: родителям я позвонил».



Проснулась от солнца. Натянула джинсы и выглянула в окно. А там – утро. Небо высокое, небосклон ясный и чистый. Даже сквозь оконные стёкла слышно чирикание воробьев. Представляю, какой сейчас в лесу трезвон вернувшихся птиц.

В просторной и светлой кухне рассматриваю на белой полочке разные штучки из гжели. Мне всё в этом доме нравится.

Юрка тем временем ставит на стол вазочки с вареньем, печеньем, чайные чашки.

Мы садимся за плотно заставленный стол.

– Можно начинать чайную церемонию, – говорит Юрка и тут же кладёт мне на тарелку большой кусок пирога.

– А где твоя мама? – спрашиваю я шёпотом.

– На работе, – шепчет Юрка.

Пьём чай, я – с лимоном, Юрка – с молоком.

А когда говорю «мне уже пора домой», то на самом деле готова ещё парочку часов просидеть с ним на этой кухне. Мне с Юркой классно, вот только не смотрел бы он на меня глазами Моны, соседкой спаниели.

– Я, как порядочный человек, обязан теперь на тебе жениться, – говорит Юрка, усаживая меня в такси.



Приехала, вышла из такси. Так не хочется возвращаться в ставший вдруг чужим дом. Стою, верчу головой по сторонам.

Через двор женщина катит инвалидную коляску с девочкой, моей ровесницей. У девочки тонкие, как у кузнечика, ноги. У меня на глаза наворачиваются слёзы. Вот у кого настоящее горе, а у меня какое-то опереточное. «Хотела сыграть в спектакле, вот и сыграла», – неожиданно думаю я и не знаю, куда деться от стыда.

Дома, как воришка прокрадываюсь на кухню. Мамы нет, а дверь в комнату отца прикрыта, значит, он там. Вхожу. Папа сидит перед ноутом. Рядом, на столе, в творческом беспорядке исчерканные листы бумаги. Папа завис в «Контре».

– Привет, – говорю я.

Сажусь в кресло напротив и всё рассказываю ему о своей трусости на собрании. А это трусость, и к некоммуникабельности никакого отношения не имеет. Рассказываю даже, как я делала вид, что у меня разболелась голова.

– Иногда промолчать – это не трусость, а мудрость, – говорит папа.

– Это ты под меня говоришь? Успокаиваешь?

– Нет, это как бы из собственного опыта.

– Хочешь сказать: у тебя есть опыт отмазывания?

– Ничто человеческое мне не чуждо. – Помолчал, пощипал себя за мочку уха. – А отмазаться в такой ситуации сложно, потому как, Ася, никто перед этим умно не думает, а поступает в силу своей натуры. Трус – молчит, а нормальный человек – «кидается на амбразуру», не размышляя: набьют ему морду или нет.

Да, ничего не скажешь, успокоил.

«Ольга Юрьевна, та бы ринулась под пулемётную очередь», – думаю я и спрашиваю отца:

– А что делать, пап?

– А пересиливать себя: зубами от страха клацать, но поступать, как надо. Дело чести.

– Нелегко.

– А почему это должно быть легко?

И я подумала, впрочем, не первый раз, что папа у меня сильный. И Ольга Юрьевна тоже. И Капустина.



Наконец закончился этот долгий день. Отворачиваюсь к стене и пытаюсь уснуть. Тихо входит папа и садится ко мне на тахту. «Ася, ты не отказывайся от меня, пожалуйста», – шепчет он.

Укрываюсь с головой и начинаю реветь. Легче всего обидеть родных, тех, которые рядом.



Утром звонит Юрка.

– Новый поклонник? – спрашивает мама.

Не помню, чтобы я её уже знакомила со своими прежними.

– Нет, просто старый друг, – говорю я.

– А-а-а, – равнодушно тянет мама.

В нашей семье мама слывёт избалованной мужским вниманием женщиной.



«Жаль, что меня там не было», – говорит Танька.

Уже вся школа в курсе разборок в нашем классе.

«Родителей я бы не испугалась – это точно», – продолжает Танюха.

И это правда. Танька только панически боится, что её могут побить девчонки. У Таньки настоящая фобия на эту тему. Вчера после уроков били Селезнёву из параллельного класса, а на неделе из нашего – Аньку Ярошенко – ставили на колени.

Я же, в принципе, не представляю, как можно смотреть человеку в глаза и бить его в лицо. Я боюсь такой ситуации. А ещё больше – чтобы меня Оксанка и Веранда не позвали на помощь в своих постоянных разборках. В настоящее время для меня это реальная проблема. До сих пор удавалось её избежать.

Танька хотела поговорить с мамой на эту тему, но та её не поняла. А я со своей даже и не пыталась. У каждого времени свои боги и свои заскоки.



– Желудок и кошелёк – вот современные боги, – говорит Альбина Николаевна, моя бабушка по папе. Я ей не верю.

