Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. Книга вторая.

                                                                 22

 

     Как ни готовил себя Пифодор к возможной войне, когда она началась, весть о ней поразила его как гром среди ясного неба и привела в уныние и смятение. Ему не только очень не хотелось расставаться с беззаботной счастливой жизнью, которую вот уже три года вел в Коринфе, но особенно Пифодора страшила мысль, что его непременно убьют на этой войне. Нашего героя уже не радовало то, что он попал в отборный отряд, охраняющий главнокомандующего: Пифодор знал, что к стратегу во время боя рвутся очень многие сильные воины противника.

     Конечно, наш герой старался скрывать свой страх, внешне казаться бодрым, веселым, но ему это плохо удавалось. Впрочем, он заметил, что и другие ополченцы далеко не все выглядят бравыми.

     Почти все древнегреческие полисы имели относительно небольшие территории. Неожиданно вторгшийся в любую из таких областей враг, если не встречал серьезного сопротивления и не слишком увлекался грабежом местного населения, мог быстро приблизиться к городу. Самое значительное сопротивление вражеской армии способно было оказать, как правило, только народное ополчение. Вполне естественно, что формировалось оно в этих случаях с чрезвычайной поспешностью.

     Ныне Коринфика подверглась нападению могущественного сикионского тирана, который вел свое мощное наемное войско. (Примечание: тиранами древние греки называли людей, которые насильственным или обманным путем захватили власть в государстве и единолично правили в нем, как правило, опираясь на наемную дружину). Легко взяв пограничную крепостцу, оно быстро приближалось к городу. Здешнее ополчение было собрано и выступило с такой торопливостью, что воины не успели посетить храмы, чтобы выполнить обычные перед отправлением на войну обряды. Правда, они вознесли короткую молитву Аресу, а стратег с жрецами совершил наскоро небольшое жертвоприношение ему – без этого никто выступить в военный поход не решился бы.

     То, что не успели сделать мужчины, взяли на себя оставшиеся женщины, старики и дети. Они разделились на группы, каждая из которых ублажала кого-то именно из богов, иначе было бы просто невозможно в короткое время обратиться с молитвой о спасении города ко всем кумирам, находящимся в Коринфе.

     Войско вел никто иной как Евкратис, тот самый Евкратис, с которым мы познакомились, когда он в отчаянии собирался умертвить свою семью и себя, и расстались, когда он вместе с другими повстанцами чинил кровавую расправу в доме Стромбихида. С той поры в жизни этого некогда бедного, несчастного крестьянина многое изменилось. Оказавшись в числе тех, кто начал успешный государственный переворот и захватил власть в городе, он получил возможность принять участие в дележе самых дорогих кусков добычи. Ему достались крупное поместье, много рабов, мастерских, кораблей. Довольно скоро Евкратис сделался одним из наиболее могущественных и влиятельных граждан государства, а после смерти Аполлодора самым популярным народным вожаком Коринфа. Такого значительного положения ему удалось достичь преимущественно благодаря обладанию огромным богатством, славой одного из людей, сыгравших главную роль в свержении тирании знати и установлении демократического правления в государстве, умению путем ловких интриг устранять противников как во внутренней политике полиса, так и в коммерческой сфере. Немалую выгоду он извлекал и из того, что нравился толпе своей кажущейся близостью к ней, являясь выходцем из низов, тогда как другие ведущие политические деятели города отличались непопулярными в то время в Коринфе изящными манерами, свойственными греческой элите.

     Через шесть лет после демократического переворота погиб его главный организатор – Аполлодор. Наемные убийцы подстерегли его на темной безлюдной улице, когда он в сопровождении двух телохранителей и слуги возвращался поздно вечером с пира. Напавшие закололи их всех мечами.

     Скорбящие о своем любимом вожде и потрясенные этим преступлением коринфяне не сомневались, что оно – дело рук аристократической эмиграции, которая, конечно, ненавидела первого виновника своих бед и вполне могла устроить на него покушение. Никому и в голову не пришло, что убийц направил никто иной как другой любимец и вожак народа – Евкратис, стремившийся избавиться от непобедимого конкурента на выборах в стратеги. Об этих двух мужах известно было, что они – закадычные друзья. Невозможно было подумать, что кто-то из них имеет злой умысел против другого.

     Преступников не удалось разыскать потому, что следствие сразу пошло по неверному пути. Ошибочно были выбраны и цели для нанесения ударов возмездия. Подосланные к лидерам эмигрантов люди с заданием их убить не смогли успешно осуществить ни одного покушения, поскольку те привыкли быть постоянно на чеку и хорошо охранялись телохранителями. Сами же мстители многие были убиты в момент покушения или, оказавшись разоблаченными, погибли, защищаясь от разъяренных бывших олигархов. Иные, попав в плен, были замучены пытками.

     Аполлодора чаще чем, других избирали в стратеги. После его смерти по единогласному решению граждан Коринфа стратегом стал Евкратис. Популярность этого мужа среди народа была столь велика, что в дальнейшем он избирался главнокомандующим несколько лет подряд.

     Как поководцу, ему прославиться не удалось в силу нехватки способностей. Но с главной задачей стратега – защитой отечества, он справлялся вполне успешно. Евкратис добивался желаемого преимущественно не военным, а иным путем, используя мощное оружие – тайную дипломатию. Во вражеских городах и тех, которые могли стать таковыми, он держал своих агентов, умеющих подкупить важных государственных лиц, и разными другими способами влиять на тамошнюю внешнюю и внутреннюю политику. Евкратис поддерживал в этих полисах оппозицию, причем не только демократическую, порой способствовал ей осуществить государственный переворот, посылая не только деньги, но и небольшие отряды из отборных воинов (Пифодору удалось не попасть в эти отряды, потому что в них набирали добровольцев), которые тайно ночью проникали на чужую территорию и скрытно подбирались к стене города, где их ожидали готовые начать мятеж заговорщики. Появившиеся в результате этих переворотов правительства проводили лояльную по отношению к Коринфу политику. При помощи своих тайных агентов Евкратис умел вызвать раздоры во вражеских городах, спровоцировать конфликты между ними и их соседями. Иногда он даже подготавливал успешные покушения на политических деятелей, особенно враждебно относящихся к Коринфу.

     Уже говорилось выше, что коринфяне очень страдали от частых войн. Не только богатства крупного портового города влекли сюда завоевателей, но особенно его акрополь, имевший название Акрокоринф, неприступная, мощная крепость, стратегически настолько выгодно расположенная, что, овладев ею, можно было держать в своих руках все сухопутное сообщение между Пеллопонесом и материковой Грецией, о чем тоже упоминалось выше. С утверждением в Коринфе демократического государственного устройства врагов у него стало еще больше, так как эмигранты-аристократы усиленно подстрекали к войне против изгнавшего их отечества тиранические и олигархические правительства других городов, и без того обеспокоенные появлением народного самоуправления в одном из лучших городов Греции. Именно благодаря искусной тайной дипломатии Евкратиса многострадальным коринфянам удалось наконец пожить несколько лет спокойной мирной жизнью. Далеко не все догадывались каким образом она поддерживается. Отсутствие войны относительно продолжительное время многие связывали со счастливой судьбой Евкратиса, благосклонностью к нему богов, и это способствовало еще большему росту его авторитета и популярности.

     Фотий делал ставку на внезапность. Потому велел солдатам не отвлекаться на грабежи и идти скорым маршем. Этот расчет вполне оправдал себя. Неожиданное быстрое приближение врага (о его движении сообщали дозорные) привело к тому что коринфское ополчение выступило в растерянном и подавленном состоянии духа и с меньшей численностью воинов, чем могло бы: в него не успели влиться те мужчины, которые находились не в близких от города усадьбах, а таких было не мало.

     Недолгим оказался путь коринфского войска навстречу неприятелю. Уже скоро вернулся высланный вперед кавалерийский разъезд и сообщил, что враги на расстоянии стадиев тридцати отсюда и были бы видны, если б не холмы, и что числом вряд ли превосходят коринфян.

     Евкратис хотел отдать приказ воинам становиться в фалангу, но его друг и советник Диодот указал ему на малую пригодность для такого построения здешней местности, имеющей холмы, овраги, много сельскохозяйственных построек. Главнокомандующий велел продолжить движение далее по дороге.

     Пройдя еще стадиев пять, войско вышло на достаточно ровное пространство, без каких-либо строений.

     Советник Диодот и старшие военачальники, находившиеся пока подле них, стали спорить о том, где лучше занять позицию. Евкратис считал, что нужно развернуть фалангу вдоль противоположного края поля, за которым снова начинались холмы, чтобы не дать неприятелю построить правильно свою фалангу, без чего он не сможет обрести полной боеспособности, но опытные командиры утверждали, что, атакуя оттуда, коринфяне сами окажутся на неудобной местности, поломают свои ряды и никакого преимущества не приобретут. Военачальники предлагали занять позицию прямо здесь, вначале поля долины, по верху пологого склона, спускающегося навстречу неприятелю. Отсюда, говорили они, удобнее будет разить противников метательными снарядами и у гоплитов появится возможность произвести первый натиск особенно мощный, что очень важно при столкновении фаланг.

     Евкратис согласился с вескими доводами и передал через глашатаев приказ по войску строиться в боевой порядок. Воины выполнили это достаточно быстро и правильно с приобретенным на частых учениях умением.

     Еще не было закончено построение, как вдали на холмах появились наемники Фотия. Поблескивая бронзовыми доспехами и железными наконечниками копий, которые пока держали вверх, они шли уже фалангой, обтекая дома и хозяйственные постройки усадеб, просачиваясь сквозь небольшие сады.

     Увидев противников, все коринфяне весьма приуныли, поняв, что конные разведчики сильно ошиблись не только в определении расстояния до вражеского войска, но и его численности: оно было по крайней мере вдвое больше. Местному ополчению противостояли более четырех тысяч хорошо вооруженных воинов, имеющих, как большинство наемников, не малый боевой опыт. Фотий располагал ресурсами обширного богатого города и потому смог набрать такую большую, по представлениям жителей греческих полисов, армию.

     Пришлось спешно перестраиваться – расширять фронт за счет сокращения рядов, что ослабляло прочность фаланги. Края ее, как это делалось обычно, Евкратис укрепил кавалерией, которую разделил на две части по сто сорок человек. Сам занял место во главе правого отряда конницы.

     Старшие начальники отправились к подчиненным им воинам и теперь подле главнокомандующего остались лишь друзья-советники, один кавалерийский сотник и отряд личной охраны стратега. В этом отряде был и наш герой.

     Он снова находился в состоянии панического ужаса: приобретенный успешный боевой опыт ни чуть не сделал его смелее. Ничего не желал Пифодор сейчас так, как скорее спасаться бегством, но в то же время понимал, что не может себе этого позволить, а, значит, обречен вместе со всеми находящимися здесь вступить в страшную кровавую  рубку, из которой совершенно не надеялся выйти живым..

     Все же он научился не показывать вида, что боится, – внешне держался спокойно. Пифодор поглядывал на товарищей по отряду, завидуя их смелости, мужественности, силе, забыв, что сильнее любого из них, что любого превосходит в умении сражаться. В красивых бронзовых доспехах они богатырски восседали на конях. Иные переговаривались, даже шутили. «Как можно смеяться, сейчас, перед лицом смертельной угрозы?!» – поражался Пифодор. Ему было невдомек, что они тоже страшатся предстоящей битвы и за нарочито спокойным разговором и шутками скрывают свою неменьшую, чем у него боязнь. Если б состояние, в котором Пифодор сейчас находился, позволяло ему быть более внимательным, то он заметил бы, что лица у многих очень бледные, а глаза смотрят с напряженным тревожным ожиданием.

     Выйдя в долину, вражеская фаланга выровняла свои поломанные ряды и, казалось, сейчас двинется в атаку, но остановилась: сикионский прорицатель приступил к жертвоприношению Аресу. Тем же занялся и коринфский походный чревогадатель.

     Заклание происходило поблизости от стратега и поэтому Пифодор тоже его видел. Мы знаем, что мноного раз за свою жизнь наш герой становился зрителем этого жестокого ритуала, с детства был приучен не жалеть приносимых в жертву животных и если иногда и чувствовал жалость к какому-нибудь нежному ягненку или козленку, то легко успокаивал себя мыслью, что невозможно обойтись без закланий, поскольку они особенно угодны богам, от которых сильно зависит участь людей, в том числе его участь, – будет ли он благоденствовать, или страдать от несчастий, посылаемых небожителями, или вовсе преждевременно сойдет в царство Аида. Теперь же убийство животного поразило Пифодора до глубины души дикой бесмысленной жестокостью. Ему стало не по себе, словно он сделался свидетелем казни человека. Увидев брызнувшую кровь, Пифодор вдруг подумал, что совсем скоро и его кровь брызнет также обильно и страшно, и он тоже будет принесен в жертву ненасытному беспощадному богу войны.

     Еще больше Пифодор испугался, когда раздался пронзительный рев трубы, игравшей атаку. Но к огромной его радости бой пока начался только для легковооруженных. Со стороны сикионян их было более четырехсот, со стороны коринфян – около трехсот.

     Два отряда воинов, в туниках, хитонах, хламидах, без каких-либо доспехов, держа наготове луки, пращи, дротики, двинулись врассыпную навстречу друг другу. При этом торжественно и воодушевленно запели пеан. (Примечание: в данном случае – гимн Аресу). Как только расстояние между сходившимися сократилось до полета стрелы, они перестали петь и перешли на бег. Некоторые лучники пустили в ход свое оружие. Когда отряды еще более сблизились, с обеих сторон полетели во множестве стрелы, дротики, свинцовые ядра, камни.

     Находясь в первом ряду конницы, Пифодор хорошо видел бой легковооруженных, происходивший несколько левее.

     Сближение атакующих линий продолжалось. Казалось, воины сейчас сойдутся врукопашную. Но в этот момент легковооруженные Фотия обратились в бегство. Коринфские стрелки и метатели устремились за ними.

     К удивлению Пифодора, несмотря на большое количество выпущенных стрел, брошенных камней, дротиков, ядер, на поле, очистившемся от убегающих и преследователей, осталось лишь несколько убитых и раненых. Он не знал, что легковооруженные умеют ловко уворачиваться от метательных снарядов. Наемников Фотия гораздо больше пало во время бегства, когда они не видели, как в спины им летит смертоносное оружие, и когда коринфяне настигли и добили отставших раненых. С их стороны тоже было человек двадцать, получивших ранения. Опираясь на дротики или, поддерживая друг друга, они ковыляли обратно к коринфской фаланге.

     Видя быстрый успех соотечественников, Пифодор даже чуть приободрился духом.

     – Ну, наши! Вот молодцы! А?! – сказал он соседу по шеренге Сфодрию, рослому широкоплечему красавцу, в иллирийском шлеме, подергивающему поводья, чтобы сдержать своего могучего фессалийского скакуна, который нетерпеливо перебирал ногами и бил копытами о землю.

     – Что толку? Сейчас ты увидишь как сикионяне погонят наших. Эти легковооруженные всегда так – бегают туда-сюда, – усмехнулся и  пренебрежительно махнул рукой Сфодрий.  

     И в самом деле, перед своей фалангой отступающие остановились и, вдруг повернувшись, начали метко разить набегающих преследователей. Те из них, что оказались близко, представляли собой хорошую мишень и многие были убиты или ранены.

    Коринфяне прекратили наступление. Между ними и легковооруженными Фотия снова началась перестрелка. При этом стрелы, камни, ядра и дротики летели теперь и в стоявших в сикионской фаланге гоплитов. Обмен метательными снарядами продолжался недолго. Коринфяне стали пятиться, а затем бросились бежать.

     Все повторилось с точностью наоборот. Приблизившись к своей фаланге, они развернулись и снова погнали сикионян. Так продолжалось еще раз и еще. При этом гоплиты с обеих сторон азартно кричали, улюлюкали, каждый поддерживая своих, словно на спортивных соревнованиях.

     И этот веселый шум, так живо напомнивший о состязаниях, и действительно чем-то похожее на них происходящее здесь, способствовало тому, что Пифодор почувствовал себя несколько спокойнее. Убитые и раненые находились не близко и не выглядели такими уж страшными. Предстоящий бой уже не казался ему чрезвычайно ужасным, угрожающим ему непременной гибелью. Наш герой даже заставил себя рассмеяться вместе с другими и выкрикнуть пару подбадривающих фраз.

     Бой легковооруженных скоро закончился. Израсходовав весь запас стрел, дротиков, камней и ядер, понеся относительно небольшие потери и не выполнив главной своей задачи – внести смятение в правильные боевые порядки неприятеля, они вошли в специально образованные в своей фаланге проходы и заняли места в заднем ее ряду, после чего она сразу сомкнулась.

     Начинался второй, самый главный этап битвы. Над грозными рядами сикионских латников было поднято длинное копье с висящим на нем красным

плащем, что означало начало всеобщего наступления. Снова оттуда донесся звук трубы. Кавалерия Фотия с топотом и  боевым кличем устремилась в атаку. Фаланга, сомкнув щиты и выставив вперед копья, двинулась на коринфян. На левом фланге сикионская конница не могла начать наступление, так как на ее пути оказался густой кустарник.

     Как только Пифодор увидел красный плащ на копье, он испытал такое чувство, словно увидел самою смерть свою. Крупицы едва-едва обретенной надежды выжить мгновенно покинули его. Дикий непреодолимый ужас вновь овладел им.

     Коринфская кавалерия на левом фланге ответила на наступление противника контратакой, фаланга же и другая часть конницы, как и было замышлено военноначальниками, оставалась пока на месте.

     Готовясь отразить врага, коринфяне тоже запели пеан. Когда Пифодор услышал как рядом громогласно запело множество мужских голосов, он сразу почувствовал какая огромная сила стоит на его стороне. Это подействовало несколько успокаивающе, даже стало вселять мужество в молодого воина. «Как нас много здесь! Как много здесь наших сильных, храбрых мужей. Их невозможно победить! Ну что ж, сикионяне, попробуйте сразиться с нами. Посмотрим, чья возьмет!» – невольно подумалось ему. Громко и, на сколько мог, мелодично и впопад, выкрикивая слова гимна и чувствуя свой голос в этом могучем строе суровых и хрипловатых басов, он преисполнялся все большей уверенностью в себе, решимостью. Звучал хорошо знакомый ему еще со школьной скамьи гимн Гомера:

    

    Арес, сверхмощный боец, колесниц тягота, златошлемный

    Смелый оплот городов, щитоносный, медянооружный,

    Сильный рукой и копьем, неустанный, защита Олимпа,

    Многосчастливой Победы родитель, помощник Фемиды,

    Грозный тиран для врагов, предводитель мужей справедливых,

    Мужества царь скиптроносный, скользящий стезей огнезарной!

    Слух преклони, наш помощник, дарующий смелую юность,

    Жизнь освещающий нам с высоты озарением кротким,

    Нисполсылающий доблесть Аресову. Если бы мог я

    Горькое зло отогнать от моей головы, незаметно

    Разумом натиск обманный души укротить и упрочить

    Сызнова острую силу в груди, чтоб меня побуждала

    В бой леденящий вступить. Ниспошли же, блаженный мне смелость…

     (Примечание: перевод В.В. Вересаева)

    Никогда еще Пифодор не пел эти слова с таким подъемом, с таким чувством. Ему казалось, что именно сейчас, когда они все, коринфские воины, поют так дружно, громко, бог войны не может не ответить им благосклонностью и не помочь в битве.

     То, что произошло вскоре, конечно, никак не зависело от несуществующего языческого божества, но наш герой и другие не сомневались, что случившееся можно приписать только Аресу.

     Правый фланг пехоты Фотия, стараясь догнать уже вступившую в бой кавалерию, двигался быстрее, чем левый. В результате воины в середине строя шли уже не так плотно, как вначале атаки и промежутки между ними все более увеличивались, разрежая ряды и делая фалангу слабее в самой главной ее части.

     Пифодор это сразу заметил и недоумевал, почему Евкратис не торопится нанести туда удар бездействующей конницей. Нашего героя настолько беспокоило то, что будет упущен благоприятный случай, что он даже совершенно забыл о своем страхе. Наконец он не выдержал, и неожиданно для себя самого выехал из строя и предстал перед главнокомандующим и его свитой.

     – Вон там, вон,.. в середине у них!.. Разве не видишь, строй у них там разрежается?! Надо бить в то место скорее! Прикажи атаковать! Веди нас!

     – Что?! Где?! – удивился Евкратис и стал непонимающе глядеть Пифодору через плечо. – Так ты мне что, подсказку что ли делаешь?!

     – Да. Только надо скорее, скорее! А то ведь они тоже не дураки! Сейчас увидят свою оплошность, сомкнутся. И мы такой случай упустим!

     Глаза стратега начали выпучиваться от возмущения.

     – Так ты,.. так ты меня учить что ли вздумал?! Ты меня взялся учить воевать?! Щегол желторотый! Учить кого, меня – опытного стратега?! – недовольно расхохотался он. Его друзья-советники, командир отряда телохранителей Сокл и кавалерийский сотник Кондат расхохотались также.

     – Да ты, да ты знаешь, что тебе положено за то что ты строй оставил?! – воскликнул Кондат.

     – После боя я велю ему всыпать сорок горячих! – сказал Сокл.

     – Нет, восемьдесят! Сто! – бледнея от злости, проговорил Евкратис. Так что один у тебя выход, глупец, щегол желторотый – в бою погибнуть. Иначе, как змея, пестрым будешь.

     – Да я же,.. я же хотел как лучше. Чтоб мы победили, – опешил Пифодор и тут же прибавл: – Клянусь Гераклом, никого я не собирался учить!

     – Ну ладно, ладно, может, я и не буду тебя наказывать, если в бою себя молодцом покажешь, – сказал главнокомандующий так, как говорит тот, кто согласен оказать снисхождение, лишь бы поскорее избавиться от раздражающего его собеседника. – Покажи всем сегодня свою доблесть – это спасет тебя от порки! 

     – Какой же ты стратег?! Еще опытный, говоришь. Настоящий стратег любой совет выслушает. А ты даже в такой момент не можешь со своей спесью расстаться! – воскликнул, вдруг вспылив, наш герой. Несмотря на то, что Пифодору никогда не приходилось слышать ничего плохого о Евкратисе, он, тем не менее оказался не так уж далек от истины: как и многие другие быстро разбогатевшие люди, тот зазнался и любил держаться с высокомерием, что, однако, не мешало ему стать популярным народным вожаком, багодаря обладанию преимуществами, о которых говорилось выше.

     Последние слова окончательно вывели из себя стратега. «Ах ты!» – схватился тот за плетку, предназначенную для того, чтобы горячить лошадь. Он явно намеревался отстегать дерзкого молодого воина. Сокл поторопился опередить Евкратиса. В этом едином порыве они столкнулись крупами своих лошадей, помешав друг другу. Потерянный ими момент спас нашего героя от унижения. Обида, возмущение, ярость затмили сознание Пифодора. Он с силой рванул поводья, круто разворачивая коня, и выехал на видное место перед строем всадников.

     – Воины, коринфяне! Глядите, вон там, – закричал Пифодор что есть мочи, потрясая над головой копьем и указывая им в середину вражеской фаланги, – там они растягиваются, видите?! Это же нам Арес помогает! Где тонко, там и рвется! Ударим же туда! Вперед, за мной! С нами Арес!

     Он с места пустил коня в галоп. Через несколько мгновений наш герой пришел в себя  от приступа запальчивости, осознал какую недопустимую и губительную для себя дерзость совершает. Он захотел вернуться на свое место в строй, но услышал сзади громкий нарастающий топот множества конских копыт, ржание. Бросив быстрый взгляд через плечо, Пифодор увидел, что весь конный отряд у него за спиной пришел в движение. Раздался боевой клич. Ничего уже исправить было невозможно. Нашему герою оставалось лишь скакать дальше. Вести соотечественников в бой.

     О, сколько раз в своих детских и юношеских грезах он видел себя ведущим в атаку кавалерию. Теперь мечты стали явью. Но в реальности ощущения были совсем не те, что в фантазиях. Никакого горделивого восторга, никакого упоения битвой, ничего, кроме страха он сейчас не испытывал, страха, который, однако, в этот момент все-таки в значительной степени преодолел, действительно почувствовав настоящую решимость вступить в смертельный бой.

     Вражеский строй быстро приближался, блестевший бронзой, ощетинившийся копьями. Пифодор вспомнил, что бывалые воины говорили, что при столкновении кавалерии с фалангой гибнет много всадников, находящихся в первых рядах. Он всем нутром почувствовал, как его пронзят сейчас эти страшные, сверкающие железными наконечниками копья, которые он видит перед собой.

     Его сознание поразила мысль: «Все, конец!» Тут же возникла другая: «Да, смерть, но я умру как герой. Все потом скажут: он умер прекрасной смертью. Мне будут воздавать почести, какие воздают героям». Эта мысль явилась как утешающая, но ему ничуть не стало менее страшно. Только крайним напряжением всей своей воли Пифодор сумел вернуть оставившую его было решимость встретиться со смертельной опасностью.

     Он закрылся щитом и весь сжался, ожидая ужасных ударов.

     И тут произошло то, что ему показалось чудом. Вначале один, потом другой вражеский воин выбежали назад из фаланги  и бросились в бегство. Их примеру последовали еще несколько, а затем и все, что находились в рядах поблизости от них. Беглецы были бывалые воины-наемники, хорошо знавшие, что при атаке вражеской кавалерии у солдата больше возможности выжить, если он находится в плотном строю. Но именно потому, что имели достаточный опыт, они понимали, что цель у всадников прорвать фалангу, чтобы зайти ей в тыл, а, значит, те пока не будут их преследовать и есть шанс спастись.

     В центре сикионского войска образовалась значительная брешь. В нее устремилась ведомая Пифодором кавалерия. Она зашла в тыл врагу на правом его фланге, который оказался теперь зажат двумя отрядами коринфской конницы.

     Всадники Фотия, узнав о прорыве фаланги, и что в тылу  у них находится противник, дрогнули и стали уходить вправо, оставив без своего прикрытия ряды гоплитов. Пехотинцы, полагая, что атакованы с разных сторон гораздо более многочисленной кавалерией, чем было на самом деле, поддались панике, потеряли строй и стали легкой добычей всадников. Началась резня. В ней пали более девятисот солдат Фотия. Многие попали в плен.

     Видя несомненный успех атаки Пифодора, Евкратис был вынужден отдать приказ фаланге двинуться вперед.

     Левый еще не побежденный фланг вражеской армии, хорошо видя в какое катострофическое положение попал правый, как только началось наступление всей коринфской пехоты, не задумыаясь обратился в бегство.

     Разгром вторгшегося войска был полнейшим. Сам Фотий еле спасся благодаря хорошему коню и преданным телохранителям. Но потеряв свою наемную армию, он потерял и власть в Сикионе. Здесь воцарился другой   тиран – Ификл.

     После сражения Евкратис поспешил присвоить себе главную заслугу в достижении успеха. Он стал утверждать, что сам приказал Пентакиону возглавить атаку, которая принесла победу. Эти лживые утверждения возмутили телохранителей стратега и других воинов, также ставших свидетелями ссоры главнокомандующего и нашего героя. Они сочли своим долгом говорить всем правду. Им легко верили, поскольку выглядело слишком сомнительным то, что Евкратис мог поручить такое ответственное дело, как атаку кавалерии, молодому ни разу не бывавшему в сражении воину. Даже друзья не поддержали стратега. Так много нашлось опровержителей лжи Евкратиса потому, что у древних греков было принято действовать, как говорили они, «по справедливости», чтобы не прогневить богов, особенно богиню Правды. Всадники принадлежали к весьма влиятельным кругам в обществе, и, чтобы не вступать с ними в конфликт и примириться, стратег был вынужден признать свою неправоту и даже назначил Пифодора на должность кавалерийского сотника, вместо того, который пал в бою.

     Среди воинов, а потом и остальных коринфян распространилось мнение, что тогда, когда наш герой совершил свой подвиг, в него вселилось некое божество. В подтверждение этого предположения ссылались на то, что тогда, когда он призывал за собой в наступление, голос его прозвучал необычайно громко, как не мог прозвучать голос человека. Этот слух способствовал росту авторитета даже больше, чем успешная атака.

   

                                                                   23

 

     Остаток года прошел для коринфян спокойно, без каких-либо войн. Но в следующую стратегию Евкратиса его соглядатаи сообщили ему, что мегаряне собираются напасть на Коринф и для этого тайно подыскивают союзников. Он решил опередить коварных соседей и, быстро собрав войско, напал на них.

     Однако нападение не было достаточно внезапным: мегаряне успели ополчиться и выступили навстречу коринфянам.

     В качестве передового разъезда Евкратис выслал сотню Пифодора. Она столкнулась с разведовательным отрядом мегарян. Пифодор повел своих воинов на них в атаку, что делать, впрочем, было необязательно. Противник, значительно уступая числом, не принял боя и стал уходить. Пифодор начал преследовать его. В подобных случаях это редко делалось, но у нашего героя созрел план.

     Воины скакали между лесистыми холмами. За шестым поворотом им открылись ровная местность и лагерь на ней – несколько десятков палаток и костров: мегаряне ужинали и готовились к ночлегу. Пифодор велел своей сотне кричать боевой клич как можно громче и страшнее.

     В сгущающихся сумерках караульным показалась несущаяся с большим шумом на них кавалерия на много многочсисленнее, чем была на самом деле. Причем своих всадников они приняли за вражеских. Застигнутые врасплох солдаты сторожевого отряда пришли в паническое замешательство и бросились бежать в лагерь, истошным криком предупреждая о нападении противника. Их ужас передался остальным мегарянам. Большинство помышляли лишь о спасении. Коринфянам оставалось только колоть и рубить. Впрочем, многим мегарянам удалось уйти от резни, поскольку противник им очень уступал числом.

     Чтобы закрепить успех, Пифодор преследовал их, но вскоре вернулся в захваченный лагерь. В его руках оказался и богатый обоз мегарян.

     Наш герой сейчас же послал гонца сообщить соотечественникам о своей новой удаче. Получив это известие, они были поражены и не могли поверить. Иные даже высказали предположение, что Пентакион разыгрывает их, напившись, или, может быть, внезапно лишившись  здравомыслия. Каковы же были всеобщие изумление, радость и восхищение молодым военачальником, когда, поспешив, остальные увидели неоспоримые свидетельства блестящей победы.

     Коринфяне воздвигли трофей на месте боя и наградили нашего героя золотым венком. (Примечание: Трофей – столб с навешанным на него военным снаряжением, захваченным у побежденного врага, или просто груда такого снаряжения). Солдаты стали говорить, что он достоен более высокого положения в армии, чем сотник. На общевойсковом собрании (принятом в ополчениях демократических древнегреческих государств) прославленный и уже немолодой воин Сострат заявил, что желает уступить Пентакиону командование всей коринфской кавалерией, и обратился к стратегу с просьбой поменять их местами на занимаемых должностях. Толпа ополченцев шумно выразила одобрение этому благородному поступку и восхищение человеком, его совершающим. Евкратис не хотел продвигать нашего героя по службе, но вынужден был согласиться. Однако Пифодор, растерявшись от такого неожиданного чрезвычайно лестного предложения, отказался из скромности, о чем потом очень пожалел, поскольку связывал с военной службой свои самые честолюбивые мечты.

     Бежавшие мегаряне заперлись в своем городе, опоясанном мощными стенами. Вняв просьбам солдат, опасавшихся больших потерь, Евкратис не бросил их на штурм. Не стал он и осаждать Мегары, так как приближалась страдная пора, и большинство ополченцев торопились в свои загородные имения.

    Хотя коринфяне не взяли Мегары и вынуждены были отступить, эту военную компанию можно было признать вполне успешной для них: они выполнили главную задачу – предотвратили вторжение в свое отечество, к тому же разграбили вражеские лагерь, обоз и не мало усадеб.

     С двойственным чувством въезжал Евкратис в Коринф. Он с удовольствием принимал поздравления и прославление его, как стратега, соотечественниками, но это удовольствие отравляли неприятные мысли. Главнокомандующий думал о том, заслуживает ли он воздаваемых ему почестей, а если нет, то насколько виноват тот, кто лишил его возможности получать их по праву. «Правда ли я победитель? – мысленно спрашивал он себя и отвечал: –  Да, конечно, ведь я возглавляю победившую армию». Но победу ему снова добыл Пентакион. Смог бы он, Евкратис, одолеть врага без его помощи? И хотя стратег знал, что обладает слишком посредственными полководческими способностями и отнюдь не был уверен, что в ратном деле Ника когда-нибудь захочет остановить свой выбор на нем, он негодовал в душе на человека, который отнял у него право получать высокие почести вполне заслуженно, а, значит, и полноту радости от триумфа. (Примечание: Ника – богиня победы у древних греков). «Просто он наглый, дерзкий, решительный. Боги пока за что-то благосклонны к нему. Вот он этим и пользуется!» – продолжал с обидой думать стратег.

     Толпящиеся на улицах люди в венках с ликованием чествовали его – восхваляли, забрасывали цветами, лили перед ним вино. Евкратис знал, что совсем скоро они узнают, что истинный герой войны, по-настоящему заслуживающий почестей, не он, стратег, а опять этот Пентакион, и молва о его поразительной доблести снова облетит весь город, еще более умножая славу молодого воина.

     И Евкратис нисколько не ошибся: две минувшие войны сделали нашего героя самым знаменитым коринфским военачальником тех лет. А когда пришло время новых выборов в стретеги, что происходило в конце каждого года, много людей вышло на улицы города и, толпами шествуя по ним, громко требовали избрать Пентакиона. Так делалось, когда народ или какие-то политические партии добивались выдвижения желательной для них кандидатуры. После совещания пританов Пифодор тоже удостоился права быть избранным на самую почетную и влиятельную у древних греков должность. На этот раз он не собирался отказываться от представившейся возможности стремительно продвинуться по службе.

     Состоялись выборы. Большинство голосов было отдано за Пентакиона. Бессменному многолетнему лидерству Евкратиса в Коринфе пришел конец.

 

                                                                   24

 

     Исполнение своих новых обязанностей наш герой начал с преобразований. Так он заменил обычные греческие копья у гоплитов на македонские сарисы и узкие длинные щиты на широкие  круглые, стал проводить учения с резервистами в два раза чаще прежнего. (Примечание: сарисы – копья, длина которых доходила до пяти метров).

     Когда Пифодор счел, что войско достаточно подготовлено, он вторгся с ним на территорию сопредельного государства и к удивлению всех довольно быстро овладел и областью, и большим городом Сикионом. Затем двинул своих воодушевленных победой воинов на мегарян. Те не смогли выстоять против них в открытом сражении и бежали в свой город. На этот раз коринфян не устрашили неприступные стены. Решительным штурмом они овладели Мегарами. Подражая своим кумирам – Александру Великому, Антигону, Лисимаху, Селевку, Птолемею, Диметрию, чьи благородные поступки были широко известны (совершавшиеся, правда, не так уж часто), Пифодор здесь, как и в Сикионе, проявил подлинное великодушие. Он запретил солдатам убивать, пленять и грабить прекративших сопротивляться горожан и ограничился только тем, что обложил их посильной данью, восстановил демократическое государственное устройство и оставил небольшой гарнизон.

(Примечание: Антигон, Лисимах, Селевк, Птолемей – диодохи, в ходе ожесточенных войн друг с другом поделившие между собой империю Александра Великого. Диметрий – сын Антигона. Все они прославись как выдающиеся полководцы Эпохи эллинизма).

     Всего менее чем за год он сделал то, чего коринфяне не могли добиться несколько лет – устранить угрозу, постоянно исходившую от этих государств.

     На следующих выборах наш герой снял свою кандидатуру в пользу Евкратиса, желая примириться с этим очень могущественным человеком.

     Снова тот стал главнокомандующим. Узнав об этом, мегаряне и сикионяне, презиравшие его как стратега, сразу восстали. В Сикионе коринфский гарнизон был вытеснен, а в Мегарах – перебит.

     Евкратис, стараясь вернуть восставших к покорности, двинул войско вначале на Сикион, но потерпел такое сокрушительное поражение, что был вынужден заключить позорный для Коринфа мирный договор, по которому противнику отошли спорные приграничные территории.

     Теперь о восстановлении владычества над Мегарами не могло быть и речи. Коринфян очень страшило нападение на их обессиленное государство мегарян или еще кого-либо.

     Во время этой военной компании Евкратис не мог воспользоваться советами Пифодора, так как, желая доказать себе и остальным, что способен побеждать и без помощи Пентакиона, вовсе отстранил его от действующей армии, отослав командовать маленьким отрядом, охранявшим небольшую крепостцу на границе с Арголидой.

     На следующий год сограждане снова избрали в стратеги Пифодора. Уже на Народном Собрании, на котором проходили выборы, раздавались обращенные к нему призывы вернуть славу Коринфу, наказать Мегары и Сикион.

     Наш герой не разочаровал соотечественников. Сборы в поход были недолгими. Скоро коринфяне выступили против сикионян.

     Быстро извещенные своими соглядатаями, те двинулись навстречу.

     После того, как одолели Евкратиса, они не сомневались, что в ближайшее время его место займет их победитель Пентакион и потому сразу начали готовиться к новой войне: много занимались ратными упражнениями, даже с большими затратами для себя набрали почти тысячу наемников.

     Однако в битве с коринфянами сикионский стратег проявил излишнюю самонадеянность, помня, как совсем недавно наголову разбил их и, не веря, что за два месяца возможно оправиться от такого тяжелого поражения.

      Противостоящее ему войско действительно вследствие понесенных в последней войне потерь стало гораздо малочисленнее, но боевой дух его восстановился вполне, благодаря большой вере воинов в полководческое счастье Пентакиона.

     Оно не изменило ему и ныне: сикионяне опять были разгромлены и принуждены спасаться за городскими стенами. На этот раз Пифодор отказался от штурма, понимая, что он может привести к гибели многих коринфских воинов, уменьшив и без того немногочисленное войско. Окружив Сикион полисадом, он приступил к осаде (примечание: один из способов ведения фортификационной войны у древних греков заключался в возведении вокруг осаждаемого города частокола или каких-то других ограждений).

     Город не мог выдерживать долго осаду, так как испытывал недостаток во многом необходимом: слишком большие средства были потрачены на набор наемного войска, поскольку сикионяне делали главную ставку на наступательные действия. Не прошло и месяца, как осажденные сдались. Теперь Пифодор не был великодушен, как тогда, когда впервые овладел Сикионом, и не препятствовал его разграблению.

     Но вскоре соглядатаи сообщили, что на выручку сикионянам движется трехтысячная армия Ахейского Союза. Этот союз включал в себя города на северо-западе Пеллопонеса, преимущественно входившие в область под названием Ахайя. Они согласились помочь соседям, так как не желали усиления Коринфа и опасались, что станут следующей мишенью для нападения молодого  амбициозного полководца, который, если не остановить его вовремя, может стать очень опасным. Кроме того, ахейцы предпочитали вести боевые действия на чужой территории. Поэтому их войско вошло в Сикионию. Кроме того, они рассчитывали на поддержку местного населения, сопротивление которого еще не везде было сломлено.

     Несмотря на то, что коринфяне количественно троекратно уступали ахейцам, они приняли бой, вняв призыву своего стратега, обратившегося к ним с речью. В ней он говорил, что если они отступят, то вынуждены будут бежать из Сикионии, покрыв себя позором, сведя на нет результаты замечательной победы, бросив большую часть хорошей добычи. Если же сразятся, то имеют достаточно шансов победить, так как уже одолевали преобладающего числом врага, защитят добытое кровью добро и захватят еще не мало.

     Ахейцами командовал опытный прославленный стратег Сосий. Он обычно использовал очень распространенную у греков прямолинейную тактику, делая ставку преимущественно на мощный натиск фаланги. Пифодор же, как и многие одаренные полководцы, всегда старался применить в бою какой-нибудь хитроумный стратегический ход, извлечь выгоду из любой ситуации, даже неблагоприятной. Сейчас ему удалось получить пользу из большого недостатка своего войска – его малочисленности. Именно это помогло убедить Сосия в том, что коринфяне действительно устрашенные значительно превосходящими силами ахейцев, отнюдь не притворно начали вдруг быстро отступать, даже еще не сойдясь с ними, и вот-вот обратятся в бегство. Сосий велел своим воинам ускорить шаг, не подозревая, что всю армию ведет в ловушку. Скоро его фаланга оказалась между двух рощь, в которых притаилась половина войска Пифодора, причем наиболее боеспособная. Выждав подходящий момент, коринфский стратег подал знак, и ахейцы были одновременно атакованы спереди и с флангов. Атакующим слева удалось к тому же зайти противнику в тыл. Окруженные быстро превратились в толпу обезумевших от страха и бестолково мечущихся людей, которых легко истреблять. Коринфяне перебили их почти полторы тысячи, около шестисот пленили, могли бы полностью уничтожить вражеское войско, если б не были столь малочисленны.

     Пифодор сам удивился тому, как легко сумел победить армию, считавшуюся одной из наиболее сильных и прославленных в Греции.

     Кроме большого количества трофейного оружия, пленных, которым предстояло стать рабами, коринфяне захватили богатый обоз неприятеля.

     Вместе с известием о своей новой победе наш герой отправил в Совет Коринфа послание с просьбой разрешить вторжение в Ахайю. Пританы запретили это делать, ссылаясь на то, что по сведениям, полученным от соглядатаев, ахейцы не только восстановили численность своей армии, но даже увеличили ее (Пифодор об этом уже и сам знал). Говорилось в послании и о том, что земли в Ахайе неплодные, а, значит, мало привлекательны для завоевания. Совет призывал Пентакиона в Коринф, чтобы заняться подготовкой к вторжению в Мегариду.

     Оставив в Сикионе гарнизон, Пифодор вернулся в отечество.

     Через три месяца все уже было готово для новой военной компании. Значительную часть захваченной в Сикионе добычи государство употребило на то, чтобы сформировать большой отряд наемников – до полутора тысяч. Вместе с ними армия вторжения стала насчитывать две тысячи шестьсот человек.

     Гордый тем, что ведет такое большое войско, Пифодор выступил с ним к мегарской границе. Вскоре, однако, ему пришлось убедиться, что радость по поводу количества его слодат преждевременна: соглядатаи донесли, что на помощь мегарянам пришли афиняне и даже беотийцы, что общая численность их армии достигает девяти тысяч человек. Появление у противников коринфян этих мощных союзников объяснялось в первую очередь тем, что они стремились не допустить продвижения в материковую Грецию Пентакиона, очень сильно встревожившего их своими успехами.

     Приблизившись к порубежью, Пифодор не стал пересекать его, а расположился перед ним лагерем. То же сделала, когда подошла, и вражеская армия. Она была больше коринфской приблизительно в три раза. Хотя Пифодор недавно разгромил войско во столько же численно превосходившее его, он не хотел переходить границу, понимая, что теперь сложилась иная ситуация, нежели в Сикионии: тогда необходимо было сразиться, чтобы защитить результаты предыдущей блестящей победы. Здесь же он видел своей главной задачей не пустить в отечество многочисленного врага, а этого можно было добиться, даже не начиная войны, поскольку союзники бездействовали и вели себя так, как-будто старались не спровоцировать коринфян. Значит, они тоже не хотели боевых действий. У Пифодора даже было ощущение, что союзники побаиваются его. И он ни чуть не ошибался: слава Пентакиона, способного уверенно, стремительно побеждать, располагая незначительными силами, удерживала их от желания завязать сражение.

    Было еще одно обстоятельство, которое весьма способствовало предотвращению начала боевых действий. Оно заключалось в том, что наш герой в противовес многим другим одаренным полководцам не любил войну. Пифодор уже давно убедился, что в ней нет ничего красивого и романтического, что, напротив, война ужасна и отвратительна. Он боялся ее. Вместе с тем, как ни странно, необычайно желал избрания в стратеги, очень радовался, когда побеждал на выборах. Но радость эта всегда сочеталась с большими тревожными переживаниями. Его страшили огромный груз ответственности, возлагаемой высокой должностью, и особенно опасность быть убитым. Никто не знал, что тот самый Пентакион, отвага и мужество которого так всех восхищали, чьи победы уже описывали хронографы и воспевали поэты, кого властитель то одной, то другой державы эллинистического мира приглашал к себе на службу (что, кстати, свидетельствовало о том, что его слава шагнула далеко за пределы Греции), этот самый Пентакион вынужден был перед каждым сражением преодолевать в себе сильный страх, доходящий до панического ужаса, когда слышал пронзительные звуки трубы, играющей атаку.

     Положение, существовавшее сейчас, то есть, когда боевых действий нет, а он является главнокомандующим, причем уже прославленным, вполне его устраивало.

     Правда, Пифодора беспокоило, что в Коринфе многим не нравится его выжидательная позиция. Но вскоре пришло письмо, в котором Совет велел ему, если возможно, не вступать в соприкосновение с противником, намного превосходящим коринфское войско, а искать пути для мирного урегулирования положения. Этот приказ весьма соответствовал настроению Пифодора.

     Союзники охотно пошли на переговоры. Удалось заключить мирный договор с Мегарами, Афинами и Фивами на десять лет. Стороны скрепили договор положенными в таких случаях жертвоприношениями и клятвами.

     Когда Пифодор вернулся в Коринф, его встречали как победителя. Предотвращение войны с многочисленными врагами, установление долгосрочных мирных отношений с мощными полисами воспринимались коринфским народом как большая дипломатическая победа. Большинство соотечественников Пифодора уже устыдились своих амбициозных агрессивных планов и решили отказаться от поддержки завоевательской политики.

 

                                                                 25

 

     Может показаться удивительным и странным, что выходец из аристократической среды, наш герой, верно служил демократическому Коринфу. Причина этому была в том, что он по-настоящему любил свое отечество и считал долгом для себя самоотверженно защищать его независимо от того, какое в нем государственное устройство.

     Для коринфян наступили годы мира и благоденствия, даже еще большего, чем в период стратегии Евкратиса, поскольку добыча, захваченная Пифодором, не только позволила быстро преодолеть послевоенные материальные трудности, но и дала толчок для экономического подъема.

