Рассказы о ветеранах...

Рассказы о ветеранах

 

Рассказы и очерки разных лет

по воспоминаниям ветеранов Великой Отечественной войны.

 

КУПАВКИ

 

Уральцам, не вернувшимся с войны, посвящается.

 

Только что прошла одна из первых гроз, тяжело надвигающихся на город, но всегда приносящих с собой свежесть весны и радость обновления каждой душе, способной почувствовать се­бя частицей большого и доброго мира.

Один из десятка бутонов лопнул во  время грозы, и солнце, блеснувшее в проломы ещё не развалившейся тучи, скользнуло по головке цветка, отразилось в каплях воды, дрожащих на каждом свежем лепестке, скатилось вместе с каплей к основанию бутона, повисело долю секунды и упало в потрескавшуюся, грязную от сырой земли ладонь.

Лицо старухи было мокро от дождя, и никто бы не заметил слезы, скатившейся по щеке и соединившейся в ладони с солнеч­ной каплей, упавшей с цветка. Женщина растерла лужицу в руке, вздохнула и вновь стала садо­вым ножом тщательно рыхлить землю вокруг неброского куста, на котором распустился лишь один солнечный цветок.

Город наступал на покосившийся забор садика мокрым асфальтом, текущим вдоль окон домика, звоном трамваев, бегущих   по людским делам, вымытыми окнами - девятиэтажных пластин, разре­зающих старый пригород на огромные доли.

   Дождь кончился. Старуха принесла скамеечку, поставила рядом с грядкой, села, подперла подбородок рукой и задумалась.

Выла такая же весна – синь,  словно рождённая первой гро­зой, растекалась по небу. Хлопнула калитка. По тропинке к крыльцу зашлёпали босые мальчишечьи ноги.  Женщина, выйдя на крыльцо, строго взглянула на мокрого паренька:

– Где ты ходишь? – Парнишка насупился, скинул мокрую рубаху, подогнул сы­рые штаны, подошел к отгороженной, поставленной на ребро дос­кой полоске земли под окном и начал ковырять рукой землю.

– Не ройся, я там посадила астры. И убери эту траву. – Мальчишка не ответил, прошёл вдоль самодельной клумбы в угол, образованный кержацким забором и стенкой дома и на самой чер­те вечной тени и света стал вновь ковырять землю, всем своим видом показывая, что он подчинился воле матери и садит свою "зеленую дрянь" в углу, где никакие астры расти не будут. Но украдкой глядя на мать, всё время ковырял землю всё дальше в солнечную сторону, выигрывая необходимые сантиметры освещенно­го солнцем пространства.

Женщина посмотрела в сторону сына, что-то недовольно ска­зала, махнула рукой и прошла в раскрытую дверь дома.

Каждый день она, поливая астры, удивлялась живучести невз­рачного кустика, на котором, к своему удивлению, обнаружила похожие на бледно-зеленые луковички бутончики и подумала, что во дворе городского, хоть и собственного домика, каждый клочок земли дорог, и если она посадила под окном астры,  то только потому, что, по словам соседок, их можно продать, а в большой семье, где мал-мала-меньше, каждая копейка на счету: и занимать землю всякой лесной травой всё же не стоило бы.

Прошло семь лет - женщина уже не думала о цветах, как о выгодном товаре для поддержания семейного бюджета: природ­ная тяга человека к красоте победила житейскую мудрость, да и материально семья стала жить лучше. Старший сын, тот, что по­садил траву, оказавшуюся нежным, тепло-желтым цветком, уже ра­ботал на заводе слесарем, помогал отцу с матерью и, казалось, забыл о своем цветке, посаженном на грани тьмы и света. А цве­ток каждую весну, вытягивая хрупкие бледно-зеленые шейки рост­ков в сторону солнца, убегая от тени, нежил в лучах свои блед­ные луковички и после хорошей грозы вырывался из одного-двух, а затем из всех бутончиков ярким желтым язычком. Солнце брало язычок, тянуло его лучами изо всех сил и вытягивало прекрасный яркий цветок – порождение первой грозы. Но проходило недели две, и последний майский гром звучал гонгом для каждого цветка, и они исчезали,  словно и не было их никогда.

Для себя женщина уже давно окрестила цветок «майским».

…                              …                           …

Был май 39-го, улочки окраины большого города охрипли вмес­те с молодыми ломающимися голосами, поющими о разлуке, звене­ли гранёными стаканами и говорили хорошими, давно надоевшими, но необходимыми словами старших, напутствующих и наставляющих, из которых главными были: "Ну, ты смотри - не подведи", "Я в твои годы", "Пиши Федька" и долго ещё в том же духе.

У женщины были влажные глаза – Федя, её первый, уходил в армию. Отец всё рассказывал, как рубался с белыми.

– Нет, чтобы подсказать ребенку, что надо слушать старших, не выскакивать со своими словечками.

Сын улыбался младшим брату и сестренке, поддакивал отцу и соседу, у которого не было сына, зато была взрослая дочь – и, наконец, встал и пошёл к выходу. Мать поспешила вслед за сыном, с готовыми мыслями насчет почитания старших. Но сын опе­редил её.

 –  Мама, – зазвенело натянутой струной, – вон там, видишь, в углу "зеленая дрянь" – помнишь. Женщина удивилась странному голосу сына.

   – Мама, эти цветы бу­дут каждый май напоминать тебе обо мне, ты их смотри не выпо­ли. – И,  свернув грусть, рассмеялся. У матери легче стало на сердце, уж больно не понравилось поначалу ей настроение сына.

   Потом он писал о какой-то финской войне, на которую его не послали, и он жалел об этом. Писал, что, демобилизуясь, приедет домой и засядет за книги, что семь классов – это очень мало, потому что, как говорит политрук, новая техника будет требовать знаний.            Письма были с Украины, поняла мать по   описаниям садов. А цветы сына приветствовали её желтыми головками в мае 1941 года  так же, как в мае тридцать первого. И они радовались за своего благодетеля.

   Но уже над всем мирным стояла беда ...

   «Мама, у нас жарко, в обоих смыслах, отцу скажи, что в рукопашную не хожу, а луплю по ним из их же автомата, передай­те привет всем знакомым. Мы идём к Смоленску, если будет время, напишу. Смерть фашистским оккупантам!»

Треугольник со штемпелем "Проверено военной цензурой" и не очень хорошо зачёркнутыми словами "Мы идём к Смоленску" – вот и всё, что осталось от сына у матери.

Однажды соседка сказала: «Плохо приживаются эти цветоч­ки, не обновляются они, состареются, и только зелень останет­ся». – Женщина испугалась, вышла во двор и долго рыхлила зем­лю вокруг зелёного куста, убирала мельчайшие щепочки и камеш­ки, разминала меж пальцев комочки подзола. Но соседка ошиблась, цветы жили, их становилось всё больше, и они уже занима­ли треть полоски под окном.

Был вечер после очистительной грозы. Женщина стояла в ряду таких же, как она, старух, на самом людном месте улицы, в её руках были астры. Парочки разного возраста подходили и по­купали цветы – брали такие же, как её Федя, парни, с жёсткими

рабочими пальцами, в белых рубахах, расстёгнутых у ворота, с грубоватой нежностью в лицах.

   А в это время под окнами маленького домика седой мужчина, отпыхиваясь от неудобного положения, вместе с парнем в милицейской форме и парнишкой лет тринадцати, подсаживал свежий зеленый пучок с маленькими, едва проклюнувшимися бутончиками, как две капли воды похожими на соседний, и, грозно пыхтя, говорил:

– Как Афанасьевна брякнула в сорок де­вятом, что цветочки не размножаются, мать побелела вся, затряс­ло её. Я тогда весь день проискал эти цветы, пока нашел – фу, не могу. Генка, ты чего сжимаешь цветок, ты не пьяницу за ши­ворот держишь. Отдай Володьке, у него лучше получается. На бу­дущий год сами посадите – мне гнуться тяжеловато стало.

Троица делала доброе и радостное дело – старуха зря боя­лась, что купавки умрут раньше её, и что вместе с ними умрёт па­мять о Феденьке.

Память осталась жить в сердцах людей, в обелисках на мо­гилах, укрытых весенними травами, в полевых и лесных цветах России, скромных и сильных, как те, что любили их, когда всё ещё было впереди.

Купавки мягко качнулись под налетевшим ночным ветерком, стебельки спружинили, новая волна предутренней прохлады под­хватила лодочки лепестков и унесла их в вечность –  май под­ходил к концу.

 

ЖИТЬ СОЗВУЧНО СО ВРЕМЕНЕМ…
О Владимире Дмитриевиче Тарасове

Я умру простым, как гвоздь, солдатом,
Прошагавшим в битвах полпланеты.
А. Недогонов

Трудно вообще писать о таких людях, как Владимир Дмитриевич Тарасов, ещё сложнее это делать тогда, когда понимаешь, что глубину и серьёзность характеристики личности такого человека вряд ли можно постичь через ворох реальных фактов и обязательных строчек сухих биографических данных, в которых есть всё, кроме тонкой материи человеческой неповторимости, не предусмотренной к фиксации ни в одной официальной бумаге…
И всё же такие эклектические попытки некоторого осознания судьбы этой навсегда уходящей когорты из великого и трагического поколения необходимо пытаться делать. Потому что именно сейчас, когда на некоторых территориях больших кусков, оторвавшихся от когда-то общей огромной страны, начали переносить на окраины или вообще рушить под всякими неблаговидными предлогами памятники погибшим в борьбе с главным  злом ХХ века, стирать имена героев Великой Отечественной войны в названиях улиц, а в иных местах вообще ставить под вопрос главный итог жизни поколения, приходится как бы напоминать, что все и всем обязаны именно тем солдатам невыносимо тяжких сороковых. И теперь, когда уже стали немощными даже дети военного лихолетья, а бытовая неустроенность, а иной раз и прозябание людей, то время переживших, заслуживших иную долю, до сих пор продолжаются, хотелось бы глубже понимать истоки силы и выдержки современников той сложной по небывалому напряжению человеческих возможностей эпохи. Да и сам герой нашего исследования Владимир Дмитриевич Тарасов всегда трепетно относился к ветеранам Великой Отечественной войны, к любым, кого та война так или иначе задела своим смрадным крылом. И когда пополам с железом рвалась человеческая плоть и сама земля горела от переизбытка искусственных возбудителей горения, не сгорали ли вместе с железом, камнем и живой плотью первичные исходные главных человеческих истин и постулатов, установившиеся за предыдущие столетия.  
На одной из встреч с участниками войны В.Д. Тарасов сказал: «Если собрать все боевые награды присутствующих здесь, то прозвучат названия многих городов и зарубежных столиц, в освобождении которых мы с вами участвовали, где погибли тысячи боевых друзей, перед памятью которых мы низко склоняем головы». 
Нетрудно  догадаться, что в голове он держал и иное – города и селения нашей страны, по которым с однополчанами в 1941-ом отступал до столицы, а затем вновь наступал, дойдя до Эльбы в мае 1945-го…
В жизни, наверное, каждого из нас, особенно в молодые годы становления, есть  люди, серьёзно повлиявшие на дальнейшее развитие всей судьбы, позднейшее понимание жизни, угол взгляда на события, свою всеобъемлющую оценку окружающих и их деяний. И очень редко это бывают те, кому по рангу и должности сие предписано. И, к сожалению, совпадения масштаба личности и меры должностной ответственности, пролонгированные как юридическими законами, так и предполагаемые нравственно-этическими константами, почему-то, и уже довольно давно, совсем не берутся во внимание, хотя заявлены любой формацией в качестве основы фундаментальных скреп любой общественно-социальной пирамиды. Что, в конечном счёте, предопределяет эрозию, а затем и разрушение всего строения. Но мне, в мои 24 года, повезло – и я встретил в период своего личностного самоосознания и такого человека, как В.Д. Тарасов, который был созвучен и реалиям своего времени, и тому, о чём теперь много говорят как об этической общечеловеческой составляющей в социальном статусе человека. И многие исследователи признают, чем выше этот статус, а по-простонародному должность, тем глубже и полнее в таком индивиде должно быть представлено наличие возможностей для понимания иных позиций, иных устремлений, а иногда простого желания понять людей…
Это было летом 1974 года. Меня, начинающего корреспондента местного радио, вызвал сам первый секретарь горкома КПСС В.Д. Тарасов. Я не очень понимал зачем, тем более что занимался комсомольско-молодёжной тематикой и редко удосуживался аудиенции хотя бы первого или второго секретарей горкома ВЛКСМ: все указания, приглашения и пожелания приходили через руководителей идеологических отделов комитетов, располагающихся на двух верхних этажах красного здания, и главного редактора М.С. Васильеву. Конечно, я немного уже знал В.Д. Тарасова, слушал его чёткие и выверенные выступления на комсомольских мероприятиях, иногда слушал его лекции на очень обязательных занятиях университета Марксизма-ленинизма, где основные занятия вёл тоже бывший фронтовик, инвалид войны и очень глубокий и знающий человек кандидат философских наук С.А. Школьников, видел реакции Владимира Дмитриевича на происходящее на больших официальных собраниях и на небольших, полуофициальных встречах с коллективами. В нём всегда чувствовалась как бы выработанная с военной молодости жёсткость, умение определить главное и было, видимое даже издалека, нежелание слушать оправдательный лепет вместо честного признания своих просчётов. А ещё в нём была естественность поведения, общения с любым человеком: без вычурности и высокомерия, при этом с удивительной долей такта и умения держать дистанцию. И хотя речь идёт о совершенно разных индивидуальных психологических архетипах, подобную простоту и умение обращаться с разными людьми мне пришлось в этом городе лично наблюдать ещё разве что только в директоре ВНИИП (ВНИИТФ) Г.П. Ломинском. Видимо, у таких  руководителей это была естественно-природная черта, позволявшая им быть даже в своих  общественных  проявлениях выше идеологических и многих иных установок того достаточно чётко отформатированного времени.
Позднее мне стало видно и то, как не нравились первому секретарю некоторые деятели горкома комсомола и иных городских организаций, когда он видел их желание официально подчёркнуть личный вклад в какое-либо дело, желание отметиться на общих фотографиях с вышестоящими и известными людьми, их стремление первыми отрапортовать о хорошем и перепоручить сообщение о чём-то не вписывающемся в разряд тех или иных достижений кому-то, рангом пониже.  А уж открытое желание урвать побольше, которое тоже присутствовало, вопреки утверждениям о том, что сие есть продукт новейшего времени, вызывало в нём отвращение и гнев.
Итак, волнуясь, стоял я на пороге большого, естественно, по меркам того времени, кабинета. Невысокий, подтянутый, даже, можно сказать, щеголеватый мужчина встал из-за стола, протянул руку для рукопожатия и пригласил сесть напротив. По функциональности оборудования кабинета, шеренгам папок и положению бумаг, разложенных на столешнице, было заметно, что это весь и во всём строго аккуратный человек, Кратко изложив суть дела о том, что сам не может поехать в Челябинск на 2-ую встречу ветеранов, посвящённую созданию Уральского добровольческого танкового корпуса (первая состоялась летом 1973 года в Свердловске), он предложил сделать репортаж о Танкограде. Так называли в годы Великой Отечественной войны Челябинский тракторный завод, а часто и весь город. Затем он отдал присланное ему лично приглашение. Но у него была и личная просьба: записать на магнитофон звуковые письма к нему нескольких его друзей. И мне стало понятно, по чуть дрогнувшему голосу и смягчившемуся выражению глаз, как хотелось бы ему самому встретиться с этими людьми, поговорить о наболевшем, о чём-то таком, чего нам, выросшим в иные времена, видимо, не дано понять… 
Могу лишь сказать: задание редакции и просьбу Владимира Дмитриевича выполнил. Вместе с делегацией ветеранов из трёх уральских областей побывал в цехах ЧТЗ и других заводов, на встречах с молодёжью и общественностью, всё записал и подготовил передачу на городском радио о Танкограде и его людях, о юбилейной встрече фронтовиков с молодыми тружениками ЧТЗ. Все мероприятия и встречи ветеранов были организованы под эгидой Челябинского обкома КПСС, конкретно же за организацию пребывания ветеранов в Челябинске отвечал Челябинский горком ВЛКСМ, а на месте решали все возникающие вопросы два молодых комсомольских работника, лично знавшие Владимира Дмитриевича и очень сожалевшие, что он не смог приехать. Со временем оба они, каждый в свой срок, стали губернаторами Челябинской области, но это уже было в иные времена…
А время Владимира Тарасова, как и большинства его ровесников, начиналось в годы всеобщего
тяжёлого бытия и труда, где каждый из них с детства нёс без жалоб свой долг и как бы готовил себя к чему-то ещё более тяжкому, словно предначертанному судьбой. 
Природная интеллигентность бывает, но чаще она всё же определяется рождением в опредёлённой среде… А кого в России того времени ещё можно называть народной интеллигенцией, если не сельских учителей, нёсших в деревенскую во всех смыслах  отдалённость свет всеобъемлющего знания. В такой семье: мать Мария Васильевна и отец Дмитрий Яковлевич – в селе Галаево, недалеко от Кургана, и родился в 1923 году сын, с раннего детства познавший и понявший, как нелегко достаётся хлеб насущный. А в 1934 семья перебралась в Челябинск, где и прошли школьные годы Владимира Тарасова.
Владимир жил заветами, горестями и радостями ребят своего времени, которое и вело их всех по главной линии предстоящего: 25 августа 1939 года призывник Тарасов поступает в Оренбургское военное училище зенитной артиллерии, которое в мае 1941 с отличием заканчивает и в этом же месяце убывает для прохождения службы в город Львов в 533 зенитно-артиллерийский полк РГК, командиром огневого взвода, а уже 22 июня 1941, в первый день войны, участвует в боях против немецко-фашистских войск, обороняя город от налётов авиации.
Наверное, с тех пор и утвердилась в любимых для него песня, ставшая сколком его биографии, которую позже часто пели ветераны-фронтовики, потому что за ней стояла его собственная боевая военная молодость: 

Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой, 
Мы в смертный бой идем за честь родной страны. 
Пылают города, охваченные дымом, 
Гремит в седых лесах суровый бог войны.