Каждую субботу, сидя за компьютером, я слышу, как звонят в дверь. Это папина мама. Родители по военному выстраиваются в прихожей, упорно называемой холлом, и начинается торжественная встреча. Я не поднимаюсь с места, сижу, как сидела. Когда же чмоки и радостные восклицания заканчиваются, выхожу и получаю свою порцию поцелуев и обнимашек. Затем мы сидим за столом, накрытым белой скатертью, уплетая обед, приготовленный папой. В субботу выходной у него. Бабушка об этом не знает, поэтому всегда делает маме маленькие советы по поводу подаваемого блюда. Всё это входит в правила игры для взрослых, называемой «Наша дружная семья в сборе».

Для полноты картины, добавлю, что за столом не принято разговаривать.

Сегодня на обед румяная, с хрустящей корочкой утка, пахнущая антоновкой. Бабушка советует маме смазывать перед жареньем птицу мёдом. Зачем – не поясняет. Наверное, чтобы подсластить утке её незавидную судьбу.

– А наша биологичка рассказала пахабный анекдот… тупая, – прерываю я традиционное молчание.

– Какое неуважительное отношение к учителю. Так нельзя, – это бабушка с пропагандой своих побитых молью правил.

– А если не уважается.

– Думаю, вы обязаны её уважать.

Я подумала и не согласилась.

– Мы обязаны слушать, выполнять задания – она учитель, но уважают за другое.

Мама посмотрела на меня, как на самоубийцу, но промолчала.

– Ну и как народ отнёсся к такому? – это папа уводит меня от назревающего спора. С бабушкой в семье никто не любит спорить: себе дороже.

– Согласна, не очень умно. Ну хотя бы смешно? – это мама подставляет папе дружеское плечо.

– Ужасно. Так стыдно за неё, такая дур-р-ра, – говорю я и обрекаю родителей на нудную лекцию о правильном воспитании подрастающего поколения.

После чая бабушка уходит. Мама выключает телевизор с выражением глубокого блаженства на лице и вытягивается на тахте без признаков каких-либо жизненных сил. Папа нёсётся к своим рукописям, а я вхожу в Сеть. Там с утра висит Морозова. Окси любит троллить в сети, провоцируя слабонервных на скандалы. Она сообщает, что у них в классе новенькая из какой-то деревни, но клёвая. Обсуждаем с Оксанкой другие новости нашего, то есть моего бывшего, класса, и она неожиданно предлагает сходить завтра в кафешку. «Только это, Ась, ты захвати денег на двоих», – добавляет Оксанка. Я неожиданно предлагаю взять с собой Танюху. Оксанка неохотно соглашается.



В кафе, когда мы туда с Танюхой приходим, уже сидят Морозова, Веранда, новая Оксанкина одноклассница и, конечно же, Лёлька. Как без неё?

Классно было бы сходить куда-нибудь нам втроём: Оксанке, Танюхе и мне, но Морозова без своей новоиспечённой компании никуда не ходит. Как она мне однажды объяснила:

«Скучно, да и мало ли когда и с кем придется “разбираться”?»

Оксанкина одноклассница уже влюбилась в Кирилла Верховского (в него все новенькие влюбляются) и мы с Морозовой уговариваем её, не объясняться ему. Лёлька рассматривает посетителей кафешки. Веранда молча смакует коктейль. Всё-таки она старше нас и ей, наверное, часто бывает с нами скучно.

Лёлька указывает на девчонок за соседним столиком. «Смотрите, ни кожи, ни рожи, а туда же», – говорит она нам и добавляет матершинное слово.

Девчонки пьют молочный коктейль и хихикают. На нас они вообще не обращают внимание. Да и мне, по-правде сказать, на них наплевать. Девчонок двое: одна светленькая, с тонким профилем, другая – с медными волосами и с чёлкой прям на красиво обведённые глаза.

– Вы с какого района? – спрашивает их Лёлька.

Девчонки напрягаются. Светленькая лезет в сумочку у себя на коленях.

– Почему не отвечаете, когда вас спрашивают? Вы чё…? – обзывает девчонок

Лёлька. Медноволосая поворачивается и, не моргая, смотрит на Лёльку. Губы её презрительно кривятся.

– Э-э, ходи ровно, – говорит ей Веранда и девчонка отворачивается.

– Что за барахло они на себя нацепили? – громко спрашивает Оксанкина одноклассница.- Они чё из деревни? Они нас чё, собралися здеся позорить?

– Девчонки, мы же к вам не лезем, – миролюбиво говорит светленькая, да так миролюбиво, что хочется отвернуться.

– Надо девочкам объяснить правила поведения в нормальном обществе, – говорит Лёлька и подвигается к их столу. – Пошли – обсудим.

– Девчонки, мы сейчас уйдём, – говорит светленькая и смотрит на Веранду.

– Вы уже немного зарвались, – объясняет ей Верка. Подружка светленькой фыркает и сдвигает медную чёлку на бок.

«Молча сматывались бы, – думаю я. – Уж не до «хорошей мины». Лучше жертвовать малым ради главного. А что здесь главное? А речь вообщем-то о чём – о самолюбии или о достоинстве? Да элементарно о том, чтобы не стать инвалидом».

Я не знаю, что думает Танька, но она всем своим видом демонстрирует возмущение поведением нашей компании.

Вижу испуганные глаза светленькой.

– Отстаньте, они же вас не трогают,- говорю я и заставляю себя посмотреть на Верку. – Толпой на двоих – не честно.

