Дух войны над островом свободы

Дух войны над островом свободы

 

Москва.

1947 год.

Декабрь.

– Молодой человек, мне сказали, что вы, как и я, участвовали в Самаркандской экспедиции и хотели поделиться со мной воспоминаниями, просто пообщаться. Если честно, я ожидал подвоха и сначала хотел отказаться от встречи. Работы на могиле Тамерлана… Это было настолько давно, что кажется сном, главой прочитанной книги, а вовсе не событием моей собственной жизни. Я не люблю вспоминать об этом. Более того: предпочел бы и вовсе забыть.

Пожилой профессор тихим, на грани шепота, голосом обращался к сидевшему напротив него мужчине – еще довольно молодому, но уже изрядно убеленному сединами. Лицо с высокими скулами и правильными чертами можно было назвать даже красивым, если бы не глубокие морщины, бегущими от уголков глаз к подбородку. И еще бледный рваный шрам через правую щеку. Крупный узкий нос выглядел неровным из-за давнего перелома. Огромные прозрачно-голубые глаза с длинными рыжеватыми ресницами сами по себе могли бы выглядеть по-детски трогательно, если бы не пронизывающий взгляд.

Этот мужчина был гостем в квартире профессора – гостем незваным, нежданным, но настоятельно рекомендованным руководством академии. Ученый не мог быть рад визитеру, но и отказать в приеме тоже не мог.

Гость вел себя подчеркнуто вежливо и искренне дружелюбно: пожилой историк был для него человеком из далекого прошлого, того самого в котором он сам был восторженным пареньком, не знавшим настоящего горя и свято верившим в неотвратимость победы абсолютного добра.

Переступив порог кабинета ученого, мужчина почти растерянно улыбнулся, спросил разрешения присесть, закурить. И поднес горящую спичку к папиросе только после того, как профессор сам начал цедить трубку. А потом, спохватившись и смущенно посетовав на забывчивость, передал хозяину кабинета подарок – трофейную ручку с золотым пером.

Мужчина органично вписался в царившую в комнату атмосферу ленивого спокойствия. И профессорский пушистый черный кот с длиннющими белыми усами, неизменно проявлявший недоверие к чужакам, с обидной для своего хозяина готовностью запрыгнул на колени визитера, едва услышав «кис-кис», произнесенное голосом с приятной хрипотцой.

– Молодой человек, – продолжил профессор чуть более строгим тоном, больше для того, чтобы показать гостю, а более чем ему – самому себе: именно он является здесь главным, – когда мне назвали ваше имя, я даже вас вспомнил: шустрый вихрастый… совсем еще мальчик…

– Мальчик, – почти грустно повторил гость и глубоко затянулся. – Мне было около двадцати, но до войны я выглядел гораздо моложе своих лет. И глупее.

Профессор удивленно вскинул брови.

– Про глупость я не говорил. Наоборот: считал вас смышленым, заинтересованным… правда, очень наивным… Я вас не обидел?

– Вовсе нет.

– Вас называли Шурой. Теперь-то к вам обращаются по имени и отчеству… или по званию?

– Перестаньте, – улыбнулся гость. – Для вас я Александр, даже – Саша.

– Хорошо, Александр. Так вот, я приготовился посидеть с вами за чашкой чая. Кстати, пожалуйста, угощайтесь, – профессор указал на вазочку с конфетами. – Я грешным делом очень люблю сладкое. Приготовился вспоминать то прошлое, немного понастальгировать… Но вот вы здесь. И вместо того, чтобы говорить самому, задаете вопросы мне. Вопросы, на которые я в равной степени не могу и не хочу отвечать.

– Снегопад-то какой красивый, – сказал гость, кивнув на окно. – Вид снежных хлопьев меня всегда умиротворяет. С детства люблю зиму. Там, где я родился, зимы были просто волшебными. С моей лежанки через окошко я видел заваленную снегом улицу и елочку, посаженную дедом.

Он ласково почесал подбородок мурчащего на всю комнату кота, пропустив мимо ушей реплику профессора, давая ему возможность и – в какой-то степени – позволение поворчать.

Несколько минут прошли в молчании, наполненном кошачьим мурлыканьем и мерным тиканьем напольных часов.

– Александр, могу я вас спросить… вне контекста обозначенной вами темы, – наконец заговорил профессор.

– Конечно, – ответил гость так, будто речь шла о чем-то само собою разумеющемся.

– Ваш визит… Это что, какая-то проверка?

– Вовсе нет, – снова улыбнулся гость. – И мы с вами оба понимаем, что вы не обязаны отвечать на мои вопросы. В противном случае вы давали бы вполне официальные объяснения во вполне официальном месте. Сейчас мною движет не столько служебный интерес. На первом месте – навязчивая идея. Она касается могилы Тимура.

– Дорогой Александр, когда-то и у меня были навязчивые идеи относительно Тимуридов. Но все уже перегорело.

– Могу предположить, что перегорело еще не все, не все, раз вы меня приняли.

– Возможно, но я в свое время передал в архив свои наработки о Тимуридах. Все, до последнего листочка – машинописного и рукописного. Даже исписанные одному мне понятными каракулями старые блокнотики и тетради. Если вас влечет академический интерес… Прошу прощения, навязчивая академическая идея, имеющая определенное отношение к вашей службе, сделайте запрос и ознакомьтесь с документами.

Гость продолжал гладить кота и смотреть в окно.

– Моя старческая память – не самый надежный источник информации, – почти извиняющимся тоном выговорил хозяин кабинета.

– Повторюсь: я пришел сюда не столько в рамках профессиональных обязанностей, большое значение играет именно личный интерес. Как я уже сказал: навязчивая идея. Не буду скрывать: во время работ на могиле Тимура я выступал не только в роли студента на практике, мальчика на побегушках. Понимаете, о чем я?

– Вполне.

– А раз так, давайте уже прекратим нашу игру в кошки-мышки, – Александр сказал это так мягко, как будто уговаривал ребенка перестать упрямиться. – Еще до начала работ в некрополе я знал о существовании тех артефактов, о которых я сейчас начну спрашивать. Полчаса, которые вы для меня выделили в вашем чрезвычайно плотном графике, будут достаточным временем, чтобы ответить на мои вопросы. И я не займу не одной лишней минуты.

Александр сделал выжидательную паузу и добавил:

– Но при условии, что получу ответы.

Профессор вздохнул, положил потухшую трубку на стол и заговорил:

– Моей целью, как и у всех остальных археологов, было – убедиться, что в некрополе покоится именно Тимур. Также мы должны были найти рукописи, представляющие большую историческую ценность предметы. Что же касается неофициальных целей, было нужно найти предметы, которые выглядели бы крайне странными с точки зрения той эпохи, в которой жил Тимур или его ближайшие потомки.

Александр продолжал поглаживать кота, удовлетворенно распушившего усы.

– Неофициальная задача была – по умолчанию – главной. Все это понимали, но никто  не обсуждал. Мы искали… необычные металлические предметы шарообразной или цилиндрической формы…

Было заметно, что профессор продолжает свое повествование, осторожно подбирая слова.

– Предметы из металла – совершенно необычного для того времени, а быть может – и для сегодняшнего. Конкретного описания мы не получили. Но я немного знал о них, то есть – догадывался. По молодости лет я был необычайно увлечен Тимуридами. Воспользуюсь вашим словом: одержим. Собирал информацию по крупицам…

Ученый вытряхнул пепел из трубки, набил ее заново, прикурил. Его пальцы подрагивали. Но это был не страх сказать лишнего, а внезапное волнение от обсуждаемой темы, которую он столько лет считал для себя закрытой.

– В древних текстах речь шла о неких связанных с Тимуром артефактах  из особого, священного металла, заключающих в себе одновременно великое проклятие и великое благословение. Предметов было два. Они должны были храниться вместе… Не просто рядом – неразделимо, поскольку вмещали нечто единое по своей сути.

Профессор незаметно для себя увлекся: заговорил немного быстрее и громче. Все возрастающее внимание в глазах собеседника вдохновляло его.

– Лично я думал, что эти предметы обязательно должны быть полыми… они должны были выполнять роль контейнеров, капсул, не знаю точно… Кстати, происхождение самого металла являлось загадкой  и для самих древних авторов. Их предположения разнились: его подарили людям духи, он упал с неба, он был найден во время одного из походов Тимура при самых что ни на есть загадочных обстоятельствах…

Все археологи получили негласные инструкции – при обнаружении предметов, хотя бы отдаленно напоминающих запечатанные или сплавленные емкости… колбы… не знаю… необходимо было приостановить работы и сообщить о находке «своему» офицеру. Ведь у каждого ученого был свой офицер, в том числе и у вас, так?

Александр неопределенно пожал плечами и улыбнулся:

– Ну, как вы уже поняли, я не был ученым… Пока что вы рассказываете о том, что было известно многим, – улыбнулся он. – Естественно, по большому секрету. Но, очевидно, мы постепенно подходим к самому главному. Кулуарно историки шептались, что эти капсулы нельзя было вскрывать…

– Мое собственное мнение – их нельзя было даже извлекать из хранилища, – перебил его профессор. – Сейчас я даже думаю: весь Некрополь вообще не надо было трогать. Пусть бы стоял себе спокойно, храня свои тайны.

– Почему? Не надо общих фраз. Мне интересно ваше личное мнение.

– Понимаю. Тогда я был уверен: все дело в металле, который обладает необъяснимыми с точки зрения современной науки свойствами. Я считал: благодаря им металлические колбы и считались священными. Я как размышлял? Внутри этих колб или… неважно… внутри хранится вещество, способное произвести революцию в военном деле. Проклятие и благословение – очень многозначные слова, не находите?

– Согласен.

– Древние могли описывать так некую абстракцию… нечто такое, что не могли описать словами и понятиями своего времени… Скажем, грандиозный ресурс агрессивного нападения или же эффективной обороны… Накануне войны, о приближении которой знали все, он принес бы стране значительно больше пользы, чем бюст Тимура, детально созданный по черепу. Потому-то и торопились вскрыть могилу…

– Почему колбы нельзя было трогать? Что вы думаете об этом теперь и как вы видели это тогда?

– Начну с «тогда». Я думал, что обнаружение колб было очень важной задачей, но обращаться с артефактами нужно было очень осторожно. Считал так: при погребении поверхности колб были обработаны сильно действующим ядом, которому не страшны века подземельного заточения. Как вариант – колбы могли… ну я не знаю… взорваться при встряхивании… И такое объяснение – логично. Вам не кажется?

– Почему бы нет?

– Теперь... Как я уже сказал, артефакты не стоило искать. И склонен к объяснению мистического рода. Возможно, под словом «проклятие» имелось в виду именно проклятие?  Сам понимаю, что это звучит совершенно по-идиотски, но… Уж слишком много необычного, загадочного я пережил тогда. Даже пугающего. Давайте,  я расскажу вам все без утайки, а вы уж сами решайте, стоит верить в мистику или нет. Хорошо?

Александр кивнул. Профессор отложил трубку. Мелкими глотками допил чай из своей чашки. Взял из вазочки конфету. Рассмотрел ее со всех сторон и положил обратно. Гость ждал, ничем не выдавая своего нетерпения.

– Первое, что я вспоминаю о той экспедиции,  – страх. Он появился не сразу. Но я то и дело испытывал приступы непонятной тревоги с самого первого дня. А потом тревога стала постоянным фоном. И почти каждую минуту казалось, что вот-вот произойдет нечто зловещее. Когда при подъеме с могилы Тимура последних плит погас свет… …сломалась лебедка, ваш офицер и я… ведь это был ваш офицер? Вы жили с ним в одной палатке, очевидно, вашу работу курировал именно он.

– Дальше! – мягко приказал Александр.

– Мы остались внутри вместе с электриками и прочими работниками. Скорее всего, он был уверен: неисправности не носили исключительно технического характер – некто хотел замедлить ход дела. Вероятно, он подумал о саботажнике или… шпионе… Приказал всем оставаться на местах, не двигаться . Уверенный голос в полной темноте должен был всех нас успокоить. Но вот тогда-то мною и овладел страх. Лютый ужас от присутствия чего-то… потустороннего… Только не смейтесь!

– Ни в коем случае, – ободрил его гость.

– И когда темноту прорезали лучи фонариков – электрики пытались справиться с поломкой – это ощущение… оно усугубилось, усилилось. Мне казалось, что совсем рядом присутствуют… нет, не злонамеренные люди, способные причинить физический вред… а две… как бы это сказать… сущности… Одна – хочет нам помочь, а другая – помешать поднять плиты… Мне подумалось, что та – которая стремится помочь… что она… как бы это сказать… добрая что ли… А та, что стремиться помешать, – она злая. Уж простите за столь детский примитивизм в понятиях. Сейчас-то я уверен в обратном…

– Профессор, это вы что-то услышали или увидели в той темноте? Или может быть, что-то нашли?

Профессор глубоко вздохнул.

– Не знаю, как вам сказать…

– Как было, – подсказал Александр.

– Я словно перестал быть собой. Это жуткое, практически физическое ощущение наличия чужого сознания в своей голове, чужих стремлений. Я точно знал, что в двух шагах от меня лежит тяжелый молоток и что я должен его взять. Точно знал, куда мне надо пойти… Я поднял молоток, я пошел… так идешь в темноте по своей собственной квартире… я сделал несколько ударов по стене… до сих пор помню, как с сухим шорохом вниз обсыпались камни… я достал из появившейся в стены ниши… предметы – металлические на ощупь… цилиндрические… И в этот момент я почему-то подумал про лунный свет… Эти мысли были настолько яркими, что я буквально увидел серебристую луну… А потом ваш офицер взял у меня из рук эти предметы… Молча… Все происходило в темноте, я едва различал очертания его тела, но был уверен, что это – именно он. Затем он вышел наружу. И я четко понимал, я должен молчать… никому не говорить – ни о находке, ни о том, что ее у меня забрали.

Профессор замолчал на минуту, а потом продолжил:

– И все же… Я хотел выйти вслед за ним, сообщить об увиденном, как я выразился, своему офицеру, но… Меня словно остановила какая-то сила: ноги не двигались. И еще – возникло ощущение, что если я побегу наружу, то случиться беда. Нет, это было не отвлеченное ощущение, не суеверие.

Ученый заговорил тоном человека, который вынужден признаться в страшном проступке и рассчитывать – пусть не на прощение, но хотя бы на понимание.

– Передо мной возникла четкая картинка – моя жена лежит в гробу. Я даже ощутил запах древесины и… тления... Услышал тихий скорбный плач и соболезнующие шепотки. Это было – реальное предупреждение. Я испытал… даже не страх – позорный ужас… Вы когда-нибудь испытывали нечто подобное, Александр?

– Да, но не будем об этом. Я обещал поделиться своими воспоминаниями. Так вот они. В тот день я не должен был заходить в некрополь. Офицер приказал мне ждать, толкаться среди ученых, а вечером прийти к нему в палатку, но я не дошел, я уснул. Не припомню подробностей: помогал рабочим разбирать какие-то доски, услышал что-то краем уха о том, что «свет сломался». И вдруг – пение. Сначала я подумал: кто-то из местных поет колыбельную. Прислушался получше и совершенно неожиданно для себя пошел не понять куда, присел рядом с какими-то мешками и – уснул… Спал неспокойным сном: боролся с дремотой, то и дело возвращаясь в реальность и покидая ее. И в одно из своих минутных пробуждений увидел, как в палатку к моему офицеру вошли вы. Вы были там, вы с ним разговаривали. О чем?

– Да, когда все работы были завершены, когда на лагерь опустилась ночь, я действительно зашел к нему. Он не спал. Сидел с совершенно безумными глазами. Я спросил его, что я нашел, что он у меня забрал и вынес из некрополя. Знаете, что он мне ответил?  Ничего! Приподнял с пола валявшуюся мешком смятую перепачканную рубашку и вытряхнул из нее к моим ногам два металлических предмета, похожих на литые колбы. Вытряхнул бесцеремонно и небрежно – так, как вытряхивают грязный зловонный мусор. И беззвучно захохотал. Как в истерике. Я сразу понял: именно эти предметы были главной целью научных поисков. А еще я понял: теперь они не представляют никакой ценности. Абсолютно.

– Но все-таки… Он что-то сказал вам?

– Да. «Уже ничего не поделаешь. На них пал лунный свет! Я его выпустил!».

– И?

– И все.

–  Вы ушли?

– Да. Что мне еще оставалось?

– Почему вы не сообщили об этом?

– Не успел. Сначала – хотел дождаться утра. Но наутро вашего офицера нашли мертвым. Вы знаете, он застрелился… Артефактов при не было… Не стану кривить душой: я испугался. Ведь накануне я не сообщил… хотя должен был… Чем я мог оправдать себя? Рассказом о видениях? Суеверным ужасом? Единственный свидетель моего проступка был мертв. Думаю, вы меня понимаете. Александр, а что вы? Вы были в палатке того офицера?

– Да, ранним утром. Успел застать его живым. Он сказал мне: «Ты опоздал. Луна опередила солнце». Я ничего не сообразил. Он попросил принести ему пустой мешок, а когда я подходил обратно, то услышал выстрел. Это я обнаружил его мертвым. Естественно, первым делом я обыскал палатку и его вещи, но ничего не нашел.

Александр продолжал гладить кота, чье мурлыканье стало для профессора раздражающе громким.

– Профессор, так все же, чем они были – те предметы? Как считаете именно вы? Вы ведь не зря неоднократно произнесли слово «проклятие»?

– Александр, вы слышали что-нибудь о проклятии Тамерлана?

– Кое-что.

– Вот вам и ответ. Мой ответ. Считается, что нельзя беспокоить могилы великих воинов: в них хранятся артефакты – вместилища души. Возможно… в случае Тамерлана… разделенной надвое души: ведь предметов-то было два. При определенных условиях…Эти условия настолько туманно обозначены в древних книгах, что мы не можем ни догадываться, ни предполагать, только фантазировать…

– Что ж, пофантазируем?

–  Давайте. Скажем, артефакты найдены и вынесены из могилы… И вот если их касается лунный свет, то просыпается душа воина, алчущего крови. А если на них падают лучи восходящего солнца, то просыпается душа правителя, жаждущая мира и благоденствия для своего народа…

– Фантазийный вывод: какую часть души живые разбудят…

– …с той и будут иметь дело!

– И если бы я переборол внезапную дремоту… или если бы вы раньше пришли…

– Молодой человек, не только вас убаюкал голос. Я тоже – внезапно уснул мертвецким сном на несколько часов, хотя хотел бежать в палатку к вашему офицеру, как только страшное видение о похоронах супруги меня отпустило… Коллеги рассказывали: я сидел в своей палатке, сказал, что мне нужно выйти, что я скоро приду и вдруг, не закончив слова, – задремал. Они подумали, что я просто переутомился – да и было с чего! – и не стали меня будить. И также как и вы – я слышал что-то вроде колыбельной во сне. Фантазирую дальше: это было не просто пение… кто-то очень не хотел, чтобы мы помешали одному из двух артефактов увидеть лунный свет… Ведь офицер говорил именно о лунном свете!

Собеседники помолчали еще.

– Я почти всю свою довоенную жизнь посвятил изучению Тимуридов, – сказал профессор. – Даже собирался книгу написать. Как я радовался возможности участвовать в той экспедиции! После демобилизации сразу достал все бумаги, начал систематизировать, составлять план, успел издать несколько статей… Но однажды ко мне пришел человек из вашего ведомства. Был также вежлив, как и вы. Рассказал о моем великом значении, как ученого…

Пожилой мужчина криво улыбнулся.

– Он предложил передать все материалы по будущей книге в архив. Объяснил, что они представляют большую научную ценность и должны храниться должным образом. Естественно, я – согласился. И больше я не думаю о книге. Как бабка отшептала.

Профессор устало вздохнул. Он выглядел смертельно измотанным.

– А теперь я хотел бы отдохнуть, с вашего позволения.

– Еще один вопрос. Пожалуй, самый главный.

– Разве что – только один. И все, – в голосе пожилого человека прозвучали не то вопросительные, не то просительные нотки.

– Дядя Сережа, такие артефакты существовали только в могиле Тимура?

Так юный Шура называл профессора во время экспедиции. Старое обращение вызвало добрую улыбку на лице пожилого человека.

– Шурочка, – ответил он с теплотой, внезапной для самого себя, –  дорогой мой, подумайте сами: почему монголы не ищут могилу Чингис-хана? Неужели им не хочется возвести на ее месте, ну, скажем, монумент, мавзолей или просто памятник? Так почему? Не хотят тревожить священные останки или… может быть, боятся?

 

***

1962 год

Жизнь советских людей шла своим чередом, понятно и размеренно – с будничными радостями и печалями, надеждами и тревогами. Мирный труд под чистым небом позволял каждому почувствовать себя хозяином своей судьбы. Вдохновлял восторг от первого полета человека в космос. Советского человека. Каждый ощущал свою собственную причастность к этому достижению, доказывающему преимущество социалистического строя перед тем, что господствовал в великой заокеанской державе. Перед тем, с которым Советский Союз пребывал в состоянии перманентной конкуренции.

Советские люди имели все основания для спокойствия и будничной радости. Они твердо знали: у них – самое лучшее в мире государство, самые лучшие условия для жизни человека труда, границы на замке, разведчики не дремлют, а враг – если и рискнет сунуться – то будет обязательно разбит.

Конечно, те, кому в силу профессиональных обязанностей было положено разбираться в вопросах внешней политики, были в курсе: что подпорки мирового баланса не так уж и тверды. Однако они держали эти знания в тайне даже от своих близких. Советские граждане имели право на спокойный сон.

Американским гражданам счастливое незнание было недоступным. Их пугали советской ядерной агрессией, предпочитая замалчивать, что единственным государством, использовавшим ядерное оружие для борьбы с иноземным врагом, были как раз США. Действительно, зачем пестовать чувство вины за Хиросиму и Нагасаки, когда можно укреплять страх вечной угрозы и под этот интерес стремительно наращивать собственный ракетный потенциал, направляя на эти цели немалые деньги добропорядочных налогоплательщиков?

В 60-х ядерное противостояние между двумя мировыми державами усилилось. Причем, ситуация складывалась не в пользу Советского Союза. По количеству имеющихся ядерных боеголовок Союз проигрывал Штатам с разгромным счетом – 1 к 17. Это отставание несколько компенсировалось наличием у советской стороны межконтинентальных ракетоносителей, но, тем не менее, Штаты могли превратить Союз в мертвую территорию 20-30 раз, а Советы были способны уничтожить Штаты лишь три раза.

Вооруженный до зубов нейтралитет удерживался простой логикой понимающих политиков – для того, чтобы покрыть планету покровом ядерной зимы, с лихвой хватило бы даже одного уничтожения. И для этого не обязательно было официально объявлять войну, направлять ракеты на вражескую территорию: каждому из идеологических соперников достаточно было бы взорвать наличный ядерный боезапас на своей земле…

Произойди такое – и граждане государства-самоубийцы погибли бы относительно быстро и легко. В этом, по большому счету, и заключалось их преимущество. Впрочем, весьма сомнительное. Ведь все остальное население земли (в том числе и ненавистные противники) были бы обречены на долгую и мучительную смерть: ядерная зима, кардинальное изменение климата, голод, беспорядки, медленно убивающая радиация...

Но в этом неравновесии имелся весьма неблагоприятный для Советов элемент: превосходство позволяло американцам вольно чувствовать себя на мировой политической арене. На их стороне всегда было неписаное, но весьма значимое право сильного.

В ситуации неравного противостояния Советскому Союзу было необходимо показать свою силу, дабы Штаты поняли: СССР держит нейтралитет не из страха перед их военной мощью, а исключительно из миролюбия; при этом Советский Союз способен «брать свое» без оглядки на Вашингтон.

Таким «своим» в начале 60-х совершенно неожиданно для себя оказался остров Куба, только что сбросивший навязанный американский режим. Присоединение к советскому идеологическому лагерю изначально не было лучезарной мечтой последователей Фиделя Кастро. Как и всякое государство, только что обретшее свободу, Куба хотела идти своим путем. И все же, руководители страны не могли не понимать: без поддержи сильного друга, этот самый свой путь оказался бы очень даже не долгим – буквально до первого поворота.

 

***

Сибирь.

Апрель.

Они стояли на широких балконных перилах, держась за руки. Совсем юные девушки, почти девочки. В легких летних красных платьицах, босиком. Андрей хорошо видел с тротуара их щупленькие угловатые фигурки, четко очерченные на фоне бледного неба. Запрокинув голову, он с ужасом наблюдал, как они слегка покачиваются – стараясь сохранить обманчивое равновесие. Слышал, как они громко дуэтом декламируют стихи. До его ушей долетело:

– …вечер осенний был душен и ал…

Андрей не понимал, что происходит и почему два полу-ребенка так рискуют. Что это – глупая игра или безумная часть некой романтической истории? И что эти девочки сделают, когда закончится стихотворение – со смехом спрыгнут на твердый пол балкона или сделают шаг вперед?

Андрею хотелось подать голос, закричать, чтобы вернулись в надежную безопасность балконной коробки. Но он молчал из-за страха, что в звенящей тиши раннего утра его окрик вспугнет девчонок, заставит потерять то шаткое равновесие, которое все еще сохраняет их живыми.

– … тело у старого дуба нашли…

К девичьим голосам присоединялся, нарастая, еще один – то ли голос, то ли шум. Андрей не мог разобрать. Голос-шум нарастал, перекрывая декламацию. Сознание Андрея заполнялось леденящим ощущением неминуемой беды, которую он не сможет предотвратить, что бы он не сделал. А еще ему казалось, что смерть этих девочек будет концом и его собственной жизни. Словно в этих незнакомых ему девчушках сосредоточились все его порывы, надежды и чаяния.

– … а за окном шелестят тополя…

Та из девушек, что стояла слева, слишком сильно наклонилась вперед и упала, увлекая вторую…

Вниз...

На асфальт…

Андрей завопил до дребезжащего звона в ушах.

…и проснулся от этого звона.

Он подскочил на кровати. Это был ночной кошмар.

Молодой человек снова откинулся на подушку, промокшую от пота. Минут пять ушло на то, чтобы прогнать от себя видения страшного сна, еще минут пятнадцать – на то, чтобы настроить себя на рутину наступившего дня.

С утра он должен был отнести в библиотеку книги, потом – зайти к своему научному руководителю по диссертации Константину Павловичу и выслушать все его претензии, затем – отправиться в университет, где его ждали лекции. Идти на лекции Андрею не хотелось до чертиков. Но времена, когда он, поддавшись порыву лени, мог пропустить хотя бы одно занятие, уже прошли: теперь лекции читал он сам. Студенты его любили, и шансов на то, что какая-то группа сбежит в полном составе, не было никаких.

В итоге ему пришлось-таки встать, привести себя в порядок, взять с вечера подготовленную сумку с черновиками и книгами и отправиться по намеченному маршруту.

Весна в Сибири вступила в свои права. Было уже тепло: что-то около десяти градусов. Андрей не застегивал легкой куртки, не смотрел под ноги, даже когда ему случалось угодить ногой в лужу. С удовольствием вдыхал свежий ветерок. Ему нравился запах весны. Навстречу попалась симпатичная девушка в синей курточке и синем же вязаном беретике, кокетливо надвинутом на ушко. Андрей улыбнулся девушке и подмигнул ей. Она смущенно хихикнула и пошла дальше своей дорогой. Продолжил свой путь и Андрей, начав вдруг напевать себе под нос песенку «А у нас во дворе есть девчонка одна». Но не допел до конца первый же припев: его мурлыканье было прервано отчаянными детскими криками о помощи.

Андрей повернул голову на крик. В нескольких метрах от него на макушке деревянного заборчика спасался от собаки грязный рыжий котенок. Бедолага скользил когтями по пропитанной весенней сыростью древесине, стараясь удержаться на срезе досок. Он не мяукал, не шипел, просто таращился во все свои золотистые глаза-пятаки на лохматую темно-бурого цвета псину, которая, опершись передними лапами на доски забора, тянула к нему свою сияющую клыкастой улыбкой морду. Пес повиливал хвостом. Может, просто хотел поближе рассмотреть мохнатую рыжую козявку. Но столь близкое присутствие зубастой зверюги приводило котенка в ужас. Это его безмолвный вопль услышал Андрей. Он подошел к забору, по-приятельски отпихнув ладонью в сторону бурого кобеля.

– И чего это ты к маленьким лезешь, дурень пучеглазый? Совсем ребятенка перепугал!

Пес уселся на грязный лохматый хвост, улыбнулся Андрею своей широкой пастью, будто бы говоря:

– Да я же только познакомиться хотел!

Андрей стащил за шиворот котенка, который, еще больше напуганный появлением беспардонного незнакомца, перешел к активной самообороне: замурзился, выставил вперед четыре когтистые грязные лапы. Но, оказавшись, у человека под курткой, тут же успокоился и заурчал, поняв, что уж теперь-то ему не грозит никакая опасность.

– Пойдем со мной, малыш! – обратился к нему Андрей. – Я знаю, кто будет неимоверно рад получить тебя в подарок.

То, что он услышал страх котенка в звуках детского крика о помощи, молодого человека не удивило. С тех пор, как в его голоса впервые зазвучали чужие голоса, прошло много лет. Со временем привык к ним. Воспринимал как нечто, вполне естественное лично для него. Правда, о своей инакости никому не рассказывал, чтобы другие увидели в нем психа.

 

***

Дверь в квартиру Константина Павловича открыла домработница Лиза. Как всегда. По ее лицу никогда нельзя было угадать ни ее собственное настроение, ни атмосферу, царившую в доме на момент визита.

– Здравствуйте, проходите, – произнесла Лиза и тут же удалилась, как ее и не было.

Андрей направился в кабинет профессора. Шел очень медленно. Он чувствовал, что вот сейчас произойдет встреча, которую он очень ждал и совершенно не желал одновременно. Из комнаты в коридор порывом шального ветра выпорхнула внучка профессора – Вика. Чуть не столкнувшись с Андреем, она, тем не менее, не обратила на него ни малейшего внимания, как будто споткнулась о нечаянно брошенную вещь.

Она сделала несколько шагов в сторону дедушкиного кабинета и прокричала, приподнявшись на цыпочках:

– Мне все равно, что там скажут все эти твои завкафедрами! Особенна эта костлявая старушка Эльза-как-там-ее! Пусть за своей одеждой следит! А еще лучше – пусть пару платьев прикупит, ведь оклад позволяет! Не нравится, что мои ноги видно? Ее ноги – виднее, через дыры, что в ее пропахшим нафталином тряпках моль проела! И вообще – я на концерт иду, а не на лекцию. И, между прочим – ты сам меня уговорил. А раз так – то и не лезь со своим «приличное платье», «приличная юбка»!

– Здравствуйте, Вика! – поздоровался Андрей.

Только тут девушка заметила его. Слегка кивнула и победно провозгласила деду:

– Кстати, к тебе пришел самый приличный во всем университете человек! Принес самую приличную во всем университете диссертацию. Так что не устраивай семейных сцен при посторонних!

– Вика, это – вам! – сказал Андрей, доставая из-под куртки пушистого милягу. – Вы, кажется, очень хотели котенка. Именно рыжего.

Дерзкая девушка моментально превратилась в послушного ребенка.

– Деду-уль! – протянула она в секунду подсахаренным голоском. – Пожалуй, я надену тот симпатичный голубой костюмчик, который ты мне подарил. Он мне очень нравится. Но взамен – исполнишь одно мое желание?

Она схватила котенка и, подпрыгивая, понеслась с ним в кабинет деда. Андрей с минуту стоял в коридоре, прислушиваясь:

– Ну, деду-уль! Ну, ми-илый! Ну, посмотри – какой же он хорошенький! Можно его оставить? Разреши, а?

Наконец прозвучало:

– Дедуль, я тебя люблю!

И Вика с победным видом прошествовала обратно в свою комнату. Не взглянув на Андрея, она зашептала Лизе, которая всегда знала, когда нужно подойти к хозяйской внучке для получения срочных и секретных инструкций.

– Прямо сейчас возьми из моего шкафа эту бледно-голубую гадость, отутюжь как следует, а главное – обрежь подол юбки сантиметров на пять и застрочи!

– Спасибо вам, – улыбнулась Вика Андрею той самой чистой и искренней улыбкой, за которую ей почти всегда прощались все ее выходки. – Я его всю неделю просила котенка взять. А он – шерсть, грязь, диваны раздерет!

Безо всяких там «До свидания!» Вика удалилась, а Андрей вздохнул, достал из сумки листы черновиков и шагнул в сторону своей Голгофы.

Константин Павлович к Андрею относился в целом хорошо, но как-то странно. И эти странности делали их общение в строгих рамках общей работы в университете и работы над диссертацией Андрея в частности порой невыносимым для них обоих.

С одной стороны, профессор всегда был вежлив со своим подопечным. Порой  обращался с ним чуть ли не с отцовской теплотой. Очень требовательный в вопросах, касавшихся диссертации, он сглаживал критику шутками, разговорами за жизнь, пересказами личных военных воспоминаний, бытовыми советами. С другой стороны, иногда в его отношении к молодому преподавателю пробивалась явная личная неприязнь. Словно в памяти пожилого человека вновь и вновь, не зависимо от его желания, всплывала некая страшная обида, нанесенная ему Андреем в далеком прошлом. И тогда взгляд профессора становился злым, а деловитая речь начинала колоться острыми ядовитыми шипами. Константин Павлович с пристрастием выискивал в работе мельчайшие недочеты, возводя их в ранг вопиющего непрофессионализма, тотального незнания. Гневно черкал давящейся и плюющейся чернилами перьевой ручкой по опечаткам и опискам, называя свидетельство невнимательности халатностью и безалаберностью. Справедливости ради, внимательность никогда не была сильной стороной Андрея, как собственно и грамматические познания. Очень редко, но тем не менее случалось и так, что Константин Павлович, перебирая принесенные ему Андреем листы в руках, затем просто клал их на край стола и заявлял:

– Это жалкое подобие на научные потуги останется здесь. Красное место этому безобразию – ведро для мусора.

В такие минуты глаза Константина Павловича излучали самую настоящую ненависть. Словно видели ту крайне неприглядную сторону натуры парня, о существовании которой он сам не знал и даже не догадывался.

– В следующий раз принесите мне другой экземпляр – тот, который хоть как-то засвидетельствует наличие в вашей голове хотя бы одной самостоятельной мысли,  – цедил профессор сквозь зубы. – И подумайте: стоит ли вам заниматься научной работой, если демонстрируете полнейшее отсутствие склонности к таковой.

Впрочем, в каждый такой следующий раз пожилой профессор встречал Андрея с заметно виноватым видом. Угощал его чаем с домашней выпечкой, подробно изучал каждую строчку, не цепляясь к мелким недочетам и мягко указывая на те места, которые следовало исправить, переписать. Забракованные же ранее листы были положены на стол в зоне видимости Андрея, так чтобы он мог заметить: плоды его труда в мусорную корзину все-таки не полетели.

В тот день настроение у Константина Павловича было, мягко скажем, не очень. И Андрей прекрасно знал, в чем дело.

Заведующая одной из кафедр в очередной раз жестко прошлась по моральному облику его внучки Виктории. По-товарищески сообщила ему о вызывающих нарядах Вики, о ее заносчивой манере в общении с другими студентами, о надменности в отношении ко многим педагогам. Рассказала, как болит ее сердце, когда она видит: такое поведение в целом талантливой и достойной девушки бросает тень на репутацию самого Константина Павловича. Отметила, что понимает: он всегда хотел как лучше, но как не избаловать любимую девочку – тем более, столь живую и красивую, как Вика? Но подчеркнула: в коллективе университета уже зреет недовольство. Выразила вполне обоснованное опасение: если так пойдет и дальше, а в придачу обострится неуспеваемостью по целому ряду предметов (увы, Вика училась в основном кое-как, а временами – из рук вон плохо), то дело может даже дойти до исключения из ВЛКСМ. На какое научное (и не только научное) будущее тогда сможет рассчитывать «бедная девочка»?

Естественно Эльза Арнольдовна все это высказала профессору в приватной форме – один на один, безжалостно обрушив на него всю мощь своей тактичности и сострадания. Со слезами сочувствия на глазах. По крайней мере, именно так она потом сообщила всем тем, кто считал своею прямой обязанностью сделать этот разговор новостью дня.

Андрей узнал об этом событии накануне и был готов к холодному приему, пристрастному прочтению своего черновика, раздраженным плевкам чернильной ручки и злым фразам про мусорное ведро. Старик же принял его неожиданно добросердечно.

– Это вы принесли ей котенка? – спросил он, едва Андрей осторожно присел стул подле массивного дубового стола длиною во всю стену, заваленного книгами и бумагами.

– Да.

– Спасибо, Андрюша, только она ведь все равно сделает по-своему, – сокрушенно вздохнул профессор. – К гадалке не ходи – Лиза подошьет подол у юбки… И хвостов к сессии – целая куча… Был бы отец жив – дал бы ей ремня. А я не могу. Помню, сына Серегу лупил, как сидорову козу. За дело, естественно. А ее – даже отругать не могу. Я ведь помню: она единственная выжила тогда.

Андрей понимающе кивнул.

Он знал историю о том, как разбились в аварии родители Вики. Они ехали на дачу в новенькой «Победе» вместе с дочкой и друзьями, когда из-за поворота навстречу им на большой скорости вылетел самосвал. За рулем был беглый преступник –  убийца-рецидивист, пытавшийся скрыться от милицейской погони на угнанной машине. Константин Павлович с женой и ее братом ехали следом. Он  был первым, кто подбежал к груде металла, еще минуту назад бывшую шикарным автомобилем. Он был первым, кто услышал единственный звук, раздававшийся внутри измятого салона. Детский крик. Вике едва исполнилось два года. Она выжила разве что чудом.

Жена Константина Павловича пережила сына со снохой всего лишь на год, и он остался один с ребенком на руках. С тех пор он дрожмя дрожал надо внучкой. Потакал всем ее желаниям и капризам.

У нее всегда было все самое лучшее – игрушки, книжки, самокат, велосипед, детские одежки, взрослые наряды. Она всегда была права: даже когда получала «тройки» и «двойки», считала учителей глупыми, знакомых – бездарными, а себя – самой лучшей. И хотя в такой ситуации из девочки мог бы вырасти злобный эгоистичный монстрик, Вика стала просто весьма своевольной, но все же доброй девушкой. Дедом она крутила-вертела, как хотела. Но при этом всегда жалела его. Любила проводить с ним вечера, слушать его: как он говорит о своей жизни, пересказывает ей любимые книги. Сама-то особенным пристрастием к чтению не отличалась. С особенным удовольствием хлопотала вокруг деда, когда с ним приключалась какая-нибудь хворь, наподобие простуды. С энтузиазмом заваривала ему чай, подавала по часам таблетки и капли, кутала в теплое одеяло и заставляла пить горячее молоко с медом.

Склонностей к истории у Вики не было отродясь. Сама-то хотела выучиться на швею, мечтала работать костюмером. Но разве о таком будущем мечтал для своей девочки профессор? Какое училище? Свят-свят-свят! Только университет! Когда безобидное увлечение театральным кружком вылилось в «Дедуль, я хочу служить в театре, шить костюмы!», профессор был огорошен и предпринял все меры, дабы закрыть Вике путь на территорию Мельпомены. Обложил несчастную учебниками по истории, как волка  красными флажками. Резко изменил отношение к ее подружкам по театральному кружку, которые после пары-тройки ледяных встреч в некогда гостеприимным доме разобиделись на Вику и перестали с ней водиться. С руководителем театрального кружка Константин Павлович поступил еще круче. Не посмотрел, что тот был его фронтовым товарищем, и жестко потребовал, чтобы он больше не морочил голову всякой чепухой девочке, которой в университет надо поступать, а не в куклы играться, да с тряпками возиться. Тот жутко обиделся и другом быть Константину Павловичу перестал. Старика это не сильно-то и взволновало. Главным вопросом повестки дня было – не позволить внучке получить неправильную профессию. Ради этого он был готов пожертвовать любой дружбой и привязанностью.

Дальше – больше. Всегда щедрый дед перестал выдавать внучке карманные деньги, чтобы она не могла самостоятельно покупать ткань, нитки и прочую чепуху. А когда Вика, вздумав отстоять свои интересы, расчекрыжила ножницами шторы и тюль, содранные с гардины, ради пошива бального платья, профессор связал узлом «всю эту гадость», залил чернилами и унес на ближайшую свалку.

Последний инцидент ошарашил бедную Вику, но она даже не успела закатить деду стандартную истерику: вернувшись домой от мусорки, Константин Павлович внезапно побледнел, оперся спиной о стену и сполз на пол. «Скорая» приехала быстро. Все кончилось хорошо. Почти. Если не считать того, что соседка, заглянувшая вечерком проведать Константина Павловича, отвесила Вике на прощание словесную пощечину:

– Довела-таки дедушку, мерзавка!

Если бы к тому моменту Вика была немного постарше, чуточку опытнее или хотя бы – по-женски наблюдательной, она бы поняла, в чем дело.

Въехавшая несколько лет назад в квартиру на их этаже соседка сразу положила глаз на пожилого, но еще вполне симпатичного профессора. Захаживала в гости, помогала по дому. Меж дел проговаривала, дескать, домработница – это, конечно, хорошо, но настоящий уют в квартире может создать только полноценная хозяйка… Что там было еще – история умалчивает, но однажды Константин Павлович шутливо спросил Вику, тогда еще семиклассницу:

– А я у тебя еще как, о-го-го?

– Дед, ты – вообще о-го-го! – засмеялась та.

– А если бы я взял да и женился на хорошей женщине?

Вика совершенно искренно удивилась:

– Да ты что? Ты ведь уже – дед! Какой ты муж?

Это неприкрытое, наивное и совершенно чистосердечное удивление окончательно отвратило Константина Павловича от желания во второй раз обзавестись супругой. Как честный мужчина, он сказал не состоявшейся жене, что не хочет своим браком смущать внучку.

Теперь, спустя несколько лет, женщина насладилась моментом и вернула свою обиду «мерзкой девчонке».

Но Вика даже не догадывалась о реальной подоплеке упрека. Она приняла его за чистую монету. Пред лицом болезни деда, ставшей доказательством его старости,  движимая чувством вины и страхом остаться одной на всем белом свете, она рыдала и просила у Константина Павловича прощения. Обещала поступить туда, куда он скажет, и вообще забыть про театральный кружок,  выкройки и ткани.

Правда, чувство вины продержалось недолго. Студентка Вика едва успевала подбирать хвосты. На замечания преподавателей отвечала равнодушно, а в последнее время – даже дерзковато. К слову, такая она была на университет – не единственная. Но именно у нее был дедушка-профессор, который одновременно и периодически прикрывал ей спину, и выслушивал упреки от коллег и руководства. Как это и случилось несколько дней назад.

– Она одна тогда выжила, – вновь сказал Павел Константинович, повторяя, очевидно, единственный значимый для него аргумент. – Как я могу быть строгим? А она совсем учиться не хочет…

Он переложил несколько тетрадок из одной стопки в другую.

– Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом! – печально пошутил Константин Павлович, чтобы закрыть неприятную для него тему. – Что ж, Андрюша, показывайте, что вы наработали.

После часового разбора черновика, профессор спросил:

– А вы сами – как, идете на сегодняшний праздник?

– Скорее всего, нет.

– Почему? Молодые любят танцевать.

– Наверное, я не слишком молодой. Танцевать не люблю. А если совсем честно – и вообще не умею.

– Жаль, а уж как я танцевал, когда молодым парнем был! Как плясал под гармонь!

Он протянул Андрею его черновик.

– Тогда вместо танцев займитесь доработкой.

 

***

Москва.

Середина мая. 

Никита Хрущев пригласил к себе в кабинет Анастаса Микояна. Никита Сергеевич долго готовился к этому разговору. Провести его нужно было так, чтобы заполучить в Микояне союзника в крайне важном и деликатном деле. Необходимо было увлечь собеседника своей мыслью, доказать ее значимость. Только тогда Микоян станет искать способы реализации идеи, а не контр-аргументы.

Продавить своей волей необходимое решение на Политбюро, конечно, не составило бы труда для Хрущева. Но тогда большинство товарищей по партии оказались бы в роли механических исполнителей. А ему был нужен человек, чей авторитет вдохновил бы министров и военных на поиск идеальных решений, а не на простое соглашательство, обязательно переходящее в коллективную безответственность. Ему нужен был человек, который сам был способен найти идеальные решения и снизить риски предприятия до минимума.

После нескольких минут ничем не примечательной беседы Генсек взял быка за рога.

– А мне тут вот пришла в голову мысль, – начал Хрущев таким тоном, словно эта мысль посетила его буквально секунду назад, но при этом он внимательно глядел на Микояна, – что если мы возьмем, да и пошлем на Кубу наши ядерные ракеты? Быстро установим их, потом объявим американцам об этом событии. Сначала – по дипломатическим каналам, а затем – публично.

Микоян ничем не проявил удивления, лишь во взгляде показалась настороженность. Четко отслеживающий реакцию собеседника, Хрущев с удовлетворением не заметил категорического протеста и сразу же продолжил:

– Американцы слишком уж вольно себя ведут. А это сразу поставит их на место. Подумать только: любое нападение на Кубу будет означать незамедлительный и жесткий удар непосредственно по их территории. Это заставит их, в конце концов, отказаться от любых планов нападения на Кубу. Мы сохраним остров для социалистического лагеря. Поддержим их революционные порывы. А там, наблюдая расцвет Кубы и убеждаясь в правильности выбора Фиделя, на нашу сторону начнут переходить и другие. Как вам такой расклад?

Микоян отлично знал характер Хрущева и поэтому высказал свои опасения осторожно, избегая резкого негатива, способного включить у главы государства стремление настоять на своем исключительно из принципа.

– Сам-то расклад – хорош, а вот план – уязвимый, – ответил Микоян. – Боеголовки, установки, персонал, – все это не пачка папирос. В кармане на остров не провезешь. Но, допустим, доставка пройдет гладко. Но другой вопрос: как незаметно произвести монтаж? Ведь это не двухминутное дело. Могут обнаружить. Американские самолеты-разведчики свободно летают над островом. Вы же знаете. Кубинский ландшафт нам не поможет – не джунгли.

– Но если мы все сделаем быстро? И тогда – кто рискнет сунуться на остров? – гнул свою линию Хрущев.

Придерживался выбранной тактики и Микоян.