     Жизнь, которой жил теперь наш герой, вполне отвечала его нынешним желаниям, представлениям о счастливой жизни. Более семи лет назад, узнав сколь ужасна реальность смертельного боя, он, как мы помним, решил отказаться от карьеры военного человека. Но слишком велика была в нем мечта стать прославленным полководцем. Она приглушила даже чувство страха. Еще смелее сделало Пифодора воодушевление от первых боевых успехов. Достигнуты они были благодаря егог незаурядным стратегическим способностям, но Пифодор верил в то, что они посланы свыше, что какое-то божество помогает ему. Это, как ни что другое, придавало нашему герою отвагу и мужество. И все же изменить свое отношение к войне, хотя она так и услаждала его честолюбие, он никак не мог. Во время боевых действий он часто думал: «Скорее бы все это кончилось благополучно. Когда же наконец ты насытишься, кровожадный Арес?! Все тебе мало, мало жертв человеческих!» Нынешний продолжительный мир радовал Пифодора особенно, так как он не только был свободен от обязанности воевать, но в то же время продолжал занимать столь желанную ему должность, имел возможность пользоваться всеми теми преимуществами, которые предоставляло ему чрезвычайно почетное и влиятельное положение стратега.

     Какие же это были преимущества? Если говорить о материальных, то почти никаких: коринфская демократия, как демократии многих других эллинских полисов, не допускала большого вознаграждения для главнокомандующего – оно лишь в четыре раза превышало жалование рядового солдата, которое было отнюдь невелико. Неудивительно, что знаменитый фиванский полководец Эпоминонд, сокрушитель мощи Спарты и ее владычества в Греции, имел всего один шерстяной плащ, и, если тот находился в починке, не мог выйти из дома в холодную погоду.

     Никак не обогащала Пифодора и военная добыча, поскольку он считал невозможным для себя пользоваться награбленным добром, даже если и носило оно гордое название боевого трофея: таковы были убеждения нашего героя, навеянные увлечением философией.

     Что же касается преимуществ, заключающихся в почестях, то этого он имел предостаточно и первое время не отказывал себе в удовольствии их получать, даже, напротив, любил ублажать ими свое честолюбие.

     На театральных представлениях, выступлениях певцов, поэтов, музыкантов, а также на народных собраниях он сидел на самом почетном месте. Его речи вызывали у публики самое большое внимание и самые громкие аплодисменты. Одно из наиболее почетных мест отводилось ему среди зрителей и на религиозных празднествах, включая спортивные и мусические игры, то есть конкурсы поэтов, певцов, музыкантов, представителей других видов искусства, посвященные богам. Впрочем, на многих таких празднествах Пифодор присутствовал не только как зритель, но и как один из главных участников. Так, жрецы нередко удостаивали его права возжечь жертвенный огонь, а на атлетических соревнованиях он часто становился победителем в состязаниях.

     Особенно благоприятную возможность для удовлетворения честолюбивого чувства давало ему проведение разного рода учений и смотров войска. Когда он скакал на коне перед стройными рядами воинов, стоящих в полном вооружении, видел, как они  послушно по его команде перестраиваются, выполняют маневрирование и другие тренировочные упражнения, то снова в полной мере ощущал себя стратегом.

     Очень льстило самолюбию Пифодора то, что все ссотечественники, даже пожилые люди, спешат первыми приветствовать его, причем многие восторженно, с подчеркнутым почтением, а иные и со словами восхищения.

     Известные, уважаемые люди искали дружбы Пентакиона: политические деятели, военачальники, врачи, судейские риторы, поэты, грамматики, художники, скульпторы, архитекторы, жрецы.

     Пифодор часто получал приглашения на пиры и охотно участвовал в них. Правда, лишь до некоторого времени. Однажды, сильно подвыпив, наш герой проговорился одному сотрапезнику, что он сын Аристея и находится в Коринфе с целью отомстить убийцам его семьи. Можно представить какой ужас он испытал на другой день похмельным утром, когда вдруг вспомнил, что открыл свою тайну. Первым желанием его было скорее бежать из Коринфа. Тем не менее он все же удержался от такого поступка, полагаясь на свой незыблемый авторитет здесь и возможность ссылаться на склонность пьяных людей говорить всякие небылицы. Пифодор совершенно успокоился, когда друг, с которым разоткровенничался спьяну, сказал, что совершенно не помнит что было на том пире (явление, как мы знаем, весьма распространенное). После этого Пифодор всячески избегал пиры. Однако не всегда удавалось уклониться от участия в жертвенных пиршествах, то есть трапезах, посвященных божеству, которому совершалось заклание. Присутствуя из благочестивых побуждений на них, он не велел наливать ему ничего, кроме воды или молока и всегда по мере возможности старался скорее уйти, но так, чтобы не причинить своим уходом обиды сотрапезникам. Вскоре он совершенно исключил вино и из своего домашнего рациона, поняв, что сможет противостоять соблазну выпить коварный напиток, оказавшись в обществе его любителей, только если не будет поддерживать в себе привычку к нему.   

     Трезвый образ жизни повлиял на нашего героя весьма благотворно. Особенно он это почувствовал на атлетических тренировках и соревнованиях: усталость стала приходить гораздо позже, противников одолевал уже с меньшим трудом, чем раньше, а нередко вообще легко, даже как бы играючи.

     Пифодор жил теперь иной жизнью, в которой было немного праздного времяпрепровождения и много серьезных умственных занятий – изучения разных наук, бесед с мудрецами, преимущественно философами. Он и до этого уже был очень образованным для своего времени человеком. Сейчас же приобрел еще больше знаний и своим интеллектуальным уровнем вполне мог сравниться с настоящим ученым.

     Но отказ от вина и усердные занятия систематическим умственным трудом ничуть не склонили его к аскетизму, как иных философов. Он по-прежнему охотно часто посещал гетер, особенно Круматилион.

 

                                                                 26

 

     Пифодор понимал, что сейчас, когда приобрел огромное влияние в государстве, он имеет куда больше возможностей, чем раньше, осуществить свою главную цель, ради которой вернулся в Коринф. Пока он сделал слишком мало для того, чтобы выяснить кто именно расправился с его семьей. Он продолжал всею душой ненавидеть этих людей, но мысль о том, что их необходимо убить, тяготила его. Страшили неизвестность, сложность и рискованность выполнения задачи. Как убить многих соотечественников и как при этом скрыть собственную причастность к расправе над ними? Не придется ли бежать из Коринфа, оставить такое счастливое житье здесь, или еще хуже –   предстать перед судом, быть казненным. Коринфяне, конечно, не простят ему такого преступления, пусть он и успешный полководец: известно, что в демократических полисах казнили стратегов и за меньшую провинность. Ведь стратег всего лишь военачальник на службе у народа, а не какой-нибудь тиран, вольный творить любые беззакония в государстве, где имеет неограниченную власть. Чтобы выведать причину убийств, судейские могут прибегнуть к пыткам. Правда, только с  позволения Народного Собрания. Но оно вполне могло дать такое разрешение. Пифодор не верил, что сможет выдержать изощренные истязания. Если же коринфянам станет известно, что он –  сын Аристея и находится здесь для осуществления мести, то ему не избежать особенно лютой казни.

     Пифодору не хотелось вспоминать о задуманном возмездии. Мысль о нем приходила все реже и реже. Когда она возвращалась, Пифодор говорил себе: «Да, да, надо наконец сделать это – нельзя больше откладывать. Надо все хорошо продумать». Он начинал обдумывать способы отмщения, но вскоре невольно переводил внимание на что-нибудь другое, более приятное и вскоре забывал о том, что его угнетало – о необходимости совершения мести.

     Как-то Пифодор возвращался домой из палестры, возвращался без друзей, в компании которых привык заниматься телесными упражнениями: те по обыкновению своему отправились после тренировки на пир. Пифодора сопровождал четыре месяца назад купленный им раб – сицилийский эллин Эвогор.

     Они шли узкими улицами и переулками между белыми стенами домов, с редкими окошечками, гермами у дверей. (Примечание: обычно у входа древнегреческого дома стояла статуя бога Гермеса. Считалось, что она отгоняет зло. Чаще всего это были лишь изображения головы на каменном постоменте. Назывались они гермами. Хозяева дома благоговейно украшали их венками. Гермы часто ставились на перекрестках. На дорогах за пределами города их роль нередко играли просто вкопанные в землю столбы, а порой установленные камни). Часто встречались рабы, несущие какую-то тяжелую поклажу, спешащие куда-то с озабоченными лицами мастеровые, стройные женщины, несущие на головах кувшины, запряженные ослами повозки, везущие груды глины или готовые красивые керамические сосуды. Город жил своей обычной повседневной трудовой жизнью, и в этом общем деловом настрое странно выглядели прогуливающиеся богачи, не знающие чем заняться, а также мужчины и юноши, тоже не имевшие нужды добыать трудом хлеб насущный, которые неспешно, как наш герой, возвращались из палестры или гимнасия.

    Эвогор угрюмо молчал, думая о чем-то своем, – наверное, тосковал о Родине, – и не мог быть собеседником, способным скоротать путь хозяину разговором. Поэтому Пифодор тоже стал думать о своем. И тут он вспомнил о неисполненном долге мести. Почему-то именно сейчас его особенно поразило то, что прошло уже восемь лет, как он после паломничества в Дельфы поселился в Коринфе, но до сих пор так ничего серьезного и не предпринял для осуществления возмездия. Неужели уже прошло восемь лет?! Неужели он предал отца, мать, сестер?! Он наслаждается счастливой жизнью, а они вопияют об отмщении, они возмущены, не видя до сих пор в царстве Аида своих убйц. А ведь говорят, что если усопшие гневаются на живых родственников, то тех одолевают страшные болезни или еще какие-то неприятности. А как глядят на него эрринии?! Конечно, они хотели бы выполнить свое дело его руками. Конечно, эрринии тоже недовольны им. Они могут наказать его за бездеятельность, наказать ужасно. Ох, надо сегодня же задобрить их хорошими жертвами, заверить, что не отказывается от мести!

     Но ведь он хотел и хочет отомстить не из страха перед мертвыми и Эрриниями, а потому, что видит в этом свой долг, страстно мечтает насладиться убийством ненавистных ему людей. Считается, что месть за погибших родственников упоительна. О, он это может понять! Он ничуть в этом не сомневается! О, сколько раз он представлял как радостно, с наслаждением вонзает меч – в одного убийцу, в другого! Почему же он до сих пор не отомстил ни одному из палачей своей семьи?! Да потому,.. потому что никак не мог предположить, что время так стремительно мчится! Он все откладывал, откладывал под предлогом что еще успеет. И вдруг обнаружил, что прошло уже восемь лет. Как быстро! Но теперь он ни в коем случае не допустит никаких промедлений, все сделает для того, чтобы воздать по заслугам проклятым злодеям!

     Хотя ему по-прежнему было неприятно, даже тяжело изобретать способы возмездия, он долго не переводил внимание ни на что другое, поскольку испытывал такие угрызения совести, что просто не мог сейчас думать о чем-нибудь ином. Шел, почти ничего не замечая перед собой, углубленный в переживания и размышления, и удивился, когда вдруг оказался перед дверью своего дома, незаметно для себя пройдя несколько улиц и переулков.

     Нельзя сказать, что наш герой к настоящему времени совершенно ничего не предпринимал для поиска тех, кто погубил его семью. На пирах он заводил разговор о демократическом перевороте. Сотрапезники охотно поддерживали эту тему – молодые из любопытства, а мужи лет сорока и старше, видя возможность поднять свой авторитет. Последние утверждали, что принимали активное участие в мятеже и сыграли в нем чуть ли не одну из главных ролей. Вопросы, которые Пифодор задавал, убеждали, что они попросту привирают: точные подробности, похожие на правду, в их рассказах относились лишь к тому времени, когда после окончания восстания происходил дележ той части имущества аристократов, которую не смогли разграбить ночные марадеры – здания, корабли, земельные наделы и т.п. В действительности красочно расписовавшие свои подвиги подвыпившие пирующие в ночь мятежа были в загородных усадьбах или боялись до утра выйти из дома. Все они разбогатели преимущественно потому, что проявили огромную активность и наглость при дележе недвижимости аристократов.

     Выше уже говорилось, что Пифодор получал много приглашений на пиршества. Принимал же далеко не все, – как правило, когда никак нельзя было отказать. Сейчас он с сожалением понял, что, сузив круг сотрапезников, возможно, упустил реальный шанс узнать то, что помогло бы разыскать ненавистных ему людей.

     «Надо опять попробовать! И почаще. И с другими. Со всеми, кто приглашает. И самому приглашать»,– думал он. – Но это, это же невозможно для меня! Опять проболтаюсь! Нет никакой уверенности в том, что мне снова повезет как тогда, и опять все обойдется. Нет, это не годится. А если,.. если ходить на пиры, но не пить. Иногда я так делаю. Но если буду часто на пирах, то, конечно же, я не выдержу – снова буду пить много и часто. Видеть рядом вино, видеть, как пьют другие, и самому не пить – это мука для меня! О, если бы я мог выдерживать этот соблазн! Ведь есть же такие. Например, те, кто следует учению египетских мудрецов. Вот Соттад – ни один пир не пропускает. Лежит себе, воду одну попивает. И хорошо ему. На пире и другие удовольствия есть – женщины, беседа, музыка, вкуснейшие блюда, выступления танцовщиц, акробатов, фокусников. Но мне уже ничего не в радость, если все рядом пьют, а я – нет! Долго терпеть эту муку я не смогу. Хорошо, что на пирах сейчас я бываю не часто и не долго. Если б можно было, вообще бы не ходил туда. Но как же мне быть?!»

     И он придумал. Пифодор вспомнил о лесхах, цирюльнях, приемных лекарей. (Примечание: лесха – постоялый двор). Помимо обычных посетителей этих заведений сюда приходило много тех, кто хотел узнать как можно больше разных новостей. Разговоры здесь продолжались часами. Источниками новостей были сами собеседники. Они затрагивали всевозможные темы – от философских (разбираясь, правда, в этом отнюдь не глубоко), политических до самых обыденных, житейских. Причем в последнем случае их разговоры мало чем отличались от разговоров обыкновенных сплетников. Пожалуй, можно сказать, что такие места играли тогда у греков роль наших средств массовой информации. Тут Пифодор мог расспрашивать о том, что его интересует, кого угодно и сколько угодно, не опасаясь вызвать у кого-либо подозрения. Любой, даже самый неожиданный вопрос здесь воспринимался лишь как проявление любопытства. Впрочем, надо оговориться, что далеко не во всех греческих городах настолько хорошо обстояло дело со свободой слова: жители государств с автократическим правлением везде были вынуждены быть крайне осторожны в своих высказываниях.

     Немало любителей обмениваться новостями, мнениями, обсуждать кого-либо и что-либо можно было найти и под сводами коллонад на агоре, в гимнасии и палестре. Пифодор редко участвовал в их разговорах, предпочитая досужей болтовне умные беседы с учеными мужами. Теперь же он стал проводить много времени среди людей, которых всегда считал праздными болтунами и обществом которых ранее пренебрегал.

     Среди многих собеседников, встреченных им в этих общественных местах, оказались девять человек, сказавших ему, что в ночь мятежа участвовали в разграблении домов олигархов. Все они утверждали, что своими руками убивали их, в том числе и семью Аристея. Но после подробного расспрашивания Пифодор понял, что они тоже врут, стремятся своей похвальбой приобрести больший вес в обществе собеседников. Правда, четверо явно участвовали в грабежах и даже, возможно, кого-то и убили, но только не тех, кто находился в доме Аристея.

     Пифодор все более терял надежду разыскать людей, которым желал отомстить. Но помог случай.

     Однажды наш герой шел один по городской улице. Ему встретился прохожий, на которого он даже не обратил внимания – какой-то по-рабски одетый старик, худой, сгорбленный. Пифодор не заметил, что тот внимательно, изумленно и радостно вглядывается в его лицо. Раб прошел мимо. Через несколько мгновений наш герой услышал знакомый голос, позвавший удивленно и неуверенно: «Пифодор». Молодой человек непроизвольно оглянулся назад и в тот же момент понял, какую недопустимую ошибку совершил, обернувшись на сказанное кем-то его настоящее имя. Он увидел только что прошедшего мимо старика и в следующий миг узнал в нем Посидиппа, своего бывшего дядьку, раба, заботам которого был поручен в детстве родителями. Тот прислуживал ему, всюду сопровождал его, оберегая от возможных травм, встречь с хулиганистыми уличными мальчишками, бездомными собаками.

     Пифодор не мог не обрадоваться очень, увидев по прошествии стольких лет человека, к которому когда-то сильно привязался. Совершенно забыв об осторожности, он бросился к нему, крепко обнял и расцеловал со словами:

     – Посидипп, да неужели ты?! Вот это да! Жив еще! Хвала богам! Как я рад!

     – А как я рад, как я рад! Ну, то, что я еще жив, это даже не так удивительно как то, что ты жив. Вот уж действительно чудо! Спасибо какому-то божеству, которое помогло тебе избежать верной гибели! Вот уж не чаял с тобой свидеться! Ух, какой ты стал, барич! Какой широкоплечий! Ну, сущий Арес или Ахилл! Как я рад, Пифодор, дорогой, как я рад!

     – Тише, тише ты! – зишипел на старика молодой человек и опасливо огляделся вокруг. К его радости никаких прохожих поблизости не оказалось. Посидипп быстро понимающе закивал. Пифодор схватил его за руку и поскорее отвел к середине большого межоконного простенка дома, возле которого стояли. Окошки противоположного здания отсюда теперь тоже находились на достаточном расстоянии, не позволяющем расслышать разговора: многие древнегреческие жилые строения имели далеко друг от друга расположенные наружные окна.

     – Посидипп, забудь то мое имя, забудь навсегда. Понял? Смотри, не проговорись где-нибудь кто я такой. Понял? – произнес тихо, но внушающе-угрожающим тоном Пифодор.

     – Конечно, конечно! Не беспокойся! Неужто я не понимаю?! Да как ты мог подумать?! Да я ни за что… Ты же для меня как сын! Никто, никто не узнает! Не беспокойся. Я – магила.

     – Ну, смотри, Посидипп, не погуби меня. Прошу тебя.

     – Да, да, конечно. Не сомневайся во мне, – раб тоже заговорил тихо. – Я же сказал, я – магила… Ну а как же теперь величать тебя, барич?

     – Пентакионом. Теперь я Пентакион, понял?

     – Во, прямо как нашего стратега.

     – А я и есть он.

     Посидипп широко недоверчиво заулыбался. Было видно, что он не верит.

     – Ох, прошу тебя, барич, очень прошу – будь осторожен, будь предельно осторожен. Смотри, не попадись им. Это же не люди, а звери. Они люты как звери.

     – Ты о чем?

     – Как о чем? Ты думаешь, я не понимаю зачем ты здесь?

     – Зачем?

     – Ну,.. ну, я знаю, все знают, что ваши еще не оставили надежды вернуть себе город. Вот я и думаю, что ты лазутчиком здесь от них, соглядатаем.

     – Я лазутчиком здесь от наших врагов? – рассмеялся Пифодор. – Ну, ты с ума сошел, Посидипп. Да я, да я, если хочешь знать, все сделаю для того, чтобы уберечь наш Коринф от любых врагов. И от тех тоже: изгнанники зря стараются.

     Пифодор говорил с Посидиппом, а сам думал: «Как же с ним быть? Ведь, наверняка, проболтается. Нет сомнений. Как же быть? Надо его сегодня же, сейчас же купить. И поскорее дать ему вольную. Пусть отправляется поскорее к себе на Родину».

     – Посидипп, где ты сейчас живешь? У кого? Кто твой хозяин?

     – Лисимах. У Лисимаха я теперь, обувщика. Ему достался. Он на меня руку наложил тогда,.. когда ваш дом грабили.

     Услышав последние сказанные Посидиппом слова, Пифодор ощутил в душе и боль и радость: боль от того, что перед ним мгновенно вновь возникли ужасные воспоминания, а радость от того, что появилась надежда разыскать убийц его семьи. «Так вот кто мне поможет! Как мне сразу не пришло это в голову?! Ведь он же был там! Он все видел!» – подумал молодой человек.

     – Посидипп – сказал он, – а ты,.. ты видел как моих убивали?

     – Конечно, барич. Как не видеть? Конечно видел… Это же все на моих глазах происходило.

     – А ты не запомнил кого-нибудь из них,.. из этих,.. которые убивали, которые насиловали?

     – Как не запомнил? Конечно, запомнил. Я их всех запомнил. Мне хоть годков-то не мало, но память у меня еще хорошая. Сам даже удивляюсь какая у меня память. Особенно то, что давно было, очень хорошо помню. Да и как не помнить? Разве ж можно такое забыть? Они ж ведь что творили-то! Но нет, пожалуй, мне не надо рассказывать – вон как ты побледнел! Лучше не знать тебе.

     – Так ты запомнил их? Даже всех?! И сейчас помнишь?

     – Конечно, помню. Да можно ли забыть этих злодеев? Но тех, кто только грабил, но не убивал, не насиловал, всех не помню – слишком много их было.

     – Да эти мне не нужны: их вина – ничто в сравнении с виной тех, кто насиловал, убивал.

     – Постой-постой, сын мой,.. так ты,.. так ты… Ну, теперь я понял зачем ты здесь. Так ты здесь не для того ли, чтобы отомстить? Ну, это дело доброе, это дело доброе, угодное богам. Давно бы уж надо было. Эрринии взывают к отмщению. Да и погибшие тоже.

     – Да я давно хочу отомстить! С самых юных лет хочу. Не сомневайся, Посидипп! Но как я могу отомстить тем, кого даже не знаю как, где найти? Я не запомнил их почему-то. Мал ведь тогда был. Два лица только припоминаю, но так смутно-смутно, что можно сказать, совсем не помню. Так получилось, что я видел только их ноги,.. ноги этих мерзавцев. Да к тому же я видел происходящее там совсем немного – служанка, которая спасла меня, увела меня быстро оттуда. Да, кстати, Посидипп, ты не знаешь где она сейчас, жива ли? Ее тоже очень хочу разыскать. Чтоб отблагодарить.

     – Не знаю, барич. Я не видел кто тебя спас. А как зовут ее, не помнишь?

     – Кажется, Аретта.

     – А, ну, знаю, – вздохнул раб. – Нет ее, барич. Давно уже переселилась в царство Аида, я слышал. От хворобы какой-то, кажется. Сейчас припоминаю. Да, ее вроде высекли за что-то. Даже не сильно, говорят. А все равно померла. Рубцы стали загнивать почему-то. Жар сильный начался. Не выдержала его и скончалась. Такое бывает. Часто. Многие от этой хворобы умирают. «Внутренним огнем» ее, кажется, называют. Да ты знаешь, наверное.

     – О, как жаль, как жаль! Я так хотел ее отблагодарить. Выходит, зря я за нее часто жертвы приносил, возлияния делал. Все просил богов ниспослать ей здравие, долгую жизнь, свободу.

     – Ну, теперь молись подземным богам – проси их быть милостивыми к ней там.

     – Посидипп, покажешь мне убийц моей семьи?

     – Конечно, барич! Все сделаю чтобы помочь тебе отомстить. Я сам хочу отомстить этим мерзавцам. Я же так люблю твоих родных. Какие добрые были, твои отец, мать. Ко мне очень хорошо относились. Даже,.. даже, ты знаешь, барич, я же даже когда свободным был, там у  себя в Сицилии, жил куда хуже, чем у вас рабом. Там я почти что нищим был. Перебивался случайным заработком. Голодал часто, оборванным ходил. А у вас всегда сыт был, хорошо одет. К тому же отец твой обещал даже вольную дать мне – как только ты возраста эфеба достигнешь. Не успел. Как его жизнь кончилась, так и мое хорошее житье закончилось. Лисимах с меня три шкуры дерет. Кормит совсем плохо. Тружусь как каторжный. А хозяин все бранится, что, видишь ли, я лентяй, зря хлеб его ем. И никаких надежд!

     – Посидипп, сейчас к тебе пойдем. Я куплю тебя и вольную дам, да награжу еще хорошо.

     Раб пал на колени перед Пифодором со словами:

     – Дождался, дождался-таки. О, владыка…

     Молодой человек сразу подхватил его под руки и поставил на ноги.

     – Не надо, Посидипп, прошу тебя. Я же люблю тебя. Ты же для меня как родной.

     Глаза старика увлажнились, морщинистое, бледное лицо исказилось в жалобной слезливой гримасе.

     – Вот как Мойры распорядились – что отец не успел сделать, сын его сделает, – бормотал он.   

     – Посидипп, а сколько их, этих мерзавцев, которые сделали это?

     – Человек тридцать, барич. Двое на нашей улице живут. Еще знаю где человек семь живут… Нет, девять. Они к нам обувь в починку приносят – мы славимся здесь своей работой. Меня не раз посылали отнести им починенную обувь. Поэтому и запомнил. Еще человек восемь просто встречал. Но не знаю где живут. Однако сразу узнал их. Остальных, – их восемь – десять, – ни разу не встречал с тех пор. Но, думаю, тоже сразу узнаю, если встречу.

     – Что ж, неужели за столько лет ты не встречал их ни разу?

     – А что ты удивляешься, барич? Я ж целыми днями дома сижу, работаю. Никуда не выхожу. Хозяин, если отпускает на улицу, то только с каким-нибудь поручением. Сейчас вот обувь одной заказчице относил. Он ведь, Лисимах, меня и в святые праздники работать заставляет.

     – Вот нечестивец! А он не из тех ли случайно, кто моих убивал?

     – Нет, барич. Конечно, хотел бы я очень, чтобы ты и его прикончил. Но боюсь прогневить богиню Правды. Нет, барич, он не из них.

     – Ладно, Посидипп, пошли к тебе… Нет, ко мне пойдем сейчас. У меня с собой все равно нет таких денег. Пойдем ко мне. А оттуда я пошлю с тобой своего эконома. Он все обделает как надо. Он это умеет делать. И купчую сам составит. Так что ночевать сегодня уже у меня будешь. Не на рабской постели.

     – Да возблагодарят тебя боги, владыка! Только,.. только, знаешь, боюсь, ты все-таки отступишься.

     – Почему?

     – Ты не представляешь какой жадный мой хозяин. Он хоть все и говорит, что я бездельничаю, хорошо знает, что это не так. Он, конечно, понимает, что без меня ему трудно придется. О, он заломит за меня цену! Я представляю какую. Хоть старики дорого не стоют.

     – Пусть это тебя меньше всего беспокоит, дорогой, Посидипп. Я куплю тебя в любом случае. Даже если все состояние мое придется отдать. Но до этого не дойдет, я уверен. Ты не знаешь моего эконома. Он мастер сбивать цену.

     Экономом теперь Пифодор имел раба-пунийца Амилькара, заменившего Трофия, ставшего, как уже говорилось, торговцем-мореходом. Амилькар тоже был умен, отлично справлялся со своими обязанностями. Причем особенно преуспевал в делах купли-продажи. Но даже ему не удалось значительно сбить высокую цену, назначенную за Посидиппа Лисимахом. Впрочем, Пифодор не жалел о потраченных деньгах, радуясь, что освободил человека, который проявлял когда-то о нем не малую заботу, и вдобавок мог оказаться очень полезным в замышляемом возмездии.

     И действительно всего за три дня вольноотпущенник показал где живут одиннадцать участников расправы над семьей Пифодора. Правда, на разыскивание домов остальных семнадцати ушло почти полгода.

     Стратег специально часто брал своего бывшего дядьку в многолюдные места. Заметив кого-нибудь из тех, кому предполагалось отомстить, Посидипп шпионил за ним, пока не узнавал наверняка где тот живет. Вольноотпущенник скрытно указал Пифодору всех, кого они собирались наказать. Это дало ему возможность хорошо запомнить внешность каждого. Со временем удалось разузнать и их имена.

     Когда Пифодор счел, что больше не нуждается в помощи Посидиппа, то щедро наградил его и предложил ему отправиться на Родину. Тот, однако, ответил:

     – Нет, владыка. Я останусь здесь. Хочу быть недалеко от тебя. Да и Коринф мне уже родным стал. Шить обувь умею. Куплю двух рабов. Обучу их. Открою мастерскую. Поживу как человек, хоть сколько осталось.

     Стоит заметить, что вольноотпущенники часто продолжали жить в городе, где долгое время провели в рабстве, причем многие по-прежнему служили бывшему хозяину, от которого получили освобождение.

     Ответ Посдиппа вызвал, однако, у Пифодора недоумение и досаду: его не оставляло опасение, что вольноотпущенник по стариковской забывчивости и в порыве словоохотливости, столь обычной в таком возрасте, нечаянно в разговоре с кем-нибудь проболтается чьим сыном является коринфский стратег. Это грозило гибелью нашему герою, так как коринфяне не стали меньше ненавидеть аристократов, а главное, опасались враждебных происков со стороны эмиграции.

     – Так неужели ты не хочешь вернуться на Родину, Посидипп?! – воскликнул Пифодор.

     – А кто тебе сказал, что не хочу?! Еще как хочу! Всю жизнь мечтал об этом! И я обязательно там побываю. Да помогут мне боги. Так хочу увидеть родные места! Посмотрю что и как… и обратно вернусь. Денег возьму с собой немного – только на дорогу и там чтоб побыть недолго. Остальное дозволь, владыка, у тебя на хранение оставить.

     – Но почему, почему ты не хочешь там остаться, в родном городе, жить среди своих родных?! Ведь все считают, что жизнь доживать лучше поблизости от своих родственников.

     – Но у меня там нет родственников: в той войне с пунийцами все они кто погиб, кто, как я, полоненные, рабами стали. Но я все же надеюсь, что кому-то удалось вернуться. Но если такой и есть, то он все равно наверняка бедствует. Так что я скорей всего заберу его с собой сюда.

     – Так живите там вдвоем! Или втроем! Или впятером! Денег, которые я дал тебе, вам хватит, чтоб безбедно жизнь доживать.

     – Но разве я довезу их до туда, владыка, – такие сокровища?! Ведь только и слышно как то один богатый путник, то другой ограблен по дороге корабельщиками, которые его перевозили.

     – Ах вот оно в чем дело! Но можешь не беспокоиться на этот счет, Посидипп, – на моем корабле поплывешь. Благо он здесь сейчас находится – в лехейской гавани стоит. И Трофий пока здесь. Он и отвезет тебя в Сицилию. За одно с товаром. Купит тебе там дом, другое что нужно. Вобщем, хорошо устроит. Не беспокойся, не пропадешь там.

     – Вот так… Так долго не видел тебя… Наконец встретились… и вот уже надо навсегда расставаться, – произнес, вздохнув, Посидипп. Губы его дрожали, лицо еще более сморщилось и приобрело такое выражение, какое бывает у людей готовых заплакать. –  Дозволь мне все же здесь жить, владыка.

     – Посидипп, послушай, разве ты не знаешь, что я задумал? Нет никакой уверенности, что у меня получится это сделать, что все сложится благополучно. А если меня схватят, будут дознаваться? Ведь первым даже не меня пытать станут, а моих рабов, вольноотпущенников. Зачем тебе это? А тебя как соучастника убийства коринфских граждан тогда, несомненно, казнят. Вместе со мной.

     – Владыка, мне не страшно умереть с тобой, за тебя, за Аристея, за всю твою родню. Раз это мойрам будет угодно.

     Как ни возражал Посидипп, Пифодору все же удалось убедить его уехать, обнадежив старика обещанием прислать за ним, как только минует опасность, корабль, чтобы вернуть в Коринф.

 

                                                                27

 

     Придумать подходящий способ мести оказалось делом совсем не простым. Вначале Пифодор решил подстерегать и убивать своих врагов в темных переулках, пользуясь тем, что они, как большинство свободных греков, скорей всего приглашались друзьями на пиры, хотя бы жертвенные, а, значит, должны были нередко возвращаться из гостей домой поздно вечером и ночью. Вскоре, однако, он отказался от первоначального замысла, понимая, что придется убивать слугу или слуг, сопровождающих хозяина, как нежелательных свидетелей или возможных защитников своего господина. Нашему герою очень не хотелось пролитой невинной кровью пятнать благородное, как он считал, дело возмездия и гневить богов. К тому же это противоречило его доброму и совестливому характеру.

     По той же причине Пифодор отказался от того, чтобы подстерегать своих врагов на пути в Коринф из их загородных имений (Посидипп помог разузнать где находятся и они).

     Обдумывал наш герой и возможность ночного нападения на дома участников расправы над его семьей. Отверг и эту идею, не представляя как можно быстро найти в темном чужом доме того, кому собрался отомстить, избежать при этом недопустимой резни невиновной челяди и помощи врагу со стороны соседей, привлеченных неожиданным переполохом поблизости – тщетно было ожидать, что все они окажутся трусливыми и пассивными как жильцы переулка в Дельфах, где Пифодору пришлось сражаться с разбойниками. При проникновении же в загородные усадьбы он рисковал подвергнуться и другим опасностям – нападению огромных свирепых дворовых псов, быть атакованным по приказу хозяина рабами, которых может оказаться более тридцати, к тому же физически сильными, какими были все сельскохозяйственные рабочие. Да и надсмотрщики, как правило, неплохо владевшие оружием, вряд ли останутся в стороне. А кого мог противопоставить всем этим возможным противникам Пифодор? Лишь несколько рабов, совершенно далеких от военного дела и к тому же не внушающих никакого доверия ему, который был хоть и добрым, но все же рабовладельцем, а, значит, меньше всего желал увидеть своих невольников вооруженными. Правда, он имел возможность воспользоваться услугами наемных исполнителей его замысла, в частности привлечь для этого нищих, которые, конечно, рады будут хорошо подзаработать, или даже профессиональных воинов, каковых нетрудно было найти в портах и на торговых площадях, где они напрашивались на службу охранниками к купцам и разного рода богачам, где специальные вербовщики нанимали их в армии многих государств. Но тогда стратег превратился бы в предводителя шайки разбойников, что он ни в коем случае не мог допустить. Кроме того, посвящение в тайное дело посторонних грозило рассекретить его, сделать неосуществимым и даже погубить Пифодора.

     Впрочем, в голову приходили и другие идеи. Иные из них очень нравились стратегу, захватывали его воображение, но при детальном обдумывании оказывались совершенно невыполнимыми. Но и те, что выглядели осуществимыми, тоже не устраивали нашего героя, так как предполагали коварные действия и использование наемных убийц. Он же мечтал о каком-нибудь благородном способе отмщения с честными поединками. Однако все, что удавалось придумать в этом роде, было слишком далеко от реальности и больше напоминало юношеские фантазии. Тем не менее наш герой изобрел наконец способ отмщения, который счел достойным настоящего, прославленного воина. Он решил воспользоваться возможностью, даваемой положением стратега. Всем губителям его семьи Пифодор разослал приглашения вступить в отряд своих телохранителей. Те, конечно, охотно согласились, поскольку служить в таком отряде считалось чрезвычайно престижно. Но и у них, и у всех, кто узнал об этом приглашении, оно вызвало необычайное недоумение, ведь в телохранители главнокомандующего отбирались самые  сильные бойцы. Несколько приглашенных действительно были хорошо физически развиты и неплохо владели оружием, хотя и не входили в число лучших коринфских воиновов, но остальные по боевым качествам не все дотягивали даже до среднего уровня. Свой странный выбор Пифодор объяснил повелением явившейся ему во сне Афины Промахос (Афины Воительницы). Этот придуманный им аргумент действовал на всех поразительно убеждающе. Чтобы не пошли разговоры о том, что стратег из-за трусости увеличил себе охрану, он сократил количество прежних телохранителей ровно на столько, сколько добавил в нее новых.

     Надо ли говорить, какую ярость вызвало у нашего героя близкое присутствие убийц его семьи. Он еле удерживал себя от того, чтобы броситься на них с обнаженным мечом. Хорошо, что пока ему не приходилось их часто видеть, так как в мирное время они должны были исполнять свои обязанности по охране стратега лишь изредко – на учебных маневрах ополчения и на некоторых религиозных празднествах, где требовался парадный выезд главнокомандующего в сопровождении свиты. Но в случае войны Пифодору предстояло терпеть нахождение рядом самых ненавистных ему врагов постоянно. Почему же тем не менее он включил их в свою охрану? Да потому, что без этого невозможно было осуществить задуманный им план возмездия.

     Мы уже знаем, что Пифодор не любил войну и даже с постыдно большой для стратега боязнью ожидал боевых действий. Теперь же он чуть ли не с нетерпением желал скорейшего участия коринфского войска в какой-нибудь войне. Пифодор намеревался бросаться во время боя в самые страшные места, где больше всего гибнет воинов. Губители его семьи, обязанные как телохранители, следовать за ним, вынуждены будут подвергаться такой же, как и он опасности. Именно эта ситуация равного для всех смертельного риска представлялась нашему герою сходной с той, в какой оказываются люди, сошедшиеся в честном поединке.

 

                                                                      28

 

     Прошло два года. Пифодору казалось, что война явно не спешит на коринфскую землю. Тягаться в полководческом умении с Пентакионом желающих, и правда, пока не находилось, но считать, что мирный период в жизни коринфян затянулся, еще было слишком преждевременно.

      Коринфяне в большинстве своем не хотели войны. Но в любом греческом городе всегда было некоторое количество людей, – где больше, где меньше, – желающих участвовать в грабительских походах с целью поправить свое материальное положение или быстро разбогатеть. В описываемое нами время, называемое ныне Эпохой эллинизма, не мало таких людей поступало на службу наемниками в армии разных постоянно воюющих между собою государств. Но многие оставались, зная, что переправлять добычу через огромные расстояния сложно и рискованно, а воинам этих армий нередко приходилось доставлять награбленное очень издалека, так как воевали они во всех концах распавшейся необъятной империи Александра Великого, на территории которой и распространился так называемый эллинистический мир. Потому-то любителей военной наживы по-прежнему продолжали больше привлекать ближние земли, тем более что призывать к войне с соседями и воевать с ними у греков вошло в привчку, сложившуюся за сотни лет.

     Желающих разбогатеть за счет войны поддерживали особо рьяные патриоты, мечтавшие о значительном расширении территории родного полиса, а также разного рода политические деятели, расчитывающие повысить свой авторитет, высказываясь в патриотическом духе. Все эти люди вместе  с обычными искателями воинской славы составляли, как бы сейчас сказали, партию войны. Они подстрекали к войне соотечественников на народных собраниях, на агоре, в Пританее, гимнасии, палестре, лесхах, цирюльнях, на улицах города.

     В Коринфе эта партия была особенно активна, так как большие надежды возлагала на Пентакиона. Здесь любили говорить многие, что такого хорошего стратега у них не было еще со времен глубокой древности, когда жили великие герои, и боги запроста являлись людям. Правда, говоря о Пифодоре, не могли не вспомнить о другом военачальнике, выдающемся, жившем не так давно и удивительно схожим с ним манерой своих победоносных действий – об Аристее. Но о нем предпочитали молчать, боясь вызвать подозрения в сочувствии аристкратам. Не мало людей утверждали, что Пентакион не менее талантлив,чем Эпоминонд, и смог бы прославить и возвеличить Коринф, как тот Фивы. Иные считали, что наш герой не уступает дарованием даже Александру Великому, что имей он тоже в своем распоряжении объединенные силы Греции и Македонии, то, несомненно, также сумел бы покорить пол-мира.

     Воинственно настроенные коринфяне призывали сограждан не допустить того, чтобы напрасно пропал замечательный дар богов, пославших им столь талантливого полководца и с его помощью сделать родное отечество такой же могущественной державой, как, например, Спарта, Афины и Фивы в их лучшие времена.

     Патриотизм коринфян вследствии одержанных блестящих побед под командованием Пентакиона был чрезвычайно велик. Но в памяти людей еще свежи были ужасы сражений. Поэтому большинство оставляли без внимания воинственные призывы некоторых соотечественников. Те не раз обращались за поддержкой к Пентакиону, зная о его огромном влиянии на сограждан, и, полагая, что никто так, как привыкший побеждать стратег, не может быть заинтересован в новых свершениях в угоду Аресу. Пифодор же всегда отказывался их поддерживать, поскольку хоть и хотел скорейшего начала войны, все же не желал быть одним из виновников ее начала, чтобы не брать на себя ответственность за гибель многих людей. Они стали бы такими же невинными жертвами его мести, как те, из боязни допустить которые, он отказался от коварных способов возмездия. Святое, как он считал, дело было бы тоже запятнано и могло не получиться из-за противодействия каких-нибудь разгневанных богов.

     В последующее время сложились условия, сделавшие пропаганду войны достаточно действенной. Три года подряд выдались неуражайными. Цены на сельскохозяйственные товары в области неимоверно возросли. Коринф и без того зависел от ввоза хлеба. Теперь же огромные богатства, накопленные здесь благодаря мощному керамическому производству, изделия которого славились далеко за пределами Коринфики, успешной торговли, перевозкам грузов через Крисейский залив стремительно уменьшались, уходя на закупку  импортного зерна, тоже очень вздорожавшего. Зажиточные, даже богатые люди разорялись. Большинству приходилось сильно недоедать.

     И вот когда взоры многих обратились с надеждой туда, куда указывали призывающие к захватническим походам, – в сторону полисов, обладающих плодородными землями. Они относительно легко перенесли неурожайные годы и даже хорошо нажились на продаже очень доргого зерна.

     Большинству коринфян уже нравились призывы решить сложную проблему короткой победоносной войной. В том, что она будет короткой и победоносной, мало кто сомневался, зная, что командовать армией будет Пентакион. Если б не эта безграничная вера коринфян в талант своего стратега, вряд ли бы среди них возобладало желание снова воевать и вряд ли придуманная несколькими политиками идея военной авантюры получила широкое одобрение.

     На Народном Собрании было принято решение захватить какую-нибудь из областей, богатую плодородными землями, чтобы не зависеть в будущем от ввоза хлеба, а если не удастся, то хотя бы подвергнуть ее опустошительному разграблению и таким образом, насколько возможно, возместить огромный ущерб, причиненный непомерным повышением цен государствами-экспортерами зерна.

     Долго не могли выбрать жертву для агрессии. Сразу отказались от вторжения в материковую Грецию, где сложилась мощная коалиция из сильных полисов – Афин, Фив, Халкиды, поддерживаемая к тому же этолийцами и фессалийцами, для противодействия продвижению Пентакиона на север. Пределы выбора мишени для нападения ограничились Пелопонессом: не тягаться же маленькой ослабленной неурожаями Коринфике с могучими державами, находящимися за границами Эллады.

      На Пелопонесском полуострове было две области с обширными плодородными землями – Элида и Мессения. Элида находилась гораздо ближе, но она входила в состав Ахейского Союза. Коринфяне до сих пор не забыли о страшном поражении, нанесенном им ахейцами, и не очень-то хотели нарушать мирный договор с ними, тем более, что стало известно об укрепляющихся их связях с Македонией, царь которой Антигон Гонат, тоже обеспокоенный стремительной чередой замечательных побед Пентакиона, видел в Ахейском Союзе силу, способную помешать значительному расширению и укреплению коринфского государства, которое могло затруднить ему продвижение на Пелопонесс.

     Оставалось остановить выбор на Мессении. Но она находилась далеко, на самом юге Пелопонесского полуострова. Между нею и Коринфикой лежала обширная область – Аркадия. Как же ввести на территорию Мессении войско? Это можно было сделать морским путем. Коринфяне имели большое количество хороших транспортных судов. Они могли перебросить в нужное место не малое войско. Но чтобы эти предназначенные в основном для мирных перевозок корабли не оказались потопленными неприятельскими триерами, необходимо было вначале победить военный флот мессенян. Коринфяне располагали мощной военной эскадрой, но Пентакион не имел никакого навыка ведения боевых действий на море. Ему советовали вверить судьбу флота опытному наварху Трималхиону, но наш герой и слушать об этом не хотел, не веря в его стратегические способности, а главное, опасаясь, что на помощь мессенскому флоту придет огромный флот северной антикоринфской коалиции и даже Македонии. Пифодор понимал, что поражение в морском сражении может нанести такой урон коринфскому государству, что сделает невозможным дальнейшее продолжение военной компании, а, значит, отдалит и, возможно, на очень длительный срок замышленное им возмездие. Впрочем, никто не старался переубедить его, так как все коринфяне связывали свои надежды на грядущие большие победы только с талантом Пентакиона, а он прославился, воюя на суше, а не на море. Ему и большинству его соотечественников единственно перспективным путем вторжения в Мессению представлялся лишь сухопутный. Однако он предполагал первоначальный захват Аркадии, а значит, войну не с одним государством. Некоторые предлагали попробовать договориться с аркадянами о том, чтобы они пропустили коринфскую рать через их территорию. Но многим эта идея не понравилась, ведь аркадяне под влиянием врагов Коринфа могли прервать его сообщение со своим войском в Мессении, препятствовать доставке фуража и провианта ему, захватывать обозы с военной добычей.

     Пифодору не пришлось никого убеждать, что для предполагаемых крупномасштабных боевых действий имеющихся средств слишком недостаточно. Это и без того было всем ясно. В самом деле, неурожайные годы истощили государственную казну. Отряд наемников, который в мирное время нес караульную службу, а в военное посылался сражаться с врагами, уже давно распустили из-за нехватки денег на его содержание. Хотя около двухсот юношей, достигших возраста эфеба, были зачислены в войско, они не восполнили потери, понесенные в последние военные компании, особенно большие, когда коринфяне под командованием Евкратиса потерпели поражение от ахейцев. Казалось безумием затевать большую войну, располагая ограниченными возможностями.

     Но финансовые средства имелись в государстве и очень большие. Их лишь нужно было взять взаймы у… богов: в их храмах хранились огромные сокровища. Народное Собрание приняло решение взять часть этих богатств, но при первой же возможности вернуть взятое. В крайних случаях греческие полисы поступали подобным образом. Например, приблизительно сто лет до описываемых событий, вначале Пелопонесской войны, то же самое сделали афиняне.