– Эта херня для таких, как ты, лохов. Поняла? – усмехается мне в лицо Лёлька.

Вот как раз лохом я и не хочу больше быть. Я не могу струсить. Впрочем, есть такое понятие как разумная трусость. «Лучше один раз быть трусом, чем всю жизнь покойником», – вспоминается мне чья-то мудрость.

– Нас двое, – шепчет мне куда-то в затылок Танька.

– Сядь и не дёргайся, – говорит Оксанка.

Повелительный тон – верный способ убеждения.

Лёлька психует. У Верки злые глаза. Оксанка смотрит в сторону.

– Ася, задрала уже! Чёты всегда своих сдаёшь? – говорит она через время. – Надоела!

Выходит, если ты решаешься на своё мнение, значит плохой друг или даже предатель. Это тоже не честно. И не правильно. Когда правы только потому, что их много – это толпа. А закон толпы: мы правы и нас много. А Оксанка человек толпы. Ей очень важно, что подумают окружающие.

– Что случилось? – подходит к нам парень из кафе, наверное, администратор.

– Да вот знакомых встретили, – улыбается ему Веранда. Парень вопросительно смотрит на медноволосую.

– Мы уже выходим, – вставляется светленькая, явно рассчитывая на снисхождение нашей компании, но первой из кафе выходит Оксанкина одноклассница. Затем девчонки-подружки. За ними – Лёлька.

Мы вчетвером остаёмся расплачиваться.

– Между прочим, за это есть уголовная статья, но я забыла уже какая, – говорит Танюха. – У меня папа адвокат.

Веранда и Морозова одновременно поворачиваются в её сторону. На Веркином лице лёгкая тревога, на Оксанкином – ненависть. Кажется, ещё секунда и она вцепится в Танюху.

– Вера, тебе эти разборки доставляют удовольствие? – спрашивает Веранду Танька.

– Да ты чё? Просто я не люблю понты. Не-е, ну понятно, люди разные, но я из тех, кто любит ясность.

– А вот Лёлька, она, по-моему, кайфует от разборок, – вставляюсь я.

– Отцепись от неё, – говорит Окси.

– Не-е, ты просто не знаешь Лёльку. У неё дома, знаешь, как стрёмно. Вот нервы и сдают, – подозрительно миролюбиво объясняет мне Веранда.

– Толпой как-то легче быть нервной, – говорю я, хоть и понимаю, что Лёлька меня просто уроет за эти слова, как только мы выйдем отсюда.

– Ты бы рот закрыла, – психует Оксанка.

Верка бросает на неё сердитый взгляд, и Окси отворачивается.

– Не-е, ну ты меня, Ася, знаешь. Я и без толпы молчать не буду, а ты всё-таки немного думай, – говорит Верка, и я вижу, как ей не нравится эта тема.



Вот я и думаю. А думаю я, что в большинстве случаев драки происходят не для удовольствия, если, конечно, их затевает не эта психопатка Лёлька, а чтобы подмять под себя. Власть над другими – вот в чём кайф. Ущербная философия.



Когда мы выходим, нас никто не ждёт. Верка уверенно идёт за угол кафешки. Мы с Танюхой остаёмся на пороге, но слышим негромкую ругань из-за этого угла. Переглядываемся, на секунду замираем, и Танюха направляется туда. Я быстро оглядываюсь по сторонам и иду за ней. Темнеет. По дороге шуршат машины. На тротуарах спешащие прохожие. Вокруг своя жизнь.

За углом, прижавшись к стене и прикрыв лицо руками, стоит медноволосая. Светленькая куда-то исчезла. Перед ней Лёлька, рядом Оксанкина одноклассница. Лёлька бьёт девчонку по лицу. И я вижу, что её лицо уже всё в крови.

– Что-то я плохо слышу, – говорит Лёлька. – Громче.

– Простите меня, – говорит срывающимся голосом девчонка. Одноклассница ржёт и подсекает её сильным ударом ноги. Девчонка падает. Лёлька пинает её. Мне буквально сносит крышу от увиденного. «Сволочи!» – ору я и кидаюсь на Лёльку. Хватаю её за волосы и в ту же секунду получаю сильнейший удар в висок. И, прежде чем перед глазами всё исчезает, чувствую разрывающую боль в голове.



Прихожу в себя. Рядом Танюха, Оксанка и Веранда. У Танюхи с Оксанкой зарёванные лица.

– Ну, ты нас напугала, – говорит мне Веранда и делано улыбается.

– Всё равно нужно вызвать «скорую», – говорит Танюха.

– Ася, ты как? – спрашивает Морозова и мне кажется, что мы с ней по-прежнему подруги.

Я приподнимаюсь. Голова тяжёлая и кружится.

– Ася, у тебя голова не кружится? – спрашивает Танюха.

– Вызовите такси. Хочу домой, – прошу я.

– Ну, ты безбашенная, – опять деланно смеётся Веранда, – кинулась, как психопатка.

– А что нужно было подождать секундантов? – говорит Танюха, и я благодарна ей, что мы вели себя достойно в этой ситуации. И ещё я вспоминаю, что папа у Танюхи совсем не адвокат.