– Предположим, мы успеем. Но неужели вы думаете, что Штаты стерпят такой вызов? Сам Кеннеди – ладно. Он не настроен воевать. Без давления извне он – вполне вероятно – и смолчал бы. А вот ЦРУ... Вы думаете, военные позволят своему президенту смириться с публичной оплеухой? Давайте посмотрим правде в глаза: наш шаг будет расценен как открытый, наглый и агрессивный вызов… Советская угроза всего в 150 километрах от Флориды! Представьте, какая паника начнется, что будут писать в газетах. Кеннеди обвинят в том, что он заигрался с Советами и с Кубой. От него потребуют демонстрации силы… Сейчас у нас равновесие. Но если возникнет кризис, Никита Сергеевич, в доказательствах на тему кто в мире хозяин, наши страны рискуют очень далеко зайти.

– Да ладно! – раздраженно махнул рукой Хрущев. – Будете вы тут говорить! Мы же не поднимаем крик из-за их ракет в Турции. А эти ракеты для нас – немалая опасность. А так… их ракеты – в Турции, наши – на Кубе. Вот и получится настоящее равновесие. Каково?

Голос Микояна стал тише и тверже. Он обратился к Хрущеву, четко проговаривая каждое слово:

– Про Турцию мы молчим, поскольку поднимать шум нельзя. При нынешней-то разнице в ядерном потенциале. И все это понимают. Получится равновесие – хорошо. Но как ему получиться? Как бы там ни было, ЦРУ не позволит Кеннеди молча согласиться с тем, чтобы территория Штатов оказалась прямо под прицелом. Прибавьте к доводам военных ту истерию, что незамедлительно поднимется в прессе и на телевидении. Про Турцию-то все будут молчать, а вот советскую угрозу распишут в ярких красках. У американцев начнется самая настоящая паника. А перепуганные массы – отличный рычаг давления на президента. Где гарантия, что в итоге его не додавят до того, чтобы ударить по острову – для острастки хотя бы? И что тогда делать нам – смолчать, показав на весь мир бессилие советского лагеря, или ответить ударом на удар?

– Говорю же вам: Кеннеди на это не пойдет!

– Даже если и так… Но для начала военных действий его мнение может оказаться и не определяющим. Я вам не просто так говорил об истерии и о панике: ситуация может развернуться таким образом, что решающее слово может оказаться за обычным исполнителем.

Хрущев нахмурился, и Микоян продолжил:

– Да, президент способен и имеет полнейшее право дать команду – наносить или не наносить удар, но не в его власти контролировать умонастроение каждого отдельного своего подчиненного. Нельзя сбрасывать со счетов человеческий фактор. Представьте: некий военный начальник средней руки, поддавшись общей истерии, даст приказ обстрелять с воздуха наши войска на Кубе? Хотя бы в рамках всего лишь одного вылета? И накачанный той же истеричной агитацией пилот приказ выполнит. Одного удара будет более, чем достаточно… Когда на острове загремят взрывы, когда прольется первая кровь… Что будет значить для людей, находящихся в зоне обстрела, распоряжение не направлять ядерные ракеты в сторону Штатов без специального приказа? С большой долей вероятности можно сказать: ровным счетом ничего.

Хрущев молчал. Молчал и Микоян, понимая, что главе государства его слова – совершенно не по вкусу.

– Никита Сергеевич, будет война, – тихо сказал Микоян.

– Ладно, идите уже!

Микоян понял, что он не убедил Хрущева в своей правоте.

Соблазн у Никиты Сергеевича был, и в самом деле, велик. Расположить ядерные ракеты практически под боком у Соединенных Штатов – эта мера давала возможность убить сразу нескольких зайцев.

Начать с того, что ядерное равновесие Союза и Штатов выглядело как равновесие слабого и сильного, оно было довольно-таки унизительным для Советов. Да, в ситуации прямого нападения Союз не стал бы миндальничать и стер бы с лица земли целые американские территории. Но в ситуации мира, в ситуации вечной конкуренции, борьбы систем разница в количестве боеголовок не работала на имидж Советского Союза.

Своеобразным олицетворением ядерного превосходства Штатов были размещенные ими в Турции и нацеленные на Советский Союз ядреные ракеты «Юпитер». Они могли долететь до стратегически важных точек советской страны в течение десяти минут. Время же долета советских межконтинентальных ракет до США составляло 15 минут. В условиях военного ядерного противостояния пять минут имели очень большое значение.

Руководство СССР понимало: военный нейтралитет – не вечен и хрупок; если ничего не менять, то в один далеко не прекрасный день  для его сохранения придется пожертвовать некоторыми интересами советского лагеря или самой советской страны. А размер жертвы будут определять заокеанские конкуренты. И уж скромничать они точно не станут…

Разместить ракеты в буквально шаговой доступности, подсунуть американцам, выражаясь языком Хрущева, ежа в штаны позволило бы Союзу политически ответить на размещение Штатами аналогичных по классу ракет в Турции.

И нельзя забывать, что счастливый опыт Кубы, чья экономика теперь начала бы развиваться семимильными шагами под дружеским покровительством Советов и чья безопасность была бы обеспечена ядерным оружием, несомненно, вдохновил был бы на переход в социалистический лагерь другие латиноамериканские страны, вынужденные терпеть американское помыкание.

Да, соблазн был велик. И, несмотря на явный авантюризм идеи, Хрущев не отказался от нее. Войны он не хотел. И не верил, что открытое столкновение нужно Кеннеди. Затевая «ежовую» операцию, он был уверен, что сможет провести ее в нужном направлении, сохранив мир. Не знал, что нужное направление окажется не ровной дорогой, а петляющей тропой над крутой пропастью. Не догадывался, что сохранить мир он сможет лишь тогда, когда до войны останется всего лишь полшага…

Во второй половине мая Никита Сергеевич вынес свою идею на обсуждения в узком кругу. Опасаясь, что его излишняя эмоциональность не даст собравшимся по достоинству оценить плюсы, был предельно лаконичен: необходимо тайно разместить на Кубе ракеты среднего радиуса действия с ядерными боеголовками, а по завершении монтажа – поставить Кеннеди перед фактом и выступить в ООН с соответствующим заявлением.

Микоян выступил против. Громыко поддержал Анастаса Ивановича: да, дело выглядит очень рискованным. Однако они остались в меньшинстве. На расширенном заседании Совета обороны было принято решение о подготовке к созданию Группы советских войск на Кубе.

Следующим шагом было – получить согласие Фиделя Кастро относительно размещения на острове ядерных ракет. Но с этим было решено пока не спешить. Тем более, что в согласии Хрущев и не сомневался: Фидель не мог не понимать, что без поддержки Советов он мало что сможет предоставить американской военной машине. Несложно предположить, что Америка, устав посылать на остров диверсионные группы и обеспечивать воющих с Кастро «кубинских патриотов» оружием, однажды найдет повод для открытого нападения. Чтобы другие страны, вынужденные терпеть «покровительство» Штатов увидели, чем завершится попытка высвободиться из него.

 

***

Москва.

24 мая.

Министр обороны СССР представил руководству страны план создания Группы советских войск на Кубе, разработанный Генеральным Штабом Вооруженных сил СССР. Название операции – «Анадырь».

 

***

Монголия.

Начало июня.

В наполненной весенними запахами комнате за столом сидело восемь человек. Семеро молодых людей и один – как минимум, за семьдесят. По одежде и внешнему виду нельзя было сделать никаких внятных предположений об их роде занятий, уровне благополучия и вообще – какой-либо принадлежности к той или иной профессиональной или социальной категории. Единственное, что было сразу понятно – эти люди собрались по крайне важному делу.

– Это должно случиться уже скоро, – наконец, сказал старик, продолжая ранее начатый разговор. – По всем приметам, время, о котором написано в книгах, уже близко. Дух войны разбужен. Пока он еще не вошел в силу, но не далек тот час, когда он захочет освободиться. Когда это произойдет, вы должны будете оказаться в нужном месте. Вы должны помешать ему разрушить мир.

Вас выбрали, потому что каждый из вас – достоин высокой чести. А еще потому что каждый из вас – один-одинешенек на этом свете: ни матерей, ни отцов, ни жен и ни детей. Вашу смерть никто не будет оплакивать, ваш позор не ляжет клеймом ни на чью судьбу. Ваши могилы очень скоро порастут травой. Ваши имена забудут даже те люди, которым придется разбираться в обстоятельствах произошедшего. И даже в среде избранных вы останетесь неизвестными героями.

Слова старика не пугали парней. Они уже слышали эти объяснения раньше и понимали: это повторение пройденного – всего лишь окончательное испытание их воли и решимости.

– Вы – избранные, – продолжал далее старик. – Но окончательное решение все равно остается за вами. Без вашего искреннего согласия пожертвовать собой дело не закончится успехом. Когда вы окажетесь на месте, когда возьмете в руки святыни, обретший силу дух легко распалит даже легкие сомнения. Он раздует каждый ваш страх – из пылинки в холм. А главное: он заставит вас испугаться за свою жизнь. Это – самый большой страх каждого, даже самого мужественного, человека.

– Мы не боимся смерти! – воскликнул один из парней  и тут же осекся, застыдившись, что перебил старшего.

Старик лишь ласково улыбнулся.

– Сама по себе смерть – не страшна, – журчала его речь. – Она – лишь переход в мир духов. Мудрые люди понимают это. Но даже их, самых мудрых, страшит переход. Подумайте об этом. Будьте готовы к тому, что вам станет страшно умирать. Картины будущего, от которого вы решили отказаться, которое сейчас кажется вам совершенно незначимым, предстанут пред вами во всей своей красоте и соблазнительности. И каждый из вас захочет обрести простое человеческое счастье. Захочет до боли, до отчаяния. Будьте готовы пересилить соблазн. Будьте готовы справиться с внезапным отвращением к убийству невинных людей.

– Невинных? – переспросил еще один парень. – Зачем же они придут на нашу землю осквернять наши святыни? Кто их сюда звал? Сидели бы по домам!

– Да, невинных, – подчеркнул старик. – Вы должны четко понимать это. Но тем более величественна ваша жертва. Эти люди придут не по своей воле. В конце концов, и они, и те, кто их пошлет, – всего лишь игрушки в руках духа войны.

Старик дал парням подумать ее несколько минут и, услышав от каждого окончательное «да», встал из-за стола.

– Теперь возвращайтесь домой, – сказал он. – Когда придет время, вас соберут.

 

***

Сибирь.

Июнь.

Андрей проснулся от тягостного ощущения свершившейся беды. По холодному деревянному полу он прошлепал босыми ногами к включателю, пощелкал клавишу – свет не вспыхнул. Не работал фонарь, стоявший под самым окном. Темнота была одинаковой – внутри и снаружи комнаты. И одинаковой была душная тишина – внутри и снаружи.

Андрей торопливо оделся и вышел из дома. Осмотрелся. В плотных сумерках – через густые облака едва пробивался лунный свет – молодой человек разглядел: он находится в месте, претерпевшем неимоверные разрушения. Серые стены домов – с разбитыми окнами, обсыпанными фасадами. Покосившиеся столбы электропередач – с оборванными шнурами проводов, зависшими на полнейшем безветрии. Замершие автобусы и трамваи – почерневшие и покореженные, с выбитыми стеклами. На замершей, омертвевшей проезжей части лежали человеческие тела: мужские ли, женские, детские? – толком не разобрать. Все они были покрыты толстым слоем серой пыли. Эта пыль лохматыми хлопьями опускалась с неба – медленно и бесшумно, нарастая в мерзкие грязные сугробы.

Андрей недоумевал – что случилось? Неужели началась война? Неужели он проспал артобстрел? Почему не проснулся от грохота взрывов, обрушения, человеческих криков? И тут он понял: это не его город. Он находится в совершенно незнакомом месте. И даже дом, из которого он только что вышел, исчез.

Стряхивая оседавшую на плечи пыль, Андрей медленно пошел вдоль улицы. И в потемках споткнулся о засыпанное серым человеческое тело. Упал на колени, уперевшись ладонями в уже застывший труп. Это была женщина. Андрей зачем-то стал очищать его от пыли. Провел руками по посиневшему лицу и увидел: это – Вика.

И тут Андрей понял: он спит, а все вокруг него – просто сон, страшные картинки. Он понимал, что сон скоро кончится: рано или поздно прекращалось любое сновидение. И тогда он покинет жуткое место, вновь окажется в своей комнате.

Андрей с облегчением вздохнул. Но раз все это – просто сон, значит, можно последовать зову любопытства: пройтись далее и осмотреть странный город.

Андрей прошагал метров двести вдоль по заснеженной пылью дороге. Вдруг его накрыло осознание: он должен не просто прогуляться, а уйти отсюда. Совсем. И увести Вику. А иначе наяву их постигнет беда. Им обоим нужно покинуть это место, чьи границы расположены – как он вдруг понял – не так уж и далеко. За их пределами – вольная степь, наполненная свежим ветром и солнечным светом, пропитанная запахом трав и реки. Он вернулся назад по своим следам-ямам, опустился перед мертвой девушкой на колени, позвал ее по имени:

– Вставай, Викуль!

Андрей легко поднял девушку, словно магазинный манекен, поставил ее вертикально. Она ровно держала голову, ее помутневшие, потерявшие изумрудно-зеленый цвет глаза были открытыми.

– Давай, детка, пойдем, – попросил ее Андрей. Он сам шагнул вперед, и труп двинулся за ним. Андрей снова шагнул, и труп снова двинулся – вместе с ним.

– Так-так, потихоньку, – продолжал Андрей, – надо отсюда убираться, да побыстрее! Еще чуть-чуть – и мы придем в спокойное светлое место, где тепло и чисто, где – живые люди, где ты сама станешь живой.

– Ничего у вас не выйдет, – раздался за его спиной ровный уверенный голос.

Андрей глянул через плечо и увидел Константина Павловича. Он стоял на тротуаре – чуть ли не по колено в серой пыли – и удивительно безучастно взирал на мертвую внучку.

– Нет, Андрюша. Нет, мой дорогой. Вы не успеете.

– Почему, профессор?

– Слишком короткий срок вам предоставлен. Отпусти Вику. Ей твои объятия уже не помогут.

Но Андрей продолжал удерживать девушку.

– Андрюша, вам только кажется, что отсюда можно выйти.

– Что это за место?

– Какая разница? Кстати, наш город не будет так уж сильно отличаться от него, Андрюша, если вы…

Старик прервался практически на полуслове и как-то абсолютно буднично улыбнулся.

– Если я – что? – спросил Андрей.

– Если вы не сделаете того, что обязаны сделать.

Константин Павлович, легко покинув серый пыльный сугроб, будто бы выплыв из него, приблизился к Андрею и заговорил вкрадчиво:

– Вы не должны строго себя судить. Вы не должны много размышлять. Это только кажется человеку, что он может выбирать между добром и злом. Такой выбор – удел книжных героев. Для нас же, простых смертных, выбор более прозаичен и некрасив. Между большим и маленьким злом. Причем, разница в величине зла может быть весьма непринципиальной. Весьма. Или – между злом для себя и злом для всех остальных. Или – между злом для близких людей и злом для посторонних. Вы очень скоро это поймете, Андрюша. Очень скоро. Вы меня понимаете, Андрюша? Андрюша, вы меня слышите?

Андрей молчал, все крепче и крепче обнимая Вику, и старик уже терял терпение.

– Андрей, ты меня слышишь? Андрей! – закричал он.

Профессор сделал еще шаг – вплотную к молодому человеку – и отвесил ему жесткую оплеуху, встряхнул его за плечи, и тот открыл глаза.

***

Андрея тряс за плечи его лучший друг Артем.

– Андрюха! Проснись, паразит!

Андрей рывком сел на кровати, нечаянно боднув лбом друга.

– Вот черт! – взвыл Артем, отпрыгнув назад. И тут же снова подскочил к Андрею, схватил его за челку, вывернув лицо вверх.

– Живой?!

– Ты что делаешь?!

– Ага, живой, – удостоверился Артем. – И помирать не собираешься…

Он отпустил друга и плюхнулся рядом с ним на кровать.

– Ты знаешь, сколько времени? Помнишь, что обещал со мной на стадион сходить?

– Помню…

– И дети твои помнить будут, так тебя разэтак!

– Целый час тебя ждал. Потом позвонил. Соседка говорит: комната закрыта, она стучала, а ты не открываешь, только слышно, как стонешь. Я прибежал, выбил дверь, а ты – мечешься, как в горячке. И лопочешь что-то не по-русски.

– Что? На каком языке?

– Понятия не имею. И губы у тебя были синюшные. Вот, сейчас отходишь…

– Извини, Артем, мне кошмар приснился. Ядерная зима. Засыпанный пылью мертвый город: руины, трупы…

– Ты что, про Хиросиму лекции писал?

– Нет, Артем, это была не Хиросима. Это был советский город… Такой же, как наш…

– Ты только Вольфа Мессинга из себя не строй. То что ты – не вполне нормальный, я уже давно понял. Можешь скажешь, давно это у тебя?

Андрей не знал, что сказать… Память с издевательской угодливостью подсказывала ему ответы, в одну секунду распахнув перед ним окна в прошлое, но он лишь взъерошил другу волосы, сказав только:

– Давно, черт возьми. Очень давно. И мертвый город я часто во сне вижу. И каждый раз – словно впервые.

 

***

Андрей родился и вырос в большом сибирском селе, окруженном лесом и россыпью мелких голубых озер. Все вокруг было ярким, светлым солнечным. Все было наполнено радостью жизни, которая главенствовала в маленьком мире ребенка.

Самое первое воспоминание Андрея – отец, улыбчивый бородатый великан, поднял его на руки. Так высоко, что мальчику казалось: еще совсем чуть-чуть – и он зацепит макушкой пушистые облака. Он хохотал от восторга, смеялся и его батя Иван.

В двух просторных комнатах старого бревенчатого дома, построенного прадедом, жила большая семья: его мать с отцом и четырьмя мальчуганами, младшим из которых и был Андрей; брат отца со своей женой и тоже четырьмя пацанами; бабушка и дед. Меньшие дети спали на печке, старшие на одеялах на полу. По вечерам в доме стоял шум-гам.

В предвоенные годы взрослые ощущали надвигающуюся грозу.

– Мальчишек-то сколько народилось в селе, – бывало, скажет бабушка. – Не к войне ли?

– Цыц! – прикрикнет на нее дед. – Сыновья да внуки вон какие ладные – радоваться надо.

– Если уж война, – шептала старушка, словно молитву, – то пусть бы мне не дожить, не увидеть.

– Да что вы такое говорите! – увещевала ее мать Андрея.

– Ох, Маша-Машенька! У меня отца с братьями звери колчаковские живыми в землю закопали. Хватит уж мне родню хоронить…

Желание старушки исполнилось – она умерла весной 41-го, вслед за ней в мир иной отправился и дед. А уже летом дом покинули отец и дядя Андрея. И почти ровно через год, в один день, председатель колхоза зашел вечером в большой бревенчатый дом, чтобы вручить солдатским женам похоронки.

Пока он говорил, что колхоз не даст им пропасть, что «вместе вырастим детей», что «нужно крепиться», старшие ребята беспомощно смотрели на оглушенных горем матерей. Андрей еще не мог толком осознать, что бати больше нет, но был испуган: на его глазах красавица-мать превращалась в старуху – лицо осунулось, глаза потухли, плечи поникли. В руках мелкой дрожью дрожал листок серой бумаги.

Вскоре обитателей дома прибавилось: к ним поселили тетю Эмму с дочкой Мартой и племянницей Лидой. «Немочкам» отгородили пестрой занавеской часть большой комнаты. Свиридовы относились к ним, как к родным. С ними вместе садились за стол, хлопотали по хозяйству. Зимними вечерами при свете керосиновой лампы, установленной на полу, тетя Эмма рассказывала детям сказки, разные истории. Особенно мальчишкам нравилась сказка про принца, которого злая мышиная королева превратила в деревянную куклу. Они то и дело просили повторить ее. И однажды выразили недоверие по поводу сюжета: дескать, мышь не могла сделать такую подлость, она – слишком глупая.

– Вы, наверное, ошибаетесь. Это, скорее всего, была крыса. Знаете, как крысы цыплят воровать умеют - ух! А мышь, если ее шугануть, как следует, то даже и не тяпнет.

– Прямо-таки не тяпнет? – засомневалась Марта. – Много вы понимаете!

В грызунах деревенские мальчишки разбирались не в пример лучше городской девочки, но спорить не стали. Предоставили ей возможность убедиться в трусости мелкого зверька на собственном опыте. Буквально наутро изловили в сарае мышонка и сунули его «немочке» в валенок.

Та перепугалась почти до обморока, чем вызвала у озорников еще больший восторг. Прибежавшая на шум мать, узнала о причине веселья и, не долго думая, отстегала хворостиной всех, кто попался под руку:

– У нее отец на фронте погиб, как и ваш батя, а вы – оглоеды – такие шутки шутите!

За мальчишек заступилась сама тетя Эмма.

– Машенька, зачем же? Они ведь – дети! Поиграть просто хотели…

Оглоеды, подумав, оценили тяжесть содеянного, и дружно попросили прощения. А вечером всей компанией пошли в клуб смотреть кино. На том инцидент и был исчерпан.

Андрей любил кино. На всю жизнь запомнил, с каким восторгом смотрел фильм «Чапаев» и другие ленты о подвигах советских солдат. Всегда представлял отца в образе одного из увиденных на экране красноармейцев. Потом не спал по полночи: все представлял подвиги, которые совершил его отец. А в то, что батя был героем, Андрей не сомневался!

Однажды, студеной зимой 44-го, Андрей – которому тогда было шесть, пропустил сеанс: остался дома из-за высокой температуры. В тот вечер он случайно подслушал разговор матери и тети Эммы.

Мальчик лежал на печке в болезненной полудреме, оглушаемый стрекотом сверчков и измученный головокружением. Перед глазами то и дело вспыхивали яркие алые и зеленые пятна. И вот через гул в его сознание пробился женский плач.

– Не хочу об этом думать, – говорила мать сквозь слезы, – прошу его: «Ванечка, не снись мне больше! Не могу я, не выдержу! А дети-то на кого останутся? А он мне все: «Я только посмотрю на тебя и пойду». Поглядит-поглядит, а потом и скажет: «Ты рубаху-то мне чистую сухую приготовь». И уходит. Ведь его живым в болото бросили… Командир в письме писал. Уже после того, как похоронка пришла.

– Помнишь ты о нем, любишь его, вот он и снится, – говорила тетя Эмма. – В этом нет ничего странного. Мне мой тоже снится.

– Говорит чего?

– Я все нашу с ним прошлую жизнь вижу: то как мы в библиотеке сидим за книжками, то как нам на свадьбу этажерку подарили, то как мы щеночка на улице подобрали… Один раз только и вспомнила во сне, что Миши уже нет. У вас уже. Вот прямо увидела, как он сидит за этим столом, нарезает хлеба большую краюху, а ломти по мискам раскладывает. Говорит мне сердито: «Покорми детей, а то голодные они – кожа да кости!». А я как закричу: «Миша, почему ты здесь? Тебя же под Москвой убили!». И проснулась.

Женщины плакали, говорили о чем-то еще, но Андрею стало хуже, усилившийся жар полностью погрузил его в болезненный полусон. И тогда он, как кадры черно-белой кинохроники, увидел гибель своего отца…

… Душный летний день. Солнце в зените. Оно болезненно слепит глаза. По проселочной дороге тряско громыхает телега. Запряженная в нее клячеватая лошаденка фыркает и отчаянно хлопает хвостом по исхудавшим бокам, отгоняя комарье. Ведущий ее под уздцы мужчина в широкой рубахе похохатывает, разговаривая с шагающими рядом двумя товарищами, не выпуская из зубов цигарку.

В телеге – человеческие тела, брошенные как снопы сена, вязанки хвороста. Но эти люди все еще живы.

Телега подъехала к краю болота. Троица выволокла тела на землю. Это были советские солдаты – в изодранных и пропитанных кровью гимнастерках. Среди них и его Андрея. Он был страшно искалечен, глаза – выбиты. Но мальчик не столько узнал, сколько почувствовал его.

Мужчины в широких рубахах лениво попинывали едва живых, выбивая из них слабые стоны.

– Готовы к смерти? – глумливо спрашивает тот, кто вел лошадь.

Внезапно отец Андрея подал голос.

– На всех патронов хватит? – с трудом произнося слова, спросил он. – А то для себя оставьте. Не сегодня-завтра наши придут, так вас, скотов, за все ответить заставят. Ничего не простят. И тех детишек с матерью, которых ты сволочь у нас на глазах расстрелял, чтобы нам языки развязать.

– Не молчали бы – так спасли бы детишек, – зло процедил мужик с цигаркой в ответ. – Не жалко было?

– Жалко. Вот только они понимали, за что умирают. И мать их понимала. Она не нас – вас, сволочей, перед смертью проклинала. Вернутся вам ее слезы материнские.

– Может, и вернутся, – зло согласился один из мучителей, – да только ты не увидишь этого!

– И неча на них патроны тратить! – окрысился другой. – Живьем их в болото – и вся недолга!

Андрей видел, как мучители, матерясь, рыли яму у самого края болота, как перетаскивали туда еще дышавших солдат, как торопливо забрасывали яму мокрой тяжелой землей…

Наутро Андрею стало легче, реально услышанное слилось в его голове с ночным видением. Промаявшись весь день, он пришел к матери и попросил рассказать, что произошло с отцом на самом деле.

Мать внимательно слушало слова сына, ее лицо приобретало непонятное мальчику выражение.

– За все ответить заставят, вернется проклятие материнское, – повторила она. – Да, командир потом писал, что батя так извергам говорил. Они сами командиру рассказывали, когда наши в село вошли. Только я это письмо никому не показывала.

Мария Александровна погладила Андрея по голове.

– Сынок, ты в прабабку пошел. Всякое про нее болтали. Сторонились ее в селе. Она мне, когда я еще девчонкой была, вдовство напророчила. Мы с сестрой Анюткой все боялись, что нам от нее перейдет. Нет, не перешло… На тебя, видно, легло… Ни говори про этот сон никому, сынок. Совсем никому не говори. Люди – они очень злыми могут быть…

 

***

Была глубокая ночь, когда четырнадцатилетний Андрей, дрожа всем телом, поскребся в дверь начальника пионерского лагеря.

– Свиридов? – удивился заспанный мужчина. – Ты почему не в постели? Чего шарахаешься в потемках?

– Юрий Иванович, скоро произойдет беда! – выпалил Андрей.

– Что?

Начальник лагеря ухватил Андрея за майку и втащил его внутрь комнаты.

– Говори спокойно, что ты знаешь! Да не стучи зубами!

– Три девочки… они могут погибнуть… сгореть заживо…

– Что?

– Я не знаю, где именно это произойдет. Но где-то здесь, в лагере… Кажется, совсем поблизости…

– Говори внятно!

– Маленькая комната. Темные стены. Деревянные. Дверь – старая. Ее заклинит. Маленькое грязное окошко – никто не сможет выбраться.

Юрий Иванович внимательно смотрел на белое от испуга лицо подростка.

– Там маленькая печурка. Типа буржуйки. На стене – картина с рекой и деревьями. А в углу – кошка с котятами… на красном одеяле… Девочки хотят погадать… Кажется… Они взяли свечки… И еще там лампа керосиновая… И маленькая канистра с бензином… Под столом… Я не знаю, как это случится, но она опрокинется…

– Печурка? Кошка с котятами?

– Ага…

– Сиди здесь и жди меня! – приказал Юрий Иванович и, оставив мальчишку в своей комнате, выбежал в ночь.

Он вернулся через час. От него пахло гарью. Перепуганный мальчишка все еще стоял в темноте у стены, где он его и оставил. Юрий Иванович включил свет. Под светом электрической лампы паренек выглядел еще бледнее и – очень жалким.

– Ты был прав, Андрей, – сказал Юрий Иванович. – Три девочки собрались погадать. Прикинулись спящими, а потом – вылезли из своего корпуса через окно. Одна нечаянно опрокинула канистру, другая – уронила свечку. А произошло это – в старой дворницкой. Сторож хранил там уворованные вещи, в частности – канистру с бензином. И да – там была кошка с котятами.

Юрий Иванович взял Андрея за плечо и усадил его за свой стол.

– Благодаря тебе я во время успел. Девочки целы. Я отвел их в корпус, дал нагоняй их вожатому. Сторожу дал в морду. Он мало что понял: был сильно пьян. Ладно, как проспится – я ему еще добавлю. Твоему вожатому сказал, что поймал тебя после отбоя с папиросой. Сказал, что ты переночуешь у меня. Не переживай, ни твоему вожатому, ни тебе за это не влетит. Да и не до тебя завтра всем будет. А сейчас – разговор с тобой.

Мужчина поставил чайник на электрическую плитку.

– Посидим и поболтаем по душам. Собственно, есть о чем.

Юрий Иванович пристально посмотрел на мальчишку. Ему стало стыдно: паренек сделал доброе дело, а выглядит так, словно в чем-то провинился. Да и он сам, взрослый человек, хорош: взял уж слишком строгий и официальный тон с мальчишкой.

Он присел подле Андрея, взъерошил ему волосы, похлопал по плечу.

– Ты не подумай, Андрей: я тебя ни в чем не обвиняю. Я знаю, что ты не участвовал в подготовке к шалости и даже не знал о ней заранее. Не мог знать. Девочки признались, что никому не говорили, что собираются этой ночью на вылазку. Изначально хотели расставить свои свечки в беседке… Погадать на женихов собирались… Пионерки! Ладно, будут им гадания! Но дело вот в чем. Они шли к беседке мимо старой дворницкой и увидели, что дверь приоткрыта… То есть – завернули в домик совершенно случайно. И это еще не все. Вот что еще примечательно. Картина с рекой и деревьями  появилась в комнате недавно: сторож ее только утром приволок – нашел среди старых стендов и плакатов, сложенных в красном уголке. А бензин он принес буквально за час до происшествия. Потому и не закрыл дверь – по-пьяни тряслись руки, ключ выронил. То есть – дверь была открыта по совершенной случайности. И вот какой у меня к тебе вопрос, Андрей: как ты обо всем этом узнал?

Мальчишка мялся, отводил глаза.

– Андрюша, все сказанное тобою останется между нами. Но я должен это узнать. Для себя.

– Мне приснился страшный сон, – наконец промямлил Андрей. – И там я все это увидел: комнату, кошку, канистру и – огонь…

– Очень интересно, – проговорил Юрий Иванович, – очень. И когда это случилось?

– Этой ночью. Я проснулся и сразу побежал к вам.

– Почему не стал ждать утра?

– Год назад мне тоже приснился страшный сон. А потом утонула моя мама… Если бы я тогда не стал ждать, я бы смог ее спасти.

Начальник лагеря заварил чаю и поставил перед мальчиком дымящийся кипятком стакан.

– Ты попей, Андрюша. И давай успокаивайся. Ты сегодня спас три человеческие жизни. Тебя не в чем себя упрекать. Но ты пойми меня. И будь со мной откровенным. Я просто хочу разобраться. Все-таки не каждый день я встречаю мальчика, который видит вещие сны.

Юрий Иванович налил чаю и себе, достал рафинад и, чтобы мальчишке не было неудобным взять угощение первому, положил себе в рот один кусочек, а второй подал Андрею.

– Это у тебя давно началось?

От этого вопроса паренек сжался, как воробушек под ледяным осенним дождем.

– Так когда же это началось, Андрюша?

– Год назад. Незадолго до маминой гибели. Помогал чинить электропроводку в нашем деревенском клубе. И меня ударило током. Все случилось быстро. Я ничего не понял. Потом мне рассказывали, что я перестал дышать, что мне делали искусственное дыхание… А сам я…

Юрий Иванович подал мальчику еще один кусок сахару. Подождал пока тот дохрустит его и проглотит остатки с чаем. И снова поощрительно потрепал подростка за плечо.

– Я взял провод и вдруг… Увидел свою бабушку, которая уже умерла. Она стояла передо мной, как живая… Я ее не испугался… Даже обрадовался… Я ее очень любил. Она просила меня быть сильным и ничего не бояться. И не обвинять себя, когда случится беда. Это она смерть мамы имела в виду. Я потом понял. Только я все равно думаю, что я виноват – не предупредил ее…

Андрей глубоко вздохнул и продолжил:

– Бабушка говорила, что я, когда вырасту, должен буду сделать что-то очень важное. Что я со временем пойму свою цель. Для этого я должен запоминать свои сны. А еще просила, чтобы я никогда не пил спиртного… что мне нельзя…

– Ну, алкоголь никому пользы не приносит, – проговорил начальник лагеря, очевидно, только для того, чтобы чем-то заполнить паузу. И тут же задал следующий вопрос: – А что со снами?

– Мне с тех пор часто снятся странные сны, но я не знаю, что они значат. Сегодня было понятно.

– Ясно. А что тебе снится чаще всего?

– Ядерная зима.

– Как это?

Юрий Иванович взял второй кусок рафинада, а Андрей захрустел своим сахарком. Запил его чаем, потом сунул в рот следующий и, прожевав, стал объяснять:

– Мне снится незнакомый город. Он – в сумерках. Он – весь засыпан серой пылью. И эта пыль сыплется с неба, как снег. На улицах – сугробы из серой пыли. В этих сугробах лежат мертвые люди. Иногда я начинаю раскапывать пылевые сугробы. Нахожу там знакомых людей. Чаще всего маму, сестру или брата. Реже – папку. Просыпаясь, вспоминаю, что уже видел этот сон раньше. Но пока сплю – не помню об этом.

– А как ты понял, что это – ядерная зима?

– Сначала я не понимал. А потом как-то посмотрел документальный фильм про Хиросиму и почему-то понял, что это – ядерная зима.

– Очень интересно, – повторил мужчина. – Очень. Да ты пей чай дальше, пока не остыл.

– А еще мне снятся воины Чингис-хана, – выпалил Андрей, расхрабрившись под напором собственной же откровенности. Ранее он ни с кем не обсуждал свои странности. – Я вижу во сне, как они скачут по степи. Просто скачут. Я слышу топот копыт, дыхание лошадей. И звучит песня на незнакомом языке.

– Откуда ты знаешь, что эти всадники – воины именно Чингис-хана, а – ну, я не знаю – Батыя или Тамерлана?

Андрей пожал плечами.

– Просто знаю, и все… Я что – сумасшедший?

– Не говори ерунды! У тебя просто есть редкий дар. Такие люди, как ты, всегда существовали. Природа этого явления не изучена, но отрицать его – глупо. Особенно мне. Особенно сегодня. Ты разве не понимаешь: если бы ты не постучал в мою дверь, то девочки бы погибли, а меня бы посадили за преступную халатность. И на мои ордена не посмотрели бы. И правильно бы сделали!

 

***

Сибирь.

Июль.

Иные трагедии завязываются неожиданно – с ситуаций, которые ни с первого, ни со второго, ни даже с третьего взгляда не предвещают ужасной развязки. Позже, вспоминая произошедшее, человек мысленно прокручивает ленту событий и видит: каждая мелочь, каждый нюанс подводил к тому, чтобы все кончилось именно так, как оно и кончилось. Словно чья-то невидимая рука педантично и аккуратно выстраивала карточный домик обстоятельств таким образом, чтобы он превратился в крепкую монолитку, чтобы страшный исход стал единственно возможным результатом.

Друзья пригласили Андрея в самый обычный поход: провести недельку в лесочке, на берегу речки.

– Нормальное место, мы уже не раз ходили туда, – сказал Андрею Артем. – Можно и порыбачить, и позагорать, и вообще расслабиться. Пойдем нашей компанией. Кроме меня будут Валерка с Аней и моя Лиза. То есть все свои. Сам подумай: погода-то какая замечательная, зачем в городе сидеть? Попросишь у своего профессора небольшие каникулы – никуда твоя диссертация не денется!

В приглашении друга не было ничего необычного. Как и в том, что Константин Павлович, услышав просьбу Андрея о каникулах, не просто дал добро, но и позвал Вику в свой кабинет, попенял ей: вот, мол, посмотри – нормальные люди в походы ходят, досуг свой достойным образом устраивают. А ты сидишь в комнате да кота рыжего нянькаешь!

Не предвещало ничего плохого и то, что Вика выпалила «А меня просто никто не приглашает!» и Андрей, присутствовавший при чтении нотации, предложил ей отправиться на отдых вместе с его компанией.

Предложил – совершенно уверенный в том, что Константин Павлович не отпустит внучку. А тот моментально позабыл все свои морализаторства на тему достойного советской комсомолки времяпрепровождения и кинулся отговаривать Вику. Но та вдруг – совершенно неожиданно – ухватилась за эту идею, хотя любительницей многодневного отдыха на природе никогда не считалась. Деду ничего не оставалось, кроме как согласиться на условии, что Вика обязательно перечитает Карамзина.

И Андрей был вынужден делом отвечать за свое необдуманное приглашение. Чтобы представить Вику друзьям, дабы она не чувствовала себя неуютно в компании людей, которых впервые видит, Андрей позвал ее в кино. Девушка понравилась друзьям Андрея. А они понравились ей. Справедливости ради нужно сказать, что девушка вела себя нормально: не наряжалась вычурно, вела себя скромно, поддерживала общий разговор.

– Ты прав, она – совершенно нормальная девчонка, – сказал Андрею Артем. – Зря ее не любят в университете. Кстати, не напрасно и ты на нее запал. Правда, красоты особенной в ней нет: худющая, рыжая, от горшка два вершка, конопатенькая… Хотя глаза – действительно необычные: огромадные, зеленые, с длиннющими пушистыми ресницами. Так что, не теряйся: будем на природе, приударь за ней. Хотя бы на ты перейдете – и то начало неплохое. А то что это за цирк: ты ей – вы, она тебе – Андрей Иванович. У вас-то разница в возрасте какая? Лет шесть-семь? Не строй из себя дедушку старенького.

Андрей только плечами пожал. Ну, как запал? Нравится – да, но профессорская внучка – шапка очевидно не по нему, безродному Сеньке. Сам-то он свои чувства к Вике считал просто умилением и большой симпатией, а любовью никогда не называл.

За день до отправления на отдых Валера и Аня чуть было не отказались: соседка, которую они то и дело приглашали в няньки, внезапно слегла с температурой, и им было не на кого оставить пятилетнюю дочку. И это обстоятельство тоже не выглядело предостерегающим. В конце концов, подобное уже и раньше происходило: молодым родителям и до этого приходилось отказываться от планов на досуг ради ребенка. Но Вика, узнав об этом, внезапно проявила инициативу: сама позвонила Ане и сказала, что поможет ей присматривать за девочкой.

Даже Андрей не уловил никакой опасности, его шестое чувство не давало о себе знать. Более того: ушло то непреходящее ощущение надвигающейся грандиозной беды, которое терзало его вот уже несколько месяцев. Отступили кошмары. Он спал спокойно и просыпался в хорошем настроении.

Потом планы поменялись – в лучшую сторону: отец позволил Артему взять машину. Поход обернулся поездкой. Было решено отправиться дальше и на дольше, чем было запланировано. И таким образом провести две недельки самыми настоящими дикарями – без соседства с другими отдыхающими, которые в это время года могли нарисоваться.

Солнечным воскресным днем, они приехали на место, разбили палатки, перекусили. Недалеко была река, и Андрей с Артемом отправились туда – пострелять по мишеням. Все знали, что Андрей ни за что в жизни не захотел бы стрелять в птиц или животных. Валера с Аней, которые когда-то уже отдыхали здесь, вспомнили, что где-то в получасе ходьбы имеется пещера. Решили сходить к ней – осмотреть ее или же просто побыть вместе. В лагере остались Лиза, Вика и Катюшка – дочка Соколовых.

Подойдя к реке, Андрей с Артемом первым делом выкупались и развалились на берегу.

– Хорошо, что я тебя все-таки сюда вытащил, – сказал Андрею Артем. – Тебе сейчас нужно отвлечься.

– Все в порядке, – миролюбиво и расслабленно ответил Андрей.

– Вот это правильно! Кстати, про Вику – это я серьезно говорил. Что ты мнешься все, раз она тебе нравится?

– Нравится, – согласился Андрей. – Но как-то не до ухаживаний мне, да она меня серьезно не воспринимает. По ней же видно: я для нее – только дедушкин аспирант. Она еще совсем ребенок.

– Ну, как ребенок? Уже на третий курс перешла. В ее возрасте другие уже замуж выходят, детей рожают.

– Какие дети? Ты о чем? – рассмеялся Андрей. – Мне вообще кажется, что я – не семейный человек. А если ты за семейные ценности ратуешь, то что же сам до сих пор не женился?

– Я – другое дело. Во-первых, я на пять лет тебя моложе. А во-вторых, надо Лизе дать доучиться. Но у меня-то все на мази! – засмеялся Артем.

– Это точно – жениться успеешь, а вот пострелять до ужина? – спросил Андрей, переводя разговор на другую тему. – Там девчонки хотят какой-то особенный суп приготовить. Обидятся, если мы опоздаем. Мне-то что? А вот тебя ждет почти семейная ссора.

– Ладно, я только еще разок сплаваю до того бережка и вернусь.

Артем зашел в воду. Плыл он красиво – как никак мастер спорта, победить множества соревнований. Андрей с невольной завистью глядел, как друг рассекает гладь реки. И тут его словно подбросило. Тревога, не выпускавшая его из своих лап долгое время и внезапно прекратившаяся, вдруг вернулась. Она сработала как будильник – дребезжа и трезвоня о том, что нечто страшное – уже происходит. Что где-то неподалеку разворачивается большая беда, и что начало события – уже упущено.

Повинуясь этим вибрациям, Андрей вскочил на ноги. Натянул брюки. Он не знал, что делать и куда бежать. Но через несколько секунд в его голове раздались крики смертельного ужаса и нечеловеческой боли. Андрею показалось, что они идут со стороны леса. Он подхватил ружье, зарядил его и побежал на разрывающий его черепную коробку звук. Бежал босиком, не разбирая дороги, обдирая кожу о ветки. Бежал, будучи не до конца уверенным, что движется в верном направлении. Он остановился, стал озираться по сторонам, ожидая хоть какой-то подсказки, хоть какого-то знака… И тут крик, ранее звучавший только в его сознании, словно пробив его голову и вырвавшись наружу, прорвался в явь. Совсем рядом. Буквально за ближайшими деревьями.

 

***

…Вика стояла соляным столбом у края залитой солнечным светом полянки. Она вопила от ужаса, но не двигалась. На нее надвигался медведь, который Андрею показался нереально огромным. Привстающий на задние лапы, оскалившийся, с окровавленной мордой…

Андрей успел встать между Викой и зверем. Никаких – вся жизнь перед глазами. Никаких – я подумал: вот он, мой смертный час. Абсолютно никаких мыслей в опустевшей голове. Он разрядил в медведя двустволку, не целясь. И тупо уставился на зверя, который рухнул к его ногам: на месте глаз зияли черные дыры.

На несколько секунд Андрей выпал из реальности. Он смотрел на черные пулевые отверстия, на мертвую лохматую тушу, и не мог понять, что он действительно убил медведя. Как это могло произойти? Ведь его лучшим достижением в тире было –хотя бы зацепить мишень.

Он отбросил ружье, опустился на четвереньки, потрогал зверя – тот не дышал. Андрей поднялся на ноги, и пошел по примятой животным траве. У него пошла носом кровь, в ушах стоял гул, сознание выхватывало отдельные картинки из увиденного. Вот валяется оброненная корзинка, часть ягод внутри, часть – высыпана наружу. А рядом – большая изломанная кукла с оторванной рукой… Нет – это девочка! Катюшка! Она – мертва…

Андрей обернулся к Вике. От его взгляда она вздрогнула, затрясла головой, как преступник, застигнутый на месте учиненной им расправы.

– Нет-нет-нет! – затараторила она. Попятилась, как будто боялась повернуться к Андрею спиной.

Он подскочил к девушке прежде, чем она побежала. Андрей сгреб Вику в охапку, пытаясь свести на ноль ее внезапное и неистовое сопротивление.

– Стой! Не дергайся! Спокойно!

– Это я виновата! – рыдала Вика. – Я видела! Я смотрела и ничего не сделала!

Девушка, резко изогнувшись, вывернулась из его рук и кинулась было бежать. Андрей левой рукой успел сцапать ее за шиворот, резко дернул назад и, развернув ее к себе, отвесил ей правой рукой звонкую пощечину. Его ладонь оставила яркий след на керамическо-бледной щеке.

– Ты не виновата! Ты не могла ее спасти!

Вика осела на подогнувшихся ногах, и Андрей подхватил ее. Направил своей ладонью ее лицо вверх – так чтобы он смог перехватить ее мечущийся взгляд.

– Вика, Лисенок! – он не заметил, как назвал ее ласковым именем, которым называл только про себя. – Ты должна замолчать! Понимаешь: ты не виновата – но тебя обвинят, если ты скажешь, что видела трагедию… что видела ее с самого начала… Плачь… рыдай… все что угодно – только не говори ничего. Я сам расскажу все, что нужно.

На поляну выбежали Артем и Лиза. При виде растерзанного ребенка девушка завизжала. Андрей усадил Вику на землю, оперев ее обмякшее тело о ствол кедра.

– На Катю напал медведь, – объяснил Андрей Артему. – Я услышал крики, выскочил сюда. Как раз когда зверь разорвал девочку… Сам не знаю, как умудрился застрелить его. Еще чуть-чуть – и я лежал бы здесь… рядом с Катей. В точно таком же виде. Вика прибежала почти одновременно со мной…У нее сейчас шок.

– Есть с чего…

– Артем, я понимаю, что это нечестно, но… Давай я сейчас займусь Викой: отведу ее в лагерь, приведу в чувство. А ты… Валера с Аней вот-вот вернутся… поговори с ними сам.

– Черт!

– Артем, я сам понимаю: это нечестно! Но бросить Вику одну сейчас нельзя. Она видела, как Катя умирала… Пожалуйста, не отказывайся!

– Хорошо. Иди.

Андрей подошел к Вике, поднял ее на руки и понес к лагерю. Внезапно в голову пришла совершенно неуместная мысль: «Когда бы еще довелось!». Отнес девушку в палатку, дал воды. Она молчала, как он и требовал, но всем существом мысленно кричала о своей вине.

– Послушай меня, Лисёнок, – зашептал ей Андрей, опять не заметив, как назвал ее выдуманным ласковым прозвищем. – Ты – всего лишь слабая девушка. Ты была безоружной. Ты при всем желании не смогла бы спасти девочку. Ты – такая же беззащитная, как и она. Медведь и меня бы порвал, если бы я не прихватил с собой ружье, когда услышал крики... Понимаешь: если бы не ружье, то там, на поляне, теперь лежало бы трое убитых.