Артиллеристы, Сталин дал приказ! 
Артиллеристы, зовет Отчизна нас! 
Из тысяч грозных батарей 
За слезы наших матерей, 
За нашу Родину - огонь! Огонь!

Слов из песни, как говорит народная мудрость, не выкинешь: главный приказ, конечно же, отдавал товарищ Сталин, но основным было то, что молодые певцы выполняли данный им приказ  не за страх, а на совесть: били по врагу  за слёзы матерей, за Родину, за её будущее. А кто там дальше, если уцелеют, будет отдавать приказы, и какими они будут – им было тогда не до того… 
В результате – полком под Львовом было сбито 17 немецких бомбардировщиков «Юнкерс – 88». Потом со своим полком и взводом лейтенант Тарасов отступал с боями по Украине до Игнатполя,  на Житомирщине, через Тернополь и Бердичев. Уже к 8-ому июля из полка ПВО их воинское соединение трансформировалось в полк противотанковой артиллерии. Дальше полк перебазировался своим ходом в район города Гжатска, сбивая по пути немецкие бомбардировщики и итальянские «Фиаты». Именно в районе Гжатска, у деревни Мишино, полк с  марша, без окапывания, с передков, как говорят артиллеристы, вступил в бой, сразу уничтожив два прорвавшихся танка и большое количество живой силы противника. Оставшись без поддержки танков, немецкая пехота отошла. Так до 22 декабря 1941 года полк и отбивал атаки танков и пехоты, поддерживал огнём контратаки наших войск, а с 10 декабря ещё и прикрывал на линии Ермолаево – Ладушкино переправы через реку Истру. Кто помнит хоть немного историю первого года войны, знают, как редко тогда награждали участников оборонительных сражений, а Владимир Тарасов уже через три месяца первого года войны получил орден Красной Звезды. Скорее всего, орден был дан за бои с 8 по 12 октября, когда командир взвода лейтенант Тарасов, «находясь с расчётом передового орудия, огнём из зенитки прямой наводкой расстрелял до 200 солдат и офицеров, тем самым серьёзно повлияв на провал атак противника под деревней Вешки на Истринском направлении», по сути, не допустив в Москву рвущихся захватчиков, И что ещё ясно из документов о награждении: не было у артиллеристов тогда боевого пехотного охранения, отсюда и прямая наводка по живой силе – немецкие танки по грязи уже пройти не могли. А 12 октября, на шоссе Москва – Минск, находясь на главном орудии, лично, встав на место наводчика, поджёг из орудия 2 танка, 2 пушки и уничтожал пехоту, задержав продвижение в сторону исторического селения Бородино…».  Это были самые страшные для  столицы и всей страны дни – и вот именно такие, умело воюющие лейтенанты, со своими солдатами смогли противостоять армии, прошагавшей во всех направлениях через всю Европу, к Средиземному и Адриатическому морям на юге и Балтийскому и Чёрному  на северо-востоке. И шагали «немецкие крестьяне и пролетариат» под «Хорст Вессель» по нашей земле, и останавливали их совсем не «малой кровью» и на своей родной территории, у самой Москвы, безусые лейтенанты, уже имевшие трёхмесячный опыт кровавой войны. 
И только к январю полк перешёл на полный штат, а перед наступлением, начавшимся 13 декабря 1941 года, получил 12 новых 57-мимилл-х орудий ЗИС 3 и новые машины ГАЗ ААА. И всё  равно в канун нового 1942 года пришлось артиллеристам мобилизовывать крестьянских лошадок, ставить пушки на сани и медленно по сугробам двигаться вперёд. Так что суровая зима 1941-1942 помешала не только немецко-фашистским стратегам, но и Красной Армии развивать успех наступления под Москвой. Дорог нет. Пурга. Снежные заносы и орудия на розвальнях, которые тащат голодные лошадёнки, а иногда вместо них сани тянут и сами артиллеристы – тоже не очень весёлая картинка зимнего наступления. 29 января батарея, которой командовал восемнадцатилетний Тарасов, с боями вошла в Сухиничи – теперь столица была в далёком тылу.  Здесь же в феврале не выдержало перенапряжения сердце командира полка Георгия Фёдоровича Бабича, а умелые лейтенанты в это время принимали трофейные немецкие противотанковые пушки взамен своих, выбитых в артиллерийских дуэлях. 
В период 1942 – 1943 года на западном фронте шла тяжёлая окопная война, которая по сравнению с Юго-Западным казалась затишьем. Перед тем, как перейти в наступление в ходе Белорусской операции, батарея В.Д. Тарасова  на Орловском направлении держала как пехота  в течение 20-ти дней участок фронта более полутора километров. В болотах истребителям танков было немного работы, но Тарасов со своей батареей участвовал в форсировании Днепра, а затем в боях в тылу немецких войск. В общевойсковом наступлении батарейцы молодого комбата отличились в боях за города Мозырь и Калинковичи. Владимир Дмитриевич был награждён орденом Отечественной войны II-ой степени, позднее за освобождение города Кобрин и штурм Бреста помощник начальника штаба полка по разведке капитан Тарасов получил орден Отечественной войны I-ой степени. Учился навыкам разведки артиллерист на передовой и в боевых стычках. В начале января 1945 года полк ведёт активные боевые действия на подступах к Варшаве. Капитан Тарасов – в глубокой разведке, поэтому впереди, вместе со стрелковыми частями. За организацию операции и успешное взятие важного языка – штабиста с оперативной картой, раскрывающей систему обороны противника, что и позволило преодолеть её без особых потерь, В.Д. Тарасов за своё командирское умение награждён орденом Богдана Хмельницкого III-ей степени.  
Теперь наши войска уже мало что могло остановить, они рвались к Берлину. Войска Первого Белорусского фронта обошли главное фашистское гнездо с севера и вышли в тыл основной немецкой группировки, противостоящей нашим войскам на берлинском направлении. В составе усиленного штурмового отряда, куда входили и разведчики Тарасова, артиллеристы вместе с пехотинцами 2-го мая 1945 года вышли к реке Эльба. Заслуги боевого командира артиллерийских разведчиков были высоко оценены: он был награждён орденом Боевого Красного Знамени. 
Не обошли Владимира Дмитриевича  и фронтовые напасти: он был дважды контужен, в октябре 1941 и в июне 1942, а в марте 1945 на подступах к городу Штеттину получил ранение – но он всегда оставался в строю…  Как писал о Тарасове в своих воспоминаниях тоже фронтовик, много времени  проработавший рядом с Владимиром Дмитриевичем,  В.И. Востриков: «Он активно участвовал в Великой Отечественной войне, был её настоящим ветераном. Окончив накануне артиллерийское училище, он за короткое время прошёл первые трудные ступени от командира огневого взвода до заместителя  командира батареи и комбата, до начальника разведки артиллерийского полка». Заметьте, какое определение употребил один ветеран, характеризуя другого, – это многого стоит и многое объясняет тем, кто учил историю, хотя бы в школьном объёме
После Победы полк стал гаубичным и входил в состав Группы советских войск в Германии, где и проходил службу офицер разведки В.Д.Тарасов. В августе 1946 полк переводят в город Днепропетровск, а Владимир Дмитриевич Тарасов, по состоянию здоровья уволенный из Вооружённых Сил в запас, уезжает в родной Челябинск. Конечно, судьба была вроде благосклонна: мальчишка прошёл всю войну – руки ноги целы, вся грудь в орденах, но позади опыт страшной войны, и жить надо начинать как бы сначала. Конечно, это не тот восторженный выпускник артиллерийского училища: школа войны выковала твёрдый волевой характер, который, вкупе с иными человеческими качествами, привитыми с детства скромной и подвижнической средой сельской интеллигенции, и позволил ему и дальше быть вровень с изменяющимся временем …
Вернувшись домой,  снова работая на ЧТЗ, В.Д. Тарасов понимает, что боевого офицерского прошлого для дальнейшей жизни уже мало и таких как он, недоучившихся молодых ребят, пришедших с войны, много. Поэтому работу  руководителя группы инженерно-технических работников в отделе кадров завода совмещает с интенсивной учёбой: ускоренно заканчивает 10-ый класс и поступает на вечернее отделение механико-машиностроительного института, функционирующее здесь же, на тракторном. С марта 1947 года работает технически секретарём, затем референтом директора, чуть позже начальником бюро проверки исполнения. В феврале переведён конструктором. Он увлёкся творческой работой – и результатом стало звание «Лучший конструктор завода». В.Д. Тарасов хорошо знал людей, свой завод, понимал чаяния тружеников, наверняка сказалась атмосфера родной семьи: он ведь был сыном учителя, с его вечными заботами о ком-то и словно бы должной помощью тем, кого называли «простыми людьми». И сам за годы войны привык как командир решать проблемы своих боевых товарищей, когда от малого зависела жизнь многих людей. Именно поэтому его избрали секретарём партийной организации заводоуправления. А потом он почти семь лет трудился в конструкторском бюро ОКБ-700, пройдя путь до начальника ОКБ.  В декабре 1962 года его избирают в партком завода заместителем секретаря, ещё через месяц он уже секретарь. 
В этот период предприятие по сути переживало второе рождение: ввод новых корпусов, переоснащение цехов новым оборудованием, создание объединения с другими профильными заводами Челябинской области – всё это рождало не только производственные, но и социально-экономические проблемы, которые решать приходилось парткому и его секретарю. Директор ЧТЗ Г.В. Зайченко вспоминал: «… В годы, когда на заводе ставился на производство могучий ДЭТ-250, когда начиналась коренная реконструкция предприятия на выпуск Т-130, во главе пятитысячной партийной организации стоял В.Д. Тарасов… И даже когда Владимир Дмитриевич уехал в Челябинск-70, он не порывал связи с коллективом ЧТЗ, который считал своим, родным, и живо интересовался ходом выполнения заданий правительства». И снова В.Д. Тарасов по итогам работы тракторостроителей награждён, теперь орденом Трудового Красного Знамени.
Завершающий этап деятельности и жизни, отданной служению идеям своего времени, своей эпохе, начался для В.Д. Тарасова с 1969 года в городе Челябинске-70 с Городской отчётно-выборной конференции городской парторганизации и организационного пленума горкома, где он был избран по рекомендации областного комитета КПСС первым секретарём Снежинского ГК КПСС. Его ждала большая, трудная, серьёзная и ответственейшая работа в городе, уже снискавшем известность достижениями работающих в нём учёных, конструкторов, технологов и рабочих. Ему предстояло возглавить этот сложный общественно-хозяйственный механизм, внеся в жизнь города опыт своей организаторской работы на ЧТЗ и чёткую исполнительскую дисциплину, привитую ему самому фронтом.
Записи из «Еженедельника» за 1977 год свидетельствуют о напряжённом ритме его каждодневной работы. Страница 7 июня заполнена пометками с указанием точного времени:
- совещание в КБ-1; 
- беседа с командиром войсковой части;
- встречи с руководителями завода №1 и медсанотдела, приём нового начальника Отдела дошкольного воспитания;
- заседание аттестационной комиссии в Управлении ВНИИП;
- позвонить по телефону в Москву по делам ОРСа;
- выпускной акт в вечернем университете марксизма-ленинизма…
Таково расписание вторника, а накануне, в понедельник, день начался в 8ч.30мин. вместо установленного распорядком начала в 9 часов с аппаратного совещания в горкоме, уже в 11ч. – открытие военно-спортивного лагеря старшеклассников, затем плановые занятия по гражданской обороне, сбор руководителей бригад по подготовке плана социального развития города – и так без конца – строчки записей намеченных собраний, собраний, заседаний и встреч. Из подчёркнутых – с директором совхоза, председателем ОЗК-24, с работниками отдела пропаганды и агитации горкома, вечером, после напряжённого дня, – партсобрание в Управлении СМУ-10, и ещё надо готовить собственные – адресные, развёрнутые, неформальные – выступления на пленумах, заседаниях горсовета, праздничных мероприятиях, готовиться к сложным встречам с руководством обкома КПСС. И всегда необходимо иметь собственную продуманную и аргументировано-ясную точку зрения в оценке происходящего.
До предела был загружен его рабочий день, но люди приходили со своими бедами, проблемами и предложениями, и первый секретарь в дни приёмов не уходил, пока не побеседует с последним из подошедших. Он отмахивался, когда ему говорили, что посетитель не записался заранее. Но и в дни, загруженные и расписанные до минут, к нему всё равно шли и шли, и дожидались просвета в его плотном графике работы - и он принимал, и выслушивал, и помогал… 
Г.И. Путилина, тогда работник ГК ВЛКСМ, отмечает: «Из всего доброго, что о нём можно сказать, я бы выделила три момента. Во-первых, он умел поддержать в человеке веру в себя, вовремя заметить и оценить инициативу, не боялся доверить большое дело молодым. Во-вторых, он был уважителен ко всем. Кто бы не заходил к нему – руководитель, сотрудник или просто горожанин – он встречал всех, вставая из-за стола и пожимая руку, затем внимательно выслушивал, ничего не оставляя без внимания; бережно относился к женщинам сотрудницам, что было редкостью. В-третьих, он был чутким человеком, знал обо всех наших радостях и бедах, всегда приходил на помощь…»
Интересно, что никто почему-то не охранял ни руководителей горкома, ни руководство горисполкома: их мог поймать за рукав любой пришедший по делу человек и прямо в коридоре договориться о дальнейших действиях, получить совет или помощь в решении производственного или личного вопроса. И остальные, глядя на первых руководителей, спокойно работали без особого затуманивания того, чем занимались…
Семидесятые годы, когда должность первого секретаря горкома партии занимал В.Д. Тарасов, совпали со временем расцвета города. Ещё молодые жители его были в самой поре, когда в полной мере проявляются и профессиональные, и деловые, и творческие качества. Когда для большинства горожан это было время сбывающихся надежд и высоких дерзаний. И результаты проявлялись в работе основного предприятия и в достаточно  успешном создании всех условий, окружающих работающего человека, его семью вне места приложения его способностей – и во всём этом была большая доля заслуги В.Д. Тарасова.
В.А. Верниковский вспоминал: «Вопросы производства, социального характера партийной работы ему были хорошо знакомы. Но научная, конструкторская работа ему были в новинку. И он не побоялся это признать и стал учиться этому, влезать в суть дела, познавать существо работы конструкторских бюро и секторов. Надо отдать должное Владимиру Дмитриевичу, его характеру и способностям: вскоре не только он прислушивался, но и его стали слушать… Он стал действительным, а не формальным руководителем партийной организации научного города».
Именно при В.Д. Тарасове ветераны Великой Отечественной войны почувствовали настоящий интерес к их нелёгким судьбам, настоящую заботу, желание помочь им поделиться пережитым и наболевшим. С его приходом в городе был взят курс на сохранение и пропаганду жизненного опыта поколения, опалённого огнём войны.
А.В. Бородулин, и сам ветеран Великой войны, говорил: «Владимир Дмитриевич был у нас в городе первым ветераном, самым главным ветераном войны. Именно он вместе с Георгием Павловичем Ломинским явился инициатором и постоянным куратором по созданию городского музея боевой и трудовой славы. С его приходом в городе торжественно проводятся митинги и парады, посвящённые Дню Победы. Владимир Дмитриевич всегда был активным участником и других военно-патриотических мероприятий…»
Да, я помню, случайно подсмотрел: повлажнели глаза В.Д. Тарасова, когда он слушал с моего репортёрского магнитофона незатейливые аудио-приветы своих товарищей-ветеранов из Челябинска. Интересно было бы узнать, что блестит и по какому случаю во взорах нынешних определителей нашего будущего? 
В.Н. Ананийчук, тогда первый секретарь ГК ВЛКСМ, исходя из опыта многолетней работы рядом с В.Д. Тарасовым, подчёркивает: «Он всегда откликался на наши просьбы и приглашения по участию в самых различных молодёжных мероприятиях, активно поддерживал инициативы горкома комсомола. Я полагаю, что его огромное внимание, которое он уделял вопросам уважения к ветеранам, к событиям, происходившим в годы войны, существенно повлияло на формирование патриотических чувств многих жителей города… Около пяти лет мне довелось работать рядом с Владимиром Дмитриевичем. По сути, эта работа была и повседневными уроками жизни, организации её и общения с людьми…»
За те годы, что на посту первого секретаря горкома партии находился В.Д. Тарасов, город и его люди оказались на высоте ответственных и сложных задач, которые были перед ними поставлены государством перед градообразующим предприятием: ВНИИП неоднократно добивался блестящих успехов в решении масштабных оборонных задач. Институт был награждён вторым орденом – орденом Октябрьской Революции: город постоянно становился первым в областном соревновании. Многие учёные, специалисты были удостоены Ленинской и Государственной премий, награждены орденами и медалями за успешную работу. В.Д. Тарасов за обеспечение образцового выполнения государственных заданий был отмечен вторым орденом Трудового Красного Знамени и орденом Октябрьской Революции.
О непосредственном общении с В.Д. Тарасовым вспоминает Е.А. Дедов: «Я познакомился с В.Д. Тарасовым ещё тогда, когда он был секретарём парткома тракторного завода с правами райкома, а в  это время он уже переходил на работу первым секретарём тракторозаводского райкома г.Челябинска. Вообще-то мы с Владимиром Дмитриевичем друзьями не были, у меня был свой круг  ещё с молодых лет, хотя он и жил у меня несколько дней, когда приехал в Снежинск. Мы тогда беседовали по его просьбе о состоянии дел в городе, о людях, особенностях взаимоотношений руководящих работников института между собой. Я старался отвечать, излагал свою точку зрения по всем вопросам, по которым мог что-то сказать, потому как некоторых тонкостей отношений я и не знал тогда. Потом Владимир Дмитриевич и я долго жили рядом, он на втором этаже, а я на третьем, что было постоянным объектом для шуток, на рабочем месте он выше этажом, а по расположению квартир у меня преимущество. Но мы ни разу не были друг у друга в гостях и семьями не общались: Тарасовы дружили и были по-дружески близки в основном с Ломинскими. Вообще Тарасов сам был довольно закрытым человеком, что не мешало нам с ним понимать друг друга: он всегда поддерживал мои начинания, особенно когда это касалось развития инфраструктуры города, которой по сути-то до того и не существовало. Конфликтов между нами не было, мы понимали друг друга, а сложившиеся деловые, по-хорошему товарищеские отношения помогали нам обоим решать иногда очень сложные задачи, стоящие перед руководством города. Вот что было особенным в нём – это то, что он всегда всё записывал, мелким, можно сказать, бисерным почерком вёл подробный дневник своей работы, у него, как у хорошего штабного работника, всё было чётко разложено по полочкам. 
В семейных делах тон, конечно же, задавала Римма Григорьевна, а самому Владимиру Дмитриевичу, честно говоря, ими и некогда было заниматься: он всё время был на работе. Вот у меня много очень фотографий с различных общественно-политических мероприятий разного уровня, где мы фотографировались, но вот, чтобы мы с ним как бы двое, таких не припомню. Да и нет их, скорее всего… 
Мне вообще кажется, что те, кто закончил войну победителями, увидели Европу, соприкоснулись с её хотя бы и внешним благоустройством, представляли, как должна жить в будущем победившая в тяжёлой войне страна. К сожалению, в реальности всё повернулось по-иному. В последние годы жизни Владимира Дмитриевича у него были сложные отношения с первым секретарём обкома М.Г. Воропаевым, уровень которого намного и во многом уступал предыдущему, Н.Н. Родионову, что в конечном счёте  и привело к трагическому финалу…» Он так и ушёл из жизни, навсегда оставшись на своём месте, человеком, призванным временем и уведённым в вечность, как только оно само стало радикально меняться… 
В.Д. Тарасов как раз и был ярким и достойным представителем военного поколения, тех, кто совсем в юном  возрасте, пройдя через тяжёлые испытания и боль потерь, сумел найти в себе силы не просто плыть по течению, а, участвуя в реальных событиях послевоенного социально-экономического строительства, внести в него ту внятную долю человечности и впитанного на фронте понимания правды и справедливости, которые, на мой взгляд, начисто утратили уже к середине восьмидесятых руководители, не глотнувшие  по-настоящему окопного братства. И поэтому позднее, приведя страну и общество на грань полного краха, начали искать виноватых где угодно, но только не в себе и своих решениях. И, как говаривал один из восточных наставников человечества, «…искали чёрную кошку в тёмной комнате…» 
Многим нынешним, большим и малым, вершителям человеческих судеб не мешало бы всмотреться в биографии своих предшественников и перенять опыт в отношении не только к непосредственным сложным управленческим обязанностям, но и к личностным особенностям взаимодействия этих людей с многоуровневым социальным сообществом как в групповом, так и в индивидуальном общении, проще говоря, с окормляемым народонаселением. Чтобы потом найти свой верный вектор понимания реальности, не обременённый ошибками прошлого. Чтобы не стать добычей бездумного, ничем не оправданного зазнайства и себялюбства. Чтобы научиться не отрывать себя от жизни многих «обыкновенных»  людей, суметь поделить с ними невзгоды и печали, а не только радости достижений и праздников, правильно и с полной отдачей используя для общего блага дивиденды власти… 
В этом помогли бы факты созвучной времени жизни таких руководителей, как В.Д. Тарасов, который юным лейтенантом начал войну и прошёл всю её от первого дня и до последнего. А затем, вернувшись на родной Урал, пересоздавал  себя и строил вместе с товарищами-фронтовиками и закалёнными трудностями военного лихолетья рабочими Танкограда будущую основу экономического благополучия города своего детства. Наконец, он взвалил на свои плечи неподъёмную ношу, закладывая фундамент социально-экономической жизни и общественного обустройства нового, молодого, даже по меркам человеческой жизни, города, тогда только-только  начинавшего писать свою историю достижениями в науке и производстве по созданию ядерного щита для огромной страны.
 И его биография стала одной из замечательных страниц этой, теперь уже более чем полувековой, летописи. 