До прихода такси никто больше не произносит ни слова.



Перед дверью моего подъезда Веранда говорит:

– Ася, в том, что случилось, ты сама виновата. Я же тебя предупреждала, что нужно чаще думать.

Я согласно киваю.

– Скажи родителям, что упала, – продолжает Веранда. – Да и «скорую» вызывать не стоит – до утра всё устаканится. Не ты первая, не ты последняя.

Я опять согласно киваю.



Но «скорую» родители вызывают. И моим рассказам, как я грохнулась в темноте о тротуар, ни на секунду не верят, но я говорю папе, что будет хуже, если сообщим в милицию, и он соглашается с условием, что продолжения не последует.

У меня синяк на пол-лица и сотрясение. И я освобождена от занятий. Так что времени подумать, как настоятельно советовала Веранда, теперь предостаточно.

Мне стыдно перед Таней, но в глубине души я довольна, что случившееся поставило точку в истории моей дружбы с Верандой и её компанией.



– Слушай, а может Асю в какую-нибудь спортивную секцию определить? – говорит мама папе на следующий день. Мы пьём чай на кухне, вымыв посуду после ужина.

– Я не спортивная.

– Идея, конечно, не «вау, супер!», но стоит попробовать, – обращается ко мне папа.

– Нет, – трясу я отрицательно головой.

– А ты могла бы её хоть иногда брать с собой на фитнес? – спрашивает он у мамы.

– Нет, – в голос мы с мамой.

Папе явно не нравится поспешность, с какой мама отказывается от моего присутствия в их с Маргаритой тусовках. Он продолжительно смотрит на маму.

– Ладно, пойду, поваляюсь, что-то я совсем без сил, – отступает она.

– А мне ещё инфу по литре скачать, – сматываюсь я в Инет от семейных проблем.



Ночью, засыпая, думаю, что значит «близкие по духу» люди? Точно одно – это не всегда те, которые родные тебе по крови.



Мороза не объявляется. Танька приходит каждый день. Потихоньку выздоравливаю.



Прихожу в школу накануне её юбилея. Подготовка к нему идёт полным ходом. Танька, Ольга Юрьевна и вся её «историческая тусовка» заняты в ней. Благодаря им получаю пригласительный на этот Супер Мега День Рождения.

Праздник как праздник. Полная куча разного народа, но Юрку Глуховского вижу сразу. Каким макаром он сюда попал?

– Привет, – радостно обнимаю я его.

– Какой приятный сюрприз, – говорит мне Юрка, хотя видно, что он ничуть не удивился.

Я согласно киваю:

– Сюрприз.

Юрка подходит вплотную. Трогает мои висящие вдоль лица волосы. Мне неудобно отстраниться и я терплю.

– Тебе идёт такая причёска, – говорит он, и я немного удивляюсь. Сегодня я впервые распустила волосы, разделив их ровным пробором, но никто этого не заметил. Никому даже не интересно, какой он, мой пробор.

– Впрочем, я знал, вернее, надеялся встретить тебя здесь, – говорит каким-то низким голосом Глуховский. Он волнуется.

– Ну да, – бормочу я и отвожу глаза.

– Знаешь, это классно, что мы снова с тобой встретились, – говорит Юрка и берёт меня за руку. – Ася, не притворяйся, что не понимаешь, как ты мне нравишься. Я, кажется, опять в тебя влюбился, – говорит он, немного перед этим помолчав.

– Я, пожалуй, пойду, – шепчу, не глядя ему в лицо.

Юрка отпускает мою руку. И я тихо, как крыса, сматываюсь в толпу.



– Ты сегодня красивая, – говорит красавчик Бобров.

И это правда. Я вся красивая сижу в фойе школы. Рядом смеются, обнимаются какие-то взрослые бывшие ученики.

– Пойдём погуляем – скучно тут, – через время опять говорит Бобров.

Я отрицательно машу головой. Мои глаза наполняются слезами. Где-то возле окна вижу Аньку Ярошенко.



– Ты вчера поздно вернулась? – спрашивает мама, когда мы пьём с ней утром кофе.

Если бы она спросила больше, я бы рассказала ей о Глуховском, о родительском собрании, о моих новых отношениях с ребятами из школы. Да и о новой школе, в которой я проучилась уже столько времени.

Всего этого я маме говорить не стала, я только спросила:

– Мам, а тебя хоть чуть-чуть интересует, с каким настроением я возвращаюсь? Почему ты только спрашиваешь – во сколько?

– Ты взрослый человек, у тебя должна быть личная жизнь. Я не считаю возможным лезть в неё.

Хотелось бы думать, что это правда.

Мама много лет работает с детьми, поэтому ни на йоту не сомневается, что хорошо их понимает. У детей должна быть своя территория – одно из её понятий.

Сколько я себя помню, у меня всегда была своя территория, огромная, как пустырь за сараем, на котором дедушка пас коз.





Трезвонит домашний телефон. Мама берёт трубку.

– Кажется, новый поклонник, – говорит она, войдя ко мне.

«Юрка! – думаю я. – Лучше бы он не звонил. Чего уж теперь?»