     На заимственные средства набрали более семи тысяч наемников.  К ним присоединили девятьсот ополченцев Коринфа, двести посланников Флиунта, карликого соседнего государства, пожелавшего поддержать своих союзников. Таким образом, армия вторжения стала насчитывать свыше восьми тысяч человек. Никогда еще не было у Коринфа столь большого войска. Это, а также то, что вел его любимец Ареса Пентакион, вселяло во многих уверенность, что военная экспедиция будет успешной.

 

                                                                29

 

     Едва наш герой со своим войском вступил на землю аркадян, как сразу  столкнулся с ожесточеннейшим сопротивлением.

     Необходимо было быстро взять пограничную крепость, чтобы поскорее двинуться дальше и не дать аркадской армии соединиться со спешащей ей на помощь мессенской.

     Пифодор не сомневался, что, ожидая нападения, гарнизон форта усилят, но не предполагал, что в шесть раз, иначе оставил бы часть своего войска осаждать крепость, а с основной продолжил бы поход.

     Коринфские наемники решительно ринулись на приступ, уверенные, что быстро одолеют немногочисленный отряд. Они не знали, что им противостоят кроме сотни воинов пограничной стражи около пятисот местных ополченцев (Пифодор предполагал, что они поспешили на соединение с основной армией аркадян) – не малая сила, если учесть, что на их стороне была высота мощных стен и башен.

     Даже те полководцы, которые привыкли в сражениях сами вести вперед своих воинов, обычно не делали этого во время штурма крепостных стен. Пифодор же рвался в бой, полный нетерпения осуществить план возмездия. Он повел штурмующих, лез вместе с ними по лестнице, прикрываясь щитом от камней и дротиков, один из первых взобрался на стену и продолжал биться в самой гуще сражающихся в наиболее опасных местах.

     Защитники крепости дрались с поразительным мужеством, почти все погибли, но не сдались. Они нанесли коринфскому войску такой урон, что болшинство солдат Пентакиона порядком приуныли. Они испугались, что их стратег разучился выигрывать сражения малой кровью. Ополченцы успокаивали наемников, говоря, что при штурме Мегар он тоже допустил большие потери, но после этого предпочитал брать города осадой, а не приступом и вряд ли отступил бы от этого правила сейчас, если б не большая необходимость торопиться и если б известно было, что защитников крепости так много.

     Они не ошиблись: именно об этом подумал Пифодор, когда узнал, что потерял при штурме почти пятьсот воинов. Мысль о том омрачала радость победы. Пифодор снова, как после взятия Мегар, решил брать города и крепости только измором, или стараться использовать в стане врага тех, кто сможет открыть его войску ворота.

     Наш герой так переживал в пямяти страшные моменты боя, так был изнурен, обескуражен поразительным мужеством противника, огорчен большими потерями, что не сразу вспомнил о том, ради чего с воинами своей охраны принял непосредственное участие в штурме, а когда вспомнил, то сразу же осведомился, нет ли убитых среди его телохранителей. Ему сообщили, что погибших много. Позже он узнал, что из тех, кому старался отомстить, в живых остались лишь десять, причем трое тяжело ранены. Из остальных телохранителей не погиб никто, но семеро тоже были ранены.

     Пифодор приказал убитых воинов своей охраны, прежде, чем отнести для сожжения на погребальном костре, сложить отдельно. Его приказ был исполнен.

     Все думали, что стратег желает особо проститься со своими телохранителями. Он же с трудом скрывал радость, глядя на поверженных самых ненавистных ему людей и при этом испытывал такое чувство, словно собственноручно сразил их в честных поединках, по крайней мере, ему хотелось так думать.

     Стараясь и в дальнейшем не отступать от приличиствующих настоящему воину честных правил возмездия, он проследил за тем, чтобы все раненые телохранители вернулись  в строй только после полнейшего выздоровления и, восстановив прежние силы.

     Быстрое продвижение в глубь Аркадии дало положительные результаты: удалось помешать соединиться двум вражеским армиям. Хотя все города области перед лицом грозной опасности, забыв про свои распри, объединили силы, их войско все равно значительно было меньше коринфского. Опасаясь численного превосходства врагов, их искусного стратега, стремясь выиграть время, аркадяне маневрировали, избегая сражения. Стараясь навязать им бой, Пифодор начал жестоко опустошать их земли грабежом и пожарами. Надеясь остановить бесчинства оккупантов, аркадяне были вынуждены вступить с ними в сражение.

     В этой битве Пентакион показал, что он, способный побеждать противника, значительно уступая ему силами, поистине ужасен когда, командует войском численно его превосходящим. Пифодор вполне использовал преимущество, которое давала большая, чем у противника армия. Оно позволило окружить неприятельский строй. Аркадяне, как часто бывает, в таких случаях, поддались сильной панике, совершенно утратили способность эффективно обороняться, и стали легкой добычей резни. Большинство их было истреблено. Только четыремстам удалось пробиться сквозь окружение и спастись. Потери же коринфян были незначительны. Победители водрузили на поле битвы трофей, поделили добычу и на другой день двинулись навстречу мессенцам. Наемники армии Пентакиона были теперь чрезвычайно довольны: они успели хорошо пограбить и убедились, что их полководец не разучился побеждать малой кровью.

     Мессенцы, получив известие о страшной катастрофе, постигшей союзников, сочли, что не имеют достаточно сил (их рать насчитывала две тысячи человек), чтобы сразиться с Пентакионом, и повернули обратно. В дальнейшем мессенцы и не помышляли о помощи сопредельному государству, но продолжали усиленно готовиться к защите своей территории.

     Льстецы говорили Пентакиону, что войну за Аркадию он уже выиграл. Пифодор усмехался в ответ: предстояло еще взять семь здешних больших городов и несколько маленьких. Его уверяли, что сделать это будет нетрудно, так как сейчас, когда армия аркадян уничтожена, защищать их некому. Но молодой стратег знал, что в военное время в городах остается немало резервистов старшего возраста, как правило, весьма искушенных в ратном деле: в отсутствие наемной стражи, ушедшей с ополчением, им поручается несение караульной службы на городских стенах. К тому же и молодые воины далеко не все сразу отсылаются на войну. Помня обо всем этом, Пифодор не собирался отказываться от осады как основного средства овладения городами.

     Все же Герею, Мегалополь и Клитор он взял штурмом, быстрым и с небольшими потерями, благодаря тому, что заметил значительные недостатки в их оборонительных укреплениях, и не смог удержаться от соблазна это использовать. Приступом брал также и маленькие города, неспособные оказать серьезного сопротивления. Большая часть их сдалась без боя. В Фигалии нашлась группа людей, которая вступила в тайный сговор с коринфянами и ночью открыла им городские ворота. Тегея сдалась после недолгой осады. Но Орхамен и Мантинею пришлось осаждать долго (Пифодор это делал одновременно). В общей сложности коринфянам понадобилось более года, чтобы окончательно подчинить своей власти Аркадию.

      Македонский царь Антигон Третий Гонат всячески старался склонить Ахейский Союз к выступлению против Коринфа. Однако те не поддавались на уговоры: они знали, что главная цель агрессии коринфян – приобретение плодородных земель и не могли не оценить желания коринфян продолжать соблюдать мирный договор с ними, даже отказавшись от захвата Элиды.

     После того, как нанес сокрушительное поражение армии аркадян и, убедившись, что мессенцы его боятся, Пифодор разрешил всем ополченцам вернуться в Коринф, заявив, что для продолжения боевых действий ему достаточно одних наемников. Еще раньше, когда подошла первая за эту войну страдная пора, он позволил уйти из рати всех желающих вернуться в свои усадьбы землевладельцев. Теперь счел возможным отпустить и остальных. Многие поспешили домой, но было немало и таких, которые остались, так как отправились в поход с войском, главным образом, для того, чтобы поживиться военной добычей. Их Пифодор разочаровал, потому что ограничивал своих солдат в грабежах, полагая, что его отечеству будет мало проку от разоренных и безлюдных городов.

     Впрочем, первейшей целью нашего героя было не приобретение для Коринфа новых богатств и территорий, а выполнение своего плана возмездия. Но осуществление этого дела, хоть и началось весьма успешно, долго никак не подвигалось вперед. И в большом сражении с аркадянами, и потом в трех штурмах городов Пифодор с телохранителями опять был впереди своего войска, но все те коринфяне, погибели которых он желал, вышли из боев живыми. Он видел, что силой, умением владеть оружием они только немного уступают его «настоящим» телохранителям.

     Поэтому наш герой принялся придумывать новый способ отмщения. И наконец придумал. Он предложил людям из близкого своего окружения поохотиться. Тогда продолжалась длительная осада Орхамена и Мантинеи, и многие тяготились вынужденным долгим безделием. Потому так обрадовались приглашенные на охоту. Конечно, Пифодор не собирался допускать, чтобы подобным образом коратали свободное от службы время рядовые воины и младшие командиры – это бы разложило дисциплину в войске. В охоте, кроме стратега приняли участие только его близкие друзья, телохранители, старшие начальники и несколько всадников из самых богатых и именитых семейств Коринфа, а также одиннадцать других воинов – больших умельцев охотиться. Пифодор очень сожалел, что ему, как ни старался, не удалось придумать никакого подходящего повода, который позволил бы не брать с собой своих «настоящих» телохранителей. Любой предлог для этого, приходивший ему в голову, выглядел слишком надуманным, странным и не мог не вызвать у людей большого недоумения. Отправился на охоту со всеми своими телохранителями наш герой также потому, что рассудил, что если удастся исполнить задуманное, вряд ли не возбудит серьезных подозрений  то, что из личной охраны он взял сейчас исключительно тех, кого некогда ко всеобщему изумлению зачислил в нее. Однако присутствие «настоящих» телохранителей могло полностью сорвать осуществление замысла. Тем не менее стратег решился действовать, рассчитывая на удачу.

   

                                                                 30

 

     Как уже говорилось, Пифодор одновременно осаждал Орхамен и Мантинею. Это было возможно потому, что они отстояли относительно недалеко друг от друга и коринфское войско имело достаточную численность. Ставка же стратега находилась у Орхамена. В стадиях ста от него в дубовых рощах у болот водилось немало кабанов. Теперь, когда окрестности города из-за войны обезлюдели, эти животные осмелели и принялись обживать брошенные сельскохозяйственные угодья.

     Оказалось, что коринфский военачальник, ответственный за снабжение войска провиантом, предусмотрительно взял с собой в поход охотничьих псов ценной лаконской породы, – пока им не находилось обычного для них применения, в обозе они использовались в качестве сторожевых, – рогатины, тенета и другое охотничье снаряжение, нашел среди наемников хороших охотников и с их помощью заготавливал немало мяса. Узнав об этом, Пифодор подумал: «Так вот откуда на моем столе в последнее время так часто бывает свинина».

     Выехал на охоту стратег со своей свитой рано утром. Все были одеты и вооружены не по охотничьи, а по боевому, на случай встречи с каким-нибудь неприятельским отрядом. Впрочем, такая встреча в этих местах была маловероятной, но все же возможна.

      Несмотря на то, что в поиске добычи участвовали люди весьма искусные в этом и специально выученные псы, долго не удавалось выследить хотя бы одного кабана. Наконец вышли на след кабаньего стада. Когда его увидели, кони у всех уже заметно устали. Тем не менее, охотники воодушевленно бросились в погоню.

     И вот тогда наш герой приступил к исполнению своего замысла. Он чуть поотстал от остальных и затем помчался значительно правее. Вскоре обернулся и увидел, как пестрая группа всадников, предшествуемая лающей сворой собак, быстро удаляется совсем в другую сторону.

     Пифодор поскакал дальше, правда, чувствуя теперь, сомнение в возможности исполнить задуманное. Через некоторое время опять обернулся. Преследователи кабанов рассыпались веером. От них отстали и направились в сторону нашего героя  двое всадников.

     «Все-таки клюнули двое, – обрадовался стратег. – Но если хотя бы один не мой враг, то, значит, все зря. По крайней мере, в этот раз. Куда бы мне их заманить?» –  думал Пифодор, начиная поддаваться нарастающему сильному волнению, какое всегда приходило к нему при ожидании приближающейся смертельной опасности. Он уже давно научился владеть собой в таких случаях – внешне выглядеть спокойным, расчетливо принимать решения. Все же страх каждый раз по-прежнему овладевал им.

     Стратег приближался к какой-то речке, поблескивающей между холмами и группами деревьев, которые окутывали нежно-зеленые, пока еще прозрачные дымки мелкой молоденькой листвы. Оттененные ею ветви и стволы казались черными. Приметы быстро наступающей весны становились все более зримыми. Вокруг ярко зеленела заметно подросшая трава.

     Правда, нынешний день больше напоминал осенний: небо сплошь затянули облака, время от времени накрапывал мелкий дождь. Однако воздух был напоен приятными весенними запахами.

     На скаку ощущался холод, но когда Пифодор остановил коня, ему стало тепло.

     Теперь он находился на берегу неширокой, но полноводной реки. Место здесь идеально подходило для осуществления замысла Пифодора. Справа, слева, сзади – холмы, густо поросшие деревьями и кустарником. Происходящее здесь невозможно было видеть, приближаясь оттуда, куда ускакала основная группа охотников.

     Конь сразу подошел к воде и принялся жадно пить. Стратег соскочил на землю, стал его заботливо оглаживать, тревожно поглядывая в сторону левого края подножия холма, обогнув который, прискакал сюда.

     Вскоре из-за него появились два всадника. По их доспехам и масти лошадей Пифодор сразу понял, что это Писандр и Клеарх, оба из тех, кому он стремился отомстить.

     Писандр, несмотря на простое происхождение, являлся довольно известной личностью в Коринфе, в основном благодаря своим любовным похождениям. Даже сейчас, в сорок четыре года, он был настоящий красавец и выглядел удивительно молодо. Лучшие гетеры отдавались ему бесплатно. Ходили слухи, что он сближается даже с замужними женщинами. Сам он упорно отрицал это. И не удивительно – за прелюбодеяние полагалась смертная казнь. Не только женщины страстно влюблялись в Писандра, но и мужчины. Говорили, что он был любовником философа Тимагора, стратега Евкратиса, ритора Каллигита и других знаменитостей. В войске многие мужчины соперничали за право переночевать с ним под одним плащом.

     Писандр был не только красив, но и умен, и это признавали все. Впрочем, у иных вызывали снисходительную улыбку его попытки блеснуть знанием текстов выдающихся поэтов, что, как уже говорилось выше, считалось у эллинов чуть ли не главнейшим признаком высокой образованности: цитаты, которые Писандр вставлял в свои высказывания, больше свидетельствовали о том, что в школе он не очень утруждал себя учением. Его ум проявлялся в другом: например, в умении дать ценный совет, причем в разном деле. Иногда он и Пифодору подсказывал как лучше действовать, чтобы победить в бою. Наш герой находил его советы весьма полезными, но из ненависти к нему всегда отвергал их.

     Писандр был красиво атлетически сложен, да и силен очень. Правда, Пифодор никогда не встречал его ни в палестре, ни в гимнасии, но знал, что будучи еще эфебом и даже старшим подростком, он не раз побеждал в состязаниях по панкратиону, одолевая атлетов более зрелых и опытных. Слышал Пифодор также, что все панкратиасты опасались тогда убойного удара его правой руки. Однажды наш герой видел, как тот забавы и похвальбы ради с одного маху срубил мечом ствол дерева шириной в восемь-десять пальцев. Это была сила молотобойца, ремесло которого составляло основное занятие Писандра.

     Клеарх тоже был крепок телом. Как и Писандра, Пифодор ни разу не встречал его ни в палестре, ни в гимнасии, но знал, что до двадцати лет тот хорошо бегал и боролся. Впрочем, после службы эфебом вовсе оставил тренировки и долго отдавал время в основном пирам, гетерам, всевозможным увеселениям и безделью, ведя образ жизни менее характерный для греков своего сословия, чем те многие эллины-богачи, которые хоть и любили покутить, но не забывали о регулярных занятиях телесными упражнениями. Можно сказать, что он жил так, как жили тогда изнеженные богачи востока, которые еще не приобщились к греческой культуре. Однако, когда стратег зачислил его в личную охрану, он, необычайно польщенный оказанной ему высокой честью и стремясь соответствовать своему новому положению, серьезно занялся военной подготовкой. Об этом Пифодор знал из рассказов других телохранителей.

     Хотя Клеарх принадлежал к коринфской элите, он совершенно не воспринял изящных манер этого общества, своим поведением и даже внешностью был похож на мужлана.

     Говорили, что благодаря поразительно хорошей памяти он за время учебы в школе выучил наизусть большое количество длинных текстов великих авторов. Однако эти знания Клеарх почти не использовал для утверждения себя как высокообразованного человека. Если и цитировал какие-нибудь строки, то всегда перефразировал их так, чтобы придать им смешной смысл, потому что любил пошутить, посмеяться. Нельзя было не признать, что чувством юмора, находчивостью он обладал отменными. Пифодор даже сам порой не мог удержаться от того, чтобы не рассмеяться, услышав какую-нибудь его шутку, за что очень злился на себя.

     Узнав в приближающихся всадниках своих врагов, а не «настоящих» телохранителей, наш герой обрадовался что расчет его оправдался, что представляется возможность совершить месть именно таким образом, каким он более всего мечтал ее совершить, но вместе с тем при мысли, что уже сейчас надо решительно со смертельной опасностью для себя действовать, стал испытывать волнение во много раз большее, чем до этого. Пришлось даже прилагать усилия, чтобы выглядеть спокойным.

     Клеарх, подскакав, удивленно воскликнул:

      – Владыка, что это с тобою?! Эк тебя занесло куда!

      – Мне показалось, что здесь кабаны – гораздо ближе, чем те, за которыми все поскакали. Но ошибся – кусты за кабанов принял. Такое бывает на охоте. Всякое бывает, – ответил Пифодор.

     – Ну, хорошо, владыка, что ты стратег не такой, какой охотник. А то мы сейчас не в Аркадии, а где-нибудь в Скифии или в Бактрии были! – расхохотался Клеарх, вытаращив широкие круглые глаза, с мешками под ними, как обычно делал, когда смеялся.

     Писандр же, усмехнувшись, произнес:

     – Ну что, Пентакион, ты видишь сколько у тебя телохранителей на самом деле? Только двое – я и Клеарх. А остальные где? Они и думать о тебе забыли, как за кабанами помчались. Кабаны им дороже стратега.

      – Я не в обиде на них – на охоте чего только не случается: кто разминется, кто заплутает, да затеряется. Всякое бывает, – снисходительно-пренебрежительно махнул рукой Пифодор.

     – Ну ладно, владыка, это твое дело – можешь их наказывать, можешь – нет. Но теперь ты должен просить Совет удвоить нам жалованье, – с легким, изящным, кокетливым смешком произнес Писандр. – Или пир после охоты устроить и нас пригласить на него.

     «Ты еще надеешься до конца охоты дожить, подонок?» – хотел сказать Пифодор, но промолчал. Он понимал, что необходимо заставить противников спешиться и только тогда сразиться с ними, иначе кто-нибудь из них благодаря хорошему коню может уйти от возмездия и сообщить остальным коринфянам о нападении Пентакиона на телохранителей. Это повлекло бы судебное расследование: по законам  демократических древнегреческих государств стратег не освобождался от ответственности за совершенное преступление даже против рядового гражданина и в случае доказания его вины мог понести суровое наказание, вплоть до смертной казни. Конечно, сейчас, когда он ведет такую ответственную военную компанию, его вряд ли будут судить, предполагал стратег, но после войны – обязательно. А сможет ли он успешно воевать, нося на душе тягчайшее ожидание смертной казни?

     Понимая, что всадники вряд ли будут оставаться на конях и скорей всего последуют его примеру, Пифодор ничего не предпринимал и продолжал поить своего скакуна. Так и вышло: кони телохранителей начали пить из реки, а те соскочили с них, стали потягиваться, разминать затекшие ноги.

     Клеарх опять рассказывал что-то смешное, оба хохотали. От волнения Пифодор не улавливал смысла разговора. Он глядел на них и думал: «Как могут они смеяться, имея такой тяжкий грех на душе?! Как они могут спокойно спать, есть, пить, ходить по земле, видеть красоту окружающей природы, как они могут радоваться солнцу, наслаждаться жизнью, как они вообще могут жить после того, как совершили такое ужасное злодеяние? Подобные мысли всегда приходили в голову нашему герою, когда он видел, как веселятся порой те, кому стремился отомстить. Каждый раз его охватывала ярость. Но в настоящий момент никакой ярости он не испытывал: было лишь желание поскорее исполнить задуманное, сбросить с себя тягостный груз волнения, так мучительно давивший его сейчас.

     «Пока нельзя начинать. Надо что-то сделать, чтобы они подальше были от коней», – соображал стратег.

     Но вот Клеарх и Писандр кончили поить коней и отошли с ними от реки, но Пифодор по-прежнему медлил. Он вдруг почувствовал, что не в силах решиться произнести слова, после которых должны последовать смелые действия. Перебарываемый страх вырвался из-под усилия воли и подчинил его сейчас.

     Необходимо было, ничуть не теряя времени, начинать действовать: остальные телохранители, наверное, уже хватились стратега и бросились разыскивать его.

     Впрочем, и прославленный, испытанный воин может поддаться страху. Пифодор менее всего ожидал, что уступит малодушию именно тогда, когда представится возможность мести самым желаемым им способом.

     Шли драгоценные минуты, а он все медлил. Он не сомневался, что сумеет победить Клеарха и Писандра, одновременно сражаясь с ними обоими, но почему-то медлил. Правда, опасался, как уже говорилось выше, спасения бегством кого-нибудь из противников, что чревато было пагубными для него, Пифодора, последствиями. Тем не менее не может не удивлять, что проявлял постыдную нерешительность человек, неоднократно отважно водивший войско в атаку на грозную вражескую фалангу. Впрочем, в тех случаях он находился в совсем иных условиях, нежели сейчас. Тогда, хоть и ощущал тоже большой страх, но чувствовал поддержку сотен, тысяч своих воинов, защиту телохранителей. Придавало решимости и сознание своего особо значимого и чрезвычайно почетного положения, когда множество людей глядят на него с восхищением и надеждой, верят в его полководческий талант, ожидают его приказов, готовые исполнить их даже ценой собственной жизни. Заставляло забывать страх и ощущение необычайно большой ответственности – ответственности за исход сражения, исход войны, судьбу отечества. Увеличивало храбрость и понимание невозможности отказаться от выполнения боевой задачи, а также того, что нерешительность, промедление могут иметь тяжелые, даже катострофические последствия для коринфского войска. Теперь же он мог выбирать сражаться или нет. Это-то более всего и расслабляло твердость духа.

     «Все, уже поздно. Сейчас уже нельзя начинать. Сейчас уже здесь будут  остальные. Ну, ничего, зато теперь я знаю как мстить им. Мстить так, как я хочу. Это возможно. Я вижу, что возможно. Как мне сразу  это не пришло в голову. Эх, жаль, что сейчас не получилось. Ну, ничего. Можно считать сегодняшнюю попытку пробным камнем. А сейчас, конечно, уже нельзя, уже поздно», – мысленно говорил себе Пифодор, невольно стараясь найти оправдание своей нерешительности и в то же время успокоить совесть. Впрочем, он и в самом деле, почти не сомневался, что время совершить возмездие сейчас уже упущено. Чтобы удостовериться в этом, Пифодор, не выпуская из руки повода коня, сделал несколько шагов в сторону и вышел на такое место, откуда можно было увидеть приближающихся сюда. Из-за холма открылись взгляду гряда невысоких синеватых гор и равнина перед нею с десятками хуторов и земельных участков, брошенных, зеленеющих сорной травою. Владельцы их находились сейчас за стенами осажденного коринфянами города. На всем этом пространстве не было видно ни единого человека. «Вот это да! Никого нет. А я-то думал… Какой подходящий случай! Нет, надо действовать… Неужели я в самом деле трус?! Ведь я же потом не прощу себе, если упущу такой удобный случай!» – подумал Пифодор и вдруг решился. Он обернулся к Писандру и Клеарху.

     Те подходили к нему, держа каждый, как и он, за узду своего коня, готовые вскочить на них.

     – Ну что, поскачем владыка? – сказал Клеарх.

     – Нет, погодите. Давайте коней к этому вот дереву привяжем, – произнес Пифодор, удивляясь тому, как спокойно прозвучал его голос.

     – Зачем? – удивленно спросили оба телохранителя.

     – Хочу позавтракать, – ответил Пифодор.

     – Так мы уж позавтракали, – пробасил Клеарх, – перед охотой.

     – Ну, пообедать, – проговорил Пифодор.

     – Так рано? – удивился Клеарх, но сказал: – А, впрочем, я и сам уже проголодался.

     – Это совершенно не важно – проголодался ты или нет, – рассмеялся Писандр. – Наше дело выполнять все, что желает владыка, быть всегда рядом с ним. Клянусь Артемидой, я хоть и не проголодался, но с удовольствием поем с тобой, владыка. Это мое давнее желание. Ты почему-то всегда сторонишься меня. А ведь есть люди не менее славные, чем ты, которые за счастье почитают посотрапезничать со мною.

     Пифодор криво усмехнулся.

     Он и телохранители привязали коней к ветвям ближайшего дерева и достали каждый из переметной сумы по куску сыра. Клеарх и Писандр хотели начать есть.

     – Да не здесь! – раздраженно прикрикнул на них стратег. – Вон там как сядите, так и будете есть, понятно?! – указал он на два дерева на берегу, находящиеся отсюда в шагах семидесяти, одно из которых было повалено ветром и вполне могло служить сидением.

     – А, и правда, – сказал Клеарх и послушно пошел туда вместе с Писандром и стратегом.

     Теперь Пифодор не чувствовал страха, но испытывал очень сильное волнение, волнение готовности решительно действовать. Однако, когда они приблизились к поваленному дереву, страх снова овладел им, причем такой сильный, что Пифодор окончательно понял, что не сможет решиться осуществить задуманное.

     Но ему было ясно, что если он не сделает этого, то окажется сотрапезником самым ненавистным  ему людям, что ни разу еще не позволил себе и никак не мог допустить.

     Клеарх и Писандр уселись на ствол поваленного дерева и хотели уже начать есть, как Пифодор сам неожиданно для себя воскликнул:

     – Стойте! Не сметь есть!

     Телохранители в недоумении уставились на него. Рука каждого, держащая сыр, застыла на пол-пути ко рту.

     Пифодор растерялся, понимая, что вряд ли можно найти какое-нибудь вразумительное объяснение этому требованию. Попробовал придумать шутливое. Но голова словно одеревенела. В нее не приходили ни какие мысли, кроме: «Надо что-то сказать,.. придумать,.. придумать что-то надо. Но неужели я и вправду трус и не смогу сделать, что собирался?!»

     Телохранители смотрели на него все с большим недоумением:

     – Что с тобой?.. Что с тобой, владыка? Что с тобой сегодня?! Ты вроде как не в себе. Уж не болен ли? И сюда прискакал ни с того, ни с сего. В здравом уме такое бы не сделал, конечно. Клянусь Гермесом, хвороба у тебя какая-то на голову началась. Это я сразу понял, – прервал затянувшееся молчание Клеарх, проговорив приглушенным от тревоги голосом.

     И тут Пифодор неожиданно для себя самого произнес:

     – Тогда,.. несколько лет назад,.. уже, наверное, двадцать,.. даже больше,.. ну, когда мятеж этот был,.. когда аристократов убивали, я слышал,.. говорили, что вы, вроде, там были – в доме Аристея, стратега, что, вроде, его и семью его вы убили?

     – А, – широко заулыбался Клеарх и с гордым видом сказал: – Да, это верно, я там был, а он, – Клеарх кивнул на Писандра, – а он там не был.

     «Он там не был?! Значит, Посидипп ошибся! Писандр не виноват! А я хотел убить его. Вот это да! Выходит, сейчас драться не надо! Это хорошо! Значит, я перед родными чист – не буду мстить сейчас не потому, что боюсь, а просто потому, что не хочу убивать невиновного: не могу же я убить одного, а другого оставить в живых – он же все другим расскажет, – подумал Пифодор и испытал большое облегчение. – Но есть с ними все равно не буду. Скажу, что зуб заболел».

     – Ты что?! Как это я там не был?! – с возмущением пихнул Писандр Клеарха в бок. А кто же там самое главное дело сделал?! Я! Аристея убил не я – врать не буду. Не знаю кто – не видел. Но бабу его и дочек именно я и прикончил! Да! Ты-то, когда мы их насиловали, один из первых в очереди был. Нужду свою справил и побежал… дом обчищать. Поэтому не заметил меня. А я там главное дело сделал! Потому, что те другие, кто со мной был там, разомлели, разжалобились, как удовольствие получили. Или испугались. В общем, колебаться стали: резать – не резать их. Да нас там и мало уж осталось – большинство разбежались, как и ты дом побежали грабить. Остались только те, которые на казнь хотели посмотреть. А резать никто не берется. Вроде бы хотят да побаиваются. А чего бояться-то? Я взял нож и перерезал им глотки. А бабе Аристея еще и титьку перед этим отрезал. Чтоб помучилась. Потом бошку ей совсем отрезал. Взял за волосы и ходил, всем показывал. Так просто, куража ради. Из-за этого, правда, мало что успел прихватить себе из дома. Не то что ты, Клеарх. Ты, видать, и жируешь сейчас потому, что много успел нахапать тогда…

     Писандр хотел сказать еще что-то, но не успел – страшный удар отправил его в глубокий нокаут. От того, что он перед тем, как есть, снял шлем (нащечники его затрудняли свободно принимать в рот пищу), челюсть его оказалась незащищенной для кулака нашего героя. Такая ярость застлала сознание Пифодора, что он действовал, не помня себя, как в тумане. Ему показалось, что рука сама нанесла удар. Он даже не заметил как это произошло, только увидел торчащие над стволом ноги упавшего.

     В следующий миг Пифодор выхватил меч из ножен и приставил острием к шее уже начавшего было есть Клеарха.

     – Вставай, сволочь, защищайся! Вставай, подонок, быстро! Я – сын Аристея! Я вызываю тебя на бой! Я убью тебя, гад! Вставай же, быстро! Защищайся, гнида! – заорал Пифодор.

     Глаза Клеарха широко округлились, вытаращились, лицо мгновенно побледнело. Он в ужасе стал отодвигаться вдоль ствола со словами:

     – Ты что, ты что, владыка?! Погоди, погоди… Да ты охренел что ли? Ты же с ума сошел. Я сразу это понял, как только прискакал сюда. Что нашло на тебя?! Клянусь Гермесом, ты болен. У тебя горячка, должно быть. Погоди, погоди, успокойся.

     – Вставай же, вставай, сволочь! Защищайся, иначе я просто проткну те- бя! – опять закричал Пифодор и слегка ткнул того острием в подбородок.

     Клеарх вскочил как ужаленный, обнажил меч и вынужден был защищаться. При этом он вопил, обезумев от страха:

     – Сюда! Сюда! На помощь! Помогите!

     Нашему герою понадобилось всего несколько мгновений, чтобы победить противника. Меч вонзился Клеарху в горло. Пифодор выдернул клинок, и из раны далеко брызнула обильная струя крови. Стратегу пришлось даже отпрянуть, чтобы не испачкаться в ней. Клеарх вздохнул, как будто, что-то хотел сказать. Во рту у него заклокотало и засипело. Пузыри крови выступили на губах, и Клеарх рухнул спиной на землю.

     Пифодор повернулся к Писандру. К этому моменту тот начал выходить из нокаута и стал подниматься. Стратег удержался от искушения воспользоваться его беспомощным положением. Позволил ему встать на ноги и вполне оправиться от оглушенного состояния. Увидев перед собой с окровавленным мечом Пифодора и поодаль недвижимого окровавленного Клеарха, тот остолбенел и онемел. Видно было, что происшедшее потрясло Писандра до крайней степени. Глаза его с ужасом смотрели то на Клеарха, то на стратега.

     Пифодор не начинал пока действовать, ожидая, когда тот хотя бы немного придет в себя от испуга и начнет осознанно воспринимать его слова.

     – Ты что, ты что вытворяешь, Пентакион?! – наконец произнес Писандр. Лицо его перестало быть бледным и покраснело. – Да ты что делаешь, сука?! Ты кого ударил?! Меня?! – он выхватил из ножен меч. – Ты думаешь, я это тебе прощу, собака?! Правильно говорят некоторые, что ты тираном хочешь стать… Еще не стал, а ведешь себя уже как тиран – свободнорожденных, невиновных людей бьешь! Но даром тебе это не пройдет – у нас еще демократия, у коринфян.

     – Кто, вы не виновны?! Да вы так виновны, что вас убить просто мало. Узнай – я сын Аристея. Ты убил мою мать, моих сестер – сам только что говорил. Я вызываю тебя на бой, чтобы совершить праведный суд!

     Писандр расхохотался.

     – Кто сын Аристея?! Ты?! – сказал он и опять расхохотался. – У коринфян, которые сбросили тиранию аристократов, стратег, значит, никто иной, как сын главного аристократа?! Да, выдумки у тебя немноговато, Пентакион, иначе чего-нибудь получше придумал бы, чтоб найти предлог расправиться со мной. Но я-то знаю в чем дело! Все дело в том, что ты ненавидишь меня. Я это уже давно заметил. Все нос от меня воротишь. Никогда доброго слова не скажешь. Всегда на меня зло смотрел. Просто ты один из моих многочисленных завистников. Вас бесит, что меня все так любят – мужчины, женщины, что я счастливее вас, что меня любят боги. Вот ты и надумал отомстить мне за мою красоту! А Клеарха убил, потому что он свидетель. Но меня не одолеть тебе. Ты вызываешь меня на бой? Так давай же. Я с удовольствием. Умри же, жалкий завистник, умри как собака!

     Он сам набросился на Пифодора. Тот, отбив его первые удары, сказал:

     – Надень шлем. А то надует голову-то – не лето еще.

     Писандр удивленно, но все также гневно посмотрел на нашего героя, затем быстро поднял со ствола дерева, на котором только что силел, шлем, надел его и снова напал на Пифодора.

     Стратег быстро понял, что начавшийся бой легким не будет. Все удары Писандр наносил с большой мощью. Приходилось крепче сжимать рукоять меча, чтобы удержать в руке оружие. По своему опыту Пифодор знал, что боец, который вкладывает много энергии в каждый удар, быстро выдыхается и становится более уязвимым. Но с Писандром этого не происходило – он обладал завидной силовой выносливостью. Вдобавок имел отличную реакцию. Правда, заметно уступал нашему герою в знании специальных приемов. Однако слихвой компенсировал это разумно выбранной тактикой – все время держался на дальней дистанции, в полной мере используя преимущество длинных рук. Пифодор хорошо знал что нужно делать в таких случаях, но мастерство виртуозного фехтовальщика никак не могло помочь ему достать мечом цель. В то же время предпринимаемые действия были чрезвычайно рискованны для него самого: неоднократно клинок противника оказывался в опасной близости от лица и шеи стратега, а один раз скользнул по грудным выпуклостям его бронзовой кирасы.

     Оба сражались без щита: у каждого он остался на коне, притороченный к крупу. Это усложняло задачу нашему герою, так как бой без щитов дает односторонние преимущества обладателю более длинных рук.

     Поединок затягивался. Это не могло не беспокоить Пифодора, опасавшегося, что вот-вот появятся здесь другие участники охоты: «Ничего, скажу, что они напали на меня, Мол, подкупили аркадяне», – решил стратег. «Но только не торопиться. Только не торопиться – не стараться побыстрее закончить бой. Это обычно ни к чему хорошему не приводит – тогда и более слабому противнику можно на меч попасться», – мысленно предостерегал себя наш герой.

     Он побеждал и более высоких противников, чем Писандр, но ни с одним из них ему не приходилось сражаться так тяжело, как с этим хорошо владеющим мечом могучим молотобойцем. Пифодора обескураживало, что до сих пор тот не обнаруживал никаких видимых признаков утомления, тогда, как сам уже порядочно устал. Выручало пока то, что он, испытанный воин, отлично тренированный атлет, был очень вынослив. Поэтому, хотя меч, как ему казалось, с каждым движением становится тяжелее, продолжал орудовать им с прежней быстротой и ловкостью. Стремление Писандра все время наносить тяжелые удары, поначалу вызвавшее у нашего героя пренебрежительное удивление как свидетельство неискушенности в фехтовании, хоть и не причинило пока ему явного ущерба, но совершало свое разрушительное действие, обессиливая его руки.

     «А он силен, собака», – недоумевал Пифодор. И было чему удивляться: первый фехтовальщик Коринфа никак не мог одолеть ополченца, старше его на несколько лет, который отнюдь не славился воинским искусством. Пифодор не знал, что Писандр отличный боец, потому что никогда не сражался с ним в тренировочных поединках. Он часто бился в учебных боях со своими «настоящими» телохранителями, но никогда с теми, кого включил в отряд личной охраны ради мести. Последних не использовал в качестве партнеров, так как понимал, что вряд ли сумеет сдержать в себе ярость, вызванную сильнейшей ненавистью, и не убьет первого же из них, с кем станет упражняться в паре. Не было никакой уверенности, что при судебном разбирательстве удастся доказать непреднамеренность своих действий, – слишком очевиден будет для свидетелей его дикий необузданный гнев. Даже, если бы он смог избежать сурового наказания за такую расправу, то уж точно не смог бы избежать большого позора, каким считалось убийство партнера на учебных занятиях по фехтованию.

     Все оставшиеся в живых «ненастоящие» телохранители Пифодора были тоже довольно сильны физически, а имея на тренировках партнерами искусных воинов, значительно прибавили в мастерстве владения оружием и даже порой побеждали их, что, кстати, замечал к удивлению своему и Пифодор, но не придавал этому никакого значения, уверенный, что видел лишь случайные моменты. Можно только удивляться, что опытный стратег допустил столь грубую ошибку, как недооценка противника. Нечто схожее случалось и в его практике борца, когда он наталкивался на мощное сопротивление атлетов, в которых не ожидал встретить большую силу, зная о редких посещениях ими палестры и потому полагая, что они не могут обладать хорошей формой. Но то были, как правило, люди тяжелого физического труда, слишком изнурявшего их и не оставлявшего возможности для частых занятий спортом, зато развивавшего огромную силу, позволявшую компенсировать ею недостатки в борцовской технике.

     На красивом лице Писандра появилась радостная и удивленная ухмылка, говорившая о том, что он почувствовал свое превосходство, а также о том, что никак не ожидал, что окажется сильнее именитого бойца и атлета. В самом деле, только полнейшие безумцы или люди, не знающие с кем имеют дело, могли по своей воле вступить в смертный поединок с Пентакионом. Писандр тоже не осмелился бы на это, если б на какое-то время не потерял от ярости рассудок, слишком оскорбленный ударом, который нанес ему кулаком в лицо Пифодор. Конечно, Писандр вскоре очень пожалел, что не сдержался, но было уже поздно. Теперь же решил, что появился хороший  шанс исправить положение, что изнуренный явно более, чем он, противник охотно пойдет на примирение.

     – Стой, стой, Пентакион! Обожди маленько! Хватит махать! Обожди немножко! Сказать кое-что надо! – закричал Писандр.

     Удивленный и обрадованный Пифодор отступил на безопасное расстояние и опустил ставший неимоверно тяжелым меч.

     – Слушай, Пентакион, – продолжал Псандр. – Давай остановим это безумие! Клянусь Гераклом, что надо кончать. Ты выпустил из себя дурь, и я выпустил. Пора успокоиться и поумнеть. Надо быть благоразумнее. Я бы не стал предлагать это, ведь я же, сам видишь, побеждаю. Но мое положение все равно – хуже не придумаешь. Если я тебя убью, то кто поверит, что я убил стратега потому, что он напал на меня с Клеархом. Мне придется сразу, как только я тебя убью, спасаться и стать добровольным изгнанником. Я понимаю чего ты боишься – не знаешь как быть с Клеархом. Я понимаю. Но не беспокойся. Давай скажем, что его аркадяне подкупили убить тебя, и он напал на тебя. Ты просто защищался. Я подтвержу. Даже можно сказать, что я убил его, тебя защищая. Мне тогда награду дадут. Здорово я придумал, да?! Клянусь Гермесом, здорово! Ну что, мир, Пентакион?! Ну, давай мириться будем.

     Каким заманчивым не показалось предложение Пифодору, попавшему в весьма трудное положение, он не собирался прекращать бой и был намерен довести его до победного конца, но медлил с ответом, делая вид, что колеблется, готовый вот-вот согласиться. На самом же деле лишь старался продлить передышку, радуясь возможности отдохнуть хотя бы еще чуть-чуть. И тут Пифодор понял, что  появилась хорошая возможность обмануть врага. Тот, похоже, расслабился, потерял бдительность, явно поверив, что противник готов согласиться на примирение и тоже жалеет, что погорячился. Если сейчас резко атаковать, Писандр вряд ли сумеет отразить выпад. Как стратег, Пифодор никогда не упускал возможности обмануть врага, но теперь напряг всю волю, чтобы удержаться от этого соблазна, так как очень хотел, чтобы бой, в котором вершил правосудие, был до конца честным.

     – Ну что, мир, Пентакион? Давай мириться будем, – опять предложил Писандр.

     Пифодор усмехнулся и отрицательно покачал головой.

     – Нет, подонок, мира с тобой не будет, – произнес твердо и с ненавистью стратег. – Я же тебе сказал, что я сын Аристея. Я выполняю долг мести. Пусть нас рассудят боги! Я убью тебя, сволочь.

     Пифодор хотел сказать последние слова громко, угрожающе, но произнес даже тише, чем предыдущие, и они прозвучали неубедительно, даже как-то беспомощно: усталость была столь велика, что не хватало сил даже повысить голос. Пифодор понимал, что теперь нужно броситься на врага, но продолжал стоять, как прежде, тяжело дыша, не желая поднимать слишком тяжелый меч и наслаждаясь отдыхом.

     – Да ты, и вправду, рехнулся, Пентакион! Что ты такое говоришь?! Какой ты сын Аристея?! Я знал одного такого. Он всем говорил, что он не кто нибудь, а Одиссей. Все смеялись над ним, пока он не залез ночью в святилище и не принялся сталкивать кумира, чтобы стать на его место. Тогда его казнили, конечно. Тебя, коненно, за то, что ты возомнил себя сыном Аристея, не казнят, но вот за то, что ты убил Клеарха, вполне могут. Какой-то злой дух вселился и в него, того святотатца, и в тебя. Тому балбесу всего-то навсего надо было пройти обряд очищения. Тогда бы не случилось беды. Лекаря, правда, говорят, что это болезнь. Да, умолишенность – это тоже болезнь. Но ее тоже, говорят врачи, через обряд очищения лечить нужно. Пентакион, тебе просто надо пройти обряд очищения, и ты вернешь свой разум… Давай успокойся. Клади на землю меч. И я положу. Все уладится. Все будет хорошо. Успокойся, – говорил примирительно спокойным тихим голосом Писандр и начал осторожно приближаться к Пифодору. Тот сразу поднял меч, направил острием в него. Писандр остановился и сделал два шага назад.

     – Одумайся, Пентакион! Что ты делаешь?! Ты же видишь – я сильнее тебя. И неудивительно – я же на целую голову выше тебя. Мне стоит только надавить на тебя еще чуть-чуть и тебе конец! Ты понял, тебе конец! Клянусь Аресом, в твоих интересах послушать меня!

     – Заткнись, подонок! – прохрипел Пифодор и бросился на врага. Бой возобновился. Очень скоро соотношение сил между сражающимися стало такое же, какое было перед началом передышки: преимущество Писандра снова сделалось неоспоримым. Правда, усталость теперь и его заметно одолевала. Он уже не расточал неэкономно силы, не наносил много мощных ударов. Пифодор обрадовался, думая, что сражаться будет легче, но вскоре понял, что противник стал только опаснее: бил расчетливее, точнее и даже, когда нужно, сильнее, чем прежде.

     «Нет, я так долго не выдержу. Да неужели же он сильнее меня?! Но я не знал, что он так силен!.. Как же я не замечал этого раньше?! Все. Больше нет сил… Скоро я не выдержу… Неужели он убьет меня? Этот негодяй, тот, кого должен убить я! Убьет меня как убил мать, сестер моих… Кто из богов сыграл с нами такую злую шутку?! По чьей воле мы вынуждены принять смерть от одной и той же злодейской руки?!.. Как несправедливо, о боги!» – такие мысли мелькали и растворялись в страшной усталости, которая, словно невыносимая боль владела всем телом и особенно правым плечом Пифодора. Отчаяние начинало охватывать его. Он старался не поддаваться ему, хорошо зная, что если даст овладеть собою паническому страху, то лишится последних шансов остаться в живых.

     И в поединке Пифодор был стратегом: не смотря на крайне тяжелое свое положение и необходимость, непереставая, работать мечом, он все же сумел быстро проанализировать ход боя и понял, почему проигрывает менее искусному противнику. Причина была даже не в обладании Писандром замечательными для воина качествами – высоким ростом, отличной реакцией, поразительно большой силовой выносливостью, а в недостаточно правильных действиях его самого, Пифодора. Писандр неукоснительно следовал разумно выбранной с самого начала тактике, стараясь держаться от Пентакиона на дальней дистанции. Выше уже говорилось, что Пифодор активно предпринимал то, что нужно предпринимать, сражаясь с более высоким противником, то есть смело шел вперед, стремясь сократить расстояние между ними. Ему часто удавалось навязать врагу ближний бой. Но сближения всегда были кратковременны: Писандр умело отбивался и вновь удлинял дистанцию. Впрочем, Пифодор не менее часто сам отступал: увидев, что атакующие приемы не достигают цели, сразу уходил в оборону, чтобы выждать удобный момент для новой атаки. В общей сложности получалось, что большую часть боя он находился в очень невыгодной для себя позиции и особенно выгодной для Писандра. Тому удалось добиться этого тем, что в начале поединка он обрушил на Пентакиона много мощных ударов, чем сковал его боевой дух, заставил больше заботиться об обороне. По сути, Писандр переиграл его, в первую очередь, стратегически.