При создании этого материала использованы личные записи В.Д. Тарасова; материалы брошюры «В.Д. Тарасов: этапы светлого пути», автор-составитель В.И. Востриков; устные воспоминания Е.А. Дедова.

С. Серотян.2012год.

 

БОЕВЫЕ СТРАНИЦЫ
 

Из  воспоминаний ветерана Великой Отечественной войны,
кавалериста Олега Кирилловича Булатова.

«Эшелон уже пятые сутки шёл на юг. Позади остались Москва, Владимир, Киев. Шли почти без остановки. 14 января 1945 года наш эшелон с двумя маршевыми эскадронами пересёк государственную границу СССР и прибыл на румынскую станцию Яссы».
А до этого были голодные скитания уральского подростка из ФЗО, работа на эвакуированном из Тулы оружейном заводе, неподалёку от Златоуста, побег вместе с пацанами с завода. Разбирательство в прокуратуре и обещание вернуться на место распределения. Потом остановка в Челябинске, где после долгих хождений по отделам кадров, наконец, удалось устроиться на Сварочный завод учеником газосварщика.
«Эшелон подошёл к городу Арад, на границе с Венгрией. Станцию недавно бомбили немцы, и пути неполностью были восстановлены. Пожары в основном были потушены. В Араде эшелон простоял двое суток. В основном, из-за того, что ждали восстановления путей. Впереди, там, далеко на западе, всё грохотало и грохотало. А ещё через сутки эшелон остановился посреди поля. Труба проиграла сбор командиров. Офицеры собрались в вагоне начальника эшелона.
– Наш путь по железной дороге закончился. Сейчас будем разгружаться и пешим порядком до места назначения. Пройти надо будет около двадцати километров. Думаю, что к ночи будем на месте. Сейчас по местам и готовиться к выгрузке. Сигнал для выгрузки – труба играет сигнал «Седлай!».
В заводском общежитии Олег встретился с хорошим человеком, ставшим ему как бы старшим братом, Михаилом Панкратовым, который, увидев, что паренька покачивает от голода, помог ему устроиться в Аэроклуб. После чего рабочий день Олегу был сокращён до восьми часов, вместо одиннадцати, сам написал за него заявление и сходил к директору завода за разрешительной резолюцией, где даже устроил ходатайство от администрации о приёме Олега Булатова  на учёбу. В Аэроклубе, кроме учёбы в тёплых помещениях давали курсантам сладкий чай с галетами или печеньем. Но занятия здесь пришлось оставить: из-за постоянного недоедания, нервных встрясок и холодных помещений, где приходилось ночевать, парнишка заболел «куриной слепотой».  Михаил Панкратов выпросился с «брони» в действующую армию. И Олег вновь  почувствовал себя одиноким…     
«Меня и ещё двух офицеров направили в 8-юКраснознамённую, Дальневосточную, Гусарскую кавалерийскую дивизию. По прибытии туда я получил назначение в 49-ый, ордена Богдана Хмельницкого кавалерийский полк, а там, в 3-ий эскадрон.
– Товарищ гвардии старший лейтенант! Младший лейтенант Булатов прибыл в ваше распоряжение!
В декабре 1942 года, когда будущий авиадесантник Олег Булатов, уже готовился к практическим занятиям по прыжкам с парашютом, вышел приказ об отчислении из Аэроклуба и призыве в армию всех слушателей курсов 1924 – 1925 годов рождения. Уже через два дня Булатов получил повестку, где предлагалось явиться в Кировский райвоенкомат города Челябинска. А там, восхищённые буркой, кубанкой, башлыком, хромовыми сапогами и маузером в деревянной кобуре с саблей да ещё звенящими шпорами лейтенанта Толчёнова, несколько ребят записались на учёбу в Краснознамённое кавалерийское училище имени Первой конной армии, расквартированное в городе Шадринске. 
«Полк дислоцировался в небольшой мадьярской деревушке. Домики внешне напоминали украинские хаты.
– Булатов! Ты ли это!?
– Шамсиев?!
– Я! Смотри-ка, не забыли ещё друг друга.
– Здравствуй!
– Здравствуй!
Я с Шамсиевым был в одном взводе, когда учились в ТККУ в Шадринске. Потом меня перевели в город Тамбов, а Шамсиев остался. И вот через полтора года встретились. 
–Знакомьтесь, товарищи. Это младший лейтенант Олег Булатов. Прибыл к нам в эскадрон командовать взводом ПТР. 
Офицеры, а их, кроме командира Юркова и Шамсиева, было ещё четверо, поздоровались со мной за руку, каждый назвал себя.
Мой же полный титул звучал тогда так: Командир взвода ПТР, 3-го эскадрона, 49-го ордена Богдана Хмельницкого кавалерийского полка, 8-ой Краснознамённой, Дальневосточной, Гусарской кавалерийской дивизии, 1-ой гвардейской конно-механизированной группы генерала Плиева И.А., 2-го Украинского фронта, младший лейтенант Булатов».
Прибывших в училище парнишек поразила невиданная ими чистота и порядок.  В первую очередь внимание привлекли расставленные вдоль стен  пирамиды с оружием: кавалерийские карабины чередовались с шашками, а на полу между пирамид сияли смазкой станковые и ручные пулемёты, миномёты. Всего этого никто из прибывших новичков не видел, и всё хотелось потрогать и рассмотреть – мальчишкам всего-то было по семнадцать лет. Но дневальный отгонял слишком настойчивых: «А ну, салаги, отойди, не трогай, нельзя. Выдадут и вам. Ещё и надоест потом. Смотреть, если уж так охота – смотри, а руками не лапай. Кому сказал!» 
И первый наряд по мытью казармы, как первому по списку, в первую же ночь, и это вместо сладкого сна, впервые за последние полтора года, на чистой постели. А позже каждодневные изматывающие занятия сменялись только местом проведения: в классах, на улице, в поле, на конюшне. Изучали курсанты тактику, топографию, занимались огневой, строевой и конной подготовкой…
15 февраля 1943 года курсант Олег Булатов в рядах своих товарищей принял присягу:
– Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Красной Армии… , понеслись над плацем хором повторяемые слова, за которыми стояли не мирные дни, наполненные обыкновенной счастливой молодой жизнью, а главная для мальчишек – курсантов перспектива – в любой момент по приказу оказаться на полях сражений Великой Отечественной войны, где уже в бою от выучки и судьбы зависела жизнь каждого из них.
29 января 1945 года группа генерала И.А. Плиева сосредоточилась в центре географического треугольника: Хотван – Будапешт – Балашшадьярмат. Штаб группы находился в Алшо – Бодонь.
Нас собрал командир полка. Он только что из дивизии. Юрков обратился к нам:
– Наш 49-ый и 28-ой полки, усиленные танками через два дня войдут в прорыв на две недели. Так что давайте готовиться. Проверить и тщательно подготовить и подогнать снаряжение. Проверить ковку лошадей, осмотреть смазать брички. Проинструктировать солдат. Наша задача будет в следующем. Вот смотрите карту. Мы находимся сейчас вот здесь, – командир полка концом карандаша упёрся в точку на карте, а наша задача к полудню третьего дня быть вот здесь. Юрков, не отрывая карандаша от карты, пальцем другой руки показал место далеко за линией фронта.–  До этого места – сто пять километров. Мы подходим к самой передовой, до неё сейчас около пяти километров, и ждём сигнала для броска. При сигнале – две зелёные ракеты – сразу же аллюр «три креста», и через три часа скачки мы – вот здесь, а к полудню радируем о занятии вот этого населённого пункта. – Всё это командир демонстрировал на карте.
– Задача ясна?
– Ясно.
– Понятно.
– Тогда по местам и тщательно готовиться. Скачка, как всегда, будет долгая. Так что смотрите, чтобы солдаты потом были способны в седле держаться и на своих ногах ходить, чтобы лошади подковы не растеряли и чтобы от бричек колёса не отлетели.
– У меня во взводе к этому времени уже было 18 человек, полностью не успели укомплектовать. В первую очередь укомплектовывали сабельные взводы.  И вот перед нами тот населённый пункт – село, которое предстоит занять… Ждём результатов разведки. И вот в небе красная ракета  – сигнал начала атаки. Тут же сразу  взревели двигатели танков и на предельной скорости понеслись к селу. За танками галопом, развёрнутым строем конники… Гром от взрывов гранат, выстрелы танковых пушек, стрельба из другого оружия, и громовое «Ура!!!».  Я в числе других влетел в село верхом на коне, крича «Ура!» и размахивая шашкой… Действительно, этот бой был для меня крещением.
Что я чувствовал тогда? Сидя верхом на коне в ожидании сигнала атаки, я как-то нервно вздрагивал, меня била какая-то внутренняя дрожь. Это, видимо, от напряжения и волнения перед предстоящей атакой. Когда же пошёл в атаку вместе со всеми, то дрожь сама по себе прошла, но как-то непроизвольно получалось, что при близких взрывах я втягивал голову в плечи и ниже пригибался к гриве своего коня. И действительно, и испугаться не успел, как всё закончилось.
Уже в следующем бою при взятии небольшого венгерского городка были убиты приятель Булатова младший лейтенант Шамсиев и более десятка солдат, а пулемётчика, ставшего причиной всего этого,  с чердака дома, возвышавшегося над речушкой, с расстояния в 500 метров сняли залпом из бронебойных ружей именно Булатов со своими эскадронцами.
Лейтенант Булатов принял командование над эскадроном погибшего товарища.      
27 марта 1945 года в бою на окраине заштатного Южно-чешского городка, за рекой Грон, в пешем строю Булатов был ранен осколком мины, попавшим в карманные часы, что и помогло сохранить ногу. Он ещё продолжал участвовать в бою, в котором был убит его коновод, а он во второй раз ранен сразу в обе ноги и выбрел из боя с помощью тоже раненного сержанта Мельникова по полю, усеянному телами убитых и раненых солдат и лошадей.
– Госпиталь, в который я попал, находился в венгерском городке Мишкольц. Здесь я пролежал с 3апреля до конца октября 1945года… Но в свою часть мне так и не пришлось вернуться. Пока я лежал в госпитале, конников  – гвардейцев генерала Плиева перебросили на восток – бить японцев и связь у меня сама собой прервалась.
И свой орден я получил только 26 лет спустя –17августа 1971года.
После выписки О.К. Булатов был направлен в 30-й Отдельный полк резерва офицерского состава, располагавшийся в австрийском городе Эйзенштадт. Молодой офицер всё ждал вербовщиков из какого-нибудь кавалерийского соединения. Но так никто и не появился.
– В 30-ом ОПРОСе я пробыл до 5 декабря 1945 года, и был уволен из рядов Красной Армии в запас. (Приказ ЦГВ № 01216 от 23.11.45г.) В конце декабря 1945 года за несколько дней до Нового 1946 года я приехал в свой родной Куртамыш.
Так в родном доме и закончились дни войны для полуголодного мальчишки из ремесленного училища, ставшего боевым кавалерийским офицером.  

С. Серотян. 2010год.

МУЖЕСТВО ВЕЛИКОДУШИЯ...