– Привет, – говорит в трубке голос Максима Боброва. – Как жизнь молодая, – вальяжно растягивает он слова.

– Привет, – отвечаю и чувствую, как он хочет, чтобы я удивлённо молчала, или даже сопела в трубку. Бобров предвкушал моё изумление.

– Это я, Макс Бобров, – говорит он, не теряя ещё надежды ошарашить меня своим звонком.

– Да я поняла. Как жизнь?

– Всё схвачено, – говорит он бодро. – А у тебя как? – повторяется Бобров, и я догадываюсь, как он в эту минуту желает, чтобы у меня всё было хреново.

Несколько минут разговора тянутся вечно. Пустые дежурные фразы.

– Ну, ладно пока, – первым не выдерживает Макс.

– А ты что-то хотел? – проявляю я заинтересованность под занавес.

Бобров молча отключается. Ну и флаг ему в руки.



Взрослым знакомо «мой ребёнок меня не слышит», а как вам – «моя мама со мной не разговаривает».

Мне хочется услышать от кого-нибудь слова поддержки, когда ты отказываешь парню, а он классный и он твой друг, но он не тот единственный из тысячи тысяч? Мне очень нужно знать, как не ошибиться в выборе парня? А как определить, что ты уже любишь, а не просто страшно остаться одной?

Ерунда типа « мужчины – с Марса, а женщины – с Венеры» меня раздражает. Я хочу знать, чем же мужчины отличаются от женщин, и я имею в виду не то, что одни носят «боксеры», а другие – бикини. И поэтому иду к бабушке, Альбине Николаевне.

В гости бабушка нас никогда не приглашает. Её дом – это её мир. Мир не хуже и не лучше нашего, просто другой.

Гостиная, застланная коврами, с тёмно-вишнёвыми гардинами, с холодным блеском хрусталя в горке и мерцающими в полумраке зеркалами, представляется мне бабушкиной тоской о разрушенном её веком времени, когда женщины не были соратниками и товарищами, женщины волновали слабостью и неприступностью. Я уже шестнадцать лет живу с тоской о том времени.

Перешли на кухню. Кухня с широким подоконником, заставленным комнатными цветами, с куклой-грелкой на чайнике, парой попугайчиков в клетке под самым потолком была для бабушки маленьким полуостровом или даже спасительным плотом, когда вокруг штормило и кидало из стороны в сторону.

Я устраиваюсь поудобнее в углу возле окна. Бабушка включает чайник, ставит на стол мамино абрикосовое варенье и нарезает сырок. Готовить она не умеет: раньше не было времени научиться, а сейчас – нет смысла.

– Само плывёт в руки только то, что не тонет, – говорит бабушка Альбина Николаевна в начале нашего разговора.

И ещё она говорит, что девушка должна быть гордой и неприступной. Сначала умной, а потом уж красивой.

Женщин любят не красивых, а интересных. (Здесь кого-то пытаются надуть. Кажется, меня).

– А если не встретишь, которого захочется полюбить, что быть одной?

– А это от женщины зависит. Бывают женщины, которые не могут существовать сами. Такие хоть к кому прилипнут, хоть под кого подладятся, только бы одной не остаться.

– Одиночество – страшно, – возражаю я.

– А ты не бойся, – говорит бабушка и в её голосе явно слышна насмешка. – Это слабые люди придумали, что одиночество – ущербность и неполноценность, что оно достойно жалости, и что оно ненормально для человека. Одинокие люди часто…

– Нет, одиночество – плохо.

– …полностью свободны.

Свободная женщина, бабушка Альбина Николаевна, говорит и говорит. Слов, выражающих её мысли, так много, что я перестаю отличать свои мысли от навязанных.

Иногда эти речи сильно смахивают на ответ Дашки Ломакиной на уроке.

Сейчас я вдруг понимаю: бабушка Альбина Николаевна тоже была одинокой.

Интересно, а про нас с папой бабушка знает?



«Если верить бабушке, то мужчин любят не красивых, а надёжных, – думаю я вечером, лёжа на своей тахте. – Герман красивый, Юрка – надёжный. А каким же должен быть любимый парень?»

Вместо чёткого ответа, ожидала меня теперь целая куча вопросов.

Называется, сходила – выяснила.



Утром возле школы вижу, как Ольга Юрьевна выходит из чьей-то машины, дверцу ей открывает мужчина примерно такого же возраста как мой папа и такой же приятный. Вот именно приятный. Короткая стрижка, средний рост, не дохляк. Это всё я вижу, пока стою в сторонке: неудобно проходить мимо них. А они о чём-то увлечённо разговаривают. Ольга Юрьевна улыбается, но не жеманится и не подводит глазки. Держится нормально.

В школе спрашиваю Танюху:

– Тань, а Ольга Юрьевна замужем?

– Нет.

– Она что старая дева?

Мне как-то неприятно от этой мысли.

– Ась, ну ты что вообще? – Танька крутит пальцем у виска. – Ей чуть-чуть за тридцать.

– А это ещё нормально? Да?

Танька цыкает и делает изумлённо-недоумённое лицо, дескать, живут же такие тупые.