– Я кричала, – зашептала Вика. – Я ничего не успела подумать. Но если бы медведь, пошел на мой крик, то он бы разорвал только меня… Катя осталась бы живой…

– Послушай: вас там было двое. Мы не знаем, почему он набросился именно на Катю. И никто не знает. Но если о том, что ты была там с самого начала, узнают другие, то тебя обвинят. Скажут, что ты струсила. Это будут говорить все. И в первую очередь – Валера с Аней. Горе ослепляет людей, заставляет их искать ответственных за беду. Хоть кого-то. Тебя заклюют. Константина Павловича тоже. Вика, моя хорошая, сейчас речь идет не только о тебе. Твоего деда в гроб вгонят!

Вика смотрела на Андрея – как умирающий, ребенок на доктора в ожидании спасительной помощи.

– У нас несколько минут. Не будем тянуть. Ты расскажешь мне: как все произошло, и мы вместе изменим твою историю. Может, придумаем новую. Пусть она будет немного несвязной. Не важно! Человек, на чьих глазах страшной смертью погиб ребенок, вполне может запомнить не все из-за шока. Это будет вполне понятно и объяснимо…

Вскоре Вика повторяла – как первоклассник заученное на зубок, но непонятное стихотворение:

– Катя сказала, что хочет собирать ягоды. Я пошла вместе с ней. Мы отошли от лагеря совсем недалеко, когда увидели, что взяли только одну корзинку. Я сказала Кате никуда не уходить и сбегала за второй. Но когда вернулась, увидела, что она меня не дождалась и убежала далеко вперед. Я пошла ее искать. Подходя к полянке, услышала крик. Прибежала на полянку. А там уже был Андрей Иванович. Он стрелял в медведя. Все произошло очень быстро.

– Вот и отлично, – сказал Андрей, словно оценивая экзаменационный ответ студентки.

И тут взгляд испуганного ребенка сменился проницательным взглядом следователя, ведущего допрос:

– Андрей Иванович, а вы как поняли, что нам нужна помощь? Вы ведь были вместе с Артемом у самой реки. И ружье… Как вы догадались, что оно пригодится?

– Это вышло случайно, – объяснил он, – просто захотелось разыграть Артема: думал, спрячусь в лесу, а как он пойдет меня искать, выскачу внезапно –  руки вверх! Просто надумал подурачиться. Шел наобум… Вик, я ничего не знал заранее. Ты же – умная девушка: попасть медведю в глаза я мог только случайно.

– Ага, – поверила Вика. И взгляд испуганного ребенка снова вернулся.

 

***

Ближайшие несколько часов прошли в суматохе: кто-то съездил в город и вызвал милицию и «скорую». Валерка метался, как раненное животное: то хотел перенести трупик дочери в лагерь, то требовал, чтобы к его мертвой дочери никто не подходил. Аню к месту происшествия вообще не пустили. Она то сидела недвижимо, то вскакивала и пыталась бежать к роковой полянке, вырываясь из удерживающих ее объятий Лизы, то звала мужа, который не решался подойти к ней. Боялся, что она увидит его окровавленную одежду и руки: он успел обнять останки дочери. И Аня, дойдя от горя почти до сумасшествия, кричала в исступлении:

– Она не могла умереть! Я бы почувствовала! А я не чувствую! Она – еще жива! Пустите меня к ней! Я сама послушаю у нее сердце!

Когда тело было увезено, ребята стали сворачивать лагерь. Нужно было ехать в город. Про Вику все забыли. Она не высовывала носа из палатки. Временами к ней заглядывал Андрей. Чувство вины било из нее ключом. И он опасался, что она вот-вот поддастся то и дело накрывавшей ее панике, выскочит наружу и начнет громко каяться в своем вымышленном преступлении.

В отделе милиции все участники похода давали показания. Стандартная процедура. И Вика тоже разговаривала с человеком в погонах. Ей достало сил рассказать составленную Андреем историю, прерываемую совершенно искренними рыданиями. Будь на месте молодого лейтенанта более опытный сотрудник, он, конечно, заподозрил бы какую-то ложь, почувствовал бы вину и стыд. Но, к счастью для Вики, все обошлось благополучно.

Андрей проводил ее до дома. Передав ее из рук в руки Константину Павловичу, он очень коротко рассказал суть произошедшего. Хотел задержаться в профессорской квартире подольше, но его выставили, что, в принципе, было ожидаемо.

Спускаясь вниз по лестнице, Андрей внезапно понял: Вика не выдержит и расскажет деду про свою вину…

Андрей долго не уходил домой: сначала стоял на площадке первого этажа, потом – под лестницей, потом – у двери подъезда. В какой-то момент он услышал плач Вики. Он звучал настолько явственно, что Андрею показалось, что реальный звук заполнил собою все вокруг. Это не были слезы успокоения, умиротворения. Это были слезы вины. А еще молодой человек почувствовал настроение Константина Павловича. Его облегчение. Да, он обрел… наконец-то, обрел рычаг давления на внучку.

***

Облегчение профессора было настолько сильным, что Андрей был ошарашен. Почти до шока. Он не ожидал узнать Константина Павловича с этой стороны. Конечно, во всех его поступках, которые он совершил, стремясь в свое время сделать из избалованной девочки «нормального» человека, хорошо просматривалась жесткость. Но сейчас он был жесток. Хладнокровно жесток. Осознавая всю силу причиняемой внучке боли, он стремился только к одному – сделать эту боль еще сильнее. Превратить ее в непереносимое мучение, чтобы окончательно раздавить в ней своевольность, которую она сама привыкла считать самостоятельностью. Доказать ей: она ничего не понимает в жизни. Чтобы она прекратила все попытки разобраться в себе, своих желаниях и стремлениях. Чтобы она начала уже принимать взгляды дедушки в качестве аксиомы.

– Андрюша был прав, – говорил в это самое время Вике Константин Павлович. – Если другие узнают, что ты пошла на поляну вместе с дочкой Соколовых, то тебя обвинят в ее гибели. И не буду скрывать от тебя, Вика: ты виновата.

Профессор обнимал внучку, гладил ее по голове, целовал в макушку и продолжал полушепотом:

– Я благодарен Андрюше, что он спас тебя, успокоил и помог тебе придумать удобоваримую версию. Но, Вика, это ведь твоя беспечность привела к трагедии. Да-да-да: причиной этой смерти стало то, что ты совершенно не дисциплинирована. Ты всегда привыкла поступать по-своему: когда еще была школьницей, и вот теперь, в университете. Когда ты флиртуешь с парнями направо и налево, пропускаешь занятия, огрызаешься преподавателям, откровенно издеваешься над Эльзой Арнольдовной – ты не думаешь, что нарушаешь правила, ты просто делаешь то, что хочешь. Это – твоя обычная линия поведения. И эта трагедия – абсолютно логичное продолжение ситуации. Зачем ты отправилась в этот поход? Просто захотела. А ведь я просил тебя остаться дома. И вспомни: я ведь говорил, что это небезопасно. Я также говорил, что не стоит брать с собой ребенка. Но разве ты меня послушала? Разве отговорила Соколовых? Давай начистоту: я же слышал твой разговор с Аней по телефону. Что ты ей сказала? Дескать, конечно, бери малышку, ей будет очень интересно! А ведь Аня – сомневалась. Если бы ты ее не убедила присоединиться к группе, то девочки и вовсе не оказалось бы в лесу.

Вика слушала и верила каждому слову дедушки. С самого начала она знала: если бы она не замерла в ужасе, если бы бросилась на зверя (да хоть и с голыми руками), если бы кричала громче, если бы не испугалась за свою собственную жизнь, то девочка бы обязательно спаслась. Она, Вика, осталась в живых – в ее глазах это и без дедушкиных слов было неопровержимым доказательством ее вины…

– И почему ты одна повела девочку за ягодами? Неужели тебе никто не говорил не отходить от лагеря?

На самом деле, ей этого никто не говорил. Новообретенные друзья не видели в ней ущербного недочеловека, не способного самостоятельно нарвать ягод без «Вика, только не тащи в рот всякую гадость!». Они были первыми людьми за последние несколько лет, проведенные в атмосфере всеобщего осуждения, которые не смотрели на нее косо, которые не видели в ней испорченную, избалованную и ни на что не способную сумасбродную девицу. Тем горше было ей осознавать: доверие именно этих людей она обманула, именно их она подвела – да еще таким ужасным образом.

– А сама ты? – шептал ей дедушка. – Почему палку не схватила? Не попыталась ударить зверя?

Константин Павлович и сам не верил, что столь отчаянный поступок помог бы избежать трагедии. Более того: окажись он вместе с Викой на той полянке, то первое, что он бы сделал, – закричал любимой девочке «Беги!».

– Что же мне теперь делать, дедуль? Как жить с этим? – сквозь слезы спросила Вика.

– Пусть это станет для тебя уроком. Начни уже смотреть на мир глазами взрослого человека, понимать свою ответственность перед другими людьми, понимать свой долг.

И когда Вика, раздавленная убежденностью в собственной вине, перестала плакать, дедушка начал ее успокаивать:

– Девочку уже не вернешь. Тут ничего не поделать. Надо приходить в себя. Продолжать жить дальше.

Совершенно бесполезный совет. Как успокоиться, когда в твоей жизни появилась такая страшная тайна? Как жить дальше – с пониманием того, что твои руки обагрены кровью ребенка?

Константин Павлович попытался примирить Вику с ситуацией в свойственной ему манере, которая всегда подкупала внучку, – рассказав некую неоднозначную историю из своей жизни, выудив из шкафа со скелетами, который ни у одного дожившего до зрелости человека не бывает пустым, подходящий к случаю экземпляр.

– Никогда и никому не рассказывал об этом, – начал он свой рассказ так, как обычно делал это, и у Вики не достало рациональности вспомнить, что такое вступление она уже неоднократно слышала ранее. – Когда мы освобождали одно село от фашистов… Неважно, где это было… Мне пришлось застрелить советскую женщину. Она жила с полицаем. Когда он отстреливался из окна – стреляла вместе с ним. Любила мерзавца, наверное. Мы ворвались в дом, когда полицай был уже мертв. У женщины кончились патроны. Она набросилась на меня с ножом. Все происходило стремительно. Размышлять было некогда. Я просто уложил ее автоматной очередью. Но это – не самое страшное. Там, в другой комнате, был трехлетний ребенок… Очевидно, прижитый от этого скота… Он спрятался в шкафу… Я прошил шкаф автоматной очередью. И ребенок погиб… Потом я сказал, что услышал шорох внутри и мне даже послышался щелчок затвора. Мне поверили. Никто меня не осудил. Не наказал. Правда была в том, что я видел, как пацаненок мелькнул за дверью шкафа… Это была всего лишь какая-то доля секунды… И мой мозг не воспринял это, когда я – остервеневший – вбежал в комнату, ожидая, что там может находиться еще один вооруженный человек…

Вика смотрела на деда округлившимся глазами.

– Мне понадобилось много сил, чтобы продолжить жить дальше с пониманием того, что я… убил ребенка…

Дать очередь из автомата по трехлетнему карапузу и оказаться в ненужное время и в ненужном месте вместе с малышкой – это были совершенно разные вещи. Но Вика, даже будучи в спокойном состоянии, не осудила бы деда, а уж, будучи размазанной душераздирающими эмоциями, и вообще не могла рассуждать логически.

 

***

Андрей не слышал слов Константина Павловича, но он, считывая психологическую атмосферу в квартире профессора, понимал: Вика морально убита, и он в ближайшее время никак не сможет помочь ей.

Он не пошел домой – отправился к Артему. Ему не хотелось оставаться одному. Друг ждал его.

– Я знал, что ты придешь, – сказал он, закрывая за Андреем дверь. – Отвел Лизу домой. Дал водки, уложил спать. Мама с ней. А водка здесь тоже есть. Андрюш, давай сразу вмажем. Без тебя не начинал. Сил уже нет терпеть. Мертвая Катюшка перед глазами стоит…

Они замахнули по половине граненого стакана.

– Знаешь, мне сейчас не до тактичности и дипломатичности. Поэтому задам вопрос, который меня волнует, прямо в лоб, – начал Артем. – Скажу сразу: я прекрасно понимаю, что ты спас Вику. Не успел бы добежать – она бы погибла. Но ты мне вот что скажи: почему ты вообще кинулся туда? Андрей, я вместе с тобой был на реке. Я не слышал криков о помощи. Ты убежал за несколько минут до того, когда раздались вопли. И ты убежал – с ружьем. С заряженным ружьем.

– Я просто почувствовал, что случилась беда.

– Это было одно из твоих просветлений? Как то, когда ты прибежал среди ночи и чуть ли не силой удержал меня от поездки в командировку?

– Не совсем такое. В тот раз я несколько дней подряд видел страшные сны, чувствовал приближение чего-то нехорошего. С ума сходил, не знал, куда свои опасения приложить. И когда ты сказал, что тебя отправляют в командировку, сразу же ощутил: мои волнения связаны именно с ней. Чем дальше – тем сильнее я волновался. А потом меня охватила паника. И я понял: я должен тебя остановить. На этот раз такого не было. Я вообще был очень спокойным в последнее время.

– Андрей, чтоб ты знал. Я сказал – и ребятам, и в милиции, что услышал крик, когда еще был в воде. Объяснил, что уже почти переплыл реку и должен был сначала вернуться на берег. Поэтому подзадержался… А ты… Ведь тебе, чтобы меня разыграть, не нужно было уходить далеко от берега? Ты же не думал, что я полезу в дебри, чтобы услышать «Руки вверх!»?

– Спасибо, Артем. Я сказал, что ушел в лес и не знаю, что и когда услышал ты.

Они выпили еще по полстакана.

– Как там Аня с Валерой?

– Хреново.

– Это понятно. Меня другое интересует…

– Вику они не обвиняют. Но думаю, что уже к утру начнут. Сам я понимаю, что она тут не при чем. Это любой нормальный человек понимает. Но даже Лиза… и она спросила: «Зачем она туда пошла?», «Почему оставила ребенка одного?»… Анька уже Валерке высказала, зачем мы вообще в такую даль поперлись. Он аж плакал, когда оправдывался, дескать, место знакомое и она сама знает – медведей там никто раньше не видел. Рядом же село… неужели бы мужики не знали про такого хищника, неужели бы не отстрелили его или хотя бы не сообщили о нем?

Сама-то Вика как?

– Очень плохо. Константин Павлович усугубил ее состояние.

– Ты так думаешь?

– Я это точно знаю. Не знаю, что конкретно он ей сказал… Как бы то ни было, она сейчас – почти мертвая. И я не знаю, как ее защитить.

Они просидели за столом полночи. Андрей выпивал крайне редко, но сегодня себя не останавливал. Хотел напиться и забыться. Однако спиртное действовало плохо. Движения были заторможенной, язык едва двигался. Зато голова – вопреки надеждам на алкогольное замутнение рассудка – продолжала оставаться светлой, мысли не путались, и картины увиденного днем не блекли, а наоборот – всплывали перед его глазами с нарастающей четкостью, с все возрастающим количеством деталей.

Андрей целиком и полностью доверял Артему и слишком долго держал в секрете свой дар. Теперь ему хотелось высказаться, а другу – послушать.

– Андрюх, я никогда тебе в душу не лез, но раз сейчас все равно обсуждаем твои странные способности, давай, спрошу. В другое время ты мне все равно не ответишь, – заплетающимся языком выговаривал Артем. – Спрошу тебя, пока ты пьяный. Если бы ты тогда не был уверен, что я погибну во время командировки, отравлюсь грибами во время праздника на природе вместе со всеми, – рассказал бы мне про свое шестое чувство?

– Нет, конечно. Но… ты пойми, – таким же плохо слушающимся языком выговаривал Андрей. – Я не знал, как по-другому тебя остановить. Будь я уверен, что справлюсь с тобой, то драку бы затеял… Под любым предлогом. Да вот хоть бы сказал, что Лизку твою люблю… что она вроде как даже взаимностью отвечает… а ты мешаешься. Сломал бы тебе руку, а лучше – ногу… Ты бы в больницу попал и никуда бы не поехал.

Андрей невольно засмеялся, постучав пустым стаканом по столу.

– Так ведь если бы я за Лизу с тобой заговорил… ты бы мне сам все руки-ноги переломал…

– Не свисти. В Лизе я уверен.

– Не знал я, Артем, как по-другому объяснить тебе, что ехать нельзя. Не знал! А ты не слушал меня ни хрена. Смеялся только… Физически я бы с тобой не справился. Пришлось рассказать…

– Андрюх, я тогда подумал: ты бредишь! Думал: все, крыша поехала. Знаешь, почему я вообще дома остался? Считаешь, поверил? Или испугался? Как бы не так! Остался, чтобы тебя у себя в комнате спать уложить и посмотреть – погонишь ли ты эту пургу на утро. Я бы тогда «скорую» вызвал. Вот не вру – вызвал бы!

Артем теребил ладонью свою густую челку.

– И еще не понимаю: как умудрился в глаза медведю-то попасть. Не спортсмен я, не стрелок. И на тебе – в оба глаза… Наповал.

Они помолчали.

– Артем, пообещай, что больше никогда мы к этому разговору не вернемся. И тогда я тебе еще кое-что открою.

Артем несколько минут подумал и сказал:

– Обещаю. Говори.

– Помнишь, я говорил, что сны про ядерную зиму с самого детства вижу? Уже привык к ним даже. Ну, то есть – проснусь, отдышусь, плечами пожму и забываю… А тут новый навязчивый кошмар появился… Мне вот уже несколько месяцев снится один и тот же сон: две девушки выпадают с балкона и умирают… Я их не знаю, но почему-то во сне всегда чувствую: они очень для меня важны.

– Какие они?

Андрей закрыл глаза, словно вновь погружаясь в ночной кошмар, чтобы удостовериться в справедливости того, что он приготовился произнести:

– Совсем молоденькие. В красных платьицах. И – одинаковые. Близнецы.

– И еще, – сказал он далее, – меня то и дело охватывает непонятная тревога. Отпустит на пару недель – и снова. Как будто надвигается большая беда. Еще страшнее, чем сегодняшняя. Во много раз страшнее. И я не знаю, к чему мои переживания относятся. Как будто нет какого-то определенного человека, кому грозит опасность. Как будто она грозит многим, очень многим людям. Мне очень страшно, Артем…

 

***

Монголия.

Июль.

Тот самый старик, который месяц назад встречался с семью молодыми ребятами, готовившимися к исполнению некой миссии, сидел на лавочке в парке. Щурился на солнышко, неспешно крошил ароматную, еще теплую ржаную булку и кормил голубей. Коричневый пиджачок, поношенная, но аккуратная коричневая кепочка. Рядом с ним к лавочке была прислонена обшарпанная трость.

Неторопливой походкой к нему подошел мужчина средних лет в синей рубашке с красной спортивной сумкой в руках.

– Не помешаю? – спросил он.

– Вовсе нет.

Мужчина присел рядом, поставил спортивную сумку себе на колени и глубоко вздохнул.

– Можно закурю? На свежем воздухе будет приятно порадовать себя хорошей сигаретой.

– Курите. Я и сам раньше любил подымить. А сейчас – здоровье уже не то: кашлять начинаю.

– Ну так и я не стану. А то что же это получится – я буду наслаждаться, а вы – кашлять?

– И то верно. Не травитесь сами и меня не травите… Лучше – вот, возьмите.

Старик отломил от булки кусок и протянул его мужчине.

– Простые радости обычной жизни: подышать весенним воздухом, покормить птичек, посмотреть на деревья, – проговорил он. – Мне уже недолго осталось наслаждаться ими.

– Что же вы, дедушка, так говорите?

– Так возраст уже…

– Живите еще сто лет и радуйтесь на внуков.

– Нет у меня внуков. Один я.

– А я за внука сойду?

Старик улыбнулся. Отломил от булки еще кусок и подал его собеседнику.

– Рад наконец-то познакомиться с вами, Тимур. Вы выглядите старше, чем я ожидал. Я уже свыкся с мыслью, что мне суждено посылать на смерть совсем молоденьких мальчиков. Таких, которые, действительно, годятся мне во внуки. А вы хоть пожить успели.

– Все готово, – без дальнейших предисловий ответил мужчина. – Я снял семь комнат – в разных концах города. Заплатил за полгода вперед. Ребят расселим. Все хозяева – как нам и нужно. Кто у детей в деревне живет, кто надолго выехать собирается. Поэтому с ежедневным контролем ходить не будут. Может, кто и заглянет разок-другой. Но это не страшно. Перед вашими визитами к парням я лично буду проверять, что этих людей в городе нет. Когда подойдет время очередного визита, с утра загляните в почтовый ящик. Если там будет лежать синий листок бумаги – идите спокойно. Если желтый – отложите поход до вечера. Если красный… Что ж, тогда вам останется только одно – выпить стакан воды и успокоиться... Но я уверен: до красного листка дело не дойдет. Все под контролем. Никто ни о чем не догадывается. Как ребята?

– У меня есть сомнения насчет одного, но вопрос будет решен еще до того, как им придет пора заняться делом. Нет, сомневающиеся к миссии не будут допущены.

Старик сощурился на солнце и спросил:

– Когда они смогут получить оружие?

– За три часа до того, как надо будет выехать. Оружие надежное. У пришлых не будет шансов. Если кто из ребят засомневается в последний момент – я смогу заменить его. В любом случае, нам хватит людей, чтобы сделать все, как надо.

Они несколько минут просидели в молчании.

Швыряя остатки булки голубям, мужчина сказал старику:

– Мы с вами встретились в первый и последний раз. Больше уже не увидимся, поэтому скажу сейчас: для меня это великая честь – участвовать в столь великом деле. И еще большая часть – участвовать в нем вместе с вами. С человеком, который является одним из последних хранителей великой тайны. Не будь вас – никто не смог бы остановить грядущую катастрофу. Ваша мудрость – вот что спасет мир.

Старик посмотрел на мужчину в синей рубашке.

– Благодарю тебя.

Мужчина поднялся с лавочки.

– Дедушка, вы всю булку птицам скормили. Самому-то будет, с чем чайку попить?

– Зайду в магазин, куплю еще.

– Не стоит. Позвольте вас угостить?

Мужчина сунул руку в авоську, выудил из нее другую булку и протянул ее старику.

– Спасибо!

Мужчина ушел.

А старик задумался. Он вспоминал свою юность и зрелые годы. Он не считал себя мудрым. Более того: он злился на себя за глупость и непредусмотрительность.

Много лет назад, когда он был гораздо моложе и сильнее, чем сейчас, его собственный учитель рассказывал ему об артефактах, хранящих в себе великое благословение и великое проклятие. Утверждал: эти вещи должны быть уничтожены, чтобы злонамеренные или просто глупые, неосторожные люди не смогли заполучить их, позволив тем самым сбыться древнему пророчеству. А он – не поверил. Усомнился в словах учителя. Рассудил: как это можно – из страха перед непосвященными предать огню святыни предков? Святыни, которые много столетий подряд олицетворяли всю славную историю его народа. Он даже рассердился на учителя. И единственный раз в своей жизни вступил с ним в спор, упрекнул его в недальновидности, в боязливости. Учитель накричал на него.

– Другие, как и ты, тоже не понимают этого! Напрасно! – заявил он в гневе. – Однажды все вы пожалеете об этом. То, что сейчас можно совершить спокойно и незаметно, с гарантией успеха, спустя годы придется делать в спешке, с риском провала, проливая кровь невинных людей. Но все равно это придется сделать! Выбора не останется. Иначе мир погрузится во тьму и хаос. И тогда, спустя годы, люди, приступая к великому делу, не смогут быть уверенными, что доведут его до конца. Они умрут, даже не зная, удалось ли начатое. Из мира духов они будут наблюдать за страшной гибелью людей, втянутых в роковые события не по своей воле. И – как знать? – возможно, им придется наблюдать еще и за гибелью всего живого.

– Если мы перестанем хранить святыни, тогда что мы будем хранить? – задал он тогда вопрос своему учителю. И тем самым ввел его в еще больший гнев.

– Память! – прокричал старец. Юный ученик никогда не видел своего всегда мудрого и выдержанного наставника в такой ярости. – Сохранять память – труднее, чем защитить вещи. Как никто из вас не поймет этого?! Вы уподобились неразумным детям, которые не хотят расстаться с любимыми игрушками! Вы не хотите признавать, что святыня, попав в злые руки, перестает быть святыней! Она становится проводником злой воли! Ты еще не раз вспомнишь мои слова, глупый мальчишка!

– Почему тогда никто не послушал моего учителя? – мысленно вопрошал старик. – Я – понятное дело. Я действительно был глупым тщеславным мальчишкой. Но ведь такие же мудрые, как и учитель, старцы, не увидели будущей опасности. А вот теперь все происходит именно так, как он и говорил…

Старик вздохнул и принялся крошить новую булочку, бросая кусочки курлычащим птицам. Порой, переминая хлебный мякиш, его иссохшиеся пальцы натыкались на твердые кусочки, едва заметные глазу в сдобной мякоти. Это были бесцветные пилюли. Старик осторожно общупывал каждую, аккуратно извлекал ее из булки и бережно убирал в карман поношенного пиджака...

 

***

Вашингтон.

Июнь.

– Добрый день, господин Президент!

– Добрый день, Роберт! Рад вас видеть. Прошу – присаживайтесь.

Джон Кеннеди широким жестом пригласил министра обороны Макнамару к столу.

– Чувствуйте себя удобно. Мне бы хотелось побеседовать с вами максимально неофициально. И выпустите из рук вашу папку. Уверен: тот, кто занимал серьезный пост в управлении статистического контроля, весь массив цифр и фактов держит в своей гениальной голове. А все его внимательные взгляды в бумаги – дань уважения собеседнику, чья память не может вместить и десятой доли того объема информации, которую…

Роберт Макрамара улыбнулся. Он знал: с приглашения к неофициальной беседе обычно и начинаются самые серьезные разговоры. И ждал такового. Но Кеннеди не спешил.

– Мудрый ребенок не скучает по папочке Форду?

– За пять дней, что я, не член клана, возглавлял концерн…

Роберт сделал паузу, позволяя Президенту завершить дружеское вступление.

– Да-да, и папочке пришлось утешиться преданностью других мудрых детей. По-моему, такое название для команды смелых молодых управленцев – как нельзя подходящее. Блестящий ум, нестандартный взгляд на вещи, смелый подход и энтузиазм молодости в исполнении, – все это позволило вам вывести концерн из кризиса.

Макнамара выглядел крайне польщенным. Его глаза не выдали того, что в его голове вспыхнул вопрос «В чем дело?». Президент пригласил министра обороны однозначно не для того, чтобы осыпать его комплиментами.

А Джон Кеннеди продолжал:

– Мне нужно Ваше мнение, Роберт. Мнение не только министра, но и мудрого ребенка, капитана ВВС и даже – ирландца, черт возьми. Речь пойдет о Кубе. У меня стойкое ощущение, что вокруг нее складывается весьма и весьма нехорошая ситуация. Мне не нравится это ее сближение с Советами. Понимаю, что Куба, прежде всего, стремится решить экономические вопросы. Но экономические вопросы могут смениться политическими. И когда это произойдет: сегодня, завтра, послезавтра? А быть может… уже началось?

Как вы говорили, Роберт? Нельзя заменять разум эмоциями. Можно оставить место для интуиции, но для эмоций. И сейчас я, испытывая не очень конкретные негативные эмоции по поводу Кубы, хочу обратиться к Вашему разуму и Вашей интуиции.

– Господин Президент, Вам следует отдать должное своей собственной интуиции. Сегодня Куба – уже в объятиях Москвы.

– Такая внезапная дружба, не находите? Еще в 59-м Кастро не считал Хрущева своим другом. Да и тот не воспринимал его серьезно. Когда Фидель дрался с Батистой, Хрущев отказал Кастро в военной помощи. Не видел перспектив его революции.

Кеннеди сделал паузу.

– Я уверен, что Кастро изначально был больше настроен на взаимодействие с нами. Если бы Эйзенхауэр тогда встретился с ним… не пожалел чашки кофе…

– А одновременно не прекратил нефтяные поставки на остров и закупки сахара, – с улыбкой вставил реплику Макнамара.

– Собственно, его мотивы понятны: Фидель национализировал все эти компании и заводы, филиалы банков США. Несомненно, ему нужно было показать: без последствий такое не обходится. Фиделю следовало осознать, что он натворил, понять – без Штатов у него нет будущего. Он должен быть испытать всю тяжесть размолвки с теми, кто виделся ему угнетателями, а на самом деле были покровителями. И самостоятельно дозреть до того, чтобы вежливо попросить помощи, согласиться на уступки … Наша демократия тем и хороша, что удерживает порядок в любой стране. За всю свою историю человечество не изобрело ничего лучшего. Впрочем, нужно отдать должное Микояну – как он легко и своевременно для Советов использовал эту ситуацию!

– Таким образом самым мы подтолкнули Кубу к Москве, – сказал Макнамара, заполняя преднамеренно сделанную для его слов паузу. – Хрущев направил на остров свои танкеры с нефтью, стал покупать сахар, помогать развитию промышленности. А потом, когда призрак нищеты и голода, отступил: две страны победившей революции – им было легко найти общий язык. Так и возникла дружба.

– И она мне не нравится.

– Совершенно обоснованно.

– Завершим наш общий исторический экскурс. Хрущев возмущен нашими ракетами в Турции. А именно тем, что наши ракеты могут за пятнадцать минут ударить по промышленным центрам Союза. Честно говоря, не понимаю его. Зачем столько эмоций? К чему крики? Ведь ясно, как день: мы не пойдем на то, чтобы развязать мировую войну. Ракеты в Турции – наш козырь, сдерживающий потенциальную агрессию Советов. Чего им бояться, если они не собираются нарушать мировое равновесие?

– Очевидно, Хрущев, как и Сталин, хочет держать все козыри в своих руках. Вот с этой стороны его можно понять: сложно быть преемником столь великого человека, постоянно сравнивать себя с ним и понимать – сравнение не в твою пользу. Осознавать: точно также считают и все остальные. Его не может это не раздражать. Очевидно, ему непереносимо думать, что ядерное равновесие, так необходимое для сохранения мира, обеспечивается не им, а нами. Он явно не доволен своей второй ролью.

– Я стал об этом много думать – в свете этой внезапно родившейся дружбы между Кубой и Москвой, – сказал Джон Кеннеди. – У Хрущева много недостатков и достоинств, но вот умения смириться с ролью второго нет ни в первом, ни во втором списке. Вы понимаете, о чем я?

Макнамара нарочито заметно пожал плечами:

– У нас есть Турция, у них уже есть Куба – вы это имеете в виду? Да, плацдарм был бы весьма удобным. Оттуда советские ракеты легко и быстро достанут нас, если вы об этом.

– Вы правильно меня поняли, Роберт, – согласился Кеннеди. – Мы дразним Советы Турцией, как собаку костью. Может быть, стоит прекратить? Может быть, стоит вывезти наши ракеты из Турции и не провоцировать Советы на необдуманный шаг крайне порывистого Хрущева? Одна лишь попытка показать свою значимость – увесистый пинок по подпоркам равновесия.

– Столь широкий реверанс в отношении Советов, и – совершенно добровольный, – с сомнением в голосе сказал Макнамара. – Его никто не воспримет как благородный жест. Исключительно – как выражение страха перед сильным соперником. Давайте называть вещи своими именами. Зачем показывать миру нашу слабость? Повторюсь: по-другому такое событие никто не воспримет. Хотя… Может быть, и стоит. Давайте подумаем над этим. Собственно, Хрущеву – возникни у него идея использовать Кастро – тоже следует как следует поразмыслить. И не единожды. Наши самолеты-разведчики не оставят ему ни шанса незаметно установить ракеты. А еще нужно будет хорошенько взвесить все за и против самому Кастро: его маленькая Куба, за экономическую и политическую свободу которой он так бьется, может стать разменной пешкой. Он должен понимать: в случае военного конфликта у острова не будет никаких шансов. Взаимный ракетный обмен любезностями – и его просто не останется на карте.

 

***

Роберт Макнамара не был удивлен темой разговора с Президентом. Куба и Советы – этот союз ему совершенно не нравился. И он несколько раз ловил себя на мыслях о нем, невольно возникающих – в ситуациях, которые никак не располагали к подобным рассуждениям. Например, в беседах с подчиненными, во время редких прогулок или когда он вдруг просыпался среди ночи – в последние месяцы сон министра был некрепок.

Конечно, Макнамара легко находил логические объяснения этим внезапным мыслям. Президент был прав: от дружбы Советов с Кубой можно было ожидать самых разных поворотов. Собственно, внезапных непреодолимых сложностей министр не опасался: какие могут быть сюрпризы, когда остров ежедневно облетают разведчики U-2?

Но вот что оставалось непонятным для Роберта – так это его собственная реакция на свои мысли. Они вызывали у него… нет, не волнение, а легкую тревожность… даже не так – дискомфорт: небольшой, но навязчивый, липкий. Макнамаре приходилось испытывать подобный дискомфорт и раньше. И всякий раз он оказывался предвестником серьезных проблем.

И теперь мерзкий червячок непонятного, липкого волнения просыпался все чаще и чаще.

Будучи исключительно рациональным человеком, Роберт, тем не менее, был уверен: порой большие события, рождаясь из сущих мелочей, которые практически невозможно ни предсказать, ни предотвратить, развиваются по своим собственным законам. Управлять ими – все равно что управлять волной цунами, снежной лавины. Люди могут только предпринять меры к спасению. Именно по этим законам и рождаются войны.

И главным вопросом, который Макнамара задавал себе, было: не запустится ли на Кубе один из тех неуправляемых процессов, который может быть чреват военной развязкой?

Порой он даже жалел, что Куба в свое время не была призвана к подчинению самой простой и эффективной силой – оружием. Кто мог подумать, что Кастро и в самом деле сможет лишить Штаты такого замечательного островка? Но он это сделал. А теперь к поддержке островитян, уставших воевать, он еще получил поддержку сильного друга. Насколько Фидель доверяет этому другу, который не выпускает из виду своих собственных интересов? Насколько далеко готов зайти ради него? Ответы на эти вопросы и определяли – запущен или нет неуправляемый глобальный процесс. И повлиять на выбор этих ответов Штаты уже не могли.

 

***

Сибирь.

Август.

В новом учебном году академическая нагрузка Андрея должна была возрасти. Об этом ему сказал Константин Павлович. Андрей понимал: профессор приложил руку к тому, чтобы ему увеличили количество часов и – соответственно – заработную плату. Конечно, теперь ему придется очень много работать: готовиться к лекциям, заниматься диссертацией. Но его это только порадовало: полная загруженность на работе смогла бы дать ему главное – возможность перестать думать о произошедшем с дочкой друзей. Теперь уже бывших. Валера с Аней – вполне объяснимо – обвинили в произошедшем Вику, а следом и самого Андрея: дескать, зачем он потащил свою своенравную девку вместе с ними? И, конечно же, они навели справки и узнали о репутации Вики в университете. Докопались даже до некрасивой истории с театральным кружком…

Весь август Андрей работал над своими лекциями, которые ему предстояло читать в наступающем учебном году. В библиотеке был чаще, чем дома. После истории с Викой Константин Павлович сам предложил ему помощь. Андрей попытался было отказаться. Но профессор и слушать не захотел. Он был предельно откровенным:

– Андрюша, отредактировать курс лекций – не так уж и сложно. Поверьте: я сделаю это с удовольствием. Я вовсе не пытаюсь расплатиться с вами за ваш поступок. Расплатиться за него – на это у меня и всей жизни не хватит. Но позвольте сделать для вас хоть что-то хорошее! Уверяю: мы оставим мою помощь в секрете, и никто не сможет вас упрекнуть в том, что вы пользуетесь моим особым расположением.

Причем, к делу Константин Павлович подошел с практически диссертационной серьезностью. Лекции молодого преподавателя прочитывал очень внимательно, указывал на недоработки, снабжал литературой. Но вот личных наскоков и брызганья чернильной ручкой уже не было. Более того: всячески подбадривал и поддерживал Андрея.

– Самое главное – не нужно волноваться. Помните: вы – отличный преподаватель. Иначе бы вам просто не доверили такую большую нагрузку. Да я бы и не стал хлопотать за вас, если бы хоть на секунду усомнился, что вы справитесь. Если иные преподаватели и будут вам говорить гадости, замаскированные под советы, просто-напросто игнорируйте. Раз подойдут с рекомендациями, два – а потом и отстанут. И не слушайте тех, кто критикует ваш стиль работы, называет ваше общение со студентами фамильярным. Все это чушь! Я видел ваши лекции, слушал отзывы студентов. Нет, они не считают вас слабохарактерным, не говоря, что из вас можно вить веревки. Более того: о вас отзываются, как о строгом экзаменаторе.

А то, что вы любите во время лекций отвечать на так называемые около научные вопросы, затрагивать так называемые антинаучные версии… Это даже интересно. В конце концов, в истории – и в самом деле – много непознанного, загадочного и даже, не побоюсь этого слова, мистического. Если это замалчивать – у студентов неизбежно появится нездоровый интерес, стремление объяснить дело в религиозном ключе. А это – шаг к мракобесию. Пусть лучше спорная тема останется открытым вопросом, чем обрастет лишаями домыслов. Знаете, как образуется антинаучный миф? Схема проста: правды не узнал, додумал по-своему, сам же поверил и принялся убеждать остальных. Пусть лучше историк ломает голову над открытым вопросом, чем изобретает мифы.

– Вот начнете в сентябре читать лекции про Тимуридов – обязательно расскажите студентам о так называемом проклятии Тамерлана, – продолжал Константин Павлович. – Сами расскажите, даже если они вас не будут спрашивать. Вы просто обязаны донести до молодежи мысль: эта загадка появилась не сама по себе, в ее основе не было объективных обстоятельств.

Сразу подчеркните – мы можем говорить лишь об уважении потомков к захоронениям великих предков. Исключительно о том, что люди во все времена стремились оградить дорогие им могилы от разграбления и надругательств. А что лучше всего защитило бы захоронение от злонамеренного вторжения? Особенно в отсутствие возможности выставить по периметру круглосуточную вооруженную охрану. Только страшный гнев великого покойника и месть его кровожадного духа. Лишь твердая уверенность: злоумышленник будет проклят, он погибнет страшной смертью, равно как и те, кто допустил его преступление. Такие легенды окружают не только захоронение Тимура. В свое время много говорилось о могиле Чингиса.

Место нахождения могилы Чингис-хана и связанные с его захоронением обстоятельства до сих пор остаются одной из величайших научных загадок. Известно, что после смерти Чингиса его тело было привезено в Монголию и захоронено где-то в районе реки Онон. Якобы бы все происходило в атмосфере тотальной секретности: были убиты и рабы, которые выполняли работу по захоронению, и воины, казнившие рабов, и даже все те люди, которым не повезло оказаться на пути следования траурного эскорта.

 Монгольский фольклор гласит, что над могилой великого завоевателя его современники проложили русло реки, чтобы скрыть ее от непосвященных. Сама территория, где находилась могила – а это площадь более 240 квадратных километров – вплоть до недавнего времени была закрыта для иностранных археологов. Впрочем, даже для монголов, рискнувших без разрешения пройти сюда, существовало более чем серьезное наказание – смертная казнь.

Долгое время ходили слухи о существовании ключей к могиле Чингис-хана, которые якобы хранились в буддийском монастыре под надежной защитой посвященных. Кем они были – членами тайного общества или же просто знающими секрет монахами – неизвестно. Также есть мнение, что существует проклятие могилы Чингиса: если она будет вскрыта – то произойдет конец света.

 

***

О состоянии Вики и ее настроении речи не заходило. Константин Павлович совсем не упоминал о внучке, Лиза хранила привычное молчание, а Андрею задавать вопросы о Вике было без надобности. Всякий раз, когда он приходил в квартиру к профессору и шел мимо двери ее комнаты, он четко ощущал тоску, боль и стыд, которые терзали девушку. Он слышал, как плачет ее душа. Эти эмоции раздирали его собственную душу. Но он также ощущал, что сейчас Вика еще не готова принять какой-либо помощи. Ей не нужно было ни сочувствия, ни сострадания. Только одиночество. Только возможность самой разобраться в произошедшем. И его самого она видеть не хотела. Замедляя шаг у двери, Андрей старался услышать лишь одно: не было ли в настроении Вики суицидальных ноток, не появилось ли у нее мысли разом покончить со всем и сразу. И каждый раз, не услышав их, он облегченно вздыхал.

Наверное, можно было сказать профессору:

– Что же вы делаете, Константин Павлович? Разве вы не видите, что ваша любовь к внучке уже перестала быть защитой для нее? Она не дает ей возможности жить своей собственной жизнью, жизнью взрослого человека? Сколько еще вы будете удерживать ее в столь любимом вами детском возрасте? До вашей смерти? Но, оставшись одна, как она сможет не сломаться, когда все взрослые проблемы, к которым ее ровесники привыкали постепенно, одномоментно обрушатся на нее?

Но Андрей понимал, для Константина Павловича эти слова окажутся не предостережением, а оскорблением. Не заставят изменить отношение к Вике. Только закроют перед Андреем дверь в его дом. И тогда он не сможет уже трижды в неделю приходить сюда, проходить мимо комнаты Вики и слушать ее состояние. Не сможет оказаться рядом, когда ее внутренний голос закричит о помощи. А он был уверен – однажды это случится. Случится обязательно.

И это действительно произошло. И это был даже не крик, а вопль. Даже звериный вой. Андрей услышал его через плотно закрытые и занавешенные окна, когда утром подходил к подъезду Константина Павловича.

Он тут же взбежал по ступеням, замолотил кулаками в дверь, вошел в квартиру и, не обращая внимания на удивленную – в кои-то веки! – Лизу, просунул Вике под дверь сложенный из розовой бумаги самолетик. Этот самолетик он носил в сумке уже давно. Почему именно самолетик? Почему именно розовый? Андрей понятия не имел, зачем Вике могла понадобиться эта вещица, но почему-то однажды ему подумалось, что именно она поднимет ей настроение, когда для этого настанет время. Это случилось ночью, а наутро Андрей уже сбегал в ближайший канцелярский магазин, купил с десяток наборов цветной бумаги, выбрал из них розовые листы, навертел из них совершенно простецких самолетиков и забил ими целое отделение своего портфельчика.

Андрей угадал: розовый самолетик пришелся Вике как нельзя кстати. Выходя из подъезда, он услышал безмолвное «Эй!» и задрал голову вверх. Окно комнаты Вики было уже открытым. Сверху на него спланировал белый самолетик. И также безмолвно плачущий девичий голосок его спросил – очень робко:

– Вы придете завтра?

Конечно же, он пришел. Прибежал. И он приходил каждый день. Всю неделю, оставшуюся до начала сентября. Сначала с лекциями. Потом – под совершенно надуманными предлогами. Приносил профессору экстренным порядком дописываемые-переписываемые по ночам лекционные куски. Задавал Константину Павловичу вопросы о том, как вести себя в коллективе, как общаться с конкретными преподавателями. Временами он видел, что старик уже изрядно утомился от столь плотного общения, но терпит происходящее из вежливости: не находит в себе сил призвать к видению границ приличия человека, который спас его внучку. А обычно не терпевший лицемерия Андрей внезапно открыл в себе талант притворства. Он изо всех сил изображал тревогу по поводу новых обязанностей. Всячески показывал, что сейчас ему нужна поддержка, хотя бы десятиминутная беседа.

При виде, с какой усталостью с ним разговаривает старик, Андрею временами даже становилось стыдно. Но он понимал: его визитов ждет Вика. Главной его целью было – вновь и вновь передавать ей розовые самолетики, вновь и вновь ловить под ее окном белые самолетики. И слышать, как успокаивается ее голос, как перестает плакать ее душа.

– Вы придете завтра? – снова и снова молча спрашивала Вика, отправляя в полет очередное крылатое средство.

Как хотелось ему закричать:

– Да, да, конечно!

И он посылал ей этот мысленный посыл, прекрасно понимая, что она – не слышит его. Но это было и не важно. Главное: розовые самолетики неким загадочным образом успокаивали девушку, давали ей сил жить дальше.

В свой последний августовский визит Андрей уже вообще не показывал Константину Павловичу никаких лекций. Фантазия относительно вопросов тоже истощилась. Он пришел с большим шоколадным тортом под предлогом поблагодарить профессора за заботу.

Старик с явным облегчением выслушал его «Большое вам спасибо!» и «Что бы я без вас делал!». На всякий случай предупредил: над диссертацией они продолжат работу не раньше ноября. Ему нужно было отдохнуть от ежедневных визитов. Да и своих дел накопилось! И внезапно отправился провожать Андрея до входной двери. Может быть, дабы убедиться, что он и в самом деле уходит?

Мысленно чертыхаясь из-за невозможности просунуть под дверь очередной самолетик, Андрей шел по темному коридору, когда из своей комнаты вышла Вика – осунувшаяся, с повзрослевшими и посерьезневшими глазами и изрядно растолстевшим котиком на руках.

– Дедуль, – обратилась она к Константину Павловичу, не глядя на Андрея. – А у тебя нигде нет розовой бумаги? А то мне листик нужен.

– Что? – не понял  старик, уставившись на внучку, словно она спросила, не завалялось ли у него в одном из ящиков рабочего стола пару зубиков доисторического монстра или – как вариант – кубок из черепа князя Святослава.

– Кажется, у меня есть, – быстро ответил Андрей и извлек из портфеля самолетик. – Только вот такой листок. Смятый.

– А, пойдет! – все также, не глядя на него, сказала Вика и протянула руку. – Все равно его придется складывать и разрезать. Я делаю альбом для фотографий.

Андрей вложил в ее ладошку розовый самолетик, ощутив кончиками пальцев нежную холодность ее кожи. На одну секунду их глаза встретились, и Вика чуть заметно улыбнулась.

 

***

Монголия.

Август.

Пятеро ребят несколько дней назад прибыли в небольшой городок, где они должны были провести последние месяцы своей жизни. Они поселились на одной улице: каждый в своей временно съемной коммунальной комнате. Парни практически не выходили из дома, только раз в неделю по вечерам – чтобы купить продуктов. Они не встречались случайно и нигде нечаянно не пересекались. Время проводили в молитвах и за чтением книг.

Раз в неделю к каждому из них захаживал в гости благообразного вида старичок. Совершенно обычной и неприметной внешности. Позже никто из соседей по коммунальной квартире или по двору не смог назвать других его примет, кроме как: невысокий, щупленький, седой. Он уходил и приходил с пустыми руками. Старичок отслеживал их настроения и ждал того дня, когда придет время дать им последние инструкции.

Была у него и другая цель. Не менее важная, чем все остальные. Старик должен был выяснить, кто из его подопечных дал слабину и может оказаться не готовым к исполнению задуманного.

– И все-таки, неужели нельзя обойтись без убийства? – спросил старичка один из парней во время очередного прихода своего гостя.

– Ты уже задавал этот вопрос. А я на него уже отвечал. Почему спрашиваешь вновь?