Всегда, когда приходится задумываться  о самом тяжелейшем времени в истории народов России применительно к судьбе каждого отдельного человека, на долю которого выпали годы Великой Отечественной войны, а затем и сложный период послевоенной жизни, приходят мысли о, казалось бы, невозможности и нереальности тех испытаний, что достались поколению войны, несмотря ни на что одолевшему и страшного врага, и невзгоды, выпадающие на долю живущего в такую сложную эпоху. Как же они победили готовых на всё, ради бредовых идей, солдат выученной, сплочённой и показавшей себя в победных боях с не самыми худшими армиями Европы военной машины нацистской Германии? Думается, ответов очень много и достаточно разных, но все они говорят о том, что наши солдаты всё равно оказались сильнее… И не только в выучке и силе, но и в глубине понимания происходящего на  уровне будущего осознания того, что отдельно каждый из них делал, как и за что воевал, чему верил, что нёс в своём сердце…
Своего дядю, Бориса Витальевича Шарнина, я помню надёжным, мужественным и великодушным человеком. 
Ему, старшему из детей, было 19 лет, когда от тифа умер отец, а в семье было ещё четверо братьев и сестрёнок, самой младшей 5 лет. С этого момента он разделил со своей мамой Марией Васильевной все заботы о семье, жившей в городе Верхняя  Тура Свердловской области. В это время он уже учился на первом курсе Горьковского инженерно-строительного института. Днём учился, а вечером работал, чтобы прокормить не только себя, но и семью. Было трудно, скудно, но всё-таки выжили. По воспоминаниям моей мамы, он уже тогда, совсем ещё молодым человеком, был на редкость заботливым и чутким. Приезжая на каникулы, обязательно привозил всем подарки. Как он умудрялся выкраивать деньги из своих немногих заработанных средств, трудно понять. Главное, что этой своей традиции он уже никогда, до конца жизни, не изменял. А умер он от последствий боевого ранения в достаточно раннем по нынешним меркам возрасте, когда ему было 54 года. Память о его  постоянной заботе и внимании живёт во всех нас, близких ему людях. 
В 1939 году молодой дипломированный инженер-строитель был направлен работать на строительство «Бумстрой» в городе Соликамске, которым руководил генерал-майор Байков. Работал Борис Витальевич старшим прорабом по монтажу наружных коммуникаций водопровода и канализации. Вроде жизнь начала налаживаться: теперь он мог поддерживать семью не только материально, но и собственными силами в весенних работах на огороде, который на самом-то деле и был главным источником питания для семьи… Но 1 декабря 1939 года Шарнин Борис Витальевич по специальному набору призван Соликамским райвоенкоматом в Красную Армию и направлен для дальнейшего прохождения службы в Монгольскую Народную республику, где служил в строительном батальоне в должности начальника строительных работ и руководил строительством  гарнизонов в городах Ундуркан и Тамцак-Булак. В апреле 1941 была послана в Москву  аттестация на присвоение ему звания воентехника 3-го ранга, но началась Великая Отечественная, батальон расформировали, и аттестация с приказом так и не была получена. А Бориса Витальевича откомандировали в 138 разведывательный батальон, 36-ой, ордена Ленина стрелковой дивизии, где он окончил трёхмесячные курсы младших лейтенантов и в очередной раз подал рапорт о направлении в действующую армию. Но командование направило его на строительство укрепрайона инженером по строительству в звании сержанта (документы на звание лейтенанта так и затерялись в штабах 76 стрелкового полка, который срочно был переброшен на запад). Строительство закончено, и в ответ на настойчивые просьбы о направлении на фронт в ноябре 1942 был откомандирован в СССР в действующую армию. Вдвоём с сослуживцем, имея небольшой запас продовольствия, на маленьком грузовичке отправились в сторону советской границы.  Машину вели по очереди. В пустыне  после песчаной бури потеряли ориентиры, машина застряла в зыбучих песках. Несколько суток  два человека боролись с холодом и голодом, и когда уже казалось, что погибнут, так и не добравшись до границы, словно мираж, появилась машина с маршевой ротой, с которой и добрались Борис Витальевич и его товарищ  до места назначения. 
В действующей армии зачислен был сержант Шарнин в 31-ую гвардейскую танковую бригаду генерал-майора Бурдина, 8-ой армии, 3-его Украинского фронта. Несмотря на постоянные бои, Борис Витальевич при первой возможности писал хорошие, поддерживающие письма домой, в глубокий уральский тыл, где их читали и верили сыну и старшему брату и ждали его домой с Победой. Но в сентябре 1943 года в дом пришла похоронка, и не было горя больше и страшнее, чем строки: «Шарнин Борис Витальевич, командир отделения 31 танковой бригады, погиб смертью храбрых в бою…». А произошло всё так, как и бывает на войне, обыденно и трагично. В один из сентябрьских дней шёл бой под городом Барвенково. Танк попал на немецкое минное поле, и, чтобы вывести машину, надо было кому-то, визуально определяя места установки противотанковых мин, идти впереди… Командир танка 29-летний Борис Шарнин оглядел подчинённых ему мальчишек и сам пошёл прокладывать путь боевому танку. Но поле было пристреляно немецким снайпером, он прострелил танкисту обе ноги. С наступлением темноты бойцы искали его, полушёпотом окликая: "Шарнин! Борис! Шарнин!". Командир слышал их, он лежал в высокой траве и не мог ответить: слишком много потерял крови – силы оставили его. Как рассказывал дядя, он очнулся под утро, вспомнил маму, братьев, сестрёнок, почему-то подумал, что им без него никак не прожить, и, превозмогая страшную боль и слабость, втыкая в землю танкистский клинок, подтягиваясь и подтягивая, будто чужие, ноги, стал продвигаться на далёкие голоса. Оказалось, что это был ещё не успевший уехать летучий медсанбат, собиравший раненых и убитых на поле, оставшемся за ушедшим вперёд нашим передним краем. Танкиста увидели санитары, принесли в палатку, и там состоялся, наверное, характерный  для того времени разговор раненого с доктором. Пожилой хирург осматривал раны на ногах, а Борис просил: «Доктор, помогите, сохраните мне ноги…». И врач, жалея парня, тихонько, чтобы слышал только он, отвечал: «Если бы ты был один, и смерть не угрожала  десяткам таких же, я бы, может, и совершил это чудо, но ты посмотри, сколько ждёт своей очереди… Прости меня, друг». После оказания первой помощи Бориса Витальевича отправили в тыл, в госпиталь – а похоронка уже ушла. В поезде танкисту сделали несколько операций: правую ногу удалось спасти, а левую из-за начавшейся гангрены пришлось ампутировать, резали несколько раз и остановили заражение, только когда осталась культя 10 сантиметров. 
Лишь через полгода пришло от Бориса домой первое письмо. Радовалась не только семья Шарниных – радовалась вся улица, и даже с соседних приходили люди поздравить мать с живым сыном, многие появлялись с надеждой, что и им, может быть, также повезёт – и придёт весточка от их сына, брата, отца.  
В 1944 году Борис Витальевич был демобилизован по ранению и в 1947 награждён орденом «Отечественной войны» II степени, позже медалью «За победу над Германией». Вернулся домой после длительного лечения в 1945, мучили боли, не давали спать. Постепенно привыкал к своему новому положению, научился ходить на протезе, слабее стали боли.
В 1948 пошёл работать, сначала инженером, затем начальником ПТО-отделения в Управлении строительства Свердловска-45, ныне город Лесной. Строили город и объекты заключённые, и они уважали Бориса Витальевича за справедливость, порядочность, готовность и умение помочь людям. 
Там, в Свердловске-45, познакомился Борис Витальевич с Дмитрием Ефимовичем Васильевым. Мне было всего 5 лет, но я помню, как заходил он к нам домой, чтобы сразиться с Борисом Витальевичем в шахматы, как, прохаживаясь по огороду, уговаривал бабушку организовать работу  в открывающихся теплицах: она была большой мастер в садово-огородных делах. Ни одна ягодка, ни один цветок из нашего сада не были проданы – всё она дарила и раздавала друзьям, знакомым и незнакомым людям – таков был неписаный закон дома, где жил инвалид войны Борис Витальевич Шарнин.
Вскоре Дмитрий Ефимович Васильев возглавил предприятие, которое и стало основой будущего города, в 1955 году он пригласил Б.В. Шарнина  на строительство только ещё зарождающегося Снежинска. Жили в бараках в 10-ом районе, инвалиду, человеку без ноги, было особенно трудно, но Борис Витальевич никогда не жаловался и всегда старался шуткой прикрыть даже свою боль. Несмотря на то, что город только начинался, жить в нём было интересно…  Борис Витальевич  поселился с семьёй в новом доме на улице Чапаева. Человек широко образованный, библиофил, собравший огромную библиотеку, обладавший тонким чувством юмора, он был окружен такими же интересными людьми. Помню, как часто воскресное утро начиналось с визита коллеги дяди по работе тоже ветерана Великой Отечественной войны Семёна Абрамовича Курковского: ровно в 9.00. он подъезжал на своём «Москвиче» – мы все пили чай, взрослые вели всегда интересную беседу, затем Семён Абрамович играл на пианино – это был заведённый ритуал, потом прощался с нами и отправлялся навестить другого сослуживца. 
Все оставшиеся Борису Витальевичу 14 лет жизни он проработал в ПТО Управления строительства в нашем городе. И всегда дядя был среди людей, как сказали бы сейчас, у него была активная жизненная позиция, участвовал в различных партийных конференциях, в партию он вступил ещё на фронте, был членом профкома строительства. Много людей вспоминают его добрым словом, он помогал и школе № 118, в которой мы учились  с его дочерью Ариадной, ныне кандидат исторических наук, преподаватель педагогического университета имени Герцена, позднее в этой школе училась и его младшая дочь Маша, которую он, так ждавший наследника, и воспитывать пытался как мальчишку. 
В выходные дни Борис Витальевич брал нас с сестрой в шахматный клуб, тогда 121 школа, ныне № 128, мы так радовались его шахматным победам. А ещё на День Победы его приглашали на собрания и митинги, он там выступал, и мы с сестрой стояли с ним рядом на трибуне и гордились  Борисом Витальевичем, а потом раны сделали своё дело, и в 1969 году дяди не стало. А 35 лет спустя оказалось, что в городе,  где ещё в восьмидесятые годы к круглым датам Победы  всегда ставили  на могиле участника войны пирамидки со звёздочкой, возлагали цветы, поздравляли открытками вдову с праздником Победы, умирать ветеранам до 1970 года было нежелательно, иначе их силы и кровь, положенные на алтарь Отечества, не засчитываются. Хотелось бы, чтобы подобное было просто случайностью, и память о них, когда-то молодых, красивых, здоровых, верящих в себя, как бы им трудно ни жилось, защищавших и отстраивавших свою Родину, оставалась навсегда доброй и великодушной частицей сердца в нас и в наших потомках, во всех будущих поколениях, которым они даровали это будущее на своей земле…                 

С.М. Серотян, Л.Н. Шарнина. 2010 год.


ОСЕНЁННЫЙ ПОДВИГОМ
 

Из Указа Президиума Верховного Совета СССР от I августа 1939 года:

«... В целях особого отличия граждан, 
удостоенных звания Героя Советского Союза 
за совершение героических подвигов: 
I. Учредить медаль «Золотая Звезда», 
имеющую форму пятиконечной звезды»…

Вот она звезда Героя Советского Союза - кусочек: тяжелого, лучистого металла.  Он лежит на моей ладони, и отблеск вечернего июньского солнца,  отражаясь от звёздочки, лучиком скользит по морщинистому выразительному лицу склонившегося рядом пожилого мужчины. Этот неяркий лучик словно высвечивает то, самое главное, что озарило жизнь сидящего со мной за столом человека – одного из тех, чья молодость пришлась на "сороковые – роковые", кто пронёс на своих сильных плечах тяжкую ношу Великой войны и прошёл сквозь огонь, кровь, боль и испытания с честью и славой, символически заключенной в этой небольшой пятиконечной медали на рубиновой колодке.
 А чем была война для Александра Филипповича Мусохранова, свидетельствует костыль прислонённый рядом. Уже даже этого достаточно для нашего великого уважения, но и кроме этого тяжёлого ранения в ногу, гангрены, долгих дней операций Александр Филиппович был знаком с госпиталями не понаслышке, так как до этого был пять раз ранен, и уже однажды спасали и спасли ему другую ногу.
Страшны эти раны войны, оставшиеся на человеческом теле, и не может быть ей никакого оправдания и амнистии во веки-веков, как и тем, кто развязал ту кровавую бойню.
Но всё по порядку… 
Наверное, из далёкого сложного нарымского детства пришла эта стойкость, умение собрать в узел нервы и мышцы для того, первого, рывка из окопа под пулемёты, не взирая на шлепки мин, разрывы снарядов за спиной, вой пикировщиков, старающихся оглушить, придавить, искромсать. Как бы там ни было, а не мог он подводить ни отца – инвалида первой мировой, ни мать, тянувшую нелегкую свою долю, своих друзей по Коломенскогривской школе, дружков по Томскому библиотечному техникуму, наконец, земляков из 284-ой сибирской стрелковой дивизии. 
Первый свой бой он помнит до мелочей отчетливо, с подробностями своего тогдашнего состояния и точным пейзажем, отпечатавшегося в сознании поля, где пехотинец Мусохранов получил боевое крещение в огненной купели июльских боев сорок второго года.
Готовили солдата на истребителя танков, изучали устройство бронебойного ружья, гранаты всех систем, тактику противотанковой борьбы. Здесь же в учебной роте приняли Александра в комсомол. А на передний край попал после недельной тряски в эшелоне, и не увидел даже ружья. Бои под Воронежем  ве¬лись на пределе сил, в постоянных оборонительных боях, но с не менее постоянными жесткими контратаками, и нужны  были бойцы, и некогда было разбираться, кто, чем владеет лучше.  

Первый бой
От Ельца, пешим порядком, вооружаясь по   пути на пунктах боезапаса, пополнение, в котором был Мусохранов, прибыло в первый батальон 1144 стрелкового полка, а в окопах оружия было вдоволь, и своего и трофейного. Попал Александр с уже понюхавшим пороху бойцом Петром Галкиным из Тамбова в крайний фланговый окоп. Пшени¬ца к брустверу клином подходит, налитые колосья клонятся, перебитые пулями, а дальше обгорелый танк.
Александр Филиппович улыбнулся своим невесёлым воспоминаниям:
– Дня три-четыре война напоминала кино – редкие разрывы поднимают вдалеке фонтаны земли, где-то стрекот очередей, солнышко светит, и мы с Петром. Одно только меня беспокоило – затвор у винтовки заедало, так и приходилось его саперной лопатой открывать и закрывать. Но потом решили сползать в подбитый танк. По пшенице, вжимаясь в землю, доползли солдаты, снизу влезли в башню, выглянули, а в каких-то пятидесяти метрах два немца спокойно идут. Решили стрелять. Одного убили, другой кубарем скатился к себе в траншею, а стрелки тем же манером обратно в свой обжитой окопчик вернулись.  
23 .июля поступила команда – в наступление. Пошла рота за тремя нашими «тридцатьчетверками», немцы открыли артиллерийско-минометный огонь, многих тогда в роте не досчитались. Опять же по приказу отвели роту и в этот же день перебросили батальон на правый фланг дивизии, у разбитого хуторка. Туда и кухня подскочила. И вновь засветились огоньки в глазах собеседника:
– Только гороховое пюре с мясом есть начали, прискакал комбат. Он у нас орёл был: бурка чёрная развевается – и нас с верхней полки как понёс, мол, разъедаетесь, а там наши залегли: «Кончай прохлаждаться!» – Единственное, успели ложки за обмотки сунуть и снова вперёд.
Пулемет противника кинжальным огнем во фланг   атаки прижал роту к земле.
– Петьку ранило, я его перевязал, а он кровь рукавом утирает и всё повторяет: "Эхма, девки любить не будут. Эхма ..." – В лицо его угораздило.
Раненый пополз назад, а Александр вперед, где только что видел командира взвода, но тот уже не дышал. Забрал документы, а тут с "ура" цепь поднялась, вскочил и Мусохранов. Немцы дрогнули, бросили свои окопы у леса и бежали лощиной до следующей опушки. Рота   продвинулась ещё метров пятнадцать за лощинку и в сумерках стала, окапываться. Взошла луна. Сосед принёс лопатку,  свою где-то в бою потерял, глянули, а по распадку, отражаясь тенями, гуськом немцы. Они уже в тылу у двух солдат, а из окопов ни выстрела.
– Подполз к нам ещё один, – рассказывает Александр Филиппович, – решили по-пластунски пробираться к своим. В поле расползлись… и потеряли друг друга.  Слышу: сначала слева выстрелы, потом справа. Решил я параллельно окопам ползти. Дополз до рва какого-то, по нему и побежал. Немцы вслед постреляли, но видят – далеко: бросили. Вылез я изо рва, гляжу: три березки, средняя с перебитым стволом, я видел эти березки, когда шёл в атаку ещё отметил давно' сломана: листья пожелтели. Ну: чувствую, вышел в своё расположение. – «Стой, кто идет!» – гляжу: наша пушка. Ну, а артиллеристы уже мне к своим дорогу показали. 0казалось рота тогда отошла, а мы вперед забежали и отбоя не слышали, а наши решили, что убиты. 
Двадцать пятого июля немцы вновь пошли вперёд. Первую атаку с помощью артиллерии отбили. Командир роты отправил Мусохранова с двумя бойцами за патронами. Ночью вместо патронов, перепутав, выдали ящики с гранатами ф-1, тоже неплохо в обороне. Уже к окопам притащили, и докладывать стал Александр, но начал противник миномётный обстрел, и всех троих накрыло веером осколков.
– Меня в плечо, – поёживается Александр Филиппович, – второго в руку, а третьему здорово досталось, аж пять осколков поймал.
После недолгого лежания в госпитале солдат вновь вернулся в строй, и вновь был ранен. И опять поднимался в атаку, отползал через несжатые поля, отстреливался от наседавшего врага, сам гнался за бегущими в панике немцами, словом, набрасывал самые обычные солдатские круги войны, виток за витком.
Выписавшегося после второго ранения бойца направили в запасной полк, а там курсы младших командиров. С октября 42-го по апрель 43-го занимался Александр пулемётным делом, и после окончания курсов было присвоено ему звание сержанта. В начале марта его с группой таких же бывалых окопников как отличника боевой и политической подготовки приняли кандидатом в члены ВКП (б). Когда была прорвана Орловско-Курская линия обороны фашистов, новых командиров взводов направили на передовую. Мусохранов попал в 340 дивизию той же, своей, 38 армии, принял под командование пулемётное отделение. Так и шёл со своим отделением вперёд, теряя людей, получая пополнение, обучая его на ходу, в постоянных наступательных боях до самого Днепра.
На крутых ярах правого берега немцы создали сильную, глубоко эшелонированную оборону, величаемую ими, как всегда, высокопарно «Неприступным Днепровским валом», «Восточной линией». Этим они подчеркивали, что дальше отступления не будет, дальше Красная Армия не пройдёт.
В этой битве за Днепр, за плацдармы для освобождения Киева, всей Правобережной Украины, где каждый, не думая о наградах, выполнял свой приказ, свой долг, где, как сказал Александр Твардовский: "Кому память, кому слава, кому темная вода ..."
Сержанту Мусохранову выпала слава. К ней он шёл через все преграды, бегом, ползком, трясясь в санитарных повозках, шагая в строю маршевых батальонов. Он подает мне почетную грамоту ЦК КПУ, врученную ему в связи с сорокалетием подвига советских солдат на Днепре и вспоминает, как это было тогда, сорок два года назад.