     Пифодор мгновенно вспомнил, как еще давно на тренировке учитель фехтования кричал ему, когда он упражнялся в паре с высоким партнером: «Не пяться, не пяться назад так часто, дурень! Только вперед, только вперед! Только там твое спасение! А контратаки – это его, а не твое спасение! Понял?!» При этом он пихал Пифодора в спину палкой, какую специалисты, обучающие воинов и спортсменов, использовали обычно в качестве указки или средства наказания.

     Понимая, что скоро сделается беспомощной мишенью для вражеского меча, наш герой снова начал теснить противника, но не отступал, даже оказавшись в слишком опасном для себя положении. Это было очень рискованно. И опять его выручали поразительно хорошая реакция и виртуозное владение оружием.

     Более правильная тактика быстро оправдала себя: острие клинка Пифодора вдруг с лязгом ткунулось в грудь Писандру. Правда, сил пробить бронзовый панцирь уже не хватало. Тем не менее, этот удар возвестил о переломном моменте в ходе боя. Пифодор воспрянул душою, ощутил прилив сил. Враг же, напротив, заметно испугался, пал духом. Он стал совершать нервные ненужные движения мечом, допускать грубые ошибки в обороне. Пифодор понял, что противник теперь находится в полной его власти, как пойманная мышка в лапах кота. Но играть с нею у него времени не было.

     Пифодор настолько чувствовал себя хозяином положения, что спокойно, не торопясь, выбирал место для поражающешго удара. Он мог бы вонзить меч в шею или лицо Писандру, не закрытые бронзой, но погрузил клинок ему в пах. Набедренник, представляющий собою, как говорилось выше, короткую юбку из свисающих с пояса кожаных ремней с нашитыми на них бронзовыми бляхами, пробить сил хватило. Писандр взревел от боли и отпрянул. Железное блестящее лезвие вышло из раны, и из нее хлынула кровь, как вино из пробитого пифоса. Ноги Писандра мгновенно стали красными. Он пятился, и за ним оставался на земле широкий кровавый след. Еще несколько мгновений назад красное разгоряченное боем лицо его сразу стало белым. Оно уже не было красивым, потому что сморщилось от боли и ужаса. Писандр опустил к ране левую руку, а потом приподнял ее, окровавленную, перед собой. Глаза его вытаращились на нее, сделавшись как у обезумевшего. Он продолжал пятиться, и ноги его все больше дрожали и подгибались. Меч выпал из руки, так как уже не было сил его удерживать.

     – За что,.. за что… ты меня? – проговорил Писандр, глядя на Пифодора все тем же безумно-испуганным взором, к которому теперь прибавился оттенок муки, отчаяния, беспомощности.

     – За то, что ты мне сделал, – произнес Пифодор.

     – Пощади, пощади,.. умоляю.

     – А ты их пощадил?! А ты их пощадил – мою мать, моих сестер?!

     – О, завистливое божество! – Писандр на мгновение обратил взор к небу.– Ты добилось своего! Не могло ты простить мне моего счастья!.. Лишило ума лучшего бойца и его руками убиваешь меня!

     Писандр пал на колени и в луже собственной крови, которую не успевала впитывать земля, продолжал молить о пощаде. Но и так стоять уже не мог и повалился на бок. Левой, дрожащей от слабости рукой он загораживался от Пифодора. Скоро, однако, она упала, ослабевшая. Правая рука, на которую облокотился, не могла его держать, и Писандр лег в изнеможении навзничь и лежал теперь, растянувшись на земле всем своим огромным широкоплечим телом, окровавленным и беспомощным, именно такой, каким Пифодор и хотел видеть того, кто погубил его мать, сестер.

     Глаза Писандра, ставшие, как показалось Пифодору, еще больше и красивее, глядели безумным взором, в котором был ужас ожидания смертельного удара. Наш герой действительно снова выбирал куда направить клинок. Едва он приподнял меч, как Писандр стал отодвигаться да так быстро, словно вообще не был ранен. Он даже вдруг приподнялся и чуть не встал, но снова рухнул, обессиленный, на землю. И тут неожиданно все существо Пифодора пронзила острая жалость к раненому, да такая сильная, что он не мог поднять меч для завершающего удара.

     – Пощади,.. пощади, умоляю, – прошептали бесцветные губы Писандра, бывшие обычно чувственно-красными, – заклинаю…тебя твоей…матерью.

     Если б не эти его последние слова, нашему герою было бы куда труднее довести до конца расправу над раненым. Но как только Пифодор их услышал, лютая ненависть и яростная жажда мести снова объяли его.

     – Кем ты заклинаешь меня?! Кем?! Подонок! – вскричал он. – Моей матерью, которой ты отрезал грудь и голову?! Да?!

     Пифодор даже хотел начать пытать его, но не смог, потому что был не из тех, кто способен на это, и ограничился только тем, что отсек ему голову.

     Затем он сразу с опаской оглянулся и к радости своей увидел, что никто из других участников охоты пока еще здесь не появился.

     Пифодор быстро вытер лезвие меча неокровавленной частью плаща поверженного врага. Потом внимательно оглядев себя, убедился, что на нем нет и капли крови. Искусство Пифодора, как воина, было столь велико, что в таком трудном поединке он не только не получил ни единой царапины, но даже ничуть не испачкался брызнувшей на него вражеской кровью.

     Наш герой быстро подбежал к привязанным коням. Отсюда он мог увидеть приближение разыскивающих его. Никого по-прежнему он не заметил.

     Пифодор разнуздал скакунов Писандра и Клеарха, снял с них уздечки, попоны, переметные сумки, шиты убитых седоков. Отвязал этих коней, поскольку не желал, чтобы они стали добычей волков, а разнуздал, снял снаряжение, потому что не хотел, чтобы их, оказавшихся на воле, стесняли, наверняка, надоевшие им придуманные людьми приспособления для езды, тяжелые бронзовые щиты и не такие уж легкие, пусть и на половину пустые, сумки. Наш герой поступил так из-за свойственной ему и вполне естественной жалости к животным. Затем он отвязал своего коня, сел на него и помчался прочь отсюда.

 

                                                                

                                                                       31

 

     Пифодор довольно скоро встретил остальных, с кем охотился. Завидев его издали, те с радостным гиканьем помчались к нему.

     «Эх, совсем немного и они могли бы быть уже там, где мы дрались, – по3думал Пифодор. – Да, повезло мне! Еще как повезло! Как удачно все сложилось. Хвала эрриниям! Не зря  я их умилостивляю так часто. Как вернусь в лагерь, первым делом совершу возлияние им».

     Глядя на приближающихся всадников, он понял как обрадовались они тому, что нашли его и как, должно быть, испугались, обнаружив исчезновение главнокомандующего. Еще не подскакав к нему, начальник охраны стратега Стратон закричал :

     – Да где же ты был?! Где ты был, владыка?!

     Приблизившись, он воскликнул с радостью, но и с возмущением:

     – Ох, нашелся! Нашелся-таки! Да, ну и ну! Да разве ж так можно, владыка?! Ну и шуточки у тебя! Ох, и напугал ты нас всех! Ох, и напугал! Зачем ты спрятался от нас?! Где ж ты был?! Мы уж давно тебя ищем!

     – Так уж и давно? – усмехнулся Пифодор, но подумал: «Может, времени прошло больше, чем мне показалось».                   

     – Вообще-то, по правде сказать, не так уж давно, но нам хватило, чтобы чуть с ума не сойти. Как только кабанов взяли, глядь, а тебя нет. Тут мы всполошилсь все. Ох и напугались!

     – Кабанов, гворишь взяли? Сколько?

     – Двух. Секачей здоровенных. Со слугами в лагерь отправили и тебя сразу же бросились искать. Ох, как я рад, как я рад, что ты нашелся!

     Стратон поднял руки и лицо к небу и громко произнес:

     – О, Гермес, владыка! Благодарю тебя за то, что помог его найти! Спасибо за то, что услышал мои просьбы! Как только приеду в лагерь, порадую тебя хорошей жертвой, как и обещал, когда просил помочь найти стратега живым и невредимым!

     – Да где же ты был?! Зачем спрятался от нас, владыка? – спросил он опять Пифодора и тут же, не дожидаясь ответа, сказал тоном человека, испытавшего огромное душевное облегчение: – Ох, как я рад! Как я рад! Уж думал все – конец мне: разве коринфяне простили бы мне, если б с тобой что случилось?

     – И вам бы не простили тоже, ротозеи! – обратился он к другим телохранителям. – Как вернемся, велю всем по десять горячих всыпать! Поняли?! Назначил бы вам, конечно, больше, да боюсь, с обязанностями своими справляться как следует не сможете!

     Радостные лица телохранителей сразу помрачнели.

     – Десять мало. Я назначаю сорок, нет – сто! – воскликнул Пифодор, которого осенила новая идея.

     Глаза воинов расширились от удивления и испуга, но тут же в них появилась недоверчивая задорная хитринка: кто же поверит, что несклонный обычно слишком сурово карать своих провинившихся подчиненных стратег, с веселым видом назначающий сейчас наказание, да к тому же на охотничьей забаве, не шутит, а действительно собирается исполнить угрозу. Некоторые даже рассмеялись. Его стали справшивать, не шутит ли он?

     Пифодор понял почему ему не верят и, постаравшись выглядеть как можно разгнваннее, воскликнул:

     – Какие шутки?! Какие шутки, когда,.. когда у меня такая безолаберная охрана?!

     – Пощади нас, пощади, владыка! 

     – Будь милостив к нам! Ведь мы за тебя – горой!

     – Сколько раз мы тебя закрывали, вспомни!

     – Ну, провинились сейчас, это да, но не вели сразу наказывать нас так сурово!

      – Прости на первый раз! Если еще такое случится, тогда высеки нас!            

      – Сами попросим! – взмолились телохранители.

     Стратон вскричал, пораженный:

     – Сто?! Сто?! Да ты в своем ли уме, Пентакион?! Да какие же они тебе телохранители будут после этого?! Да ты вообще охраны лишишься на несколько дней! Или ты не знаешь, что раны от розог быстро не заживают?!

     – А я сделаю вот как: разделю ваш отряд на три-четыре части, вначале высеку одну, потом, когда она поправится, – другую и так далее, – сказал стратег, намереваясь включить в первую группу своих врагов, а после их порки освободить от наказания остальных, сделав вид, что сменил гнев на милость. Заметив, однако, сколь удручены предстоящей экзекуцией телохранители, большинство которых считал своими друзьями, он поспешил успокоить их:

     – Впрочем, ладно, так и быть, ограничусь тем, что накажу лишь первую группу. В нее включу самых худших из вас.

     Многие облегченно вздохнули.

     – Вообще никого не надо наказывать, владыка, – услышал Пифодор за спиной чей-то глухой голос. Сказавшего это поддержали остальные телохранители:

     – Как не надо?! Как не надо?! Еще как надо, клянусь Ахиллесом! Всем в назидание! – Пифодор опять изобразил на лице сердитую гримасу. – А вы что думали, я вас на охоту только развлечься позвал? Вы хотите знать зачем я спрятался от вас?! Так узнайте же – затем и спрятался, чтобы вашу бдительность проверить! Да я всю эту охоту придумал только для этого!

     Губы воинов удивленно-огорченно скривились. Пифодор услышал вокруг себя басовитый гул мужских голосов, выражающий досаду и изумление.

     – Ладно, будем считать охоту удачной, – произнес стратег с довольной улыбкой. – Никто из нас не остался без своей добычи… Все, теперь возвращаемся!

     Он повернул коня, и за ним поскакали остальные.

     Большую часть пути до лагеря наш герой был в превосходнейшем настроении. Он необычайно радовался тому, что удалось-таки исполнить задуманное да еще куда более удачно, чем предполагал, – в честных поединках, как ему и хотелось, убил двух злодеев, надругавшихся над его матерью и сестрами, один из которых оказался даже непосредственным убийцей их. О таком удачном возмездии он как раз и мечтал. Теперь его больше не будет угнетать мысль о том, что он плохой сын и брат. А как довольны сейчас эрринии! Наверняка довольны.

     Все же не надолго душевное состояние омрачилось, когда он подумал: «Но имею ли я право радоваться?! Да, я убил убийцу матери, сестер. Многие насильники их тоже уже убиты. Остальные скоро, я думаю, тоже погибнут. Но мой отец! Он еще ничуть не отомщен! И я никогда не смогу отомстить за него. Потому, что не знаю кто убил отца. Не смог узнать как ни старался». Впрочем, следующие мысли успокоили его: «О, да как же я забыл?! Как я забыл?! Ведь он же теперь божество! Он герой и властвует теперь над нами, как и боги! Он сам может отомстить за себя. И наверняка уже отомстил. О, я не завидую тем, кто его убил… А если бы он хотел отомстить за себя тоже моими руками, то, конечно же, дал уже мне возможность узнать кто убил его, как дал возможность узнать кто убил мать и сестер».

     Когда оставалось до лагеря стадиев десять, Пифодор услышал как кто-то сзади крикнул:

     – Писандр! Писандр, ты здесь?!.. Писандра нет! Стойте, Писандр потерялся! Может, отстал!

     Скакавший рядом со стратегом Стратон воскликнул:

     – Владыка, Писандр отстал! Вели остановиться!

     Наш герой вздрогнул и почувствовал как по спине пробежал неприятный холодок. Он понимал, что никто не может знать о его расправе над Писандром и Клеархом, что обнаружение их трупов вряд ли будет для него опасно, но ему вдруг стало не по себе от сознания того, что с точки зрения гражданского правосудия он совершил тяжкое преступление, а особенно из-за боязни, что гибель пропавших могут связать с его странной отлучкой во время охоты. Он продолжал скакать словно не слышал ни слов Стратона, ни тревожных возгласов за спиной. Стратону пришлось два раза повторить просьбу разрешить всадникам остановиться. Только тогда стратег осадил скакуна. Остальные все тоже сразу остановились. Пифодор повернул к находящимся сзади коня и обратился к ним:

     – Чего это вы так испугались?! Ну, отстали немного. Ну и что! На охоте чего только не бывает. Может кто-то замешкаться где-нибудь, задержаться, потеряться, заплутать. Но здесь невозможно заплутать – акрополь Орхамена далеко отсюда виден: скачи к нему и обязательно к нашим приедешь. Так что они спокойно сами доберутся до лагеря. Просто глупо их ждать сейчас, а тем более отправляться искать. Вернемся в лагерь, подождем немного, если не появятся, я пошлю людей на их поиски. А сейчас пока вряд ли стоит беспокоиться, а тем более искать их. Разве вы не проголодались? Пора уж обедать, наверно.

     Замолчав, Пифодор тут же пожалел о сказанном: ему показалось, что голос прозвучал слишком наигранно-весело и ободряюще, а некоторые фразы произнесены как-то виновато и испуганно, так, что нельзя не заподозрить некоторое отношение его, Пентакиона, к исчезновению Писандра и Клеарха. В еще большее внутреннее смятение он пришел, чувствуя, как густо покраснел, чем изобличал себя окончательно. 

     Но к радости нашего героя все в тот момент отвернулись от него, чтобы посмотреть не скачет ли сзади отставший Писандр. Это несколько успокоило Пифодора.

     Его совет не беспокоиться за отсутствующих, не ждать и пока не искать их нашел одобрение лишь у одного телохранителя Аристогора. Тот, однако, хоть и имел авторитет среди товарищей как воин, был в то же время хорошо известен не только своими боевыми заслугами, но и большой склонностью подхалимничать начальникам.

     – Постой-постой, – опять обратился Стратон к Пифодору, – ты сказал: «Они сами доберутся», но разве еще кого-то нет?

     «Эх, да как же я опять проговорился?! Они же еще не заметили, что и Клеарха нет! Надо что-то сказать скорее, чтоб выкрутиться! Но что?!» – подумал с испугом и досадой Пифодор, вновь чувствуя, что краснеет, и, видя, что Стратон смотрит на него все с большим удивлением. Не успел стратег ответить, как сразу несколько голосов воскликнули:

     – Кого же еще нет?!

     – Клеарха нет!

     – И правда ведь, Клеарха еще нет!

     – Как мы сразу не заметили?!

     – Да, ну и денек сегодня выдался – то один пропадает, то другой!

     – Может, они тоже проверяют нашу бдительность? – пошутил кто-то, не видный Пифодору за другими всадниками.   

     – А, ну тогда все понятно! – протянул Астиомах, долговязый, не по-эллински очень смуглый воин. – То-то я заметил, что они с утра все поближе, поближе друг к другу.

     – Ну, тогда действительно глупо их ждать и искать.

     – Зачем мешать хорошим друзьям? Эрот не любит, когда отвлекают от его занятий, – усмехаясь, сказали понимающе два воина.

    – И в самом деле, сами  легко доберутся до лагеря.

    – Когда насытятся друг другом.

    – Зачем мешать влюбленным?! Дорогу, и правда, найти легко – акрополь Орхамена отовсюду виден! – воскликнули со смехом другие.

     Стратег повернул к лагерю коня и поскакал дальше. Остальные – за ним.

     Оставшуюся часть пути он психологически настраивался, готовя себя к тому, когда снова заговорят о Писандре и Клеархе: «Что это со мною?! Что это нашло на меня… сейчас, когда Писандра хватились?! Страх какой-то.  Словно я, и правда, преступник и вот-вот меня разобачат. Но разве я преступник? Какой же я преступник? Я убил подонков, злодеев, которых давно мечтал убить, которых давно надо было убить! Почему же у меня такое ощущение, словно я совершил преступление?! Да потому, что они сограждане, а за убийство гражданина Коринфа полагается смертная казнь. И я боюсь разоблачения, – рассуждал Пифодор. – Но неужели меня могут казнить?! Такого прославленного стратега! Конечно, еще как могут! Простой люд хлебом не корми – дай только засудить кого-нибудь, кто выше его. Особенно тех, кому обычно все завидуют, чье положение наиболее значительно. И так везде, где государственное устройство демократическое. Уже скольким таким людям за последние лет пятнадцать в Коринфе вынесли жестокие приговоры! Кого изгнали, конфисковав его имущество, кого казнили, кого заточили в тюрьму надолго. За что казнили стратега Алкмеонида?! За то, что он после какой-то стычки с мегарянами не потребовал выдачи тел четырех убитых коринфян – тогда ему с войском, как я слышал, приходилось очень торопиться. Правда, я его не знал: это произошло еще до того, как я поселился в Коринфе. Но я хорошо знаю, что его тоже очень все любили, тоже все восхищались им. Потому что стратег он был, как я слышал, очень хороший. Куда лучше Аполлодора, который был главный его соперник на выборах. Говорят, что, может быть, его все-таки и не казнили бы. Но уж очень этого добивался Евкратис. А он тогда был второй человек в городе после Аполлодора. О, этот Евкратис, кажется, очень опасный человек! И он так богат, так силен еще в Коринфе, хоть уже давно не стратег!  У него столько сторонников. Он так хорошо умеет говорить перед народом. Правда, на мужланском языке. Но это всем нравится. О, народ его по-прежнему очень любит. Сейчас главный его соперник – я. Я вижу, как он меня ненавидит. О, он не упустит возможность занять мое место! Он все делает, чтоб хоть как-то навредить мне, ухудшить обо мне мнение сограждан. Если только Евкратис узнает в чем меня подозревают, он обязательно добьется серьезного расследования. Все ради того, чтобы устранить меня, отомстить за то, что я оказался лучше его и вновь стать стратегом. Неужели он все надеется что коринфяне снова могут его избрать после того, как увидели насколько я лучше.? А почему нет? Это невозможно было года два назад, но сейчас коринфяне вполне могут променять меня на него. Многие считают, что он нужнее Коринфу, чем я, потому что помнят, что долго жили в мире, пока он был стратегом. Продолжения же войны хотят сейчас в основном наемники да те из коринфян, которые не успели еще захватить себе достаточно военной добычи. Многие уже тяготятся войной. Значит, надеяться, что коринфяне простят мне убийство двух своих сограждан не приходится. Они не простят уже хотя бы потому, что очень опасаются произвола сильного человека. Одно лишь прощение, пусть и любимому стратегу, может побудить и других совершать произвол. А это уже не демократия. Да и до переворота так недалеко: может захватить власть в городе кто-нибудь желающий стать тираном. А у Евкратиса это любимая песенка – он всех стращает тем, что я дескоть мечу в тираны. Да и как стратегом мною сейчас уже не очень дорожат. Незаменимым уже не считают. Все из-за этого Адронодора. Да, он теперь новый любимец коринфян. Они с ним связывают большие надежды. Иные говорят, что он способнее меня и достойнее стать стратегом. Вот уж не думал, когда назначал его командующим кавалерией, что обретаю такого сильного соперника. Я только думал о его доблести, очень хороших стратегических способностях, о том, какую пользу он может принести нам, если будет командующим конницей. Но о нежелательных последствиях для себя совсем не подумал. Не подумал, потому что был слишком уверен, что со мной никто из коринфян не сравнится. Так что теперь коринфяне меня легко могут отдать под суд – заменить есть кем. И все же, думаю, дознание скоро не начнется. Скорей всего мне дадут завершить завоевание хотя бы Аркадии, а уж потом займутся мною. А пока телохранители мои будут не только защищать меня, но и сторожить как арестанта... Смогу ли я успешно командовать тогда, если на душе такой груз будет?.. Но что это я все запугиваю себя, хотя наоборот должен успокаивать, чтоб не краснеть и так глупо не волноваться, когда говорят о Писандре и Клеархе. Ведь это может меня с головой выдать! Но что же, что же я долен делать, чтоб не допускать больше такого. Да просто помнить, что мою вину доказать невозможно. Ведь свидетелей тех поединков не было… Да и какая это вина?! Я убил мерзавцев, которых нельзя было не убить. О, как я рад, как я рад, что нашел наконец и убил убийцу матери и сестер! Вот это действительно радость! Больше они, наверное, не гневаются на меня, сестры и мать. Вот о чем я должен думать, когда мне кажется, что я совершил преступление. И о том, что эрринии теперь тоже не гневаются на меня. О, я представляю как благосклонно они взирают сейчас на меня! Даже самыми обильными жертвами невозможно так угодить этим богиням, как успешно совершенным возмездием. Они и дальше мне будут помогать. Вот о чем я должен вспоминать, чтоб не допускать больше то странное волнение, которое может погубить меня»,

     С такими мыслями Пифодор въезжал в стан коринфского войска.

     На улицах и переулках лагеря было еще совеем малолюдно: много воинов продолжало отсыпаться в палатках после несения ночной караульной службы (сейчас полесады, возведенные вокруг осажденного города, охраняла дневная смена) и лишь некоторые уже проснулись и вышли на свежий воздух прогуляться, поговорить друг с другом. Они были в солдатских хламидах, некоторые в туниках, редко кто с оружием – коротким мечом у пояса. В специально отведенных местах у куч хвороста хлопотали повора, разжигая костры, чтобы приготовить ячменную кашу.

     Все, едва увидев стратега, кричали ему приветствия.

     Пифодор подъехал к своей палатке, стоящей перед большой площадкой для проведения войсковых сходок, соскочил с коня и отдал поводья слуге. Затем он велел подать ему чашу с вином и венок. Слуги поспешили исполнить приказ. Пифодор снял шлем и отдал щитоносцу, как называли греки оруженосцев. Затем надел на голову венок и с чашей в руке подошел к походному алтарю, находящемуся поблизости от палатки стратега. Молча помолившись эрриниям, совершил им возлияние.

     Он повернулся, чтобы отойти отсюда, и увидел приближающихся Стратона, еще не снявшего из доспехов ничего, кроме шлема, жреца в белом долгополом хитоне и его слугу, ведущего крупного козла, с надетым на рога красивым венком из весенних цветов. Такие же венки были и на головах приближающихся людей.

     – Вот веду жертву Гермесу… Раз обещал. Богов обманывать нельзя, – как-то виновато и с досадой прогворил Стратон. – Зная, что ты все придерживаешься обета пить только воду, я уж не приглашаю тебя на пир, владыка, – ты все равно откажешься. Но самый лучший кусок жертвенного мяса обязательно пришлю тебе. И на жертвоприношении приглашаю тебя побыть.

     Боясь прогневить Гермеса, Пифодор согласился присутствовать при обряде заклания, хотя и не любил видеть смерть животных.

     Когда жертвоприношение закончилось, он пошел к своей палатке. Не дойдя до нее, опять услышал голос Стратона. Тот догнал его и сказал:

     – Постой, владыка! Обожди малость.

     Пифодор остановился и повернулся к нему.

     – Писандра-то с Клеархом все нету. Надо бы уж послать искать их. Прикажи, владыка! Так на душе у меня неспокойно за них. Чую – беда какая-то.

      – Да что ты, Стратон?! Мы же только вернулись. Рано еще. Что ты, не беспокойся, – ответил Пифодор и вдруг почувствовал как неприятное предательское тепло появилось на лице и расползается до ушей. Он понял, что снова краснеет, а поняв это, испугался и ощутил, что краснеет еще сильнее. Ему показалось, что голос его прозвучал опять виновато, испуганно, неуверенно. И вновь на Пифодора удивленно смотрели глаза Стратона, причем теперь как-то любопытно-хитровато. То был уже почти подозрительный взгляд. Под этим взором Пифодор так растерялся, что неожиданно для себя самого отвернулся. И тут же понял, что совершил непростительную ошибку. «Что я делаю?! Это же совсем глупо! Ну все, я пропал!» – мелькнуло в голове.

     Будучи хорошим стратегом, он мог мгновенно принимать правильные решения в военной обстановке. Но в других случаях не всегда умел находчиво, легко выйти из затруднительного положения. Тем не менее сейчас ему удалось моментально придумать как поступить: он решил показать, что покраснел и отвернулся только под влиянием гнева.

     – Да ты что, Стратон?! Ты что совсем потерял голову от своей похоти?! Ты думаешь, что я не понимаю, что ты с ума сходишь от ревности и так торопишь меня просто потому, что хочешь поскорее помешать любовникам! Но если ты еще раз подойдешь ко мне с таким вопросом, то учти, – я включу тогда тебя в число тех, кого собираюсь выпороть!

     Угроза эта подействовала на Стратона так, что он поспешно отошел от стратега и напомнил ему в следующий раз о Писандре и Клеархе только тогда, когда уже имелл достаточно оснований обвинить его в их убийстве.

     Войдя в свою палатку, Пифодор снял с себя доспехи и, возлегши на ложе, с аппетитом съел поданную ему рабом пищу, – сыр, пшеничный хлеб. Выпил много воды.

     – Должно быть, нелегкой была охота, владыка? – спросил слуга. – Вид у тебя такой усталый, как после хорошего боя, или, как будто ты из палестры вернулся.

     Пифодор ничего не ответил и только посметрел на держащую кубок с водою свою правую руку: она дрожала. Он знал, что такое бывает после продолжительных тяжелых физических усилий.

     Внутри палатки было сумеречно. Неожиданно парусиновые потолок и бока палатки посветлели и внутри нее тоже сразу стало светлее. Ярко и весело засверкал узкий промежуток между завесами, закрывавшими вход. Пифодор понял, что из-за облаков появилось солнце. А здесь еще сохранялся ночной и утренний холод, отчего было неуютно.

     Поев, наш герой поскорее вышел наружу, чтобы погреться в солнечных лучах. Следом за ним вышел слуга, неся складной деревянный стул, который поставил туда, куда указал стратег.

     Пифодор сидел, наслаждаясь теплом. Но солнце так стало припекать, что пришлось пересесть в тень, по другую сторону палатки. Из-за нее послышались голоса. Пифодор отчетливо различал только один из них, говоривший:

     – Да он только что тут был… Вон там сидел – на солнышке грелся… Не знаем… Он нам не сказал, куда пошел… Может, по лагерю пошел прогуляться… Он это любит.

     Из-за угла палатки выглянул один из стражников, охранявших вход в нее, и воскликнул:

     – Да вот же он где! Здесь сидит! Пересел сюда.

     Вслед за тем к Пифодору подошли чуть ли не все его телохранители.

      – Владыка, да что ж ты нас так пугаешь сегодня?!

      – Мы уж думали, ты опять спрятался!

      – Нашу бдительность опять проверяешь! – говорили воины.

     «Вот ведь как я их запугал, – подумал Пифодор. – Каждый хочет показать, что очень старается охранять меня, боится как бы я его для экзекуции не выбрал».

     – Ну что вы все ко мне пришли? Что мы в бой что ли идем? Двое останьтесь, вот ты и ты, а остальные идите – отдыхайте. Потом смените их, как обычно, когда я велю, – сказал он.

     Стратег оставил подле себя Мосхиона и Теагена, к которым испытывал особые симпатии за их боевые заслуги и веселый добрый нрав. Они чаще и дольше остальных телохранителей находились при нем.

     Пифодор отправился с ними прогуляться по лагерю, чтобы побеседовать с воинами. Он любил это делать, зная, что такое непосредственное дружеское общение стратега с солдатами больше раполагает их к нему и позволяет выяснить настроения в войске.

     Среди палаток теперь везде было людно: большинство воинов поднялись после сна и собирались обедать. Все приветствовали Пентакиона, интересовались как прошла охота. Наш герой удивлялся, что многие уже знают, что он охотился. Сопровождающие его телохранители говорили всем, что Писандр и Клеарх потерялись на охоте: казалось, они радуются возможности первыми сообщить эту новость. Она повсюду производила сенсацию. Это наполняло душу Пифодора тревогой. Писандр имел слишком много друзей и любовников в войске. Поэтому известие вызывало везде оживленные расспросы.

     Пифодора злило, что Мосхион и Теаген извещают всех об исчезновении Писандра и Клеарха. Но запретить им это делать он не мог, поскольку опасался вызвать подозрения. Возможно, такое опасение было излишним. Но не мало встревоженный, опасающийся разоблачения Пифодор полагал, что и излишняя осторожность сейчас не помешает. Наконец он не выдержал и повернул обратно.

     Выйдя на площадь для проведения войсковых сходок, увидел шестерых своих телохранителей, которые, едва завидев его, сразу направились к нему. Когда они приблизились, один из них, Аристид, рослый красавец, с необычайно большими голубыми глазами и длинными светлыми локонами (он был без шлема) сказал: 

     – Владыка, Писандра-то все нет… и Клеарха – тоже. Прикажи поиски начать.

     – Пошли нас, – поддержал Аристида другой воин, Андокид, лицо которого было бы миловидным, как у девушки, если б не шрам на щеке, делавшим его менее привлекательным, но зато мужественным. Хотя Пифодор в недавних разговорах с солдатами отметил про себя, что уже не волнуется очень при упоминании о Писандре и Клеархе, хотя он не переставал думать об этих убитых им людях, продолжая самоубеждением отгонять чувство преступной вины и, помня, что скоро придется посылать на их поиски, обращение сейчас к нему с такой просьбой телохранителей совершенно застигло его врасплох. Он почему-то растерялся и к ужасу своему почувствовал, что опять сильно покраснел. Но стратег прибегнул к той же уловке, какая выручила его в схожей ситуации, когда с поисками Писандра и Клеарха торопил Стратон. Пифодор притворился сильно разгневанным, стал обвинять подошедших воинов в постыдной похоти, упрекать в том, что на самом деле не беспокойство за задерживающихся на охоте товарищей понуждает их торопить с поисками, а лишь ревность к Клеарху, стремление помешать ему принадлежать Писандру. Закончил брань предупреждением, что если они еще приблизятся к нему с подобной просьбой, то у него не останется сомнений кого из телохранителей подвергнуть обещанному телесному наказанию. Угроза эта подействовала на них не меньше, чем на Стратона.

     Наш герой поспешил послать посыльного к начальнику отряда, несшего караульную службу вокруг лагеря, с приказом никого не выпускать из него без разрешения стратега.

     Но напрасно Пифодор полагал, что оградил себя хотя бы на некоторое время от приводивших его в подозрительное замешательство упоминаний об убитых им соотечественниках. Молва о том, что не вернулся с охоты Писандр, весьма известный, как уже говорилось, среди солдат, быстро разошлась по лагерю. Совсем скоро к Пифодору подошли человек двадцать обеспокоенных воинов и стали просить поскорее отправить их на поиски Писандра и Клеарха. С самого начала разговора с ними наш герой покраснел и испытал такое же волнение, как и незадолго перед этим, услышав такую же просьбу от телохранителей.

     Конечно, он незамедлительно опять использовал испытанное средство, позволявшее ему скрывать истинную причину своего волнения и отгонять от себя просящих начать поиски людей, одно упоминание имен которых теперь уже наводило на Пифодора страх. Но на сей раз этот надежный способ не дал желаемого результата, поскольку брань не была подкреплена угрозой применить экзекуцию. И в самом деле, стратег не имел никаких оснований угрожать ею стоящим сейчас перед ним воинам, тем более, что шестеро из них были сотниками, а один – хилиархом, которых подвергать телесным наказаниям допускалось лишь в крайних случаях. (Примечание: хилиарх – тысячник).

     – Да что ты, владыка, что ты?! Да у нас и в мыслях не было ревновать Писандра!

    – Мы просто все его любим. Но не ревнуем.

    – Мы вообще никого не ревнуем друг к другу. Это наше правило. Можешь сам в этом убедиться, если хочешь – становись нашим братцем.

    – Мы очень рады будем. Не пожалеешь, владыка.

    – Ты назвал нашу любовь похотью. Но разве плохо то, что угодно Эроту? Уж не считаешь ли ты себя выше бога?! – сказали ему они. Пифодор почти не улавливал смысла того, что они говорили – настолько был растерян, озабочен тем, сильно ли заметно покраснение его лица. Нашему герою хотелось, как говорится, провалиться сквозь землю. Ему уже казалось, что все начинают его подозревать. В состоянии крайнего замешательства он ничего лучшего не придумал, как повернуться и, не сказав больше ни слова, уйти в свою палатку.

     Войдя в нее, он сразу пожалел о таком поступке, но понимал, что если вернется, то это будет выглядеть еще более странным.

     «Да, ну и ну,.. какую глупость я опять выкинул! Еще хуже, чем когда со Стратоном говорил, – думал с испугом и возмущением на себя Пифодор. – Вот уж они удивились! Представляю как! Конечно, они теперь меня подозревать будут!»

     Из-за пурпурных завес, прикрывавших вход в палатку, послышались слова:

     – Говорят, он тоже завистник Писандра.

     «О, это хорошо! Это очень хорошо, если они так считают! – обрадовался Пифодор. – Уж лучше пусть считают меня его завистником, чем его убийцей. Но вдруг,.. но вдруг так только один из них считает, тот, кто сказал это, а остальные начали меня подозревать. Нет, надо поскорей, поскорей что-то придумать!»

     – Эй, Подикар, – сказал он рабу-нумидийцу, – выйди к ним, скажи, что у меня сильно зубы разболелись. Так, что я говорить даже не могу. Скажи, что я поэтому и ушел от них. Но как только боль чуть отпустит, сразу выйду к ним.

     Слуга выполнил его поручение.

     «Да что же это происходит со мной такое?!.. Не пойму… Ведь я же убеждал себя, убеждал! И что толку?! Опять это волнение, когда не нужно… Краснею, как дурак!.. Но разве я виновен?! Разве я преступник?!.. Ну, пусть виновен, пусть преступник! Но кто докажет?! Свидетелей нет. Доказать невозможно, – опять углубился в размышления Пифодор. – Я боюсь вызвать подозрения, но я все делаю, чтобы вызвать их! Ну ладно, пусть волнуюсь, ну, пусть краснею,.. но куда хуже то, что я препятствую поискам! Как я сразу не подумал об этом?! Да я должен показать, что больше всех беспокоюсь о пропавших, что прилагаю старания их разыскать! А я что делаю?! А я все наоборот делаю! Как я мог так глупо поступать?! Но почему, почему же я препятствую начать поиски? Что, неужели я и вправду боюсь опять увидеть их, Писандра и Клеарха, их трупы? Разве я боялся когда-нибудь увидеть мертвых врагов? Да никогда. А на этих убитых гадов, подонков, которые надругались над моей семьей, я смотрел только с радостью – и сегодня утром, и тогда еще, когда мы взяли первую крепость аркадян. Тогда их большинство погибло. Как радовался я! Жаль, что до сегодняшнего дня, пока я не убил этих двух подонков, никто из них больше не погиб. Как-будто их заговорил кто-то. Наверное, какое-то божество им помогает. А может, просто самые сильные остались. Но я сейчас не об этом,.. а о том, что не должен бояться тех, кого убил сегодня. Что, они поднимутся что ли и укажут на меня пальцем? Чего их бояться-то? Но разве я боюсь? Да, конечно, нет. Смешно даже. Но почему же тогда я не разрешаю начать их поиски? Даже сам не знаю… Просто почему-то не хочется их видеть. Наверное, и правда боюсь. Но не их, а неизвестности: вдруг сделаю что-нибудь не так, отчего все сразу поймут, что это я их убил. Разве мог я ожидать, что поступлю так глупо, как сейчас поступил – отвернулся и ушел?! Впрочем, разве я не убедил себя, что мне нечего бояться? Свидетелей нет. Кто докажет?! Все, надо идти поскорее исправлять ошибку. Пойду, скажу им, что сейчас же прикажу начать поиски».

     Приложив руку к щеке, со страдальческой миной и с мыслью: «Идея сослаться на зубы, кажется, совсем не плохая», он вышел из палатки.

     Друзья Писандра и не думали расходиться, в нетерпении ожидали стратега и очень обрадовались, снова его увидев.

     – О,.. эх, владыка как тебя прихватило-то!

     – Вот так поохотился. Продуло, видать.     

     – Аж покраснел: как болят-то – сочувственно заговорили они.

     – Ну, понятно теперь почему ему безразлично, что двое не вернулись с охоты.

     – Ему сейчас не до них, конечно.

     – Да, если зубы разболятся, то, бывает, света белого не взвидишь.

     – Вы правы, друзья – боль моя невыносима, – ответил Пифодор. – Но даже она не может заставить меня забыть о моих воинах. Однако я по прежнему считаю, что опасения ваши совершенно напрасны. Я же говорил уже, что они просто задержались. Такое бывает с охотниками. К тому же вы знаете, что они любовники, а влюбленные часто вообще времени не замечают. Я же их хорошо понимаю. Поэтому и не тороплюсь нарушать их уединение. Если вы не ревнуете, как говорите, то тоже должны их понять. Не старайтесь им помешать. Еще немного подождем и, если…

     – Подождем?! Да ты что, владыка?!

     – Куда ждать-то?! Нельзя больше ждать!

     – Мы боимся как бы беды какой не было! –  недовольно зашумели воины.

     – Да какая беда?! Что вы?! Враги-то все вон где! Вон там, за городскими стенами от нас спрятались! Кто на них, на Писандра с Клеархом, мог напасть?! Еще немного подождем, а если и тогда они не появятся, то, обещаю вам, я сразу распоряжусь начать самые тщательные поиски. Все, подождем еще немного, совсем немного! – последние слова стратег произнес тоном приказа и ушел в палатку. Уходя, он услышал за спиной:

     – Да что вы его слушаете?! Пойдемте! Надо начинать искать скорее.

     – Ты думаешь, так просто из лагеря выйти? Кто тебя пустит? А без разрешения могут за перебежчиков или дезертиров принять. Тогда вообще не поздоровится. Они ведь, стражники, долго разбираться не будут.

     «Потяну еще. Как можно, дольше. Сколько удастся», – подумал Пифодор.

     Но скоро ему сообщили, что вернулся конь Клеарха, но без хозяина и даже без сбруи и попоны.

     Всем сразу стало ясно, что Клеарх и, возможно, Писандр попали в беду. Пифодору пришлось незамедлмительно послать их разыскивать отряд всадников. С наступлением сумерек поиски завершились, не принеся никакого результата. Утром возобновились и ближе к середине дня в лагерь были привезены тела Писандра и Клеарха.

     Все решили, что те стали жертвой нападения аркадян, которые, скрытно находясь в тылу противника, стремятся истреблять небольшие группы вражеских воинов, рыскающих на захваченной территории с целью грабежа.

     Проститься с Писандром и Клеархом и оплакать их (существовал непременный обряд оплакивания усопших) пришли сотни воинов.

     Как ни опасался Пифодор выдать себя своим поведением, когда снова придется увидеть убитых им соотечественников, этого не произошло: он глядел на них также спокойно, как давно привык глядеть на трупы воинов, и удивлялся, что мог поддаваться непонятному страху в ожидании вновь увидеть мертвых Писандра и Клеарха.

     Когда же огонь и дым охватили на погребальном костре их обезображенные смертью тела, к нему, как во время возвращения с охоты, пришло торжественное, радостное чувство с легкой приятной задумчивостью, от сознания, что удалось-таки найти и уничтожить непосредственного убийцу сестер и матери, что основная часть возмездия уже осуществлена, и не будет больше так сильно мучить чувство вины за невыполненный долг.

     После окончания кремации, когда многие друзья Писандра и Клеарха стали совершать возлияния над их прахом, стратег тоже велел подать ему чашу с вином, причем непременно только с фалернским. Вылив ее содержимое на пепел, он проговорил:

     – Ну что ж, Писандр, ты просил угостить тебя фалернским? Видишь, я уважил твою просьбу, пусть и с небольшим опозданием.

     –Что,.. что ты сказал, владыка? – спросил стоящий рядом Теаген. – Ах да, он, в самом деле, любил фалернское. Это верно. Еще как любил.

     На следующий день, как и собирался, Пифодор велел высечь восьмерых оставшихся в живых участников расправы над его семьей. Он получал удовольствие, глядя на мучения своих ненавистных врагов и даже завидовал экзекутору, сожалея, что высокое положение стратега не позволяет заменить того на его рабочем месте. Видя как вздрагивают наказуемые при каждом ударе хлыста, он мысленно приговоаривал: «А им было еще тяжелее» и вспоминал ужасную сцену насилования матери и сестер, невольным свидетелем которой стал в детстве.

 

                                                                 

                                                                        32                                                  

 

     Через день после порки «ненастоящих телохранителей» к нашему герою обратился Стратон с просьбой дать ему возможность переговорить с ним наедине. Пифодор вздрогнул и растерялся: он интуитивно догадался, что пойдет речь о его причастности к убийству Клеарха и Писандра, хотя никак не мог предположить, что Стратон посмеет именно с ним поделиться своими подозрениями. В первый момент хотел отказать, сославшись на занятость, но быстро сообразил, что лучше выслушать Стратона, чтобы постараться разубедить его или, по крайней мере, выяснить, что тот задумал. Пифодор сам был очень заинтересован в необходимости сохранить содержание их беседы в тайне от других и поэтому отвел Стратона на середину большой безлюдной площадки для общевойсковых сходок, запретив следовать за ним другим своим телохранителям.

     – Тебе, конечно, известно, что мое прозвание в ученых кругах – Стратон Логик. Но я думаю, что меня можно назвать и Стратон Психолог, потому что в психологии я достиг не меньших познаний, чем в логике, – начал Стратон. Он действительно имел не малый авторитет среди ученых, беседам с которыми уделял так же много времени, как и изучению наук. – Частые упражнения сделали мой ум особенно мудрым, – продолжил он в манере говорить многих людей того времени, не упускавших возможности себя похвалить. – Именно это позволило мне понять кто убил их, Писандра и Клеарха.

     Сказав это, начальник телохранителей замолчал и теперь лишь вопросительно-испытующе глядел на стратега. Пифодор почувствовал, что Стратон ожидает от него вопроса кого же он подозревает, но побаивался задать такой вопрос и потому тоже молчал, а сам думал: «Да неужели и вправду он прямо мне скажет, что меня подозревает. Но ведь он же не дурак! Он не может не понимать, что это будет небезопасно для него. Возможно, он все-таки кого-то другого подозревает. Но кого же можно подозревать в убийстве Клеарха и Писандра, кроме аркадян? И для этого вовсе не обязательно обладать «особенно мудрым» умом. А вдруг он уже говорил с архонтом о том, что меня подозревает! И заручился его поддержкой. Потому такой смелый – вон как на меня смотрит. Ну ничего, пускай что угодно говорит – все равно никто не сможет доказать мою виновность».

     Частые самоубеждения с целью подготовить себя к подобным ситуациям не прошли даром: по крайней мере, пока наш герой держался с видимым спокойствием.

     – Что же ты молчишь, Пентакион? – наконец прервал молчание Стратон. – Значит, ты знаешь кто убил Писандра и Клеарха. Я и думал, что никому так хорошо не известно об этом, как тебе.

     – Я знаю только то, что знают другие – что их убили аркадяне. Неужели ты только сейчас догадался? Ну, тогда твой «особенно мудрый» ум не так уж быстро соображает.

     – Аркадяне?! – расхохотался Стратон. Его высокомерный, недоверчиво-многозначительный смех смутил Пифодора. Он снова стал заметно волноваться.

     – Да, аркадяне… Об этом же… все говорят… Клянусь Аресом, все говорят… Ты разве не слышал? – проговорил он неуверенно и сбивчиво ставшим почему-то хрипловатым голосом.

     – Ну, конечно, ты на это и рассчитывал – на то, что все на аркадян подумают. Скажи, Пентакион, – испытующе глядящие глаза Стратона еще более сузились, – зачем ты убил их? Зачем ты устроил резню своих же телохранителей?

     Пифодор был уверен, что сумеет спокойно встретить обвинение в убийстве Писандра и Клеарха, учитывая, что в последнее время больше не волновался при упоминании о них. Однако самообладание сейчас окончательно оставило его. Он чувствовал, что выглядит жалким, растерянным, испуганным. Хотел сделать вид, что мучают больные зубы, но не стал, понимая, что если сейчас приложит к щеке руку и изобразит гримасу боли, то это покажется собеседнику слишком нарочитым и неправдоподобным и только выдаст притворство, стремление скрыть таким образом волнение, которое вполне можно будет связать со страхом быть изобличенным в преступлении. Все же, хоть и запоздало, Пифодор нашел другой способ скрыть сильное замешательство – он расхохотался.

     – Да, Стратон, видно, ты совсем потерял голову от своей похоти! – произнес Пифодор сквозь деланный смех. – Явно ума лишился. Так повлияла на тебя потеря любовника? Да, видать, Писандр хорошим был любовником, раз ты переживаешь так его потерю.

     – Ума я нисколько не лишился. Да и не так уж он мне нравился, если честно. Просто всегда под боком был. Это очень удобно. У меня есть любовники куда лучше. Молодые. Правда, они в пехоте, далековато.