– Когда я впервые узнал, что нужно будет лишить жизни нескольких человек, то воспринял это спокойно. С полным пониманием: иначе нельзя. Но потом меня начали одолевать сомнения. Почему нельзя обойтись без кровопролития? Ведь они – тоже живые люди. Разве они останутся глухими к доводам рассудка? Разве не вспомнят, к чему привела такая глухота в сорок первом году, когда им говорили про могилу великого Тимура? Ведь их страна ужасно пострадала, когда дух войны вырвался наружу? Как усомниться в нашей правоте людям, чье Отечество было залито кровью?

– Мы уже обсуждали все это. Но хорошо – давай обсудим это еще раз. Дух войны очень силен. Ты понимаешь это?

– Да.

– Завладев мыслями человека, он обязательно заставит его поступить в угоду войне. Тем более, что эти люди – они не знают того, что знаете вы. Их не готовили противостоять духу. Они – атеисты, то есть безбожники по своей сути. Они не верят во вмешательство высших сил в мирские дела. Ты это понимаешь?

– Да.

– На этих людей не подействуют ваши слова, аргументы. Они примут вас за сумасшедших. Посмеются над вами и сделают то, ради чего пришли. Ты думаешь, может быть иначе?

– Нет.

– Вот и выходит, что другого решения для этой ситуации просто-напросто не существует.

– Я понимаю это.

– Я вижу, что ты понимаешь, но тогда откуда эта тоска в твоих глазах?

– Получается, я должен буду стать убийцей…

– Ты знал об этом, мой мальчик. Знал с самого начала.

– Да, я знал. Но вот теперь почему-то не могу думать об этом спокойно. Нет, я не боюсь людского осуждения. Не боюсь собственной гибели. Но после убийства… сколько бы мне не осталось времени… как мне его прожить с окровавленными руками?

Старичок с нежностью влюбленного юноши коснулся пальцами подбородка своего собеседника, с ласковой грустью заглянул ему в глаза.

– Тебя признали достойным, мальчик, – едва слышно сказал он. – Но считаешь ли ты себя действительно таковым?

Парень задумался и опустил взгляд.

– Мне кажется: уже нет.

Парень вновь посмотрел на старика: по сморщенной щеке стекала слезинка...

– Да, вы правы. И я знаю, что должен сделать теперь. Но не надо горевать. Просто дайте мне немного времени – для молитвы.

Старик кивнул и вышел из комнаты. Он с полчаса посидел на лавочке у подъезда, наблюдая за играющей во дворе детворой, слушая веселый смех. Потом вернулся. Парень все еще сидел за столом – мертвенно бледный с потухшими глазами. Перед ним стоял стакан с водой.

Старик положил в дрожавшую ладонь бесцветную капсулу.

– Будь мужественным, сынок.

Парень, выглядевший перепуганным мальчишкой-старшеклассником, молча положил капсулу в рот и запил водой…

Через несколько минут старик перенес безжизненное тело на кровать – легко, словно ребенка. Бережно уложил на цветное одеяло. Закрыл глаза покойнику и покинул комнату.

Он брел по осенним улочкам, размышляя о том, что печальное событие не должно помешать исполнению миссии остальными: у них будет достаточно сил, достаточно решимости и достаточно оружия. Старик вновь и вновь думал, что будь у него самого достаточно сил и молодости, он бы и сам занял место любого из обреченных. Он сам в этом мире – один как перст. Его тоже некому будет оплакивать. Его тоже некому будет стыдиться.

Но нет: он уже не сможет быть полезным в реальном деле. И ему предстояло прожить отпущенный ему срок, вспоминая их лица…

 

***

Вашингтон.

Август.

10 августа директор ЦРУ Маккоун направил Кеннеди меморандум. Его вывод: Москва может стремиться разместить на острове баллистические ракеты среднего радиуса действия, которые станут угрозой для Соединенных Штатов.

27 августа в качестве меры по снижению напряжения президент предложил вывести американские ракеты «Юпитер» из Турции.

 

***

Москва.

Август- сентябрь.

27 августа-2 сентября в столицу Советского Союза прибыла кубинская делегация во главе с Эрнесто Че Геварой и Эмилио Арагонесом. Они задали Никите Хрущеву вопрос: каковы будут действия Кремля, если США обнаружат на острове ракетные установки.

Никита Сергеевич пообещал: в случае агрессивных действий Штатов их будет ожидать возмездие межконтинентальными ракетами с территории Советского Союза. Он также сказал, что в случае необходимости к берегам Кубы будет направлен Балтийский флот.

 

***

Сибирь.

Сентябрь.

– Погребальная камера Тимура была не так уж велика – метр на три. Внутри находился деревянный гроб – точно такой же по форме, как и те, что используются сейчас для проведения похорон. Сверху гроба лежало парчовое покрывало темно-синего цвета. На нем были вытканные серебром изречения из Корана. Кости правой руки покойника были сросшимися в локтевом суставе и находились в согнутом положении. Правая коленная чашечка срослась с эпифизом бедра, что не позволяло ноге быть выпрямленной при жизни похороненного. Таким образом стало ясно: в могиле – действительно Тимур. По дошедшим до нас сведениям, он не мог сгибать правую руку и был хром. Помните его прозвание: Железный Хромец?

Андрей несколько рассеянно читал лекцию. Студенты по мере сил записывали, по мере сил – просто слушали. А в большинстве своем – только делали вид, что хотя бы слушают. Середина сентября – какой здесь серьезный настрой на работу?

– По останкам удалось определить, что Тимур был высокого роста – что-то около 170 сантиметров. Он носил длинные усы. Его биологический возраст на момент смерти не превышал пятидесяти лет, – продолжил Андрей, наблюдая, как одна из девушек, сидевшая всего лишь в трех рядах от него, мечтательно рассматривает вид из окна и покусывает кончик карандаша.

– Сейчас мы поподробнее остановимся на результатах работы Герасимова, и я настоятельно рекомендую всем, мысленно отсутствующим в этой аудитории, вернуться обратно и продолжить конспектировать. Иначе придется идти в библиотеку, перелопачивать кучу книг.

Студентка, мечтательно смотревшая в окно, перевела на Андрея взгляд и немного игриво улыбнулась. Потом взяла с парты ручку и, шутливо насупив бровки, всем своим видом показала: она готова записывать.

– Андрей Иванович, расскажите про проклятие Тамерлана! – попросили вдруг студенты. – Правда, что это из-за него началась война?

– Вздор все это! – пожал плечами Андрей. – Честно говоря, на такую болтовню даже жалко тратить время.

– Ну, пожалуйста! Хоть вкратце! Кроме вас ведь никто не расскажет! – наперебой просительно затянули студенты.

– Хитрецы! Вы думаете, что, если я не успею вам дочитать курс из-за пересказов бабкиных сказок, то я не включу непройденные вопросы в билеты? Ошибаетесь, дорогие мои! И потом: проклятие Тамерлана… Это все – просто легенды…

– Зато это все очень интересно, – фраза прозвучала без просительных ноток: мягко, но требовательно. Даже нет – не требовательно. Тот, кто ее произнес, очевидно, привык к тому, что самое легкое и вежливое его пожелание – равносильно приказу командира в условиях военного времени.

Только тут Андрей внезапно заметил среди своих студентов, которые уже успели ему примелькаться за несколько прошедших лекций, незнакомого человека в сером костюме. Было трудно понять, сколько ему лет. Возраста добавляли морщины, кривой переломанный нос и седина. Внешность – приятная, но не яркая. Глаза – насмешливые и проницательные. Он преспокойно восседал за партой прямо по центру аудитории. Ни тетради, ни ручки перед ним не было. Как это он сразу не бросился в глаза Андрею? Совершенно не студент. Судя по всему, один из тех, кто умеет быть невидимым и неслышим ровно столько, сколько это нужно.

– Собственно, говорить особо не о чем, – начал Андрей, глядя на незнакомца, и повторился: – Всего лишь легенда…

– И все-таки? – улыбнулся человек, продемонстрировав ровный ряд белоснежных зубов и ямочки на щеках. Да, он не привык к отказам.

– Если вкратце, то дело было так: в 1941 году советские археологи работали в Самарканде, – начал Андрей, не сводя глаз с незваного гостя и чувствуя, как внезапно холодеет его спина. – Они должны были вскрыть в мавзолее Гур-Эмир гробницу Железного Хромца Тамерлана. 19 июня гробница была вскрыта. А через несколько дней началась война. Считается, что ученых пытались предупредить местные старцы. Говорили, что гробницу нельзя трогать, что в ней покоится дух войны, который – если его освободить – приведет к кровопролитию.

– Вот по большому счету и все, – обратился Андрей уже к студентам. – Мы с вами – взрослые люди и понимаем: военная машина фашистов была уже запущена, так что к 19 июня 41-го все уже было готово к нападению. Нарушение покоя могилы не имело никакого значения. Возможно, за несколько дней в планы и могли быть внесены некоторые изменения, но они едва были бы принципиальными. Даже если бы Гитлера внезапно разбил паралич или убил сердечный приступ… в целом это уже бы ни на что не повлияло.

Андрей перевел взгляд на незваного гостя, потом – снова на студентов. Ощущение холода между лопатками усилилось. Он продолжил, стараясь не выдать голосом своего волнения:

– Так что не советую особенно верить мистическому вздору. Легенды о том, что на могилы великих правителей и полководцев наложены проклятия, существовали всегда. Сколько шума наделало в свое время так называемое проклятие Тутанхамона! Якобы это оно отправило на тот свет всех, кто был причастен к вскрытию его гробницы.

Настоящие ученые не должны придавать этому большой значимости. Настоящих ученых влечет исключительно научный интерес. Взять хотя бы могилу Тамерлана. Сейчас говорят, что, дескать, ее слишком торопливо вскрывали, чуть ли не бегом. Спрашивают: к чему была такая спешка, когда страна находилась на пороге войны и проблемы обороны были гораздо актуальнее, чем вопросы археологии. Но повод для торопливости имелся. И вполне себе прозаический. Вернее нет: поэтический. Страна готовилась к празднованию 500-летия узбекского поэта Алишера Навои. Существовало предположение, что в гробнице лежат неизвестные рукописи поэта. Согласитесь, новые находки стали бы украшением выставок. И вообще – дорога ложка к обеду.

Другая причина вскрытия могилы – убедиться, что в Некрополе покоится, действительно, Тимур. По останкам это вполне можно было понять: у завоевателя были, говоря милицейским языком, особые приметы – перелом. А кроме того, до наших дней не сохранилось его портретов. Когда ученые пришли к выводу, что перед ними – останки великого Тимура, известный скульптор Михаил Герасимов смог реконструировать лицо железного хромца по черепу. И теперь, как я уже говорил, мы знаем – как выглядел Тамерлан при жизни…

Чтобы окончательно закрыть тему спешки, отмечу: Советскому Союзу было нужно не приблизить начало военных действий, а оттянуть их. Отсюда вполне логичный вопрос – зачем разыскивать артефакт, якобы способный сделать нападение перспективой уже завтрашнего дня?

Хотя, может быть вам, будущим археологам, и стоит задуматься. Ваша работа ведь и будет связана с раскопками – древних поселений, могил. Если кто-то откроет в себе страх перед проклятиями, то лучше перевестись на другой факультет. Заняться чем-нибудь более безопасным.

Студенты засмеялись.

– Ну а кто не побоится заделаться историком-гробокопателем, в будущем сможет сделать великие открытия.

Прозвенел звонок. Раньше положенного минут на десять. Андрей от неожиданности выронил ручку. Несколько секунд удивленно смотрел на часы, а когда поднял глаза – человека в сером костюме в аудитории уже не было.

Он ждал в кабинете для преподавателей.

Андрей этому не удивился. Как и тому, что в комнате больше никого не было. Он понимал, что человек не просто так пришел на его лекцию. Что собирается о чем-то с ним поговорить. Молодой человек спокойно подошел к столу и присел на стул рядом, словно студент перед преподавателем.

– Добрый день, Андрей Иванович! – подчеркнуто доброжелательно обратился к нему посетитель. – Ничего что я занял ваш стол? Уверяю вас: это совсем ненадолго. Я очень скоро освобожу ваше рабочее место. Претендовать на него не могу – образование не позволяет, да и свое собственное место,  честно говоря, меня вполне устраивает. Кстати, меня зовут Александр. Можно без отчества.

– В восторге от вашей лекции, – все тем же тоном продолжил человек в сером костюме. – Действительно, уже давно не получал такого удовольствия. В силу профессиональных обязанностей вынужден выслушивать другие истории – довольно скучные и стандартные. Я от них старею. А на вашей лекции – прямо помолодел.

Андрей ждал, когда гость перейдет к сути дела.

– Можно еще вопрос? Помимо того, что был про проклятие могилы? – внезапно спросил человек и, не сделав паузы для выражения согласия, продолжил: – Вы сказали, что ученые искали рукописи Алишера Навои. А вот мне интересно: с какой стати великие исторические деятели надумали сунуться в некрополь за стишками? Студенты-то вам поверили. Как я погляжу, они вам во всем доверяют. Сказали бы вы, что ученые искали ценные рукописи Маршака или Агнии Барто, – приняли бы за чистую монету. Особенно те две красавицы в первом ряду, что слушали вас, раскрыв рот. Ах, молодость! Вот на меня с таким восторгом девушки уже не смотрят!

Однако наберусь наглости усомниться в ваших словах: я же – не влюбленная студентка. Если я правильно помню, Алишер Навои родился в 1441 году. Так? А сам Тамерлан умер аж за 36 лет до этого события. И стишков Алишера для потустороннего культурного времяпрепровождения ему положить всяк не могли. Верно? Ну, да ладно. Ведь Тимур не единственный покоился в том некрополе. Некоторые ученые считают, что порадовать поэтическим чтивом в загробном  мире хотели другого – Улугбека. Почему бы нет? Но есть одно «но». Улугбек был убит в 1449 году. Правильно? Поэту в обозначенном году сколько лет было? От силы восемь. И какую невыразимо ценную поэзию мог создать литературный гений в столь юном возрасте?

Собеседник вновь не оставил Андрею паузы для ответа:

– Теперь моя очередь прочитать вам лекцию. Правда, небольшую, и заранее прошу прощения за простецкий слог.

Итак, насколько мне не изменяет моя собственная студенческая память, могила эмира была построена в 1404 году в Самарканде по, как сказали бы сейчас, личному распоряжению самого Тимура. Некрополь был запланирован как мавзолей для его любимого внука – Мухаммеда Султана, который погиб в военном походе. Но в итоге получилась почти братская могила: помимо Султана там похоронили и самого Тимура, и двух его сыновей – Шахруха и Мираншаха, и его внука Улугбека, и духовного наставника Тимура, и еще несколько человек, имен которых уже никто не назовет. Шикарный памятник архитектуры и истории, некрополь всегда привлекал внимание исследователей. Но серьезно изучать его, скажем так, изнутри никто не решался. У узбеков к нему – особенное отношение. Сунься туда до революции человек с лопатой – ему бы этим копательным инструментом голову разнесли. Тело бы закопали, и никто бы не узнал, где могилка убиенного.

Ну, это я так. К слову пришлось. Продолжаю по сути. Гробница Шахруха была вскрыта 5 июня. 17 июня вскрыли могилу Улкгбека. 18 июня приступили к работе над могилой самого Тимура. Подняли домкратами 90-пудовую нефритовую плиту. Под ней оказалась еще несколько мраморных плит. Вы никогда не завались вопросом – зачем столько? Не создавалось ли у вас невольного впечатления: тот, кто руководил захоронением, очень не хотел, чтобы наружу проникло нечто опасное? И поэтому сверху клали и клали плиты…

И тут произошло то, что и стало основой легендой о проклятии. Пока ученые изучали плиты, думали, что с ними делать, Малик Каюмов, ведущий киносъемку, вышел на воздух попить чайку. В чайхане к нему подошли три вполне обычных с виду старика. И сказали, что нельзя трогать прах великого Тимура: в его гробнице заточен злой дух войны. В доказательство предъявили некую древнюю книгу.

Малик Каюмов тут же поспешил рассказать все коллегам – и о стариках и книге. Но понятно, что к предупреждению никто серьезно не отнесся. Работа продолжилась.

Когда 19 июня с могилы была поднята последняя – третья – плита, все увидели большой деревянный гроб, покрытый парчой. Едва приподняли его крышку – погас свет. Впервые за все время работы в некрополе. Три часа ушло на выяснение причин неполадок. Неисправность так и не была обнаружена, но свет загорелся вновь – будто бы сам по себе… Что-то я сегодня слишком болтлив. Я вас не утомил?

– Нет. Интересно слушать. Вы словно книгу читаете.

– Вот и славно. Тогда позволю себе еще немного побыть лектором. Тем более, что вам спешить некуда: ваши собственные лекции на сегодня уже отменены. Так вот, могила Железного Хромца уже давно не давала покоя советским ученым.

Известный археолог Михаил Массон был первым, кто предложил вскрыть ее. Это было еще до войны – в 1929 году. Ученый объяснил свой исключительно научный интерес следующим образом: магнитные наблюдения над могилой завоевателя, проведенные в 1925 году, показали наличие внутри некрополя парамагнитного стального тела и неких металлических предметов. Понимаете: ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней, ни старинных рукописей, а именно – странных металлических предметов. Он также рассказал о том, что над гробницей временами возникает непонятое свечение, которое невозможно объяснить объективными атмосферными явлениями.

Скажете – мистика, вздор и бабкины рассказы… Но вот представьте: уже в то время это было объектом серьезных изучений. Естественно, засекреченных. Приведу пример. В 1922 году экспедиция Александра Барченко по заданию Института мозга пыталась разобраться в странной эпидемии, когда местные жители внезапно и целыми деревнями впадали в транс. И тоже поговаривали о странном свечении. Вздор? Бабкины сказки? Но дело шло под контролем Дзержинского. А он в сказки не особо верил.

– Где именно работала эта экспедиция?

– Для нашего с вами разговора это не имеет значения.

Александр с минуту помолчал и вновь продолжил:

– Вы прекрасно понимаете, что экспедиции с такими антинаучными целями в Советском Союзе никогда не проводились. Полые стальные предметы, свечения – этим пусть их капиталистические лодыри от науки занимаются, да своим гражданам мозги пудрят, отвлекая их от проблем безработицы и социального неравенства! Нет, конечно: советские ученые всегда жаждут получить доподлинные сведения о форме носа славного покойника, о количестве сохранившихся у него зубов и наличии бороды с усами. Вот что будет интересно каждому советскому человеку! А также советские ученые всегда горят желанием найти рукописи стихов, которые никто кроме исследователей не разберет…

– Так что же с полыми предметами? Нашли? – спросил Андрей.

– Конечно же, нет: ни стихов, ни предметов… ни даже старой-новой книжки Маршака… Да и кому это было нужно? Даже сам Михаил Массон очень быстро разочаровался в своих... изысканиях.

– Но ведь что-то нашли?

– Может быть. Но мы об этом не узнаем: еще при жизни ученого все его материалы были переданы в архив при правительстве Узбекской ССР. Попробовать получить для ознакомления – дело бесполезное.

Александр откинулся на спинку стула и произнес уже не шутливым – серьезным голосом:

– Да и не важно сейчас, что там раскопал или не раскопал Михаил Массон. Будет более интересным узнать: что найдете вы – Андрей Свиридов.

– Где? В могиле Тамерлана?

– Да нет же – там уже не нашли все, что только можно, – засмеялся человек в сером костюме. – Вам придется раскопать могилу другого великого завоевателя.

В образовавшейся паузе Андрей вопросительно посмотрел на собеседника. И тот засмеялся, непонятно почему.

– Могилу Чингис-хана.

Андрей остолбенел.

– Знаю-знаю, по официальной версии, никто не знает, где она точно находится. Но в последнее время появились данные, которые можно проверить, уточнить, подтвердить или опровергнуть. Это будет совместная экспедиция монгольских и советских археологов…

– Но почему я? – перебил его Андрей. – Почему не маститый ученый из столицы? Ведь есть люди, которые жизнь положили на изучение чингизидов… их знания…

– Дело совершенно не в их знаниях, ни в регалиях, ни в маститости, – мягко перебил Андрея незваный визитер. – Отбор участников шел по весьма нестандартным критериям. Для этой экспедиции нужны необычные люди.

– Я вас не понимаю, – невольная тревожность Андрея в отношении собеседника внезапно сменилась злобой. Он вообще не любил разговоры намеками. Считал, что порядочные люди должны общаться друг с другом прямо и откровенно. К чему эти игры? Кем его видит этот человек: мальчишкой, которого можно вот так – без нормальных объяснений – сорвать с места и отправить туда, куда он не собирался?

– Я это заметил, – кивнул Александр. – Постараюсь дать больше конкретики. С могилой Чингиса связано множество домыслов, как и с могилой Тамерлана. И в процессе поисков могут возникнуть – и, скорее всего, возникнут – ситуации, в которых пригодятся не столько знания и навыки ведения раскопок. Между прочим, вы выезжали в пять… а, прошу прощения, в шесть экспедиций… если считать ту вашу поездку в выпускном классе… Так что с навыками у вас все в порядке. Но вас не из-за них выбрали.

– Из-за чего же тогда?

– Из-за вашей интуиции. На нее мы делаем главную ставку. Опять не понимаете? Хотите сказать, что интуиция – очень распространенное качество. Она присуща многим. В том числе – и ученым-археологам. Но далеко не у каждого она развита настолько, чтобы он смог предотвратить гибель людей… например, девочек в пионерском лагере.

Ну же, Андрей Иванович, теперь-то вы догадались, что именно я имею в виду? Или мне продолжить?

– Не стоит, – процедил Андрей сквозь зубы. Его накрыла жаркая волна гнева. Его секрет был известен этому человеку! И он использует это знание, чтобы заставить его делать нежелаемое! Считает, что он, Андрей, сейчас испугается прослыть сумасшедшим, и согласиться на все. Оставит университет, бросит Вику…

– Я не хотел вас обидеть, – умиротворяющее проговорил Александр. – Честное слово: думал даже вам польстить. Согласитесь, Андрей Иванович: вы – крайне необычный человек. Эти ваши сны – воины Чингис-хана и покрытый ядерной пылью город. Вы не считали их вещими?

От удушающей злобы Андрей не мог произнести ни слова.

– Давайте лучше успокоимся. Приехать в Монголию, осмотреть несколько предполагаемых мест захоронения великого воина и прислушаться к своей интуиции. Разве это не интересно? Потом вы сможете рассказать об этом студентам, друзьям. А захотите со временем написать монографию или же художественную книгу – представьте: какой богатый у вас для этого будет материал!

Александр внезапно улыбнулся совершенно обезоруживающей улыбкой. И Андрей вдруг улыбнулся в ответ. Злоба исчезла также моментально, как и появилась.

– Ваше раздражение – естественно. Все происходит очень быстро: мой визит, странное предложение, необходимость собраться, куда-то ехать, оставив работу, друзей, любимую девушку, переживающую не лучшие времена….

Уже договаривая последние слова, Александр понял, что они были лишними.

– Вам и это известно? – ноздри Андрея расширились от гнева, светло-табачного оттенка глаза потемнели до цвета крепкой чайной заварки. – А что еще вы обо мне знаете?

– Все.

Александр выжидательно замолчал.

– Тогда вам стопроцентно известно и то, в каких выражениях прозвучит мой отказ.

– Думаю, да. Но не стоит их произносить, все-таки вы – интеллигентный человек.

– Хотите, чтобы я не испортил ваше мнения об интеллигентных людях – так вставайте и идите отсюда вон!

– А вы хотите и дальше работать здесь? – наигранно наивным тоном спросил человек в сером костюме. – Читать лекции, ездить в экспедиции, писать труды… чем вы тут еще занимаетесь? Или может быть – нет?

Человек в сером костюме продолжал улыбаться, но его глаза стали жесткими и серьезными, в них появилась угроза.

– Подробности о том, что я о вас знаю, а также прочие что, как и почему – все это вас не касается. Отбор проходил серьезно. Занимались им понимающие люди. Да, выбор у них был – обширный. А вот лично ваш выбор крайне небольшой, но при этом – до предела важный: либо вы отвечаете мне «да», либо на всю вашу дальнейшую профессиональную жизнь накладывается «нет». Я говорю сейчас без метафор, преувеличений и прочих стилистических приемов. Что университет – вам даже школьный порог переступить не позволят. Как вам поработать дворником? Или грузчиком? Сложно не будет – при вашем-то богатырском телосложении. Собственно, в нашей стране любой труд – почетен!

Александр пристально посмотрел Андрею в глаза, и молодой человек вновь ощутил противный холодок между лопаток.

– Вы знаете, чем один из ваших прямых предков занимался во время оккупации? Не знаете. И поверьте мне на слово, уважаемый Андрей Иванович: вам лучше этого не знать. Пусть это будет секретом, который вас не касается. Такая правда, становясь известной лишь для одного человека, мгновенно перестает быть тайной для всех. Она начинает касаться каждого.

Александр вздохнул.

– Обозначим главное. Я не предлагаю вам делать никаких непристойных для порядочного человека вещей: нет-нет, не надо доносить на коллег и студентов. Просто вы в ближайшее время отправитесь в экспедицию в Монголию для изучения недавно найденных… становищ… могил… скажите сами, я этой терминологией не владею! Выясните, какие бороды носили современники Чингиса или же они предпочитали быть безбородыми, какими вилками они в зубах ковыряли или же использовали для этой цели ножи. А когда найдете или не найдете то, что нужно будет найти или не найти, совершенно спокойно вернетесь к обычной жизни. И ваш предок – он вас больше не потревожит. Я вам это обещаю от имени тех людей, которые всегда верны своим словам.

Андрей молчал.

– Вот и славно! – твердо заключил человек в сером костюме. – Буквально через полчаса вам все расскажет заведующий кафедрой. Проблем на работе не возникнет. Вас никто не упрекнет за внезапную отлучку. Академическую нагрузку по возвращению вам сохранят в полном объеме. И выплатят все положенные вам премии.

Он встал и пошел к двери. И уже с порога обернулся. В его глазах больше не было угрозы: только доброжелательное любопытство.

– Кстати, уважаемый Андрей Иванович, сами-то вы верите в проклятия? – спросил он и, не дожидаясь ответа, вышел.

 

***

Сентябрь.

Казалось, сама атмосфера планеты накалялась, вбирая в себя флюиды опасности, повисшей над миром из-за политического шага, способного стать как блестящей авантюрой, так железным фактором гарантированной гибели.

Великие политики начали чреватую ядерной войной игру. Каждый понимал: в этой игре недопустимы неверные ходы.

11 сентября в Москве было опубликовано заявление ТАСС, в котором сообщалось: Советский Союз не собирается размещать на Кубе наступательное ядерное оружие.  Его не считали ложью. Хрущев не собирался атаковать первым. Кастро легко согласился с этим филологическим нюансом.

А всего лишь несколькими днями раньше, 9 сентября, в кубинском порту Касильда причалил советский теплоход «Омск». Началось сосредоточение 51-й ракетной дивизии. На остров были доставлены первые шесть ракет.

Кеннеди заметил в сообщении скрытый смысл. Не осталось для него тайной и увеличение советских грузов, отправляемых на остров. В отсутствие точной информации по поводу содержимого трюмов, Кеннеди полностью доверился интуиции, которая нашептывала: творится что-то неладное. Он держал в голове мысль – еще не поздно убрать американские ракеты из Турции. Он был уверен: Хрущев не захочет ставить ракеты в отсутствие такого серьезного повода – даже если он что-то и отправил на Кубу, опасный для Штатов груз будет столь же засекреченным образом отвезен обратно. И Кастро первым потребует этого.

Однако военные не поддержали Президента.

13 сентября Кеннеди сделал собственное заявление: его правительство заверяет, что не имеет намерения в одностороннем порядке вмешиваться военными средствами в дела Кубы. Тем не менее, в случае превращения острова в советскую наступательную базу или агрессивных действий самой Кубы против базы в Гуантанамо или других стран правительство США предпримет необходимые действия для обеспечения безопасности страны.

Образно выражаясь, Хрущев и Кеннеди начали грандиозную игру в гляделки: заверяли друг друга в исключительной чистоте намерений, не допуская лишних движений лицевых мускулов. Они оба осознавали, что ходят по очень тонкому льду.

Но напряжение в отношении двух величайших стран усиливалось, недоверие между лидерами возрастало.

18 сентября Никсон, бывший президент, проанализировав данные о нарастающем грузопотоке на Кубу со стороны Советов, вышел с предложением установить карантин острова с целью помешать доставке на остров раздора советского вооружения.

Кеннеди колебался: такой шаг станет дополнительным поводом для активных действий со стороны Хрущева. Тем более, что 19 сентября в Национальном бюро оценок разведывательного комплекса США, было сделано секретное заключение о том, что доставка советских баллистических ракет с ядерным оружием на Кубу – маловероятно.

Но первые вестники опасных событий уже появились. 21 сентября министр иностранных дел СССС Громыко в своей речи в ОНН заявил: нападение Соединенных Штатов на Кубу будет означать войну против Советского Союза. А уже 28 сентября аналогичное заявление сделал Председатель Президиума Верховного Совета Брежнев, находившийся  с рабочим визитом в Югославии.

Кеннеди осознавал: такие заявления просто так не произносятся. Но его призыв снизить накал страстей остался неуслышанным. Военные считали: Хрущев обойдется лишь словесными выпадами в стиле «Мы вас похороним!». В конце-концов, лающая собака – она ведь не кусается? Обе стороны уже в какой-то степени потеряли возможность слышать доводы рассудка, которые заглушались амбициями, желанием настоять на своем, не отступить… а может быть, они заглушались уже и чьей-то другой волей, желающей и способной подтолкнуть мир к катастрофе?

 

***

Сибирь.

Сентябрь.

– Добрый вечер, дорогой друг! Как у тебя дела? Пустишь переночевать свежеобращенного алкоголика?

Артем с трудом стоял на ногах, покачиваясь и придерживаясь рукой за дверной косяк. Он едва ворочал языком, пытаясь говорить правильными вежливыми фразами.

– Ну чего ты на меня уставился? – Артем глупо хихикнул. – Не пустишь – упаду здесь и усну. Ты меня не сдвинешь. Просплю до самого утра. А как просыпаться буду – начну песни орать… Пусть твои соседи знают, с какой пьянью ты, водишься, будущее светило советской археологии…

Андрей подхватил Артема за плечи и помог ему дошагать до кровати. Тот мешком плюхнулся на одеяло и обхватил голову руками.

– Ты только это… полегче, – капризно попросил он. – Я же еще – не совсем алкоголик, я – только учусь. От резких движений у меня голова начинает кружиться. Ты это… Лучше пододвинь стол. Чтобы мне было обо что опереться.

Андрей молча пододвинул к кровати обшарпанную деталь интерьера. Артем тут же вцепился в столешницу.

– И воды дай. А то мне нехорошо. Я вообще редко пью. Тот раз, после трагедии в лесу… это второй раз был… теперь вот – третий… Но зато как напился!

Андрей сбегал в ванную, принес в комнату пустое ведро. Потом метнулся в кухню и через полминуты уже был перед другом с кувшином воды. Кувшин пришелся как нельзя кстати. Бледное лицо Артема уже пошло зеленцой. Он начал икать…

– Ой, помоги мне выйти из-за стола…

Порычав над ведром, Артем, уцепившись за плечо Андрея, опять уселся на кровать. Андрей сполоснул ведро и вновь принес его в комнату.

– Это – еще не все! – глумливо усмехнулся Андрей. – Дай блюдце, что ли, а то у тебя, правильного такого, пепельницы никогда не было. И спичек дай!

Он с усилием вытянул из бокового кармана спортивной куртки початую пачку сигарет, рассыпая себе на колени табачную крошку. Андрей сходил на кухню за спичками, поднес Артему огня. Открыл форточку.

– А… это правильно… дым – вреден для здоровья, – нотационным голосом заявил Артем. Сигарету он осилил докурить только до половины: его снова вырвало.

– Видишь: прогресс, – продолжал он, отдышавшись. – Первый раз меня прополоскало после второй затяжки. Еще немного практики – и начну пыхтеть, как паровоз! Андрюха… дай еще воды…

Снова промыв ведро и вернув его к кровати, Андрей обхватил друга за плечи.

– Что случилось?

– Вы посмотрите! – хохотнул Артем. – А наш отличник говорить умеет!

–  Что случилось? – повторил свой вопрос Андрей. – Артем, ты ведь сегодня вечером должен на сборы ехать… твой тренер…

– Уже не должен… Сергеев уже мне все высказал… Кстати, не только он… Не только… Так что ты не трать свое красноречие на воспитательные беседы… Все равно ничего нового сказать не сможешь… Я уже все слышал…

– Ты с Лизой поссорился? Она тебя бросила?

– Пока еще не поссорился, но завтра – обязательно поссоримся. Думаешь, она молчать будет? Нет – все мне выскажет. Но не бросит – нет. Она меня любит…

Артем больно ухватил Андрея за челку и придвинул его лицо к своему.

– А ты, Андрюха? Ты меня любишь?

Андрей с силой отодрал руку друга от своей головы. В кулаке Артема остался клок светло-русых волос.

– Ну вот, патлы мне дерешь, как девица. Если скажу, что не люблю – ты мне еще и морду расцарапаешь?

Артем с искренним удивлением посмотрел на волосы друга в своей лапище.

– Прости, – пролепетал он. – Прости меня, Андрюха! Я не хотел! Честно не хотел!

Артем внезапно заплакал, по-детски размазывая кулаком слезы по лицу.

– Да ладно тебе! – утешал Андрей друга. – Чего это ты так расстроился? Я же ведь не девушка. Мне что, косы что ли заплетать? Хочешь – еще вот клок волос выдери! И скажи уже – что произошло.

Но Артем только отчаянно всхлипывал, повторяя сквозь слезы «Прости!» и «Я не хотел!». В какой-то момент Андрею показалось, что парень уже полностью погрузился в пьяную бессознательность, и попытался уложить его спать. Однако Артем внезапно вскинулся.

– Ты должен знать: я за тебя кого угодно прибью, понимаешь?

– Ага.

– Ты не представляешь, как я тебя люблю, как я тебя уважаю! Ты – умный, воспитанный... У тебя – большое будущее. А как тебя мой отец уважает! Понимаешь?

– Понимаю.

– А еще ты мне жизнь спас. Я это всегда помнить буду… Андрюха, я бы в жизнь не сделал ничего такого, что могло бы тебе навредить! Никогда! Ты мне веришь?!

– Верю, Артем.

– Ты меня любишь?!

– Конечно, люблю.

Андрей наконец-то справился с Артемом в попытке придать ему горизонтальное положение и теперь принялся стаскивать с друга ботинки.

– Эх, Андрюха! – бормотал Артем. – Эх ты – чистая душа, горячее сердце… А я – последняя сволочь… Что же ты любишь всякую сволочь? Что же ты веришь всякой сволочи?

Он резко приподнялся на локтях.

– Лисичка эта твоя… Вот нахлебаешься ты еще с ней! Помяни мое слово: нахлебаешься! Сколько тебе предлагал: давай с хорошей девушкой познакомлю, а ты… Любишь стерву… Дружишь со сволочью… Эх, Андрюха… если бы ты знал: какая я все-таки сволочь…

Андрей присел на корточки перед другом.

– Артем, ты – не сволочь. Ты – мой лучший друг. И завтра ты мне расскажешь, что случилось. Во всех подробностях.

Артем моментально протрезвел на несколько мгновений, чтобы испуганно проговорить скороговоркой:

– Никогда, Андрюха! Никогда не расскажу! Умирать буду – не расскажу! Если бы ты мог так – дать в морду и простить, забыть… уже сейчас признался бы. А тут такое… я бы сам не смог другому дать в морду и простить…

– Ну, а меня? Меня бы смог простить, предварительно дав в морду?

– Тебя? Тебя бы и бить не стал… простил бы сразу… Вот тебе честное слово!

– Вот и я прощу. Безо всякой морды. Обещаю.

Артем обессилено рухнул на подушку и тут же заснул. Андрей присел рядом, отодвинув ноги друга к стене. Сильнее, чем табаком и алкоголем, от парня разило виной и злостью на себя. Андрей попытался сконцентрироваться, чтобы понять, в чем конкретно обвиняет себя Артем. Но перед глазами вставали лишь навязчивые образы последних месяцев – воины Чингис-хана, пыльные сугробы ядерной зимы и девочки в красных платьицах на фоне бледно-голубого неба… Ничего нового…

Наутро Артем долго сидел в ванной – его тошнило. Потом за ним пришел его отец.

– Где этот чертов алкголик? – спросил Василий Семенович Андрея. Спросил без ожидаемого в такой ситуации гнева, даже как-то испуганно. – И не ври, что не у тебя: у Лизы не было, значит – только сюда пойти мог. До ночевок в парке еще не докатился, но – судя по всему – скоро уже по лавочкам его искать начну.

– Он ванной, – ответил Андрей. – Василий Семенович, что с ним? Команда же вчера должна была выехать…

– Она и выехала. Без него. А он свое уже… отъездил.

Мужчина прикрыл дверь в комнату и объяснил полушепотом.

– Он вчера явился на стадион – уже теплый, да еще и с бутылкой. Сергеев чуть в обморок не хлопнулся. Ведь там – ты представь – был один из тренеров союзной сборной, представитель обкома и еще какой-то мужик… тоже, видно, важный… И этот… охламон… пьяный… уселся на скамейку запасных и закурил… прямо на глазах у всей этой братии… Говорит им: «А что это вы на меня смотрите, как будто я – тень отца Гамлета?»… Литератор, чтоб его! Заявляет: «А мне все равно никуда не ехать!»… А потом встал со скамейки, подошел к этому, который… не помню откуда… и говорит ему: «Ведь мне все равно никуда уже не ехать, уважаемый Александр?»…

Андрей замер. Он все понял.

– Андрюш, ты не знаешь – что это за уважаемый Александр? Мой алкоголик ничего тебе вчера не говорил?

– Строго говоря, он вообще говорить не мог…

– Андрюша, я уж понимаю: спорт для него теперь закрыт… Но ты уж там попроси, пожалуйста, Константина Павловича… пусть похлопочет… лишь бы теперь моего из комсомола не выперли, да из университета тоже… Тебе-то он не откажет… После истории с внучкой… Ты уж прости, что прошу тебя такое дерьмо разгребать…

– Конечно, попрошу.

Тут дверь раскрылась, и на пороге появился Артем – бледный, как мел, в трусах, в мокрой майке и с мокрыми взъерошенными волосами.

– Па-ап! – радостно приветствовал он родителя, словно собирался сказать ему чрезвычайно приятную новость. – А я больше – не в сборной!

Василий Семенович взметнулся, хотел что-то ответить, а потом громко выдохнул и махнул рукой. С полминуты он смотрел на сына, пытавшегося сдерживать икоту, а потом сказал:

– Да я уже в курсе, сынок! В курсе. Проспишься – прошу пожаловать домой! У меня в заначке бутылочка красного винца имеется. Угощу по-семейному!

Артем позеленел, зажал рукой рот и, цепляясь за стены, побежал обратно в ванную.

– Вот она – козырная карта нашей команды! – печально провозгласил мужчина, указывая рукой вслед Артему.

– Вы идите, Василий Семенович, – попросил его Андрей. – Я побуду с ним, пока ему лучше не станет. И с Константином Павловичем поговорю. Думаю, он не откажет.

– Спасибо, Андрюш!

Василий Семенович посмотрел в сторону ванной и выругался.

– Вот он – туз козырной! Тузик, мать его!

 

***

Когда измученный тошнотой и бесчисленными промываниями желудка Артем уснул, Андрей присел рядом с другом. Ему было ужасно жалко Артема. Как ребенка, попавшего в серьезную, взрослую беду.

Андрей понимал: Александр, приходивший к нему на лекцию, навестил и его друга. Навестил, чтобы выведать что-то о нем, Андрее. И нашел очень даже убедительные аргументы, чтобы развязать ему язык. Скорее всего, пригрозил ему концом спортивной карьеры. И судя по произошедшему, Артем, попав под давление, рассказал то, о чем его спрашивали. Отсюда и чувство вины и злости на себя. А потом устыдился малодушия и… напился, чтобы его вышибли из команды. Чтобы у Александра больше не оставалось рычагов давления на него или чтобы наказать себя за малодушие.

Андрею было ужасно стыдно: ради него Артем вычеркнул себя из спорта, рискнул вылететь из университета и из комсомола со всеми вытекающими последствиями…

Андрей ни секунды не сердился на друга. В конце концов, чего такого страшного он мог открыть о нем? Ну, про его страшные сны – про ядерную зиму, про Чингис-хана, про близняшек. Ну, про то, что Андрей побежал с ружьем на помощь девчатам еще до того, как они начали кричать.

Сначала Андрей подумал о том, что он обязательно должен рассказать Артему о том, что он все знает, что Александр встречался и с ним тоже. Но потом ему пришла в голову очень неприятная мысль. А вдруг раскрытая тайна разрушит их дружбу? Артем будет сомневаться, простил ли его Андрей на самом деле, или же сам рассердится: дескать, знал бы, что ты и без меня согласился сотрудничать, не натворил бы черт знает чего!

В итоге Андрей пришел к выводу: что сделано – то сделано, зачем сейчас разбирать ситуацию в проекции «если бы да кабы»? Артем был единственным другом Андрея. Он вообще очень сложно сходился с людьми. И он не представлял себе: как будет жить дальше, если вдруг Артем не захочет с ним больше общаться.

Поэтому он и не признался ни в чем другу, когда тот окончательно пришел в себя. Единственное, что позволил себе сделать, так это сказать:

– Артем, ты должен понимать: что бы ты ни сделал – я все равно считаю тебя своим лучшим другом. Уверен – мне не за что тебя прощать. Обещай, что больше никогда не будешь просить у меня прощения, называть себя сволочью.

Артем выслушал друга. Кивнул. По его взгляду Андрей понял, что правильно поступил, не открыв ему правду.

 

***

Вашингтон.

16 октября.

Утро.

– Как тебе снимки, Роберт? Хороши, не правда ли? Достойны индивидуальной выставки? - Кеннеди обращался к младшему брату веселым, почти игривым тоном, но по глазам Президента было ясно: он едва сдерживает ярость. – Так и вижу заголовки в газетах: «Фото-экспозиция майора Ричарда Хейзера – настоящая бомба» или «Каждый американец спешит увидеть Кубу глазами простого американского летчика». У тебя не найдется парочка-другая идей на этот счет?

– «Самолет-разведчик оставил след в культурной истории Соединенных Штатов», – предложил Роберт ровным голосом. – Как тебе такой вариант?

– Великолепен, – отозвался Кеннди. – Впрочем, другого я и не ожидал.

– Баллистические ракеты средней дальности: Р-12, как сказали бы в России, или «SS-4» по классификации НАТО, – заключил Роберт. – Макнамара сказал бы, что твоя интуиция тебя не подвела.

– Логический финал странной дружбы Фиделя с Хрущевым, не находишь?

– Я бы сказал, логический этап, – мягко поправил Президента брат. – История этой дружбы – рассказ с открытым финалом. Хрущев выпустил джинна из бутылки, и теперь…

– Роберт! – всегда выдержанный Джон Кеннеди повысил голос, что говорило о крайней степени его взволнованности. – Роберт, давай будем честными друг с другом. Мы же здесь с тобой одни! Да и с кем еще я могу быть предельно откровенным? Да, Хрущев выпустил джинна из бутылки, но ему не пришлось скалывать горлышко. Мы дали ему штопор! Чертов штопор в подарочной упаковке с алой ленточкой!

Президент нервно мерил шагами кабинет.

– Не понимаю! Не понимаю! Почему мы так держались за эти ракеты в Турции? Черт возьми, Роберт, почему?! Смешно даже подумать, что мы так уж и не могли обойтись без них! Сам посуди: 60 ракет «Тор» в британском Ноттингеме, 30 ракет «Юпитер» в южной Италии. Неужели этого нам недостаточно? Турция… мы дразнили ею Советы, показывали Хрущеву его слабость, второстепенность… чтобы он видел наше главенство, был вынужден его терпеть… Но он понимал, что Сталин не смирился бы с подобным положением вещей. И повел себя именно так, как, по его мнению, поступил бы его великий предшественник…

– За исключением одной лишь малости, – еще мягче прервал Президента брат. – Будь у руля Сталин, то сначала бы на острове появились зенитные установки, а потом – когда воздушное пространство Кубы стало бы закрытым для наших самолетов-разведчиков – начался бы монтаж пусковых установок для ядерных ракет. Сталин не отдал бы дело на откуп военным. Не пустил бы дело на самотек. Он никому не доверял полностью и все контролировал сам. И вот тогда мы бы столкнулись с более серьезной проблемой. Сейчас у нас еще есть возможность решить ситуацию в свою пользу. 

– Как бы я хотел ощутить хоть толику твоего оптимизма, Роберт, – вздохнул Кеннеди-старший. – Эх! Если бы только Хрущев – в частном порядке – передал тебе информацию о ракетах через посла Добрынина, с которым у тебя давно сложились дружеские отношения, я бы сейчас был более свободен в выборе действий. До начала заседания осталось всего несколько часов…

Ты представляешь, как самозабвенно военные начнут выкручивать мне руки? До хруста. Уже слышу, как мне говорят: нанесем точечные удары по ракетам, Хрущев смолчит, проглотит. Вот оно – безоговорочное мировое господство! Вот он – фактический пересмотр результатов Ялтинской конференции! Советский Союз де-факто уходит на второй план…

Президент потер ладонями виски, словно его мучила сильнейшая головная боль.

– Роберт, ты же понимаешь, что он не смолчит и не проглотит? Если испугается лично он, то Президиум ЦК не позволит ему одномоментно лишиться мирового авторитета, завоеванного Иосифом Сталиным. По их мнению, для Советского Союза это будет хуже войны…

– Но в этом есть определенная ирония, не так ли? – спросил Роберт, чтобы успокоить брата шуткой. – Подумать только! Мы пережили «Немыслимое», «Дропшот» и даже план Баруха, когда наша страна и Советы с рычанием скалили друг на друга зубы. Мы смогли найти компромиссы в берлинском вопросе. И вот теперь… Это даже невозможно вообразить, Джон, неужели ядерный апокалипсис, гибельная для всей планеты война начнется только из-за того, что Советы хотят расширить социалистический лагерь на величину одного лишь маленького островка, а Штатам это не по вкусу? Из-за чего весь сыр-бор? Из-за сущей мелочи. Потомки будут хохотать над нами!

– Какие потомки, Роберт? Ты имеешь в виду тех, кто выживет после обмена ядерными ударами? Уж хохотать-то они точно не будут. Нет, Роберт: они придут в себя после шока, доберутся до Вашингтона и перевешают всех нас на ближайших столбах.