Не передать моего изумления, когда я после уроков вижу эту же парочку в школьном дворе, а возле них Таньку. Я прохожу мимо и останавливаюсь невдалеке: я не собираюсь уходить домой, так и не узнав: кто это и почему?

– Это кто? – спрашиваю Танюху, как только она подходит ко мне.

– Дядя Саша. Александр Владимирович.

– Ну и?

– Это поисковики.

– Тань, ну ты же не будешь выделываться и выдавать мне в час по слову?

– Нет. Просто я думаю. Жаль, что мы выпускаемся, а Ольга Юрьевна, наверное, опять весной с пацанами поедет, – с нескрываемой досадой говорит Танюха.

Не сказать, что я понимаю, о чём она, но киваю и жду продолжения.

– Александр Владимирович и ещё несколько человек – поисковики. Они на поле боя ищут солдатские захоронения. Уже много лет. В основном весной, пока трава невысокая. А мы с Ольгой Юрьевной и, кстати, ваша Вероника была с нами, помогали им в прошлом году.

– Вы им помогали? Вы занимались поиском солдатских могил?

– Да, Ася, люди это делают. А осенью мы встречали дочь и внучку погибшего солдата аж из Казахстана. Представь, дочь – бабушка, а внучка совсем взрослая женщина, а солдат никогда не видел её. Эта бабушка-казашка так плакала.

Танька отворачивается и вытирает пальцами глаза.

Да, я знаю, что люди это делают, но люди это делают где-то там, и об этом говорят по телевизору и пишут в СМИ, но, оказывается, раскапывают захоронения, встречают родственников погибших, совсем рядом. Жорик терроризирует лохов и ботанов, Герка чипыжится на крутых пляжах, а параллельно им ищут погибших солдат.

Не знаю почему, но мне это взрывает мозг. Как, из всех этих параллелей, выбрать свою?



Сегодняшний весенний день по-летнему солнечный и тёплый.

В конце дня Танюха сообщает мне в электронке, что завтра идём убирать на городское кладбище могилы фронтовиков и список того, что взять с собой. Всё, что нужно для уборки, у нас есть и не в одном экземпляре, но на даче, поэтому мы с папой вечером ходим по квартирам в нашем подъезде и просим.

«Заодно и с соседями познакомишься», – говорит мне папа. Дают всё, а когда узнают для чего это мне, угощают конфетами, выпечкой, даже грецкими орехами.

– И куда нам столько? – говорю я, когда мы возвращаемся домой.

– Причём здесь мы? Отнесёшь на могилы, – говорит папа и смеётся глазами.



Следующее утро тоже звонкое и солнечное.

Собираемся возле школы. Когда входим в маршрутку, Ольга Юрьевна громко объясняет пассажирам, куда мы и зачем. Никто из них не возмущается, что мы втаскиваем полную кучу разного инструмента. Нет, одна дама всё-таки говорит, чтобы ездили на такси. «Вот сама и поезжай», – затыкают ей рот две шустрые старушки. Когда мы подъезжаем к кладбищу, нас там уже ждут несколько мальчишек. «Давай, помогу», – берёт у меня из рук сумку очкарик, с которым мы красили цилиндры к спектаклю.

Мы много делаем в этот день, даже Ольга Юрьевна говорит, что столько не планировала. Я же с непривычки натираю мозоль, но никому об этом не говорю. Дома мне папа его густо намазывает йодом и бинтует. И выглядит он теперь как настоящая боевая рана. А мама весь вечер называет папу медпапой.



Ольга Юрьевна неожиданно затевает сделать фото-отчёт о работе с поисковиками, о встрече с родственниками фронтовиков, об уборке могил на кладбище и пойти со всем этим на классные часы, посвящённые Дню Победы. Я боюсь, что меня не включат в эту бригаду и думаю, как вести себя в таком случаете: самой попроситься или гордо молчать. Но как-то у меня оказывается, само собой, куча разных поручений. Даже папе приходится мне помочь. Он предлагает написать об Ольге Юрьевне и ребятах статью в местную газету, я сообщаю нашим об этой идее в электронке, и уже вечером у нас на кухне сидят Танюха и Вероника с фотографиями и воспоминаниями о прошлогодней работе в отряде поисковиков.

На следующий день в школе Вероника предлагает мне попробовать петь с ней фронтовые песни на школьном праздничном концерте, но я отказываюсь. На такой подвиг я ещё не способна.

А вот на классных часах, когда Вероника чуть хрипловатым голосом поёт под гитару: «Бьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза», я вместе со всеми нашими подпеваю «до тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага» сердце моё щемит и слегка перехватывает горло от таких слов, от ощущения причастности к чему-то настоящему и огромному.

Когда мы приходим в наш класс, и парень-девятиклассник начинает читать стихотворение Симонова, у меня клацают от волнения зубы.

Развалившись за партой, нога на ногу сидит рыжий Гоша.

– А? Что? Не слышу без очков! – паясничает он.

Гошкино умничанье обмельчало и граничит с клоунадой.

– Гоша, заткнись, – стонет Капустина. Демонстрация независимости достала уже всех в классе.

Гоша заткнулся. Наш класс проверку выдержал.



Возвращаюсь из школы, и мне так хочется кому-нибудь рассказать обо всём этом.