     – Да что ж ты раньше мне не сказал?! Я б тебе давно помог. Давай, найду тебе поближе службу к ним. Не хочешь в пехоту перейти?

    – Лучше о себе позаботься. О том, как в суде защищаться будешь. Плохо тебе придется – наш суд различий не делает между стратегом и простыми солдатами, если они сограждане. Положение твое плачевно: тебя ожидает смертная казнь. Не меньше. Единственно  кто  может тебя  спасти – это я. Да,

я – твой спаситель. Ведь я же могу и не дать ход этому делу. Никто и не догадывается, что убил ты. Один только я знаю. Все останется между нами, если хочешь. Но за это ты мне должен будешь оказать одну услугу.

     «Ах, вот у него что на уме! Вот он куда клонит», – понял Пифодор.

     – Ты говоришь так, как будто имеешь доказательства моей вины, – сказал он неожиданно для себя совершенно спокойно: самообладание стало возвращаться к нему. 

     – Конечно, имею. Неужели ты думаешь, что я решился бы говорить с тобой об этом, если б не понял, что ты полностью в моих руках?

     – И доказательтвом вины ты считаешь то, что я,.. я как бы,.. как бы краснел и волновался, когда ты говорил о них, о Писандре и Клеархе? Да ты просто не знаешь, что у меня зубы болят. У меня как раз тогда болели зубы. А когда сильно болят зубы, то и краснеешь, и морщишься, и ведешь себя так, что со стороны странным кажется.

     – У меня и в мыслях нет по облику человека судить о его виновности или невиновности. Как хороший психолог, я прекрасно знаю, что виноватый вид и у людей совершенно невиновных бывает. Меня возмущает то, что в судах часто внешний вид человека бывает достаточным основанием для того, чтобы отдать его на растерзание палачам. А под пыткой многие наговорить на себя могут. Но в случае с тобой это было бы справедливо. Потому, что ты, конечно, виноват. И ни какие зубы у тебя, конечно, не болят. А то, что ты хитришь, прикинулся больным зубами, это тоже тебя изобличает. Но не на этом я собираюсь строить обвинение. У меня кое-что повесомее есть.

     – Чтобы обвинить стратега в суде, тебе действительно нужны очень весомые доказательства. Показания свидетелей. Обязательно. Никак не меньше. Никаких просто подозрений, предположений суд в расчет принимать не будет.

     – Я это хорошо понимаю. Я же тебе сказал, что осмелился на такой разговор с тобой только потому, что ты теперь полностью в моих руках? Ты устроил резню своих соотечественников, сограждан, и думаешь,  нет свидетелей?!

     «Неужели есть?!» – вздрогнул Пифодор. Его бросило в жар. От волнения перед глазами поплыли какие-то небольшие яркие как искры пятна, в ушах зазвенело. Но тут же он успокоился, подумав: «Ну, какие там у него могут быть свидетели? Аркадские крестьяне только. Из тех, что не успели с остальными укрыться в городе. Возможно, прятались в кустах на другом берегу реки и наблюдали за нами. Удивительно, как они не напали на меня, обессиленного?! Трусы. Их, должно быть, прихватили кавалеристы наши, которые разыскивали Писандра и Клеарха. Но разве они могут быть свидетелями?! Кто им поверит?! Они же враги. Любой аркадянин мечтает об избавлении отечества своего от ненавистного Пентакиона – это же каждый понимает».

     – Ну и кто твои свидетели? – спросил стратег с пренебрежительной усмешкой.

     – Кони. 

     – Кто?! Кони?! Какие кони?!

     – Кони Писандра и Клеарха. Один, как ты знаешь, сам пришел. Другой, хоть и не вернулся, тоже может служить свидетелем.

     – Ах, так вот какие твои свидетели. Ах, так вот оно что! Так вот в чем дело! – расхохотался Пифодор. Теперь он смеялся не деланным, а самым искренним смехом, так, как уже давно не смеялся, от души. – Как же я раньше не замечал этого за тобой, Стратон?! Как же я мог доверить тебе командование отрядом, да еще моей охраны? Может, это только сейчас с тобой случилось… Нет, командовать отрядом тебе нельзя, конечно. Я тебя отстраняю. Да и в охране моей ты теперь не можешь служить. Переведу тебя сегодня же в пехоту, рядовым. Поближе к твоим возлюбленным.

     – Ты не сделаешь этого. А если сделаешь, то я пойду к архонту и все расскажу ему. Тогда не меня, а тебя отстранят. И в суд вызовут. И уж тогда тебе плохо придется, Пентакион. Тогда тебя смертная казнь ждет. Не меньше. Так что тебе стоит подумать, прежде чем что-то предпринимать против меня. Учти, я тоже начну быстро действовать.

     – Так давай же, Стратон поторапливайся! Только не забудь взять в суд своего свидетеля, раз ему есть что рассказать обо мне. Его ржание будет встречено аплодисментами. Да и собравшиеся в суде поржут вволю! – радостно воскликнул Пифодор, очень довольный, что миновала угроза быть разоблаченным, что нагнавший на него столько страха Стратон оказался всего на всего не в своем уме. Однако нашему герою сразу пришлось убедиться в ошибочности своего предположения и к великому своему огорчению понять, что кони Писандра и Клеарха, единственные очевидцы расправы над их хозяевами, действительно являются опасными для него свидетелями. Ему это стало ясно, когда Стратон напомнил о случае полугодовалой давности. Тогда Пифодор в сопровождении только отряда своих телохранителей выехал к одной из аркадских рек, туда, где, как говорил проводник, должен быть брод, и наткнулся на две сотни вражеских кавалеристов, оказавшихся совершенно беззащитными перед нападением внезапно появившихся всадников, потому что купались, оставив на берегу вместе с одеждой все свое вооружение. Пифодор поступил так, как поступил бы на его месте любой военачальник того времени. Взять купающихся врагов в плен он  возможности не имел, но и позволить себе пощадить их тоже не мог, так как хорошо понимал, что, когда встретится с ними в бою, то на конях и во всеоружии, они способны будут погубить много его воинов. Поэтому велел личной охране атаковать противника. Пятьдесят отборных коринфских воинов быстро перебили почти всех застигнутых врасплох аркадян. Даже умеющим хорошо плавать не удалось спастись, переплыв на другой берег, так как всадники легко настигали их на мелководье. Впоследствие этот успех все опять приписывали необычайной полководческой удачливости любимца Ареса Пентакиона.

     Коринфянам досталась тогда богатая добыча – дорогое кавалерийское вооружение и две сотни коней в полном снаряжении, привязанных к растущим на берегу деревьям. Все это победители не в состоянии были забрать. Каждый мог взять с собой одну, в лучшем случае, две лошади, привязав особым образом к своей. Так и сделали. Причем навьючили их трофеями. Но еще много ценной добычи оставалось не подобранной. В спешке коринфяне побросали эти доспехи, мечи, копья в воду, поодаль от берега, где было поглубже, в надежде, что их не заметят аркадские всадники, пять-шесть сотен которых должны были вскоре появиться здесь. Победители не хотели оставлять им и более сотни коней, которых тоже не могли взять с собою. Некоторые предложили гнать их в свой лагерь табуном. Однако тяжеловооруженные всадники, к тому же обремененные добычей, и вдобавок не имеющие специальной сноровки, не могли это сделать. Поэтому стратег приказал отпустить этих лошадей на волю, но прежде непременно освободить всех от снаряжения. Велел так поступить по той же причине, по какой сам впоследствие снял снаряжение с коней Писандра и Клеарха. В глазах подчиненных распоряжение стратега выглядело слишком странным: среди кавалеристов было не мало людей, которые любили, жалели лошадей, но не на столько, чтобы, подвергаясь опасности быть настигнутыми численно превосходящим противником, проявлять о них такую заботу. Когда Пифодор с телохранителями вернулся в лагерь, о происшествии у реки узнало все коринфское войско. Помимо того, что все выражали восхищение полководческим счастьем Пентакиона, многих позабавило необычайно жалостливое его отношение к лошадям. Пифодор знал, что даже сейчас иные вспоминают о ней, посмеиваясь. У него не было сомнений, что многие до сих пор помнят о том случае.

     – Там, где мы нашли убитых Писандра и Клеарха, – сказал Стратон, – мы нашли и снаряжение их коней. Мы были очень удивлены, что убийцы его не забрали. К тому же известно, что не были даже взяты и кони, что уж совсем удивительно. Конь Писандра сам вернулся, как ты знаешь. Мы увидали там и коня Клеарха: он пасся там. Но в руки нам не дался. Можно было предположить лишь, что на несчастных наших товарищей напали аркадяне. Но разве они могли не забрать коней? Ведь ты же знаешь, какая это ценность. Даже, если кони лишние, их все равно возьмут. Потому, что их можно хорошо продать. От такой добычи никто не отказывается.

     – Кони могли просто не даться аркадянам.

     – Да? А как же тогда те смогли снять с них снаряжение? Ну ладно, допустим, кони им не нужны были, допустим, они не хотели их брать, хотя это слишком, слишком маловероятно. Но тогда почему они не взяли дорогих уздечек, попон, переметных сум? А? Ведь это тоже можно очень хорошо продать. К тому же их легко взять с собою. Удивительно и то, что они не взяли ничего из вооружения убитых.

     – Может, аркадян просто что-то спугнуло. Поэтому не взяли. Не успели.

     – Спугнуло?! Что?!

     – Ну, какой-нибудь наш разъезд: может, неожиданно наш отряд конный появился.

     – Отряд! Разъезд! Что ты мелешь?! Ты же хорошо знаешь, что никаких разъездов наших там не было.

     – Ну, может, волки спугнули: тут волков не мало водится.

     – Ну и хорошие же у нас противники – волков боятся. Что же мы так долго победить их не можем, если они, вооруженные, волков боятся?

     – Их вполне могли спугнуть и разбойники.

     – Какие еще разбойники?! Разве ты не знаешь, что там, где идет война, разбойников нет? Они уходят. Им там делать нечего. Да если б они и были и если, правда, спугнули аркадян, которые, как ты говоришь, убили Писандра и Клеарха, то уж добычу они бы, точно, не забыли взять.

     – Ну, может, и не забыли бы. Но меня это мало волнует. Я-то причем тут? Я-то какое имею к этому отношение?

     – Самое прямое. Мне сразу это стало ясно, когда я вспомнил о твоей трогательной любви к лошадям. Только ты мог, отпуская их, несмотря на большую спешку, а ты, конечно же, очень спешил, позаботиться о том, чтобы их совершенно ничто не обременяло на свободе. В то же время именно ты не имел возможности забрать коней Писандра и Клеарха. Не имел возможности взять вооружение их. Не мог взять и снаряжение коней. Соотнеся все это с тем, что ты так старательно препятствовал тому, чтобы начать поиски Писандра и Клеарха, явно сильно волновался, краснел при упоминании о них, я понял, что ты и есть их убийца… Меня удивляет, что еще никто, кроме меня не понял это – то, что есть прямая связь между твоей необычайной жалостью к лошадям и найденным на месте преступления снаряжением лошадей Клеарха и Писандра. Может, потому, что просто многие не видели как ты подозрительно краснеешь и пугаешься, когда заходит речь о Клеархе и Писандре. А кто видел, как ты подозрительно ведешь себя, тот просто не придал этому никакого значения почему-то. Скорей всего людям просто не хватает сообразительности – не всем дано такое логическое мышление, какое у меня… Но зачем, зачем все-таки ты убил их, скажи мне? Эта загадка меня более всего интересует, заставляет докапываться до истины… Теперь подумай, Пентакион вот о чем. Неужели ты думаешь, что мне стоит труда сказать людям о том, что и так понятно и что погубит тебя?

     Пифодор пришел в ужас, убедившись, что Стратон действительно может доказать в суде его виновность. Тем не менее наш герой сумел вернуть в этот момент себе самообладание. Укрепиться духом заставило понимание того, что оказался в крайне опасном положении, что теперь уж точно не удастся избежать серьезного судебного разбирательства, что придется бороться за жизнь, а ее спасение будет во многом зависеть от того, как он сумеет держать себя – спокойно и уверенно или виновато-испуганно.

     – Какой ты бред несешь. Сущий бред. У тебя действительно помутнение рассудка, – произнес Пифодор так спокойно и уверенно, что Стратон явно смутился. Уже неуверенным, примирительным тоном тот проговорил:

     – Послушай, Пентакион, не беспокойся, никто об этом не узнает – я ручаюсь. Я никому не собираюсь рассказывать об этом, если ты выполнишь мою просьбу.

     – Я не намерен тебе уступать. Ты не сможешь меня запугать. Тем не менее мне хотелось бы узнать что ты хочешь от меня.

     – Назначь меня начальником конницы.

     – Ах, вот оно в чем дело! Вот почему ты все это затеял… Но ты рассмешил меня. Слишком многого ты хочешь. Да если бы даже я в самом дел был виноват и хотел бы задобрить тебя, я все равно не пошел бы на это – разве ты не знаешь, что Адронодор очень хороший военачальник. Если б я назначил тебя вместо него, то всех бы это слишком удивило, все решили бы, что я опасаюсь его соперничества в борьбе за славу.

     – Этот «очень хороший военачальник» очень хорошо оттесняет тебя. Скоро он займет твое место. Вот увидишь. Если я возьмусь из-за твоей несговорчивости засудить тебя, то он окажется моим невольным союзником. Ведь именно благодаря ему Совет безбоязненно отзовет тебя в Коринф на суд, зная, что командование армией перейдет в не менее надежные руки. Так что в твоих же интересах убрать его на другое, не столь заметное место.

     – Слушай, Стратон, если я такой страшный, убийца соотечественников, то почему же ты не боишься меня?! Ведь, значит, я и с тобой могу расправиться, как с Писандром и Клеархом. Повод для этого предостаточный – ты же стремишься разоблачить меня.

     – Не можешь. Нет, ты не расправишься со мной как с ними. Я совершенно уверен, что ты этого не сделаешь.

     – Почему ты так считаешь?

     – Потому что по своей натуре ты не преступник. Я тебя хорошо знаю. Знаю твой нрав – честный, добрый, благородный. Знаю тебя как человека, который очень чтит законы. Ты не убьешь соотечественника даже ради того, чтобы избавиться от разоблачителя.

     – Как же тогда понимать тебя? Ты обвиняешь меня в убийстве соотечественников и в то же время утверждешь, что я не могу быть преступником. Как же понимать тебя?

     – Очень просто. Ты знаешь, что убийство соотечественника – это большое преступление. И ты не пойдешь на него даже под страхом того, что тебя привлекут к опасному для тебя суду. То есть, мне бояться нечего. И все же ты можешь убить соотечественника. Даже не одного. Но чтобы ты пошел на такое, нужны уж очень сильные причины, даже сильнее, чем та, о которой я уже сказал… Я могу предположить только одно: Клеарх и Писандр нанесли тебе какую-то такую страшную обиду, которую простить невозможно. Но какую? Может, ты все-таки скажешь мне?.. Конечно, не скажешь. Я понимаю. Причины твоего преступления меня сразу заинтересовали. Вначале я подумал, что дело в зависти. Ты же знаешь, что у Писандра было много завистников. Вот я и решил, что ты убил Писандра из зависти к его красоте, успеху у женщин, мужчин. А с Клеархом расправился лишь как со случайным свидетелем. Но я сразу отмел такое предположение. Ну какой ты завистник? Ведь я же хорошо тебя знаю. Ну, может, и завистник. Но не настолько, чтобы убивать. Нет, тут что-то другое. Скорей всего они и вправду нанесли какую-то тягчайшую обиду тебе.

     – Ты тоже наносишь мне тягчайшую обиду, обвиняя в убийстве соотечественников.

     – Эта обида – ни что в стравнении с той, которую нанесли тебе они. Что это за обида, каковы причины твоего преступления более всего будоражит мое любопытство. Это-то и заставляет меня стараться докапаться до истины.

      – Но о выгоде ты тоже не забываешь.

      – Это уже второе. А на первом месте для меня всегда любознательность. Она-то и влечет меня к изучению наук, к стремлению узнать побольше всяких историй о людях. Так что можешь не сомневаться, я и в этой истории тоже докапаюсь до истины. Но,.. но могу и не делать этого, если ты согласишься исполнить мою просьбу.

     – И не надейся. Все, что ты сказал мне, это полнейший бред. Тебе не удастся запугать меня! Понял?! Все, разговор окончен! Пошел прочь!

     – Ладно, другого ответа я и не ожидал. Но через некоторое время, надеюсь, ты станешь разумнее. Даю тебе возможность подумать, Пентакион. Только учти, я долго не люблю ждать, – Стратон опять посмотрел пронзительно на Пифодора и, улыбнувшись то ли с усмешкой, то ли задумчиво, повернулся и зашагал прочь.

      Этот разговор действительно заставил Пифодора основательно, долго подумать. Ему хотелось поскорее вскочить на коня и умчаться подальше от коринфян. Однако он понимал, что это невозможно. Ведь за ним сразу же бросятся телохранители, которые в последнее время стали слишком бдительны благодаря впечатлению, полученному от недавней экзекуции над их товарищами. Если же он прикажет им оставаться на месте, а сам будет удаляться от лагеря, то те быстро сочтут его изменником и пербежчиком, настигнут и возьмут под стражу. Еще более удерживали от бегства незавершенное возмездие, а также сильные патриотические чувства нашего героя, уверенного, что никто лучше его не сможет защитить Коринф и созданную им державу от многочисленных врагов.

     Логика Стратона поразила Пифодора своей убедительностью. И все же он надеялся, что сограждане не дадут веры обвинениям, не подкрепленным свидетельскими показаниями, причем обвинениям, направленным против него, прославленного стратега, любимца коринфского народа. Потому решился ни в чем не уступать шантажисту. Тем не менее в глубине души все же предполагал, что со временем придется сделать ему какие-то уступки. Однако необходимо будет постараться умерить его желания.

     Стратег оставил Стратона командовать отрядом телохранителей. Более того, он невольно стал вести себя с ним учтивее, чем обычно, хотя и понимал, что таким образом косвенно подтверждает его подозрения.

     Со страхом Пифодор ожидал, что тот вот-вот напомнит ему о своей просьбе. Но прошло уже не мало времени, а он все еще не сделал этого. Если и говорил с ним, то всегда о чем-нибудь другом. Однако когда Стратон смотрел на стратега, на его лице часто появлялась какая-то загадочная улыбка. Пифодор догадывался, что он почувствовал свою власть над ним, упивается этим чувством и потому пока готов довольствоваться лишь таким вознаграждением за шантаж.

     Когда снова начались активные боевые действия, Пифодор совершенно забыл на некоторое время об угрозе разоблачения в убийстве соотечественников.

 

                                                                   33

 

     Орхамен и Мантинея были наконец взяты. Появилась возможность доложить в Коринф об окончательном завоевании Аркадии и получить разрешение на продолжение запланированной военной экспедиции.

     Пентакион с войском вторгся в Мессению. Здесь ему пришлось столкнуться с объединенными армиями мессенцев и спартанцев. Пифодор ожидал этого, хотя и знал, что те злейшие враги друг друга. Перед угрозой вторжения страшного непобедимого Пентакиона объединились даже они.

     В описываемое нами время спартанцы были далеко уже не такими, какими были хотя бы лет сто до этого, когда еще действовали знаменитые суровые законы легендарного Ликурга, сделавшие из лакедомонского общества могучую несокрушимую военную машину. Теперь Спарта ничем не отличалась от обычных греческих городов-государств и не обладала самой боеспособной эллинской армией.

     Войско Пифодора разгромило противников, более чем вдвое превосходящих его по численности, после чего те уже не помышляли не о чем другом, кроме как об обороне собственных городов. Пентакион, несколько посрамленный слишком долгим топтанием под стенами некоторых аркадских городов, снова доказал всем, что не утратил способности одерживать блестящие победы. Воодушевленные его новым большим успехом многие коринфяне вновь пожелали принять участие в грабительском походе, и Пифодор получил значительное подкрепление.

     Победоносные военные действия и большие территориальные приобретения заявили о значительно возросшей мощи Коринфа, что позволило наконец покончить с продолжительной изоляцией его по отношению к окружающим полисам. Один из них, Аргос, пожелал заключить с ним союз. Правда, своих представителей для выполнения этого поручения аргивяне отправили не в столицу соседней державы, а к Пентакиону, полагая, что тот сделался на столько могущественным, что теперь не Совету, а ему принадлежит реальная власть в Коринфе. Впрочем, так поступили они главным образом потому, что старались ускорить свое вступление в войну и участие в разграблении богатой Мессении.

     Пифодору сообщили о прибытии посольства, когда он находился в своей новой палатке, ничуть не уступающей настоящему царскому шатру, захваченной вместе с другой добычей в последнем сражении. Узнав откуда гости, он пришел в такое смятение, в какое не пришел бы даже при неожиданном вражеском нападении. Пифодор испугался, что кто-нибудь из аргивян узнает его. Поэтому он не сразу принял послов, а какое-то время психологически настраивался к неприятной встрече, готовясь сделать вид, что совершенно никого из них не знает.

     Наконец стратег разрешил впустить послов. Их было трое. Двое оказались действительно вовсе незнакомы нашему герою, но третьего Пифодор видел не раз на улицах Аргоса. Он запомнился ему своеобразной походкой – ходил широким шагом, грузно припадая на выставляемую вперед ногу, а также тем, что удивлял сходством лица с изображением какого-то древнего героя на мегарской золотой монете, бывшей в обращении и в Аргосе. Узнанный аргивянин всегда при встрече, как помнилось нашему герою, проходил мимо с угрюмым видом, поглощенный мыслями, и, глядя себе под ноги, и вряд ли замечал Пифодора, а потому вряд ли мог его запомнить. Стратег подумал об этом и сразу успокоился.

     Аргивяне предлагали прислать в помощь тысячу воинов.

     «Вот оно что, – подумал Пифодор. – Когда я с таким трудом завоевывал Аркадию, они выжидали. Теперь же, когда пришло время собирать урожай на ниве моих побед, они тут-то как раз и объявились. Как это называется у нас? «Чужими руками каштаны из огня вынимать», – не так ли. Вообще-то могли бы мне помочь мессенские города брать. Такому сильному союзнику я, конечно, был бы рад. Все-таки это не какой-то там Флиунт, букашечный. Но,.. но я вынужден отказать им, как ни трудно мне это будет сделать. Ведь из этих тысячи их воинов, по крайней мере, человек двести меня хорошо знают – с кем в эфебах служил, с кем в гимнасии и палестре занимался. Да среди них могут быть Полиэвкт и Аристон. А их уж точно я не смогу обмануть – они же мне как братья. Как хорошо, что аргивяне прислали послов ко мне, а не в Коринф. Только поэтому именно я и могу решить этот вопрос, решить так, как мне выгодно. Впрочем, думаю, что Совет тоже отказал бы им, учитывая то, что война-то заканчивается уже. А если ответил бы согласием, то это для меня было бы смерти подобно. Как бы мне отказать им так, чтоб это не имело плохих последствий для Коринфа?»

     Отказывая аргивянам, Пифодор испытывал чувство опасения, зная о случаях, когда отвергнутое предложение помощи приводило к войне между государством, предложившим ее, и государством, отказавшим. Чтобы смягчить обиду, нанесенную отказом, он разрешил аргивянам занять те спорные пограничные аркадские территории, которые они считали своими. Причиной такого решения коринфского стратега являлось не только опасение приобрести сильного врага, но и желание как-то отблагодарить Аргос за то, что он когда-то его приютил.

      По окончании переговоров Пифодор пригласил послов на пир, который собирался задать в честь их приезда. Однако они отказались, сославшись на то, что намерены немедленно отправиться в обратный путь.

     «Обиделись все-таки», – с огорчением подумал стратег. Но, словно угадывая его мысли, один из послов сказал:

     – Клянусь Дионисом, мы отклоняем приглашение не потому, что желаем таким образом выразить свою неудовлетворенность переговорами, – напротив, мы считаем их очень даже успешными, ведь ты вернул нам наши территории, – а потому, что действительно хотим поскорее двинуться обратно, чтобы успеть проделать больший путь сейчас, когда спала жара.

     Пифодор вышел из палатки проводить гостей. Он успел отойти лишь на несколько шагов от нее, как вдруг услышал сбоку очень знакомый удивленный и восторженный голос:

     – Пифодор! Пифодор! Вот это да! Да никак это ты?! Вот это встреча! Эк тебя занесло куда! Так вот теперь ты где!

     Нашего героя выручила реакция, а, возможно, и то, что подсознательно  он был готов к таком моменту, так как, наверное, не зря психологически настраивался перед приемом послов. Он не только не обернулся на восклицание, но даже не вздрогнул и внешне спокойно продолжал идти рядом с послами навстречу к подводившим коней их слугам.

     Окликнувший его голос принадлежал Полиэвкту. Едва он прозвучал, как за спиной Пифодора раздался дружный хохот. Пифодор понял, что смеются его телохранители. Один из них сказал:

     – Какой же это тебе Пифодор?! Это Пентакион, наш стратег.

     – Кто?! Он – Пентакион?!.. Пентакион?! Да вы что?!.. Нет! Не может быть! – еще более изумился Полиэвкт.

      Опять раздался хохот.

      Пифодор продолжал обмениваться с послами любезными фразами, какими должно обмениваться высоким представителям дружественных государств, но все существо его было поглощено ощущением присутствия Полиэвкта. Как ни боялся он этого присутствия, как ни старался показать, что совершенно не знает окликнувшего его аргивянина, он испытывал непреодолимое желание взглянуть на него хотя бы, как говорится, краешком глаза. Наконец не выдержал и повернул голову так, словно желал просто посмотреть в сторону, на самом же деле, чтобы угловым зрением постараться увидеть Полиэвкта, голос которого слышал сзади себя. Но он увидел там только своих телохранителей. Когда же снова поглядел на послов, те уже сидели на конях и их кавалерийская охрана пристраивалась за ними.

     Один из аргосских всадников, словно нарочито подъехал слишком близко к нему. В первый момент Пифодор обратил внимание на мощного мускулистого скакуна в богатом нарядном снаряжении, на красивые дорогостоющие доспехи воина и лишь потом между нащечниками бронзового шлема с высоким гребнем узнал лицо Полиэвкта. Произошло то, что на языке театралов называется «немая сцена». Оба смотрели друг на друга так, как могут смотреть друг на друга только давно не видевшиеся родные люди, которые необычайно рады неожиданной встрече. Казалось, они вот-вот бросятся обниматься. Полиэвкт даже уже приподнял ногу, собираясь соскочить с коня. Но Пифодор вовремя отвел взор от него, старательно изобразив, что незнаком с ним и лишь случайно задержал взгляд на нем.

     Полиэвкт не один раз оглянулся, пока вместе с послами, их охраной ехал через площадь для войсковых сходок и не скрылся с ними среди палаток, двигаясь к выходу из лагеря.  

   

                                                                       34

 

     На другой день у Пифодора со Стратоном снова состоялась уединенная беседа.

     – Ну что, Пифодор, надеюсь, ты наконец достаточно осознал, что у тебя нет другого выхода, кроме как выполнить мою просьбу и назначить меня начальником кавалерии? – спросил Стратон.

     – Ни за что я этого не сделаю. Не надейся. И больше не смей обращаться ко мне с такой несуразной и наглой просьбой. А по поводу твоей шутки скажу – мне тоже смешно: надо же, как обознался тот аргивянин. Вот уж действительно поверишь, что есть двойники, – рассмеялся Пифодор, но смех получился каким-то явно фальшивым.

     – А почему ты думаешь, что я пошутил? И в мыслях не было. Тот аргивянин, конечно, не ошибся – ты и в самом деле Пифодор. У меня нет сомнений, что ты совсем не тот, за кого себя выдаешь.

     – Я за кого-то себя выдаю?! Да ты рехнулся что ли?! Я всю жизнь свою Пентакионом был и больше ни кем другим.

     – Может, ты не только от своего имени собираешься отказаться, но и от отца своего, а, Пифодор, сын Аристея?

     Наш герой опешил. «Откуда он узнал?! От Полиэвкта?!» – с ужасом подумал Пифодор. Тем не менее, как ни был он ошеломлен, ему удалось сохранить самообладание и выглядеть спокойным. Даже хотел сказать: «Какую чушь ты несешь?! Еще пуще прежнего! Но не думай, что тебе удастся запугать меня!» Однако промолчал, опасаясь, что речь подведет его сейчас также, как и смех.

      – Представляю как ты удивился, что я знаю, хотя и делаешь вид, что не удивлен, – продолжал Стратон. – Ты не дооценил мою способность тонко логически мыслить. Помнится, даже посмеялся над нею. А ведь только именно благодаря моему острому пытливому уму я и  догадался кто ты есть на самом деле.

     В этот момент Пифодор сумел полностью овладеть собою и продолжил разговор, не только сохраняя спокойный внешний вид, но и обретя достаточно спокойное душевное состояние.   

     – Ну и как твой острый пытливый ум додумался до такой глупости? – произнес он насмешливым, равнодушным тоном, как бы даже нехотя, на самом же деле очень желая узнать как Стратону удалось проникунуть в его тайну.

     – Все смеешься? Сейчас перестанешь смеяться. Узнай же. Я расскажу как догадался. Очень сильное сходство, способное так сбить с толку человека, как того аргивянина, слишком мало вероятно. Конечно, он не ошибся – ты действительно Пифодор, и он видел тебя в Аргосе, похоже даже близко знал. А именно в Аргосе особенно много наших изгнанников. Больше всего козней от бывших аристократов к нам и идет оттуда. Легко догадаться, что ты один из выживших их сыновей, засланный к нам лазутчик. Понял же я, что ты сын Аристея, потому что слышал как тот аргивянин, который тебя окликнул, сказал своим, когда садился на коня, что ты очень похож на сына Аристея. Можно, конечно, восхищаться твоей ловкостью, способностью блестяще выполнять возложенное на тебя такое сложное задание. Хвала богам, что ты не довел его исполнение до конца!

     – Стратон, да ты что, и вправду спятил? Да ты только подумай что ты говоришь. Разве может быть стратегом государства враг его? Разве такое было где-нибудь, хоть когда-нибудь? Если я действительно тот, кем ты меня считаешь, то почему же я до сих пор не совершил олигархический переворот. Ведь у меня для этого такие возможности, что лучше не придумаешь. Мне сделать это – раз плюнуть. Я мог это сделать уже давно. Почему же я до сих пор не воспользовался такой прекрасной возможностью? Почему я, способный легко погубить коринфскую демократию, всячески ее оберегаю? Даже чуть жизнь за нее не отдал?

     – Да потому, что ты предал своих. В самом деле, зачем тебе приводить к власти бывших аристократов, когда у тебя и в демократическом Коринфе житье такое, что любой аристократ позавидует. Ты же наверняка понимаешь, что еще неизвестно, будешь ли ты первым человеком в государстве при новой власти.

     – Эк, закрутил как! Какую чушь ты несешь! И кто тебе такое прозвание дал? Оно тебе совсем не подходит? Ты заслуживаешь другое: «Стратон Фантазер» а не «Логик». Выдумываешь хрень какую-то и сам веришь в нее. Есть такие люди. Говорят, это болезнь такая.

     – Логика тебе не нравится моя? Это понятно. Еще бы тебе она нравилась! Она же изобличает тебя. Да если хочешь знать, только благодаря моей логике ты еще не в оковах. Может, и жив-то лишь благодаря ей.

     – Вот как, – усмехнулся Пифодор.

     – Неужели ты думаешь, что если бы я не сообразил, что ты не представляешь опасности моему отечеству, я бы стал тут вести с тобой такие беседы? Да я бы сразу к архонту побежал и тебя бы вмиг под стражу взяли. Пока же никто, кроме меня не знает о твоей тайне. Но если ты и дальше будешь таким несговорчивым, то тогда я буду вынужден все рассказать архонту.

     – Ну, давай, беги, беги – говори архонту. Хоть кому говори. Пусть все над твоей дурью посмеются, – произнес наш герой твердо и спокойно, хотя страшно боялся, что шантажист еще кому-то, особенно архонту, расскажет о своих подозрениях и будет доказывать его виновность той самой логикой, которой похвалялся и которая действительно казалась вполне убедительной. Опасения Пифодора были небезосновательны: он знал как высоко ценится среди греков хорошая логика, знал, что в любом собрании, в любом суде логические доказательства всегда имеют очень большой вес. Тем не менее, он смело делал вид, что совершенно не боится никаких попыток Стратона разоблачить его, надеясь вызвать таким образом у шантажиста сомнение в своей правоте, подорвать в нем уверенность. Этот расчет оправдал себя: тот стал говорить сбивчиво, неуверенно и вскоре вынужден был прекратить разговор. Правда, напоследок еще раз напомнил, что не намерен долго ждать исполнения его просьбы.

    

                                                                      35

 

     Хотя еще предстояло взять города Мессении, ни у кого уже не было сомнений, что казавшаяся многим бесперктивной авантюрой компания, конечной целью которой было завоевание Мессении, победоносно завершится.

     Поначалу по мере продвижения коринфского войска в эту область, казалось, что так и будет. Мессенцы и не помышляли более о том, чтобы противостоять Пентакиону в открытом сражении, а вверили свою судьбу крепостным стенам городов, которые успели хорошо подготовить к обороне. Через глашатаев Пифодор призывал противников к сдаче, обещая им сохранение жизни, свободы, значительной части имущества и государственного устройства. Мессенские перебежчики сообщали, что многие их соотечественники готовы сдаться, наслышанные о великодушии Пентакиона, и склоняют к этому других. Все же среди местного населения возобладало желание продолжать сопротивление. Тем не менее, учитывая сильные пораженческие настроения, Пифодор не сомневался, что недолго придется ждать успешного завершения компании. Но оказалось, что рассчитывать на скорую победу еще слишком преждевременно. Достичь ее воспрепятствовало вмешательство Македонии. Ее царь Антигон Третий Гонат хорошо понимал, что гегемония Коринфа на Пелопонессе является главным препятствием на пути восстановления македонского господства на этом полуострове, имеющем исключительно большое стратегическое и экономическое положение. Ослабленная происшедшим несколько лет назад опустошительным вторжением галлатов, вынужденная отражать частые нападения северных воинственных варварских племен  Македония пока не имела достаточно сил для возвращения утраченных в Греции территорий. Но Антигон вел активную тайную деятельность, направленную на ослабление наиболее сильных полисов и антимакедонских партий. Он засылал лазутчиков в Аркадию, которые подстрекали ее жителей к восстанию против захватчиков. Оно стало возможным только благодаря тому, что здесь сохранилось немалое количество годных к военной службе мужчин, поскольку Пифодор большинство жителей взятых городов не разрешал ни продавать в рабство, ни убивать, ограничивая алчность своих солдат лишь грабежом имущества, в которое, правда, входили и рабы.   

     Метяжи произошли в пяти аркадских городах. Коринфские гарнизоны были изгнаны или перебиты. Одному, находящемуся в Орхамене удалось укрыться за стенами акрополя и держать оборону до подхода армии Пентакиона, который спешно вернулся в Аркадию. Он снова столкнулся здесь с упорным мужественным сопротивлением, причем совершенно иного характера, чем прежде, которое вполне можно было бы назвать партизанским. Повстанцы устраивали всякого рода засады, захватывали обозы, нападали на небольшие отряды. Иногда атаковывали и крупные, даже основную часть коринфского войска, но после первого же своего неожиданного натиска быстро уходили вглубь труднодоступной хорошо знакомой им местности, чтобы выждать благоприятный момент для нового нападения.

     Пифодору пришлось учиться действовать в новых, совершенно непривычных для него условиях ведения войны. Он с честью для себя справился со сложной задачей. Ему удалось выработать свою очень эффективную тактику, с помощью которой уверенно полностью подавил восстания, как ни старался воспрепятствовать этому македонский царь.

     Затем снова вторгся в Мессению и довольно быстро овладел ею, так как воюя с повстанцами, научился не только бороться с партизанским движением, но и успешно с небольшими потерями штурмовать города. Быстрому достижению победы способствовала и позиция Спарты, которая на сей раз не поддержала мессенцев.

     Сограждане вызвали Пентакиона в Коринф для воздания ему подобающих почестей или, как тогда говорили, для прославления.

     Едучи в столицу созданной им державы и видя какую обширую территорию сумел завоевать, наш герой испытывал чувство упоительной гордости и думал, что вполне может считать себя добившимся исполнения заветной мечты, взлелеянной им еще с детства, мечты стать выдающимся полководцем, завоевателем.

     В Коринфе опять ликующие толпы осыпали его цветами и восхвалениями, усыпали цветами и путь ему. Не жалели при этом и вина, которое лили на мостовую перед стратегом, въезжающим в город и скачущим по улицам. Под звуки флейт люди пели: «Славься, славься!» В храме Ареса жрецы в присутствии прославляемого стратега и представителей местной элиты совершили  богатые жертвоприношения из состава военной добычи, вознося в молитвах благодарность богу за ниспосланные победы. Люди менее знатные молились в это время во дворе святилища, а кто не уместился в нем, за оградой.

     Благодаря доставленным из Мессении трофейным богатствам были устроены двухдневыные всенародные гуляния с щедрыми пиршественными угощениями на главной площади города.

     Среди коринфян возобладало желание продолжить эксплуатировать полководческий талант Пентакиона и мощь его наемной армии, которая сама должна была добывать огромные средства на свое содержание и бездеятельность которой слишком дорого обходилась государственной казне. Люди видели явную выгоду от успешной захватнической экспедиции. Пусть далеко не все вернулись из нее с хорошей добычей. Зато цены на рынках значительно снизились – и на хлеб, и на ремесленные изделия и на рабов. Бедноты стало заметно меньше. Кроме того, столь ощутимого улучшения благосостояния коринфян удалось достигнуть с минимальными потерями для них, ведь победа была одержана преимущественно силами наемников. Продолжению агрессивной политики Коринфа способствовал и подъем патриотических настроений его граждан, мечтавших о том, чтобы их держава стала еще обширнее и могущественнее, даже, возможно, не уступающей великим заморским царствам. Причем столь амбициозные надежды многим казались вполне выполнимыми, если войском будет по-прежнему командовать непобедимый Пентакион, опирающийся на тоже незаурядный стратегический талант начальника конницы Адранодора.

     Новым объектом для нападения была выбрана Спарта. Основная часть наемников Пентакиона как раз поблизости от нее, в соседней Мессении, находилась на отдыхе.

     Получив приказ вторгнуться в Лаконию, Пифодор огорчился, поскольку неоднократно через посланцев заверял спартанцев, что не имеет цель завоевывать эту область. Теперь же, выполняя решение Коринфского Народного Собрания, ему предстояло стать коварным обманщиком. Тем не менее он вынужден был подчиниться.

     Но еще не успел Пифодор дойти с войском до пределов Лаконии, как получил из родного города письмо, сообщавшее, что Ахейский Союз по наущению македонского царя и, получив от него большую поддержку, напал на Коринфику, ополчение которой настолько уступает численно врагам, что не в состоянии оказать им сопротивление в открытом сражении, и все надежды соотечественников Пентакиона теперь только на то, что он успеет выручить их, осажденных в Коринфе. Пусть он, говорилось в письме, взяв с собой как можно больше воинов, – ведь врагов – несметные полчища, – спешит поскорее на помощь.

     Пифодор сразу повел свою рать на север. Он понимал, что писавшие ему послание члены Совета от большого страха назвали войско ахейцев несметными полчищами, но не сомневался, что с помощью царя им действительно удалось набрать болшую армию. Поэтому заботился об увеличении численности своей, для чего из каждого города, мимо которого проходил, забирал с собой половину гарнизона.

     Ахейцы были заранее предупреждены лазутчиками о приближении Пентакиона. Оставив под Коринфом две тысячи воинов, те двинулись ему навстречу.

     В отсутствие основных вражеских сил защитники города предпринимали упорные, но неудачные попытки снять осаду. Не увенчались успехом и попытки прорвать блокаду с помощью боевых судов в Крисейском заливе.

     Пифодор встретился с ахейской ратью на юге Коринфики. Он был не мало удивлен: оказалось, что войско врагов гораздо малочисленнее, чем предполагал – на тысячи две человек меньше, чем его. Видя это и помня о легких своих былых победах над ахейцами, Пифодор уже почувствовал себя победителем. Не посчитал даже нужным учесть, что теперь имеет дело не с тем стратегом, которого побеждал в прошлом, а с другим. Вопреки своему обыкновению повел себя в бою предсказуемо, прямолинейно: используя численное превосходство коринфской рати, стал стараться охватить противника с фланга, но ахейский стратег Исократ совершил неожиданный довольно рискованный маневр – перебросил в опасное место более половины кавалерии, прикрывавшей правый край его фаланги. Заметив это, Пифодор обрадовался, уверенный, что скоро враги будут опрокинуты там. Он не знал, что именно в том месте находятся лучшие ахейские воины. Им удалось выстоять, а получивший численное преимущество конный отряд сумел одолеть кавалерию Пифодора на другом фланге и зайти в тыл фаланги коринфян. Разгром их был полнейший. Воины, привыкшие только побеждать, искали спасения в бегстве. Вместе с ними таким же постыдным способом спасался и Пентакион, вынужденный расстаться с репутацией непобедимого полковдца.

     Многие его солдаты были убиты, многие пленены. Потери могли оказаться еще большими, если б победители не прекратили преследования, увлекшись грабежом захваченного обоза и также доставшимися им во владение селениями. Те еще не были разграблены, так как вторгшиеся в Коринфику войска продвигались к ее столице севернее этих мест.

     Убедившись в отсутствии преследования, Пифодор остановил бег своего коня и въехал на вершину холма. Стратега окружили спасшиеся с ним кавалеристы. Сюда же сходились измученные боем и бегством, перешедшие на шаг пехотинцы.

     Отсюда, с вершины холма, было хорошо видно, как толпы ахейцев входят в селения. Их жители, не успевшие укрыться за городскими стенами, несколько дней назад бежали навстречу Пифодоровой рати, а затем, следуя вместе с ней, вернулись домой, радостные, уверенные, что за спинами доблестных непобедимых солдат Пентакиона им можно ничего не бояться. И вот теперь захватчики со скотом гнали их в свой лагерь, нагруженных собственным скарбом, тоже ставшим добычей победителей. Селения, в которых побывали ахейцы, предавались огню. Поджигались и посевы. Дым поднимался над еще недавно красивой цветущей местностью.

     Пифодор глядел на все это с большим чувством горечи в душе и жгучей досадой на себя за то, что позволил себе столь легкомысленно недооценить противника. Ему пришлось признать, что привычка к победам сделала его излишне самоуверенным. Теперь же, получив горький урок, он снова, как и прежде, с сознанием всей меры своей ответственности за судьбу отечества, сосредоточенно и проницательно оценивал ситуацию, обдумывал разные варианты возможных действий.

     Дымовая завеса заволокла значительную часть озираемого им пространства. Поэтому стратег выслал лазутчиков следить за передвижением вражеских воинов. Ближе к вечеру ему сообщили, что все ахейцы вернулись в свой лагерь и пируют, празднуя победу.

     «Вот вы мне и попались», – подумал Пифодор и окинул взглядом остатки своей армии. Не более двух тысяч воинов расположились на склоне холма и  у его подножия. Кто сидел, кто лежал. Одни угрюмо молчали, другие смеялись, весело переговаривались. Глядя на этих последних трудно было поверить, что совсем недавно они пережили страшную трагедию. Именно то, что им удалось выжить в ужасной резне и делало их такими радостными. Многие были в крови. Иные сняли шлемы, другие оставались в них. Отражая лучи предзакатного солнца, каски рыжевато блестели. Гребнистые султаны их шевелили дуновения ветра. Жалкое зрелище разбитой армии оживляли веселые лица многих солдат и красивые блестящие бронзовые доспехи. Но более обращали на себя внимание сотни круглых щитов. Они лежали между воинами, большие, выпуклые, с рисунками, надписями или перевернутые и напоминающие тазы. От их множества рябило в глазах.

     «Ну, молодцы. Правда копий ни у кого нет. Зато щиты у всех –  хорошие воины. (Примечание: у древних греков считалось большим позором для воина потерять в бою щит. Хороший воин старался в любом случае сохранить его). И мечи, кажется, тоже у всех есть», – отметил про себя Пифодор. Он велел единственному уцелевшему трубачу играть построение.

     Услышав знакомый сигнал, все сразу встали и быстро, даже с какой-то радостной готовностью, выстроились шеренгами у подножия холма. «Ну, наш задумал что-то, не иначе». – И то верно: он не привык к тому, чтоб его би- ли. – «Он накажет их, клянусь Аресом, хорошо накажет», – такие разговоры слышались в строю.

     Пифодор устроил смотр своему ставшему в четыре раза меньше войску (впрочем, получить точное представление о потерях было пока невозможно, так как много коринфских воинов разбежались куда глаза глядят, не зная где находится их стратег). Оказалось, что почти половина стоявших в строю солдат – легкораненые (имевшие более тяжелые ранения не могли спастись).

     Пифодор велел воинам отправиться в ближайшие кустарники за хворостом и разжечь много костров на склоне этого холма, чтобы убедить ахейцев, которые могли видеть здесь большое скопление коринфян, что те собираются устроиться тут на ночлег и более ни о чем другом не помышляют. Когда костры запылали во множестве, он с неранеными воинами двинулся в лагерь ахейцев, но не прямо, а, обходя холмы, рощу, виноградник, за которыми враги не могли их видеть. Помогала коринфянам маскировать свое передвижение и задымленность местности.

     Они остановились лишь когда облака на западном небосклоне побагровели, и начали сгущаться сумерки. Коринфяне притаились за холмом. На соседнем холме, таком же широком, отстоявшем от этого не более, чем на стадий, и располагался вражеский стан, многолюдный, сверкающий огнями костров. Оттуда доносились мелодичные звуки флейт, смех, веселые крики. Не могло быть более удачного момента для нападения на лагерь ахейцев: уверенные в полной победе, совершенной своей безнаказанности, они беспечно пировали, и многие уже были изрядно пьяны, чему способствовало не только обилие отнятого у местных жителей вина, но особенно очень большая физическая усталость, ведь ахейцам пришлось сегодня и сражаться, и преследовать убегающего врага, и много ходить потом из селения в селение, занимаясь грабежом.