Днепровская переправа.
– 28-29 сентября ночью наш полк расположился вдоль Днепра. Были подготовлены плавсредства. И вот получили приказ – форсировать Днепр. Нашему отделению досталась большая надувная резиновая лодка, куда поместились два пулемётных расчета. Один «Максим», мы поставили на нос, чтобы сразу вести огонь. Боеприпасов взяли столько,  сколько выдерживала лодка, понимая, что каждая коробка патронов – дополнительные минуты для удержания плацдарма. Противник вёл беспорядочный обстрел нашего берега из орудий и миномётов, а потом перенёс огонь на реку. Мы и приданные нам саперы гребли изо всех сил: они веслами, мы лопатками. Опасались лишь прямого попадания – тогда всё. Вдруг послышалось неприятное шуршание, лодка обо что-то споткнулась. Поначалу испугались, подумалось пробоина, оказалось, нет: попали на отмель. Подняли пулеметы на закорки и вброд двинулись, до берега метров семьдесят осталось. На берегу, в песке, залегли, огляделись и стали продвигаться вперед и вправо против течения реки.
Немцы засели на высоком берегу старого русла, и как только рассвело, открыли плотный огонь из всех видов оружия.  «Максимы» отвечали тугими очередями. Поддержанная выдвинутыми пулеметами пошла вперёд пехота и, смяв береговое охранение и те под-крепления, которые спешили к нему, соединилась с солдатами, форсировавшими Днепр выше.
Несмотря на ураган огня, укрепленные выгодные позиции, противник так и не смог остановить наступающую волну.
Вот уже лесистый мыс, немцы бросили первую линию траншей, но пехота, а вместе с ней и расчёты Мусохранова, устремилась ко второй и окопалась под носом у врага.
Ночью открыли сильный огонь и с "Ура!" коротким броском заняли вторую линию окопов. О панике свидетельствовало имущество: оружие, штабные бумаги, брошенные на позициях. Утром наступление продолжалось. Во второй половине дня   оседлали шоссе   Лютеж – Демидово. Авиация   и артиллерия не давали поднять голову, были попытки отрезать нас-тупавших от берега с открытого левого фланга. А пехота уже выш¬ла на приток Днепра – Ирпень. После пополнения II октября форсировали Ирпень. Был занят исходный рубеж для большого наступления на Киев и освобождения всей Украины: так   сформировался плацдарм, известный в истории Великой Отечественной войны как Лютежский. А сам сержант Мусохранов, раненный большим осколком в бедро, оказался в 
госпитальной палатке и не знал он, что в тот же день, когда его ранило, в штаб армии ушла наградная реляция.
Вот её полный текст: «Форсировав реку Днепр, тов. Мусохранов первым переправил свой пулемётный расчет, закрепился на правом берегу и вел губительный огонь по противнику, отражая его ожесточенные контратаки, чем обеспечивал переправу войск и вооружения. В боях за овладение дорогой Лютеж – Демидово преградил путь переброске подкрепления и вооружения. Было подбито: автомашина, две повозки с боеприпасами и уничтожено до 20 гитлеровцев. При форсировании реки Ирпень тов. Мусохранов быстро переправил свой пулемет через реку и, выйдя на шоссейную дорогу Демидово – Синяки, отрезал путь подхода подкреплений к Демидовской группировке противника и уничтожил I легковую   и 2 грузовых автомашины».
Естественно, автомашины были с автоматчиками, а те были, рассеяны, и не смогли подкрепить гарнизон, засевший в Демидове.
Я читал воспоминания Александра Филипповича об   этих боях, там нет перечисленных выше фактов. Их нет не потому, что он их не знал, просто он писал так, как и воевал: плыли, гребли, шли, вели огонь, оборонялись, наступали, а всё остальное, мол, само собой разумеется, и не прочти реляцию в бумагах у Александра Филипповича, так и не знал бы о самом главном.
Мы сидим с ним на полу возле тумбы под покрытым вышивкой стареньким телевизором: сидеть ему сподручней, на корточки-то ему уж с сорок четвертого не садиться. И я   спрашиваю,  задаю тот постоянный свой вопрос: «А как, чисто по-человечески,  страшно хоть было?»
И в ответ слышу: 
– А как же, конечно страшно, но ведь главное не в этом. Главное – побороть его, фашиста, язви в душу, а тем более, когда у тебя в   подчинении люди есть. Если покажешь, что боишься, кто вперед пойдет с тобой, какой уж тут бой… Офицерам, строевым, поэтому и сложнее всех было, – и вновь, собрав у глаз морщинки, рассказал, как в одном бою чуть «сдуру» не застрелил своего лейтенанта.
– Тот забежал вперёд, а когда после неудачной атаки, рота села в окопы, выползал с поля, по пути надев вместо своей, потерянной, рогатую немецкую каску. Александр Филиппович вспоминал, как они, оба израненные, испытавшие перенапряжение сил, нервно смеялись над собой. 
А время войны и время истории неумолимо вело солдата, ещё не совсем оправившегося после очередного ранения, на запад. Через сожжённые села и разбитые города, по раскисшим и пыльным дорогам к новым переправам, в холод и жару, в снег и слякоть. И вспоминались   ветерану уже  отдалившиеся, но навсегда памятные бои, где   каждый трудный бой сменялся ещё более кровавым, воспринимаемым бойцами как необходимое дело, работа, платой за которую была жизнь для всех: для   родных, для будущих поколений. И не о наградах мечтали, пропотевшие с въевшейся в лица пороховой гарью солдаты, а о том, как бы выспаться, где бы помыться, а самое необходимое посильнее «всыпать» врагу и потерять как можно   меньше товарищей, чтобы повезло в этом бою, в следующем, ещё в одном – и так до Берлина.
Вернулся Мусохранов вновь в свою армию, теперь уже с 81 стрелковой дивизией, сформированной в Курске. С 38-ой армией прошёл и до своего последнего боя и добрым словом он вспоминает своих   командующих, генералов: Чибисова Александра Евлампиевича и Москаленко Кирилла Семёновича.
Перед Бугом, принял командование   пулеметным взводом и форсировал Буг и Вислу, где на плацдарме получил четвёртое ранение и отлёживался в польском городке Краснике. А перед ранением   южнее Варшавы приняли Александра Филипповича в члены Коммунистической партии. В заявлении он не писал, что является Героем Совет¬ского Союза, так как и сам не знал этого. В конце сентября 1944 года вернулся в часть – и опять ранение, легкое, но досадное: между пальцев ноги. Через две недели прибыл к себе. А 5 декаб¬ря, при выходе на рубеж, попали в засаду, и уже другое бедро разворочала разрывная пуля. 
Всего же за несколько часов до ранения встретился на военной тропе старшина из той роты, с которой перебирались через Днепр, он и сказал солдату, что тот – "Герой".
Много было госпиталей у Александра Филипповича, но последнее путешествие по городам и палатам самое тяжёлое и долгое. Собеседник вертит в руках очки и говорит: 
– Я первое время морально и не включался: перевязки больно мучали: всё присохнет, отмачивай, не отмачивай, а нас много таких. Ну, а позднее понял: в 23 года без ноги остался, как у нас в Сибири говорили: "Калека". Тяжело было.
Но помогли прийти в себя солдату письма жены Екатерины Порфирьевны – Кати, с которой и пожить-то не успели, расписались, уже, когда грянула война. Значит, знала, на что шла, не боялась и ждала в райцентре Подгорное, на Оби, где заведовала библиотекой.
В июньские радостные дни сорок пятого, когда стало солдату полегче, в палате появился замполит госпиталя.
– Ну, орлы! У кого, какие наградные листы имеются с собой или, может, помните, как представляли к чему? Давай сюда, запишем. Запросы делать будем – найдем.
Отдал солдат наградной на орден Славы III степени за Вислинский плацдарм и неуверенно поведал о разговоре со старшиной.
– Ты, братец, хватил, – весело удивился замполит, – но для порядка проверим. Не беспокойся, выздоравливай, – и записал данные части.
А дальше был госпиталь в Москве и торжественное вручение сразу орденов: «Ленина», «Славы» и медали «Золотая Звезда». Вручал Отто Вильгельмович Куусинен. От того торжественного дня осталась фотография. На ней молодые, словно из бронзы отлитые, серьезные лица людей, много видевших, много знавших и много сделавших для Победы в Великой Отечественной войне советского народа.
Вот и всё. Потом была не такая уж легкая, как со стороны может показаться, жизнь. Семья, работа, товарищи и переписка с однополчанами.
Много сил отдал Александр Филиппович Мусохранов встречам со школьниками, молодежью, участию в работе Совета ветеранов, работе в партийной организации.
А главная награда – это признательность людей за кровь и силы, отданные защите Отчизны. На малой Родине, там, где всё начиналось в селе Коломенские Гривы Томской области есть улица Александра Мусохранова и пионерская дружина того же имени в новой школе, ставшей памятником всем им, живым и не вернувшимся с войны мальчишкам и юношам сороковых из небольшого сибирского села, вписавшим подвигами свои имена в историю страны.

С. Сиротин

СУГУБО  ШТАТСКИЙ  ЧЕЛОВЕК

Этого человека я знаю более десяти лет. Седой, сухощавый, очень подвижный, Василий Николаевич выглядит намного моложе своих лет. Он всегда в деле, всегда чем-то занят: с весны до поздней осени в саду, зимой, только засветится рассвет, идет на озеро с нехитрым рыбацким снаряжением. А иногда поутру просто провожает в школу двух мальчишек. За перекрестком он останавливается и смотрит им вслед, пока те не скроются из виду. Как-то я заметил соседу: "Василий Николаевич, хорошо вашим внукам - утром проводите, днем накормите, присмотрите. 0н усмехнулся и, пригладив ладонью густой седой ёжик, ответил: "Внуки мои выросли, а это уже правнуки".
Насколько же удалилась по времени от нас последняя война – выросли дети, внуки, растут правнуки у тех, принявших на свои плечи тяжкую и героическую ношу, отстоявших право на жизнь, на мир, и не только для себя, а для многих народов планеты. И всё же, как это близко нам сегодня, сорок лет спустя, тем, ради кого были пережиты все тяготы военного лихолетья. Это и сегодня больно вспомнить тому, кого мы называем ветеранами, кто остался жив, выполнив свой долг перед Родиной. Но и сейчас, каждый из них считает себя в долгу перед памятью павших товарищей. И в беседах с любым из участников Отечественной войны оживают образы оставшихся на полях кровопролитных сражений и звучат-звучат их имена. Ветераны всё время подчёркивают заслуги и человеческие качества своих погибших однополчан, считая их храбрее, лучше и достойнее. Наверное, так оно и есть.
Василий Николаевич Миляев, прошедший путь от Ржева до Берлина, награжденный орденом "Красной звезды", медалями
"За освобождение Варшавы", "За взятие Берлина", "За победу над Германией", во время нашего разговора тоже вспоминал тех, кто остался на всём протяжении длинной военной дороги, которой прошёл он сам.
В то раннее предрассветное утро проклятого воскресенья, когда война уже ломала наши границы, уже переиначивала людские судьбы и делила жизнь поколения на мирное довоенное прошлое и военное настоящее, тогда, в шесть утра, Василий Николаевич Миляев, работник планового отдела Кыштымского графитно-корундового комбината, тридцати шести лет от роду, женатый, имеющий трех дочерей: тринадцати, одиннадцати и двух лет, шёл через железнодорожные пути на комбинат за обещанной лошадью. Нужно было вывезти заранее заготовленные дрова.
– Меня удивило, что на путях стоит столько эшелонов –  и у всех часовые. Я перебираюсь через тормозные площадки, солдаты хмурятся, но ничего не говорят. Я подумал, опять каких-нибудь приписников на учения собрали ...
А были это не учения – на узловых станциях формировались эше¬лоны, куда грузились кадровые дивизии с Урала. Им предстояло отправиться туда, где уже полыхали пожарища, уже умирали люди, уже катился по земле всепожирающий вал войны.
–  О войне узнал я от соседа. Я как подъехал, он кричит мне из окна: "Василий Николаевич, у нас новость страшная – немец на нас наскочил!" Домой захожу, жена с дочками ревут, младшая ещё ничего не понимает – под ногами вертится, лопочет что-то по-своему. Я жену успокаиваю, говорю: "Ну, что ты, кому я сейчас нужен, ни одного дня на службе не был. Чего ты раньше времени орёшь, солдат-то я никакой". Да, в армии он, несмотря на солидный возраст, не был, но пришло страшное время, и общее несчастье сделало солдатами всех, в ком нуждалась страна. 
А жизнь шла своим чередом. На Урале устанавливалось непростое житьё-бытьё тыла. И здесь было не сладко: введена карточная система – полбуханки хлеба на рот в день, работали уже по двенадцать часов, а защитного цвета теплушки всё увозили и увозили мужчин на запад.
– Тридцать первого августа, в воскресенье, у нас на комбинате был субботник по отгрузке продукции. Уработались так,
что еле ноги держали, и всё же хотел помыться и встретить сво¬их: жена с соседкой и старшей дочерью ушли бруснику собирать.
Я хотел им помочь – ведра-то тяжело тащить. Прихожу домой, а на столе повестка: «Прибыть с вещами к двум часам на станцию». Дело к ночи, я в военкомат, говорю, жены дома нет, нельзя ли ут¬ром выехать? А дежурный мне: "Ты что, сдурел! Знаешь, что по законам военного времени за такое полагается!". Я бегом домой, подхожу, слава богу, мои тянутся. Я к ним, ведра забрал, донес. Только в дом зашли, я, мол так и так. Лена – это супруга моя, собирайте, мол, в дорогу. Тут опять слёзы, а в ночь я уже вместе с соседом, что про войну мне сказал, выехал в Челябинск...
Василий Николаевич поморгал глазами, взмахнул рукавом, не застёгнутым на запястье, словно отогнал непрошенную слезу давнего расставания.
– В Челябинске на вокзале достали из вещмешка чекушку, хлеб. Я говорил жене: "Не клади, завтра уже на полбулки меньше получишь, а я буду в армии, голодом не оставят". А она все же сунула. Брусникой закусили, на душе погано, кошки скребут, у соседа тоже двое осталось, вроде выпили – и никаких, как не бывало. 
Направление Василий Николаевич получил в Курган. Приехал, пришёл в приемный пункт. Пункт располагался в церкви, зашёл к подполковнику Николаеву, как было написано в направлении, тот повертел бумажку и отправил Василия Николаевича: "Не к нам". Постоял он на паперти, ловил офицеров и показывал документ, в конце-концов один махнул в нужную сторону и скрылся
в дверях, откуда вышел Василий Николаевич. Точно, там был другой подполковник Николаев, он и направил Миляева во вновь формирующуюся 365 стрелковую дивизию, в которой из двенадцати тысяч человек только пятьдесят были кадровые военные, да и те – после ранений, полученных в первые дни войны, остальные запасные – мирные люди с разных концов Урала.
– Позднее наша дивизия Могилёв брала и стала называться "Могилёвской". Меня тогда в ней уже не было...
Тринадцатого октября сорок первого Василий Николаевич прибыл на фронт. Поначалу дивизию бросили под Тихвин, но его наши войска вернули в тех страшных боях, от которых зависела судьба зажатого в тиски блокады Ленинграда. Дивизия отсидела несколько суток в наспех вырытых, наполненных снежно-торфяной жижей окопах. Но изменилась обстановка, и её срочно перебросили под Ржев.
– Через месяц боёв у нас осталось около двух тысяч личного состава, из них всего человек пятьсот – из первого эшелона. Тогда
же погибли первый командир дивизии Фесенко Гавриил Иванович и комиссар Кукин Николай Петрович, до последней минуты жизни не забуду, какой душевный был человек, настоящий коммунист. Так он к нам, приписникам, по-доброму относился, всё переживал, что не обучены мы как следует. «Он» (противник),  тогда нас пополам разрезал, и штаб погиб вместе с окружёнными частями. Тылы наши потерялись, Мы тоже в полуокружении, приходилось есть мерзлую конину, хорошо ещё бабы из сгоревших деревень нас поддерживали, как могли: давали нам рожь немолотую, картошку и, самое главное, соль. Где они её брали – ума не приложу. Можно сказать, от детей своих отрывали последнее, а нас поддерживали... 
«Братья, в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали,-
Были мы наравне.
Я убит подо Ржевом,
Тот ещё под Москвой,
Где вы воины, где вы,
Кто остался живой".
А кто остался жив в той дивизии, были отправлены на переформирование, и осенью сорок второго теперь уже старший лейтенант Миляев Василий Николаевич назначен начфином в 196-ую танковую бригаду, вместо выбывшего навсегда, здесь же, под Ржевом, старого начфина.
– В бригаде на вооружении были английские "Валентайны" и "Матильды", американские М-31 и М-ЗС – эти машины танкисты так и называли "Братскими могилами". Вспыхивали они, как сухая солома, и весь экипаж, все семь человек, горели живьем.„ Союзнички – сволочами были с самого начала, им лишь бы отделаться от нас, и чтоб нашего брата побольше погибло, –– Василий Николаевич помолчал,
словно виденье горящих танков проходило вновь перед его взором и отблеском, пламени ложилось на его лицо. 
–  Видел я и сенатора Уилки. Приезжал он к нам. Говорят, хорошо к нам относился, что-то по танкам не видно было... 
После взятия Ржева бригада с боями дошла до белорусской реки Прони. Уже не казалось Василию Николаевичу, что каждый снаряд в штаб бригады летит, лично ему в голову. Уже погиб бывший солдат первой мировой войны, сельский учитель, подполковник Овчинников Тимофей Васильевич, подтрунивавший над штатскими страхами сослуживцев, объясняя, что если увидели в вышине облачко –  разорвалась шрапнель, если услышали вой – не по нам, и нечего бояться. Не было многих, с кем начинал Василий Николаевич в бригаде осенью сорок второго. А война не шутила, расставляя свои ловушки. Как-то ночью, при одной из перебросок по разъезженным дорогам Белоруссии, грузовик, в котором ехал капитан Миляев, наскочил на противотанковую мину.
– Напоролись на мину – один криком кричит, мы ещё удивились, вроде крови нет, а потом оказалось, ему позвоночник повредило, второй за глаза держится, шофера метров на десять из кабины выбросило, ничего, целёхонек остался. А мы, трое, в кузове, отделались ушибами и царапинами. Отнесли раненого в сторону, перевязали, а потом увидели, машины какие-то идут обратно, с ними отправили пострадавших в госпиталь. Сами на той же плащ-палатке, что раненого носили, на обочине спать легли – куда в ночь идти. По утренней зорьке встали, палатку подняли, аж волосы на голове зашевелились: на другой противотанковой мине лежали!..
До Могилёва бригада не дошла, отправили на пополнение в Нарофоминск, где она получила опять американские СУ-57. Борта бронированные, а так, коробка-коробкой на собственном ходу. 
Из Нарофоминска бригаду перебросили в Луцк. Оттуда она начала свой дальнейший путь, через Сокаль, Томашув на Ярославль-на-Сане, а там уже шли советские люди по польской земле, неся полякам счастье жить в свободной мирной Польше.
–– Простые люди встречали нас очень радушно, в Здолбунове встретились с польскими частями. С бригадой был Василий Никола¬евич и на знаменито-кровавом Сандомирском плацдарме. В октябре сорок четвертого новое назначение, в 265 гвардейский миномётный полк, I гвардейской танковой армии, возглавляемой леген¬дарным генералом Катуковым. Весь боевой путь, от Вислы до Одера и оттуда, по Одеру до Балтики, а потом по побережью до Гды¬ни, проделал со своим полком в составе армии Василий Николаевич. Из Польши армию вновь перебросили на Берлинское направление.
И помнит Василий Николаевич, как крутили самокрутки с товарищами под указателем "До Берлина 120 километров". Ещё было сто двадцать километров пота, крови и вдовьих слез. Потом была знаменитая ночная атака танков при свете прожекторов и рёве сирен, бои на подступах к столице фашизма, в пригородах. А перед тем, как увидеть первого мая тысяча девятьсот сорок пятого грязно-зеленую нескончаемую змею – колонну сдающихся солдат берлинского гарнизона, Василий Николаевич узнал, что в марте погибли его сослуживцы по танковой бригаде. Налетела на штаб одна из кочующих группировок, прорывающаяся к союзникам…
– Был у самого рейхстага, посмотрел на их логово. Брали его "сталинградцы", а мы только поддерживали их огнем...
Вот и наступил для Василия Николаевича и миллионов людей долгожданный день. Наступил так, как свершается всё великое, поначалу не осознанное, буднично и просто. 
– Мы уже в брошенных домах расположились. Спал я. Рано утром врывается в комнату парторг полка Вильдишев Василий
Яковлевич и как оглашенный кричит: "Победа!!! Победа!!!" Выпили на радостях сухого трофейного вина, его много было везде. Словом, отметили...
Победа пришла, а люди продолжали умирать, словно сама сущность войны, не смирившись с тем, что побеждена, продолжала стрелять.
– В мою обязанность входило оформлять ежедневно документы на погибших, и в этот день мне пришлось этим заниматься. Четыре офицера нашего полка ехали в машине через площадь, их обстреляли, раненый водитель привез в санбат уже мертвых. Погибли замполиты первого и второго дивизионов Спирихин Исай Николаевич и Старинский Захар Александрович, командир батальона охранения Истомин Валифантий Гаврилович и  военфельдшер Гордоделов Володя. У трех дети остались, а этот –  совсем молодой парнишка. 
Это были самые горькие жертвы войны. Тяжело, невозможно примириться со смертью даже на войне, но и в первый день мира, когда, казалось, само понятие "смерть" – кощунство, когда всё чёрное, античеловечное должно было уступить дорогу, ещё лилась кровь. Тем горше и тяжелее были утраты.
Вечером стихийно начался салют, и минут двадцать гремели очереди, бухали одиночные выстрелы, сливаясь в одну сплошную приветственную овацию наступившему миру. Разрядил в воздух свой наган и майор Миляев, думал, что теперь ему, сугубо штатскому человеку, ни к чему боевые патроны, что поедет он на родную уральскую сторонку, где прошло детство, юность, где было счастье.
к истосковавшейся жене, к дочкам, вернется к той довоенной жизни, по которой истосковался, где были заботы о плане, о дровах, сене, о новой обувке дочерям. – Старшая уже невестой стала.
В июне демобилизовали солдат старших возрастов, потом и пожилых офицеров из строевых частей. Ждал своего часа и Василий Николаевич и обнадёживал в письмах семью. Ждал месяц, два, три, полгода, но пришёл приказ об оставлении майора Миляева В.Н. в кадрах и направлении его на учебу. А из Кшптыма шли письма, в них и мольбы, и слезы, и нерадостные вести.
– Я растерялся, мне уж сорок один, какая тут учеба. Я с рапортом к командиру полка. Он меня вразумляет, рапорт не берет, а потом вошёл в положение, говорит: "Знаешь, обратись через головы наши к Георгию Константиновичу, как к депутату Верховного Совета от группы войск, расквартированных в Германии"...
И написал Василий Николаевич маршалу Жукову. Указал и семейное положение, и то, что до войны ни одного дня не был в армии, и что, как человек, имеющий дефицитную мирную специальность плановика, будет полезен и на родине, где война сказалась не менее тяжело.
Двадцать шестого мая сорок шестого года Василий Николаевич вернулся домой, а через некоторое время стал работать на строительстве. Он опять был там, где было надо, где было трудно, где и в мирные дни было фронтовое напряжение.
Задумчиво смотрит вслед правнукам восьмидесятилетний Василий Николаевич, смотрит из трудной, но достойно прожитой жизни, и словно видит за плечами мальчишек не яркие ранцы, а само будущее, для которого работал, воевал и жил.