И я иду к Морозовой.

Дверь открывает Оксанкина мама. И с ходу начинает кричать:

– Что вы ходите?! Что вам надо?!

Я стою онемев.

Но тут наконец-то Оксанкина мать узнаёт меня.

– О, явилась – не запылилась, – ещё больше ошарашивает она меня. – Тебе чего надо?

– А Окси можно, – лепечу я.

– Нету её, – захлопывает передо мной дверь Оксанкина мама.



Телефон Оксанкин не отвечает. В онлайн её нет. Пишу ей в электронке – тишина.

Иду к Глуховскому. Морозова ведь и его бывшая одноклассница.

В дверь звонить не хочется, поэтому я, спустившись пролётом ниже, усаживаюсь на подоконник, рассчитывая высидеть встречу с Юркой. Ждать приходится долго, но я дождалась. Глуховский появляется не один. Вместе с ним поднимается по лестнице девушка. Девушка слегка пыхтит, у неё явно есть бабушка, которая печёт булочки. Но она симпатяга.

Я не очень удивляюсь, но мне так обидно. Я даже пугаюсь, что сейчас разревусь.

Юрка молча стоит на лестнице и смотрит на меня снизу вверх. Кажется, сегодня – не время разговоров по душам.

– Я хотела поговорить (об этой идее лучше бы забыть), – наконец-то объясняю Юрке увиденное. – Извините, – говорю девушке и стекаю по стеночке этажом ниже.

Там меня догоняет Юрка, и я путано рассказываю ему о Морозовой.

По правде говоря, Глуховскому послать бы меня далеко и весело, но он, молча, слушает. «Я что-нибудь придумаю», – говорит Юрка, и мы расходимся: он идёт вверх по лестнице, а я спускаюсь вниз.

Тот, кто говорит о детстве, как о счастливой и беззаботной поре – либо забыл своё детство, либо у него детства попросту не было.



Морозова появляется на следующий день вечером. Она звонит в домофон и отказывается зайти. Я выхожу. Оксанка стоит возле подъезда спиной ко мне. Я не вижу её лица, но по каким-то худым и опущенным плечам понимаю: Оксанке худо.

Немного помолчав, она говорит:

– Меня Глуховский разыскал.

– Да, – киваю я.

Опять молчим.

– Что планируешь делать после школы? – как-то по-глупому спрашиваю я.

– Поеду к бабушке, она на Алтае живёт.

-А-а-а, – говорю я. – Бабушка – это классно.

Никогда раньше я не слышала от Оксанки о бабушке.

– Да, – кивает Оксанка, а мне кажется, что она вот-вот расплачется.

Я не знаю, как спросить, что с ней случилось.

– Ну, ладно. Пока, – говорит Морозова и смотрит на меня взрослыми глазами.

У меня в горле застревают всхлипы. Я боюсь сглотнуть – вдруг они вырвутся.

– Пока, – говорю я и обнимаю Оксанку. Оксанка упирается, и у неё дрожат губы. Видно, ей здорово не по себе.

Морозова уходит, а я стою возле подъезда. Смотрю в небо, оно тёмно-синего цвета.

Звуки двора реже и глуше.



А у неё, такая маленькая грудь,

И губы, губы алые как маки…

Уходит капитан в далёкий путь,

Целует девушку из Нагасаки, – поёт в беседке под гитару Моцарт, пацан из соседнего двора. Классно поёт, пригодилось музыкальное образование.

Парня по кличке Моцарт я помню ещё просто мальчиком со скрипочкой. Будущего Моцарта его мама водила через наш двор за руку в школу, где преподавала моя мама. У мальчика были девчоночьи крупные локоны и печальные глаза старой собаки. Я наблюдала за ним из окна и сопереживала, я понимала его. «Мальчика со скрипочкой» из меня не растили, но очень надеялись, что я сама вырасту. А, чтобы избежать дурного влияния «двора», меня просто не выпускали во двор.

Мальчик вырос, мама его вышла замуж за пузатого учителя физкультуры из моей бывшей школы. И теперь, если выглянуть утром в окно на кухне, то обязательно увидишь маму мальчика и учителя, бегающих трусцой по корту. А Моцарт днями ошивается в нашем дворе.



Морозова ушла. Моя первая подруга Оксанка Морозова – девчушка в белой блузочке с немыслимыми, как-то чудно плетёными, косичками. Оксанкины косички – молчаливая зависть всех девчонок начального блока. Ещё я вспоминаю, как Оксанка закусывала нижнюю губу, когда писала, или читала на уроке.

Я сижу на лавочке возле соседнего подъезда и слушаю, как поют под гитару пацаны из нашего двора, как смеются их девчонки. В жизни, которая была у меня до ухода Оксанки, не было вот таких посиделок, не было никакого «двора», вообще как-то многого не было. И я пронзительно понимаю, что мне необходимо наполнить всем этим свою следующую жизнь.



…Итак, школьные годы подходят к своему логическому завершению. Вчера у нас был выпускной бал.

На горизонте – поступление в ВУЗ. После некоторых размышлений решаю поступать в педагогический, на исторический факультет. Мама говорит своё категоричное: «Только через мой труп», и я иду сдавать документы в местный пед.