     Атака коринфян оказалась сокрушительна и неотразима. Им, уже успевшим хорошо отдохнуть, трезвым, не составило большого труда расправиться с пьяными, обессиленными, застигнутыми врасплох противниками. Напавшие учинили еще более кровопролитную резню, чем та, которой подверглись сегодня сами. Они стремились отомстить за свой позор и гибель товарищей. Ярость пифодоровых солдат усиливало то, что более половины вражеских воинов были варвары – галаты, карийцы, фракийцы, иллирийцы, мизийцы и др., до этого находившиеся на службе у македонского царя, которыми тот усилил ахейское войско: ненависть к македонянам и их наемникам была в то время в Греции очень велика. (Примечание: на службе у правителей всех крупных эллинистических государств находилось большое число наемников негреков. Греки же всех негреков называли варварами). Лишь немногим удалось спастись от резни и плена. Если б не сгустившиеся сумерки, то не ушел бы, наверно, никто.

     Воины Пифодора освободили из плена соратников и местных жителей. Причем последним возвратили отнятое у них добро. Победившее войско не осталось без добычи: было захваено много дорогого трофейного вооружения, пленных, лошадей. Коринфяне вернули и свое обозное имущество.

     Хотя Пифодор и торопился очень выручить осажденных соотечественников, он вынужден был задержаться здесь на двое суток, занимаясь кремированием своих погибших воинов. Их оказалось почти четыре тысячи. Никогда еще возглавляемое Пентакионом войско не несло таких больших потерь.

     В течение этих двух суток в коринфский лагерь продолжали возвращаться воины, которые спасшись от преследования ахейцев, оказались не в том месте, где сгруппировались бойцы, сумевшие под предводительством Пентакиона взять реванш за поражение. Стратег специально выслал всадников за такими заплутавшими воинами. Те были крайне изумлены, узнав о победе Пентакиона. Иные шутили: «Если победили наши, то от кого же драпали мы?»

     Осаждавшие Коринф ахейцы, получив известие о страшной катастрофе, постигшей основную часть их войска, поспешно отступили в область их союза. Но к этому времени они уже успели вывезти туда все награбленное на оккупированной территории – ничего из добычи не оставили.

     Пифодор возвратился в совершенно разоренную Коринфику. Хотя чествование его было обставлено гораздо скромнее, нежели в прошлый раз, соотечественники ликовали и благодарили его не меньше, а даже больше, чем тогда.

 

                                                                      36   

 

 

     Уже через два дня после празднования победы Совет велел стратегу снова идти походом на Лакедомон. Однако произошло неожиданное: всегда беспрекословно подчинявшееся Пентакиону войско вышло вдруг из повиновения и стало угрожающе кричать, уверяя, что ни с кем не собирается воевать, пока не будет возобновлена ежедневная выплата жалования солдатам и возвращен им долг. Наемники получали по две драхмы в день. Прошло уже почти три месяца, как эти выплаты прекратились. Коринфские власти рассчитывали расплатиться с армией предполагаемой лаконской добычей.

     Наемники угрожали разграбить город, если не будут выполнены их требования. Они вполне могли осуществить угрозу, так как уже находились внутри Коринфа и численно значительно превосходили его мужское население, способное оказать сопротивление. Ситуация напоминала начало армейского бунта. Положение усугблялось тем, что денег в государственной казне в настоящий момент было мало. Это может показаться странным, учитывая то, что полис недавно завоевал большие территории. Но он вел слишком дорогостоющую войну далеко от своих рубежей, что ему было не по силам. Дань же с захваченных разоренных государств пока невозможно было собрать. Правда, еще недавно деньги на оплату наемников имелись и даже на три месяца вперед. Однако в результате финансовых махинаций некоторых высокопоставленных лиц они были потрачены на другое. Даже долг храмам, из которых были изъяты средства на ведение военной компании, еще оставался невозвращенным. Большие надежды коринфские власти возлагали на добычу, взятую в последнем сражении – благо, она еще была неподеленной, поскольку стратег пока не разрешал ее делить, так как из-за нее в войске начались сильные раздоры, вызванные тем, что участвовавшие в нападении на ахейский лагерь солдаты требовали выплатить им большую долю, чем остальным.

     По приказу архонтов Пифодор передал все трофеи чиновникам, в обязанность которых входило в случае необходимости сбывать военную добычу. Произошло то, что происходило всегда, когда она продавалась спешно в больших количествах – многое пришлось уступить покупателям почти за бесценок. В результате выручка составила лишь сумму, какой едва возможно было покрыть задолженность не более, чем двум тысячам воинам. Власти Коринфа попробовали выйти из положения, использовав еще не совсем утихшие раздоры в войске. Архонты объявили, что расплатятся лишь с теми, кто участвовал в победном нападении на ахейский лагерь, которое как раз и позволило захватить добычу, а остальных наемников увольняют со службы в наказание за позорное бегство от неприятеля и за якобы уклонение от участия в контрнаступлении.

     Но войско не поддалось на такую уловку и только сплотилось.

     Между тем необходимо было торопиться пополнить численность аркадских гарнизонов, из которых Пифодор, двигаясь на помощь осажденным соотечественникам, забрал половину воинов. Однако все, кого он посылал, отказывались идти туда. Не действовали никакие просьбы, требования, увещевания, ни даже обещание выплатить жалование, задолженное, и на три месяца вперед. Правда, когда было обещено выплатить все это в двойном размере, и деньги начали выплачиваться, нашлось немало желающих пополнить аркадские гарнизоны. Однако они в конце концов отказались отправиться туда, так как остальные наемники стали угрожать убить их.

     Пифодор не узнавал своих солдат, всегда охотно, с радостью исполнявших любые приказы стратега, всячески старавшихся показать, что готовы служить ему, что любят его, а теперь упрямо непослушных, говоривших с ним недоброжелательно, грубо, а порой даже злобно.

     Пифодор обратился к Совету с просьбой разрешить отправить на гарнизонную службу в Аркадию триста резервистов. Пританы ему ответили отказом, причем возмущенно заметили: «Как ты, стратег, можешь просить об этом, когда город переполнен врагами и на счету каждый коринфский воин?!»

     Пифодор действительно недооценивал опасность сложившейся обстановки, поскольку верил, что продолжает пользоваться высочайшим, незыблемым авторитетом в наемной армии и скоро сумеет восстановить в ней порядок, что проявление мятежного духа у всегда дисциплинированных солдат не может быть продолжительным, а тем более ведущим к настоящему вооруженному бунту, что дальше угроз они ни в коем случае не пойдут.

     Пока ему и в самом деле удавалось удерживать воинов от агрессивных действий. Впрочем, в том, что те еще некоторое время продолжали сохранять благодушное отношение к местному населению была не только заслуга стратега. Этому способствоало также и понимание ими того, что они находятся на службе у коринфского народа, который обязаны защищать, а не обижать, понимание того, что именно местные жители являются их нанимателями, что только они утверждают на всеобщем собрании граждан принятые решения Совета о численности и денежном содержании наемников.

     Наемники никого не принуждали давать свое жилье им для постоя, а поселились в гимнасии и палестре, и в палатках, тесно поставленных на пустыре между крайними домами и западной городской стеной, пока не занятом строениями.

     Видя сколь миролюбиво по отношению к местному населению настроены наемники, многие коринфяне готовы были усомниться в достоверности слухов об их угрозе разграбить город и даже в том, что они действительно взбунтовались. Кроме того, было немало людей весьма довольных присутствием в Коринфе множества наемников, ведь они щедро тратили здесь свои деньги – то, что еще сохранилось у них от прежних выплат жалования, от доставшейся им мессенской добычи, а также от того, что успели прихватить от добычи, захваченной в последнем сражении с ахейцами – после этой победы, они отнюдь не остались без вознаграждения, так как деньги и разного рода драгоценные украшения, которые особенно любили носить варвары, успели забрать у убитых и пленных сразу после боя, пока основная часть трофеев не была сложена в специально отведенном месте, где, находясь под охраной, дожидалась решения стратега как поступить с нею – разделить между воинами такой, какая она есть, или пустить в продажу, чтобы вырученными деньгами выдавать жалование солдатам (как мы знаем, Пифодор вынужден был повременить с таким решением по причине раздоров среди подчиненных).

     Притоны, к радости их владельцев, были переполнены солдатами. Более состоятельные из них проводили время в домах гетер. Торговцы не беспокоились уже, что не удастся выгодно сбыть свой товар – число покупателей значительно увеличилось: наемников приходило на рынок едва ли не больше, чем коринфян. Особым спросом пользовались вина, хлеб, чечевица, горох, ячменные лепешки, рыба, венки из цветов. (Примечание: древние греки, как уже говорилось выше, верили, что тот, кто в венке, тот угоден богам. Поэтому старались надевать их при всяком подходящем случае – при совершении жертвоприношений, когда молились, на всех религиозных праздниках, на пирах и т.п. Цветы, венки, гирлянды из них были одним из самых ходовых товаров).

     Были довольны и жрецы – много наемников, не менее набожных, чем местные жители, обходили храмы, где совершали заклания и делали приношения кумирам.

     Однако росло недовольство остальных коринфян, которые не получали выгоды от присутствия в городе большого количества иноземных солдат. Завсегдатаи гимнасия и палестры досадовали на невозможность проводить тренировки в излюбленном месте. Многие боялись ходить по улицам, по которым разгуливали подвыпившие наемники.

     Все же большее недовольство у местных жителей вызывало то, что поднялись цены на рынках. У многих коринфян быстро иссякало то, что им удалось накопить благодаря успешной войне. Это вызывало огорчение, досаду и, конечно, озлобление против взятых на службу чужеземцев.

     Впрочем, кончались деньги и у наемников. От этого стало плохо всем коринфянам: теперь солдаты начали отбирать у торговцев то, что раньше покупали. Правда, обещали при этом отдать деньги за отобранное, когда получат задержанное жалование. Иные даже обещали вполне искренне. Но как только была перейдена грань дозволенного, и наемники снова испытали знакомую развращающую радость грабежа, позволяющего без всяких денег брать все, что желают, они стали совершать насилия чаще и чаще. Обещать вернуть деньги уже никому и в голову не приходило. Прибегали к грабежу теперь и те, кто имел еще достаточно денег для покупок, и те, кто был настроен прежде миролюбивее остальных. Тогда-то все коринфяне поняли, что наемники, и правда, бзбунтовались.

     Вполне естественно было в такой ситуации стремиться избавиться от присутствия иноземных воинов. Коринфские власти предпринимали всяческие попытки выманить их из города. Каких только хитростей не придумывали архонты, Совет, стратег и другие военачальники, но тщетно: любые обещания, просьбы, убеждения, призывы и даже клятвы наемники встречали дружным грубым хохотом и требованиями поскорее расплатиться с ними.

     О, как теперь коринфяне жалели, что впустили все войско в город! Впрочем, возможно ли было не впустить тех, кого чествовали как победителей и благодарили как своих спасителей? Учитывая несговорчивость наемников и отсутствие у государства достаточных средств для расплаты с ними, все коринфяне окончательно поняли невозможность избежать применения силы для вытеснения мятежников из города. Но было ясно и то, что полномасштабное боевое столкновение местных жителей с большим количеством очень умелых, испытанных профессиональных воинов, которых, конечно же, одолеть не сумеют, может привести лишь к одному – страшному бедствию всего коринфского народа. Снова соотечественники обратили с надеждой взоры на Пентакиона, способного с минимальными потерями одолевать значительно численно превосходящего противника.

     Пифодор уже немало раздумывал над тем, как будет командовать, если получит приказ повести ополченцев в наступление на мятежников, и чем больше раздумывал над создавшейся ситуацией и вариантами предполагаемых действий, тем все более явственно понимал невозможность победить. Не оставалось сомнений, что коринфян постигнет катастрофа, если они решатся начать вооруженную борьбу с наемниками. В самом деле, раз те стали врагами, то это враги, которые уже находятся в городе. Коринфян не защитят крепостные стены. Битва будет происходить на городских улицах. Исход ее определит не ум стратега, а обычный рукопашный бой. В нем, конечно, сильнее окажутся мятежники, поскольку имеют слишком значительный численный перевес, а также более выносливы и умелы в обращении с оружием, так как закалены долгой жестокой войной, победы в которой добывали в основном именно они, а не коринфяне. Пифодор хорошо знал своих воинов – и наемных, и резервистов. У него не было сомнений, что первые сильнее.

     У коринфян еще имелись бы какие-то шансы на успех, если бы взбунтовавшиеся, как это часто бывает, предавались необузданному всеобщему пьянству: уж тогда бы Пифодор, конечно, не упустил возможность стремительной атакой застигнуть их врасплох. Коринфские наемники не собирались отказывать себе в удовольствии обильно поглощать дары Диониса. Их оргии почти не прекращались. Но мятежники пировали сменяющимися группами в то время, как остальные, ожидая своей очереди, трезвые, были постоянно начеку. Пиры проходили внутри гимнасия и палестры. Воины возлежали кто на плащах, кто на воловьих шкурах, обычных подстилках солдат, кто просто на песке ристалища, кто сидел на ступенях колоннад. Портики с глухими наружными стенами, опоясывающие прямоугольные площадки, вполне могли сыграть роль оборонительных укреплений, превращая эти спортивные сооружения в небольшие крепости внутри города.

     Бунт быстро обрел черты организованного движения. Пифодор понимал почему это произошло. У наемников были постоянные лидеры – у представителей каждой области свой: у этолийцев – один, у акарнанов – другой, у беотийцев – третий и т.д. Они имели огромное влияние на земляков. Назначенные над наемниками коринфские военачальники только потому эффективно и командовали, что опирались на их помощь и авторитет. Теперь все коринфские военачальники были изгнаны из наемного войска и командование взяли в свои руки именно эти лидеры. Пифодор хорошо знал их и поначалу даже обдумывал способы их устранения, но скоро отказался от затеи, могущей спровоцировать начало боевых действий. Отказался от нее также и  потому, что близко знал тех людей, считал их героями и своими друзьями.

     Единственно что он счел возможным предпринять для подготовки к битве, которую стремился предотвратить, так это только то, что тайно разместил четыреста лучших воинов в домах, наиболее близких к расположению наемников, приказав им контратокавать их в случае необходимости, а жильцам этих домов дружно прийти к ним на помощь.

     Затем он выступил в Совете и в Народном Собрании, – на которое в театр пришли не более четверти коринфских граждан, так как одни находились в засадах, устроенных на мятежников, другие боялись покинуть свой дом, ожидая нападения наемников, – с призывом во что бы то ни стало расплатиться с войском. Его призыв вызвал у соотечественников удивление и возмущение. Многие стали обвинять стратега в пособничестве бунтовщикам и даже в стремлении с их помощью узурпировать свою власть в государстве.

     – Как можно расплатиться с ними, если нет денег?! – кричали ему.

     – Вы хорошо знаете, что деньги есть! Потому-то и злитесь на меня, что понимаете, что я имею ввиду! – отвечал им стратег.

     Авторитет Пентакиона среди соотечественников сразу упал. Он видел, что все смотрят теперь на него чуть ли не как на врага. Иные предлагали поскорее снять Пентакиона с должности и избрать срочно стратегом Адранодора, нового народного любимца, несмотря на молодость успевшего, как мы знаем, уже проявить недюженные полководческие способности. Но такие призывы не нашли широкой поддержки, поскольку большинство коринфян продолжали связывать свои надежды именно с Пентакионом, а сейчас даже более, чем раньше, потому что после выступлений его в защиту интересов бунтовщиков у многих сложилось впечатление, что он сохранил свое влияние на наемников и потому сумеет удержать тех от исполнения их угрозы захватить город. Все же в надежности Пифодора как главнокомандующего все очень сильно усомнились.

     Трудным положением нашего героя не приминул воспользоваться Стратон. Он напомнил ему о своем желании предать его суду, если не будет назначен начальником кавалерии. Впрочем, на сей раз заметил, что согласен в обмен за это получить тридцать талантов.

     – Но разве ты не утверждал, что интересы отечества для тебя на первом месте? – спросил его, усмехнувшись, Пифодор.

     – Утверждал.

     – Тогда почему же собираешься предать суду того, кто может спасти отечество?

     – А я, клянусь Аресом, не считаю, что ты можешь спасти отечество. Напротив, ты ведешь себя предательски. Разве не так? Я готов присоединиться к тем, кто ходит сейчас по улицам и кричит, требуя избрать стратегом Адранодора.

     Пифодор отмахнулся от Стратона, как от назойливой мухи, хорошо, как никто другой, зная теперь сколь велика опасность, нависшая над государством, и считая такой разговор сейчас совершенно бессмысленным.

     Среди наемников еще оставались люди, по-настоящему преданные Пентакиону. Один из них сообщил ему, что наиболее активная часть мятежников решила убить его, чтобы лишить коринфян хорошего командующего. После устранения своего самого опасного противника на пути к овладению городом, бунтовщики намеревались сразу приступить к его захвату. Не приходилось сомневаться, что все наемники поддержат их.

     Новость обескуражила Пифодора, поскольку людей, замысливших его убить, он знал как хороших своих друзей, в надежности которых не сомневался. Но еще более сообщение потрясло архонтов и членов Совета. До этого они почти не сомневались, что Пентакиолн хитрит – делает вид, что старается выполнять свои обязанности стратега, стремится защищать коринфян, однако в то же время тайно поддерживает мятежников, что, впрочем, неудивительно, ведь он тоже чужеземец и неужели не желает стать единовластным повелителем державы, кем его могут сделать наемники. Если же намерен им стать, то не может быть заинтересован в разграблении столицы и в гибели и порабощении ее жителей. Стало быть, не допустит этого. Теперь же они почувствовали себя и свои семьи совершенно беззащитными перед надвигающейся страшной бедой.

     Немедленно началось совещание Совета с целью найти спасительный выход из положения. Все предлагали поскорее расплатиться с наемниками. Но разве имелись для этого средства? Конечно, имелись. О том знал любой коринфянин. Однако никому не хотелось говорить и даже думать об этом. Теперь с лихорадочной поспешностью пританы приняли решение по вопросу, который не раз обсуждали, обсуждали шумно, беспорядочно, с взаимными обвинениями в политической недальновидности, не в силах прийти к единому мнению. Вопрос этот заключался в том, откуда взять деньги для уплаты долга наемникам. Нельзя было надеяться удовлетворить их требования за счет населения завоеванных областей: возможно ли ограбить тех, кого уже ограбили? Оставалось одно из двух – взять средства из храмов, как это уже было сделано при подготовке военной экспедиции в Аркадию и Мессению, или взять из личных сбережений коринфян. Решиться и на то, и на другое было слишком не просто. Брать взаймы у небожителей допускалось лишь в чрезвычайных случаях и очень редко. Конечно, сейчас был самый что ни на есть чрезвычайный случай, однако не так давно из святилищ уже изымались огромные средства. Нынешнее надвигающееся бедствие считали следствием гнева богов, мстящих за то, что их сокровищницы были потревожены тогда, когда для этого не было крайней необходимости.

     Совет постановил обложить жителей Коринфа внеочередным очень высоким налогом. Чтобы такое решение обрело законную силу, оно должно было быть утверждено Народным Собранием. Но его созвать не успели – в тот же день мятежники приступили к захвату города.

     Они ринулись в наступление одновременно из трех мест своего расположения. Однако бывшие в засаде коринфские воины не оказались застигнутыми

врасплох. Поддержанные жильцами находящихся поблизости домов, они вовремя дружно и неожиданно для мятежников контратокавали их, так и не заметивших до этого, что в ближайших зданиях скрываются отряды гоплитов. В трех местах города завязались ожесточенные бои. Даже женщины храбро приняли в нем участие. Они забрались на крыши и швыряли во врагов черепицей. Быстро вооружившись, со всех концов Коринфа спешили на помощь своим остальные резервисты. Мятежники никак не ожидали встретить такой мощный отпор. Обескураженные, потеряв более трехсот товарищей убитыми, они вынуждены были отступить. Потери коринфян составили приблизительно такое же число.

     Пифодор радовался вместе с соотечественниками замечательной победе. Однако он хорошо понимал, что достигнута она в первую очередь благодаря устроенным им засадам, в которых использовал силу отборных воинов, –  теперь же их стало почти вдвое меньше, – понимал, что новое наступление наемников отразить не удастся, так как возможность придумать еще какую-нибудь удачную стратегическую хитрость в данных условиях исчерпана, фактор неожиданности уже не будет на стороне защитников города и разгром их неминуем. Однако большинство коринфян так не думало. Напротив, они преисполнились неоправданного самомнения, празднуя победу, насмехались над наемниками, требовали от стратега поскорее разрешить штурм вражеских лагерей.

     Пифодор же пригрозил смертью любому, кто попробует увлечь соотечственников в стихийную атаку. Он заключил короткое перемирие с мятежниками под предлогом, которым греки никак не могли пренебречь, свято соблюдая обычай сразу после боя подбирать своих убитых и предавать их земле или кремировать. Защитники города разрешили противникам погрести погибших товарищей на коринфском кладбище, опасаясь, что те похоронят их в гимнасии и палестре, осквернив таким образом эти общественные места. (Примечание: по представлениям древних греков, присутствие мертвых во многих случаях оказывало оскверняющее действие).

     Пифодор использовал перерыв в военных действиях для того, чтобы постараться не допустить их возобновления. Он употребил все свое красноречие в Совете, стремясь убедить пританов не отказываться от принятого вчера решения, о котором большинство их сейчас и вспоминать не хотело под впечатлением одержанной победы, тоже сделавшись необычайно воинственными. Они проголосовали за усмирение мятежников силой.

     И все же Пифодору удалось добиться согласия начать ежедневную выплату жалованья наемникам деньгами, вырученными от продажи казенного движимого имущества невоенного назначения: государственных грузовых кораблей, рабов, рабочих лошадей, волов и т.п.  «Возможно, это немного успокоит их. Конечно, вырученных денег будет недостаточно. Конечно, вернуть долг они будут все равно требовать. Но мы хоть сделаем вид, что стараемся найти деньги для выплаты долга. Это  позволит  еще  их обманывать  какое-то  время», – говорил Пифодор в Совете.  Пританы не возражали, полагая, что Пентакиону нужно перемирие, чтобы изобрести еще какой-нибудь эффективный стратегический ход. Он же надеялся, что за это время здравый смысл возобладает среди коринфян.

     Мятежники охотно пошли на перемирие. Начав ежедневно получать жалование, узнав, что выставлено на торги государственное имущество, они поверили в желание коринфян расплатиться с ними. Впрочем, вряд ли бы наемники стали миролюбивее, если бы не успели убедиться, что захват города может оказаться делом слишком трудным, сопряженным с большими потерями. Конечно, сговорчивее они сделались и потому, что чувствовали благодарность за разрешение похоронить на городском кладбище погибших товарищей. Сыграло роль при заключении перемирия и то, что в переговорах со стороны коринфян участвовал только Пентакион, военачальник, которому они привыкли доверять.

     Мирная жизнь восстановилась в Коринфе на столько, что агора опять заполнилась торговцами и покупателями. В числе последних было не мало наемников. Теперь они никого не собирались грабить и расплачивались деньгами выдаваемого им жалования.

     Правда, средств, вырученных от продажи казенного имущества хватило ненадолго. Уже через несколько дней выплачивать жалование наемникам пришлось прекратить. Отношения между ними и населением города снова сильно обострились.

     Неожиданно для коринфян, но отнюдь не для Пифодора,  пришли сообщения о восстании именно тех аркадских городов, гарнизоны которых не были пополнены. Пока Совет совещался какие действия предпринять для помощи наемникам, которые защищали власть Коринфа в этих городах, пришли новые известия: одни о том, что восставшие там добились полной победы, другие о том, что восстали все остальные города Аркадии.

     Архонты Коринфа сразу обратились к наемникам с просьбой приступить к подавлению восстаний и возместить задолженное им жалование за счет военной добычи. Однако те опять расхохотались в ответ и закричали: «Да что там взять?! Там взять нечего! Все аркадское добро здесь у вас! Зачем нам так далеко ходить?! Мы его здесь возьмем!»

     В этой ситуации все коринфяне быстро образумились. Они понимали, что без большого наемного войска вряд ли удастся сохранить для отечества Аркадию, а без сухопутного прохода в Мессению невозможно будет удержать и эту область, ради которой и пришлось вести войну. Кроме того, никому не хотелось самому воевать на опустошенной территории, где будет нельзя поживиться хорошей добычей, а жизнь потерять легко.

     Совет сразу вернулся к отвергнутому постановлению о внеочередном налоге и вынес его на обсуждение в Народное Собрание.

     Как ни жалко было гражданам расставаться со значительной частью своего имущества, им пришлось проголосовать за это решение.

      Но когда деньги были собраны и выданы наемникам, те потребовали еще в три раза больше, заявив, что получили только долг, а хотят получиь и жалование на полгода вперед, раз уж вынуждены будут участвовать в походе, не сулящем достаточной добычи, а веры в честность коринфян у них уже нет.

      Народ, узнав о новом требовании мятежников, был крайне возмущен и пришел в сильнейшее уныние. При удовлетворении этого желания наемников более половины местных жителей могли стать бедняками. В порыве гнева они стали призывать соотечественников к оружию, чтобы наказать жадных, наглых чужеземных солдат. Пифодору и другим гражданам, сумевшим, как и он, сохранить в такой ситуации самообладание и благоразумие, стоило большого труда утихомирить их, удержать от опасных поступков.

     Несколько дней коринфяне пребывали в тягостной растерянности, ничего не предпринимая. Но когда пришло сообщение о победе восставших еще в одном аркадском городе, все граждане устремились в театр, чтобы обсудить план действий.

     Словно приговор прозвучало предложение утвердить постановление о новом налогооблажении, троекратно превышающем прежнее. Те, кого оно не должно было сделать бедняками, уговаривали остальных пожертвовать ради блага отечества своим имуществом, уверяя, что если благодаря этому удастся удержать от распада державу, то они без труда восстановят и даже увеличат свое потерянное состояние. Те, однако, не склонялись на уговоры и предлагали взять необходимые средства из храмов. «Да вы что?! Неужели вы хотите накликать на наш город беду еще пуще этой?!» – кричали им многие с фанатически благоговейным ужасом в глазах.

     Несколько дней подряд вновь и вновь созывалось Народное Собрание и распускалось, не принявшее никакого решения: большинство граждан не хотели голосовать против себя.

     Этот колабс удалось преодалеть Евкратису. Он сказал, что присутствие наемников очень обогатило разного рода торговцев, владельцев трактиров и притонов. Вот пусть они заплатят в двадцать раз больше остальных. «Сам я, хоть ни чуть не погрел руки на беде отечества, – продолжал он, – согласен отдать в общую сумму в сорок раз больше, чем простой горожанин».

     Это предложение охотно поддержали большинство граждан. Они стали прославлять Евкратиса за истинно гражданский, благородный поступок.

     Вновь собранные деньги выдали наемникам лишь после того, как они вышли из города.

     Вполне удовлетворенные, те стали собираться выступить в поход. Но было уже слишком поздно: события в новоявленной пелопонесской державе развивались чересчур стремительно. Повстанцы и коринфские гарнизоны в Аркадии знали о мятеже наемной армии. Это воодушевляло первых и подрывало боевой дух вторых. Последние в каждом аркадском городе держали оборону на акрополе. Видя, что коринфяне отнюдь не торопятся им помочь, они одни сдались, другие с согласия осаждавших их повстанцев невозбранно вышли из города.

     Перемены в Мессении совершались еще быстрее. Тамошние гарнизоны тоже знали о происходящем в Коринфе, а главное, о том, что сухопутное сообщение с ними отрезано. Не дожидаясь даже восстания местных жителей, они бежали.

     Создаваемая с большими усилиями и расходами держава рухнула, как огромная статуя, скульптор которой не позаботился достаточно об ее устойчивости. Это произошло так быстро, что собиравшиеся помочь восставшим ахейцы и спартанцы не успели дойти даже до границы коринфской державы.

     Коринфянам предстояло теперь воевать чуть ли не со всем Пелопоннесом. Объединенные силы спартанцев, ахейцев, мессенцев и аркадян могли составилть довольно многочисленную армию.

     Пифодор придумал хитроумный план как не дать им всем объединиться. Но Совет запретил ему покидать с войском пределы Коринфики, так как велика была вероятность вторжения с севера македонян.

     Почти два месяца прошло в тревожном ожидании начала войны, в которой положение коринфян неминуемо должно было оказаться чрезвычайно сложным. Но союзники ограничились лишь захватом Флиунта, жители которого успели уйти под защиту стен Коринфа. Союзники, видя, что Пентакион не предпринимает против них никаких действий, тоже не предпринимали никаких действий против Коринфа. Хотя их армия насчитывала более пятнадцати тысяч человек, им не хотелось искушать свою военную судьбу, споря с непобедимым любимцем Ареса Пентакионом. Последний тоже не хотел идти на обострение положения, так как имел под командованием в два раза меньшую и вдобавок ненадежную, потерявшую дисциплину армию.

     Наконец противостояние закончилось заключением мирного договора. Инициатором его выступил Коринф. Были принесены положенные в таких случаях жертвы и клятвы. Обе стороны обменялись заложниками.

     Так бесславно завершился целый период в истории Коринфа, в ходе которого потерпело крах его стремление стать господствующим государством на Пелопоннесе, были развенчаны имперские амбиции партии войны среди граждан этого полиса.

     Коринфяне за ненадобностью распустили наемную армию, не оставили даже на службе у себя трехсот наемников, которых держали обычно для несения караульной службы: по нынешней бедности своей не могли позволить себе такую роскошь.

 

                                                                         37

 

     Некоторое время после заключения мира коринфяне жили со спокойным счастливым чувством, которое всегда испытывают люди, избежавшие грозившую гибелью опасность. Когда же повседневные заботы вытеснили это чувство, то они увидели в каком положении находятся, а положение их было далеким от благополучного. Хотя расплата с наемниками легла на недавно быстро разбогатевших, остальные тоже лишились значительной части своего состояния. Не такого ожидали все итога войны, с которой связывали большие надежды. Она не только не обогатила их, а, напротив, сделала беднее и не решила главной задачи, ради которой затевалась эта грандиолзная компания, оказавшаяся такой разорительной и изнурительной, – не создала условий для обеспечения в дальнейшем независимости от собственного производства сельскохозяйственной продукции и закупок ее у зарубежных поставщиков.

     Люди всегда ищут кто виноват в их проблемах. Искали сейчас и коринфяне. И нашли. И не кого-нибудь а некогда столь любимого ими Пентакиона. Они сочли его виновным во всех их нынешних злоключениях – в том, что потерпели поражение в борьбе за Аркадию и Мессению, и в том, что взбунтовались наемники, и в том, что пришлось слишком сильно потратиться на выплату им жалования, и в том, что восстало население покоренных областей и даже в том, что он, якобы, явился главным зачинщиком войны, которую развязал только для того, чтобы умножить свою славу. Такие настроения, конечно, возникли не без активного участия Евкратиса. Подкупленные им люди, владеющие лукавым умением восстанавливать народ против того или иного политического деятеля, небезуспешно вели разговоры с согражданами на рыночной площади, в гимнасии, в палестре, в цирюльнях, в приемных лекарей и лесхах.

     Наконец Пифодора вызвали в суд.

     Перед самым началом суда, когда народ заполнял театр, а Пифодор сидел на специально отведенном для подсудимых месте (находилось оно на орхестре), к нему подошел Стратон. Торжествующе, пренебрежительно усмехаясь, он произнес:

     – Ну что, Пентакион? Наконец-то ты оказался на том месте, на которое уже давно должен был сесть. Да, немало тебе сегодня придется услышать обвинений. Но их может быть еще больше, если ты не вспомнишь о моей просьбе и не скажешь мне сейчас, что согласен ее выполнить.

     – Пошел прочь отсюда, негодяй! – неожиданно для себя вспылил Пифодор. – Иначе будешь сейчас лежать здесь! Как видишь, руки мои пока еще не связаны!

     Шантажист поспешно отступил на несколько шагов.

     – Ну что ж, Пентакион, твое дело. Гляжу, умнее ты так и не стал. Сам роешь себе могилу. Ну что ж, пеняй на себя, – сказал он, бросив на Пифодора взгляд, не предвещавший ничего хорошего, повернулся и зашагал к скамьям театра, на которых располагались пришедшие на суд граждане. Наш герой взглянул на удаляющегося Стратона, и ему показалось, что даже походка его выражает презрение к нему.

     Пифодор сразу пожалел, что не сдержался. «Если он скажет всем о том, о чем догадался, я пропал! – подумал он. – Нужно было хотя бы пообещать ему, а уж потом бы я придумал как быть».

     Надо сказать, что того, что Стратон станет сейчас изобличать его, Пифодор боялся куда больше, чем тех обвинений , которые собирались ему предъявить сегодня на суде. Их он считал абсурдными, смешными и не верил, что сограждане относятся к ним действительно серьезно и намерены строго судить его. Но он ошибался.              

      Едва суд начался, как с пол-сотни человек, с венками на головах, поднялись со своих мест и стали требовать для подсудимого смертной казни. Иные даже предлагали жестоко пытать его перед смертью.

     – Погодите, – сказал им один из архонтов Полидамант, собиравшийся выступить с обвинительной речью, – все-таки он не какой-нибудь разбойник или беглый раб, чтобы пытать его. Применить к нему такую меру я считаю недопустимо. Но с тем, что он заслуживает смертной казни я вполне согласен.

     Затем Полидамант зачитал текст, содержащий все те предъявленные Пифодору обвинения, о которых уже говорилось выше, и еще одно – обвинение в передаче части захваченной аркадской территории аргивянам.

     Нашего героя взялся защищать, причем совершенно бесплатно лучший ритор Коринфа Евмолп. Он произнес:

     – Что происходит?! Я не верю своим глазам, своим ушам! Мои сограждане дошли до такого безумия, такого позора, что дерзнули предъявлять совершенно абсурдные обвинения тому, кто ныне по праву является лучшим нашим соотечественником, гордостью Коринфа, истинным героем, великим полководцем. Он завоевал для вас более половины Пелопоннеса, создал прекрасную державу, коринфскую державу! Да, она быстро распалась. Но разве в этом его вина?!

     – А кого же, как не его?! Именно он и виноват в этом! –  воскликнул Полидамант. – Он намеренно ополовинил гарнизоны трех аркадских городов. Жители этих городов почувствовали их слабость и поэтому восстали и быстро победили. Остальные аркадяне, видя как легко побеждены наши гарнизоны, осмелели и тоже восстали. В конечном счете это привело к распаду нашей державы.

     – Пентакион взял воинов из Тегеи, Мантинеи и Орхмена только потому, что Совет прислал ему письмо, в котором написал, что нас осадили несметные войска, – возразил Евмолп. – Естественно, Пентакион стремился увеличить численность своей рати. Он стремился спасти нас. Любой ценой. Спасение отечества для него было гораздо важнее, чем сохранение завоеванных земель. В том, что Совет слишком преувеличил численность вражеского войска, вы можете убедиться, послушав то, что я вам прочитаю. Благо, Пентакион сохранил письмо Совета.

     Евмолп поднял над головой свиток папируса, потрясая им. Затем со значительным видом развернул его и прочитал фрагмент письма, подтверждающий правоту его слов.

     По театру прошел шумок удивления.

     – Еще несуразнее обвинение Пентакиона в развязывании войны! – продолжал Евмолп. – Что, неужели вы, и вправду, забыли кто тогда призывал к ней?! Все звали нас в далекий поход! Говорили, что Мессения нам жизненно-необходима! Сейчас они сидят, молчат – рады, что всю вину на Пентакиона свалили! А он, я хорошо помню, ни разу не выступал по этому поводу.

     – Правильно, не выступал!

     – Не выступал он тогда! Мы тоже хорошо помним!

     – Верно говоришь!

     – Не он тогда призывал к войне! – закричали многие со зрительских скамей.

     – Ну, а обвинение его в том, что он виновен в мятеже наемников, –  это уж совсем смешно, – заговорил Евмолп снова внушительно своим натренированным зычным голосом. – Дураку ясно, что наемники взбунтовались от того, что им сильно задолжали жалование. А кто задолжал?! Разве Пентакион?! Коринфские власти – вот кто! А, между прочим, деньги в казне тогда были. Достаточно было денег. Об этом я узнал от нашего казначея Неоптолема. Хвала богам, есть еще честные люди в Коринфе! Куда же ушли эти деньги, спросите вы?! Так узнайте же. Почти все эти деньги ушли на оплату разных подрядов. Причем не всегда нужных государству. Например, ремонтировалась дорога к агоре. А нужно ли было ее ремонтировать? Она бы еще прослужила сотни лет. Так нет же – одни камни мостовой заменялись на другие. Еще нужно выяснить, не были ли это те же самые камни. Может, просто делался вид, что привозятся новые камни. А кто же был подрядчиком этих работ? Никодам, сын Парменона! Да, да, он сымый – брат председателя Совета. А денег было выплачено ему в раз двадцать больше, чем нужно для выполнения таких работ. Вы же знаете, что такие работы стоят недорого – работают на них в основном рабы. Очень много денег ушло на закупку мрамора для строительства нового храма Аполлона. А кто поставлял его?! Никерат, сын Аристида, нашего столь уважаемого всеми архонта. И ему тоже выплачено в раз двадцать больше, чем надо. Если кто-то сомневается, то пусть прочитает, как и я, счетные записи казначейства. Надеюсь, что по этим преступлениям будет наряжено расследование и виновные будут наказаны как можно более строго!

     В театре поднялся невообразимый шум – так были поражены все тем, что узнали от Евмолпа. Те, кого коснулись его разоблачения, выскочили на орхестру и стали кричать:

     – Да он врет! Он врет!

     – Это все полнейшая, наглая ложь!

     – Не верьте ему! Он лжет! Он просто хочет любой ценой выгородить Пентакиона!

     Глашатай, он же председатель суда, восстановил тишину, а астиномы, угрожая палками, заставили вернуться на свои места тех, кто выскочил на орхестру, не смотря на то, что им не было предоставлено слово. (Примечание: астиномы – блюстители порядка).

     Полидамант снова задал вопрос Евмолпу:

      – Ну, а какое оправдание своему подзащитному ты припас, чтобы отвести от него обвинение в передаче пограничных с Арголлидой аркадских территорий, ставших нашими вместе с завоеванной Аркадией?

     – И завоеванной, как всем известно, Пентакионом,.. – начал отвечать Евмолп…

     – Пусть так, – перебил его Полидамант, – но завоеваны все эти территории были коринфскими войсками по заданию коринфского народа, а, значит, принадлежали ему, коринфскому народу. Пентакион не имел права распоряжаться ими так, как хочет. Кто разрешил ему отдавать их?!

     – У него не было другого выхода, – сказал Евмолп. – У Пентакиона есть веское смягчающее обстоятельство. Ему нужно было задобрить аргивян, чтобы загладить обиду, нанесенную отказом взять их в союзники. Вы знаете, что это бывает порой причиной враждебных отношений между государствами и даже войны. Если бы Пентакион не задобрил аргивян, они могли бы вторгнуться в Коринфику и нам пришлось бы тогда, ох, как не сладко: вы знаете какое сильное у аргивян войско.

     – Так зачем же он, столь разумный стратег, отказался приобрести такого хорошего, сильного союзника?! – воскликнул Полидамант.

     – Да потому, что тогда ни у кого не было сомнений, что победа в войне уже почти достигнута, что никакой союзник уже не нужен, что аргивяне спешат воспользоваться плодами нашей победы.

     – Но как же он мог позволить себе самому решить столь важный вопрос – заключать или не заключать союз с другим государством?! – не унимался Полидамант.

     – Плохо ты знаешь законы, Полидамант, хоть и архонт. Да будет тебе известно, что наши законы не ограничивают стратега в заключении или незаключении союза с кем-либо. Сейчас выйдет знаток законов Полихарм и скажет всем, что это так, – указал Евмолп на сидящего на одном из почетных мест в первом ряду маленького сухонького старичка в простых белых одеждах, не украшенных даже самым незаетейливым орнаментом. Тот вышел на орхестру, поднялся на ораторское возвышение и подтвердил правоту слов Евмолпа с точки зрения законов Коринфа.

     После этого председатель предложил любому из собравшихся высказать свое мнение о виновности или невиновности подсудимого. На орхестру вышел еще один глашатай, чтобы помогать выступать тем, у кого недостаточно сильный голос. Слово сразу взял один из тех, кого обличал в своей речи Евмолп. Но он только сбивчиво, испуганно старался убедить собравшихся, что не имеет никакого отношения к упомянутым махинациям с казенными деньгами. Наконец председатель суда прервал его и велел сесть на место, заверив, что он, как и другие, кого коснулись подозрения после выступления Евмолпа, обязательно будет выслушан, когда начнутся расследования по поводу растраты казенных средств.

     Другие выступавшие говорили, что считают Пентакиона совершенно невиновным в том, в чем его обвиняют, и восхищаются им как превосходным стратегом и настоящим защитником отечества.

     По заданию Евкратиса должны были выступить четверо клеветников Пентакиона, весьма искусных в риторике. Однако, видя какое впечатление произвела на собравшихся речь Евмолпа, они не решились это сделать.

     Но вдруг взял слово Стратон по прозванию Логик.

     Слушая с волнением выступающих, понимая, что освобождается от несправедливых обвинений, наш герой был очень рад и благодарен защищающим его согражданам. Захваченный этими переживаниями, он даже забыл о присутствии здесь своего шантажиста, угроз которого по-настоящему страшился. Сейчас, услышав, как тот попросил разрешения выступить, Пифодор вздрогнул, ощутив внезапный обжигающий внутренний холод. С чувством обреченного он глядел как Стратон пробирается среди сидящих, и снова с панической поспешностью припоминал те доводы, которые собирался использовать, чтобы ускользнуть от обвинения в убийстве двух соотечественников. Вот Стратон уже вышел на лестницу между зрительскими рядами. Вот он небрежной, уверенной атлетической походкой спускается по ступенькам к орхестре. Вот уже различима на его красивом бритом лице нагловатая пренебрежительная полоулыбка с оттенком какой-то загадочности. Часто видя эту улыбку во время неприятных разговоров с ним, Пифодор уже возненавидел ее.

     Сойдя на орхестру и поднявшись на возвышение для ораторов, Стратон посмотрел на нашего героя угрожающе-торжествующе. Затем стал лицом к судьям, коих было более полутора тысяч – все граждане Коринфа. Не на всякое Народное Собрание приходило их столько: известие о предстоящем суде над стратегом привело сюда и тех, кто занимался полевыми работами в отдаленных от города поместьях. Пришедшие заняли приблизительно почти четвертую часть устроенных амфитеатром зрительских мест, расположившись преимущественно скученно поближе к орхестре.

     Стратон со степенным видом слегка откашлялся, как это делали порой перед выступлением ораторы, но говорить не начал, а после некоторого молчания полуобернулся к Пифодру. Он смотрел хитровато-насмешливо и угрожающе, так, словно говоря: «Ну что, Пентакион, разве я не предупреждал тебя, что если не выполнишь мою просьбу, то я докажу перед судом твою виновность в совершенном тобой преступлении? Предупреждал. Однако ты не захотел прислушаться к моему предупреждению. Так что пеняй на себя». Затем он снова, как будто собрался обратиться к народу с речью, но опять молчал. Только переминался с ноги на ногу.

     – Да ты будешь говорить или нет?! – раздраженно, почти с возмущением воскликнул предстедатель.

     – Да нет,.. пожалуй, воздержусь пока, – ответил Стратон. –  Думаю, что теперь Пентакион образумится. Все-таки он получил сегодня хороший урок.

     – Какой урок? Что ты имеешь ввиду? – спросил председатель. – Поясни.

     – Понял, что хоть он и достиг большого могущества, но народ все равно выше него. И пусть коринфский народ сейчас на его стороне, но если получит убедительные доказательства его вины, то осудит его и строго покарает. 

     – Это несомненно, – согласился председатель. – И ты можешь предоставить нам эти доказательства? Ну так давай, говори же. А то все здесь, как сговорились – только хорошее говорят о нем. Но ведь суд на то и есть суд, чтобы все вызнать о подсудимом, а не расхваливать его. Давай, говори, Стратон.

     – Нет, я же сказал, что не буду… пока.

     – Что значит «пока»?! Говори сейчас! Ты обязан сказать!Это твой долг перед отечеством! – потребовал председатель. – Говори же! Иначе я сейчас обращусь к собранию с просьбо допросить тебя. Это право я имею. Ради пользы отечеству.

     – Но,.. но я пока не совсем уверен.

     – Ну так иди же! Не задерживай других! Если не уверен, так чего же вышел?! – недовольно и резко сказал председатьель.

     – Но эта уверенность у меня скоро может появиться. И тогда я не буду тянуть время, – со зловещей улыбкой покосился Стратон в сторону Пифодора и пошел к зрительским скамьям.  

     Потом выступили двое ораторов. Они стратсно и убежденно доказывали невиновность Пентакиона и возмущались по поводу того, что соотечественрики дошли до такой несправедливости, такой неблагодарности, что судят выдающегося стратега, не раз спасавшего Коринф и их самих.

     Затем было проведено голосование, в результате которого суд принял решение, полностью оправдывающее Пифодора.

    

                                                                38

 

     Уже на следующий день утром Стратон постучался в дверь пифодорова дома. Привратник доложил своему хозяину кто пришел. Пифодор не велел его пускать. Но незваный гость передал ему с привратником предупреждение, что если не будет принят, то немедленно приступит к исполнению своих угроз. Пришлось Пифодору принять ненавистного ему человека. Однако сумел повести разговор с ним так, как тот, в ходе которого удалось смутить его, подорвать в нем убежденность в обоснованности доводов шантажа. Уверенные ответы, сказанные с совершенно спокойным видом и удивленно-насмешливой улыбкой, снова произвели желаемое действие на собеседника. Тот явно растерялся и, казалось, засомневался в своей правоте.