И я скажу им перед смертью: «Друзья, видит Бог, на вашем месте я поступил бы точно также!».

 

***

Монголия.

16 октября.

Андрей рассеянно смотрел в окно поезда, едва слушая очередной многословный рассказ соседа по купе. Дмитрий Петрович говорил, не замолкая: о своей работе в одном из университетов Алма-Аты, о семье, детях и внуках. Парень едва успевал поддакивать, зачастую – невпопад. Казалось, собеседник не замечал этого. Он словно задался целью за несколько дней, проведенных в поезде, вывалить на нового знакомца всю свою богатейшую биографию. Собственно, Андрею осталось совсем недолго выносить непрекращающиеся потоки монологов. Ведь их путешествие уже практически завершилось. К концу следующего дня их уже должны доставить на место.

– А знаете, как я защитил свою первую диссертацию? – спросил Дмитрий Петрович, поглаживая почти лысую голову, когда-то бывшую курчавой, судя по остаткам рыжеватых волос. – Да, эта была целая история. Давайте, повеселю вас, Андрюша. А вы пока покушайте пирожков.

Он принялся разворачивать пухлыми ухоженными, почти как у девушки, руками очередной газетный сверток, выкладывая на столик угощение.

– Вы кушайте на здоровье. Супруга собрала мне провизии, как на целый колхоз,  – продолжал курлыкать Дмитрий Петрович. – Думала, что в купе будет четыре человека. А нас, видите, с комфортом везут: по двое… Так вот, сам я – уроженец Владимирской области. На фронт ушел добровольцем. Мне было за тридцать. Специально в партком обращался, чтобы бронь сняли.

Андрей через силу укусил свой пирожок, даже не разобрав начинки. Для него вот уже несколько дней мир потерял запахи, цвета и вкусы. Он вновь и вновь переживал последние события перед отъездом. Усилием воли воскрешал в памяти, как Вика целовала его, ерошила его волосы… Вспоминал это и не верил своим воспоминаниям…

В тот день пришел к Константину Павловичу, чтобы попросить за Артема, а профессор – как оказалось – два дня назад уехал из города. Вика встретила его, пригласила к себе в комнату…

– А потом был госпиталь. Никто не верил, что я врачам удастся спасти мою правую руку, – выдергивая Андрея из череды картинок-воспоминаний, тараторил Дмитрий Петрович, с аппетитом уминая выпечку. – Молоденькая сестричка, глядя на меня перед операцией, слез сдержать не могла, а меня успокаивать пыталась: «Ты не плачь, и с одной рукой люди живут!». Мне даже смешно стало. Говорю ей – «Что хнычешь, как двоечница? Кто тебя такую, с распухшим носом, замуж возьмет?». И представляете: очень успешно операция прошла… Руки у хирурга – золотые…

…Андрей вспоминал, как Вика деловито натянула на себя его рубашку и уселась верхом на подушку. Он положил свою голову ей на коленки, едва соображая, как могло между ними случиться то, что случилось. А она звонко смеялась, гладила его по лицу, целовала его нос, подбородок. Просила: «Назови меня еще раз Лисёнкой!». И он повторял это ласковое имя снова и снова.

– Ты придешь завтра? – спросила Вика. И он, конечно, пришел.

Робко переступил порог квартиры, будучи твердо уверенным: произошедшее накануне – было лишь сном. Но все повторилось…

– И вот заявляюсь я к ней – с цветами – предложение делать,  – нагловато вторгался в его воспоминания голос Дмитрия Петровича. – А она меня не узнает. Ясное дело: видела раненного в больничной пижаме, а к ней заявился кудрявый красавец – грудь в орденах… Спрашивает: «Простите, вы кто?». Я ей: «Совсем забыла  влюбленного солдатика? Да ты точно двоечница! Так что выходи за меня, хоть я и старый! Отличники к тебе свататься не придут!».

…На третий день Андрей покидал Вику уже с тягостным ощущением. С пониманием: он ей больше не нужен.

– Дед говорил, что ты собрался в Монголию, – как бы невзначай сказала девушка, которую он уже считал своей невестой.

– Да, совсем ненадолго.

– Но теперь-то ты никуда не уедешь? Останешься со мной?

– Я скоро вернусь.

Вика вскочила с кровати.

– Как?

– Я должен. Это – работа.

– Какая работа?! – глаза Вики зло засверкали. – Обычная никому не нужная экспедиция! Да дед тебе выбьет сколько хочешь экспедиций. Ты должен остаться здесь! Ты нужен мне!

– Лисёнка, это будет недолго.

– Недолго?! Для меня это очень даже долго. Ты разве не понимаешь: я совсем одна! И каждый день вспоминаю про трагедию в лесу! Со мной никто не разговаривает, кроме деда и Лизы.

– Лисёнка, я должен уехать.

Вика не сдавалась:

– Да ты пойми! Я попрошу деда. Он все устроит. Тебя отзовут из состава. А знаешь, дед похлопочет: тебе дадут неделю отпуска, мы сможем съездить в санаторий. Дед отпустит: мы скажем ему, что собрались пожениться, и он разрешит. Подадим заявление, съездим на отдых. Это будет интереснее, чем Монголия.

Андрей покачал головой и виновато улыбнулся.

– Скажи правду: ты сам хочешь сбежать. Значит, добился своего, затащил меня в постель, а теперь...

Андрей попытался сгладить ситуацию.

– Ты же будешь меня ждать?

– Ждать и надеяться, что ты вернешься и на мне женишься?! Или ты и жениться не хочешь?

– Хочу…

– Тогда почему это я тебя уговариваю, а не ты меня?

Вика задохнулась от переполнявших ее эмоций.

– Пошел вон!

Она содрала с себя рубашку Андрея и, как была нагишом, подскочила к двери. Распахнула дверь, вышвырнула рубашку в коридор.

Андрей вскочил, попытался обнять девушку. Но она вывернулась из его рук и завопила:

– Не трогай меня! Я тебя ненавижу!

…Наутро он забежал к ней перед отправкой на вокзал, но она не открыла дверь…

– Вы обязательно помиритесь с ней, Андрюша! – ободряюще сказал Дмитрий Петрович.

Андрей удивленно взглянул на него.

– Вы уж извините, что не в свое дело лезу, – мужчина протянул ему еще один пирожок. – Просто вижу: вы сам не свой. А из-за чего в вашем-то возрасте может так разволноваться молодой человек? Только из-за размолвки с любимой девушкой.

– Так и есть. Мы поссорились прямо накануне моего отъезда. Она решила, что я в экспедицию специально напросился, чтобы бросить ее.

– Ох уж эти красавицы! Навыдумывают вечно с три короба, а потом и сами страдают, и нас мучают, – засмеялся Дмитрий Петрович. – Ничего. Остынет. Соскучится.

– Сказала, что ненавидит меня…

– Прямо так и сказала? Это хорошо. Ненависть – другая сторона любви. А вот равнодушие – ее отсутствие.

Внезапно Андрею пришла в голову мысль: выйти в тамбур, открыть дверь и выпрыгнуть из поезда на полном ходу. Верная гибель… Андрей ясно увидел, как он стоит в открытом дверном проеме, держась за поручни. Достаточно зажмуриться и сделать всего один шаг вперед…

– Нет-нет-нет! Что вы, мой хороший! Так нельзя! – Дмитрий Петрович ухватил Андрея за руку, будто стараясь удержать его на месте. На долю секунды парню даже показалось, что сосед по купе прочитал его мысли. Но нет: он говорил о ссоре с Викой. – Размолвка с любимой – это тяжело, но нельзя так себя истязать. Мало ли, что она наговорила со злости! Все будет хорошо.

В темно-карих глазах было искреннее участие. И Андрей почувствовал, как тревога отступает.

– Так вы начали про защиту диссертации рассказывать…

– Ах, да, начал, – засмеялся Дмитрий Петрович, – как обычно, очень издалека. Мои студенты привыкли к моим манерам… Так вот, поехал, значит, я в Москву. Не хотел, если честно, думал защищаться в Алма-Ате, но так уж получилось. Думал в Москву переезжать, поближе к родственникам. Но сейчас речь не об этом…. Так вот, сижу я перед комиссией. А они, все эти доктора да профессора, глядят на меня, как на чудо-юдо заморское, переговариваются между собой. Сначала шепотом, потом – все громче и громче. По-английски, что примечательно. Дескать, зачем он сюда приехал, что он там мог такого интересного изыскать, что аж целую диссертацию состряпал. Сидел бы себе среди арыков и ишаков. Неужели думает, что защититься сможет? Посмотрит на столицу, да уедет восвояси.

– Безобразие какое!

– А я послушал-послушал их, да и заговорил сам. Тоже по-английски. Сказал: в сорок первом году я уже видел столицу. Сидел под Москвой в окопах. И защищал москвичей от фашистов. Я верил в победу Красной Армии и даже мечтал, что буду делать в мирной жизни. Но не мог догадаться, что после войны мне придется снова оказаться в Москве и снова защищаться – уже от своих.

– Как они вообще сквозь землю со стыда не провалились? Кстати, если бы вы зашли в партком…

Дмитрий Петрович пожал плечами.

– Зачем? Они не провалились, и я не провалился. Потом извинялись, просили, чтобы я никому об этом не рассказывал. Мне и не хотелось, собственно. Правда, докторскую защищал уже у себя.

– Вы чингизидов изучали?

– Вовсе нет. Никогда не испытывал к ним ни малейшего интереса. Да и вы, судя по всему, не на них специализируетесь.

Собеседники понимающе улыбнулись друг другу. Андрею стало интересно, по какому критерию был отобран Дмитрий Петрович, было ли его согласие на поездку добровольным или – как в его собственном случае – вынужденным. А если вынужденным, то чем надавили на него? Но, понятно, такие вопросы задавать не стоило.

 

***

Вашингтон

16 октября.

Вечер.

– Мы это сделали, Роберт, – уставшим голосом сказал Кеннеди-старший, делая глоток виски. – Нам удалось доказать членам Исполнительного комитета всю несостоятельность идеи точечных ударов и идеи о полномасштабном вторжении. Кстати, ты здорово придумал завести в кабинет перед началом заседания мою дочурку якобы по личному разговору.

– Твоя Каролина – ангелочек. Она одним своим видом кого угодно настроит на миролюбивый лад, – улыбнулся Роберт. – А вот если бы они увидели Мэрилин…

– Иди ты к черту, – хохотнул Джон. – Я рад, что члены комитета услышали главный аргумент: точечными ударами мы не сможем гарантированно уничтожить все ракетные установки, монтаж которых уже практически завершен. И тогда на нашу благословенную страну стопроцентно обрушится удар возмездия.

Джон Кеннеди допил свой виски и добавил новую порцию.

– Но вот что меня удивило и насторожило, Роберт, – вздохнул он. – Как-то уж очень неохотно рассматривались предложения, направленные на сохранения мира. Идея Макнамары ничего не делать и дать Хрущеву поиграться с ракетами была отвергнута сразу же.

– Он и сам особо не настаивал, понимал, что его даже до конца не дослушают, – согласился Кеннеди-младший.

– А ведь мысль-то дельная: ядерный баланс все равно в нашу пользу. Советы не собираются использовать ракеты для агрессии. Потому-то и в заявлении говорилось: на Кубе нет наступательного оружия. Но нет: в один голос возмутились – нас не поймет мировая общественность, а страны Латинской Америки и вовсе усмотрят в этом предательство.

И это еще не все. Предложение решить проблему дипломатическим путем тоже не вызвала одобрения. Опять же, странно... Неплохой вариант – встретиться и поговорить: вы затеяли авантюру – мы ее раскрыли, давайте решим дело спокойно, без резких движений, ведь ни вы, ни мы не хотим войны.

– Учитывая все услышанное на заседании, я бы не был так категоричным в последнем вопросе…

– Ты прав, Роберт. Сложно было не заметить, с каким воодушевлением военные говорили о полномасштабном вторжении. Их даже не смутило напоминание о том, чем закончилась наша десантная операция в заливе Свиней. А ведь тогда у Фиделя не имелось заступника в лице Советов.

– Они торопили тебя отдать приказ, чуть ли не прямо сейчас, не имея никаких сведений о том, каким вооружением, помимо ракет, Советы уже успели снабдить Кубу. Вторжение обернется, как минимум, затяжными боевыми действиями и партизанской войной, в которой островитяне поднаторели куда лучше нас. Да и русские смогут их как следует проконсультировать, исходя из собственного опыта. Наши солдаты отправятся на Кубу под бравурные марши. Днем – патриотические выступления, ночью – восторженные девушки, спешащие отдаться героям. А что потом? С первых же дней в Штаты десятками будут отправляться гробы… И если Хрущев захочет помочь Фиделю, снова стукнет по столу…

– …ботинком? – улыбнулся Роберт.

– Кулак тоже подойдет. Стукнет им и отдаст приказ использовать ракеты. Вполне реалистичный вариант развития событий. Меня так и подмывало спросить генералов: «Что за злой демон вдохновляет вас? Вы не понимаете – это путь к самоубийству? Или ваши собственные семьи живут на другой планете?»

– Они ссылалист на данные агента Пеньковского, а можно ли полностью полагаться на них? – с сомнением покачал головой Роберт. – Этот Пеньковский ненавидит свою Родину… возможно, просто жаждет ее уничтожить… И вообще, я бы не стал доверять тому, кто ненавидит Отечество.

– Итак, Роберт, мы, скорее всего, остановимся на варианте блокады острова… то есть на карантине…

– Да, выбор слов очень важен, – подчеркнул Роберт. – Будь осторожнее со словами. Блокаду Организация Американских государств не одобрит: как никак, согласно международному праву, это – военный акт, а вот карантин… Размытый термин. Он нам идеально подходит. И мы будем официально настаивать не на полном прекращении морского сообщения Советского Союза с Кубой, а лишь на препятствии поставок военных грузов на остров. Кстати, будет к месту сослаться на Пакт Рио…

– Роберт, но это – при любом раскладе – временная мера.

– Да, Джон: этот шаг лишь хронологически отодвинет необходимость решения дилеммы «дипломатия-война» на несколько суток, но не уничтожит ее. И мы будем должны оптимально использовать имеющееся в нашем распоряжении время.

 

***

Монголия.

16 октября.

Андрей даже не вдавался в подробности, куда их именно привезли. Для него все это не имело большого смысла. Да, холмистая степь, река и грот, вокруг которого уже до приезда советских ученых началась работа. Руководитель экспедиции, Максим Валерьевич, объяснил, что новоприбывшим предстоит исследовать три пещеры: вот эту, первую, и еще две – в других местах. Черновые раскопки ведутся монгольской стороной во всех трех местах параллельно. Советские ученые должны принять участие на завершающих этапах.

– Пещеры очень древние. Монголы долго не хотели в них никого пускать, – сказал Максим Валерьевич в узком кругу ученых. – Сейчас они сами ищут в них сакральные артефакты. По договоренности, мы можем извлечь из земли только то, что связано с интересующим нас ханом. А всем остальным – они сами будут заниматься. Наша цель – найти саму могилу. Здесь есть один интересный нюанс. Есть основания думать, что захоронение – не изначальное. Очень может быть, что останки Чингиса ранее покоились в другом месте и позже были перенесены сюда. Поэтому обратите внимание: если в ходе работ вы обнаружите предметы, которые не относятся к времени великого воина то, очевидно, могилу Чингиса искать в этом месте бессмысленно, – заключил Максим Витальевич.

– Так ее в любом случае бесполезно искать здесь, во всяком случае – в пещере, – не выдержал Андрей. – Тот, кто планировал эту экспедицию… он вообще имел хотя бы слабое представление о том, как монголы хоронили воинов? С таким высоко научным подходом почему было просто на современное кладбище заехать?

– Понятия не имею, не я это решал, – жестко осадил руководитель и продолжил, как ни в чем ни бывало: – В пещеры будите спускаться по несколько человек: два-три ученых и сопровождение, которое должно обеспечить безопасность. Нельзя же допустить, чтобы кто-то из вас заблудился или погиб под завалом. И поменьше эмоций, уважаемый Андрей Иванович! Как-никак вы не в цирке!

 

***

Вашингтон.

20 октября.

На итоговом заседании исполнительного комитета было принято решение о введении карантинных мер. Оптимальным этот шаг посчитали президент Джон Кеннеди, госсекретарь Дин Раск, министр обороны Роберт Макнамара и посол США в ООН Эдлай Стивенсон.

 

***

Монголия.

21 октября.

Андрей ранее уже неоднократно участвовал в раскопках. Он был знаком с атмосферой изысканий и практически охотничьего азарта, которые неизменно охватывают археолога, несмотря на общую будничность и рутинность работы. Раньше ему нравилось днем  ковыряться в земле, бережно извлекая находки, а вечерами – разговаривать у костра с товарищами. Как правило, люди очень быстро сходились в таких поездках: любили поделиться воспоминаниями, давать друг другу жизненные советы или просто балагурить. Не обходилось без розыгрышей, шуток.

Но эта экспедиция серьезно отличалась от предыдущих. Во всяком случае – для Андрея. С самого первого дня он пребывал в состоянии непреходящего чувства безразличия ко всему происходящему. Андрей никогда не жаловался на память: всех своих студентов знал в лицо и по именам. Новых же знакомцев запомнить и не пытался. К большинству обращался либо на ты, либо на вы.

Будь он хоть немного заинтересован в самих изысканиях, то уже первая пещера, вход в которую расчистили монгольские рабочие, показалась бы ему необычной: здесь был аккуратно заваленный камнями проход. Очень старый. Причем, это было настолько очевидно, что Андрей даже удивился, почему монгольские ученые не вскрыли его до их прибытия, а оставили лавры первопроходцев своим советским коллегам.

Целый день ушел на расчистку входа. Потом – осмотр пещеры. В одном из боковых коридорчиков был обнаружен новый хорошо замаскированный ход.

Начать его разбор поручили молодому рабочему по имени Вадим – в качестве воспитательной меры – сверх отработанного вместе со всеми времени. Сам парень воспринял поручение с печальным пониманием. Он постоянно попадался на нарушениях дисциплины и всякий раз получал дополнительные задания: чистить лопаты, чинить ящики, мыть посуду в гордом одиночестве. Но на этот раз Андрей не захотел оставлять паренька одного. Он был даже возмущен тем, что Максим Валерьевич – по сути – бросил Вадима в пещере, где пусть и было проведено освещение, но могло произойти всякое: от укуса ядовитого паука до обрушения камней.

– Давай-ка я тебе помогу, – предложил он Вадиму, когда Максим Валерьевич скрылся из вида. В чем опять провинился?

– Опрокинул ящики с безделушками… Ой, извините, с находками…

– Ничего страшного. В общем и целом, ты – прав. Ничего кроме сущей ерунды мы пока не нашли. Слушай, Вадюш, а как ты вообще в экспедицию-то попал? Ты ведь – не ученый, не студент.

– Это все мой папка. Он милиционер. Договорился, чтобы меня взяли.

Он вздохнул.

– Понимаете, Андрей Иванович, нахулиганил я. Можно, не буду говорить, как? Стыдно очень. А папка сказал, что по мне тюрьма плачет. Я и раньше, бывало, всякую ерунду вытворял… Ну вот, он договорился, чтобы его друг меня сюда определил. И попросил, чтобы меня тут гоняли, не жалея.

– Наверное, он и прав. Им, папкам, виднее.

– Может быть. Только вот плохо мне здесь. К истории никогда душа не лежала. А Максим Валерьевич меня – и в хвост, и в гриву. Сами видите: чуть что – лопату в руки и иди копай. Да я не против. Я – не жалуюсь. Просто…

Вадим обернулся по сторонам: не слышит ли кто.

– Вот сейчас зашел сюда – и страшно стало. Как будто, место какое-то… нехорошее… Вы ничего не чувствуете?

– Ничего.

Андрей попытался сконцентрироваться, но от холма не веяло тревогой.

– А я вот чего придумал: давайте первыми в эту дыру войдем! Вот раскопаем вход – и сразу войдем, – предложил вдруг Вадим. – Я и фонарики взял.

– Ну, давайте, – настойчиво повторил он свою просьбу. Страшно мне тут. А я – не трус!

В полудетских глазах была мольба. Андрей не смог противиться. Собственно, если там внутри его, Андрея, ужалит скорпион или укусит змея, если он погибнет – может, и к лучшему? Но внутри пещеры не было ни змей, ни пауков. Осмотрев ее цепким профессиональным взглядом, Андрей понял: ничего интересного здесь нет.

– Это что еще за фокусы?! – вдруг раздалось сверху. – Живо! Выходим наружу!

Андрей с Вадимом выбрались и увидели Максима Валерьевича.

– Разве я давал команду входить в туннель вдвоем? – почти ласковым тоном поинтересовался он сквозь зубы.– А вы, Андрей Иванович?! Не ожидал! Если бы с вами там, внутри, что-то случилось, вы представляете себе последствия?

Провинившиеся молчали, как школьники перед директором.

– Значит так. Вы, уважаемый Андрей Иванович, любите быть землекопом? Не стану наступать на горло вашей песне. При обследовании следующей пещеры вы – вместе с этим Гавриком – накопаетесь всласть!

 

***

Вашингтон.

22 октября.

Кеннеди обратился к нации по телевидению и радио. Его выступление стало одновременно посланием также для Советского Союза и лично для Никиты Хрущева.

«Добрый вечер, дорогие сограждане! Наше правительство, как и обещало, продолжало и продолжает тщательное наблюдение за наращиванием советского военного потенциала на острове Куба. За последнюю неделю мы получили неопровержимые доказательства того, что на этом несвободном острове продолжается подготовка ряда наступательных ракетных объектов. Их цель может быть только одна – получить возможность ядерного удара против Западного полушария.

Когда в прошлый вторник в 9.00 я получил предварительную мрачную информацию такого характера, я приказал усилить наблюдение. И сейчас, когда мы подтвердили и завершили нашу оценку доказательств и приняли решение по поводу нашей линии действий, наше правительство считает себя обязанным сообщить об этом кризисе в максимальной степени подробно.

Судя по характеристикам этих новых ракетных объектов, они относятся к двум различным категориям. Несколько их них включают баллистические ракеты среднего радиуса действия, которые могут нести ядерную боеголовку на расстояние больше 1000 морских миль. Каждая из этих ракет, короче говоря, способна поразить Вашингтон, Панамский канал, мыс Канаверал, Мексико-сити или любой другой город в юго-восточной части Соединенных Штатов, в Центральной Америке или в Карибском регионе.

Дополнительные объекты, строительство которых еще не завершено, предназначаются для баллистических ракет промежуточной дальности, способны лететь на расстояние в два раза большее, а значит, поразить большинство крупных городов в Западном полушарии, от такой северной зоны, как Гудзонов залив в Канаде до Лимы, столицы Перу на юге. Кроме того, на Кубе сейчас идет сборка и подготовка бомбардировщиков, которые также способны нести ядерное оружие.

Это поспешное превращение Кубы в важную стратегическую базу – из-за присутствия этого безусловно наступательного дальнобойного оружия внезапного массового уничтожения – представляет явную угрозу миру и безопасности обеих Америк и является вопиющим и намеренным нарушением Пакта Рио 1947 года, традиций нашей страны и этого полушария, объединенной резолюции 87 Конгресса, Хартии Объединенных Наций и тех предупреждений, которые я лично делал СССР 4 и 13 сентября. Эти действия также противоречат гарантиям, которые советские представители повторяли публично и в частном порядке о том, что наращивание вооружений на Кубе сохранит свой изначально оборонительный характер и что Советский Союз не нуждается и не имеет желание размещать стратегические ракеты на территории любой страны».

Америка замерла у телевизоров и радиоприемников. Люди слушали Джона Кеннеди, холодея от ужаса. Накрученные многими годами пропаганды и агитации, они не сомневались: жители огромной страны по ту сторону Атлантики мечтают лишь о том, чтобы сравнять с землей города их любимой страны – самой дорогой и миролюбивой. Эти ракеты – доказательство сатанинского умысла общества безбожников. Для того Советский Союз и завез свои ракеты на Кубу, патриоты которой вынуждены были бежать с острова из-за несправедливости режима Кастро!

«Масштаб этой операции доказывает, что она планировалась в течение нескольких месяцев. Однако, только в прошлом месяце, после того, как я ясно дал понять разницу между размещением ракет «земля-земля» и ракетами противовоздушной обороны, 11 сентября советское правительство публично заявляло, что, я цитирую, «вооружение и военное оборудование отправлены на Кубу исключительно с оборонительными целями», и что, я цитирую Советское Правительство, «для нанесения удара возмездия Советское Правительство не нуждается в перемещении своего оружия в какую-либо другую страну, на Кубу», и что, я цитирую это правительство, «Советский Союз обладает такими мощными ракетами, способными нести ядерные боеголовки, что нет необходимости искать площадки для них за пределами Советского Союза». Это заявление было фальшивым».

– Нас обманули! Нагло обманули, – возмущенно думали зрители и слушатели. А многие выкрикивали это вслух, сдабривая речь нецензурщиной. – А что еще можно было ожидать от Советского Союза? О его непорядочности говорит хотя бы тот факт, что он так рьяно кинулся защищать Кастро, выгнавшего с острова столько порядочных американских деловых людей, разрушившего их бизнес!

«Ни Соединенные Штаты Америки, ни мировое сообщество государств не могут смириться с намеренным обманом и наступательными угрозами со стороны любой страны, большой или малой. Мы уже не живем в мире, в котором фактическая стрельба из оружия представляла реальную угрозу. Ядерное оружие обладает такой разрушительной силой, а баллистические ракеты обладают такой скоростью, что любое существенное наращивание возможности их использования или любое неожиданное их развертывание может рассматриваться как безусловная угроза миру».

Американский народ, искренне поверивший в угрозу, замерев, ожидал главного: ответа на вопрос «Что делать?».

И Президент дал этот ответ.

«Первое: Чтобы остановить это наращивание наступательных вооружений, вводится строгий карантин на все поставки наступательного военного оборудования на Кубу»

Если бы Кеннеди старший мог слышать реакцию своих граждан по ту сторону экранов, то до него бы донеслись аплодисменты.

«Второе: Я отдал приказ вести продолжительное интенсивное наблюдение за Кубой и наращиванием вооружений. Министерства иностранных дел ОАГ в своем коммюнике от 6 октября отказались от секретности в таких вопросах в Западном полушарии. Если эти военные приготовления будут продолжены и таким образом угроза безопасности в этом полушарии возрастет, будут оправданы дальнейшие действия. Я приказал вооруженным силам приготовиться к непредвиденному развитию событий, и я верю, что в интересах и кубинского народа, и советских техников на установках осознать опасность, грозящую всем, кто угрожает нашей безопасности».

Американцы слушали Президента, ловя каждое его слово и соглашаясь с ним. Многие были настолько напуганы, что могли улавливать лишь основные идеи: любая ракета, запущенная с территории Кубы, будут воспринята Штатами, как нападение Советов; база в Гуантанамо будет укреплена; необходимо призвать всех союзников к полной готовности к любому развитию событий; Штаты потребуют от Советского Союза немедленно демонтировать наступательное вооружение и вывезти его с Кубы под надзором наблюдателей ООН; Хрущев должен отказаться от своего курса доминирования в мире.

– Да, да, этот парень прав, – соглашались зрители и слушатели. А вот слова Кеннеди, адресованные к кубинцам, не затронули многих сердец.

«…я хотел бы обратиться к плененному кубинскому народу, которому это сообщение передается с помощью специальных радиопередач. Я обращаюсь к вам, как друг, который знает о вашей глубокой преданности вашей родине, как человек, который разделяет ваши стремления к свободе и справедливости для всех. Я и американский народ, мы с болью наблюдали, как ваша национальная революция была предана, – и как ваше отечество попало под иноземное господство. Теперь ваши лидер уже не кубинские лидеры, вдохновленные кубинскими идеалами. Они марионетки и агенты международного заговора, который повернул Кубу против ваших друзей и соседей в обеих Америках – и превратил ее в первую страну Латинской Америки, предоставившую территорию этому оружию.

Это оружие не служит вашим интересам. Оно ничего не прибавляет вашему миру и благосостоянию. Оно может только их подорвать. Но наша страна не хочет заставлять вас страдать и навязывать вам какую-либо систему. Мы знаем, что ваши жизни и ваша страна используются как пешки теми, кто лишает вас свободы».

– Если кубинцы настолько глупы, что променяли великодушное покровительство Штатов на беспримерное лицемерие Советов, то к чему переживать из-за них, протягивать руку помощи, – не понимали граждане Америки. – Нечего церемонится с ними! Пусть прочувствуют на собственных шкурах цену своей ошибки.

Подводя итог встречи, Кеннеди заявил:

«Наша цель – это не победа могущества, а восстановление справедливости, не мир за счет свободы, но мир и свобода здесь, в этом полушарии, и мы надеемся, во всем мире. С Божьей помощью эта цель будет достигнута».

 

***

Флорида.

Сразу после выступления Президента.

Молли Джонс с ужасом смотрела на мужа.

– Что теперь будет со всеми нами, Берт? Мы погибнем? Какой ужас!

– Что ты, детка! Конечно же, нет! Кеннеди этого не допустит. Мы должны ему верить…

– Я никому ничего не должна! – взвизгнула Молли. – А уж тем более – сейчас. Мы должны что-то делать! Сами! Немедленно!

В голове Берта сумасшедшей каруселью проносились самые разные мысли, и он не мог замедлить их бег и зацепиться хотя бы за одну из них. Рассеянно закурил и наблюдал, как его жена мечется по комнате, вцепившись руками в край пестренького фартучка.

– Вот ты смеялся над моим братом, когда он начал строить бункер во дворе: Джейк сходит с ума, Джейк лучше бы отложил деньги на колледж детям. Так ты говорил? А теперь получается, что Джейк был прав! – наседала на мужа Молли. – Ему есть, где спрятать семью, а тебе?

– Детка, мой отец тогда сказал, что самодельный подземный бункер не защитит от радиации… и бояться нам вообще нечего…

– Отец сказал то, отец сказал это… Ты всегда слушаешь отца больше, чем жену! Ведь он – майор ВВС в отставке, он знает лучше… А ведь я… еще тогда… а ты… а теперь…

Женщина не могла подобрать нужных слов от возмущения. Берт раздавил окурок в пепельнице и взял деловитый тон.

– Дорогая, успокойся! Сейчас ты заберешь детей из школы, а я пока соберу деньги, документы, самые необходимые вещи, докуплю продуктов… Погрузимся в наш трейлер и покинем штат. Уберемся прочь с восточного побережья. Тетя Дженни с радостью примет нашу семью.

Молли кивнула, и ее муж продолжил:

– Не будем терять времени. Тем более, что у меня так удачно позавчера начался отпуск. Выедем как можно раньше, пока дороги не будут запружены транспортом. Иначе мы попадем в здоровенную пробку…

– Вы и так в ней окажетесь, – перебил Берта его отец Уильям. – Или ты думаешь, сынок, ты один такой умный, кто прямо сейчас, наплевав на все, собирается бросить свой дом и кинуться бежать?

– Папа, ты предлагаешь просто сидеть и ничего не делать?

– Вот именно. Нет никакого смысла поступать иначе. Сам посуди: если Советы ударят по нам ядерными ракетами, они моментально накроют не только нашу Флориду, но еще  Техас, Джорджию, Северную и Южную Каролину, Теннеси, Кентукки…

– Прекратите, Уилл! – взвизгнула Молли. – Хотя бы сейчас прекратите строить из себя эксперта! Вы же не служили в штабе, были простым летчиком. И вовсе не геройствовали. Послушать ваши байки – так вы только мотались по барам со своими приятелями, да снимали шлюшек!

Но ее свекор пропустил ее выпад мимо ушей и усмехнулся:

– …жители этих штатов погибнут практически моментально – кто в своих домах, кто в бункерах, кто в дорожных пробках…

– Отец, пожалуйста, не надо ее запугивать, – попытался утихомирить его Берт. Еще не хватало, чтобы у жены началась истерика! Но мужчина пожал плечами и продолжил:

– Все те, кто погибнет в первые часы, окажутся счастливчиками: они испытают радость быстрой смерти. Остальные будут умирать медленно, мучительно… Ты знаешь, что это значит – ожидать смерти в ужасе и боли? Что это значит – сначала шептать в небо «Боже, спаси меня», а потом кричать «Боже, забери меня!»?

– Берт, – обратился Уильям к сыну. – Да, я люблю повеселить окружающих рассказами о почти праздничных полетах, барах и знакомствах с веселыми певичками. Потому я и выгляжу в глазах семьи и друзей веселым старикашкой, никогда не видевшим большего горя, чем крепкое похмелье? Но разве бы ты хотел, чтобы я рассказывал нашим милым девочкам реальные кошмарные истории? Мне самому страшно вспоминать их… Берт, ты когда-нибудь видел своего лучшего друга беспомощным и умирающим? Обожженного с ног до головы и зовущего смерть? Я – видел.

Пожилой человек судорожно сглотнул.

– И не только видел. Я добивал его: стрелял ему в висок, чтобы прекратить страдания парня, который был мне, как брат. Я рыдал, у меня дрожали руки, пистолет дал осечку. А он… Тед… подбадривал меня: давай еще раз, мазила!

– Папа, это – не может быть правдой, – Берт перешел на шепот. – Ты же не участвовал в боевых вылетах, в боевых действиях…

– Конечно, не участвовал, – хмыкнул Уилл, – а все мои награды – мне же их за подвиги в борделях выдавали. Вместе с таблетками от гонореи. Майора за прохождение курса анонимных алкоголиков получил.

Берт, Молли, я действительно видел, как страшно и мерзко может умирать человек. И не хочу такого конца для своих внучек.

– Уилл, послушайте! Сейчас – другое…

– Нет, это ты послушай меня, Молли! – резко одернул мужчина сноху. – Между быстрой и медленной смертью я выберу быструю. А если очень повезет – то мгновенную. И вам, дорогие мои, советую расставить приоритеты как должно. Послушайте, что произойдет, если вы решите бежать. Вы не успеете выехать из штата. А если и преуспеете в этом гиблом во всех отношениях деле, то моя сестрица Джейн встретит вас крайне гостеприимно: расцелует в обе щеки облезшими от радиационных ожогов губами. На ваших – таких же облезлых щеках – останутся следы не ее губной помады, а крови.

– Отец…

– Берт, ты же всегда был умным мальчиком, – обратился Улл к сыну. – Подумай сам. Если твоим детям суждено погибнуть, что ты предпочтешь для них – пыльное шоссе, где твой трейлер будет стоять в заторе, или родной дом? Или ты хочешь, чтобы они угасали из-за зараженного воздуха, еды, воды, ежедневно страдая от все новых и новых язв на теле?

– Но не можем же мы просто сидеть и ничего не делать, – растерянно пролепетал Берт, не обращая внимания на то, что этот аргумент с каждым новым повтором все больше и больше теряет убедительность.

– Нет-нет! Только не я! – снова закричала Молли.

– Детка, отправляйся за дочками. А я пока все решу.

Молли погрозила мужу зажатыми в кулаке ключами от машины.

– Смотри у меня, Берт! Я вернусь – и чтобы трейлер был готов!

Целый час, пока сноха ездила в школу и обратно, Уильям вновь и вновь объяснял сыну: лучше погибнуть в собственном доме, успев обнять друг друга напоследок.

Берт всегда был послушным сыном. Он доверял отцу. Он сдался очень быстро – уже к концу первой четверти часа. А затем, слушая Уилла, он лишь неосознанно запоминал аргументы, которые могли пригодиться впоследствии в разговорах с женой, которые, как понимал мужчина, будут некраткими и неприятными.

К возвращению Молли гостиная комната была расчищена от лишней мебели. На полу лежали матрасы. На столе – несколько раскрытых коробок с пиццей.

– Нас ждут веселые деньки! Поиграем в военный лагерь, – заявил Алекс внучкам. – А для начала… Немедленно мыть руки. Начнем пиршество.

Губы Молли задрожали. Она метнула на Берта умоляющий взгляд. Но муж рухнул в кресло и беспомощно покачал головой.

– Молли, отец прав. Мы никуда не поедем.

– Хорошо, вы с ним можете оставаться дома. А я увезу детей к тете Джейн. Ты меня не остановишь.

– Доброго пути, дорогая! Кстати, что там с трейлером? Как шины? Еще не посмотрела? – спросил Уилл.

Молли побелела, как полотно.

– Пожалуйста, милый, – умоляюще обратилась она к мужу. – Ты ведь не сделал ничего такого, что могло бы помешать нам уехать?

Берт уткнулся лицом в ладони. За него ответил отец:

– Он ничего не сделал, детка. Я сам порезал шины, слил бензин.

Ошалевшая Молли тихо заскулила. Уилл подошел к снохе и силой выдрал из ее рук сумочку с ключами от машины.

– Милый, милый, – пьяно лопотала Молли. – Мы же погибнем…

– Давай не будем нагнетать, – Уильям швырнул брелок с ключами в огонь камина. – А то девочек перепугаем. Лучше представим, что нет ни ракет, ни Кубы, ни Советского Союза. Остались только мы. Наша большая дружная семья. И в ближайшие дни у нас будет один сплошной пикник.

Девочки вприпрыжку забежали в комнату.

– Большой пикник? Вот здорово! Мама, и мы не будем ходить в школу?

– Не будете, – стараясь незаметно вытереть слезы, пробормотала Молли.

– И мы будем до ночи играть в «Монополию» и «Скраббл»?

– Конечно.

Радостно заверещав, девочки повисли на матери.

– И я расскажу вам самые интересные истории, которые знаю! – пообещал внучкам дед. Он подошел к Молли вплотную, отер ладонью побежавший по бледной щеке ручеек слез.

– Тише, девочка, – сказал он. – Все в руках всевышнего… и нашего Президента.

 

 

 

***

Москва.

22 октября.

– Это черт знает что такое! – кричал Хрущев. – Черт знает что! Хулиганство! Что Штаты себе позволяют?! Останавливать наши корабли! Это же пиратство! Форменное пиратство! Ничего-ничего… Пусть только попробуют остановить, развернуть… Любой советский корабль будет игнорировать карантин! И пусть только попробуют атаковать наши суда – ответ получат немедленно, в боевой форме.

Анастас Микоян с видимым спокойствием выслушивал Никиту Сергеевича, ожидая, когда закончится тирада.

– А Кеннеди-то хорош! – никак не мог остыть Хрущев. – Вы слышали, что он говорил: Советский союз скрыл, Советский союз ввел в заблуждение. Меня особенно возмутила та часть, в которой он заявил, что любой запуск ракеты с территории Кубы в сторону любого из американских союзников Штаты расценят как акт войны…

Это что же выходит из его слов, что Советский Союз – страна-агрессор? Так это прикажете расценивать?! А ничего, что это наши люди придушили фашисткую гидру?! Только дурак не поймет: наши ракеты – в первую очередь, гарант безопасности Кубы, которую Штаты не сегодня-завтра могли бы сожрать? И сделали бы это, не раздумывая! Плененный кубинский народ… Бред да и только!

Он ходил по кабинету взад-вперед.

– А наши доблестные военные?! Как они проявили себя, Анастас Иванович? Как самые настоящие бюрократы! Почему на бумаге все было замечательно, а на деле – полный бардак?! Они даже не привлекли специалистов Фиделя к работам по маскировке… А ведь он и сам был готов помочь! Такая важная задача, а выполнялась тяп-ляп! Да за такое к стенке ставить надо бы! И он бы поставил!

Хрущев снова выдохнул «Он бы поставил!», произнеся «он» с невольным пиететом, и замолчал на минуту.

– Отчеты и реальность зачастую очень не похожи друг на друга, Никита Сергеевич, – только и произнес Микоян.

– Да ладно, Анастас Иванович, ты же другое сказать хочешь, – с горечью обратился к нему Хрущев. – Говори уже, говори… Что предупреждал, предостерегал… что ракеты – не пачка папирос…

Слова Хрущева звучали так, словно он действительно хотел услышать критику, а то – и разнос, глаза же смотрели на Микояна с тревогой.

– Что делать будем, Анастас Иванович?

– Мне бы очень хотелось сначала выслушать вас, Никита Сергеевич.

– Хитер…

Хрущев вздохнул и уже спокойно продолжил:

– Если эта блокада, так ее разъэдак, все же начнется…

– А она начнется, – уверенно отметил Микоян.

– Мы должны сохранить твердость: латиноамериканцы пусть каждое слово Штатов ловят да исполняют, а мы – не станем, – упрямо передернул плечами Хрущев. – Сейчас к Кубе идут «Артемьевск», «Николаев», «Дивногорск» и «Дубна». Пусть дойдут. Не остановят. А вот другие суда надо бы вернуть. Для нас это уже не принципиально: основная часть груза уже на острове.

– Абсолютно согласен с вами, Никита Сергеевич. Не дело давать американским военным еще один повод давить на Кеннеди, тем боле – в преддверие выборов в Конгресс. Здесь мы ему и так подложили… ежа в штаны.

Хрущев было насупился, но затем расхохотался.

– А ведь действительно! Ежа! – он помолчал несколько секунд и добавил: – Анастас Иванович, а ведь мы были в шаге от полного успеха. В шаге! Нам ведь всего совсем чуть-чуть времени не хватило, а? Еще бы немного – и разговор уже иначе бы велся…

– Не спорю. Но сейчас-то мы должны продолжать его в том виде, в котором он начался. И следует быть готовыми ко всему. Думаю, нужно вынести не президиум ЦК вопрос о приведении в боевую готовность вооруженных сил – наших и стран Варшавского договора.

– Об этом, Анастас Иванович, я и сам догадался. И еще надо написать Фиделю: позиции Советского Союза останутся непоколебимы при любых обстоятельствах. Пусть даже не сомневается в нас.

– Написать-то можно… А как дойдет до того, чтобы исполнять?

Хрущев махнул рукой. Он не хотел об этом думать. Не сейчас.

– И еще одно. О том, что в Штатах знают про ракеты – об этом пока лишним людям не нужно знать. Особенно – Зорину. Ему на официальных встречах еще с американцами встречаться придется. Меньше знает – убедительнее говорит.

Тем более, что военные меня тут заверили: максировка усилена. Американцы продолжат снимать – так? На новых снимках ничего не увидят – так? А может решат – и не было ничего. Ошибочка вышла.

– Никита Сергеевич, я бы не стал на это всерьез рассчитывать.

– Все равно, Зорину знать ничего не надо.

Хрущев еще немного помолчал и спросил:

– Как думаешь, Анастас Иванович, получится у нас в твоих лучших традициях из дождя сухими выйти – между струйками?

Микоян улыбнулся в усы. Он неоднократно слышал этот анекдот о себе.

 

***

Вашингтон.

24 октября.

В 10 утра по местному времени введен карантин острова свободы. В дополнение к этому шагу американские военные готовились к полномасштабному вторжению. В Джорджию были передислоцированы одна танковая и пять общевойсковых дивизий. Все они были приведены в состояние повышенной боеготовности.

Мир находился в шаге от катастрофы. Война стала не просто вопросом ближайшей перспективы. Казалось, ее гул стал уже реально слышен.

Советский посол Добрынин и Кеннеди-младший встретились накануне карантина. Узы долгих дружеских отношений позволяли им не скрывать друг от друга тревоги. Если бы у них была возможность решить больной вопрос самостоятельно, то нашли бы подходящий компромисс. Но в текущей ситуации каждый представлял свое государство и они не имели ни служебного, ни морального права выйти за границы полученных инструкций. Тем не менее, каждый из них уверил собеседника: лично он готов пойти на все, чтобы не случился ядерный апокалипсис.

Анатолий Федорович сообщил брату президента: капитаны советских судов получили приказ не выполнять незаконных требований американской стороны.

– Не знаю, чем это кончится, но мы намерены останавливать ваши суда, – со вздохом ответил Роберт Кеннеди.

 

***

Монголия.

25 октября.

Слово Максим Валерьевич сдержал. На новом месте, куда советская группа прибыла после того как ничего не нашла на предыдущем, Андрей не видел другого орудия труда, кроме лопаты. Впрочем, он и не расстроился. Вадим занимался земляными работами вместе с ним и выглядел крайне виноватым.

Руководитель пошел дальше в своей карательной педагогике. Право войти в новую пещеру первыми предоставил Вадиму с Андреем.

– Вы же любите быть первооткрывателем, уважаемый? – хмыкнул Максим Валерьевич. – Ну так – вперед. Не буду лишать вас удовольствия.

Вадим уже не хотел лезть в черную дыру. Молодой парень чуть не плакал внутри пещеры.

– Мне страшно, Андрей Иванович! А вдруг здесь кто-то есть? Вам не кажется, что тут как будто кто-то есть?

Нет, Андрею не казалось. Пришлось даже прикрикнуть на Вадима, напомнить, что именно из-за него они и оказались, как говорится на передовой.

Дни ковыряния в земле, казавшиеся Андрею ужасно бесполезными, сменяли один другой.

Во второй пещере тоже ничего не было.

В какой-то момент Андрей даже стал чувствовать злорадство. Те, кто хотел, что-то найти или не найти… они собрали людей по странным, идиотским критериям, притащили в Монголию, и вот теперь уже во второй раз получают свое «ничего». Каковыми бы ни были истинные мотивы этих антинаучных и глупейшим образом организованных исследователей, их инициатор получит по шапке. Собственно, только слабоумный мог бы ожидать чего-то путевого от изысканий в стиле «пойди туда – не знаю куда, найди то – не знаю что».

***

25 октября.

Экстренное заседание совета безопасности ООН.

Атмосфера в зале была настолько плотной, что казалось: любой оброненный предмет вопреки гравитации застрянет в воздухе и зависнет, опровергая научные выкладки Нютона. И настолько взрывоопасной, что желающий закурить мог бы не подносить к сигарете зажигалку – достаточно было бы просто как следует затянуться.

Представитель Советского Союза Зорин сразу почувствовал это, и ждал подвоха. Валериан Александрович понимал, что он будет связан с кубинским вопросом, но вот чего он из-за Хрущева не знал – так это то, что на острове свободы, действительно, были наши ракеты.

Поэтому бесцеремонный выпад представителя Соединенных Штатов застал его врасплох.

– Позвольте мне задать вам один простой вопрос: отрицаете ли вы, посол Зорин, тот факт, что СССР разместил и размещает на Кубе ракеты среднего радиуса действия и пусковые установки для таких ракет? – прямо в лоб спросил Стивенсон. – Да или нет?

Зорину понадобилось несколько секунд, чтобы сориентироваться и он сделал вид, что слушает переводчика.

– Не ждите перевода! – все также бесцеремонно выкрикнул Стивенсон, явно красуясь перед собравшимися. – Вы прекрасно владеете английским языком и без посторонней помощи отлично понимаете, что я вам говорю. Да или нет?