В приёмной комиссии встречаю «Мальчика со скрипочкой». Он, оказывается, Роман Вакулин.

Учителя любят на своих уроках приводить примеры из личной жизни, даже, если и не признаются в этом. А о чём мы с Ромкой Вакулиным будем рассказывать детям?



Небо прорвало дождём. Дождь льёт и льёт. Пропадает лето.



Медленно собираюсь к бабушке. Выглядываю в окно – всё тот же дождь.

На кухне пахнет клубникой, а до этого – вишней. Мама варит варенье.

– В такую погоду хороший хозяин собаку не выгонит, а ты Аську отправляешь, – говорит папа, отхлёбывая из большой чайной чашки. Он сидит на кухне, перед ним розетки с разным вареньем – это называется дегустировать.

– Помолчи, а то сам сейчас пойдёшь, – говорит мама, и папа продолжает чаёвничать.

Я вздыхаю, громко и продолжительно. Беру сумку с баночками варенья и плетусь к двери.

– Надень, а то застудишь голову, – протягивает мама мне берет. – Французский. Маргарита тебе в подарок привезла.

– А почему красный? – бурчу я. – В надежде, что под красным появятся мозги?

Как всё просто у этих фэн-шуйцев. Делать нечего: напяливаю берет. Уже на выходе меня ловит мама и заставляет переодеть его заново, более женственно.



Погода по-прежнему дрянь. Мерзко моросит. «Бр-р-р», – передёргиваю я плечами.

– Эй, малиновые береты, – кричит мне из беседки Жорик.

Они в любую погоду зависают во дворе. Прошмыгнуть незамеченной не удаётся. Делаю шаг быстрее. Жорик подскакивает и идёт мне наперерез. И не лень ему?

Он останавливается напротив, расставив ноги. Наверное, представляет себя этаким бывалым моряком.

– Ну чего тебе? – говорю я и изображаю жуткую усталость от их дебильных выходок.

Жорик целится в меня указательным пальцем.

– Пиф-паф, Красная шапочка, – говорит он и щёлкает языком, имитируя выстрел.

Больше сказать нам друг другу нечего, и мы молчим.

Пока стоим, на тротуар подтягиваются остальные. Последним подходит Моцарт.

Вперёд выдвигается крупный, высокий парень по кличке Пупсик.

– Час расплаты настал, – говорит Пупсик и срывает с меня берет.

Пупсёныш, оказывается, ещё и тупой.

– Ты думаешь? – спрашиваю я.

А что мне ещё говорить, не молчать же?

Пупс мнёт в руках мой красный головной убор, а затем его лицо озаряет мысль и он, тупо улыбаясь, плюёт в него. Я делаю вид, что меня это никак не касается. Над беретом наклоняется пацан, стоящий за Пупсиком, и тоже плюёт. Все ржут.

– Вы здесь развлекайтесь, а я пойду, – говорю я и пытаюсь обойти амбала.

– Стоять, – задерживает он меня рукой, и лицо у него при этом такое счастливое.

– Ну, ты бы руками её не трогал, – неожиданно говорит Моцарт.

Лицо Пупсика ещё раз озаряется счастливой мыслью и он, резко повернувшись к Моцарту, протягивает берет:

– Плюй, гнида.

Моцарт растерянно молчит. Лицо его делается пунцовым. На передний план тут же выдвигается Жорик.

– Ты чё, не слыхал? Плюй, лошара, – говорит он и презрительно сплёвывает под ноги Моцарту.

Наверное, из всех ситуаций, известных мне не понаслышке, эта – самая непростая. Я чётко её чувствую. И мне даже жаль этого Моцарта, но помочь ему выйти из нее с достоинством не в моих силах. Может быть, в следующий раз, когда я стану взрослой? Взрослым, им вообще, по ходу, живётся проще.

Смотрю на Ромку и вспоминаю слова папы о том, что иногда молчание – это не трусость, а мудрость. И понимаю, что «Мальчик со скрипочкой» сейчас поступит мудро.

– Отдай ей шапку, кретин, – говорит Ромка-Моцарт и выдёргивает злосчастный берет из рук дылды.



Мы сидим возле соседнего подъезда. Ромкины нос и губы распухли, а левый глаз слегка прикрылся. Я смотрю на висок, там у него, как в западне, бьётся жилка.

– Скажешь своей маме, что…

– Да дома никто и не заметит, – говорит он.

Шарю в кармане. Достаю носовой платок и осторожно промокаю Ромкины губы-вареники. Так, я видела в кино, медсёстры в госпитале вытирают лица тяжелораненым. Он улыбается.



Я смотрю на Ромку, и у меня где-то под сердцем звенит жалость. Мне кажется, у меня тоже начинают болеть и нос, и губы. Это же ненормально, когда девчонке хочется пожалеть парня, это же парни у нас сильный пол, но всё равно, хочется нежно погладить Моцарта по щеке и так хочется обнять его.



Я думаю, что мне хорошо! И мне хорошо.


Наталья Караева
2015-06-09 17:08:47


Русское интернет-издательство
https://ruizdat.ru

Выйти из режима для чтения

Рейтинг@Mail.ru