     Скоро он ушел, и Пифодор не видел его почти три месяца. Предположил даже, что скорей всего избавился от преследований шантажиста, что удалось-таки уверить того в своей непричастности к убийству Писандра и Клеарха. «Вот как с ними надо, с шантажистами! Именно так и надо – ни в чем им не уступать! Даже в самом малом», – радостно думал он.

     Можно представить каковы были его удивление и досада, когда однажды привратник вдруг доложил ему:

     – Владыка, тут опять этот пришел. Тот самый, которого ты так не любишь. Начальник твоих телохранителей. Что прикажешь? Впустить или нет?

     После некоторого молчания огорченный Пифодор ответил:

     – Ладно, пусть войдет. Проведешь его туда, – он кивнул в сторону соседнего помещения.

     Пифодор принял Стратона в рабочей комнате своего эконома, которому велел выйти. Здесь всегда принимал гостей, обращавшихся к нему с деловыми вопросами. С расстроенным, усталым видом сел на удобный стул у письменного стола под небольшим окном. Поодаль стоял табурет. Эконом пересаживался на него, уступая стул хозяину, когда отчитывался перед ним о выполнении своих обязанностей. Вдоль стен стояли стеллажи со стопками восковых табличек и свитками папируса, содержащими важные для ведения хозяйства записи. В раскрытое окно шел сюда приятный теплый, влажный воздух, благоухающий запахами недавнего дождя, видна была черепичная крыша соседнего дома, а над нею с очертаниями, смягченными отдаленностью, – громада горы, со светлеющими на ее вершине стенами и башнями Акрокоринфа.

     Когда Стратон вошел, Пифодор удивился происшедшей с его внешностью переменой: он сильно похудел и был слишком бледен. Тем не менее глядел весело и все с той же наглавато-загадочной улыбкой. Пифодор не ответил на его приветствие и смотрел с нескрываемой ненавистью.

     Стратон уселся перед ним на табурет. Пифодору показалось, что выглядит он даже более веселым, уверенным и наглым, чем раньше, причем производит впечатление человека, торжествующего победу. Это смутило нашего героя и заставило вновь испытать сильное волнение. Но он сразу сумел овладеть собой и стал стараться выглядеть как можно спокойнее.

     Пифодор невольно взглянул на дверь, беспокоясь плотно ли она прикрыта. Стратон перехватил его взгляд.

     – Не бойся, – высокомерно-снисходительно (и правда, как победитель) рассмеялся Стратон. – Я, конечно же, хорошо прикрыл дверь. Я же понимаю, что ты не хочешь, чтобы кто-нибудь узнал о твоей тайне. Вернее, нашей тайне. Ведь я теперь ее тоже знаю. Я все о тебе знаю. Но тоже хочу, чтобы никто больше не узнал об этой тайне. И никто не узнает, если ты, конечно, согласишься исполнить мою просьбу. А у тебя другого выхода нет. Ты действительно сын Аристея и вдобавок один из воинов отрядов изгнанников-аристократов. Знаешь, кто это подтвердит?

      – Кто? – усмехнулся Пифодор.

      – Полиэвкт и Аристон, сыновья гостеприимца твоего отца в Аргосе. Да еще есть люди, которые хорошо тебя запомнили, когда ты жил там.

     Услышав имена своих близких аргосских друзей, по сути, названых братьев, произнесенные Стратоном, Пифодор пришел в такое изумление, что чуть было не вскричал: «Как?! Откуда ты знаешь?!» В то же время он ощутил почти панический страх, понимая какой опасный аргумент появился у шантажиста. Впрочем, в общении с ним наш герой научился уже быть вполне невозмутимым и в сложнейших для себя ситуациях. Ему удалось сохранить спокойный вид. Он сказал:

     – Кто это такие? О ком это ты? Опять какую-то чушь несешь. Клянусь Ахиллом, ты окончательно спятил.

     – Сараешься убедить меня, что их не знаешь, – усмехнулся Стратон. – Конечно, ты будешь утверждать, что и Агесилая, отца их не знаешь.

     – Гостеприимец моего отца, а отец мой, конечно, не Аристей, – Калисфен. На Родосе живет. А этого, о ком ты говоришь, действительно совершенно не знаю, – ответил Пифодор, старательно разыгрывая насмешливое недоумение.

     – Нет, отец твой – Аристей. На Родосе, может, у него тоже был гостеприимец, но я говорю о другом, о том что в Аргосе живет… Ну, Пентакион, клянусь Аполлоном, здорово ты научился прикидываться спокойным, увиливать, но ты не знаешь, что цвет лица тебя с головой выдает. Раньше ты краснел, а теперь побледнел. Прямо как мертвец выглядишь. Только от большого страха так бледнеют. Видать, сильно тебя проняло.

     – Глупо и смешно в цвете лица искать подтверждения своим подозрениям. Ты как-то сам, помнится, говорил об этом.

     – Да это так. Но я сейчас не нуждаюсь в таких доказательствах. Я даже не нуждаюсь теперь в помощи моей любимой логики. Ведь у меня есть очень хорошие свидетели. Они охотно поведают коринфянам кто ты есть на самом деле. Тогда смертная казнь тебе обеспечена. Не забывай, что все вы, аристократы, уже давно приговорены к смерти. Этот закон пока никто не отменял. Ты же знаешь, что любой, кто предложит изменить его, сам обрекает себя на смертную казнь. Такой закон тоже есть, и никто еще не решился предложить изменить его.

     «Ты не запугаешь меня», – хотел сказать Пифодор, но молчал, так как чувствовал, что если заговорит сейчас, то уже не сможет владеть своим голосом, который выдаст его страх. Стратон же между тем продолжал:

     – Так что, Пентакион,.. тьфу ты, то есть Пифодор, ты полностью теперь в моих руках. Пойми, теперь бессмысленно отпираться. Ты проиграл. Тебе остается лишь признать свое поражение. Я тот стратег, который сумел тебя победить. Но ты не думай, что я хочу довести тебя до смертной казни. Отнюдь нет. Ты мне нужен только живым. Клянусь Асклепием, я желаю тебе долгих лет жизни. Но все будет зависить от тебя. Если ты наконец-то станешь благоразумным, сговорчивым, то, клянусь Артемидой, я, конечно, не дам раскрутиться страшному механизму моей катапульты, которую я приготовил для тебя. Надеюсь, ты не забыл какую просьбу я прошу тебя выполнить? Теперь не прошу, а требую.

     Пифодор молчал. Умолк и Стратон, а когда вновь заговорил, то обратился к стратегу уже доверительным, дружеским тоном:

     – А ты знаешь, Пентакион, ведь ты же сам себя выдал. Хоть ты и стараешься быть таким невозмутимым, не дать мне повода для подозрений. Но ты все-таки допустил один большой промах. Он-то и выдал тебя. Когда мы с тбой в последний раз говорили, ну, тогда, помнишь, на другой день после суда над тобой, я чуть было не решил, что и вправду очень ошибаюсь. Ушел я тогда от тебя удрученный, обескураженный даже. «Ну, – думаю, – как же я мог так ошибаться?! Неужели подвела меня моя логика?!» Но пока шел домой, вдруг вспомнил как перед самым началом нашего разговора заметил как ты с опаской на дверь посмотрел. Помнится, я тогда еще подумал: «Смотрит хорошо ли закрыта. Боится как бы не услышал кто о чем мы говорить будем. Значит, все-таки есть что скрывать ему. Значит, аргументы мои выглядят такими убедительными, что он боится как бы даже слуги не узнали о них. Впрочем, это понятно – слуг своих многие боятся больше, чем врагов». Но потом, пока мы говорили с тобой, я забыл о том, что заметил случайно. И вот вдруг вспомнил по пути домой. Конечно, сразу приободрился духом. И решил завтра же отправиться в Аргос, где только и мог получить ответы на все так волнующие меня вопросы.

     Прибыв в Аргос, я скоро узнал в какой части города живут наши изгнанники. Я нашел это место. Хожу по улице, спрашиваю всех, не знают ли где, у кого жил Пифодор, сын Аристея? Все  пожимают плечами, удивляются. Но вот подходят ко мне двое. Крепкие такие, широкоплечие мужи, не ниже меня ростом. Говорят: «Пойдем, покажем у кого он жил». Ну, я пошел с ними. А они меня в какой-то тупик заводят и вдруг – мечи наголо и – на меня! Должно быть, меня за шпиона приняли – решили расправиться со мной. А я, надо сказать, покуда мы шли, уже начал подозревать нехорошее. Поэтому успел меч обнажить и стал защищаться. Но я один, а их – двое, к тому же – быки такие. Со мной даже слуги не было – я его на постоялом дворе оставил вещи мои и деньги сторожить. Но, клянусь Аресом, ты должен гордиться начальником своих телохранителей – я их обоих уложил. Но один все-таки пырнул меня. Рана вроде небольшая – идти можно, хоть и шатает. Я прижал рану рукой, иду. Думаю: «Только бы побыстрее выбраться отсюда». Люди, которые мне встречаются, все помощь предлагают, беспокоятся, спрашивают – кто это меня так, за что? Иные, кто в окно меня увидел, из двери выбегают, подбегают ко мне, в дом к себе зовут, тоже, вроде, помочь хотят. Однако я не соглашаюсь. Одна мысль у меня только: «Уйти, уйти отсюда поскорей. Если поддамся слабости, соглашусь – тогда уж точно никаких надежд на спасение у меня не будет». Но вот, чувствую, идти уже совсем не могу. Стучусь в первую попавшуюся дверь – все равно уже. Мне открыли, в дом завели, на ложе уложили, рану перевязали, попить дали. Расспрашивать стали. Я вначале осведомился не из изгнанников ли коринфских они. Хвала богам, оказалось, – нет. Ну, я поначалу-то негациантом представился. Сказал, что разбойники напали. А – они: «Вот что делается! Средь бела дня! Совсем обнаглели проклятые!»  Из-за пояса сразу драхм пятьдесят достал, дал им. Они обрадовались, еще заботливей стали. Я сказал им где слугу моего найти. Они нашли, привели. Мы стали жить у них. Я долго из дома не выходил. И даже не потому, что рана долго не заживала, а боялся, что опять нападут какие-нибудь псы из ваших, а у меня и сил-то совсем не стало. Но, видно, какое-то божество помогало мне. Хозяева очень хорошие мне попались. Я все присматриваюсь к ним. Наконец думаю, надо попробовать. Заплатил я опять хозяину очень хорошо. Он мне предложил возлечь. Мы возлегли в андроне. Слуги угощение подали, вина хорошего. Пока мы беседовали, я ему и рассказал зачем я здесь, в Аргосе, пообещал очень хорошо заплатить ему, если он поможет мне в моем деле. Он охотно согласился. И разыскал-таки гостеприимца твоего отца. Причем довольно быстро. Когда я пришел к нему в дом, его самого не было. Мне сказали, что он в храм ушел. Но дома были его сыновья. Вот с ними-то я и поговорил. Когда они узнали, что я хороший твой знакомый, они воззрились на меня так, словно к ним сама смерть их пришла. Не знаю, Пентакион, чем ты им так насолил, но стоило мне предложить им, чтобы они подтвердили в суде, что ты сын Аристея, они сразу же охотно согласились, хотя ведь знали, что тебя к смертной казни приговорят. Даже сразу со мной хотели ехать в Коринф для этого. Кажется, они готовы на что угодно, лишь бы тебя со света сжить. Агесилай, наверно, хорошую часть наследства тебе завещал. Но я их порыв попридержал пока.

     Так что теперь все от тебя зависит, Пифодор, сын Аристея, от твоего благоразумия – будешь ли ты казнен, или будешь продолжать наслаждаться своей богатой, счастливой жизнью.

     Узнав, что шантажист заручился поддержкой Полиэвкта и Аристона, Пифодор был так ошеломлен, удручен, встревожен, что почувствовал себя совершенно сломленным, побежденным, несчастным. К концу рассказа он перестал даже прилагать усилия выглядеть спокойным и имел теперь вид подавленный, жалкий, испуганный. В таком состаянии он готов был выполнить любые требования шантажиста. Тот, однако, хотя и понимал, что всего разумнее до конца использовать очень благоприятную ситуацию, что уже сейчас есть возможность вытянуть из стратега все те признания и согласия, которые так стремился получить от него, все же не стал спешить с этим: ему казалось, что если он будет сейчас слишком напорист, то спугнет удачу.

     – Ладно, Пентакион, дам тебе время очухаться, подумать хорошенько. Ты должен понять, что твое положение безвыходное, что у тебя один путь к спасению – покориться мне. Завтра я опять приду. В это же время. Может, немного попозже. Надеюсь, ты станешь наконец благоразумнее, – сказал Стратон, довольно ухмыляясь, торжествуя в душе победу, уверенный, что приобрел безграничную власть над стратегом и может позволить себе не торопиться с завершающим, обещающим желанную награду ходом в своей подлой игре.

     Когда он ушел, Пифодор с возмущением и яростью сжал кулаки.

     «Ну, сволочи! Ну, подлецы! Да, ну и ну, а я еще хотел за них жизнь отдать!  От верной гибели их спас! – с негодованием думал он. – Они же были самыми близкими моими друзьями! Даже не друзьями – братьями! Я же так любил их! Как я ошибся в них!.. А может,.. может, этот негодяй лжет! Может, они вовсе не обещали изобличить меня перед коринфянами… Но, но скорей всего они, и вправду, обещали. Ведь однажды они уже хотели моей смерти. Они, конечно, очень боятся, что я где-нибудь проболтаюсь об их позоре, что до аргивян дойдет это. О, это для них, конечно страшно! Еще как страшно! Смерти подобно. Если меня казнят, это им, конечно, будет на руку. Очень на руку. Значит, надо бежать, бежать отсюда! Бежать как можно скорее! У меня есть еще время. Три-четыре дня. Ведь Полиэвкт и Аристон наверняка еще в Аргосе. Если б они были уже здесь, он бы, конечно, привел их ко мне. Чтоб напугать посильнее. Три-четыре дня ему понадобятся, чтобы привезти их сюда. За это время я успею все свое добро погрузить на корабль и,.. и только меня здесь и видели. Но,.. но неужели я, и вправду, такой трус?! Неужели, чтобы спасти свою шкуру, я готов забыть о самом главном, о том, ради чего я нахожусь здесь?! Малодушно сбегу отсюда, а они останутся здесь, эти подонки! Они будут жить, радоваться жизни, избежавшие справедливого возмездия. А как же буду жить я?! Смогу ли я жить после этого? Как же я буду жить, зная, что предал память отца, матери, сестер, что так и не довел дело до конца?! А их осталось-то всего восемь человек. Вот, проклятые, ничто их не берет! В каких переделках со мной бывали! И все равно живы! Не иначе как какое-то божество помогает им, собакам! Нет, надо довести дело до конца! Во что бы то ни стало! Но как?! Как?! Да, но ведь у меня же есть прекрасный план! Как я забыл?! О, уж не есть ли в этом промысел богинь?! Может быть, эрринии специально подослали ко мне этого Стратона?! А я еще так зол на него! О нет, он не виноват! Он просто орудие в руках богинь! Теперь я понял! О, прости меня, Стратон за то, что я проклинал тебя! Спасибо тебе, что заставляешь меня поскорее осуществить этот план. Иначе бы я все откладывал это да откладывал. Да, вряд ли бы я скоро решился на это – приятная мирная жизнь меня быстро разнеживает.

     План, о котором вспомнил Пифодор, он придумал еще до похода на Аркадию и Мессению, еще, когда только обдумывал разные возможные способы мести, но отказался от него, осознавая невыполнимость затеи, – тех, кому предстояло отомстить, было еще слишком много. Теперь же их осталось восемь человек, и замысел уже не казался неосуществимым. Он заключался в том, чтобы пригласить врагов на свой корабль, якобы для участия в приятной прогулке по заливу и пиршестве где-нибудь на живописном берегу, а на самамом деле для того, чтобы заманить их в трюм, запереть там, и, выпуская по одному, сразиться с каждым отдельньо в честном поединке. Естественно, что после этого возвращение в Коринф было бы невозможно. Поэтому план предполагал бегство в какое-нибудь иное государство.

     – Но ведь его нет, его нет здесь! – воскликнул вдруг с досадой Пифодор, вспомнив, что недавно отправил свой корабль в дальнее плавание, из которого он должен вернуться только через два-три месяца. «Может, нанять чей-нибудь корабль?! Нет,.. нет, это слишком ненадежно, – размышлял стратег. – Корабль чужой и корабельщики чужие. Они в этом могут увидеть только преступление, разбой, пиратство. Кто на это пойдет?! Впрочем, возможно, кто-то и пойдет. Если хорошо заплатить. Но чтобы найти таких людей, нужно время. Кроме того, нет никакой уверенности, что кто-нибудь не донесет архонтам. А Евкратису этого только и нужно! Уж он такой момент не упустит. Тогда уж мне точно каюк! Кроме того, после убийств на чужом корабле у меня еще может появиться шантажист. И не один. Из корабельщиков, свидетелей убийства мною сограждан… А если после поединков бежать на этом корабле (ведь убежать надо будет сразу же после убийств)? Нет, это тоже слишком ненадежно – слишком опасно будет взять на это судно мои богатства. Корабельщики захватят их, а меня убьют, конечно. Я же один буду против них. Да к тому же утомленный восемью поединками. Рабы мои тут не помошники – они и драться-то оружием совсем не умеют. Да и предадут скорей всего – это же рабы. Может, корабельщи не нападут на меня все же? Нет, нападут. Конечно, нападут: они же понимать будут, что я поставил себя вне закона и, стало быть, со мной можно делать что угодно…Значит, придется ждать… Значит,.. значит придется все-таки уступить этому проклятому Стратону… Иначе нельзя… А уж когда дождусь корабля,.. уж тогда расквитаюсь с этими подонками! Сполна расквитаюсь! Вот уж отведу душу! Да, но пока придется уступить Стратону. Ну и уступлю. Разве ж это трудно? Это же проще простого сделать. Уж, конечно, я не собираюсь столько золота ему отдавать, которое он взамен назначения начальником конницы просит. Пусть себе становится начальником кавалерии! Войны сейчас все равно нету. Сойдет и такой начальник. Конечно, с тем мне всегда было спокойно. Я всегда на него мог положиться. С ним я всегда себя чувствовал уверенно. А этот… Ну какой из Стратона начальник кавалерии?.. Впрочем, разве я так сопротивлялся его просьбе потому, что не хотел лишаться надежного начальника кавалерии? Нет, конечно. Просто я хорошо знаю, что шантажистам ни в коем случае нельзя уступать. Ни в чем. Иначе наглости их не бывает предела, как я слышал. Но сейчас,.. но сейчас совсем другой случай. Положение слишком изменилось. Выбора у меня нет. Придется уступить».

     Однако вскоре Пифодор усомнился в правильности принятого решения: «Нет, все же нельзя, нельзя ему уступать! Нет, я этого делать не буду!» Но к вечеру опять переменил свое решение. Затем, не прошло и часа, как вернулся к прежнему.

     Ложился спать, досадуя на то, что вряд ли сможет сегодня уснуть. Все же уснул быстро. Однако вскоре проснулся и, вспомнив о страшащем его предстоящем суде, уже не мог спать. Глядел в потолок, думал и думал. Уже переживал в душе ожидаемый суд над ним. Снова и снова невольно представлялись ему лица сограждан, но не доброжелательные, как в прошлый раз, а смотрящие с негодованием, презрением и недоверием. Вновь и вновь повторял фразы, которыми собирался ложно доказывать свою непричастность к аристократам и убийству Писандра и Клеарха, хотя знал эти фразы уже наизусть. Так и не смог заснуть до утра и поднялся с постели не только не отдохнувший, а, словно уставший, полусонный и в угнетенном состоянии духа. О том, уступать Стратону или нет, в течение ночи вообще не думал – вопрос этот был для него окончательно решенный: у него не было ни малейших сомнений, что он будет сопротивляться шантажисту самым решительным образом. Но сейчас Пифодор встал совершенно уверенный, что лучше не доводить дело до суда и выполнить требование Стратона.

     Однако уже за завтраком он передумал, решив постараться дать отпор наглости Стратона, которого знал как большого кутилу и транжиру. Не могло быть сомнений, что он не удовлетвориться лишь повышением по службе, а подобно другим шантажистам, добившимся первой уступки от своей жертвы, захочет получать вознаграждение еще и еще.

     Словно в подтверждение такого предположения вскоре пришедший Стратон заявил, что отказывается от требования назначить его начальником конницы, а просит дать ему тридцать талантов. Сказав это, он с неуверенным видом поморщился и попереминался с ноги на ногу и, махнув рукой, проговорил уступчиво-снисходительным тоном:

     – Ладно, хотя бы двадцать.

     – Ну, если не сразу все, а частями, – скажем, сейчас талант, потом через некоторое время – другой? – неожиданно для себя вдруг произнес Пифодор.

     – Ну конечно, конечно! О чем речь?! Можно и так! – обрадовался Стратон.

     – Но не думай, что мое согласие означает, что я и в самом деле сын Аристея. Просто надоел ты мне. Так надоел, что я готов тебе заплатить, лишь бы ты отстал от меня.

     – Конечно, конечно, я понимаю. Да я и не стал бы к тебе приставать. Просто деньги очень нужны, понимаешь? Просто позарез нужны, клянусь Гермесом!

     «Ну, погоди, – мысленно утешал себя Пифодор, – больше таланта ты все равно от меняя не получишь. Мне бы только корабля своего дождаться. Я и тебя туда приглашу. Убивать, конечно, не стану, но вздую тебя от души – талант мой сполна отработаешь. Потом выброшу где-нибудь на берегу».

     Пифодор позвал эконома и велел ему выдать Стратону талант.

     Отношения нашего героя с Евкратисом складывались еще хуже. Немногим более чем через месяц состоялись выборы нового стратега. Пифодор снова уверенно одержал победу. Не принесло Евкратису достаточно пользы, на какую тот рассчитывал, даже то, что недавно он не побоялся подать предложение в народном собрании расплатиться с наемниками преимущественно за счет богачей, и сам внес особенно крупный вклад в собираемую сумму. Правда, за него проголосовало более трети сограждан: никогда еще так много людей не поддерживали кандидатуру Евкратиса на этих выборах с тех пор, как в борьбе за должность стратега стал принимать участие Пентакион.    

     На любую иную должность, какую не пожелал бы Евкратис занять, он избирался, значительно опережая всех других претендентов. Только на пост председателя Совета Коринфа не имел возможности избраться, так как эта должность доставалась тому, кто побеждал в жеребьевке, проводившейся среди пританов. Положение же рядового члена Совета, тоже очень почетное, и даже особенно престижное и влиятельное положение верховного жреца или архонта не могли удовлетворить амбиции Евкратиса, так как он стремился к приобретению как можно большей власти, а в демократическом Коринфе именно стратег обладал самой значительной властью. За невозможностью иметь желаемое приходилось довольствоваться тем, что дозволяют обстоятельства. Из доступных ему государственных постов Евкратис неизменно выбирал для себя пост Первого архонта, потому что закон давал ему право в отдельных случаях отстранять от должности стратега без санкции Совета, например, при явной измене его интересам отечества, когда необходимо было действовать срочно, не дожидаясь разрешения Совета, ради спасения полиса и демократической власти.

     Однако потаенные надежды Евкратиса не оправдались – возможности воспользоваться упомянутым правом так и не представилось, превысить же свои полномочия в его осуществлении, как ни хотелось ему, он не решился, страшась предусмотренного за это очень сурового наказания.

     Евкратис предпринимал немалые усилия, добиваясь того, чтобы популярность Пентакиона среди народа уменьшилась: затевал всевозможные интриги против него, использовал наемных клеветников. Видя тщетность своих стараний, он решился наконец пойти на крайние меры – совершить то, что однажды уже помогло ему избавиться от другого тоже очень сильного соперника – Аполлодора.

 

                                                                  39

 

     Как-то Пифодор возвращался из своей загородной усадьбы. Его сопровождал раб-мидиец Орандат, мужчина средних лет, рослый, смуглый. Он был лысоголовый, горбоносый, с кудрявой черной бородою и красивыми выразительными большими карими глазами, то печальными, то веселыми, но все равно с оттенком грусти. Трудолюбивый, покорный, преданный хозяину Орандат не сомневался, что скоро, как тот и обещал, получит долгожданную свободу и намеревался остаться продолжать служить ему, ценя его доброту, честность и потому, что, будучи потомственным невольником, не имел никакой связи со своими родственниками в Мидии, о которых вообще ничего не знал, и опасался, что не сможет избежать там бедности и, возможно, даже нищеты.

     Орандат нес на плече толстую палку – корамысло. С одного ее конца свисала сетка, полная овощей и фруктов, с другого конца – сетка с кусками сыра и бурдюком молока.

     Дорога, хорошо утоптанная и уезжанная, вела через небольшую рощу. Когда путники вошли в нее, то с радостным благодарным чувством ощутили приятную освежающую прохладу. Их окружали невысокие, но с раскидистыми ветвями и пышной листвой деревья. Жители находящихся поблизости усадеб приходили сюда за хворостом. Поэтому подлесок здесь был большей частью редкий, но все же местами довольно густой, почему ни Пифодор, ни его спутник не заметили вовремя угрожающей им опасности.

     Через шагов триста они подошли к месту, где просека начинала поворачивать вправо. Из-за поворота вышли какие-то трое мужчин, в дорожных плащах, с мечами на боку, не видные до этого за высоким густым кустарником, росшем на изгибе обочины дороги. Незнакомцы приближались. Пифодор сразу заметил, что смотрят они как-то странно. Впрочем, за пределами города все тогда глядели на встречных незнакомых людей настороженно-внимательно, но у этих во взглядах был враждебный холод, точно такой же, какой Пифодор видел обычно перед боем в глазах приближающихся противников.

     «Что это они так смотрят?!» – подумал он, нисколько, однако, не подозревая какой-либо угрозы, а лишь удивляясь. Еще больше удивился, когда ему показалось, что незнакомцы смотрят не только на него и Орандата, а еще на кого-то, кто находится за ними. Пифодор обернулся и увидел сзади совсем близко еще троих мужчин в дорожных плащах. В руках они держали обнаженные мечи, зловеще блестящие короткими широкими лезвиями. Пифодор успел выхватить свой меч из ножен и повернуться к ним раньше, чем они могли пронзить его, что явно намеревались сделать.

     Он стал стремительно отражать их удары и наносить свои. Нашему герою не пришлось, как когда-то, просить раба помочь ему защищаться от нападающих: он не сомневался, что хотя бы на несколько мгновений спина его надежно защищена. И действительно, Орандат, хотя невольники не торопились в подобных случаях, оказывать помощь хозяину, скинул с корамысла поклажу и так стал размахивать им, что подошедшие спереди незнакомцы, тоже обнажившие мечи, поначалу не могли приблизиться к нему и Пифодору настолько, чтобы достать их клинками. Конечно, очень скоро палка, хоть и была толстой и довольно крепкой, превратилась в обрубок, и раб пал, пронзенный сразу двумя мечами. Но тех нескольких мгновений, которые ему удалось выиграть для своего хозяина, тому хватило, чтобы двоих нападающих заколоть, а третьего рубануть мечом по голове. Они явно уступали Пифодору в мастерстве владения оружием, в ловкости и силе.

     Он повернулся к другим троим незнакомцам. Те, увидев, как быстро и легко расправился противник с их товарищами, пришли в ужас, и, предпочтя не искушать судьбу, пустились наутек.

     Пифодор бросился преследовать врагов, но, вспомнив об Орандате, которому могла быть нужна помощь, остановился. Проследив взглядом за убегающими, чтобы убедиться, что те не намерены возвратиться, вернулся к месту схватки.

     Орандату помощь уже была не нужна. Широко раскинув руки, весь в крови, он лежал посреди дороги. Лицо уже побледнело, глаза безжизненно смотрели в небо.

     Испустив стон горчайшего сожаления, Пифодор опустился рядом на колени. Благодарно и нежно положив ладонь на холодное чело убитого, он тяжело вздохнул и произнес.

     – Спасибо тебе, дорогой Орандат. Как жаль, что не могу отблагодарить тебя живого. Но ты удостоишься посмертных почестей, как свободный человек, а главное, как настоящий воин.

     Сзади послышался стон. Пифодор обернулся и увидел, что один из сраженных им противников дышет. Стратег встал и подошел к нему. Это был тот самый незнакомец, который получил ранение в голову. Окровавленное лицо его было похоже на красную маску. Необычно и страшно глядели из этой маски окруженные кровью ясные голубые глаза.

     Удостоверившись, что двое других сраженных противников действительно мертвы, Пифодор снова обратился к еще живому.

     Тот смотрел на него со страхом и мольбою. Окровавленные губы приоткрылись, обнажив белые зубы, и  разбойник тихо, с трудом произнес:

     – Прикончи меня.

     – Нет. Это сделаю не я. Тебя ждет такая же смерть, какая ждет всякого разбойника, который все-таки попался палачу. Но прежде расскажешь где прячутся твои сотоварищи.

     – Умоляю… Правду узнаешь… Кто тебя убить подослал…. Сейчас узнаешь… Если поклянешься, что убьешь меня сразу, как скажу.

     – Хорошо. Кто подослал?

     – Мойрами клянись.

     – Я поклянусь. Даже монетку в рот тебе положу и горсть земли на тебя кину. (Примечание: у древних греков был обычай кинуть на мертвого хотя бы горсть земли, если нет возможности или желания похоронить его. Считалось, что это дает душе усопшего шанс попасть в Царство мертвых). Но и ты поклянись, что скажешь правду. Хороном клянись – если солжешь, он не возьмет тебя в свою лодку.

     – Нам, разбойникам, этого только и надо, – чуть заметно улыбнулся раненый. – Лучше по… бережку… гулять, чем в… тартар угодить.

     – Тогда Аластором клянись – он тебя и за рекой Стикс сыщет и в тартар ввергнет, если солжешь сейчас, клятву нарушишь.

     – Аластором клянусь,.. если солгу,.. пусть меня покарает…Теперь ты… клянись.

     – Мойрами клянусь убить тебя сразу после того, как ты мне правду скажешь. Пусть Атропос сейчас же прервет нить моей жизни, если я солгу.

     – Нас нанял… тебя убить… Евкратис.

     – Что-о?! Вот это да! Неужели он до такого дошел?! Вот собака! – воскликнул ошеломленный Пифодор, который до этого был уверен, что чуть не стал жертвой самых обыкновенных разбойников, имеющих самую обычную для них цель – убить и ограбить.

     – Да, он… хорошо заплатил… И в два раза больше обещал… потом…

     – Клянусь Гефестом, чего угодно от него ожидал, но только не такого… Теперь вижу, тебе можно верить… Но ты не все сказал. Где ваше логово, говори. Как этот подлец сумел найти вас?! Мои воины столько лет охотятся за вами – найти ваш вертеп не могут. А этот нашел-таки. Не для того, чтобы вас уничтожить, а чтобы руками вашими подлое преступление совершить. Не даром говорят, что он большой ловкач, умелец проворачивать хитрые штуки.

     – Да что нас… искать-то? Мы не те, что… в горах прячутся. Мы… среди вас… живем…. В городе.    

     – В городе?!

     – Да,.. в порту, в притонах,.. кабаках… Там он и нашел нас… Точнее, не он, а… слуга его… Я все сказал… Правду… Зачем мне… лгать? Зачем… мне утаивать где… они прячутся?.. Я зол на них… Они же бросили меня… раненого,.. не добили, как… у нас принято… Теперь… дело за тобой…. Давай… Ведь ты же… клялся.

     Глаза раненого сузились – видно было, что он внутренне напрягся, собрал волю в кулак, готовясь принять в себя железное лезвие.

     Пифодор осмотрел рану. Она не казалась смертельной: удар, нанесший ее, не был достаточно сильным. Разбойник имел шанс выжить, если бы смог перенести обильную потерю крови.

     Пифодор испытал большое искушение оставить пока ему жизнь, чтобы он дал показания в суде против Евкратиса. Но после колебаний и уговоров раненого все же исполнил клятву.

     Затем пошел в ближайшую усадьбу. Там нашел человека, который взялся за плату отвезти его и мертвеца в Коринф. Запрягши в дрожки осла, этот крестьянин приехал с Пифодором туда, где лежали трупы, помог погрузить на повозку тело Орандата, и они поехали в город.

     Пифодор сидел на облучке рядом с возницей, глядел на приближающиеся мощные стены Коринфа, огромный холм за ними, с крепостью на вершине, и думал, переживая случившееся. Он очень сожалел о том, что погиб Орандат, что не успел дать ему вольную, а также о том, что упустил очень хорошую возможность избавиться от козней Евкратиса, расправиться с ним законным образом.

     По обеим сторонам дороги тянулись ограды, грубо сложенные из неотесанных камней. Местами они, недостроенные, прерывались, и тогда взору открывались нивы, сады, огороды, работающие полуобнаженные люди, редкие дома, сараи, другие постройки.

     Вдруг Пифодору пришла идея потребовать вызова в суд для допроса под пыткой домашних рабов Евкратиса. В судебной практике имелось немало прецидентов, когда достаточным основанием для допрашивания рабов с применением пыток являлось лишь подозрение их хозяина в преступлении. «Правда, председатель суда может воспротивиться, – размышлял Пифодор. – Кажется он побаивается Евкратиса. Его многие побаиваются. Но тогда надо потребовать созыва Народного Собрания. Нападение на стратега разве недостаточный повод? А уж Собрание, конечно, даст добро. Можно не сомневаться – народ любит такие зрелища. Так что возможность изобличить Евкратиса еще есть».

     Но, подъехав к городским воротам, Пифодор уже отказался от выполнения этого замысла: ему стало не по себе при мысли, что совершенно невинные люди, возможно, и дети, будут подвергнуты жесточайшим мучениям, и он устыдился желания решить свою проблему за счет страдания других.

     Похоронил Пифодор Орандата не как раба, а, как свободного, причем с почестями, какие обычно воздавались геройски погибшим воинам.

 

                                                                       40   

 

     Пифодор был вынужден позаботиться о своей безопасности. Он воспользовался правом иметь охрану. Численность ее в мирное время по закону не должна была превышать двдцати человек. Большая численность допускалась лишь с особого разрешения Народного Собрания. Такая предосторожность была вызвана опасением, что стратег может использовать личную охрану для захвата власти в государстве, что случалось в древнегреческих полисах. Пифодора вполне устраивало то, что стражу составляли лишь двадцать человек и даже то, что состояла она из эфебов, а не из лучших коринфских воинов, которые сопровождали его на войне. В мирное время последние не привлекались к выполнению этой обязанности, чтобы не отрывать их от привычных дел, приносящих им доход. Впрочем, охраняющие теперь Пифодора молодые люди были все крепкие, хорошо обученные воины второго года службы.

     Пифодор составил из них две группы, предоставив им возможность выполнять караульные обязанности и отдыхать попеременно.

     Всюду теперь он появлялся в окружении этих юношей, которые преисполненные необычайной гордости красовались с молодецкой статью рядом со стратегом.

     Меры, предпринимаемые для охраны Пентакиона, никого не удивляли, поскольку о покушении на него быстро стало известно всем коринфянам. О том, что совершено оно нанятыми Евкратисом разбойниками, Пифодор никому не говорил, поскольку не имел возможности доказать это и потому, что оставался верен привычке стратега скрывать от неприятеля свою осведомленность о его замыслах. Тот же был крайне огорчен, раздосадован и тем, что покушение не удалось и тем, что упустил возможность сделать новую попытку убить Пентакиона, который стал теперь недосягаем для наемных убийц. Поэтому Евкратис решился осуществить то, на что возлагал последние надежды в своих стараниях устранить сильного соперника. Бывшему стратегу, а сейчас Первому архонту давно пришла в голову эта идея, но он все откладывал ее осуществление, припасая на самый крайний случай, когда не будет никаких других, более действенных средств. Он в самом деле мало верил в возможность устранить Пентакиона подобным способом. Однако не использовал его пока преимущественно по другой причине – просто слишком страшился всего, что связано с темными потусторонними силами. Он никак не ожидал, что именно таким путем добьется желаемого.

     В это время Стратон снова стал требовать у Пифодора деньги, причем сразу четыре таланта. «Долги надо отдавать. Понимаешь? Иначе разве стал бы я просить», – говорил он. Пифодор не собирался давать ему столько денег, но, стараясь выиграть время, обещал дать, однако позже, уверяя, что сейчас не имеет и таланта. Стратон недолго поддавался на такую уловку и вскоре снова стал грозить судом, неминуемо влекущим за собой смертную казнь.

     Однажды Пифодор сидел у себя дома, встревоженный, удрученный, раздумывая как выйти из положения. Вдруг к нему прибежал с вытаращенными от ужаса глазами привратник Суфлин, седовласый, смуглый раб-нумидиец.

     – Владыка! Владыка! Пропали мы! Пропали! Конец нам! – кричал он.

     – Что такое? Что? Что случилось?! – спросил удивленно Пифодор, невольно поддаваясь волнению.

     – Там! Там! – только и смог выговорить Суфлин. Рука его указывала на выход, ведущий из внутреннего дворика дома на улицу.

     – Что там?! Да говори же! – приказал Пифодор, раздражаясь от невозможности услышать от привратника вразумительного объяснения причины его сильного испуга. Обезумевший от страха старик снова произнес лишь:

     – Пропали мы! Пропали, владыка!

     Пифодор с досадой махнул на него рукой, встал со стула и поспешил к выходу, по пути велев слуге принести ему туда меч, шлем и щит. Надевать кирасу и другие латы, считал, времени уже нет. Он не сомневался, что к дому подступили наемники Евкратиса.

     – Зови эфебов! И тех, что спят, тоже! Быстро! – кинул на ходу привратнику.  

     – Они все там уже, владыка! – откликнулся тот, шедший за ним.

     Через открытую дверь, к которой приближался, Пифодор увидел трех, стоящих на улице эфебов. Хотя те были в полном вооружении и явно сильно чем-то встревожены, видом своим мало напоминали людей, которым предстояло вступить в смертный бой. Взгляд Пифодора, опытного воина, это сразу отметил.

      И действительно, едва он вышел на улицу, как тут же убедился в отсутствии врагов. Здесь увидел стоящих у входа остальных своих молодых охранников, проявивших похвальную бдительность, некоторых из своих слуг и двоих рабов из противоположного соседнего дома. Пифодор посмотрел в один конец улицы, потом в другой, желая понять, что так сильно напугало привратника. Но ничего подозрительного не заметил: между двумя рядами двухэтажных белых домов под черепичными крышами увидел редкие далекие фигурки людей, неспешно идущих по мостовой и ничуть не напоминающих разбойников. Пифодор удивленно поглядел на стоявших рядом. Вид у всех был встревоженный, удрученный. Он хотел спросить, что случилось, но не стал, полагая, что и так все сейчас узнает из слов разговаривающих здесь людей. Его водонос – коренастый, мускулистый раб-галат, с соломенными волосами, оттенявшими южный загар красивого мужественного лица, сказал:

     – Сколько вреда уже они причинили людям! И почему не побьют их камнями? Хотя бы кого-нибудь. Трусливый народ здесь живет все же.

     – Трусливый?! А сам-то ты какой? Смелый что ли! Ой-ой, храбрый галат! Да вся смелость твоя на языке только. А как до дела дойдет, так ты – в кусты сразу! Что, я не знаю тебя что ли? –  рассмеялась соседская рабыня, маленькая, сухощавая женщина с очень большими, жилистыми по-мужски руками, рыжеватыми с проседью волосами на голове, старушечьим лицом, но удивительно молодой нежно-белой кожей, видной там, где ее не скрывал мятый испачканный хитон, под тканью которого выпирали полноватые, тоже отнюдь не старческие груди.

    «Уж не бунт ли затевается рабский? Так вот в чем дело!» – подумал Пифодор, но подозрения его рассеяли следующие услышанные слова. Соседская рабыня продолжала:

     – Вообще-то я сама удивляюсь почему их не побивают камнями здесь, как в других городах порой… И вправду, боятся что ли коринфяне? Хотя чего их бояться-то? Не такие они страшные, не такие всемогущие, как многим кажется. А то, что получается у них, так то не их заслуга, а случая – и без них получилось бы: просто совпадения. Сами же они ни чего не могут. Веренее, могут не больше, чем мы с вами.

     – Это они-то не могут?! – воскликнул один из эфебов. – Еще как могут. – Еще как могут! Могут даже луну с неба сбросить, солнце вспять поворотить! А человека в какое-нибудь животное или в букашку превратить, или в камень – так это для них, вообще раз плюнуть. Разве ты не знаешь, что о них говорят?!

     – Вот именно, что говорят – рассмеялась опять соседская рабыня. – Все их искусство – ложь! Оно держится только на слухах. Правда ведь, какие только слухи не ходят о них! Эти гадюки сами же их создают: творят свои мерзкие обряды, стараются, чтоб как можно страшнее было, таинственней – знают, что это страх на людей нагоняет. Люди и думают, что они, и вправду, колдуют, творят сверхестественное – у страха глаза велики. Молва же разносит все, ужасно преувеличивая. Ведьмам это очень на руку.

     Предположив, что собравшихся здесь людей взволновали какие-то новые слухи о проделках колдуний, Пифодор хотел задать вопрос, который мог подтвердить верность предположения, но раньше заговорил только что подошедший хозяин дома, соседнего с противоположным, Минокл, мужчина лет сорока, низенький, толстенький, с миловидным пухленьким тщательно выбритым личиком и очень высоким лбом, под блестящей лысиной, которую окружали редкие светлые кудри. Он был по-домашнему в одном небрежно переброшенном через плечо и обмотанном вокруг тела синем гиматии.

     – Да, беда, беда какая! – сокрушенно покачав головой, произнес Минокл. Твари подлые! Вот ведь что делают. Сколько честных, добрых людей они уже извели своим проклятым колдовством! Интересно, чьих рук это дело. Какая из них наметила здесь себе жертву? Сейчас этой погони много у нас развелось. Кто из них?

     Минокл тревожно и неприязненно глядел на притолоку двери пифодорова дома. Наш герой тоже посмотрел туда и оцепенел. К верхней перекладине косяка была прикреплена отрезанная полусгнившая кисть человеческой руки. Пугающе-отвратительно светлели серые костяшки местами обнажившихся фаланг, проглядывая между грязно-коричневыми кусочками гнилого мяса и полуистлевшими лоскутами еще сохранившейся местами кожи, безжизненно-сероватого оттенка.

     «Так вот отчего такой запах, – понял Пифодор, который, едва подойдя сюда, почувствовал вонь чего-то гнилого. – Кто это сделал?!» Нашего героя тоже ужаснул этот зловещий знак, представший ему в таком устрашающе-отвратительном виде. Он ужаснул его даже больше, чем других, поскольку не приходилось сомневаться, что адресован он скорей всего именно хозяину дома.

     Пифодор приказал немедленно снять и выбросить этот атрибут черной магии, а сам поспешил принести жертвы богам, надеясь на их защиту от нее.

     Однако через два дня снова на том же месте был обнаружен кусок полусгнившего человеческого мяса. Пифодор выбранил привратника за плохую бдительность, но по его виду догадался, что угроза порки для Суфлина ничто в сравнении со страхом перед ведьмой. Поэтому обратился к начальнику своей стражи:

      – Вот что, Смикрин, теперь тоже будете стоять у входа. Нумидиец  на ночь запирает дверь и ложится под ней. Как все привратники. И спит как убитый. И знать не знает, что снаружи происходит. Но теперь вы стойте там. Мне не важно, как вы менять друг друга будете, но чтоб смотрели в оба. Как на войне. Понял?!

     – Конечно, владыка. Не сомневайся, – заверил Смикрин, но голос его дрогнул, а глаза виновато-испуганно забегали. Казалось, он тоже находится под сильным впечатлением от молвы об ужасающих чудесах черной магии. Так в действительности и было. Кроме того, остальные эфебы-телохранители стратега не меньше оказались подвержены этому суеверному страху. Неудивительно, что через четыре дня над входом дома вновь появилось то устрашающее средство, каким колдуньи обычно стремились психически подавить свою жертву, выполняя чей-либо заказ навести на человека порчу. Нужно признать, что довольно часто оно помогало в той или иной мере успешно справиться с этим подлым заданием: впечатлительные, внушаемые или просто боязливые люди, подвергшись такой обработке, были вынуждены переживать и в конце концов часто заболевали. Даже если здоровье человека выдерживало, то удрученный вид его уже позволял колдунье утверждать перед заказчиком, что она смогла навести порчу.

     Оправдываясь перед стратегом, Смикрин говорил:

     – Разве ты не знаешь, владыка, что от этих тварей уберечься невозможно. Никакие стражи, никакие двери, никакие запоры не смогут остановить их. Ведь они легко умеют усыпить любого, даже самого бдительного стража. Могут превратиться в какую угодно зверушку или букашку.

     – Это чушь! Чушь, клянусь Артемидой. Только тот, в ком нет достаточно веры в богов, верит в такую ерунду! – возмутился Пифодор, хотя сам все же немного побаивался черной магии. – Если еще раз проморгаете, пеняй на себя – ты ответишь! Понял?! – предупредил он Смикрина. Затем велел привратнику разбудить его среди ночи, намереваясь проверить как караульные несут службу.

     Неожиданно Суфлин сообщил, что сын рабыни из дома напротив, знает кто преподносит стратегу такие неприятные сюрпризы. Пифодор велел сейчас же привести его.

     Вихрастый, худой, но крепкий мальчуган в рабской хламиде, смело глядя на стратега живыми и внимательными черными глазами, произнес:

     – Я видел кто это делает – ведьма. Я за ней до самого ее дома шел. Она не заметила меня – я за углами прятался.

     – А показать сможешь? – Пифодор кинул ему монетку. Тот ловко ее поймал и обрадовано, уверенно сказал:

     – Конечно, смогу! Хоть сейчас!

     Когда наш герой увидел дом, который показал ему соседский мальчик, то оторопел: он сразу узнал в нем жилище фессалийской колдуньи Кидиллы, чьими руками однажды едва не был садистски умервщлен.