– Я не нахожусь в американском суде! – жестко ответил Валериан Александрович. – И поэтому не хочу отвечать на вопрос, который задается в прокурорском плане. В свое время вы получите ответ!

Но Стивенсон стал еще более настойчивым.

– Сейчас вы находитесь перед судом мирового общественного мнения, – с пафосом заявил он, – и можете ответить «да» или «нет». Вы отрицали существование ракет на Кубе. Я хочу убедиться, правильно ли я вас понял.

– Продолжайте вашу речь, господин Стивенсон. В свое время вы получите ответ!

Стивенсон замолчал, но продолжал с нескрываемой издевкой смотреть на советского посла, пока его помощники вносили в зал Совета увеличенные аэрофотоснимки пусковых установок советских ракет на кубинской территории.

Привыкший скрывать эмоции Зорин ничем не выдал того, что творилось у него на душе…

 

***

Монголия.

26 октября.

– Рад снова увидеть вас, уважаемый Андрей Иванович!

Перед Андреем как из-под земли появился Александр. Андрей не ожидал столкнуться с ним здесь, в коридоре государственного учреждения, куда он зашел по указанию Максима Валерьевича, когда они выехали в город пополнить запасы продовольствия.

– Вижу, вы еще заходили за бумагами, раз идете с пустыми руками, – совершенно буднично продолжал Александр. – Ну, так и не заходите. Ничего важного в тех бумажках нет. Но я вам передам папку. Для вида. Отдадите Максиму Валерьевичу.

Александр кивком предложил Андрею следовать за ним.

– Не спешите. Ваши товарищи закупятся без вас. У нас есть с полчасика на дружеский разговор. Чаю будете? Могу предложить кофе, – продолжал Александр, направляя Андрея в кабинет.

– Для чего вы меня пригласили?

– Ну, что ж вы так – с места в карьер? Может, сначала поговорим на отвлеченные темы? Все-таки давно не виделись.

Несмотря на явно фамильярный тон Александра, его главенство ощущалось в каждом слове и жесте. Андрей понимал: собеседник играет с ним.

– Зачем вы меня пригласили? – повторил он свой вопрос.

– Хотел спросить вас о ваших странных снах. Они вас еще посещают?

– Скажу обо всем. Очень подробно. Но при одном условии, – ответил Андрей, не отводя глаз.

– Простите, что? – вкрадчиво спросил Александр. – А вы уверены, Андрей Иванович, что можете со мной говорить в таком ключе и таким тоном?

– Уверен, что не могу, – согласился Андрей, перевел дыхание и добавил: – но буду.

Андрей снова почувствовал холодок на спине. Он ощутил дрожь в руках и засунул руки в карманы, чтобы скрыть доказательство своей робости.

– Итак? – Александр смотрел на него, не скрывая любопытства.

– Мой друг Артем был замечательным спортсменом. Теперь ему уже не светят никакие соревнования. И это – из-за меня. Вы знаете.

– И?

– Константин Павлович, профессор, который мог за него заступиться в университете, не был в городе. Я разговаривал с его внучкой. Просил ее. Но я не знаю: что сейчас с Артемом.

Андрей набрал в грудь воздуха и сказал, стараясь произносить слова как можно спокойнее и ровнее:

– Мое условие: пусть Артема вернут в университет, если уже отчислили, и путь ему позволят стать тренером. Он – отличный спортсмен. Он всю жизнь мечтал стать чемпионом, а потом – работать с детьми... Ведь еще можно все исправить?

Ему самому не понравилось, как внезапно просительно прозвучал его вопрос. Но он не смог спросить иначе у человека, смотрящего на него глазами, чернеющими пустотой и холодом револьверного дула.

– Почему вы думаете, что я захочу что-то исправлять? Ваш лучший друг обошелся со мной крайне невежливо во время нашей с ним встречи. Мне пришлось забыть о тактичности и надавить на него. И заметьте, Андрей Иванович: та безобразная выходка на стадионе на глазах у представителей союзной сборной произошла исключительно по его собственной инициативе. Я не вливал в него спиртное насильно…

– Я уже в Монголии, – тихо проговорил Андрей. – И я вижу, как быстро продвигается дело. Как будто, вы боитесь не успеть.

Александр прищурился. В его глазах появился хищный блеск.

– И?

– Я так понимаю, что я был выбран из-за моих странных снов. Тех самых, о которых вы сейчас меня спрашиваете. До Артема о них знал только, начальник лагеря. Могу лишь догадываться, но… Вам пришлось перерыть кучу сообщений о странных детях, взрослых людях, чтобы найти такого, как я. Так вот, если я сейчас исчезну… Скажем, повешусь… Считаете, у меня не достанет смелости?

– Думаю, достанет.

– Успеете быстро заменить меня на другого? Аналогичного? Когда осталось исследовать всего одну пещеру?

Александр потер подбородок.

– Не знаю, зачем вам нужен недоделанный провидец, – голос Андрея дрогнул. – Понятия не имею! Но другого недоделанного провидца у вас пока нет. По крайней мере, в нашей группе. Я разговаривал со всеми, с каждым в отдельности. Никто не реагирует на слова «странный сон», «видение» и «ядерная зима». Эти слова, брошенные внезапно и вскользь, никого не заинтересовали – даже настолько, чтобы переспросить…

– Потрясен, – сказал Александр ровным голосом. – Отлично сработано, Андрей Иванович! Никогда не хотели испытать силы в оперативной работе? У вас бы получилось.

Он подошел к столу, снял трубку, набрал номер, а сам указал взглядом Андрею на другой аппарат.

– Не стесняйтесь! Послушайте: вам понравится.

Андрей поднес трубку к уху.

После нескольких долгих гудков на другом конце провода раздалось:

– Спортивная школа, Сергеев.

– Доброго времени суток, уважаемый! Спасибо, что дождались моего звонка. Звоню вам, собственно, с одним и тем же вопросом: как там наш герой Берестов? Продолжает пить?

– Уже две недели приходит на работу трезвым.

– Вот молодец! И как он? Я имею в виду и работу, и учебу.

– Успеваемость в университете средняя. В основном из-за того, что преподаватели относятся к нему с повышенной лояльностью. А занятия секции проводит хорошо. Мальчишки его любят. Занимаются с удовольствием… Если не сорвется, то через полгодика его можно будет перевести с полставки на полную…

– Переведите с завтрашнего дня, – предложил Александр. – Часы у вас имеются. Оформить бумаги – недолго. Жаль, конечно, что парень сорвался, но зачем же ломать ему жизнь? Надо помочь оступившемуся. Вы согласны?

– Конечно.

– Тогда – спасибо вам и до свидания!

Александр положил трубку, жестом попросил Андрея сделать то же самое, а затем спросил:

– Я выполнил ваше условие, Андрей Иванович?

– Да.

– А значит – выполняйте свое. Сейчас мы с вами присядем и обсудим ваши сны и ощущения. Очень подробно. Вы расскажете, что вам снилось, виделось, мерещилось, мечталось, когда вы в составе экспедиции обследовали первую пещеру, а затем – вторую. Не упускайте ничего.

Андрей вздохнул:

– Собственно рассказывать особенно не о чем. Кошмары мне не снятся. Видений нет. Тревоги тоже.

Андрей даже испугался: Александр сделал то, о чем он его попросил, а сам он ничего полезного сказать ему не может. Но тот отнесся к словам парня спокойно, словно, именно такой ответ и хотел услышать.

– Что вы чувствовали, когда входили в две первые пещеры?

– Спокойствие.

– И только?

– А еще удивление. Кажется невозможным, что в тех пещерах вообще может быть хоть что-то устрашающее.

– Замечательно. Но вас ведь не только это удивляет?

– Не только. Во-первых, экспедиция проводится совершенно… по-дурацки… Как будто, весь это археологический антураж – ненатуральный…

– Как раз это к делу не относится. Успеете еще наковыряться в курганах, поездить в правильные экспедиции. Какие ваши годы! Но в целом, вы правы.

Андрей вспылил.

– Послушайте, вы назвали мне цель экспедиции – могила Чингиса. Но мы ищем явно не ее. Ладно я. Но ведь в группе есть действительно серьезные ученые. И все мы смотрим друг на друга с непониманием: то ли мы ничего не смыслим в археологии, то ли вы нас за идиотов держите.

– Ни в коем случае, уважаемый. Да что же вы такой нервный? Собственно, Максим Валерьевич вам сразу же объяснил. Есть версия, что тело Чингиса было в свое время перезахоронено. И именно в гроте. По этой версии, некая организация – неофициальная, как вы можете догадаться, – в свое время нашла могилу Чингиса и перезахоронила его останки.

– С какой целью?

– Чтобы великий воин не попал в цепкие лапы официальных археологов. Скорее всего, они считали это временной мерой, но… есть основания, что великий воин так и остался где-то в пещере.

– Вы не представляете, Александр, как дико это звучит.

– В этом вопросе я с вами, Андрей Иванович, не поспорю: вы – эксперт. Так вернемся к нашим баранам. То бишь к вещам, которые вас удивляют. Что вы хотели сказать во-вторых?

– Все происходит очень быстро. Как будто Максим Валерьевич куда-то спешит… боится чего-то не успеть. Одна пещера – через несколько дней другая. Мы даже толком и не находились внутри, не изучали. Так, собирали всякую ерунду, которую не каждый школьный музей в качестве экспонатов примет… Еще через несколько дней – отправляют к третьей. Что за гонка?

– В предыдущих двух пещерах не было найдено то, что нужно.

– И кто это определил?

– Вы, Андрей Иванович. Вы, мой дорогой. После обследования первой пещеры мы с вами не смогли встретиться и поговорить. Пришлось перенести беседу. Но вы были спокойным в обеих пещерах. И сейчас говорите, что ни один из объектов ни вызвал у вас тревоги, видений, необычных ощущений. Спокойный сон. Никаких кошмаров. Я просто уверен: вы бы тут же почувствовали искомое, если бы оказались рядом с тем, что мы ищем.

– Жалко.

– Чего именно?

– Скажи вы мне это раньше…

– Вы бы ввели меня в заблуждение?

– Да, – признался Андрей. – Из одной только ненависти.

– У вас бы не получилось. Конечно, недоделанных провидцев в группе больше нет, но… если бы вы что-то почувствовали, поверьте: я бы узнал об этот сразу же.

На прощание Александр похлопал Андрея по плечу:

– Две пещеры оказались пустыми. То, что было нужно, – не найдено. Осталась еще одна. Будьте внимательным к своим ощущениям. Если вдруг при приближении к пещере или внутри нее почувствуете внезапный страх или радость… вы поймете, к кому надо обратиться.

Проводив Андрея, Александр выудил из кармана пачку папирос и нервно закурил. Теперь он выглядел старше своих лет, почти стариком, и шрам на его лице, казалось, сделался заметнее и уродливее.

– Эх, мальчик, – процедил он, затягиваясь. – Если бы только знал, как много поставлено на карту. Но ты правильно подметил, мой хороший: мы торопимся, не успеваем. А ведь, действительно, не успеваем. Плетемся в хвосте событий: разбег с Москвой – пять часов, а Москвы с Вашингтоном – еще семь. И все что мы делаем, мы делаем с огромным хронологическим минусом… Мы догоняем события, которые мчатся с ужасной скоростью. Не опоздаем ли?

 

***

27 октября.

Апокалипсис был готов обрушиться на планету ядерными ударами, пролиться кислотным дождем, укутать землю плотным покрывалом ядовитой зимы…

Сила, двигавшая им, какой бы ни была ее природа, с каждым новым днем, с каждым  следующим часом становилась практически осязаемой. Она направляла события, подгоняла их руками конкретных людей. Исполнители порой действовали слепо, порой – с ложным осознанием логики, но для большинства людей, захваченных круженьем страшной карусели, единственным выходом из сложившейся ситуации виделась война.

События развивались с умопомрачительной быстротой, накладываясь одно на другое.

Кеннеди четко обозначил свою позицию: ракеты с Кубы должны быть вывезены взамен на уступки американской стороны. Он был готов обустроить дело минимально унизительным для Советского Союза. Это все, что Президент мог сделать под мощнейшим давлением военных в условиях приближающихся выборов в Конгесс.

Хрущев понимал, что заокеанский партнер делает все, на что способен в сложившейся ситуации. Однако мысль о демонтаже ракет под наблюдением ООН действовала на него, как зубная боль. Но он уже не воспринимал эту идею как абсолютно невозможную.

С каждым днем Никита Сергеевич все яснее и яснее осознавал: сам Кеннеди-то не хочет переходить к военным действиям, но его окружение готово сделать это. И не просто готово – желает этого. Если Советский Союз продолжит придерживаться изначально избранной линии поведения, если проявит упорство, – то этом лишь подыграет тем, кто мечтает нанести по Кубе удар. И чем дольше он, Никита Хрущев, будет хвататься за свою изначальную идею, тем меньше американское руководство будет слушать Кеннеди.

Начались осторожные переговоры, заседания…

Фидель Кастро узнал об этом и крайне удивлен новой позицией Хрущева. Прицел на компромисс со Штатами, допустимость варианта пойти на попятный – пусть и с выдвижением своих собственных условий… Кастро призвал все свое здравомыслие, все свои симпатии к Советскому Союзу, чтобы не увидеть в таком шаге предательство. Он устоял на позициях дружбы с СССР. Но в узких кругах не мог скрыть разочарования.  И в те дни, и спустя много лет Фидель признавался: если бы он только мог предположить, что Советский Союз – в принципе – способен столь резко изменил первоначальный план, то не разрешил бы ввоз ракет!

Более того: в те страшные дни Фидель не верил заверениям американской стороны. Он понимал: пока Хрущев и Кеннеди ищут компромисс, другие ищут возможность воспользоваться ситуацией, чтобы напасть. Его самые страшные подозрения подтверждались данными разведки.

Кастро отправил союзнику письмо, в котором сообщал, что интервенция на остров – неминуема: по его собственным данным, она произойдет в ближайшие двое-трое суток. Едва ли Кеннеди будет в силах остановить эту очевидную провокацию: охваченные паникой американцы требуют жестоких мер против тех, кого сам Президент назвал агрессорами и лжецами! Фидель понимал: если Хрущев не поддержит Кубу ракетами – его страна будет раздавлена, многолетняя борьба за свободу пойдет прахом. Он призвал Советы к решительным действиям и даже дал согласие на превентивный ядерный удар по Штатам: если уж его родина и погибнет, то это произойдет во имя борьбы со всемирным империализмом.

Но Никите Сергеевичу было уже не до идей мировой революции, не до расширения социалистического лагеря. Он понимал, что война уже на пороге. Его задача – предотвратить ядерный апокалипсис, а думать о том, как устроить капитализму политические похороны предстоит позже. При этом Хрущев не собирался предавать Фиделя: Куба не должна стать жертвой советско-американского перетягивания каната, и при любом компромиссном решении необходимо добиться от Кеннеди железных гарантий ненападения на остров.

Одновременно с письмом Фиделя на стол Хрущеву легло донесение от командующего советскими войсками на Кубе. Генерал Плиев сообщал: активность американской стратегической авиации в районе острова усилилась. Хрущев понял: еще чуть-чуть – американские военные готовы, рискнув мировой безопасности, загнать в угол не только его, но и Кеннеди.

– Неужели они не понимают, что, вынуждая его сделать первый удар, они ставят нас перед неизбежностью нанести удар возмездия?! – кричал он Микояну.

– Добрынин передает, что Кеннеди противится, как может. Настаивает на продлении карантинных мер, на дипломатических решениях. Но еще он понимает, как сильно нервирует Фиделя перспектива возвращения его страны в экономическое подчинение Соединенным Штатам, а уж тем более – превращения Кубы в полигон военных действий.

– Мы готовы к компромиссам, но не должны сделать их тотальным проигрышем. Это будет соглашение равных: мы не отступимся от своих требований – ни по Кубе, ни по Турции, – подчеркнул Хрущев. – Мы с Кеннеди будем победителями. Оба.

Микоян согласился с Никитой Сергеевичем. Не стал злить его очевидным выводом: вывод ракет с острова – ни как не будет расценено мировой общественностью в качестве выигрыша.

Пока политики отчаянно решали, как остановить катастрофу, неизвестная сила ускоряла события, превращала начало войны в ситуативное решение рядового исполнителя.

Советские военные заметили американский самолет вблизи Гуантанамо. Плиева не было на месте и – не дождавшись его указаний – генерал-майор Леонид Гарбуз дал команду стрелять. Самолет был уничтожен. Пилот Рудольф Андерсен погиб. И Кеннеди стоило больших усилий выстоять против жуткого нажима со стороны собственных военных, чтобы не дать приказ на ответный удар.

Еще один американский самолет чуть было не стал мишенью. Пилот Чак Молтсби, направляясь к Северному полюсу для стандартной процедуры заборы проб воздуха на предмет ядерных испытаний, по неизвестной причине не отключил гидрокомпас от магнитого. Забывчивость едва не привела к гибели летчика и еще миллионов людей. Из-за северного сияния Молтсби не сразу заметил, что отклонился от заданного курса и вошел в советское воздушное пространство. Если бы поднятые по тревоге МИГи сбили его... Но, к счастью, пилот вернулся на базу.

В тот же день два других американских самолета были обстреляны зенитками во время облета Кубы на малой высоте.

Донесения об этих событиях холодили кровь и Хрущеву, и Кеннеди. Недопонимание, чрезвычайная ситуация, провокация, – каждый понимал, что с каждым новым таким событием их собственное желание сохранить мир становится все менее и менее значимым.

 

***

Вашингтон.

27 октября.

около 23.00.

– Добрый вечер, господин Добрынин!

– Хочу в это верить, господин Кеннеди! И я бы, не задумываясь, расстался со своим правым глазом, чтобы он вечер был действительно добрым

Анатолий Добрынин окинул беглым взглядом кабинет Роберта. Кругом царил беспорядок, столь несвойственный для Кеннеди-младшего.

– Роберт, вы выглядите крайне утомленным. Вам удается хоть немного поспать?

Тот указал рукой на диванчик, на которым валялся скомканный клетчатый плед.

– Могу спросить то же самое и у вас, Анатолий.

– У нас есть такое выражение: на том свете выспимся; но сейчас оно звучит уж очень…

– …пророчески?

Роберт тряхнул головой, будто бы отгоняя страшные мысли.

– Анатолий, я понимаю: сейчас Советская сторона делает все возможное, чтобы сохранить лицо, спасти Кубу и не допустить трагедии, но… Скажу прямо: ситуация вот-вот выйдет из-под контроля и грозит породить цепную реакцию. Моему брату все тяжелее и тяжелее удерживать военных от рокового шага. Уверен: Никита Сергеевич – в таких же невыносимых условия.

Джон просил передать вам буквально следующее: он готов дать гарантии ненападения на Кубу и скорейшего снятия с нее блокады… карантина… Бог мой, нам сейчас не до стилистических изысков!

– Прекрасно вас понимаю. Я немедленно передам ваши слова Никите Сергеевичу.

– Это не все. Озвученные мною гарантии мой брат может дать – пока. Он еще в состоянии сделать это, но время работает против нас. Оно словно ополчилось на нас.

– Вы правы. Тогда – не будем терять драгоценных часов. Но я должен задать вопрос по Турции.

– Анатолий, я был к нему готов. Вот вам практически официальный ответ: если в этом единственное препятствие к достижению упомянутого выше урегулирования, то президент не видит непреодолимых трудностей в решении вопроса.

Добрынин кивнул.

 

***

Москва.

28 октября.

около 07 утра.

– А все-таки Кеннеди основательно навредил себе своим выступлением. Паника-то  продолжается. Люди бросают дома, толпами отправляются к мексиканской границе, там на трассах уже многокилометровые пробки. Этим полу-беженцам не хватает воды, продуктов… а их брошенные дома – совершенно беззащитны перед мародерами. Что теперь Джону делать со всем этим? С какими словами к избирателем обращаться? Как успокаивать? Какими посулами задабривать?

Никита Хрущев обращался к Анастасу Микояну.

– Да, Никита Сергеевич, советские люди не знают ничего и ничего не боятся.

– И это правильно. Что бы в мире ни происходило – отдельный человек повлиять на ситуацию не может. Раз уж разбираться с проблемами работа политиков – так пусть они и наживают себе бессонницу, язву желудка… ну, или хотя бы – лысину.

Хрущев звонко похлопал ладонью себя по голове.

– Простые люди не должны жить в страхе, что бы ни происходило. До тех пор, пока трагедия еще не произошла… или не превратилась в неизбежность… незачем нагнетать обстановку.

Микоян кивнул.

– И все же… Вам страшно, Анастас Иванович?

– Да, – признался Микоян. – Я пережил одного из своих сыновей. Не хочу потерять второго…

– Понимаю вас. Понимаю.

– Кризис на Кубе может кончиться гибелью сотен сыновей, дочерей, матерей… Кеннеди не хочет этого. Мы знаем. И мы не хотим войны. И он это знает. Но сейчас все зависит не только от нас. У наших военных глаза горят, заметили? Думают, если мы предпримем жесткие меры – окажемся на коне. И со щитом. Точно также рассуждают и американские военные. Но реальность такова: тот то вмешается в ситуацию жесткой рукой – развяжет ядерную бойню. И какая будет разница: кто окажется со щитом, а кто – на щите? Никита Сергеевич, думаю, что мы не можем больше ждать. Пора обращаться к Кеннеди.

– Если мы подождем еще немного, он предложит компромисс первым, вы так не считаете?

– Возможно. Но только – совсем немного. Никита Сергеевич, вы сегодня мрачнее обычного. Почему?

– Помните, что я говорил, что мы победим вместе с Кеннеди? Я понял, что заблуждался. Не будет двух победителей. Не будет. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: даже если самый первый шаг сделает Кеннеди, то наш вывод ракет будет воспринят как слабость… пусть они и уберут свое оружие из Турции и дадут гарантии ненападения на остров.

– Их пропаганда развернет это именно так. Однако Советский Союз…

– Нет, Анастас Иванович, нет, – болезненно перебил собеседника Хрущев. – Не слабость Советская Союза! Здесь мы им поблажки не дадим! Я о другом. Моя личная слабость! Моя! Знаешь, что скажут все эти наши доблестные военные, все эти мудрые члены ЦК? Они скажут: Никита – слабохарактерный, куда ему до Сталина! Вот кто довел бы дело до конца железной рукой, а Хрущев – не смог!

В глазах Никиты Сергеевича застыл вопрос. Микоян не отвел взгляда, но и прямого ответа не дал.

– История все расставит по своим местам. А вам стоит уподобиться хирургу: врачуете страшную травму, останавливаете кровь, накладываете швы и не думаете – останутся ли шрамы, вернется ли подвижность конечности… главное – человек спасен от смерти. Сейчас нужно думать только об этом, Никита Сергеевич. Иосиф Виссарионович одобрил бы это.

По лицу Хрущева было видно, как сильно он недоволен словами Микояна, но говорить он ничего не стал.

 

***

Монголия.

28 октября.

12.00.

– Новая пещера, последняя, – не без радости сказал Андрею Дмитрий Петрович. –  Когда мы приехали сюда, я даже не стал к ней подходить. Услышал от коллег, что вход и несколько внутренних туннелей уже расчищены. Там еще рабочие были.

– Меня тошнит от этой экспедиции. Черт-те что...

Андрей сплюнул.

– Вы ожидали чего-то другого?

– Ожидал настоящей работы. Раз уж меня сорвали с места, то хотя бы дело стоящее предложили. А здесь что? Вошли в пещеру. Походили с умным видом по туннелям, перевернули камни, понабрали какой-то дряни… совершенно ясно, что для вида… И все – бегом!

– Ну, ничего, зато все скоро кончится. Вернетесь домой. Подождите, кажется, нам Максим Валерьевич рукой машет.

Руководитель собрал группу и объяснил. Эта пещера – самая важная. Даже кое-что удалось найти. Андрей едва скрыл усмешку: кому именно, хотел бы он знать? Монгольским землекопам? Ученые-то под землю еще не спускались.

– А теперь – о планах на ближайшее будущее, – вещал Максим Валерьевич. – Сейчас я возьму нескольких человек, и мы уедем в город. До утра. Нужно привезти в лагерь исследовательское оборудование. Мы вернемся утром. С нами будут техники – они все и объяснят. И не только. Они настроят оборудование, отладят и спустятся в пещеру вместе с вами.

 

***

Москва.

28 октября.

10 утра.

– Вы согласитесь вывести свои системы вооружения с Кубы под соответствующим наблюдением представителей ООН, а также предпринять, с соблюдением соответствующих мер безопасности, шаги по остановке поставок таких же систем вооружения на Кубу, – зачитывал Хрущев сообщение от Джона Кеннеди на экстренном заседании Президиума ЦК на своей даче в Ново-Огареве. – Мы же со своей стороны соглашаемся при условии создания с помощью ООН системы адекватных мер обеспечивающих выполнение данных обязательств: быстро отменить введенные в настоящий момент блокадные мероприятия; дать гарантии ненападения на Кубу.

Никита Сергеевич обвел членов Президиума взглядом.

– Судя по всему, мы все-таки достигли желаемого, – заключил он. – И хоть дело пошло не так, как планировалось изначально, но результат-то, результат!

Никита Сергеевич почти победно посмотрел на товарищей.

– Для большого оптимизма причин, тем не менее, нет, – подал голос кто-то из собравшихся. – Мировое сообщество понимает: причина нашего согласия – нажим со стороны Штатов. Нельзя соглашаться поспешно, а иначе все это будет выглядеть неприглядно: мы завезли ракеты, наткнулись на ответные меры…

– Сейчас главное задача – сохранить мир, – громко сказал Микоян. – Все остальное - второстепенно.

Хрущев посмотрел на Анастаса Ивановича с благодарностью, но такая предельная резкость все же была неприятной.

– Не такая уж второстепенная: американскому президенту сейчас – ничуть не легче,  – сказал он, уже без боевого задора. – И тоже приходится думать о сохранении лица.

– И мы должны друг другу помочь, – снова подал голос Микоян.

– Давайте не будем спешить. Надо скрупулезно все просчитать. Советский Союз должен снизойти до согласия, а не хвататься за него, как утопающий за соломинку. Хотя – по факту – в этой ситуации как минимум, двое утопающих. А в итоге на дно может уйти весь мир.

 

***

Несколькими часами позже

В пылу обсуждения члены Президиума не обратили внимания на то, как из комнаты осторожно, стараясь не мешать ходу дискуссии, вышел помощник Хрущева Трояновский. Однако возвращение его заметили все.

Олег Александрович, не стараясь приглушить шаги, прошел вперед и без вступлений сообщил:

– Товарищи, мне сейчас звонил Добрынин из Вашингтона, – голоса в комнате моментально стихли. Повисла напряженная тишина. – Передал мне слова Роберта Кеннеди. Процитирую то, что успел записать.

В полнейшей тишине прозвучало:

– Роберт Кеннеди опасается, что президент США испытывает сильное давление со стороны военных. Он говорит, что Джон Кеннеди должен получить ответ на свое послание сегодня же. Потом будет уже поздно. У нас осталось очень мало времени для разрешения проблемы.

Слова Третьякова произвели на Хрущева молниеносный эффект. Он встал со своего места и жестко сказал:

– Как видим, дальнейшее обсуждение для нас – непозволительная роскошь. Члены Президиума были оглушены таким заявлением. На лицах читалось недоумение: человек, который с таким возмущением осуждал единоличность решений Сталина, теперь поступает точно  также.

Но Хрущеву было не до чтения мыслей по лицам. Уже через несколько минут он диктовал письма Кеннеди. Осознавая, что счет идет уже на минуты, Никита Сергеевич распорядился передать послание американскому президенту в радиоэфире.

«28 октября 1962 года

Уважаемый господин Президент!

Получил Ваше послание от 27 октября с. г. Выражаю свое удовлетворение и признательность за проявленное Вами чувство меры и понимания ответственности, которая сейчас лежит на Вас за сохранение мира во всем мире.

…

Чтобы скорее завершить ликвидацию опасного конфликта для дела мира, чтобы дать уверенность вcем народам, жаждущим мира, чтобы успокоить народ Америки, который, как я уверен, так же хочет мира, как этого хотят народы Советского Союза, Советское правительство в дополнение к уже ранее данным указаниям о прекращении дальнейших работ на строительных площадках для размещения оружия, отдало новое распоряжение о демонтаже вооружения, которое Вы называете наступательным, упаковке его и возвращении его в Советский Союз.

Г-н Президент, я хотел бы еще раз повторить, о чем я уже писал Вам в своих предыдущих письмах, что Советское правительство предоставило правительству Республики Куба экономическую помощь, а также оружие, поскольку Куба, кубинский народ постоянно находились под непрерывной угрозой вторжения на Кубу.

…

Я с уважением и доверием отношусь к Вашему заявлению, изложенному в Вашем послании 27 октября 1962 г., что на Кубу не будет совершено нападения, не будет вторжения, причем не только со стороны Соединенных Штатов, но и со стороны других стран западного полушария, как сказано в том же Вашем послании. Тогда и мотивы, побудившие нас к оказанию помощи такого характера Кубе, отпадают. Поэтому мы и дали указания нашим офицерам (а эти средства, как я уже сообщал Вам, находятся в руках советских офицеров) провести соответствующие меры по прекращению строительства указанных объектов, демонтажу их и возвращению их в Советский Союз. Как я Вам уже сообщал в письме 27 октября, мы согласны с Вами договориться о том, чтобы представители ООН могли удостовериться в демонтаже этих средств.

Таким образом, если основываться на Ваших заверениях, которые Вы сделали, и наших распоряжениях о демонтаже, то налицо все необходимые условия для ликвидации создавшегося конфликта.

…

Г-н Президент, я доверяю Вашему заявлению, но с другой стороны, есть безответственные люди, которые захотели бы сейчас осуществить вторжение на Кубу и тем самым развязать войну. Если мы делаем практические шаги и заявляем о демонтаже и эвакуации соответствующих средств с Кубы, то, делая это, мы одновременно хотим создать уверенность у кубинского народа в том, что мы находимся вместе с ним и не снимаем с себя ответственности за оказание помощи кубинскому народу.

Мы убеждены, что народы всех стран, как и Вы, господин Президент, правильно меня поймете. Мы не угрожаем. Мы хотим только мира. Наша страна сейчас находится на подъеме. Наш народ наслаждается плодами своего мирного труда. Он достиг огромных успехов после Октябрьской революции, создал величайшие материальные, духовные и культурные ценности. Наш народ пользуется этими ценностями и хочет развивать дальше свои успехи, хочет своим упорным трудом обеспечить дальнейшее развитие по пути мира и социального прогресса.

…

Мы ценим мир, может быть, даже больше, чем другие народы, потому что мы пережили страшную войну с Гитлером. Но наш народ не дрогнет перед любым испытанием, наш народ доверяет своему правительству, а мы заверяем свой народ и мировую общественность, что Советское правительство не даст себя спровоцировать. Но если провокаторы развяжут войну, то они не уйдут от ответственности и от тяжелых последствий, которые принесет им война. Но мы убеждены, что победит разум, война не будет развязана и будет обеспечен мир и безопасность народов.

В связи с ведущимися сейчас переговорами и. о. Генерального секретаря г-на Тана с представителями Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Республики Куба Советское правительство направило в Нью-Йорк первого заместителя министра иностранных дел СССР В.Кузнецова для оказания содействия г-ну Тану в его благородных усилиях, направленных к ликвидации сложившегося опасного положения

С уважением к Вам

Н.Хрущев».

Письмо было передано в эфир в 16.00. А за час до начала трансляции на Кубу был послан приказ о демонтаже стартовых площадок.

 

***

Монголия.

28 октября.

20.00.

Семь человек, оставшихся в лагере, расселись вокруг костра и завели пустопорожние разговоры. В голове у каждого был один вопрос: какие именно окончательные инструкции они получат завтра.

Внезапно этот вопрос прозвучал вслух.

– А вот мне интересно, что же мы сможем найти?

Было непонятно, кто именно из сидящих у костра людей озвучил этот вопрос. Он повис во вдруг образовавшейся напряженной тишине, ожидая ответа.

– Лично мне это очень напоминает поиски на могиле Тамерлана, – также внезапно ответил Дмитрий Петрович. – Там шла речь о книгах, рукописях, но настоящая цель изысканий заключалась в другом…

Все посмотрели на него, ожидая продолжения.

– В последнее время я стал все чаще и чаще вспоминать прошлое, – печально улыбнулся профессор. – Наверное, это – старость. Но с самого первого дня, когда я получил предложение принять участие в этой экспедиции, я только и думал что о могиле Тимура. Мне даже снилось: я, молодой парень, снова нахожусь около некрополя, выполняю мелкие поручения, пью с рабочими чай, зачарованно слушаю ученых, вижу местных жителей. И еще не знаю, что вскоре мне придется экстренно вернуться в родной город, увидеть руины своего дома и узнать, что первая жена с дочкой погибли… Эти воспоминания с каждым днем делались все навязчивее и навязчивее. А теперь у меня такое ощущение – словно я снова переживаю те события…

– А вы нам не говорили, что были там, – сказал Андрей.

– Да, верно, – согласился Дмитрий Петрович. – Не знаю сам, почему сейчас начал… Нам говорили, что позиция Сталина однозначна: все должно быть сделано максимально быстро. Об этом во время работ знали все, но никто это не проговаривал вслух. Огромный интерес вождя к культурному наследию в условиях, когда агрессор не скрывал своих намерений к нападению, был, мягко говоря, странным. И никто из знаковых фигур тех исследований не верил в официальную версию о целях работ. Общее знание того, что от ученых ждут обнаружения вовсе не бесценных музейных экспонатов, а ключа к некой тайне, витало в воздухе. Тайне – в корне противоречащей принципам чистой науки. Тайне мистического характера.

– Вы сейчас начнете про артефакт, в котором жил дух войны? – спросил парень, которого, как Андрей едва смог вспомнить, звали Валей.

– Дух войны… Он в те годы в воздухе витал. Но Советскому Союзу нужна была не война, а отсрочка… хотя бы – небольшая…  Так что я не говорю о предмете, в котором было заточено рвущееся наружу зло. Я говорю об артефакте, способном спасти мир… или хотя бы продлить его еще на недолгий период… чтобы Советский Союз смог лучше подготовиться к вторжению… к неизбежному вторжению… И говорю об этом совершенно серьезно.

– Сталин и мистика? – спросил другой молодой человек, имени которого Андрей припомнить уже не смог. – Как-то не вяжется.

– Почему нет? Большая политика – такое дело, в котором легко увязываются самые что ни на есть несвязуемые понятия и события. На войне все средства хороши. Для сохранения уже надломленного мира тоже. Не забывайте: Джугашвили был семинаристом. Верил он или нет в божий промысел – на эту тему можно долго размышлять и даже спорить. Но знания, полученные во время учебы, он применял блестяще. Но сейчас речь не об этом.

Повисла тишина, в которой были слышны лишь потрескивания веток в костре. Тишина все еще продолжала скрывать в себе вопрос: «А что же ищем мы?».

– Очень скоро мы войдем в пещеру, – проговорил Дмитрий Петрович. – Что мы будем искать? Гробницу, саркофаг, могилу – заранее скажу: ничего этого там не будет. Скорее всего, в этой пещере никогда и не было даже ровесников Чингиса или их прямых потомков. Зато здесь были люди – ровесники наших дедов или даже отцов. Они пришли сюда в большой спешке, скрываясь от страшной угрозы. Они хотели что-то спрятать. Что-то такое, что нельзя было открыть миру. Думаю, Максим Валерьевич не обманывал нас, когда озвучивал эту идею – абсолютно дикую с первого взгляда.

– Так что же? Артефакт, способный спровоцировать новую войну?

– Да. И вместе с ним – артефакт, способный сохранить мир. Они всегда – вместе. Их не хранят один отдельно от другого. Потому что в каждом из них – часть души великого человека, чья милость была щедрой, а злые порывы – убийственными для целых поколений. И мы не должны повторить ошибки тех, кто вскрывал могилу Тамерлана. Они выпустили на волю воина, но оставили плененным миротворца.

– Но ведь сейчас не сорок первый год, – сказал Андрей. – Это тогда, как вы говорите, дух войны в воздухе витал. Разве сейчас не по-другому?

– Боюсь, что нет. Подумаем логически: не слишком ли мы радуемся тому, что Куба обрела свободу? Расширение социалистического лагеря – это, конечно, здорово, но…

– А вот на этом месте я вынужден прервать ваше занимательное выступление, дорогой профессор, – прозвучал мягкий, но строгий голос. – Иначе вы в своих логических рассуждениях зайдете дальше, чем нужно.

Все повернули головы в строну говорящего. Это был Вадим.

– Вы все верно говорите, Дмитрий Петрович, – улыбнулся он. – Вы прямо-таки выполнили мою работу. Сказали все то, что должен был сказать я – буквально через полчаса.

Все онемели. Их поразил не только смысл сказанного, но и то, как резко изменился вчерашний простой рабочий. Нет, не внешне: он оставался невысоким и тщедушным парнем. Изменились глаза: в них четко проявилась уверенность, властность. Теперь перед ними был уже не мальчик принеси-подай-уйди-не мешай, а человек, чьи распоряжения должны и будут беспрекословно исполняться.

– Хронология очень важна для нашей работы. С того момента, как лишние люди уехали отсюда, все должно было происходить точно по часам. Но я следил за временем и понял, что ваши излияния-воспоминания не внесут суматохи. Они очень даже кстати.

Сейчас вы допьете чай, докурите. А потом мы войдем в пещеру. Все эти точные измерительные приборы, за которыми Максим Валерьевич с другими уехал в город, – они нам ни к чему. Это – повод, чтобы избавиться от лишних людей. То, что мы будем искать в пещере, – эти вещи можно будет отыскать без точных приборов. Ориентируясь на интуицию одного из вас. Я говорю о вас, Андрей Иванович.

Вадим перевел взгляд на Андрея, и тому на миг показалось, что перед ним – Александр.

А Вадим внезапно перешел на ты:

– Не отходи от меня далеко. Как только что-то почувствуешь – сразу говори.

Затем он обратился уже к Дмитрию Петровичу.

– Вы правы, уважаемый, – те, кто прятал нужные нам артефакты… они делали это в страшной спешке. У них не было времени долбить камень, запечатывать гранитные камеры, кропотливо маскировать место. У них не было даже достаточно времени, чтобы полностью скрыть следы своего пребывания в пещере.

– Так что же мы ищем? – спросил профессор.

– Естественное углубление в породе, закрытое камнями. Возможно, как-то отмеченное: палка, другой камень, кость, некий знак…

Там, внутри, будет два больших продолговатых свертка. Скорее всего – обернутых шкурами. Каждый нужно будет внимательно изучить, чтобы, не используя зрение, отличить черного от белого.

– Сульде! – воскликнул Дмитрий Петрович.

– Да, уважаемый. Есть версия. что в одной из пещер… надеюсь, именно в этой – два сульде. Два знамени Чингиса. Черное должно быть сожжено. Очень важно: оно должно быть уничтожено закрытым. Белое – должно быть развернуто в лучах восходящего солнца и пропитано ветром. И тогда вы, я, вся планета, возможно, еще избежит страшной войны. Той самой, последствия которых тебе и снились, Андрей.

Вадим улыбнулся с искренним добродушием.

Сульде – Знамя Духа – это копье с закрепленными на нем конскими прядями. Веками сульде имелось у каждого азиатского воина-кочевника. Оно было знаком связи воина и высшими силами. С ним обращались как с частицей высших сил. Знамя из конского волоса ставилось воинами перед шатрами, оно всегда должно было находиться под открытым небом, на ветру. Считалось, что связь между воином и знаменем настолько сильна, что после смерти человека его дух переселялся в сульде.

У Чингисхана было два сульде: одно для мирного времени – из белых конских волос, другое для войны – из вороных прядей.

Многие века белое и черное сульде великого воина хранили монахи в буддийского монастыря в долине Лунной реки. Поскольку неразделимые святыни должны были быть рядом, чтобы обеспечить спокойную жизнь.

Однако знамена, по легенде заключавшие в себе две половины души великого воина, были вожделенной целью для многих честолюбивых властителей. Многие хотели усилить мощь своих войск силой души Чингиса. Но оберегом святыни стала легенда: на того, кто освободит черное сульде, вынесет напитаться свежим ветром под первыми лучами восходящего солнца, обрушится страшное проклятие. Проклятие падет и на всех его потомков. А высвободившаяся часть души Чингис-хана заставит людей начать большую войну, в которой не будет ни победителей, ни побежденных – останутся одни лишь выжившие.

Но в 30-х годах двадцатого века – в крайне непростой политической ситуации – святыня Святыня исчезла. Поговаривали, что неизвестными монахами белое и черное сульде Чингиса были спасены от осквернения – увезены: сначала в Улан-Батор, а затем – в неизвестное место. Сохранились и слухи о том, что знамена были надежно спрятаны – чтобы продолжать защиту мира.

 

***

Монголия.

28 октября.

21.00.

– Пора! – сказал Вадим, вставая. – Со мной пойдут Андрей и Дмитрий Петрович. Остальные – оставайтесь наверху.

Проход вниз был очень крутым и узким. Пока спускались, Андрей несколько раз едва не упал. Пещера оказалась довольно просторной – от довольно просторной округлой площадки отходило несколько туннелей. Пахло сыростью и гнилью, где-то журчала вода.

– Не думаю, что нужно углубляться в туннели, – сказал Вадим. – У тех, кто прятал сульде, не было времени мотаться по ним взад-вперед. А кроме того: там сыро. Сульде надо было прятать в сухом месте, чтобы не испортить святыни.

– Давай, Андрей! – попросил-приказал Вадим, вручая ему карманный фонарик. – Мы с профессором тоже будем осматривать все здесь, но, как я уже сказал: вся надежда – на тебя. Мы будем молчать, чтобы не мешать тебе. Но скажу тебе сразу: если ты что-то почувствуешь и захочешь это скрыть – Дмитрий Петрович тебе это не позволит. Как не дал выскочить на ходу из поезда.

Андрей даже не удивился.

Они ходили вдоль стен, всматриваясь в сами стены, в пол, в потолок. Так прошло неизвестно сколько времени. В отличие от предыдущих пещер, эта сразу же показалась Андрею подозрительной, он почувствовал тревогу – тягучую, нудную. Но он не мог сообразить, куда манит его эта тревога, что призывает сделать. Он даже разозлился: в день, когда погибла мама, он волновался именно из-за нее; а тогда, в лесу, он интуитивно побежал в нужном направлении. Почему же сейчас иначе? Как во сне, который ты не знаешь, к чему приложить?

Внезапно груда камней у стены, мимо которой он проходил уже несколько раз, привлекла его внимание. Как если бы кто-то его шепотом окликнул.

– Кажется, я что-то почувствовал!

Вадим молнией оказался возле него:

– Ничего не трогай!

Осмотрев стену, возле которой лежали валуны средних размеров, Вадим победно воскликнул:

– Точно! Посмотри!

Он указал рукой на два валуна – на них были едва заметные крохотные гаревые капли, Вадим стал методично и с силой толкать вполне естественным образом лежавшие на полу камни. Андрей и Дмитрий Петрович присоединились к нему, валуны оттаскивали к противоположной стене. Под камнями оказалась глубокая узкая впадина. Устремленный вниз луч фонарика выхватил из темноты длинный сверток – как и предполагал Вадим – очевидно, из шкур.

Еще несколько минут и сверток лежал на полу пещеры.

– Судя по форме и величине этой штуки, мы нашли именно то, что искали, – сказал сухо Вадим. – Это сульде. Но там их – два. Мы должны выбрать одно, а второе уничтожить.

– Почувствуй, что здесь! – приказал Вадим к Андрею. – Будь внимателен.

Андрей положил руки на сверток. Закрыл глаза. Несколько минут он ощущал лишь холод туго обернутых вокруг чего-то звериных шкур. Ворсинки шкур покалывали ладони, постепенно согреваясь от тепла ладоней.

Вадим не торопил. Он наблюдал за Андреем с внимательностью тигра, затаившегося в засаде и взирающего на жертву – готовый в любой момент броситься вперед.

В ушах Андрея стояла тишина. Но вот она перестала быть абсолютной. Стали слышны проникающие через дыру прохода человеческие голоса. Хотя люди говорили шепотом, Андрей мог разобрать чуть ли не каждое слово. Однако его внимание сосредоточилось на легком журчании – подобному журчанию воды. Это журчание стало складываться в мелодию. Нет, в почти музыкальный человеческий голос. Андрей сосредоточенно вслушивался в этот голос. Ему казалось, еще чуть-чуть – и он поймет, о чем он говорит.

И вдруг в его голове прозвучало четко и настойчиво:

– Выпусти меня!

Андрей не сразу понял: было ли это сказано только в его голове или же кто-то из товарищей выкрикнул это снаружи.

Но на него снизошла полнейшая уверенность: со шкурами можно обращаться вполне свободно.

– Шкуры надо снять, – сказал он. – Каждое сульде завернуто отдельно.

Вадим вытащил из кармана сапожный нож. Осторожно перерезал кожаные завязки и с помощью Дмитрий Петровича распеленал два свертка, наложенные один на другой. Тонкие длинные свертки положили рядом.

– Тоже шкуры, как я и думал, – констатировал Вадим таким тоном, что именно звериная шкура имела для решения поставленной перед ними задачи самое важное значение.

Он кивком головы приказал Андрею продолжать.

Андрей положил руки на один из свертков, четко ощутив внутри цилиндр древка. Постарался сосредоточиться. Но силы уже покидали его. Сконцентрировать внимание получилось с большим трудом. Ему даже подумалось, что он уже ничего не сможет почувствовать. Но в опровержение своих сомнений Андрей ощутил в ладонях странное тепло, почти жар.

– Огонь, – произнес он. – Что-то горит.

И вдруг словно увидел себя со стороны: он стоял раскаленной летней степи, подняв ладони к солнцу. Его лучи жгли нестерпимо. Но было очень приятно. Как в детстве, когда он лежал на самом солнцепеке у реки и едва не плавился от зноя.