Сергей Сиротин. 1985 год.

БРАТЬЯ

Братство! Какое точное и в то же время ёмкое слово, и если изначально оно произошло от брата и понималось как кровное родство, то сегодня оно многозначно и определяет уровень нашего понимания происходящего. Это и интернациональное братство народов нашей огромной, от океана до океана, Родины, и классовое единство и братство людей, живущих при социализме, и братская помощь в решении сложных задач, встающих перед страной. Как тут не вспомнить БАМ, восстановление Ташкента, освоение целины и, наконец, солдатское братство, скреплённое боевой дружбой и теплом сердец людей разных национальностей, испытанное на фронтах и в тылу в дни Великой Отечественной войны, когда на карту было поставлено само существование первого в мире братства – Страны Советов.
Родные братья Ершовы: Иван Алексеевич и Николай Алексеевич, родившиеся и выросшие на Урале защищали свою малую и большую Родину на противоположных её рубежах – на востоке и западе, от алчной, возросшей на разных материках, но одной черно-коричневой масти, нечисти.
А росли братья в деревне Григорьевке, недалеко от Каслей, бегали по утренней росе босиком на озеро – летом, зимой –  катались с гор на деревянных салазках, подросли – ездили в ночное, провожали вечернюю зарю, сказывали на голодный желудок друг дружке страшные истории и мечтали о светлом будущем. Шли двадцатые годы – всё ещё только начиналось, ещё впереди была, коллективизация, впереди были первые колхозные собрания, первые тракторы, автомобили – всё было впервые. А пока была школа, из которой недавно попросили попа, отделив его по декрету от школы... Братья разошлись в определении своей школы –  старший сказал, что учился в трёхлетке, а младший говорил про четырёхклассную начальную, но потом выяснили, что правы оба. Просто жизнь улучшалась от года к году, и уже классом больше учились крестьянские дети. В семье у Ершовых их было четверо: два парнишки да две девчонки. Старшему Ивану пришлось помогать семье.

Рассказывает Иван Алексеевич:
– Жизнь была тяжёлая, надо было устраиваться, и отец отписал другу в только - только организованный Буринский совхоз. Прибыл я на работу, на меня там посмотрели, повздыхали – ни грамоты, ни силёнки. Друг отца говорит: "Будешь считать бочки на ГСМ, а начнётся посевная, устрою тебя заправщиком. Стал заправщиком, а там обед или перерыв какой в работе я к трактористам: "Дайте порулить..." 

Рассказывает Михаил Алексеевич:
– Мать наша, Татьяна Ильинична и отец Алексей Архипыч – люди были работящие, крестьянским трудом жили. Трудно бывало, но в семье у нас жили дружно. Помню, старший брат всё к технике тянулся, а какая она тогда в деревне: молотилку, жатку, где увидит – всё рядом трётся.

Рассказывает Иван Алексеевич:
– Потом я курсы штурвальных кончил, работал комбайнером на «Коммуна¬ре», был такой комбайн. Переехал в Воздвиженку, стал работать на трак-торе фирмы «Фордзон». В организацию нам в тридцать третьем прислали машину "АМО-3" вместе с шофёром. Он так хотел уехать, но замены не было, вот и стал меня подучивать, а потом уехал. Машина стоит на конном дворе, вот меня и попросили сесть за руль. А в тридцать пятом я уж и права получил.

Рассказывает Михаил Алексеевич:
– Я после четвёртого класса пошёл в школу крестьянской молодёжи, тогда не шибко приструнивали насчёт учёбы  –  я –  то пропущу, то ещё что. Отец это дело увидел и говорит: "Не хочешь учиться, иди, работай в колхозе". Он звался у нас "Свободный труд". Трудился я в полеводстве, а в тридцать девятом послали учиться на тракториста в Тюбук. В феврале сорокового сдали экзамены с ребятами, а в августе мне повестка пришла...

Рассказывает Иван Алексеевич:
– Меня на действительную пораньше призвали, в тридцать седьмом… Попал в Новоград – Волынский, на Украине. Начались бои на Хасане: на восток отправили. Прибыли в Хабаровск, а там радость – побили японца. Дослуживал на Сахалине, там и демобилизовали. В декабре выбирались: судно наше вмёрзло во льды, потом, пока ледокол обколол, пока ремонтировались в Совгавани, словом, домой добрался, аж в феврале. Работать пошёл на старое место, на свою машину...

Рассказывает Михаил Алексеевич:
– Попал на Сахалин в полковую артиллерию, назначили ездовым, а перед этим вызывали из строя трактористов, но мы с Петром Клёновым, земляком моим, только на колесниках ездили, нас и вернули. Не подошли мы в танкисты. Просились в расчёт, не пустили. Мы молодые, нам обидно, но дисциплина есть дисциплина. О войне узнали по тому, как нас в боевую готовность привели и к разграничительной линии перебросили. Там мы себе позиции отстроили, блиндажи накатали, ходы сообщения нарыли. Японцы поперву вели себя нахально – всё ждали, то когда немцы Москву возьмут, то Сталинград, а после разгрома Паулюса попритихли немного. А мы в это время, не раздеваясь, спали у пушек.

Вспоминает Иван Алексеевич:
– Двадцать четвёртого июня забрали меня вновь в армию, а в июле я уже был в Монголии. В Боян-Тумене. Походили строевым, а там и за рытъё око¬пов принялись, ров противотанковый прокопали вокруг городка, а осенью сорок первого нашу стрелковую дивизию к границе придвинули – японцы шевелились. В первых числах января погрузились в эшелон – и на запад. Не доезжая до Москвы, разгрузились и своим ходом до Новосокольников, а уж оттуда по Ленинградскому шоссе до Валдая. Недалеко от него, в лесу, наш 52 автобат и расположился. В это время шли сильные бои за Старую Руссу, а мы всё подвозили. Помню, по прибытии командир, капитан Костров, выстроил нас и спрашивает: "Кто в колхозе машину водил?" Мы вышли, потом он объяснил: мол, вы ребята, к дорогам всяким привыкшие, и закрепил за нами подвозку снарядов и других боеприпасов. Обратным рейсом обычно забирали с передовой раненых. Морозы держались крепкие, их в кузов погрузят, везёшь, сам в кабине коченеешь, а каково им, /христовым. Раз с сортировки, где их уже по ранениям разложили, вёз раненых в ноги. Везу – поле, лес, снова поле, кругом бело, вдруг изба и дымок, стучат в кабину, мол, погреться надо. Я перетаскал их в дом, а через полчаса, тем же манером, на закорках, обратно в кузов. Когда в госпитале сдавал, со слезами на глазах благодарили. И нет мне большей награды, как вспом¬ню, как каждый мне на прощание пожелал домой вернуться...

Вспоминает Михаил Алексеевич:
–  Из дому письма редко приходили, но всё одно знал: отец дома робит, в армию по старости не взяли, ему тогда шестьдесят три стукнуло, дак он бригадиром полеводческой бригады стал, и мать там же. Жали – косили –  всё для фронта, для нас, сыновей, значит, и домой ждали. О брате только и сообщали, что получили весточку, жив, здоров, воюет, да и не напишешь тогда много, некогда было им в тылу. Бабы, старики да дети –  на них колхоз и держался, дак так по всей стране было, от товарищей знал. А у нас кого только не было: и татары, и башкиры и мордвин, и мариец, и чуваш, даже цыган был, ну и наши, уральцы. Дружно жили – ничего не скажешь, отличные ребята. Ели  они все, можно сказать, из одной чашки. У нас никаких придирок или обид друг к другу не было, да и не до этого было. Никто не хотел Родину-то отдавать японцам ли, немцам – одна она у нас у всех. 

И вновь рассказывает Иван Алексеевич:
– Весной сорок третьего, когда на наш фронт Рокоссовский прибыл, наш отдельный автобат резерва фронта участвовал во взятии Витебска, после этого его слили ещё с несколькими автобатами: и стал у нас 21 "Витебский" автополк. Так отметили наш шофёрский вклад в общее дело. Особенно тяжело было, когда реактивные снаряды возили, их закатят, а они от борта до борта, а дороги – никакие. Их день и ночь бузгагют –  то с воздуха, то артиллерия» Был я немного контужен – при погрузке налетели самолёты, машины скопились, разогнать не успели, я под мотор. Взрывной волной выбросило из-под машины, кабину осколками посекло. Команда отправлять¬ся, я еду, в голове звон, из рассечённой брови кровь в глаза. Отъехали, тут ребята поняли, что машину вести не могу, Сел запасной шофёр, а там и сам я очухался. Пока немцы в воздухе были хозяева, раз шесть-семь за ходку в канавы скатываешься от машины, как-то, сразу одиннадцать автомобилей потеряли. А уж как наши "ЛА-2" появились, "Мессеры" перестали висеть над дорогами. Как увидим: наш, красным двигателем на солнышке светится, едем спокойно. Потом уже бои были в Литве, за Паневежис, Шауляй, Митаву. Дошли до Кенигсберга, нас повернули на Елгаву, аэродром там обслуживали артиллерию.

Вспоминает Михаил Алексеевич:
– Когда мы перешли девятого августа сорок пятого контрольную полосу, особенно сильно японцы сопротивлялись у пограничного поста. Они нашу кавалерию шквальным огнём встретили. Наша батарея по этому посту ударила, потом по бетонным дотам били. Я снаряды подвозил, подо мною лошадь убило, а сам ничего. До того два раза писал заявление, то естъ, рапорт, на запад просился: не отпустили. Третьего сентября у нас бои закончились, и мы вернулись в свои довоенные казармы.
Кроме медалей «За победу над Японией и "За боевые заслуги" у Михаила Алексеевича имеется ещё один, очень пенный по нынешним временам документ. Вот его дословный текст: "Ершову Михаилу Алексеевну. Вам приказом Верховного Главнокомандущего, Генералиссимуса Советского Союза товарища Сталина от 23 августа 1945 года .№..372 объявлена благодарность за отличные действия в боях с японцами за освобождение Сахалина," И две подписи: командира 79 стрелковой дивизии генерал-майора Батурова и начальника политотдела подполковника Сердюка.

Рассказывает Иван Алексеевич:
– Мы в Риге стояли, ждали демобилизации, одним домой близко, на Украину, другим в Киргизию – кому куда. Начали разъезжаться, друзей вспоминали: был у нас парень из Азербайджана, всё говорил: "Нет, мне вдали от родного очага погибать нельзя, по обычаю не положено" Жаль парня, убили в последние дни под Елгавой. Я, конечно, не испытал того, что досталось на долю пехотинцам, танкистам, артиллеристам малых пушек, всем нам надо шапку перед ними снимать –  и перед, мертвыми, и перед живыми...
Вернулся Иван Ершов домой в сентябре сорок пятого, а через год и Михаил прибыл. Работали, растили хлеб, воспитывали детей, оба имеют награды за труд. И теперь, сорок лет спустя, сын Ивана Алексеевича Александр, помогая мне,  просит отца:  " Да ты, батя, рассказывай,  мы поймем".  
Отец, помолчав,  отвечает:  "Понять-то можно и нужно, а вот видеть такое – не
приведи Господь!" И конечно, это только присказка,  не на чудесные силы
надеются братья Ершовы,  солдаты минувшей войны, а верят и надеются они на своих сыновей,  на силу и разум нашего народа.

С.  Сиротин.1985 год.

ГОД РОЖДЕНИЯ – 1921

Всех моих героев объединяет одна притягательная и очень характерная для поколения, прошедшего через войну, пропитавшего своим потом и кровью землю от Москвы до Берлина, черта – это верность. Верность отчему краю, куда вернулись они после теплушек, окопов и госпиталей, верность любимым, верившим и дождавшимся, наконец, верность Родине, которую они доказали в боях, где каждый миг был оплачен по большому счёту. 
И кружит лист последний
У детства на краю
И я, двадцатилетний, –
Под пулями стою.
Так сказал о себе поэт-фронтовик Александр Межиров. Эти строки, если сюда ещё добавить и осколки, полностью соответствуют судьбе Василия Ивановича Криницына, человека, чья молодость – как бы искра того большого пламени, что зовётся войной. Поколению рожденных в начале двадцатых достался тяжелый жребий, именно  о них ломался тот страшный, в сё разрушающий каток, звавшийся военной машиной фашистской Германии. Поэтому интерес к судьбам вернувшихся, лишь каждого тридцать третьего из огненного поколения, – это интерес к тому, что зовётся простым и всеобъемлющим словом мужество.
Василий Иванович, подвижный, хорошо сложенный, сухощавый, какими бывают лишь люди труженики, люди с твердыми устоявшимися привычками. Он немного прихрамывает, но поначалу я как-то не заметил этого, потому что смотрел в ясные серые глаза, удивляясь мягкому молодому голосу и моложавому его лицу. Разговорились мы сразу,  без долгих    объяснений,  откровенно и спокойно. Тон,  каким велся рассказ,  немного даже    смутил меня. Вот человек, прошел войну, столько видел, столько знает о ней и вдруг спокойствие. Но лишь позже, когда уже после долгой беседы он сказал, что был дважды тяжело ранен и поведал, что пережил в госпиталях, я понял, откуда это спокойствие. Человек был на самом краю между жизнью и смертью, и это дает ему право судить о себе и людях своего поколения обдуманно и спокойно. И это право он честно заслужил. Я расспрашивал его о солдатских буднях, о тех далеких днях, о его боевом прошлом, и на основании этого составлял представление о нём в тех далеких сороковых, а он, в свою очередь, помогал мне точными выверенными и пережитыми фактами воссоздать облик своего поколения, когда оно было юным, полным сил и стремлений. Они полностью совпадают, эти два портрета, и говорить я буду о них вместе, во всей их нераздельности.
Те довоенные молодые ребята и девчонки были люди скромные и трудолюбивые. Это на их плечи уже возмужавшая страна была готова переложить заботу о созданных первыми пятилетками колхозах, электростанциях, гигантах индустрии, это они должны были взять в свои руки будущее науки, искусства. Но это они же чинно ходили культпоходами в театр и хотя бы раз в неделю смотрели кино, ещё не очень совершенное, когда вручную приходилось по очереди крутить генератор. Это они танцевали под патефон, подпевая себе: "В парке Чаир распускаются розы", влюблялись, целовались, обзаводились семьями – они жили. Василий Криницын женился на Фросе в июле, а в октябре его призвали в армию. Их было много, лобастых остриженных наголо мальчишек - мужчин, призванных Белоярским райвоенкоматом в сороковом году.  Это потом,  позднее, у каждого будет своя трудная и неповторимая военная судьба, а пока ОНИ ехали через всю Сибирь на Дальний - дальний восток, во всё горло распевая:  "Уходили комсомольцы на гражданскую войну". А что им ещё было петь? Они ехали в места, где отгромыхали "Хасан" и "Халкин-Гол",  ехали с сознанием,  что если будет надо,  они останутся верны песне.  В армии – подъёмы,  отбои, письма.  Первый год – самый сложный для бойца, а в артиллерийском дивизионе, расквартированном у самой границы,  в Благовещенске,  тем более.  
Уже освоился, познал дело Василий,  когда грянула война, там, на западе страны.
– У большинства из нас было одно желание – скорее попасть на фронт. 
И в октябре сорок первого просьба рядового Криницына была удовлетворена. Прибыли добровольцы   в Сызрань, где формировался артдивизион 123 отдельной стрелковой бригады.  Неужели не страшно было им, двадцатилетним парням, у колес своих великих сорокапяток,  кровных подруг пехоты, а они поддерживали её «огнем и колесом» – всегда вместе: и в бою, и на привале.

Ранение первое.
– Страшно было,  стреляют,  снаряды рвутся,  думаешь, а вдруг, в тебя, – это Василий Иванович вспомнил про свой первый бой.
– В районе Жиздра – Людиново,  в Подмосковье,  когда прорва¬лись немецкие танки,  наш дивизион, находясь в полуокружении, подбил два танка. У села Маклаки назначили Криницына, взамен убитого, командиром орудия. И сразу он был послан в артиллерийскую разведку. Ничейная полоса, лес, лощинка,  поросшая кустарником, и трое   с блокнотами отмечают засечённые огневые точки противника. Неожиданно луч заходящего солнца скользнул предательским блеском по каске товарища, и вражеский снайпер не промахнулся.
– Мы дождались темноты, похоронили Шаульского и прокрались ближе к переднему краю немцев. Опять наносили координаты вражеской системы огня. Здесь и наткнулись на немецкую разведку.
Был встречный бой, и в нём осколками гранаты Василий Иванович был ранен, как сам отмечает, легко. Крупный осколок ударил в челюсть, и множество мелких в шею. Он осторожно трогает шею ближе к затылку:
– Мне тогда рядом же, в медсанбате, и выскребли их, только один остался, до сих пор во мне сидит.
О чем же думали они тогда, идущие в атаку пехотинцы или поддерживающие эту атаку артиллеристы первой линии? А ни о чём таком, особенном. Им «надо было бить врага, чего бы это ни стоило, чтоб скорее закончить войну». Поэтому, наспех перевязанные, они возвращались в свои окопы, к своим пушкам, поэтому до сих пор и тревожат их память остатки той железной метели.
– Наше орудие, в расчете семь человек, мы наблюдательный пункт, грузовую машину уничтожило. Командир дивизиона нам благодарность вынес.

Ранение второе.
Потом были артиллеристы на переформировании, пополнились личным составом. Расчет Криницына тоже потерял двух человек ранеными. Недолго был дивизион на отдыхе. Получили орудия взамен разбитых – и в ноябре сорок второго – на Ленинградский фронт. Сперва на станцию Новая Ладога, откуда начиналась легендарная «Дорога жизни». Именно по ней ехал на машине солдат Криницын с товарищами. Им улыбнулось военное счастье, они потеряли лишь одно орудие, провалившееся под ходивший волнами под настилом лед. Но не всем из его поколения так везло на этой дороге. Перед этим крупные потери понес артиллерийский полк, шедший на конной тяге, попав под массированный налет фашистских бомбардировщиков. 
Под Ленинградом – двести пятьдесят граммов замерзшего хлеба, отпиленного старой ножовкой, лютая стужа, и не окопаться – внизу вода, места болотистые. Так и спали они, защитники Ленинграда, зарывшись в снег. А в разговорах жалели не себя, нет, им было достаточно того, что получали, иногда даже кухня ещё горячей успевала, жалко было ленинградцев: детей, женщин, стариков – и сжимались в ярости зубы у продрогших на всех ветрах солдат. Всю накопившуюся ненависть вложили они в прорыв блокады. В декабре сорок второго в районе Марьино, недалеко от Шлиссельбурга, форсировали замёрзшую Неву, тогда Василий заменил убитого командира взвода.
– Наш берег низкий, а их крутой, да ещё водой специально политый. Мы сначала орудия на руках катили, а уж на обледенелый вал танкисты помогали – тросами цепляли и втягивали. Тогда всем досталось, правда, у нас было всего одно ранение.
У станции Синявино, где в мирное время были торфоразработки, и соединились Ленинградский и Волховский фронты, разорвав смертельную петлю, уготованную Ленинграду фашизмом.
– После прорыва дали нам три дня отдыха. Мы тогда много трофеев захватили, даже госпиталь они свернуть не успели, но немцев раненых никто не трогал – приказ начальства: «Проявить гуманное отношение». И эти ребята, уже хлебнувшие горечи войны, видевшие смерть товарищей, глаза голодных ленинградских детишек, и ещё хуже, видевшие остатки лагеря, где содержались пленные красноармейцы, остались верны гуманности, так подло и страшно попранной и растоптанной фашистами.
В боях за станцию Мга, там немцы создали укрепрайон, Василий Иванович получил тяжелое ранение в бедро.
– Закатили меня ребята в санки-лодочку, они больше на корыто походили, и сначала из моего расчёта Волков тащил, а уж потом передал санитарам.
Из медсанбата его перевезли в город, но и там под обстрелами раненых нельзя было оставлять, и самолетом с группой таких же тяжелораненых Криницын был перевезен в Череповец.
– У меня гангрена из-за оставшегося осколка началась, ранение-то было множественное, предлагают резать ногу, я отказываюсь, а тогда правило существовало, без моего согласия резать нельзя. Потом осколок нашли, и гангрена прекратилась, но операций было много – одна за одной.
И везли Василия через всю Россию в траурном санитарном поезде, а на станциях и полустанках выносили его одногодков. И стоят в глубоком тылу вдоль железных дорог скромные обелиски тем, чьи последние письма, писанные рукой сердобольной сестрички, будут приходить уже после похоронок, будоража и надрывая сердца близких. В Томске поставили солдата для начала на костыли, а потом и на ноги. Из батальона выздоравливающих в Новосибирске, летом сорок третьего, с командой, собранной из артиллеристов, отправлен был Криницын на I Украинский фронт.

Ранение третье.
Эшелон шёл в уже освобожденный Киев и,  смоля самокрутки, под перестук колес на стыках, повзрослевшие и поседевшие ребята толковали об окопном житье-бытье, о послевоенной жизни, какая она будет.
– Мы понимали, будущее наше будет трудным, потому что своими глазами видели, что натворили захватчики на нашей земле.
В свою часть Василий Иванович не попал. А как все они стремились в свои роты, батальоны, полки, к себе "домой". Иногда это удавалось, и они радовались, как дети, увидев два-три ставших родными лица. Здесь в Киеве его назначили во вновь сформированный артполк семидесятишестимиллиметровых пушек командиром орудия.
– В боях в районе Фастова били по скрытым мишеням. Бегали мы все с раскрытыми ртами, как лягушки, такой грохот стоял. Вата в ушах не помогала.
Наступила весна сорок четвёртого. Вал войны теперь катился в обратную сторону, и теперь наши войска рвались вперед по дорогам, сметая немецкие заслоны.
– Под Белой Церковью батарея, следовавшая походным порядком в большой колонне, попала в танковую засаду. Батарея успела развернуть орудия и встретить прямой наводкой атаку танков и самоходок. На наше орудие шли две самоходки, одну мы подбили. Помню четыре разрыва В расположении орудия. Вторым – ранило двоих, а четвертым – накрыло всех. Меня тяжело ранило, и я потерял сознание. Бой был утром, но только на вторую ночь меня подобрала женщина – украинка с мальчиком. Я стонал, они меня успокаивали: «Тихо, милый, потерпи: немцы близко». Притащили в хату, перевязали, чем могли, напоили теплой водой, а в поддень наши в село вошли. Старшина батареи нашёл меня и отвез в санбат.
Ранило Василия Ивановича в ту же ногу. Опять серые госпитальные стены в Киеве, Куйбышеве, Чапаевске, Сызрани. И операции – операции - операции. В госпитале и награду за бой под Белой Церковью получил – орден "Отечественной войны - I степени". На мой вопрос: «Что же было главным в те годы для его поколения?», Василий Иванович, немного подумав, но очень твёрдо ответил:
– Главное, вера. Вера в победу, и в самом начале войны, и ещё крепче, когда разгромили немцев под Москвой, а уж после Сталинграда и прорыва блокады стало ясно – победа за нами.
О чём же мечтали они на госпитальных койках, когда отпускала боль, когда прощались с выписанными товарищами? Да о том же, о чём мечтают и сейчас: чтобы люди добрей были, скромней, чтоб трудолюбивыми были и, самое важное, чтоб честности больше было, тогда и войн не будет на земле. Василий Иванович вспоминает, как лежачие, ещё только-только вырванные из лап смерти, солдаты переживали о том, как много досталось тяжкого на долю женщин, их любимых, жен, сестер и матерей.
– Мы рассуждали так – переносили холод, голод, ранения, шли на смерть, но знали – вот враг, вот виновник всех наших бед, и в бою рассчитывались с ним, а в тылу было каково. Вот и моя Ефросинья Герасимовна всю войну трактористкой на лесоповале проработала, да их тогда много мужицкими делами занималось.

Старые раны.
В середине декабря сорок четвертого был дан артиллеристу Криницыну отпуск по ранению на полгода. Так и застала его дома долгожданная победа. Но ещё через восемнадцать лет напомнил о себе осколок, о котором Василий Иванович и думать забыл, и хирург удалил из солдатской руки ржавую крупповскую сталь, так много раз метившую оставшегося в живых тридцать третьего, из поколения, встретившего войну двадцатилетними.
«Наше поколение – те, что остались в живых, вернулось с войны, сумев сохранить и пронести в себе через огонь чистый лучезарный мир, непреходящую веру в будущее, в молодость, в надежду. Но мы стали непримиримее к несправедливости, добрее к добру, наша совесть стала вторым сердцем».
Эти слова, характеризующие поколение, к которому относите и сам их автор талантливый писатель, фронтовой командир батареи сорокопяток Юрий Бондарев, полностью относятся к Василию Криницыну – инвалиду и ветерану Великой Отечественной войны.

С. Сиротин. 1985 год.