Андрей быстро переложил руки на другой сверток. Видение не исчезло: он все также видел себя в раскаленной степи с возведенными ввысь руками. Но внезапно все его существо начало наполняться гневом. Вдруг вспомнилось, как Вика крикнула ему «Ненавижу тебя!». А потом он увидел человека – бледного, колышущегося от страха на подгибающихся ногах. Оборванный и избитый он стоял в какой-то темной комнате. Напротив него был мужчина в фашисткой форме – протягивал ему заряженный пистолет. Этот измученный человек должен был выстрелить в девушку в едва скрывающем наготу разодранном платье. Она сидела в углу – заплаканная и несчастная, затравленно глядя на стоящих мужчин. И тот, в котором Андрей сразу же почувствовал родственника, взял пистолет трясущейся рукой, приставил его к своей груди, потом – к голове. А потом, зарыдав, направил его на девушку.  И выстрелил… Киношная смена картинки – и этот же человек – уже ровно стоящий на ногах, без кровоподтеков на лице, отъевшийся расстреливает из пистолета советских людей. Убивает спокойно, глядя в глаза жертвам… улыбаясь… Еще смена картинки – и этот же мужчина лежит на деревянном полу, через всю грудь – черные дырки от автоматной очереди… Он даже увидел лицо солдата, который застрелил фашистского пособника… И в ужасе узнал в нем молодого Константина Павловича. Еще одна смена картинки – и Андрей увидел посиневший труп пристреленного предателя… Своего родственника… Андрей узнал отцовского брата… И обомлел, насколько он был на него похож! Практически один в один! Ненависть душила Андрея… Это все из-за него!

Его пальцы судорожно и грубо сжали шкуры. Дмитрий Петрович с удивительным для его возраста проворством подскочил к Андрею и обхватил его за плечи.

– Полегче, Андрюша!

Андрей тяжело дышал, приходя в себя.

– Это – оно? – спросил Вадим.

– Да, – выдохнул Андрей.

– То есть – левое?

– Да.

– Сейчас я вынесу его наружу и сожгу. Костер уже готов. Вы ждете здесь. Сидите спокойно. И молча. Ничего не трогайте.

– На всякий случай, держи! – Вадим протянул Андрею другой сапожный нож. – Белое сульде мы будем раскрывать вместе.

Он ушел. Андрей и Дмитрий Петрович остались в пещере.

– Он все правильно делает, – облегченно и тихо заговорил Дмитрий Петрович. – Легенда или не легенда, а пусть лучше черное сульде будет уничтожено.

– Ерунда! Легендарное знамя Чингис-хана в костер… Из-за предрассудков… Это ж надо было додуматься! – мысленно ответил Андрей и отвернулся к стене. Спорить вслух не было сил.

Но профессор не унимался. Он продолжал дрожащим голосом обиженного старика.

–  Я прошел всю войну, я знаю, как она ужасна. И самый большой ужас – не передовая, нет… И не то, что твои товарищи гибнут на твоих глазах. Самый большой ужас – это детские смерти… Я видел. Я знаю. И у меня – внуки. Мне за них страшно. Если нужно сжечь знамя Чингис-хана, чтобы не началась новая война – так пусть оно горит! Вот будут у вас свои дети и внуки, молодой человек, так я посмотрю – что вы будете про предрассудки говорить!

Андрей вскинул голову. Он был уверен, что Дмитрий Петрович не мог его слышать. Он ничего не говорил с того момента, как ушел Вадим. Губы болезненно слиплись.

– Я почти все забыл, – говорил Дмитрий Петрович. – Почти все забыл про то, как мы Маутхаузен освобождали. Это было слишком страшно, чтобы помнить. А вот это – мешки со скальпами – помню. Мы вспороли мешок. А оттуда вывалилось несколько… Я не понял сразу, что это… Взял в руки… сбившиеся детские волосенки…

Старик заплакал в голос:

– Столько я видел горя людского… Человеку нельзя столько горя видеть… Но не плакал никогда. Даже когда про гибель первой жены и дочки узнал… А как детские скальпы увидел – зарыдал в голос! Мои воспоминания… они меня изнутри убивают…

Андрей оглянулся на Дмитрия Петровича. Он сидел на полу. По его посеревшему от пещерной пыли лицу текли слезы, оставляя мокрые блестящие дорожки. Двумя руками он закрыл рот, словно не желая, чтобы горькие слова сорвались с его губ….

– Извините за несдержанность, Андрюша, – вновь заговорил Дмитрий Петрович.

– Хоть вы молчите, но я вас слышу, – мысленно сказал Андрей. – Вам это не кажется странным?

– Нет, – ответил ему Дмитрий Петрович, не раскрывая рта. – Мне кажется, что вблизи сульде это вполне нормально. Тем более, для таких людей, как мы с вами. Вы уже поняли, что я вообще могу читать мысли.

– Там кто-то есть! – раздался со стороны входа в пещеру громкий голос.

Андрей с Дмитрием Петровичем переглянулись. Они сразу поняли: это – чужие люди. Они пришли не с добром. Они пришли убивать. Они пришли за сульде.

Андрей с Дмитрием Петровичем также поняли: их товарищи уже мертвы.

– Андрюша! – направил ему мысленный посыл Дмитрий Петрович. – Хватайте сульде и бегите!

– А вы?

– Не задавай глупых вопросов, мой мальчик! Уходи в любой туннель. Спрячься в темноте! Дождись, когда они уберутся отсюда.

Андрей подхватил сульде, выключил фонарик и наощупь двинулся к тоннелю.

– За мной! – мысленно позвал он Дмитрия Петровича.

– Я останусь здесь. Они должны кого-то найти, чтобы убедиться, что расправились со всеми.

Андрей не стал пререкаться. Ведя рукой по стене, чтобы понимать направление шел все дальше и дальше.

Дмитрий Петрович – также в полной темноте – двинулся навстречу пришельцам.

– Кто здесь? – нарочито громко спросил он. – Вадим, это ты? Мне надоело здесь сидеть одному. Я – пожилой человек. Тут холодно. У меня разболятся суставы…

Глухи звуки ударов прервали его торопливую речь.

Удаляясь дальше и дальше, Андрей слышал – не понимая, реально или в мыслях, - как Дмитрия Петровича спрашивали, где находится то, что нашли «паршивые копатели», и кто был с ним в пещере…

Он шел все дальше и дальше, прижимая к себе сульде, стараясь не шуметь. Он не замечал, в какие коридорчики сворачивал. Но в какой-то момент понял, что звуки раздаются уже не сзади, а откуда-то сверху. Его обуял страх: он заблудился, он никогда не выберется наружу.

– Андрюша, не переживай, – услышал он слабый голос Дмитрия Петровича в своей голове. – Они еще здесь, но скоро уйдут. Вадим сжег вместе с сульде несколько других палок. Он их заранее приготовил. На всякий случай… Молодец! Умный человек, он все продумал. Эти… они убили всех, кто был в лагере… они еще походят, посмотрят и уедут. Говорят, что должны торопиться. Андрюша, скоро приедут наши. Но ты не жди их. Постарайся почувствовать, как выйти из пещеры незадолго до рассвета. Не буду обманывать, возможно, эти будут еще неподалеку. Может, они даже тебя убьют, тоже но прежде ты должен успеть развернуть сульде, дать ему напитаться вольным воздухом… Ты помнишь, Андрюша… на ветру… в первых лучах солнца… И еще – на сульде не должна попасть кровь…

Дмитрий Петрович замолчал. Уже навсегда.

 

***

Монголия.

29 октября.

5 утра.

Андрей уже трудом мог вести счет времени. Он не мог сказать, сколько часов просидел в темноте, пребывая в прострации. Придя в себя, медленно досчитал до десяти тысяч. Потом еще раз – до двадцати тысяч. И пошел назад. Ему не пришлось концентрировать внимание. Шел легко, словно его кто-то вел. Он вздохнул с облегчением, когда в спертом воздухе пещеры почувствовалась легкая струйка свежего воздуха. Еще несколько шагов в кромешней тьме, еще… и вот уже тьма перестала быть полной. Воздух все больше и больше стал приобретать серый оттенок. Повернув по странному ведущему его наитию еще в один коридор, Андрей увидел метрах в двадцати от себя выход из пещеры. Это был другой выход. Не тот, через который он попал в пещеру вместе с Дмитрием Петровичем и Вадимом. Через него было видно уже не полностью ночное небо. Пора наверх!

Андрей достал из кармана нож. Как знать, может быть на поверхности у него будет слишком мало времени? Может убийцы где-то неподалеку?

Ползком выбрался из пещеры. Он оказался на возвышенности. На вершине холма. Это его ничуть не порадовало. Он не мог видеть, был ли кто-то внизу, но сам рисковал оказаться отличной мишенью.

Он лежал, плотно прижавшись к земле, подмяв под себя сульде, наблюдая за линией горизонта. Темно серый цвет плавно сменился светло-серым. А потом появился легкий тон розового. И вот они – первые лучи солнца!

Андрей распорол ножом шкуры. Высвободил копье с белым конским волосом. А потом, тяжело опершись на древко, встал во весь рост.

 

***

Сибирь.

29 октября.

едва за полночь.

– Деда! Деда! – завопила Вика среди ночи.

Перепуганный Константин Павлович соскочил с постели и пулей кинулся в спальню внучки. Вика сидела на кровати с вытаращенными в пустоту обезумевшими глазами.

– Деда! – кричала девушка. – Они его убьют! Убьют!

Константин Павлович обхватил внучку, прижал ее голову к своей груди.

– Малышка, успокойся, – принялся увещевать он. – Это – сон, тебе приснился кошмар.

Но Вика продолжала повторять:

– Убьют… убьют… убьют…

– Лизонька! – крикнул профессор. – Лизонька, воды! Скорее!

Руки пожилого человека дрожали. Почти все содержимое стакана пролилось на ночную сорочку девушки.

– Деда, он не вернется ко мне…

– Кто?

– Андрей…

– Пусть только попробует! Я ему не вернусь…

Константин Павлович с ужасом осознал, что до внучки едва ли доходит смысл его слов. Она словно была где-то в другом месте.

– Андрюша, – зашептала она. – Я тебя люблю. Никого не любила до тебя. Я тебе всю жизнь верной собакой буду…

– Маленькая моя, – старик встряхнул внучку за плечи, чтобы вернуть ее в реальность. Она смотрела прямо в глаза дедушке, но видела не его…

– Андрюша! – завопила она во весь голос. – Не умирай!

Профессор отпрянул от внучки и попятился.

– Лизонька, – ему показалось, что он кричит. На самом же деле он едва шевелил губами, – Лизонька, скорую! Скорую!

Константин Павлович потерял сознание, а когда пришел в себя, увидел бледную Вику. Она протирала его лицо мокрым холодным полотенцем.

– Деда, деда, что с тобой? Тебе плохо? Лиза, почему ты мне ничего не объясняешь?

Профессор обнял внучку и тихо заплакал.

 

***

Монголия.

29 октября.

5 утра.

…грудь Андрея обожгло. Он почувствовал, как рубашка намокает. Кровь! В него стреляли.

Он не думал о том, что происходит. Все мысли были сосредоточены на том, чтобы не испачкать сульде кровью и развернуть на фоне неба. Но силы очень быстро покидали парня. Голова закружилась. Лишь по жарким толчкам в корпус он чувствовал, что в него опять попали пули. Андрей рухнул на коленки. В глазах потемнело, и тут он услышал голос Вики: «Андрюша, я люблю тебя! Не умирай!». Призыв любимой придал парню сил. Он поднялся рывком и резко встряхнул сульдэ. Конские пряди затрепетали на ветру. Их пронизали первые лучи восходящего солнца…

Андрей услышал топот коней, перед мысленным взором понеслись азиатские воины на белых жеребцах.

– Мы успели! Успели! – радостно проговорил он.

И в его глазах померк свет...

 

***

Монголия.

29 октября.

5.30 утра.

Пребывая в черной пустоте, Андрей, тем не менее, не прекращал думать.

– Я умер? – было его первой мыслью. – Неужели существует жизнь после смерти? Или я просто без сознания? Но почему же я продолжаю думать? Меня добьют? Какая же темень… И я в ней – совсем один.

– Ты не один, – раздался вдруг приятный мужской голос. – Я здесь, с тобой.

В мыслях Андрея пронеслось: Неужели я схожу с ума?

– Вовсе нет. Просто ты совсем рядом от моей могилы. Ты был на волосок от гибели, ты потрясен, и поэтом ты можешь меня услышать напрямую. Ну же, догадайся сам. Я – тот, на чьи поиски тебя сюда прислали.

– Я начал бредить! – в ужасе подумал Андрей. – Чингис-хан… Какая ерунда! И я понимаю его речь?

– Я обращаюсь к тебе своими мыслями. Они облекаются в знакомые тебе слова. Ничего необычного. Но мне нравится, что ты сомневаешься. Умный человек – он всегда сомневается.

Голос журчал убаюкивающе.

– Не переживай, твои друзья уже в пути. Они скоро будут здесь. Кровотечение тебя не погубит. Дикие твари, вышедшие на запах крови, тебя не тронут: животные вообще не трогают тех, с кем общается дух. Поэтому тебе стоит поговорить со мной – ради твоей же собственной безопасности.

– О чем поговорить? – растерянно спросил Андрей.

– Собственно, говорить буду я. Тебе придется только слушать. Твое время придет позже. Ты должен будешь сказать Александру, что нашел мою могилу.

– Но ведь ее здесь нет! Мы не могилу искали! Она же – где-то в открытой степи… под курганом

– Ну, только не говори, что сам веришь в легенду о неизвестной месте в степи, казненных исполнителях и свидетелях, жеребенка, кобылицу… Она здесь – в том самом гроте, где лежали мои сульде. Склеп гораздо ниже. Мое тело перенесли в него не так уж давно. Те самые люди, которые пытались скрыть сульде…

 – Значит, это все-таки правда.

– Да. Так вот, склеп… До него можно добраться через тот туннель, что справа. Ничего не говори про мой голос Александру. Объяснишь так: ты что-то почувствовал. Он поверит. Обязательно поверит. И тогда меня найдут! Я хочу выйти! Выпусти меня!

– Но ведь будет война…

– Да, будет война, – плотоядно промурлыкал голос. – Война, большая война, хорошая война. Много крови!

– Нет, ты – не Чингис-хан! Ты – просто дух войны, заключенный в черном сульде.

– Часть души – все равно что вся душа!

– Но ведь черное сульде уничтожено.

– Перед тем как захоронить покойника, в его руку вложили несколько черных конских волос. Чтобы защитить его от гробокопателей. Могилу вскроют – и я освобожусь. Выпусти меня!

– Погибнет много людей…

Андрею никто не ответил. Несколько минут прошло в успокоительном для него молчании. Он напряженно вслушивался в тишину и глубоко вздохнул: наваждение исчезло.

– Это бред! – снова сказал себе Андрей. – Меня бросила Вика. Я чуть не погиб. Это все и объясняет.

Но тут голос раздался вновь:

– Послушай, я не выношу пустого сотрясания воздуха. Предлагаю тебе сделку: ты выпустишь меня – и  ты выживешь в этой войне. Ты и твоя женщина. У вас родятся сыновья. Здоровые, сильные, умные. Здоровые умные сыновья – они ведь лучше больных сумасшедших дочерей? На вас будет моя защита. Всю твою жизнь. Обещаю. А если нет – ты потеряешь всех, кого ты любишь, и сдохнешь, как собака. Настанет время, когда ты будешь каждый день плакать от одиночества. А я буду рядом – стану каждый день говорить с тобой, расковыривая твои раны. Мое новое появление станет началом твоего полного конца, краха.

Андрей ничего не ответил. Голос стал еще более жестким.

– Ты уже решил не делать этого. Зря. Не мни себя спасителем человечества! Никто никогда не узнает о том, что это ты удержал мир от ядерной войны. Все лавры достанутся политикам. А люди, чьи жизни ты стараешься защитить, все равно рано или поздно умрут. Хотя бы от старости. Причем, многие из них – сами станут убийцами и душегубами.

– Выпусти меня! – приказал голос. – Выпусти! И ты будешь счастлив в старости. А иначе я изломаю твою жизнь и доведу тебя до безумия. Ты хочешь беседовать со мной каждый день на протяжении своих последних лет, а? Поверь, я сделаю так, чтобы забыл все хорошее в своей жизни и помнил только боль! Я сделаю это!

«Выпусти меня!» – еще долго звучало в ушах Андрея. Он даже повторял эти слова. Повторял до тех пор, пока не открыл глаза, когда его, едва живого, вынимали из кузова грузовика и укладывали на больничную каталку.

– Все в порядке, парень, все в порядке, – успокаивал его кто-то рядом. – Ты спасен.

 

***

Монголия.

30 октября.

22.00.

– Я не слишком вас утомил, Андрей Иванович? – с искренним участием спросил Александр.

– Ничего, я понимаю, что это необходимо, – Андрей кивнул в сторону стола, на котором стоял магнитофон, лежали бумаги с записью их беседы. – Я на всех листах расписался? Если мы с вами закончили – можно я посплю?

– Конечно-конечно, вас никто больше не побеспокоит, – сказал Андрею Александр. – Я очень рад, что вашей жизни ничего не угрожает.

– Почему Максим Валерьевич бросил нас в лагере одних? – спросил Андрей. – Если вы заранее знали о тайной организации, которая хочет скрыть могилу и сульдэ, то почему нас не охраняли?

– Вас охраняли, Андрей Иванович: Максим и его бойцы. Они находились на подходах к лагерю. Вооруженные. Но их убили. Раньше, чем всех остальных. Хорошо, что Максим успел послать за подкреплением. Не спрашивайте про убийц. Я знаю очень мало – совсем молодые парни. Как можно судить по трупам: после нападения на лагерь они приняли яд. Одного все же откачали Он говорит: хотели ограбить лагерь. Монгольская сторона займется им.

Потрясенный Андрей замолчал.

– Белое сульдэ пропало, – сказал Александр. – Значит, кто-то из преступников не стал себя убивать и увез его. Но – хватит о печальном. Вас основательно подлечат: сначала здесь, потом – в столице. Вернетесь домой через несколько месяцев и забудете эту экспедицию, как страшный сон.

– Александр, когда вы уходили… тогда в университете… вы спросили, верю ли я в проклятия.

– Помню. Так верите?

– Теперь – кажется, да. Но вы сами, получается, верите безо всяких «кажется». Почему вы тогда мне сразу не рассказали правду о том, что я должен почувствовать сульдэ?

– А вы бы отнеслись к моим словам серьезно? Это повлияло бы на ваше нежелание уезжать, бросать любимую девушку, которая была практически на грани самоубийства?

Андрей подумал с минуту и честно сказал:

– Пожалуй, нет.

– Ну вот вам и ответ, Андрей Иванович.

– Мы с вами в последний раз видимся? Или вы снова будете должны допросить меня?

– Я бы не использовал это слово. Возможно, уже в Москве нам придется еще раз пообщаться.

– Не вижу большой разницы.

– А она есть, – улыбнулся Александр. – Ну, пожалуйста, давайте не будем говорить друг другу гадостей, Андрей Иванович. Понимаю, что вам крайне неприятно видеть меня. Но при других обстоятельствах мы могли бы стать лучшими друзьями. Во всяком случае, я бы пошел с вами в разведку.

– А вы были разведчиком?

– Да.

– Это у вас откуда? – Андрей указал слабой рукой на шрам собеседника.

– Подарок от бандеровцев. Легко отделался. Но вот оперативной работы пришлось отказаться, теперь мне никуда не внедриться – есть особая примета.

– А знаете, вам даже идет.

– Спасибо. Вот ведь не ожидал от вас комплимента. А вам борода ваша отросшая идет, не сбривайте, – засмеялся Александр. – Викторией вашей понравится, я уверен.

– Как она, знаете?

– Конечно, знаю. Жива-здорова. Но известна мне и песня: «В любви надо действовать смело, задачи решать самому». Так что с невестой своей вы уж сами разбирайтесь, Андрей Иванович.

Александр подмигнул Андрею, заговорщицки произнес «До встречи!» и вышел из палаты.

 

***

Вашингтон.

30 октября.

8 утра.

– Не знаю, чем это кончится, Роберт. Я всех разочаровал.

– Ты спас мир, – Роберт Кеннеди потрепал старшего брата по плечу. – Именно так. И не позволяй никому внушать тебе иное.

– И все-таки, я всех разочаровал.

– ЦРУ – это не все. Но ты выдержал крайне непростой разговор.

Джон горько усмехнулся.

– Еще бы! И Бог свидетель – мне стоило десяти лет жизни устоять на своей позиции… Если мы теперь, когда Советы начал демонтаж установок, ударим по Кубе, воспользовавшись тем, что Фидель категорически отказался пустить на остров наших инспекторов…

– …Хрущев начнет войну…

– Я так и сказал.

– Без вариантов.

– Да, но они не понимают этого. На меня давили со всех сторон: Хрущев не решится – он показал всему миру свою слабость, поспешно отправив ответ в радиоэфире… Я не смог до них достучаться, объяснить: мы спешили оба… Да, Хрущев дал согласие на инспекцию на Кубе, не посоветовавшись в Фиделем… Кстати, нам это только на руку. Поступок-то явно не товарищеский, крайне унизительный для Фиделя. Он ослабит опасную для нас дружбу. Но им… им этого недостаточно, Роберт… Недостаточно осмотреть советские корабли… Недостаточно преодолеть кризис… Они хотят загнать Хрущева в угол и добить. А он не станет погибать в одиночку! Не станет!

– Но ты выдержал, Джон. Я горжусь тобой.

– Ощущаю себя загнанной лошадью…

– Русские говорят: тяжела шапка Мономаха…

– А что говорят у нас про загнанных лошадей? Не напомнишь?

 

***

В течение трех недель советские ракетные установки были демонтированы, погружены на корабли и вывезены с территории Кубы.

20 октября, получив полные сведения о том, что на острове более не осталось советских ракет, Джон Кенндеи отменил карантинные меры.

Еще через несколько месяцев, несмотря на недовольство турецкой стороны, землю великих османов покинули американские ракеты «Юпитер», которые были официально объявлены устаревшими.

 

***

Сибирь.

1962 год.

Конец декабря.

Андрей потерял счет времени, блуждая с дорожной сумкой по засыпанным снегом улицам своего города. В отупевшей полупьяной голове была только одна мысль. Она ядовитым газом заполняла все внутреннее пространство черепной коробки, больно давила на глаза, оглушала.

Надо сходить к Вике. Надо увидеть ее – хотя бы один-единственный раз – чтобы все окончательно прояснить. Вернее – чтобы услышать последнее «нет». Андрей всем своим существом предчувствовал, что его выставят за дверь – буквально вытряхнут за шиворот, как  случайно вбежавшего в квартиру облезлого, покрытого коростой и кишащего блохами уличного кота. Ему наговорят много обидных слов, его оскорбят. Его унизят. И это – хорошо, потому что в итоге у него не останется никакой надежды, никакой иллюзии о совместном с Викой будущем… Тогда он, наконец, сможет ее возненавидеть… Или хотя бы перестать любить…

Изодранная в кровавые лоскуты душа жаждала определенности – четкой и окончательной. Метания между отчаянием и надеждой, гнев, ревность, досада, – все это ежесекундно драло сердце Андрея на части.

Вика еще раз скажет ему «Пошел вон!». Скорее всего, добавит: «У меня появился другой», «То что между нами случилось – ничего для меня не значит»… И только тогда он сможет жить дальше. Действительно, сможет. Со временем боль притупится. За рутинными хлопотами Андрей осилит постепенно наладить свою жизнь, которая была такой отлаженной и спокойной, пока он не получил надежду на личное счастье и не потерял ее.

Андрей задавал себе горький вопрос: с чего он вообще мог – хоть на секунду – подумать, что он достоин любви такой чудесной девушки, как Вика? Зачем поддался на чувственный зов полу-ребенка? Разве пережившая жуткую трагедию, неопытная, девочка вообще понимала, что она делала в тот день, который был для него столь значимым? Она просто устала от одиночества, захотела быть взрослой, а он… Он откликнулся на ее зов, не понимая, что не имел на это права. И вот теперь – расплата… Внезапное осознание того, что он действительно влюблен, и – потеря.

Что ж, не каждому суждена взаимность. Но ведь это – не самое главное в жизни человека. Можно оставаться счастливым или хотя бы довольным, спокойным, погрузившись в работу. Он, Андрей, сможет жениться на какой-нибудь хорошей девушке. Просто хорошей девушке. Той, которая захочет просто создать семью, быть женой и матерью. Которая не будет изводить его своими вечными хочу-не хочу, буду-не буду, приходи-убирайся. Вот какая жена подойдет ему идеально. А Вика? Ну, серьезно, какая у него с ней могла быть, в принципе, совместная жизнь? Они ведь друг другу совершенно не подходят. Он закрутится в поездках, зароется в бумагах, завертится со студентами, превратится в сухаря. Он не сможет удержать возле себя яркую женщину, любящую жизнь. Такой, как Вика, нужен мужчина, способный, в первую очередь, обеспечить ей веселье, блеск… Готовый вместе с ней вести активную жизнь – театры, кино, визиты к интересным людям, приглашение их в гости. Зачем злиться на Александра? Обвинять его в разрушении надежд? Если бы даже ему, Андрею, и не пришлось уехать в Монголию, Вика все равно его бы бросила – спустя год после свадьбы или же через несколько лет... Это – неизбежность. И тогда ему было бы больнее, чем сейчас, хотя… куда уже больнее?

Андрей почти час ходил кругами вокруг дома Константина Павловича. Мучительно долго стоял у подъезда сталинки. Он ярко рисовал перед мысленным взором сцену предстоящей встречи. Представлял ее настолько ярко, что прямо-таки слышал голос Вики, кожей ощущал то поток ее оскорблений...

В конце концов, Андрей заставил себя сделать первый шаг внутрь. Дверь открыла Лиза. Казалось, она даже не удивилась его приходу.

– Вика у себя в комнате, – прошелестела домработница. И вот уже Андрей вошел в уютную лисичкину норку.

Вика стояла спиной к незанавешенному шторами окну. Она встретила Андрея блеском зеленых искрящихся глаз. Она не сказала ему ни слова. Андрей тоже опустил приветствие. Оно, банальная дань вежливости, внезапно стало вовсе не обязательным.

Блеклые лучи зимнего солнца, лениво затекая в комнату с улицы, очерчивали каемочкой света закутанную в домашний халатик фигурку лисички… ее округлившийся живот… Вика была беременной!

Девушка, поджав губы и задрав подбородок, надменно взирала на Андрея. А в глазах читался страх и немой вопрос: «И что теперь?».

В один миг боль исчезла из груди, а кровавые лохмотья души слились в единое белоснежное полотно. Андрей облегченно улыбнулся, как ребенок, получивший долгожданное прощение за очень серьезный проступок.

Он, Андрей, несколько месяцев думал, что Вика его не любит, что у нее появился другой мужчина. Он задыхался от ревности. Жалел себя. Сейчас он понял, что был круглым дураком – она его ждала!

И его сердце сжалось, когда он осознал, что пережила эта маленькая хрупкая девушка за время его отсутствия с того момента, как ее животик своей округлостью впервые выдал ее интересное положение.

Вике пришлось ежедневно сталкиваться с презрением во всех его проявлениях: от демонстративной брезгливости до нарочито показной жалости. Ах, какой прекрасной мишенью для насмешек стала та, которая ради забавы разбивала сердца! Ну, наконец-то она оказалась соответствующей всем названиям женской распутности, которые раньше оставались невысказанными либо произносились шепотком. Ей приходилось, чтобы не выдать своего унижения и стыда отвечать ледяной надменностью на все эти взгляды, слова. И некому было ей помочь, поддержать ее.

И без того не привыкшая к искренности и теплоте со стороны окружающих, несколько месяцев Вика жила в атмосфере едва ли не ненависти. В недоброжелателях у дерзкой заносчивой девчонки никогда не было недостатка. Но раньше этим кадрам приходилось молчать: все-таки дедушка – фронтовик, а главное – профессор. Попробуй тут широко раскрыть рот! А теперь появился такой хороший повод указать гордячке ее место в этой жизни, «раскрыть» дедушке глаза на моральный облик горячо любимой внучки: внебрачная беременность.

Семейные скандал… Константин Павлович, конечно, употребил все свои связи, всю свою власть и научную значимость, чтобы внучку не песочили на комсомольских собраниях, не исключили из ВЛКСМ… не отчислили за неуспеваемость… Какой кошмар творился в этой квартире! Упреки, жалобы, запоздалые нотации, сердечные приступы, «Дедуль, выпей лекарство!» и запах валерьянки.

А он, Андрей, как последний идиот, не разу не позвонил ей, пока лечился в Москве. Нет, он звонил в эту квартиру. Разговаривал с Константином Павловичем – про университет, про академическую нагрузку, про свою диссертацию. И, уверенный в том, что не нужен Вике, не разу не спросил профессора о том, как дела у его внучки, не попросил передать ей трубку… А сам пожилой человек, не рискнул завести разговор на болезненную тему, не задал ему вопросов: «Так что у вас произошло с моей Викой, Андрей? Вы знаете, что она – беременная? Женитесь, когда вернетесь?».

…Андрей подошел к Вике и опустился перед ней на одно колено.

– Ты выйдешь за меня замуж? – спросил он тихо и так же тихо добавил. – Ты выходи, пожалуйста, ты же знаешь, что я тебя всегда любил.

Вика молчала. Напряжение, вызванное непреходящим неврозом последних месяцев, побуждало ее искать обидный подтекст в его словах: снисхождение, усмешку... Поток слез и обвинений, сдерживаемый плотиной напускного равнодушия, должен был прорваться наружу. И подрагивающие губы лисички выдавали борьбу гордости со счастьем.

– Если бы я только знал, что у нас будет ребенок – бросил бы все и приехал, – соврал Андрей. – Наплевал бы на экспедицию. Я бы сразу сделал тебе предложение. Как положено. У Константина Павловича руки бы твоей попросил.

– А я уже и так сказала дедушке, что мы поженимся, как только ты вернешься, – выставила капкан лисичка, четко следя за его реакцией и уже накладывая пальчик на лепесток спускового крючка истерики.

– Молодец! Правильно сделала! – Андрей успел придать голосу бодрый тон, но с улыбкой припоздал на секунду. Получилось комично. Напряжение на личике лисички спало.

– И как Константин Павлович? Одобрил? Благословил? – спросил Андрей, стараясь закрепить едва наметившийся успех.

Лисичка еще несколько секунд сканировала лицо Андрея проницательным взглядом. А потом с аристократичной изящностью приземлилась на его согнутое колено и положила руки ему на плечи.

– Дедушка сказал, что ты – аморальный мерзавец и подлец. Что, как только мы поженимся, он отправит тебя в экспедицию на Алтай на целый год. В самую глушь. И пусть тебя там задерет медведь!

– Алтай – это хорошо. Медведь – это замечательно. Как раз то, о чем я мечтаю.

– Ты мечтаешь мотаться всю жизнь по местам, куда Макар телят не гонял, ковыряться в грязи, вытаскивать из нее кости и черепки и умиляться над ними, – с напускной обидой сказала Вика, едва сдерживая слезы облегчения. – А я буду, как капитанская жена, всегда одна.

– И ты будешь ждать меня, растить наших детей, говорить им, какой у них хороший любящий папа. Ты ведь будешь по мне скучать?

– Еще чего! – счастливо засмеялась Вика. – Ты мне уже надоел!

Она с силой обняла Андрея. Смех сменился плачем.

– Так надоел, что я бы тебя придушила…

Андрей гладил ее по волосам, целовал ее плечи. И в этот момент голос, услышанный им в монгольской степи, казался просто страшным сном.

 

***

Сибирь.

1982 год.

Апрель.

Они тщательно приготовились к тому, что собирались сделать. Два дня назад отдали лучшей подруге подобранного на улице полосатого котенка, отнесли в библиотеку книги. Привели квартиру в порядок.

Накануне сожгли в старом жестяном тазике письма, дневники, открытки… Девушки знали наизусть каждое написанное в них предложение. Слова признаний, любви, поздравлений, – сначала они были якорями, державшими их в жизни с момента трагической гибели женихов. А потом превратились в камни, тяжело тянувшие на дно.

Мысли о самоубийстве… Они появились у сестер-бизнецов не в тот вечер, когда они не дождались женихов на день рождения. Парни, спеша к ним, погибли в аварии… Появились эти мысли и не в тот день, когда сестры стали по ночам видеть призраки любимых и слышать голоса, зовущие их в потусторонний мир. И даже не тогда, когда родители отправили их – по большому блату – в хорошую клинику для душевно больных, поскольку не видели другого способа избавить обожаемых дочек от кошмарных видений.

Мысли о самоубийстве появились месяц назад. Девушки даже сами не могли вспомнить, как именно это произошло. Как и того – кто из них первой подумал о расставании с жизнью, кто из них первой озвучил идею, которая сначала напугала их, потом – стала привычной, а затем – превратилась в навязчивое выражение настоятельной необходимости.

– Я больше не боюсь, – молча сказала Алина своей сестре вечером, накануне трагического утра.

– Я тоже, – также молча ответила та.

В последнее время девушкам не нужно было разговаривать вслух. Их голоса, обращенные друг к другу, просто звучали в их головах. И от этого им становилось спокойнее. Потому что их собственные голоса заглушали чужой, незнакомый. Который впервые прозвучал вскоре после того, когда они признали: самоубийство – единственный вариант развития событий. Этот голос был почти неслышим, но он постоянно журчал каждый раз, когда они переставали разговаривать. Странно, но его появление сразу показалось девушкам настолько естественным, что они даже не размышляли – откуда он взялся.

Голос звучал напевно. Словно рассказывая сказку на неизвестном языке – таком мягком и красивом! И сомнения в правильности решения, возникавшие все реже и реже, будто бы заговаривались этим голосом, как утихает физическая боль от заговоров любящей мамы «А у моей девочки заживи!». Как утихает душевная боль, поглощаемая сонным безразличием, вызванным успокоительными таблетками или уколами.

– Он молчит? – беззвучно обратилась Алина к сестре.

– Да, – подтвердила Арина.

– Он понял, что мы готовы. Что мы сделаем это.

В то роковое утро они проснулись, когда за окном было еще темно. По очереди приняли ванну. Помогли друг дружке красиво уложить рыжие волосы. Достали из шкафа и отутюжили яркие алые платьица.

А потом вышли на балкон. Легко взобрались на широкие отполированные перила. Взялись за руки и начали молча читать любимое стихотворение «Сероглазый король». И буквально тут же в их дуэт вмешался третий голос – со своим мягким мелодичным напевом. Но в нем появились нетерпеливые нотки. Он – торопил. Он подстегивал. Словно боясь, что девушек могут остановить. Он мешал им сосредоточиться на стихотворении. А им так хотелось прочесть его до конца – в память о своих сероглазых королях…

Чтобы заглушить настойчивый голос, девушки стали произносить строчки вслух:

– …вечер осенний был душен и ал…

Тихо, шепотом. Затем – громче и громче.

Но голос тоже набирал силу. И в какой-то момент, покинув их бедные головы, стал звучать так же реально, как и их дрожащие голоса…

Они смотрели зеленющими, широко распахнутыми глазенками прямо перед собой…

А снизу, с тротуара, на них в ужасе взирали вернувшиеся с дачи мать с отцом…

Андрей и Вика стояли заледенелыми скульптурами, задрав головы на раздававшиеся сверху звуки декламации. Не могли пошевелиться, не могли крикнуть.

– …а за окном шелестят тополя…

Арина внезапно потеряла и без того слабое равновесие и под наполненное безумным ужасом «Не-е-ет!!!» Вики полетела, увлекая за собой сестру …

Вниз…

На асфальт…

 

***

Вика ползала на коленках по растекающимся кровавым лужам. Ощупывала девочек, целовала теряющие живой цвет личики.

– Зачем вы? Зачем? Зачем? – повторяла она. А потом закричала на мужа:

– Что ты встал?! Что встал?! Надо вызвать неотложку. Их еще можно спасти!

Но Андрей не мог сдвинуться с места, внезапно вспомнив навязчивый ночной кошмар двадцатилетней давности… Кошмар, который вместе с другими навязчивыми снами давно ушел в прошлое… Вспомнил до боли ярко и четко.

К ним бежали люди в белых халатах. Карета «неотложки» стояла у дома напротив: врачи приезжали на вызов к кому-то и как раз выходили из подъезда, когда тишь утреннего дворика была разодрана отчаянными воплями.

– Что вы стоите?! – закричал на Андрея уж врач. – Уберите жену! Нужна тишина!

 

***

Тишина…

Она стала тем болотом, в мутное зловонное нутро которого Андрей и Вика погрузились сразу после того, как распластанные на асфальте тела их дочерей были закрыты белыми простынями. А поверх белого расползались алые пятна…

В кромешной тишине Андрей и Вика вернулись из морга. В кромешной тишине поднялись в пустую квартиру, которая оказалась незапертой. В кромешной тишине перерыли каждый ее уголок в поисках записки от девочек. И, не обнаружив ровным счетом ничего, что можно было даже с натяжкой воспринять за прощальное послание, в такой же тишине поехали домой.

– Как они могли так? Как могли ничего не оставить нам? – растерянно произнесла Вика, нарушив многочасовое безмолвие.

– Мы еще поищем, – сказал Андрей.

– Поищем, – согласилась Вики и добавила, – ничего мы  не найдем. Потому что они не захотели нам ничего объяснять. Может, надеялись, что мы успеем вернуться и остановить их?

– Может быть…

– А знаешь, мне три дня назад приснился сон. Была полная темнота, и в этой темноте со мной кто-то говорил на непонятном языке. Как будто песню пел. Только без музыки. Такую красивую спокойную песню. И очень знакомую. Но мне почему-то стало очень страшно от этих звуков. И чем дольше длилось пение – тем страшнее мне становилось. А потом я поняла, о чем поет этот голос. О том, что больные сумасшедшие дочери – хуже здоровых умных сыновей. Одно бесконечно повторяющееся предложение – это была вся песня. Одно и то же предложение, понимаешь? Я проснулась – и сразу забыла. Совсем забыла. А ведь если бы вспомнила… ведь мы бы никуда не уехали? И вообще, мы забрали девочек домой. Правда?

– Это был всего лишь сон, Лисенка.

– Нет, не просто сон. Я вспомнила о нем только вот сейчас. И вместе с ним вспомнила, что и раньше слышала эту песню во сне. Только не понимала, что она значит. А знаешь, когда я ее слышала?

– Прекрати, Лисенка, ты сведешь себя с ума.

– Нет, ты послушай. Когда ты уехал в Монголию, а я поняла, что беременна, мне эта песня часто снилась. Она меня радовала. Умиротворяла. Я ее слушала, и мне думалось, что все будет хорошо, что ты меня любишь и не бросишь, когда вернешься.

Андрей уложил жену в кровать поверх одеяла. Укрыл пледом.

– Лисен, попробуй заснуть. Пожалуйста.

– Андрюша, я боюсь спать. А вдруг эта песня мне снова приснится?

Андрей поцеловал жену и лег рядом, обняв ее.

 

***

Казалось, Вика вообще не понимала, что происходит вокруг. Бесстрастная сидела у изголовья двух гробов, поминутно трогая дрожащей ладошкой восковые лобики. Как будто пыталась понять, не начался ли у ее милых девочек жар. Пропускала мимо ушей соболезнования пришедших проводить ее дочерей в последний путь.

Организационную сторону похорон взял на себя Артем. Андрей не отходил от жены, находящейся где-то в параллельной реальности.

– А девочки уже видели, какие мы им шубки купили? – спросила вдруг Вика, обернувшись к мужу. Она то и дело начинала разговаривать о погибших дочерях, как о живых. Андрей кивал…

– Как им шубки, понравились?

Он снова кивнул.

– Ну вот, правильно я выбрала беленькие. Зачем им черные, старушечьи? Правда?

– Правда.

– Теперь будут нарядные как куколки.

– Да.

– Еще красивее будут.

– Да.

– Новых ребят найдут, правда?

– Конечно.

– А я сразу говорила, что эта шантрапа пэтэушная им не пара.

– Конечно, не пара.

– Я сразу говорила, а ты – не верил. Все заступался: хорошие ребята, умные, надежные… А они – вон что натворили…

На время к Вике вернулось осознание происходящего и глаза расширились от ужаса.

– Вот что они натворили, – зло зашептала она. – А ведь я сразу говорила: нечего делать! А ведь я предупреждала! Теперь ты видишь?

– Видишь?! – выкрикнула она, вдруг уставившись на дверной проем. Там совершенно не вовремя появилась мать погибших женихов Арины и Алины.

Вика подалась вперед, обхватывая руками изголовья гробов, словно стараясь защитить своих девочек от смертельной угрозы. От внезапного толчка гробы слегка пошатнулись. Андрею пришлось подхватить жену под мышки и поднять ее на ноги, чтобы она ненароком не опрокинула гробы.

– Зачем она здесь?! – взвизгнула Вика.

Артем быстро пришел на помощь. Взял Веру Павловну за локоть и вывел из комнаты.

– Пришла! – выкрикнула Вика. – Радуется!

А потом она уткнулась в грудь мужа и разрыдалась.

Андрей погладил ее по голове. Сам он уже не чувствовал ни боли, ни горечи – абсолютно ничего. У него кончились все эмоции. Хотелось лишь одного – чтобы похороны завершились поскорее, чтобы его жена перестала смотреть на мертвые лица дочерей, чтобы она окончательно поняла – их больше нет. Чтобы вид дочек в белых несвадебных нарядах перестал сводить ее с ума. Чтобы к ней вернулся рассудок… Если еще оставалось, чему возвращаться…

– Послушай, – продолжала шептать Вика. – Эта тварь все испортила. Она не должна была приходить. Теперь получается, что похороны – неправильные. Их надо перенести на завтра. А лучше – на послезавтра. Когда все забудется…

Она утерла слезы. И проговорила совершенно спокойно:

– Андрюша, зачем нам теперь жить? Ты знаешь?

Андрей не знал…

 

***

На кладбище Вика не поехала. С ней случилась еще одна истерика, перешедшая в сердечный приступ. И врач дежурившей «неотложки» сделал ей укол успокоительного. Уснувшую Вику оставили на попечение бабушки-соседки, заверив ее, что убитая горем женщина проспит до вечера.

Уже на кладбище к Андрею подошел Артем.

– Тут такое дело: мать ребят умоляет положить девочкам в гробы кольца. Плачет: мальчишки хотели эти кольца им на свадьбу подарить… Андрюха, решать, конечно, тебе… Советовать ничего не стану. Просто просьбу передаю. Но она клянется, что никому не скажет про это. Если согласишься – сделаем незаметно, а я вообще – могила…

Он осекся: в этой ситуации слово «могила» было не самым лучшим сравнением.

– Думаю, можно, – тихонько сказал Андрей. – Только потихоньку – чтобы никто не видел. Ребята хорошие были. Девочки любили их… Это все болезнь… Нельзя было их из клиники забирать… Нельзя было разрешать им отдельно от нас жить… Но они так просили… И казались уже совсем здоровыми…

– Ты вот только сейчас про это не думай. Нельзя было или можно. Мы про это, давай, потом поговорим… После… Кстати, про больницу. Справку нужно взять, что они на лечении состояли. Тогда им можно будет сорокоусты за упокой заказывать… Вика очень хотела. Если ты сможешь, прямо завтра заедем. Отвезу тебя. Сам я, кстати, там уже был. Мне не выдали. Говорят, только родителям таки документы отдают…

– Хорошо…

 

***

Через несколько дней Вика смогла вернуться в реальность. Правда, это возвращение было очень условным. Она продолжала находиться прямо на той границе, которая отделяла ее от параллельного мира, который она с таким трудом покинула. Она стояла на этой черте, с трудом сохраняя баланс и словно покачиваясь на ветру, как и ее дочери – в тот страшный день на балконных перилах.

Целыми днями Вика рассматривала фотографии девочек. Перерыла все альбомы, перетрясла все книги в поисках затерявшихся снимков. Находя фото, на которых девочки были вместе с Валерой и Лешей, аккуратно вырезала изображения мальчишек, стараясь не зацепить ни волоска с изображений драгоценных дочерей.

Попытки успокоить Вику, переключить ее внимание на что-то другое не давали результатов. А когда Андрей попытался силой отнять у жены альбомы – она в порыве демонического гнева ткнула его в лицо ножницами. Чуть было не попала в глаз. Правда, жутко перепугалась, когда увидела кровь. Просила прощения. Несколько дней казалась нормальной. Но здравомыслия хватило не надолго.

Вика, не переставая, обвиняла ребят.

– Алкашня! – с ненавистью шипела она. – Эти их поездки на мотоцикле добром бы не кончились. Додуматься надо было – пьяными за руль.

– Лисен, пьяным был водитель грузовика, – пытался возражать Андрей. Он понимал, что жена его не слышит, но не понимал, что еще он может сделать, кроме как мягко поправлять ее.

– Чушь! – по-кошачьи шипела Вика. – Они тоже были пьяными. А как иначе? Кто вообще в трезвом виде сядет ночью на мотоцикл?! Может, они сами умереть хотели – но зачем было тащить с собой моих девочек?! И хватит защищать этих отморозков!!! Неужели ты не понимаешь ничего?! Это их мать договорилась, чтобы эксперт результаты анализов подделал! Конечно, ей пошли навстречу – вдова героя, муж-милиционер погиб при исполнении... Это же не ты – рядовой преподаватель без роду и племени! Без серьезных научных трудов! Все эти твои регалии и степени, книги – ерунда. Ты – нулевая научная величина! Сам-то понимаешь?! Вот был бы жив дед!!! Он бы не позволил так поступить с правнучками! Он бы разобрался! Нашел бы возможность открыть им глаза на то, в каких подонков они влюбились… А ты?! Ты ничего не смог сделать! Ты никогда ничего не мог!

Андрей не воспринял серьезно эти обвинения: мало ли о чем кричит полубезумный человек?

Но они первым знаком исполнения угрозы, адресованной ему двадцать лет назад: настанет время – и ты будешь каждый день плакать от одиночества.

 

***

Сибирь.

1983 год.

Июнь.

Стоял мягкий вечер. Андрей хлопотал у плиты – готовил любимые Викой блинчики. Ему очень хотелось, чтобы она хоть что-нибудь съела – не механически, а с былым аппетитом.

Вика вошла в кухню с уже ставшим привычным для Андрея отсутствующим выражением лица. Не глядя по сторонам и не касаясь мужа, зажгла на плите газ и поставила чайник. Потом звякнула на столе единственной чашкой. Андрей не обратил на это внимания. Попытался погладить ее по руке, но она отстранилась. Это тоже было уже привычным для него. Вика налила заварку, кипяток и села за стол и только тогда заговорила. Ее слова были произнесены в пространство:

– …но ты никогда не говорил мне, что у тебя в родне были сумасшедшие…

Фраза прозвучала так, словно была частью большого разговора – долгого и болезненного. Разговора изобличающего его в подлом поступке – совершенным тайно и вот теперь оказавшемся явным до рези в глазах.

– Собственно… я…

– Не знал?