ПОВОРОТЫ ВОЙНЫ

Мне всегда думается, почему мы, люди, родившиеся после войны, всё чаще и чаще обращаемся к прошедшей войне? Неужели только память о павших, только долг перед ветеранами Великой Отечественной войны заставляют нас так пристально вглядываться в их постаревшие лица, вслушиваться в их очень простые, часто, при первом восприятии, не совсем героические воспоминания. Наверное, не только память, не неоплатный долг. Скорей всего интересен нравственный смысл прожитых ими лет, в которых словно спрессовалось под огненным давлением всё лучшее, все черты и качества реального советского человека. И вот этот нравственный опыт с заложенным в нём потенциалом, проверенный в горниле войны, стал для нашего общества мерилом, по которому мы сверяем свой сегодняшний день.
Сколько помнит себя Федор Николаевич Николаев – всю жизнь держал в руках баранку, последние двадцать лет водил междугородный автобус. Трудился он достойно и умело, о чем свидетельствуют грамоты и благодарности от своих уатовских до грамоты министра автомобильного транспорта СССР. А начиналось всё с курсов при ШС в Каслинском районе, потом на действительной с тридцать седьмого за рулем полуторки ГАЗ З А, со счетверённым зенитным пулеметом. Так и проехал он на своей полуторке по дорогам Западной Украины до Немирова, участвуя в освободитель-ном походе Красной Армии тридцать девятого года. Потом были снежные дороги Карелии и Финляндии, и по ним колесил Федор Николаев. Расчет пулемета прикрывал с воздуха войска, прорывавшие линию Маннергейма. Тогда и познакомился он с рвущим душу воем заходящего на бомбометание самолета, увидел смерть, взглянул в страшное лицо войны. Не знал он, что это только прелюдия грядущих ужасов, что фашизм ещё только проверяет нашу страну на прочность, ещё только оттачивает свои когти. Да не думал и не знал всего этого тогда Федор Николаев – просто кончалась военная служба, срок её давно был просрочен, и он был всеми мыслями дома.
По первому хрусткому снежку, по застеклённым лужам легким шагом возвращался он в родной Тюбук. Родина встречала его дымком в ясном небе, запахом свежеиспеченного хлеба нового урожая – всё словно говорило: живи, Федор, работай, и будешь ты счастлив на своей земле. Он и был счастлив: молодцеватого красноармейца приметила девушка Саша. Не долго они женихались – люди были серьезные: он повидал мир, она работала мастером на маслозаводе, и тридцатого декабря сорокового они сыграли свадьбу. Гуляло у молодых полсела и, хочешь – не хочешь, рассказывал Федор о дальних краях, о людях, встречавших освободителей в тридцать девятом цветами. Рассказывал и не предполагал, что многим из его друзей и знакомых с детства односельчанам придет¬ся лечь в ту землю, которую видел он во всей красе благодатной украинской осени. Недолго длилось их семейное счастье, только и успели чуть-чуть попривыкнуть друг к другу. Полгода всего было им отпущено судьбой. Двадцать второго июня Левитан тяжелым от осознания беды голосом объявил о начале новой, ещё невиданной в истории человечества войны.
Двадцать четвертого июня младший сержант Николаев, как первоочередник, был вновь призван в действующую армию и тридцатого июня со своей 314 отдельной авторотой уже выгружался на станции Скворцово Калининской области. Отделение, где служил Николаев, расположилось на станции Великополье под Великими Луками. Город переходил из рук в руки, и отделение вывозило оборудование и запасы продовольствия из уже горящих кварталов. Возил Николаев с товарищами боеприпасы на передовую, кружились полуторки по пыльным дорогам, а сверху висели немецкие самолеты. Федор Николаевич горько вздыхает, вспоминая о том, как горели в кюветах машины, как елозили по ржи желтобрюхие Юнкерсы, гоняясь за отбегающими от машин людьми, как дымились разбомбленные деревни, смрадно пахли испепелённые поля. Под Скворцовым наши части попали в окружение, а на станции Великополье собрали всех, кого могли, дали в руки по бутылке с зажигательной смесью и отправили на помощь окруженным в Скворцово.
–  Пришли мы к станции, а немец её уже занял, вернули нас. На подходе к городу Торопец собралось нас таких вот, безоружных, человек триста. Дожди шли сильные, ох, и помесили мы грязи, пока добрались. В Торопце приказали нам завалы разбирать, только расчистили – приказ уходить на восток. Восточнее оборона стабилизировалась, и вновь из отступающих водителей была сформирована авторота. Возил Федор Николаев по непролазной грязи на передний край горючее, снаряды, продукты. Не раз застревал то в глинистой жиже, то в снегу – выручали свои, уставшие до изнеможения солдаты маршевых батальонов, сплошным потоком двигающихся к первой линии окопов. Так до мая сорок второго.
– Было нас шоферов по два на машину,– рассказывает Федор Николаевич, – а потом решили по одному сократить, и отправили
меня в запасной полк. После него я попал в деревню Чернушки, где мы пополнили выбитые в обороне роты. Оказался я в полку, в котором служил и погиб Александр Матросов, даже в том же самом месте. Поначалу в обороне сидели, только и помню, что зарывался в землю-матушку. Правда, в это время кино снимали у нас про Матросова, так я себя и своего напарника и сейчас в этой картине узнаю, хотя сейчас её редко показывают. Дальше пошли в наступление – направление Великие Луки – Невель, всё пёхом да пёхом: пехота она и есть пехота ...
Бои были трудные, кровавые – неохотно отдавали захватчики обещанные им бесноватым фюрером земли, то долго и нудно огрызались, то вдруг поднимались в контратаку, поддерживаемую танками. Везло Николаеву –  пули летели мимо, хотя в пехоте такое не часто бывает. В одном бою, когда на залёгшую и окопавшуюся роту попёрли танки, Федор, тогда второй номер на противотанковом ружье, никак не мог попасть в уязвимое место вырвавшегося вперед танка. Федор Николаевич нервно поправляет ворот рубашки, словно вновь слышит лязг гусениц, видит надвигающуюся махину и чувствует холодный пот, текущий по спине.
– Жалко, не помню фамилию своего первого номера, татарин, из-под Казани, он меня как покрыл по-нашенски, по-простому,
отобрал ружьё, третьим выстрелом зажег танк, тот задымил, остальные почему-то повернули. А тут на наши окопы немецкая
санитарная машина вдруг выскакивает. Ротный с автоматчиком к ней, там три немецких офицера, лопочут, мол, врачи, а в фургоне барахлишко, награбленное по деревням. Ротный по цепи передает: "Кто машину в тыл может отвести?". Я бегу к нему, говорю, мол, могу довести. Он мне машет – давай отчаливай. Еду, навстречу эмка, полковник выскакивает, кричит: "Что за машина?" Докладываю, так, мол, итак. Он барахло приказал выбросить и ехать за ранеными. Пока солдаты из охраны вещички выбрасывали, я с помощью шофера с эмки колесо пробитое заменил. В санбате мне погрузили майора, двух рядовых и девчонку санинструктора,– все тяжелораненые. Мотался с ними, сердешными, часа четыре. Наш госпиталь снялся и вперед подвинулся. Наконец сдал их в соседней дивизии, а там машина понравилась, говорят, мол, оставляй и топай в свою часть. А мне полковник наказывал машину привести в наш автобат. Я им: «Приказа не имею оставлять машину». Посадили рядом со мной старшего лейтенанта медслужбы, в кузов шофер их залез, и погнали мы. Приезжаем в наш автобат, докладываю командиру. Он, конечно, отправил соседей подальше, машина-то хорошая, да и в бою мы её взяли, А с ними беда была – мало их. Капитан меня махоркой угостил, разговорились – оказывается, он из Челябинска, земляки, в общем. Он спрашивает: "Ты что, шофер?" Я ему, мол, всю действительную за рулем. "Ладно, – говорит, – иди к себе, у нас водителей не хватает, а он в пехоте прохлаждается". На следующий день приходит приказ из штаба полка – откомандировать меня в автобат. Комроты ругался: "Он у меня бронебойщик, тоже не хреновый, вот танк подбили!" Но приказ есть приказ: к вечеру отправил, для прохождения дальнейшей службы в автобат…
К осени сорок второго полк потерял много людей, и Федор Николаев опять оказался в пехоте. Он недолго просидел в окопах, его откомандировали в минёрный батальон. Не успел освоиться, перевели в саперную роту. Строили саперы дороги-лежневки в заболоченных лесах, наводили переправы через тёмные речки, когда кипела в них вода от разрывов, минировали нейтральную полосу.
– Пошли минировать нейтралку. Нас пять человек. Двое мины ставят, командир взвода прикрывает, а я и ещё один землей
засыпаем. Ночь, темно, только трассирующие пули над головой светятся, пролетая. Видимо противник нас обнаружил, накрыл миномётным огнём. Я в воронку скатился, переждал. Перестали стрелять, выполз, слышу – зовёт отделенный: "Давай, – шепчет, –  за помощью, а я буду ставить. Ребята погибли". А мин-то ещё штук сто осталось. Я ему, мол, знаю, как в эти штуки взрыватели вставлять, давай вместе. За ночь мы всё поставили, мертвых вытащили к утру, тогда я и испугался – мины-то эти первый раз в жизни снаряжал, раньше однажды на занятиях в минном батальоне видел только, как это делается. Когда командир роты узнал от отделенного, что я первый раз с минами дело имел, похвалил, обещал к награде представить за храбрость ... Федор Николаевич улыбается виновато, разводит руками, мол, награду так и не получил, хотя слышал, что представление было.
– Ничего, я не за это воевал, вот память подводить стала, не помню фамилий ни отделенного, ни командира роты. Тем более
меня вскорости снова шофёром определили...
Прибыл сержант в Калинин, а оттуда в Москву направили. Восемнадцать дней изучал новую материальную часть, а в свободное время водили солдат в кино. "Трактористы" очень понравились. В конце декабря прибыли шоферы в Петрозаводск, там принимали новые машины. «Студебеккеры», «Форды» своим ходом перего¬няли по зимнику до столицы. Так три рейса.
Шла уже весна сорок третьего. После последнего рейса погрузились вместе с машинами на платформы, и застучали колеса в сторону Белоруссии. На станции Горички выскочили два солдата за кипятком, а поезд свистнул на прощание и погремел дальше. Вернулись в Торопец, знакомый сержанту по сорок первому, а там проверили у отставших в комендатуре документы и направили Николаева в тот же 56 стрелковый полк. Вновь он попал в автобат к земляку и опять наматывал на колеса полуторки километры, только теперь псковских дорог. И хотя не достала его пуля, не зацепил осколок, не контузило близким взрывом, не могла война позволить себе, чтобы человек, пройдя все её повороты, остался в полном здравии. Заболел Николаев желудком – рвало его каждые полчаса. С небольшими перерывами провалялся солдат в госпитале почти десять месяцев, дошел до крайнего истощения. Лечение впрок не шло, и решило госпитальное начальство оставить его в санбате, водить санитарную машину. Так и долечивался оставшийся год войны на колесах. А уж насмотрелся за этот год, перевозя раненых, такого, что свои недуги старался прятать от чужих глаз.
– В октябре сорок пятого объявили мой, пятнадцатый год, к демобилизации. Еле добрался до дому. Федор Николаевич
повернулся к жене, седой, с мягкими чертами усталого лица женщине, – Спасибо вот супруге моей Александре Ивановне, выходила, отпоила молочком домашним...
Муж и жена переглянулись, и в глазах их промелькнула искра той давней молодой любви из далекого сорокового года, любви, которую пронес по всем дорогам солдат Федор Николаев, той, что хранила всю войну его Саша, любви, заставляющей их и сегодня помнить те прекрасные дни, встречи после долгой разлуки и делать хотя бы то, что в их силах, чтобы не повторился разлучный июнь сорок первого. В моей руке квитанция госбанка СССР за номером 947124, в ней указано, что гражданином Николаевым Федором Николаевичем в Советский фонд мира внесен вклад в размере месячной пенсии. Ветеран войны и труда Николаев и его верная спутница жизни мечтают лишь об одном – о счастье для сына, для внуков, о мире для всех нас. Они сидят рядом на небольшом диванчике, склонив друг к другу припорошенные временем головы, а я мысленно желаю им здоровья и долгих мирных дней жизни.

С. Сиротин. 1985 год.

ОРДЕН В ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

Обстановка их квартиры так мало походит на привычную для нас, гарнитурно-лакированную, что я сразу ощутил какой-то необыкновенный уют хорошего деревенского жилья начала шестидесятых годов. И сразу взгляд остановился на приметах их простого быта: пол застелен домоткаными дорожками, в углу большая никелированная кровать, а рядом тяжёлый платяной шкаф, так похожий по своей несокрушимости на сейф. И всё же не это главное в создании той атмосферы, что царит в квартире. Что-то особое, совершенно сейчас не принятое, но неуловимо близкое всем нам, живущим в удобных благоустроенных квартирах, присутствовало здесь. Неожиданно я понял, что определяющим в этом доме, его душой являются большие портреты в рамках и рамочках разной толщины, со вставленными в зазоры между деревом и стеклом более поздними фотографиями детей и внуков. Вспомнилось детство, наверное, у большинства людей моего возраста в памяти сохранились эти семейные уголки, с развешенными впритык портретами близких и далеких, но родных людей. Фотографии были разными не только по размерам, но и по виду. Тёмные, и пожелтевшие, и уже выцветшие вдруг раздвигались и давали место свежим – рождались люди, и появлялись новые фотокарточки. Так до сих пор пополняются эти домашние музеи руками наших постаревших родителей. И уже прикреплены рядом с блеклы¬ми любительскими снимками цветные фото, свидетельствующие, в сравнении с прежними, о довольстве и счастье молодых. Они говорят и о том, что уже сорок лет не гремят пушки, что всё дальше и дальше мы отдаляемся от времени фотографий, на которых мужчины в шинелях и гимнастерках, а женщины в темных глухих платьях, военного покроя. И здесь была такая. На увеличенном снимке двое молодых людей, у него погоны с широкой сержантской лычкой, она в закрытом наглухо платье. У них открытые красивые лица, но улыбок нет, есть чуть смягченный радостью взгляд, а в остальном серьезность и понимание. Понимание того, что им в жизни очень и очень повезло, что они, несмотря ни на какие невзгоды, нашли друг друга и пронесли свои чувства по этой тяжкой последней войне. Хозяин квартиры, увидев, что рассматриваю фотографию, вздохнув, сказал: "Что сделаешь, война сводит,- помолчал и добавил,- но сначала разводит". Он стал рассказывать историю создания своей семьи, в общем-то, типичную для тех военных лет.
Одиннадцатая воздушно-десантная дивизия в начале сорок второго находилась в резерве ставки и дислоцировалась в Калинине. Каждый день шли изнуряющие учения: стрельба, подрывное дело и прыжки, прыжки, прыжки – ничего не поделаешь, в любой момент может быть приказ – в бой. Были и недолгие часы увольнений, и тогда бродил Иван Ельцин по прифронтовому городу, подолгу сидел в засыпанном снегом парке, а потом заходил в трамвай и ехал так просто, без цели. Вот в одну из таких поездок и познакомился он с Екатериной Александровной. Потом встречались ещё несколько раз, и делился своим скудным пайком боец с женщиной и двумя её маленькими детьми. Муж Кати погиб в восемнадцати километрах от родного дома в октябре сорок первого. Когда дивизию перевели, писал сам, получал ответы, а в сорок пятом, после демобилизации, сразу вернулся в Калинин. В день, когда они расписались, и снял их на карточку одноногий фотограф в только-только открытом фотоателье.
Нашли друг друга, нашли свою судьбу. Я смотрю на тяжелые руки Ивана Поликарповича, они очень молоды, мускулистые, без стариковской желтизны, без синих вздувшихся жилок, пальцы с обломанными ногтями со следами въевшейся металлической пыли, в мелких ссадинах, говорят о том, что их владелец всё ещё работает.
А работать он начал рано. Родители умерли, когда ребёнок ещё даже не произносил слова "мама" Пока был маленьким, воспитывался в детском доме, правда, на лето забирала старая бабушка, пока была жива. В детской коммуне "Коминтерн" под Курганом ребятишки и учились, и работали. Зимой, после уроков, бежал Ваня с друзьями на конюшню кормить лошадей. За каждым было закреплено по две, на них потом им всё лето предстояло работать в поле. Коммуна себя содержала сама. После школы Иван рубил уголек в шахте, так сразу из забоя и забрали молодого шахтера в армию ранней осенью сорок первого.
Сидит напротив меня крупный седой мужчина, морщины, избороздившие лицо его, разглаживаются, когда речь заходит о сегодняшних трудовых делах ветерана.
– Вроде, работаешь когда, ничего не болит, придешь домой, расслабишься, все жилки отдыхают. Да и когда на людях, всё лучше – и душу отвести можно, и посмеяться вместе над шуткой какой ...
После призыва попал Иван Поликарпович в Саратов в школу младших командиров:  изучал материальную часть, устройство парашютов, приемы боя с воздуха. Иван Поликарпович обращает внимание, что я держу на ладони тяжёлый бронзовый значок "Парашютист-отличник" и говорит:
– Шестьдесят четыре прыжка у меня.
Правда, на занятую немцами территорию он так и не прыгал, хотя был приказ, и уже сидели в самолетах, готовились к выброске под Киевом. Но приказ был отменён из-за того, что немцы выдавили партизан из зоны, куда должны были приземлиться десантники. И первые, кто был выброшен, почти все погибли в неравном бою.
В действующую на фронте армию сержант ЕЛЬЦИН попал уже в будапештские бои, когда их дивизия была влита в состав 38-го гвардейского стрелкового корпуса. Разбитый Будапешт лежал перед солдатом, затем была красавица Вена. Она почти не пострадала, советское командование понимало уникальную ценность города, и Иван Поликарпович до пор пленён чудесным городом над Дунаем. Уже освобождена Европа, капитулировал Берлин – гнездо коричневой чумы, и на развороченных снарядами стенах Рейхстага расписались герои берлинской битвы, но в это же время озверевшие эсэсовцы душили пражское восстание, немецкие танки разбивали "Злату Прагу", в последних судорогах фашистского кошмара погибали чешские патриоты. Из Вены корпус на колёсах был брошен в направлении Праги. Утром девятого мая, когда уже было сообщено по корпусу о капитуляции Германии, колонна корпуса на полной скорости летела к столице Чехословакии. Вдруг, не доезжая до Пльзеня, колонна приостановилась: на дороге стояли двое в подпоясанных ремнями пальто, у одного было охотничье ружьё, у другого у пояса висела кобура. Чехи, коверкая русские слова, сообщили командиру контрразведки, у которого в подчинении состоял Ельцин, что недалеко на горе засели немцы. Сколько их, чехи не знали, но, что они хорошо вооружены, им было известно. Полчаса назад они обстреляли группу восставших и убили их товарища. Колонна уже спешила дальше, а машина начальника контрразведки с полувзводом автоматчиков остались на дороге. "Кто пойдёт – разберется?" –  спросил контрразведчик. Иван Поликарпович объяснил, что увидел, как неуловимо дрогнули лица ребят, и мол, не от смелости, а от того, что ему круглому сироте всё же легче принять такое решение, шагнул вперед.
Через час он карабкался по поросшему ельником склону вместе с чешскими повстанцами, они вели его в тыл немцам, расположившимся на площадке скалы, нависающей над дорогой. Фашисты спокойно сидели кучками по несколько человек, перебрасываясь негромкими фразами, курили. Оказавшись выше врагов, как он сам говорит: "Не помня и не слыша себя, заорал: "Хенде хох!!! Хенде хох!!!". Немцы, не видя противника, но услышав многократно усиленный горами приказ, растерялись, но уже через минуту потянулись к автоматам. Пущенный солдатом веер длинной очереди отрезвил их и заставил нехотя поднять руки. Когда спутники Ивана Поликарповича собрали оружие, он нагрузил его на одного из немцев и показал стволом своего "Калашникова" вниз. Один за другим спускались двадцать два немца в черных мундирах, и что отпечаталось в сознании сержанта – это очень добротные, блестевшие даже под пылью сапоги. То один, то другой падал на крутой тропе, но поднимался и шёл дальше. Чехи, бредущие рядом с Иваном, были чем-то возбуждены и всё время повторяли: "Гестап, гестап", на что он отвечал: "Внизу разберутся". На дороге, после сбивчивых объяснений чехов и недолгого допроса тучного пожилого немца, начальник контрразведки приказал расстрелять захваченных гестаповцев. Война – жестокая штука, и то, что расплата неотвратима, надо помнить тем, кто её начинает.
Ещё через два часа машина влилась в общий поток колонны. Прошло некоторое время, у обочины притормозила эмка, контрразведчика вызвали к ней, а потом подозвали и Ельцина. На чёткое приветствие солдата генерал-лейтенант Утвенко пожал ему руку, поздравил с награждением орденом "Славы III степени" и сказал: "Вот и всё – немцы в Праге капитулировали".
В июне, за два дня до убытия из части, получил солдат свой боевой орден. После войны была долгая мирная жизнь. У Ивана Поликарповича и Екатерины Александровны родилось четверо детей. Живут супруги все эти годы в согласии, со своими заботами, большими и малыми радостями и бедами, И каждый день идёт на своё рабочее место ветеран войны и труда, кавалер солдатского ордена, слесарь-сантехник Иван Поликарпович Ельцин. Он щурится на мягкое летнее солнце –  у него хорошее настроение, потому что он нужен людям, а он не подведёт, сделает для них всё, что в его силах.

С. Сиротин. 1985 год

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Сергей Сиротин (Серотян)
2016-05-22 10:43:15


Русское интернет-издательство
https://ruizdat.ru

Выйти из режима для чтения

Рейтинг@Mail.ru