Только теперь Вика подняла на него глаза. Глаза жертвы, устремленные… нет, даже не на палача – на садиста, не знающего ни совести, ни сострадания. Который долгое время изощренно издевался над оказавшимся в его полной власти беззащитным существом в полном осознании того, какие муки оно испытывает, и наслаждался этими муками. Таких выродков не спрашивают «Ты хоть понимаешь, что ты натворил?!» и «Как ты мог?!», потому что выродки все понимают и все могут. Вина Андрея была аксиомой.

Под взглядом супруги Андрей понял, что каждое слово оправданий будет лишь дополнительным свидетельством его вины. Но молчать он тоже не мог. Промолчав, он потеряет надежду на прощение...

– Это же не близкое родство, – еле слышно выговорил он. – Всего лишь троюродный брат…

Сказанное стало для него приговором.

– Двоюродный, – тихо, но жестко поправила Вика.

Да-да-да, это был его двоюродный брат. Но они жили в одном селе. Они ходили толпой. Они все были родней. И не задумывались о генеалогических хитросплетениях. Многочисленные родственники – они все были дядями и тетями, братьями и сестрами. Ну, кто в то время знал, кого стоит называть, скажем, внучатым племянником?

И, тем не менее, его слова были ложью. И не просто ложью – для Вики они были страшной, чудовищной ложью. Ложью, после которой она уже не верила ничему.

– Это было давно.

– Очень? – она не сводила с мужа своего невыносимого взгляда.

Может быть, Андрей не придавал большого значения той давней истории. Но он еще вот буквально несколько секунд назад был готов поклясться под присягой, что ничего не помнит о помешавшемся родственнике. А теперь прокурор-память предъявляла ему доказательства. И не просто предъявляла: проговаривала их его же собственным голосом:

– Его звали Захар. Он был старше меня на пятнадцать лет. Всю жизнь пил. Когда сошел с ума, все думали: из-за пьянства. Пролечился. Вышел из больницы вполне здоровым и адекватным. Через два года покончил с собой – повесился.

– Я не думал, что это имеет значение! – прорвался его собственный отчаянный крик сквозь штампованные фразы слов обвинителя. Но именно его крик и не имел сейчас никакого значения.

– Не думал… а зря. Разве бы я рожала детей от человека с такой наследственностью?

Андрей умер. Не от самих слов, а от того, как они были произнесены. Это не был вопль истерики, когда человек сыплет на голову собеседника слова, в которые сам не верит. За которые ему спустя время первому станет стыдно. За которые он сам же попросит прощения. Нет: это были слова, в правдивость которых Вика абсолютно верила.

Она вынашивала свое страшное убеждение долго. Сначала зародилось сомнение: неужели беда с ее любимыми девочками приключилась просто так, потому что ей просто не повезло? Неужели никто не должен понести ответственность за произошедшее? Почему никого нельзя наказать? Никого из живых? Что толку проклинать погибших ребят-женихов? Они уже не услышат ее гневных речей. Что толку обвинять их мать? Она уехала в другой город и тоже была недоступна для бьющего ключом осуждения. Вике стал нужен другой обвиняемый…

Однажды она узнала об этом случае в родне Андрея… Каким образом – да не все ли равно? Сначала она сама не хотелось верить в то, что муж виноват. Даже пыталась его оправдать: сам же он вполне нормальный! А потом очередная волна душевной боли окончательно ослепила женщину. Подтолкнула ее мысли в новое русло: да, причина несчастья кроется в семье Андрея, в его наследственности, которая в итоге и оказалась миной замедленного действия?

Постепенно Вика пришла к выводу, что вообще не должна была выходить за Андрея замуж. Вспомнила, как долго она не замечала дедушкиного аспиранта. Как – совершенно на ровном месте – зародилась совершенно незаслуженная им симпатия. А ведь дедушка предупреждал: этот парень – не подходит ей! Кем бы Андрей был, если бы не ее дедушка, который не позволил прозябать внучкиному мужу на должности простого преподавателя?! И вот она – благодарность: смерть детей по его вине!

Вскоре эта уверенность превратилась в алмазно-твердые кристаллы, которыми она стремилась изрезать душу и сердце Андрею. Чтобы ему стало также больно, как и ей! Чтобы ему стало стократ больнее!

Вика пристально посмотрела на лицо убитого ее же собственными словами мужа и, испытала дикое разочарование, не увидев на нем ни единого признака переживания. Ни малейшего следа того, что он хоть что-то почувствовал из-за сказанного. Ей было невдомек: лицо покойника не может выражать эмоций.

Андрей молча смотрел, как жена неторопливо пьет чай, не замечая его присутствия. В какой-то момент он выключил газ и суетливо поставил тарелку с уже остывшими блинчиками перед Викой.

–  Кто же будет есть из твоих рук? – спросила его Вика.

Больше она с ним не разговаривала в те три дня, когда он все еще жил в квартире…

Андрей всегда считал себя выдержанным человеком. Лишь один-единственный раз в своей жизни он полностью терял ощущение собственного достоинства. В тот день, когда, вернувшись из экспедиции, пришел к Вике, чтобы получить окончательный от ворот поворот. И вот теперь – второй раз. И все было гораздо хуже. Униженность завладела всем его существом. Он не размышлял о том, что обвинения жены были беспочвенными. Он жаждал прощения. Любой ценой. По несколько раз на дню пытался объясниться, но супруга лишь презрительно смотрела на него, не удостаивая ответом. Разворачивалась к нему спиной на середине фразы. Он хотел даже заплакать перед Викой, чтобы просто разжалобить, но не мог, не было слез.

Он ходил по университету как сомнамбула. Почти не слыша своего голоса и не видя студентов, читал лекции. Бесстрастно выслушивал коллег. Одни пытались его взбодрить, другие – поддержать. А после работы снова возвращался в кошмар непрощения.

В конце третьего дня он достал сумку и принялся складывать в нее свои вещи. Делал это очень медленно: хотел, чтобы Вика спросила, что он делает, куда собрался. Она немо наблюдала за ним, понимая все без объяснений и будто бы желая ускорить ее процесс сборов.

Когда он положил перед женой на журнальный столик ключи от квартиры, машины и деньги – последнюю зарплату – Вика даже не спросила, где и как он теперь намеревается жить.

Андрей медленно спускался по лестнице. Долго стоял у подъезда и также долго преодолевал те несколько сотен метров, что вели за пределы двора к улице. Он все ждал: вот сейчас Вика выбежит за ним или хотя бы окликнет с балкона…

Путь до дома Артема он шел пешком. И все прислушивался, оглядывался. Может, она бежит за ним, чтобы вернуть его домой?

Вика не могла не знать, что ему больше не к кому пойти, кроме как к единственному другу. Если бы она одумалась, захотела его вернуть, то однозначно успела бы доехать до квартиры Берестовых раньше, чем доковылял Андрей. В глубине души жила глупая надежда: вот сейчас он дойдет до квартиры друга, позвонит в дверь, и ему откроет Вика, скажет «Идем домой, Андрюша!». Но Артем был дома один.

Артем усадил друга за стол, поставил бутылку водки и тарелку с котлетами и блюдце с солеными огурцами.

– Я рад, что ты пришел. Давно уже было пора показать ей характер. Поживет одна – успокоится. Подумает. А ты пока отдохни, отдышись. Давай на выбор: хочешь – живи с нами. Ну, а хочешь – дам ключи от комнаты. Живи сколько понадобиться.

Он налил другу водки в граненный стакан. Они закурили.

– Знаешь, она обязательно одумается, – сказал Андрею Артем. – Ведь это же чистой воды бред – обвинять тебя. Нелепость какая-то! Да у любого можно найти неправильную наследственность: кто пьет, кто болеет, кто с ума сходит. У меня отец запойным был, чертей ловил. А твои девчонки… кто знает, почему так случилось… Но ты же всю жизнь на них положил. Какого черта ты теперь крайним оказался?! Кстати, она сама столько со своей собственной наследственностью носилась: все хорошее в девочках было исключительно от нее – ум, красота и то, как они мужчинами крутят-вертят… И вспомни: ты был против того, чтобы разрешать девчонкам жить одним. Но Вика тебя разве послушала? Нет: они уже нормальные, они хотят быть самостоятельными, будут отдельно жить – скорее новых женихов найдут! Она зациклилась на новых женихах! Вот где оно – настоящее безумие!

Андрей молчал. Артем пытался его растормошить, заполняя своими словоизлияниями уже изрядно прокуренную комнату:

– Андрюха, если ты где-то и дал по жизни маху, то лишь в том, что вечно ее слушал, во всем ей потакал.

Андрей лишь замахнул очередной стакан, не закусывая, и по-детски всхлипнул. Артем даже психанул:

– Знаешь, она всегда была у тебя дурой! Вот не обижайся! Всю жизнь за тобой – как за каменной стеной. Только деньги транжирить и умела да жаловаться! Ты вспомни: то и дело со своими дурацкими песнями, мол, ах,  если бы я в молодости своей карьерой занялась, а не тебе помогала, я бы уже профессором была. Ага! Профессором! Квасом бы торговала на улице!

Андрей закрыл лицо руками и заплакал. Артем потрепал его по плечу. Когда Андрей успокоился, друг продолжил:

– Да этой дуре молиться на тебя надо! Вот давай начистоту. Если бы ты на ней тогда не женился, вот она бы попрыгала! Она ведь всем подряд говорила, что у вас свадьба на мази, а ты был ни сном, ни духом! Пусть спасибо скажет, что я ей поддакивал… Давай представим такое: вернулся бы ты из экспедиции, сказал бы ей «Я не я и лошадь не моя» – и стало бы ей небо с овчинку!

– Перестань. Я ее люблю.

– Нет, ты меня выслушаешь! – кипятился Артем. – Да, брось ты ее тогда – без последствий бы не обошлось: тебя бы старик выжил из университета…

Артем вскочил, подумал несколько секунд, раздумывая, стоит ли развивать разговор в еще более циничном русле, и продолжил:

– Выжил бы – это лишь версия. А может быть, и нет. Очень даже может быть, что и нет. Мы оба знаем, по какой линии ты в Монголию ездил. Зачем – уже не спрашиваю. Раз ты сказал, что подписку о неразглашении писал, так я и не лезу. И все-таки в идиотах я никогда не ходил. Раз за нулевой результат тебя к награде представили – значит, именно такой результат и ждали от тебя.

Артем раздавил в пепельнице едва прикуренную сигарету. Закурил новую.

– Андрюха, вот никогда тебе не говорил. Но, видимо, время пришло. Открою тебе тайну. Как ты в тот вечер, когда отговорил меня от поездки… Только сразу… Поверь: ни в жизни тебе бы не открыл такое дерьмо про себя, если бы не хотел тебе сейчас помочь… Не суди строго…

Андрей покачал головой: он уже понял, о каком секрете хочет рассказать ему лучший друг.

– Не стоит, Артем…

– Слушай… Незадолго до твоей поездки ко мне на стадионе подошел человек… Он попросил меня…

– Артем, не надо. Я все знаю… Его звали Александр?

Артем оторопел.

– Если ты считаешь, что виноват передо мной, то зря, – покачал головой Андрей. – Я знаю, что Александр умеет разговаривать с людьми. У него всегда есть убедительные аргументы, чтобы заставить человека сделать то, что нужно…

– Ты знаешь? – оторопел Артем. – И ты за все это время ни разу не упрекнул меня?

– Этот человек и для меня нашел весомые аргументы. Очень весомые. Или ты думаешь, я сам рвался в Монголию? Помнишь, как заявился ко мне пьяным вдрызг? Наутро твой отец рассказал мне про то, что произошло на стадионе… Ты не представляешь, как сильно я обвинял себя в том, что все это было – из-за меня… Это я должен просить у тебя прощения… Прости меня!

Но Артему было важно извиниться самому.

– Андрюха, ты главное поверь мне: он уже знал про твои видения, про твои сны о ядерной зиме… Я хотел было отрицать, сказать, что не в курсе, но он… Он так подробно пересказал мне твой сон про сугробы из серой пыли… А потом ласково так попросил меня… А я как раз газводу пил – и плесканул ему прямо в морду из бутылки… Куда его вежливость делась… Такой взгляд – просто волчий. Он тогда такого наобещал… Каюсь, Андрюха, напугался я… Как последний трус… и все что знал…

– Артем, твои слова особой роли не сыграли. Не с них началось: про свои сны и видения начальнику детского лагеря рассказал… Там тоже история случилась… не заставляй меня вспоминать… Не хочу!

– Ну, тогда уже – открываем карты! Мы оба знаем: ты выполнил некую очень важную задачу. Важную для всей страны. И посылавшие тебя люди по достоинству оценили это. Так что… ты вообще мог к чертям собачим эту беременную истеричку послать! Побесился бы старик – что правда, то правда, но эти люди не отдали бы тебя на съедение. Уж в крайнем случае: в другом месте бы работал. И не простым преподавателем. И все бы свои труды написал! И все свои диссертации защитил бы! А она?! Дед через год умер… ну что бы с ней было, сам посуди!

Артем потряс Андрея за плечи.

– Услышь меня: ты любил ее, ты любил девочек, ты – ни в чем не виноват!

– Виноват, Артем! Виноват! Каждый день себя спрашиваю: как мог забыть свой старый сон про девушек-самоубийц? Почему столько лет молчало мое шестое чувство? Как я мог… как мог не ощутить грядущей беды?

Друг влил в Андрея еще несколько стаканов водки, продолжая рассказывать ему, сколько добра он сделал в свое время для жены и насколько несправедливы ее претензии. Но чем больше гадостей Артем говорил про Вику, тем больнее было для Андрея осознавать: она избавилась от него, как от ненужной вещи.

– Разве можно так – с человеком, который всю жизнь вел себя порядочно?! Разве можно так – с человеком, без которого ты была бы никем и ничем?! Не надо мне тут говорить про горе! Она всегда у тебя была чертовой эгоисткой. Только о себе и думала! Ну, ничего, теперь пусть сама поверится-покрутится. Не хочет она с тобой жить – ты ушел. Все оставил ей. Ничего, вещи – дело наживное. Хочет разводиться – разводись! Пусть одна кукует. Пусть работает дальше в своей библиотеке за копейки. Андрей, ты ведь еще не старый. Ты можешь снова жениться. Хоть женщину с ребенком возьмешь, хоть с молоденькой девочкой снова детей заведешь. Будет у кого в старости стакан воды попросить… Все наладится. Все будет хорошо.

– Нет, уже не будет. Я умру один, как собака. И буду каждый день плакать от одиночества, – сказал Андрей. – Он мне обещал, и он сдержит слово. Он все может. Ведь смог же заставить меня сон про близняшек…

Артем только матерно выругался. Помог другу перебраться на диван. Очевидно, принял его слова за пьяный полубред. А наутро проводил его в новое жилище.

 

***

Аккуратная комната в коммуналке стала последним пристанищем Андрея в мире нормальных людей. Он сразу понял: вот отсюда его и увезут в мир сумасшедших.

Сколько душных бессонных ночей Андрей, лежа трупом на кровати. Ждал обещанного ему безумия, которое теперь виделось ему спасением.

– Где ты? – обращался к тому, с кем разговаривал в монгольской степи. – Ты же говорил, что снова придешь. Что твое появление станет началом моего конца. Я уже готов. Я жду тебя. Или ты думаешь, что я еще недостаточно настрадался? Разве есть еще хоть что-то, что ты можешь отнять? В таком случае – отнимай и приходи! Чего тебе еще надо?

Комната душила пустотой. Так прошло несколько недель. Андрей уже привык ночами говорить в пустоту, когда однажды в ответ на свое «Где же ты?» четко услышал голос.

– Уже здесь. И теперь я каждый день буду с тобой. Чтобы ты помнил все, что я хочу, чтобы ты помнил. И забывал все то, что я хочу, чтобы ты забыл. Теперь ты – полностью в моей власти. Власть не велика, но уже какая есть.

Андрей вздохнул с облегчением: значит, конец уже близок.

– Вовсе нет, – сказал голос, услышавший его мысли. – У нас с тобой еще много времени для разговоров. Помнишь, я говорил: я сделаю все, чтобы ты пожалел о своем решении не выпускать меня. И ты обязательно пожалеешь. Поступи ты тогда иначе, и все было по-другому в твоей жизни. У тебя бы были взрослые здоровые умные сыновья. Жена бы любила тебя. В мире, где правит ядерная зима, женщины вообще не склонны в чем-то обвинять мужчин: держатся за них двумя руками, потому как понимают, что без них не выживут. Конечно, были бы уже другие страны и другие люди. Но это были бы – совершенно обычные страны и совершенно обычные люди, ничуть не лучше и не хуже тех, которые существуют сейчас. Помнишь, я говорил: не строй из себя героя!

– А еще ты говорил, что придешь в самом конце. Получается: мне всяк недолго осталось терпеть, – радостно выдохнул Андрей.

– Недолго вовсе не значит – немного. Поверь: для меня самое интересное только начинается. Сколько мне еще прозябать – неизвестно. Когда еще доведется с живым человеком поговорить – кто знает?

– Тогда давай поговорим, – предложил Андрей. – Раз уж ты так настроился. Расскажи: ты чувствовал, что мы пришли за тобой?

– Нет, я был погружен в спокойствие. Наблюдал за миром. Совсем немного. Это было не очень интересно. Тем более – в мире все было одно и то же. Людские страсти – совершенно не меняются. Какое мне было дело до вашего социализма и до их капитализма? Какое мне было дело до того острова с его пальмами? Никакого!

Да и самим людям до всего этого не было никакого дела! Социализм, капитализм, какая система хуже-лучше – все это пустое! Две страны окунулись в безумие. Два правителя поддались этому безумию. Стояли друг напротив друга и скалились взъерошенными волчьими вожаками, делящими территорию. А за их спинами стояли стаи. В спины вожаков вперились взгляды, не позволяющие отступить. Какой ты вожак, если отойдешь первым? Ты должен доказать, что ты – сильнее и властнее противника.

Но что это для меня? Такие человеческие столкновения происходят слишком часто, чтобы воспринимать их всерьез. Вы, люди, думаете о войне постоянно, даже сами того не замечая. И точно так же – сами того не замечая – ищите повода к ней. Вы не можете жить мирно. Скажу больше: для человечества мир – противоестественен. А все потому, что вы, люди, вы все – терпеть друг друга не можете. Вы не хотите договариваться, вы действуете с позиции силы. Сильный просто берет то, что считает нужным. А потом заявляет, что это было правильно.

– Но все-таки… Как ты понял, что твое время пришло?

– Просто почувствовал. Однажды во мне появился гнев. Сначала он был еле заметен, но постепенно набирал силу. А потом гнев сменился жаждой крови. Не поверишь, при жизни никогда ее не ощущал. Война была частью политики. Я – воин, а не убийца. Но этот пьянящий запах будущей крови – он меня будоражил. Позвал назад. Я тебя не обманывал: сам я вовсе не хотел возвращаться, но этот запах, это влечение… дух не способен ему противиться. Меня влекло к моей могиле. И я увидел там людей. Я понял, что эти люди хотят меня найти. И я понял, что ты – главный человек во всем происходящем. А над землей уже стоял кровавый туман. Я стал получать от него силу. Я захотел еще. Захотел испытать власть над миром. Я понимал, что могу это сделать. Для этого нужно лишь одно – освобождение. Освобождение, которое зависело от тебя. Получив его, я бы смог подтолкнуть людей, события…

– Но ты же мог уйти. Просто уйти.

– Как? Я не по своей воле пришел. Вы, люди, призвали меня кровавым туманом.

– Ты – чудовище…

– Разве? Позволь спросить, разве это я подогревал эту вашу холодную войну? Ах, как это забавно прозвучало! Разве это я помогал американцам командовать всем, до кого они могли дотянуться? Разве это я притащил ракеты на Кубу? Разве я распалял свободолюбие кубинцев? Или это я установил ядерные боеголовки в Турции? Стучал ботинком по трибуне? Насаждал военной агрессией светлые идеалы демократии? Разве это все был я?

– Но ты же понимал, что в ядерной войне пострадают и твои потомки? Что очень многие из них погибнут?

– Опять ты об этом! Что значит – погибнут? Всего лишь перейдут в мир духов. Им станет легче: утихнут страсти, кончатся страдания. Наступит покой.

– Покой?

– Да, покой. Полный покой – это замечательно. И ты скоро сам это поймешь. Ты будешь ждать, когда сам окажешься в полном покое.

Голос вещал все глуше и глуше, разбавляясь другими звуками – странными и непонятными для Андрея. Внезапно в темную комнату стали просачиваться светлые цвета, непривычные запахи.

…Андрей обнаружил, что он лежит на другой постели. Лежит и с трудом может пошевелиться. Над ним – белый потолок. На полу клетчатые тени – от струящегося через решетчатые окна дневного света.

– Я в больничной палате, – подумал Андрей и улыбнулся.

 

***

Сибирь.

1983 год.

24 сентября.

– Насылать на человека проклятие? Зачем? Человеку не нужно никаких проклятий. Он способен вполне самостоятельно довести себя до погибели – без посторонней помощи. Ему достанет ума придумать сотни и тысячи способов для этого, – вещал в голове Андрея до тошноты знакомый голос. – Уничтожение всего мира или своего Отечества – лишь часть стремления к разрушению. Проклятие Тамерлана, Чингис-хана… да абсолютно любое – это просто разрешение. Позволение сильным людям сделать то, что они уже давно мечтали сделать.

И человек жаждет этого позволения. Он просит, молит о нем. Для этого сам вызывает из небытия духи великих умерших!

Когда правители начинают упиваться противостоянием, простые люди незаметно для себя втягиваются в это противостояние. «Мы – самые лучшие, мы – самые правые, мы – способны переделать мир под себя» – и вот уже  «переделать под себя» становится общим благом, благородной обязанностью и почетным долгом каждого. По отдельности этот самый каждый скажет, что он не хочет войны. Ну, а все вместе – они уже настроены на демонстрацию силы. Хочешь мира – готовься к войне, разве не так? По сути своей эти настроения – зачаток войны. Чем сильнее они крепнут, тем неизбежнее становится будущее кровопролитие. Тот, кто считает, что он имеет не только возможность, но и абсолютное право подчинить другого своей воле (пусть даже доброй), рано или поздно придет к мысли, что силовой удар – самое логичное выражение этого права.

Когда стремление к войне достигает пика, когда запах крови пропитывает воздух, вот тогда и появляется дух. Его выдергивают из небытия, не спрашивая его желания. Он выходит на этот запах из мира мертвых в мир живых, изначально – лишь подчиняясь чужой воле. Под действием чужой воли он обретает желание получить силу. И это желание в итоге завладевает духом, направляет его силы, укрепляет власть.

Власть духа – ничтожна и грандиозна одновременно. От него требуется лишь слегка затуманить разум тех, кто и без того решил начать кровопролитие. Произнесенное едва слышным шепотом «Да» на ухо того, кто хочет напасть и столь же тихое «Да» – на ухо того, кто уверен, что сможет противостоять агрессии. И вот они оба уже шагнули за черту невозврата. Всего один шаг – и дело сделано: война началась, и никто не может ее остановить.

Убить себя одного или миллионы людей… почему бы и нет, если это оправдано самыми чистыми, лучшими, благородными побуждениями? Освободить вожделенные территории от аборигенов для своих граждан или доказать расовое превосходство своей нации, подчинить соседние государства ради укрепления империи или уничтожить город из чувства мести сопернику за похищение жены… все это совершается с искренней верой в справедливость деяний. Погибшие, пострадавшие – неизбежное зло. Кто о них думает?

Стремясь повергнуть устоявшийся мир в кровавый хаос, человек уверен, что итогом неизбежно станет мир новый. И в этом он абсолютно прав. Новый мир, действительно, появляется. А еще человек уверен, что нарисованный в его воображении новый мир обязательно будет лучше того, который был смешан с кроваво-гнойной грязью. И в этом он тоже прав. Новый мир станет лучше. Вопрос в одном – для кого? Для граждан победившей в войне страны? Для элиты новой власти? Для бандитов, пользующихся безвластием? Или же – для тех микроорганизмов, насекомых, мутировавших животных и оцепеневших от ужаса людей, переживших ядерный апокалипсис?

А что же дух? Полное насыщение кровью – вот его награда для него. За ней он идет в мир. Это то, что он заслужил – разбуженный против своей воли.

Представь разочарование лишенного заслуженной награды! Представь мое разочарование! Я не хотел идти к людям. Я мирно пребывал в состоянии полного покоя. Я был взбудоражен запахом крови и власти. Я вышел на него. И я почти успел сказать «Да»… Я был в шаге от желаемого… А ты лишил меня всего. Это был ты! Теперь – расплачивайся!

– Замолчи! Я так устал! – с мольбой просил Андрей. – Я смертельно устал. Я  больше не могу. Дай мне спокойствия хоть на одну ночь!

– Спокойствие – это то, чего лишены мы оба. По твоей воле. Так что терпи. У тебя нет выбора.

– Тебе самому не надоело повторять одно и то же? Я уже наизусть знаю каждое твое слово. Иногда мне кажется: я только твои речи и помню, только о той страшной ночи в Монголии думать могу. Недавно пытался вспомнить, как познакомился с Викой… и не смог… Мои девочки… воспоминания о них слабеют с каждым днем. Я уже даже личики их не могу ясно увидеть…

– Разве я тебя не предупреждал: ты будешь помнить только то, что я хочу, чтобы ты помнил; и забудешь все то, что я хочу, чтобы ты забыл? И помнить ты будешь только лишь то, что доставляет тебе страдания!

– Почему ты так вцепился в меня? Почему именно меня изводишь? Почему не уходишь обратно в мир духов, раз война, которую должно было вызвать черное сульдэ, не началась?

– Не могу, – неожиданно печально ответил голос. – Действительно, не могу. Зов большой крови еще не ослаб. В ту ночь, в монгольской степи, ты не предотвратил войну, а лишь отсрочил ее. Сейчас от тебя зависит окончание давней истории.

– Опять разговор загадками…

– Этот секрет откроется тебе очень скоро.

– Дай мне отдохнуть! – потребовал Андрей. – Сколько времени я уже здесь? В чем мне его исчислять: в днях, неделях, месяцах? И ты не даешь мне ни минуты тишины – ни днем, ни ночью. Оставь меня! Хотя бы на сегодня! Только на сегодня!

– Еще чего! Ты нужен мне утром в состоянии крайней усталости. Так что будь готов – как юный пионер! Это будет наш с тобой последний шанс.

Голос взял паузу и повел свою речь с самого начала:

– Насылать на человека проклятие? Зачем?

 

***

Сибирь.

1983 год.

25 сентября.

– Доброе утро, Андрей Иванович! Вы меня помните?

Вымотанный бесчисленными бессонными ночами Андрей, тем не менее, был немало удивлен, увидев перед собой призрак из прошлого – Александра. Он изрядно постарел, но все еще был вполне узнаваем.

Андрей сидел за столом. Александр присел напротив, сцепил пальцы замком и оперся о них подбородком.

– Так помните меня, Андрей Иванович?

– Помню.

– Вот и славно.

Александр расцепил замок ладоней, облокотился на стол и наклонился к Андрею.

– Доктор сказал, что вы можете поговорить со мной. Вы сможете?

Андрей измождено вздохнул.

– О чем еще? Мне кажется, что я вам все уже рассказывал. И неоднократно: под запись и конфиденциально. Разве я в то время был в состоянии хоть что-то от вас скрыть?

– Я сюда пришел потому, что мне стало известным: вы постоянно разговариваете с кем-то – и днем, когда думаете, что вас никто не слышит, и во сне.

– Мы, сумасшедшие, часто болтаем сами с собой. Стоит ли воспринимать серьезно всякий бред? Это ведь – еще более антинаучно, чем бабкины сказки.

– Мне рассказали, что вы разговариваете с Чингис-ханом.

– Почему именно с ним? По-моему, я ни разу не назвал его по имени.

– Имени и не нужно. Это и так понятно.

– Так что же?

– Андрей Иванович, тогда, двадцать лет назад, когда мы с вами беседовали последний раз, вы, действительно, ничего от меня не утаили?

– Ровным счетом ничего. Рассказал про то, как мы вошли в пещеру, как нашли сульдэ, как начали с Дмитрием Петровичем понимать друг друга посредством телепатии, как появились неизвестные люди… Я даже не стал скрывать, что видел видения из прошлого своего родственника, того самого, который…

– Ну-ну, Андрей Иванович, зачем сейчас ворошить старую историю, к которой лично вы никак не причастны? Я хочу услышать другое: вы – посредством телепатии – разговаривали только с Дмитрием Петровичем… или с кем-то еще? Не отрицайте: я уверен – вы слышали и другие голоса… или один голос… это был Чингис? Что он вам сказал?

Андрей улыбнулся. И тут в разговор вклинился его давний знакомый:

– Расскажи ему про мою могилу! И тогда я получу свою свободу, а ты – обретешь покой. Выпусти меня!

Андрей раскатисто расхохотался, прихлопывая широкой ладонью по столу:

– Боже мой! Опять! Через столько лет! Теперь-то чем мне угрожать?! – закричал он голосу. – Что я еще смогу потерять?! Только жизнь. Но – видит Бог! – я уже ею не дорожу! Господи, как же я устал!

– Андрей Иванович, пожалуйста, успокойтесь! – Александр принял его выкрики на свой счет. – Я здесь – вовсе не для того, чтобы вам угрожать! Мне нужно знать…

– Я же тебе говорил: человек хочет войны! Всегда хочет! – злорадно смеялся голос. – И вот Александр здесь – чтобы вновь получить проклятие-позволение на кровопролитие. Не разочаруй его! Не разочаруй меня!

– Замолчи! Замолчи! Замолчи!

– Андрей Иванович, возьмите себя в руки! – мягко приказал Александр. – Иначе мне придется немедленно уйти, но вернуться уже завтра. Наш разговор – слишком важен, чтобы я отказался от него. Если хотите, чтобы я ушел навсегда, поговорите со мной сейчас.

Андрей закрыл уши ладонями, тяжело дыша. Лоб его покрылся испариной. Он нашел в себе силы взять себя в руки и снова обратился к гостю – незваному, как и много лет назад:

– Да, слышал. Голос… Чингис-хана… Что-то еще?

– Буду предельно откровенным: та территория, на которой находилась третья пещера, объявлена закрытой зоной. В ближайшем будущем там будет возведен секретный военный объект. Пещера, в которой вы нашли сульдэ, будет похоронена под тысячами тонн бетона… До нее и до ее недр уже нельзя будет добраться… Вы понимаете, о чем я?

– Скажи ему! – задыхаясь от нетерпения, потребовал голос.

– Нужна ли еще одна экспедиция, чтобы изучить ту пещеру? – продолжал спрашивать Александр. – Монгольская сторона не хочет нас пускать нас, но есть люди, которые способны обойти этот запрет.

Александр встал, взял свой стул за спинку, приставил его к стулу Андрея. Сел вплотную к собеседнику и пристально заглянул Андрею в глаза:

– Помните наш последний разговор в Монголии, когда вы поняли, что я верю в проклятия. Я верю в них до сих пор. Я знаю: в ту пещеру нельзя лезть. Но те люди, которые считают иначе, не послушают моего «нельзя». Их можно остановить только одним путем – предоставив им другой след, по которому они смогут с энтузиазмом направиться в поисках могилы Чингиса. Вы ведь исследовали общим счетом три пещеры. Если вы скажете, что в самой первой можно что-то найти… что у вас на этот счет было видение, ощущение, сон… или вам об этом сказал чей-то голос… Тогда они начнут искать там. А когда не найдут, третья пещера будет уже погребена…

– Не слушай его! – закричал голос. – Просто скажи, чтобы он уходил! Даже твое молчание поможет мне!

– Тимофеев… Дмитрий Петрович… он был уверен: сульдэ находятся именно там, в первой пещере. Он был уверен: там же находится и могила завоевателя. Потому-то с нее и начали. Подтвердите его слова… и просите у меня всего, что хотите…

– Нет! – зарычал голос.

– Да! – выкрикнул Андрей.

– Хорошо. Сейчас я включу магнитофон, и вы расскажете все то, о чем вам говорил голос в пещере. Например, о том, где на самом деле находится могила Чингиса. И главное – что она находится в первой пещере. Почему вы не сказали? Придется признаться и покаяться. Голос угрожал проклятием – вам и всем вашим близким. Голос был реален. Реальными были и убийства. И ваше собственное ранение. Поэтому вы поверили. Вы испугались. Вы были совсем молодым человеком… Это понятно. Я вам покажу примерный план первой пещеры. Это поможет вам вспомнить ее. Укажете на один из туннелей …

Голос молчал.

– Давайте порепетируем, – попросил Андрей. – Я давно не читал лекций. Дикция уже не та.

Спустя час Александр уложил в сумку магнитофон с кассетой и снова присел рядом с Андреем.

– Спасибо вам, Андрей Иванович! То, что вы сегодня сделали, – не менее значимо, чем вы сделали тогда, рискуя жизнью.

– Вы разрешили мне попросить… о чем захочу… в качестве награды…

– Я вас слушаю.

– Навестите мою жену Викторию Свиридову. Расскажите ей про моего родственника… Того самого, который был фашистским пособником. Расскажите, что он расстреливал советских людей. Не скупитесь на безобразные подробности.

Александр замер в удивлении.

– Тогда она ко мне обязательно придет, – объяснил Андрей, и в его глазах заблестели слезы. – Придет, чтобы плюнуть мне в лицо. Но в любом случае, я успею ее увидеть… перед смертью.

Александр замолчал. Тишина длилась несколько минут, и Андрей глухо спросил:

– Так вы сделаете это?

Александр встал и направился к двери.

Как и в день их первой встречи, он обернулся с порога.

– Обещаю.

 

***

– Он не помнит про жену? – спросил Александр у главного врача, стоя у окна в его кабинете и выпуская наружу дым таящей между его пальцами сигареты.

– Совсем ничего. Она приходила много раз. Я даже со счета сбился. Сидела около него. Просила прощения. Плакала. Он плакал вместе с ней. Он целовал ей руки…. Она целовала руки ему… Он засыпал счастливый. А, проснувшись, – забывал о ее визите. И снова плакал.

– Тогда я ее приведу. Прямо завтра с утра. Мы запишем их встречу на пленку. И вы будете показывать ему эту запись каждый раз, когда он о ней забудет. Техническую сторону дела беру на себя. Ваша задача – напоминать ему о том, что он любим и прощен. Если будет нужно – напоминать ежедневно.

– Такие переживания вгонят его в могилу.

– Прекратите. Я видел его медицинскую карту: с его сердцем ему и так немного осталось.

– Это негативно отразится на его психическом состоянии.

– Он что, станет еще более безумным?

Александр вновь затянулся.

– Доктор, этот мужчина в свое время едва не погиб, защищая интересы страны. Он не заслужил умирать в мыслях о том, что его единственный родной человек ненавидит его.

Врач недовольно прокашлялся и отрицательно покачал головой.

– Пожалуйста, доктор, не заставляйте меня озвучивать другие аргументы, – попросил Александр главврача.

– Хорошо, – согласился тот, быстро отводя глаза. – Мы сделаем это. Но только под вашу ответственность.

 

***

спустя несколько часов

– Я поговорил со Свиридовым. Он подтвердил нашу версию.

Был поздний вечер. Александр все еще находился в своем кабинете. Звонил своему руководителю, чтобы отчитаться о проделанной работе.

– Свиридов подтвердил, что, действительно, пережил нечто необычное, находясь в первой пещере. Признался, что слышал голос, видел видения о конце света: мертвые города, горы трупов… Тогда он побоялся рассказать об этом. Голос ему угрожал гибелью всех, кого он любит, если он раскроет тайну. Он поверил. А после нападения в лагере – окончательно убедился в том, что должен молчать. Так что мы смело можем отправлять уже подготовленную экспедицию. Монгольская сторона, как я понял, не возражает.

Нет, третья пещера не представляет никакого интереса, как, собственно, и вторая. Там, очевидно, ничего не было кроме сульдэ. Тем более, что он, Свиридов, сообщил: в третьей пещере он тоже слышал голос, который что-то рассказывал о первой пещере. Запрещал туда возвращаться. Объяснял: великий воин хочет остаться в своей могиле. Выходит, те монголы хотели лишь забрать сульдэ, перезахоронить их в могиле Чингиса.

И да: Свиридов уверен – с ним разговаривал именно дух Чингис-хана. И теперь он яко был именно его и слышит. Но вряд ли к этому можно относиться серьезно. Его психическое состояние – крайне нестабильное.

Закончив разговор, Александр положил трубку и нервно закурил. Поверил ли ему его начальник? Скорее всего – да. Ведь он, Александр, сообщил ему именно то, что он так жаждал услышать.

Александр выдвинул ящик рабочего стола и вынул оттуда  две запаянные металлические капсулы. Несколько минут рассматривал их – ту одну, то вторую, поворачивая то так, то эдак… Потом убрал обратно. С тихим стуком задвинул ящик.

 

***

Подземный бункер к югу от Москвы.

1983 год.

Ночь на 26 сентября.

– Вот и накрылся медным тазом мой выходной, – мужчина средних лет со вздохом уселся в кресло за пультом управления в подземном бункере системы дальнего обнаружения.

– Не ждали вас, товарищ подполковник, – сказал его подчиненный майор. – К вам же, вроде бы, родственники должны были приехать – день рождения отмечать.

– Приехали, – согласился военный. – Собрались отмечать. Да вот вызвали: напарник внезапно заболел. С другой стороны, Бог с ними, с родственниками. Без меня отпразднуют. В конце концов, дата-то не круглая, да и не день в день отмечаем. Пусть без меня посидят. Поговорят. Собственно, я и не особенно-то расстроился.

– Не обиделась родня?

– На что? Я же всех встретил, к себе домой отвез. Хорошо, что еще за стол сесть не успели, сам понимаешь. Ночная смена – значит ночная смена. Служба. Жена уже привыкла. За столько-то лет! А отдежурю – и прямо с утра свожу племяшей на Красную площадь, покажу им все. Потом на природу поедем. Там и высплюсь, пока на бережку буду с удочкой буду сидеть. Еще даже лучше – на свежем-то воздухе.

Но долго разговаривать не пришлось. Подполковник включился в работу. Наблюдал за экранами, на которых были снимки подземных ракетных шахт Среднего Запада. Зоркий наметанный взгляд выхватывал каждое изменение в картинках, передававшихся со спутников.

Ничего экстренного изначально не ожидалась. Однако военные понимали: теперь, когда отношения между великими державами вновь накалились до предела, каждая ночь могла оказаться неспокойной.

Внезапно пульт управления ожил. Вспыхнула световая сигнализация, загорелись ярко-красные буквы «Пуск».

Взревела сирена.

Подполковник на секунду замер: сирена и сигнализация говорили – главная компьютерная система секретного бункера определила, что Соединенные Штаты произвели запуски ракет. Если верить системе, эти ракеты уже летели, неся смерть и разрушения, к территории Советского Союза.

В мыслях подполковника пронеслось:

– Война!

Он направил взгляд на экраны: обновляющиеся картинки со спутника не показывали опасности. Но – сирена? Военный не пошевелился.

– Товарищ подполковник, – начал было его напарник.

– Спокойно! – отрезал он. Еще несколько секунд он напряженно всматривался в мониторы.

– Товарищ подполковник, время долета американской межконтинентальной баллистической ракеты – двенадцать минут.

– Знаю.

Еще несколько секунд тяжелой тишины… Мужчины не сводили взгляды с экранов.

– Смотрите внимательно, майор. Видите вспышки? Световые шлейфы? Нет? Вот и я не вижу.

– Товарищ подполковник, двенадцать минут!

– Знаю, майор!

Сработала еще одна световая сигнализация.

– Вторая ракета!

– Спокойно! – рявкнул подполковник, обращаясь то ли к подчиненному, то ли к самому себе. – Я не вижу вспышек!

– Долет нашей ракеты – тоже двенадцать минут. Плюс минуты на подготовку к запуску…

– Спокойно, майор! – приказал подполковник. Сам он уже положил ладонь на тревожную кнопку, нажатие которой автоматически означало нанесение ядерного удара по Штатам.

В голове у подполковника в одну-единую секунду пронеслось:

– Если это война, то мы успеем дать ответный удар. Но если это сбой системы, то американцы – ни сном не духом. Значит, они – не собираются воевать. А если наши удары станут первыми – тогда американские ракеты уже точно прилетят.

Еще одна сработка, еще… Рука на тревожной кнопке напряглась. Одно движение вниз – и она будет нажата.

…длительная пауза.

– Товарищ подполковник, мы теряем время.

В условиях ядерной войны секунды ожидания могли вылиться в тысячи дополнительных и не отомщенных смертей.

– Что происходит? – спросил майор. Подполковник молчал. Казалось, все его усилия были направлены на то, чтобы сдержать давление его же собственной руки на тревожную кнопку.

Несколько минут прошли в леденящей тишине. Сирена замолчала. Потухло табло.

Слово «Пуск» исчезло.

Подполковник и майор переглянулись.

– Сбой системы? – спросил подполковник.

– Очевидно.

– Или?

– …

Рубашки военных были мокрыми от пота. Мужчины тяжело дышали – как после забега на солнцепеке. Не отрывая глаз с круглого циферблата на стене, они замерли, наблюдая за мучительно медленным движением стрелок. Три минуты… Пять… Десять… Время подлета ядерных ракет к Москве, одной из главных мишеней ядерного удара, вышло. Мужчины перестали дышать, чтобы почувствовать толчки от взрывов. Но тишина продолжала оставаться тишиной…

Еще минута… две… три…

Военные облегченно выдохнули.

– Ложная тревога, – заключил подполковник, потирая ладонью подбородок. – Я сообщу в центр. А вы, майор… вызывайте техников. Пусть разбираются, что там произошло с системой…

 

***

Сибирь

то же самое время

За окном больничной палаты чернела ночь. На стене мерно тикали часы. За кроватью пиликал сверчок. Андрей лежал в кровати, уставившись в потолок.

– Ты доволен? – спросил Андрея голос.

– Да, – измотано ответил он.

– Я – тоже.

– Ты?

– Не веришь?

– Нет.

– А зря. Я доволен тем, что в мире живых, куда я вышел на запах крови, моим противником стал именно ты. Я получил огромное удовольствие, пытаясь подчинить тебя своей воле, сломать тебя. Я был до последнего уверен в своем успехе. А ты не поддался. Предпочел все потерять, переломать свою жизнь – но не сдался.

Андрей вздохнул.

– Я тоже бы не подчинился, – одобрительно сказал голос. – Уходя в мир духов, я испытываю удовлетворение от борьбы. И – как это ни странно – от своего поражения. Это – поражение от равного. Ты стал тем волком, который отстоял свою территорию.  Будь ты моим сыном, я бы неимоверно гордился тобою. Будь ты моим воином, я осыпал бы тебя наградами и всегда держал подле себя. Но ты мой пленник  и я, покидая мир живых, я тебя освобождаю. А на прощание я награжу тебя.

…внезапно на Андрея обрушилось воспоминание…

Последняя встреча с Викой.

– Милый, прости меня, ради Бога! – всхлипывала она, изрядно постаревшая и подурневшая, но все еще оставшаяся в его глазах красавицей-лисичкой. – То что ты оказался здесь – это моя вина.

– Нет, моя девочка, не говори так!

– Андрюша, я люблю тебя! Пожалуйста, не забывай это! Врач говорит, что ты ничего не помнишь уже через несколько часов после моего ухода. Я столько раз говорила тебе про свою беременность, но ты забываешь… А на этот раз… так будет снова?

– Я не забуду, Лисенка! Я очень постараюсь.

– Андрюша, помни: у нас с тобой будут дети. Я беременна. Ты поправишься… а если нет – я буду каждый день говорить им, что ты – лучший в мире муж и лучший в мире папа. Они будут гордиться тобой…

Андрей замер от счастья, а голос, столько времени приносивший ему только боль, заговорил вновь:

– У тебя родятся умные здоровые сыновья. Они проживут долгую счастливую жизнь, скрасят старость твоей женщине. А ты сможешь стать, как это у вас называется, их ангелом-хранителем. Будешь наблюдать за их жизнью, ограждать от бед.

– Спасибо тебе! – искренно поблагодарил духа Андрей. Он безоговорочно поверил обещанию своего противника. – Действительно, это – царская награда.

– Ты заслужил ее. А еще ты заслужил покой. И я тебя отпускаю…

 

***

Сибирь.

1983 год.

26 сентября.

Утро.

– Доброе утро, Виктория Сергеевна, – врач смотрел на жену Андрея с жалостью. Он не знал, как озвучить печальную новость. Вике понадобилось лишь несколько секунд, чтобы понять, что она сейчас услышит…

– Его больше нет?

Доктор кивнул.

– Мне очень жаль.

Он протянул Виктории листок бумаги.

– Вчера ночью Андрей Иванович написал прощальную записку для вас. Возьмите.

Лист дрожал в руках беременной женщины. Ее губы нервно подрагивали, когда она читала последнее послание любимого мужчины:

«Вика, ты должна знать: я никогда и ни в чем не обвинял тебя. Я люблю тебя. И люблю наших детей – девочек, которых с нами больше нет, и мальчиков, которые скоро появятся на свет. Вы будете счастливы. Это – не пустые слова. Это – обещание того, кто привык быть верным своим словам – как злым, так и добрым. Я с самого первого дня нашего знакомства стремился защитить тебя, уберечь от плохого. И впредь я стану надежной защитой для тебя и для наших мальчиков.

Сейчас тебе кажется, что ты – одинока, и нет на целом свете никого несчастнее тебя. Но пожалуйста, научись замечать приметы моей любви. Тот кто любит по-настоящему, даже после смерти найдет возможность поддержать любимого человека. Луч солнца в тоскливый пасмурный день, нечаянно услышанная шутка, птичья трель… любое маленькое, но радостное событие – все это мой привет тебя, моя поддержка».

Ощущение страшной потери, неизбывного горя накрывало Вику, и когда рыдания уже были готовы вырваться из ее груди, в тишину комнаты ворвался птичий щебет.

На подоконнике сидела маленькая серая пичуга…

– Я не буду плакать, Андрюша, – прошептала Вика. – Не буду.

Она закрыла глаза, подняв лицо навстречу все еще ярким и теплым лицам осеннего солнца, и ей вспомнилось прикосновение к щеке губ мужа. Вспомнилось настолько ярко, что Вика ощутила мягкое дыхание Андрея, запах его одеколона…

В животе настойчиво застучали маленькие ножки. Вика приложила ладони к тем местам, куда приходились эти топотушки.

– Не надо волноваться, ребята, – обратилась она к сыновьям. – Папа все еще здесь. И он всегда будет с нами!

Марина Дегтярёва
2020-08-16 09:34:26

---

Русское интернет-издательство
https://ruizdat.ru

Выйти из режима для чтения