     «Как?! Неужели она?! Неужели это она?! Как я мог забыть о ней?! А что удивляться?! Столько событий было после этого в моей жизни! Столько впечатлений. Жизнь моя так и била ключом. Одних войн только сколько было. Вот и забыл о ней… Так вот кто это делает! Так вот кого нанял против меня Евкратис! Евкратис? Ну конечно, он. Кто же еще? – подумал Пифодор и, идя обратно, размышлял: – Ну, значит, она не узнала меня. Иначе разве бы они так стали действовать против меня? Эти шарлатнские штучки уже не понадобились бы. О, у них бы тогда появилась реальная возможность расправиться со мной. Еще какая! Да, вот уж не думал, что когда-нибудь придется опять столкнуться с нею. Колдунья проклятая! Ох, и злодейка! Сволочь ужасная! Как только земля ее носит?! Как боги дозволяют жить ей, такой злодейке?!... Ну что ж, они дозволяют, зато я не дозволю! Не избежать ей возмездия! За все ответит – и за зверские убийства детей, и за поруганный прах усопших! Надо поскорей покончить с нею, пока она еще кого-нибудь жизни не лишила. Но как это сделать?!... Просто прийти и убить. Сегодня же ночью! Но кого же мне взять с собою? Некого. Все боятся. Значит, одному придется идти. Один пойду. Нет, одному нельзя. Никак нельзя. У нее же наверняка помощница есть, рабыня. Надо чтобы кто-то занялся ею, пока я займусь хозяйкой, Ну, а как с нею быть, с рабыней колдуньи? Не убивать же ее тоже? Она, конечно, соучастница злодеяний. Но вина не на ней, а на хозяйке: какая невольница такое добровольно делать будет? Спрячу ее на какое-то время у себя. А потом бежать на Родину помогу ей. Деньгами ее снабжу, на корабль посажу и отправлю. Но кого же мне все-таки взять с собою? Ведь взять надо, надо. Слуг у меня много, да взять некого. Ведь надо взять только такого, кому возможно тайну открыть мою. Ведь надо же сказать колдунье кто я, чтоб вспомнила меня. А он услышет, знать будет. Как бы не проболтался! Может, не напоминать колдунье о том, что было тогда, как она хотела расправиться со мной? Нет, надо. Обязательно надо. Любой преступник должен быть наказан по справедливости – с доказательством его вины. А я – свидетель! И я же – судья… Может, все же наказать ее законным образом?.. Нет, куда там. Я не знаю еще ни одного случая, чтобы у нас здесь, в Коринфе, судили бы как-то и как-то наказали хоть одну колдунью. Все слишком боятся их, боятся черной магии… Но кого же все-таки взять с собой?! Единственно кому бы мог я довериться, это Трофию. Но его все нет. Не ждать же когда он вернется из плавания. Эта тварь за это время, пока я жду, еще скольких детей может убить, скольких мертвецов успеет обезобразить!.. А что если Салгира взять? Кажется, он тоже внушает доверие. Конечно, не такое, как Трофий, но все же больше, чем остальные».

     Однако Салгир, рослый, богатырского сложения раб, едва услышал, что Пифодор собирается сегодня ночью идти убивать колдунью, пал к ногам его и стал умолять хозяина смилостивиться над ним – не губить его, оставить дома. Он знал о доброте Пентакиона, о том, что тот уже не одного раба отпустил на волю и жил надеждой тоже когда-нибудь быть освобожденным и вернуться наконец в свою родную Бактрию. Оказаться превращенным в камень или в какую-нибудь букашку отнюдь не входило в его планы.

     – Ладно, оставайся дома, – сказал Пифодор. – Но чтоб – ни кому о том, что я тебе говорил чейчас! Понял?! 

     Салгир понимающе, радостно закивал головою, тараща все еще испуганные большие черные под густыми бровями глаза, блестящие на широком скуластом лице.

     «И зачем я только сказал ему?! Ведь понимал же, что он не очень надежен, – с досадой думал Пифодор и решил: – Ну что ж, пойду один. Пусть их двое, может, даже еще больше, но разве я мало побеждал превосходящих числом противников, побеждал даже тогда, когда ничего не знал о них – сколько их, как готовы к бою? Главное начать, а там видно будет, как действовать».

 

                                                                  41

 

     Когда наступила ночь, Пифодор вышел из дома. Своим телохранителям он сказал перед уходом:

     – Оставайтесь здесь. Не ходите за мной. Я на свиданку иду. Там мне ни ваша защита, ни ваша помощь не нужны.

     Эфебы засмеялись.

     – Ну, удачи тебе, владыка!

     – Афродита да поможет тебе! – услыхал он за спиной веселые напутствия.

     Неплохо освещенная луной улица, на которой жила Кидилла, была совершенно безлюдна, погружена в покой и тишину. Все окна были закрыты ставнями. Ни в одних из них не виднелся сквозь щели свет: все живущие здесь давно спали.

     Теперь Пифодор шел как можно тише. Даже разулся. Не зная, куда деть свои кавалерийские полусапожки, оставил их в тесном промежутке между домами. Он подошел к двери колдуньи, внимательно прислушался, еще раз огляделся и затем своими очень сильными руками сумел совершенно бесшумно снять с петель дверь. Одну сторону ее продолжал скреплять с косяком засов. Пифодор отодвинул противоположный край и смог протиснуться в образовавшуюся щель. Оказался в темном пространстве, которое можно было считать передней дома, и приставил аккуратно дверь к косяку так, чтобы она выглядела снаружи закрытой (снова навесить ее на петли отсюда было невозможно да и не представлялось необходимым). Войдя во внутренний дворик, сразу увидел свет в окне второго этажа, сверкавший сквозь щели ставен.

     Мягко ступая босыми ногами по деревянной лестнице и радуясь, что она не скрипит, он взошел на второй ярус галереи, идущей по квадратному перемитру внутреннего дворика. Перед ним была раскрытая дверь. Глубокая темнота чернела в прямоугольном проеме. Пифодор вошел в нее.

     Когда глаза освоились с густым мраком, он увидел небольшую совершенно пустую комнату. Нужная ему дверь была закрыта. Это огорчило нашего героя, решившего, что она заперта. Он подошел к ней на цыпочках и слегка потянул ее за ручку. Дверь оказалась незапертой. Пифодор обрадовался, но в то же время ощутил неожиданное сильное волнение. Начал медленно с величайшей осторожностью приоткрывать ее, опасаясь, что вот-вот раздастся скрип. Но она не подвела Пифодора ни малейшим звуком. Открыл он дверь только на столько, на сколько было достаточно для того, чтобы продвинуться боком между ней и косяком.

     Проникнув в смежное помещение, был буквально ослеплен сиянием, исходящим из распахнутой двери следующей комнаты, где горели высокий напольный светильник и небольшая лампа на столе. Свет они давали отнюдь не яркий, но привыкшим к темноте глазам он казался ослепительным.

     Пифодор сразу же поспешил спрятаться в тень. Вскоре, однако, понял, что нет совершенно никакой необходимости прятаться, что разглядеть его из освещенной комнаты скорей всего невозможно – настолько здесь темно. Да никого он пока и не видел. Взору открылся через дверь лишь знакомый интерьер. Он, и в самом деле, по прошествии стольких лет ничуть не изменился. Кроме уже названных предметов здесь находились еще стул около стола и сундучок у стены. В противоположной рыжеватой от света светильников стене чернел проем следующей двери.

     Вдруг раздался страшный грохот, показавшийся нашему герою оглушительным и напугал его так, как только может напугать человека внезапно грянувший прямо над ним гром. Душа Пифодора, как говорится, вся так и ушла в пятки.

     Через несколько мгновений появилась колдунья. Она была в феолетовом хитоне, с распущенными длинными волосами, перехваченными на уровне лба тесемочкой. Пифодор не мог видеть Кидиллу до этого, поскольку она находилась как раз за той стеной, за которой он прятался.

     Колдунья подошла к столу и принялась усердно что-то толочь и размешивать пестиком в бронзовой чашке. И тут Пифодор понял, что так напугало его. Он вспомнил, что именно в том углу, из которого вышла Кидилла, стоял ларь. Должно быть, она захлопнула его крышку сейчас, произведя такой страшный шум. Впрочем, стук, с которым закрылся ларь, не был громче обычного, но прозвучал в ночной тишине оглушающе, а главное, неожиданно для Пифодора, нервы которого к тому же находились в сильнейшем напряжении. Он облегченно перевел дух, смеясь в душе над собою, и вышел на более освещенное место, уверенный, что не может быть замечен Кидиллой.

     Вдруг она, стоявшая боком к нему, повернулась и посмотрела прямо на него. Пифодор вздрогнул, решив, что она все-таки заметила его и хотел броситься, чтобы схватить ее и не дать ей убежать. Но тут же он понял, что колдунья не видит его, просто смотрит в эту сторону.

     Пифодор имел возможность хорошо рассмотреть ее. Красивыми лицом, фигурой она ни чуть не изменилась. Но волосы стали совершенно седыми.

     Хотя взгляд ее и был настороженным, но глядела она так, как глядит привыкший к опасности человек, когда прислушивается к подозрительным шорохам, однако не так, когда уже видит угрозу.

     Теперь Пифодор опасался только возможного присутствия служанки и старался поскорее придумать каким образом поступить с ней, но по-прежнему ничего не мог придумать.

     Неожиданно Кидилла рассыпала какие-то камешки, неловко взяв в руки медное блюдо, на котором они лежали, и затем принялась подбирать их.

     «Она одна! – понял, очень обрадовавшись, Пифодор. – Если бы была служанка, то она стала бы это делать. Даже если бы была в других комнатах, хозяйка бы кликнула ее, ведь камешков-то вон сколько много рассыпалось, и по всему полу они раскатились».

      И наш герой не ошибался – уже давно Кидилла жила одна в доме. Желание не иметь рабыню или наемную служанку появилось у нее не сразу. После самоубийства Стратоники она поспешила обзавестись новой невольницей. На красивую денег тогда не хватило. Но Кидилла надеялась, что недостаток красоты у новой служанки будет восполнен тем, что она окажется покорной любовницей и хорошей помощницей в делах черной магии. Однако такие надежды не оправдались: рабыня эта испытывала большое отвращение и к однополой любви, и к страшному нечестивому ремеслу. За недостаточно усердное исполнение своих обязанностей неоднократно подвергалась жестоким наказаниям. Впрочем, ей недолго пришлось мучиться в рабстве у колдуньи. Та нередко посылала ее в торговые лавки Лехея или Гирея покупать рыбу и какие-нибудь привозимые морем товары, гораздо более дорогие на рынках Коринфа. Однажды та встретила в Лехее корабельщиков из Боспорского царства, где когда-то, еще в детстве, была захвачена в плен скифами во время одного из их стремительных, неожиданных набегов. Земляки охотно взялись помочь ей бежать, тем более, что вскоре собирались покинуть гавань – судно их уже было загружено новым товаром. Оно увезло рабыню колдуньи на Родину.

     Когда Кидилла поняла, что рабыня убежала и нет возможности ее вернуть, она очень сильно негодавала и на беглянку, и на себя за то, что посылала свою служанку в портовые лавки. Теперь снова нужно было покупать рабыню, но денег для этого колдунья имела еще слишком недостаточно: требовалось много времени и много заказов, чтобы накопить необходимую сумму. Пока же ей собственноручно приходилось выполнять всю черную работу своего отвратительного жуткого ремесла. Заботы по хозяйству тоже легли на нее – и стирка, и уборка, и стрепня: брать вольнонаемную служанку Кидилла не хотела, так как понимала, что вряд ли сможет скрыть от нее то, что желала скрыть, и, конечно, не сумеет принудить свободную женщину держать это в тайне.

     Как-то к Кидилле обратилась одна красивая молодая вдова. Надеясь снова выйти замуж, она просила приворожить к ней какого-нибудь богатого холостяка. Кидилла почувствовала в этой заказчице женщину, которую сможет склонить к близости. Такая задача оказалась даже более осуществима, чем она предполагала. Их сразу обеих потянуло друг к другу. Колдунья быстро соблазнила ее, после чего та уже не помышляла о замужестве, а Кидилла обрела счастье, о котором мечтала всю жизнь. Привыкнув уже обходиться без служанки, она решила и в дальнейшем не иметь ее (на кладбище по-прежнему помогал Демодок). Сэкономленные благодаря этому деньги Кидилла тратила на приобретение даров для возлюбленной, рассчитывая ими сильнее расположить и привязать ее к себе.

     Поняв, что ничто не мешает завершить начатое дело, Пифодор вошел в освещенную комнату. Он не срузу приблизился к колдунье, и та, глядевшая на пол, сидя на корточках, не сразу заметила его. Но едва увидела его ноги, Кидилла мгновенно встала. Подобранные камешки снова рассыпались на пол. На ее лице изобразились такой испуг, такое изумление, что их невозможно передать словами. Некоторое время она молчала. Затем к большой неожиданности Пифодора сказала совершенно спокойным голосом:

     – Пентакион, ты? Зачем ты здесь?

     Только человек, не боящийся ночью посещать кладбище, мог иметь такое завидное самообладание.

     – Как ты проник сюда? – удивленно спросила Кидилла. И было чему удивляться. Она считала свой дом неприступной крепостью для тех, чьей мести  опасалась. Он вовсе не имел наружных окон, даже самых маленьких. Входная дверь была обита достаточно толстыми листами бронзы. Во внутреннем дворике под крышей на довольно близком расстоянии друг от друга торчали пики. Любой перелезший через нее и спрыгнувший во внутренний дворик, легко мог угодить на острейший отравленный наконечник. Люди, приходившие давать заказ Кидилле, видели эту систему защиты, и их рассказы умножали в городе слухи об изощренных ловушках, приготовленных для тех, кто осмелился бы попытаться проникнуть ночью в жилище знаменитой колдуньи, что, конечно же, являлось для них весьма действенной острасткой.

     – Воистину ты великий стратег, раз смог взять мою крепость, – проговорила Кидилла.

     – Можешь не льстить мне – это тебе все равно не поможет избежать заслуженной кары, – усмехнулся Пифодор.

     – Это не я сделала. Неужели ты думаешь, что это я сделала?!

     – Что сделала?

     – Ну,... это… Ну,.. дары нашей магии над твоей дверью навесила – куски мяса человечьего, гнилого. Это кто-то другой сделал! Можешь не сомневаться – это не я, кто-то другой сделал. Я же не одна в Коринфе колдунья.

     – Если это не ты сделала, то откуда ты знаешь об этом?

     – Я,… я?... Так ведь слышала. Молва, ты знаешь, какая быстрая богиня.

     – Я точно знаю, что это ты сделала, но карать тебя я не за это пришел.

     – Послушай, Пентакион, ведь я же могу быть тебе полезной, очень полезной. Клянусь Персефоной! Не причиняй мне зла. Я могу тебе очень пригодиться. Могу очень помочь тебе!

     – Вот как. Это чем же, интересно?

     – Могу навести порчу на врага твоего – Евкратиса.

     – Ты не учитываешь того, что я не Евкратис, не такой, как он и другие, кто верит, что вы, и вправду, что-то можете, кроме болтовни, пустых обещаний, – ответил Пифодор, однако неуверенно, чувствуя, как по телу пробегает холодок страха. Но необходимость быстро действовать отвлекла Пифодора от боязни, которая чуть не лишила его самообладания. Ему показалось, что колдунья собирается броситься в сторону, чтобы убежать. Он схватил ее за руку чуть выше локтя и отвел в угол. Здесь отпустил, уверенный, что отсюда ускользнуть ей уже не удастся.

     – Я превращу тебя в жабу или в таракана, если ты сейчас же не уйдешь отсюда! Так и будешь до конца жизни квакать или от моих ног убегать.

    – Если б могла, то уже сделала бы это. 

     – Что ты хочешь сделать со мной? – спросила она, и голос ее уже не был таким спокойным, как прежде.

     – Да надо бы резать тебя, как ты резала других. Но нет времени у меня. Да и не любитель я заниматься истязаниями.

    – Я резала? Я истязала? Да что ты говоришь?!

    – Ты зря думаешь, что нет живых свидетелей того, что ты творила здесь. Хотя, и правда, кто сюда попадал, в живых уж не мог остаться. Это наверняка. На то ты и рассчитывала – на то, что свидетелей твоих преступлений нет. Но один все же есть. Какое-то божество помогло ему избежать верной погибели от твоих когтей. Он чудом остался жив. И,… и он стоит сейчас перед тобой.

Это – я… Да это – я. Я помню, как ты хотела убить меня. Но я убежал. Я видел, как она, твоя рабыня, убила себя. Хотя хотела убить тебя. Но убила почему-то себя. Наверное, потому, что она не могла убивать других.

     Колдунья отшатнулась. Глаза ее стали округляться от изумления.

     – Ну что, начинаешь узнавать меня? Я вижу, что узнала. И со мной такое бывало и не раз: кого однажды, еще ребенком, видел, а потом долго не встречал и вот встретил опять, того узнал во взрослом уже муже.

     – Неужели это ты?!... Неужели ты – это он?!... Но,… но это невозможно! Этого не может быть!

     – Это я, я! Это я, тот бывший мальчик, сын Аристея, который случайно забежал к тебе, спасаясь от разъеренной толпы. Прямо в когти ведьме угодил.

     – Но, но... я ведь столько раз потом видела тебя, когда уже,… когда уже ты был взрослым, стал стратегом нашим… Пентакионом… Мне и в голову не приходило… Хотя я столько раз тебя видела... Но могла ли я подумать?! Да я и забыла о тебе.

     – Да, ты успела забыть обо мне. Поэтому и не замечала сходства Пентакиона с тем пареньком, который сумел убежать от тебя.

     – Ты – это он?!... Ты – сын Аристея?! Нет, нет! Этого не может быть!

     – Может, как видишь. Если боги захотят, все может быть.

     – Да, если они захотят, все может быть. Все, что угодно. Даже невозможное. И правда, ведь похож... Похож. Да, я вспомнила... Как тебя не вспомнить? Ведь только ты сумел улизнуть от меня. Только ты. Да, какое-то божество помогло тебе тогда. Но более всего меня удивляет даже не это. А то, что ему, тому божеству, вздумалось так посмеяться над коринфянами – поставить главным над ними сына их главного врага.

     – Аристей никогда не был врагом коринфян. Напротив, он столько раз спасал их, побеждая врагов Коринфа! Даже более того, я слышал, что из всех аристократов он лучше всех к народу относился и немало делал, чтобы облегчить его жизнь. Жаль, что об этом большинство не помнит. Народ часто бывает неблагодарным.

     – Меня волнует не это, а то, что народ приговорил вас всех к смерти и принял закон, приговаривающий к смертной казни любого, кто предложит отменить этот закон. Значит, если я знаю кто ты есть на самом деле, то мне,... то мне, значит, нечего надеяться на  твою пощаду?

     – Тебе нечего надеяться на пощаду, в первую очередь, не поэтому, а потому, что ты убивала детей, злодейски убивала, творила надругательства над прахом умерших – много говорят и об этом. Уж кто-кто, а я-то не могу не верить в это.      

     Колдунья резко неожиданно швырнула ему в лицо медное блюдо, которое не выпускала из руки. Реакция не подвела нашего героя – он легко отбил блюдо, но это отвлекло его на миг. Кидилла не упустила свой единственный шанс на спасение. Одного мгновения ей хватило, чтобы выскочить из угла, увернуться из-под запоздавшей руки стратега. В следующий момент она кинулась к двери, но не к ближайшей, а к другой. Пифодор бросился за колдуньей, не подозревая, что она увлекает его в ловушку. Вслед за Кидиллой он вбежал в соседнюю комнату. Ему казалось, что он вот-вот схватит колдунью, но она буквально перед его носом захлопнула и заперла на засов дверь. Пифодор ткнулся в ее твердую холодноватую бронзовую обшивку. Он стал искать зазор между дверью и косяком в надежде, что удастся просунуть в него острие  меча и попытаться как-нибудь отодвинуть с его помощью засов. Свет из освещенной комнаты доходил сюда, да и глаза уже освоились с полумраком. Пифодор увидел, что дверь плотно прилегает к косяку с другой стороны. Хотя он видел это, но с досадой удостоверился еще и ощупью. Пифодор стал со злостью изо всех сил толкать ее плечом, потом с разбега, но все эти попытки были совершенно бесполезными – дверь оказалась очень прочной. Он остановился, чтобы перевести дух и решить, как действовать дальше. «И что я ломлюсь как дурак?! Какой смысл? – подумал Пифодор. – Она все равно уже убежала или спряталась где-нибудь». И тут он вспомнил, как, будучи здесь первый раз и убегая из соседней комнаты, вновь прибежал к ней, так как все помещения второго этажа соединены между собой сквозным проходом. «А может, и сейчас здесь также. Тогда я действительно дурак, что ломлюсь в эту дверь. Значит, можно поискать ее, эту ведьму проклятую. Возьму лампу и пойду поищу».

     Только он подумал так, как услышал за спиной шаги и злорадный женский хохот. Удивленно и несколько испуганно Пифодор повернулся и увидел Кидиллу, с каким-то большим кувшином в руках, стоящую на пороге открытой двери. Фигура колдуньи выделялась темным зловещим силуэтом на фоне освещенной комнаты. Пифодор обрадовался и хотел броситься на злодейку, но та со словами: «Умри, глупец!», бросила ему под ноги кувшин, который вдребезги разбился. Только реакция спасла нашего героя от верной гибели. Он замер с поднятой ногой над развалившимся клубком змей, кишащих и извивающихся среди осколков кувшина. Пифодор вовремя отдернул ногу и вжался спиной в дверь. Затем стал медленно, осторожно обходить кучу расползающихся змей, надеясь спастись в соседнюю комнату. Но колдунья, опять злорадно расхохотавшись, захлопнула дверь. Все сразу погрузилось в кромешную темноту. Неумолимо и словно смертный приговор, раздался лязг запирающегося засова.

     Боясь наступить на какую-нибудь змею, прижимаясь к стене, Пифодор добрался до закрывшейся двери. Здесь он также стал искать зазоры. Но и эта дверь очень плотно прилегала к косяку. Правда, под нею сверкала полоса света, идущего из освещенной комнаты. В щель между дверью и полом свободно проходили пальцы рук. Пифодор принялся с отчаянием обреченного, прилагая неимоверные усилия, стараться приподнять дверь, хотя сразу понял, что это невозможно. Двери комнаты, в которой он оказался, не болтались на петлях, как например, входная дверь дома, что и позволило ее снять, а, напротив, сидели очень плотно и вдобавок притолоки были сильно выступающими, что еще более препятствовало нашему герою добиться желаемого. Предельно мощные попытки быстро его изнурили. Тяжело дыша, он выпрямился. Страх заставил сейчас же забыть об усталости. Стратег выхватил из ножен меч и стал рубить, колоть и ковырять дверь, тоже обитую толстыми листами бронзы. Однако сделал лишь пять – шесть ударов, как вдруг железный клинок сломался. В руке осталась только рукоять с коротким обломком лезвия. Пифодор взвыл от досады и отчаяния, поддавшись самому настоящему паническому ужасу. Надеясь, что Кидилла все еще в соседней комнате, он готов был начать умолять ее пощадить его – выпустить из ловушки, уверяя, что никогда впредь не позволит себе даже мысли о мести ей, но все-таки удержался и постарался вернуть себе самообладание.

     Он повернулся лицом туда, где разбился кувшин. Пифодор смутно угадывал в темноте очертания валявшихся на полу черепков, а, может, ему только казалось, что он их видит. Через крохотное окошечко в верху левой стены (выходящее во внутренний дворик) сюда проникал луч, такой тусклый, какой только может исходить от ночного неба. Он высвечивал на полу небольшой квадрат, такой же тусклый, но кажущийся среди темноты довольно ярким. Вдруг в этом квадрате появилась голова змеи, а затем, мерцая чешуей, стало вползать в него ее гибкое, извивающееся тонкое тело. Она находилась в шагах трех от Пифодора. «Расползаются, а комнатушка маленькая – не убежишь, не спрячешься. Разве убережешься?!» – цепенея от ужаса, подумал Пифодор и начал медленно, осторожно, прижимаясь спиной к стене, продвигаться к углу, чтобы занять место как можно подальше от разбитого кувшина. Однако, сделав четыре маленьких шажка, замер от страха наступить на какую-нибудь змею, которая уж тогда точно его ужалит. Постояв немного, он собрался с духом и решился продолжить движение. И в этот момент вдруг почувствовал прикосновение к левой ноге чего-то холодноватого, скользкого, легкого. «Змея!» – понял он, и эта догадка поразила его так, словно страшный ошеломляющий удар. Пифодор застыл, будто омертвевший. Змея переползла через верхнюю сторону стопы. В омерзении и ужасе он испытывал огромнейшее желание отдернуть ногу, но неимоверным усилием воли удерживался от этого, зная, что иным удавалось избежать укуса змеи, сохраняя полную неподвижность. Можно было, не изменяя положения лица, посмотреть вниз, одним лишь движением глаз опустив взор, но Пифодор не только боялся пошевелиться, но даже взглянуть себе на ступню, как раненый, который страшится увидеть свою рану. Переползши через ступню и коснувшись правой пятки, змея перестала ощущаться. Наш герой облегченно перевел дыхание. Но сразу затем почувствовал, как другая змея, а, может быть, та же, вернувшаяся, обвила правую ногу в голеностопном суставе, а потом и лодыжку левой. Он опять оцепенел. Прохладное скользкое ощущение утекло с ног, словно струя воды. Пифодор испытал огромное облегчение. Тем не менее оставался совершенно неподвижным, понимая в сколь близком соседстве находится от смертельно опасных тварей. В подтверждение его опасений через некоторое время вдруг какая-то змея поползла по левой ноге вверх, цепко охватывая ее своими чешуйчатыми спиралеобразными изгибами. Через несколько мгновений он уже чувствовал скользящие движения под подолом туники. Пифодор чуть не закричал от омерзения и ужаса. Вскоре, однако, рептилия, убедившись, что не может проникнуть сквозь стянутую ремнем ткань, сползла на пол. В течение часа подобное повторилось два раза. Три раза змеи переползали через ступни и два раза только коснулись их. И все это время Пифодор стоял, как окаменевший. Еще приблизительно столько же старался сохранять полную неподвижность, но уже не мог – нередко переминался с ноги на ногу: ступни, казалось, одеревенели и вот-вот отвалятся. Пару раз он даже почесался. Впрочем, к великому его удивлению и огромной радости за это время ни одна рептилия не прикоснулась к нему. Наконец он позволил себе расслабиться, решив, что, удовлетворив свое любопытство, они потеряли к нему интерес. Пифодор обессиленно опустился на пол. Но только он уселся поудобнее, как сразу почувствовал у себя на левой руке змею и почти тут же – другую на согнутой в колене правой ноге. Об этой сейчас же на некоторое время забыл, так как первая быстро добралась до плеча, а затем и до шеи, которую несколько раз обвила. Пифодор находился в таком оцепенении, что его вполне можно было сравнить с изваянием. Смертельная опасность заставила забыть о неимоверной усталости, вызванной слишком длительным напряженно-неподвижным стоянием. Пифодор не сомневался, что если охватившая шею змея, окажется из тех, которые душат свои жертвы, то легко сорвет ее с себя. Он боялся только ядовитого жала. Эта змея явно не собиралась душить: кольца ее не сжимались, лежали свободно.

     И тут произошло такое, что он уж точно не выдержал бы, если б глаза его не были закрыты, и отчего, конечно бы, схватил змею, спровоцировав ее на смертельный укус: вдруг ощутил вначале шеей, потом лицом легкие, щекочущие прикосновения и догадался, что ощущает язычок змеи, которым она, однако, пока не жалит, а только, видимо, ощупывает из любопытства кожу. Ни живой, ни мертвый Пифодор почти не дышал. Скоро к невыразимому его облегчению рептилия сползла на пол. Он радостно глубоко вздохнул, подвигал затекшими членами и тут почувствовал что-то совсем незначительного веса, лежащее у него внизу живота, едва не потрогал это, но вовремя сообразил, что ощущает на себе змею, которая начала ползти по нему почти одновременно с той, что добралась до шеи и настолько привлекла внимание, что он не заметил передвижения этой. Она свернулась клубком на подоле хитона во впадине, образованной животом и ногами Пифодора. Казалось, место это ей очень понравилось, и она не собирается его скоро покидать. Чувствовалось, что змея удобно устроилась здесь на ночевку.

     Пифодор испытывал страх, досаду, злость, отчаяние, но вынужден был терпеть, продолжая сохранять неподвижность. Правда, теперь он нередко все же шевелился, больше не в силах терпеть. Впрочем, рептилия никак не реагировала на это. Другие змеи к нему больше не прикасались. Наконец его тревожное изнуряющее бдение закончилось: психологическая и физическая усталость взяла верх над измученной волей – он заснул.

     Спал довольно крепко. А когда проснулся, то обнаружил, что в комнатушке стало светло: окно, хоть и было совсем маленькое, но пропускало очень яркий дневной свет. Еще больше Пифодор удивился тому, что не сидит в том положении, в каком заснул, – прислонившись спиной к стене, – а лежит на полу. С большой опаской медленно приподнял голову (он лежал на спине), чтобы посмотреть на подол туники, – никакой змеи на нем не было. Ни одной рептилии Пифодор не заметил и во всей комнате. Он не верил глазам своим. Радость, которая  охватила его,  невозможно описать. «Куда же они делись? – думал он. – Уползли в щели под дверями». У Пифодора не было ни малейших сомнений, что удалось счастливым образом избегнуть верной гибели. Радость была столь велика, что почти не беспокоило опасение, что колдунья приготовила ему еще какой-нибудь «сюрприз». Вскочив на ноги, бодро, весело расхаживал по комнатушке, раздумывая как выбраться из нее. И придумал: поднял с пола обломок меча, – рукоять с остатком клинка, – и вогнал его в стену. Силу Пифодор имел огромную, а стена, как у большинства древнегреческих домов, была из сырцовых кирпичей. Поэтому лезвие ушло в нее по рукоять. Наш герой выдернул обломок меча и воткнул рядом с образовавшимся рубцом, затем подвигал рукоять вправо-влево и выломал кусок твердой сухой глины, бывшей между сделанными широкими отверстиями. Так, втыкая, расшатывая и ковыряя, принялся прорубать брешь. Стена оказалась довольно толстой. Тем не менее скоро перед глазами ярко засиял дневной свет, видный в небольшой пробоине. Продолжая усиленно орудовать своим нехитрым инструментом, Пифодор увеличил ее до размеров, достаточных для того, чтобы вылезти изкомнаты на балкон-галерею внутреннего дворика. Здесь осмотрелся. Ничего такого, что свидетельствовало бы о новом подготовленном ему колдуньей подвохе, не заметил. Дошел по галерее до угла, вышел на другую ее сторону и отсюда спустился по лестнице вниз. Все также внимательно оглядываясь, прошел по внутреннему дворику до выхода из дома.

     Дверь находилась в таком же положении, в каком он ее оставил, – плотно аккуратно прикрытой. Это означало, что колдунья не покидала дома или ушла через другой, потайной выход, а, может, через этот, но прикрыла дверь также, как и Пифодор, поскольку, возможно, не желала, чтобы бросалось в глаза то, что она снята с петель, а сама не в силах была надеть ее на них.

     Ночью Пифодор старался произвести как можно меньше звуков. Поэтому дверь только приоткрыл. Сейчас же распахнул широко, сильно погнув при этом засов, на котором она держалась. Переступив через порог, увидел, что слева улица совершенно безлюдна. На какое-то мгновение появилась надежда, что удастся уйти из дома Кидиллы незаметно. Но дверь скрывала от взора улицу в другом направлении. Когда Пифодор стал двигать дверь обратно, то увидел совсем неподалеку двух мужей, наверное, занятых до этого беседой, а теперь изумленно воззрившихся на него. Они были так удивлены, что даже забыли поприветствовать Пентакиона, что обычно делали при встрече с ним почти все коринфяне.

     Смутившись под их взглядами и не дожидаясь неприятных для него вопросов, на которые, конечно, не смог бы ответить, Пифодор поскорее придвинул дверь к косяку и зашагал прочь отсюда, даже не в ту сторону, какую ему было нужно, лишь бы не проходить мимо этих мужей. «Ничего, обойду квартал: тут совсем немного пройти-то», – подумал он. Дошел до ближайшего перекрестка, свернул в переулок и вышел по нему на улицу, параллельную той, на котором находился дом Кидиллы. Двинулся по ней, теперь уже в нужном ему направлении.

     Он мог бы испытать беспокойство по поводу того, что есть нежелательные свидетели его появления из дома колдуньи, да еще из выхода со взломанной дверью, если б не огромная радость, которая вытесняла из сознания любые другие мысли, кроме мыслей о том, что жив, сумел-таки выбраться из ужасной ловушки. Привычный однообразно-безликий вид улиц и переулков казался ему сейчас удивительно красивым. Солнце светило навстречу как никогда весело.

     Заметив, что идет босиком, Пифодор вспомнил о своих спрятанных полусапожках. Можно было продолжать идти так и дальше, – многие греки в те времена, даже богачи, часто ходили босиком и дома, и по улицам города, – но Пифодор не хотел оставлять никаких вещественных доказательств своего пребывания на улице, где жила колдунья. Тем более, что спрятаны они были так плохо, что любой проходящий мимо мог их увидеть.

     Он не сомневался, что те два мужа, которые оказались свидетелями его выхода из дома колдуньи, уже ушли, так как у коринфян не было принято по долгу разговаривать при встрече по утрам в будние дни. Свернув в переулок и пройдя по нему, вернулся на улицу, где жила Кидилла, с той стороны, с которой пришел сюда ночью. Улица по-прежнему была безлюдна. Но те два мужа стояли прямо перед взломанной дверью и о чем-то говорили, глядя на нее. Едва он снова появился здесь, они сразу заметили его, и оба повернулись к нему.

     Впрочем, Пифодору не было надобности подходить к ним, так как его полусапожки находились в промежутке между двумя ближайшими домами. Подойдя к нему, Пифодор сразу их увидел. И тут вдруг на него снова нашло замешательство. Пифодор старался не смотреть на тех двоих, но он ощущал на себе их удивленные взгляды. Он испытывал чувство крайней неловкости, нерешительности. В то же время понимал, что если сейчас достанет и наденет полусапожки, то вызовет еще большее подозрение. Поэтому неуверенно потоптавшись на месте, повернулся и зашагал обратно.

     «Это тоже глупо, – думал он. – А вдруг они догадались зачем я вернулся и сейчас подойдут туда и увидят их. Они сразу узнают мои полусапожки – все видели меня в них. Они сразу поймут, что я спрятал их, что это как-то связано со взломанной дверью… Нет, они не могут догадаться. Ну как они могут догадаться?! Конечно не могут. И зачем им подходить туда? Вряд ли они подойдут туда. С какой стати? Хотя, конечно, они очень удивлены. Еще бы! А уж мое возвращение и совсем им, конечно, кажется странным: пришел, постоял и пошел обратно. Представляю, как они удивлены. Как бы другим не стали рассказывать об этом. Конечно, будут. Можно не сомневаться. Ну и пускай».

     На этот раз он ощутил беспокойство, но оно было ничто в сравнении с продолжавшей владеть им радостью и быстро отступило, забылось. Но через некоторое время Пифодора охватила сильная тревога, почти испуг при мысли, что Евкратис приобретет очень опасное оружие против него, когда узнает от Кидиллы, что Пентакион – сын Аристея. Впрочем, он сразу успокоился, подумав: «Да кто ей поверит?.. Только Евкратис. Потому, что очень захочет поверить?.. А другие…».

     К нему снова вернулось счастливейшее состояние духа. Он посмеивался, не раз представляя, как Кидилла с радостью сообщает Евкратису, что заманила его главного врага в ловушку, из которой только одна дорога – в могилу, как тот, необычайно обрадовавшись, боясь поверить такой удаче, посылает слугу, а, может, даже спешит сам, чтоб удостоверится в этом, но вдруг оказывается, что никого там нет.

     На полпути к дому он свернул в другую сторону – навестить Круматилион, у которой провел почти два часа, после чего еще более счастливый отправился домой.

   

                                                                      42                                                         

 

     Подойдя к своему дому, Пифодор обнаружил, что входная дверь не заперта, хотя ее держали, как правило, запертой. Войдя, он не увидел ни привратника, ни раба, который заменял его, если тот отлучался со своего обычного места. «Совсем обленились… И обнаглели,– подумал Пифодор. – А эфебы где?! И этих нету. Ну, разгильдяи… Обрадовались, что меня нет… Впрочем, и правда, какой смысл им охранять дом, когда меня нет здесь. Но разве я отпускал их с поста?! Ну, если они еще и из дома ушли, то придется поучить их… Надо молодых к дисциплине приучать».

     Ни во внутреннем дворике, ни в окружающих его колоннадах Пифодор никого не увидел. Ему, привыкшему к тому, что всегда, когда приходит домой, навстречу  с приветствиями выбегают домашние рабы, это показалось странным. Он кликнул слуг, но ответом ему была все та же тишина. «Это еще что?! Куда же они все подевались?» –  удивился Пифодор и снова позвал, теперь громче и строже, и только привратника, стараясь голосом показать, что очень недоволен. И опять никто не появился между колоннами, ни единый отклик не донесся из комнат. Пифодор пришел в еще большее изумление, ощущая уже легкое беспокойство. Даже явилась мысль: «Уж не колдунья ли это чары какие-то наслала на мой дом, ведьма проклятая?» Но тут же он усмехнулся, удивившись, что мог допустить столь нелепое предположение. «Так ведь они… Ну, конечно же, они пошли все искать меня! Меня все нет и нет… Вот и всполошились, все и бросились искать. Вот это слуги у меня! Преданные какие!... Да, но ведь я же предупредил, что иду на ночное свидание. А сейчас только утро – нельзя сказать, что я слишком задержался». Он понимал, что все уйти не могли, что эконом непременно оставил бы кого-нибудь и, конечно же, не одного раба, сторожить дом, кладовые.

     Пифодор пошел в комнаты, но не успел сделать и пяти шагов, как вдруг услышал за спиною стук резко открытой двери, затем шаги и очень знакомое характерное позвякивание, какое производят при ходьбе металлические доспехи. Стратег обернулся и увидел двух гоплитов в полном вооружении, только без копий, быстро идущих к выходу. Повидимому, они вышли из соседней с ним комнаты, дверь которой продолжала слегка покачиваться от толчка. Хотя Пифодор не успел еще разглядеть их лица, и воины были в таких же, как эфебы, доспехах, он сразу почувствовал, что это не эфебы. Один из них торопливо закрыл на засов дверь. И тут они оба обернулись к нему. Стали видны лица между нащечниками шлемов. И правда. Это были не эфебы. Но кто? Пифодору показалось, что он уже видел этих воинов, но сразу не мог припомнить где.

     Что-то было в выражении их лиц такое, что подсказывало Пифодору, что это бывалые солдаты, скорей всего, наемники, что они готовы вступить с ним в смертельный бой.

    «Кто вы?» – хотел спросить Пифодор, но в этот момент услышал за спиною и справа, и слева шаги и позвякивание доспехов. Он огляделся по сторонам и увидел выходящих из всех дверей под колоннадами других гоплитов. Они подошли к нему и окружили его. Их было человек двадцать. Некоторые оказались знакомы Пифодору. В последнее время Коринф оправился от ущерба, который нанесли минувшие тяжелые невзгоды. Даже снова стал богатеть благодаря торговле, перевозкам через Крисейский залив и хорошему новому урожаю. Появилась возможность вновь сформировать отряд наемников для несения караульной службы. Пифодор пока был мало знаком с ним. Тем не менее узнал иных наемников, виденных во время недавних учений.

     – Вы что, все пришли охранять меня? – спросил Пифодор, но тут же понял абсурдность своего вопроса: то, как поспешно запер перед ним дверь воин, слишком мало было похоже на то, что сделал он это ради его безопасности. Да и в холодно-враждебном блеске глаз некоторых из окруживших его гоплитов, тоже чувствовалась готовность противоборствовать ему. Правда, лица других были какими-то растерянными, даже виноватыми, а у третьих выражали тупое безразличие, какое бывает у привыкших слепо подчиняться приказу солдат.

     Раздался сипловатый, но звучный и не лишенный некоторой приятности голос:

     – Пентакион, положи меч на пол! Не доводи дело до беды! Ты видишь сколько нас!

     Пифодор сразу узнал этот столь ненавистный ему голос. Он принадлежал Евкратису. А вот и сам тот показался из-за широких плечей гоплитов, одетый в зеленую, шитую золотым орнаментом тунику, в какой обычно выполнял служебные обязанности архонта.

     «Мятеж!» – решил стратег, пока еще не связывая происходящее со своими ночными приключениями в доме Кидиллы, о которых сейчас совершенно забыл от волнения.

     – Эфебы, к оружию! – вскричал он, выхватывая из ножен меч.

     Все вокруг расхохотались. Пифодор понял причину смеха, увидев в руке своей обломок меча.

     – Вот видишь, – сказал Евкратис, – у тебя даже меча нет. Да и эфебов зря зовешь. Я их отпустил, и они ушли. Слуги же твои все в одном месте сидят, пошелохнуться и пикнуть боятся.

     – Врешь, собака! Эфебы не могли уйти – они же мои телохранители. Скажи уж правду – вы убили их! – воскликнул Пифодор.

     – Убили? – сухо расхохотался Евкратис. – Разве ты видишь здесь кровь где-нибудь? Мы что, мятежники что ли? Я им просто объяснил, почему тебя отстраняю, и они преспокойно ушли. Еще бы – они же знают, что полагается за ослушание Первого архонта. И не поверить мне не могли – я же не мог совершить такое без веских причин. Ведь если Первый архонт несправедливо отстраняет стратега, его ждет смерть. Если же ты посмеешь еще оскорблять меня, то, клянусь Ахиллесом, плохо тебе придется!

     И тут Пифодор понял, что Евкратис здесь именно потому, что узнал его тайну, что новость, услышанную от Кидиллы, счел достаточным основанием для применения по отношению к нему действий, право на которые ему давали полнмочия Первого архонта, и которые допустимо было применять лишь в крайнем случае.

     «Так вот оно что! Он поверил ей. Поверил в такое, во что, мне кажется, не просто поверить. Да, конечно, он не мог в это не поверить. Потому что ему очень хотелось в это поверить. Еще бы! Ведь это дает ему возможность расправиться со мной при помощи закона. Но смогут ли поверить в такое другие? Сомневаюсь. Вряд ли. Вот он мне и попался! Еще как попался! Все, конец его козням! И ему тоже конец, – обрадованно подумал Пифодор и спросил Евкратиса: – Что ты собираешься делать?

      – Отвести тебя  на  театр  и  дать приказ трубачу и глашатаям собирать народ – ответил тот. – Пусть народ судит тебя, как ты того заслуживаешь. Пусть знает кто ты есть на смаом деле. Пусть узнает о моей бдительности, что я боролся с тобой не из зависти, не ради должности стратега. А потому, что давно заподозрил в тебе врага.

     – Ну, тогда веди меня куда ты собрался да поскорей, – с радостной готовностью сказал Пифодор.  

     Евкратис несколько удивленно, внимательно посмотрел на него и криво усмехнулся:

     – Надеешься опять на поддержку народа? Ну, посмотрим.

     В сопровождении воинов и Евкратиса стратег вышел из дома. Евкратис махнул рукой и к ним, стуча колесами по мостовой, подкатили закрытые дощатые арестантские дрожки, запряженные парой крепких лошадей, которыми правил смуглый, крупный, широкоплечий возница, в солдатской хламиде, с мечом на боку. Пифодор заметил эти дрожки еще, когда подходил к своему дому, возвращаясь от Круматилион. Они стояли в самом конце переулка, в шагах трехстах отсюда. «Это еще что? За кем они?» – удивленно подумал тогда он, ни чуть не догадываясь, что – за ним, не зная, что предусмотрительный Евкратис, опасаясь вызвать у него подозрения, велел вознице поджидать там, не близко от его дома.

     Увидев перед собой арестантские дрожки, Пифодор рассмеялся:

     – Я разве просил меня подвести? Театр вроде не так далеко отсюда – я и сам дойду.

     – Вот что, пойми, Пентакион, это необходимо, – произнес убеждающим тоном Евкратис. – Если коринфяне увидят, как тебя ведут под конвоем, это может всех взбудоражить. Как бы волнения в городе не начались, беспорядки. Зачем это нужно? Это никому не нужно.

     – Ну, я сам дойду – и без конвоя. Неужели ты думаешь, что я сбегу? Разве это в моих интересах?

     – Нет уж, так надежнее. Я тебя хорошо знаю – какой ты ловкач, какой ты хитрец. Конечно, сбежишь. Нет уж, давай, полезай – так надежнее будет, – усмехнулся Евкратис.

     Внезапно Пифодор ощутил приступ возмущения и ярости, даже хотел оказать сопротивление – попробовать выхватить из ножен меч у рядом стоящего воина и первым заколоть Евкратиса, но все же удержался от этого и не только потому, что сумел овладеть собой, а и потому, что вдруг понял, что в данный момент ему выгодно быть запертым в тюремной повозке, поскольку тогда факт ареста стратега будет слишком очевиден, и если Евкратис одумается и постарается каким-нибудь образом уйти от ответственности, то уже никакая ложь, ни самые лучшие риторы не помогут ему. Поэтому без лишних слов Пифодор сел в повозку.

     – Охраняйте как можно бдительней его. Понятно?! «Лазейки не его учить искать» – услышал Пифодор голос Евкратиса (примечание: цитата из драмы Эсхила «Прометей, прикованный»).

     Дверь закрылась, лязгнул засов. Наш герой оказался в темноте, в которой ярко сверкали щели между досками. Дрожки тронулись, все затряслось, закачалось, заскрипело. Внизу застучали колеса.

 

                                                                   43

   

     Пифодор сразу же начал сочинять защитительную речь. Но быстро понял, что никакой речи не нужно – достаточно лишь отрицать какую-либо свою причастность к изгнанникам и обвинять Кидиллу во лжи.

     Через некоторое время повозка остановилась. Дверь открылась. В ней показался видный по пояс воин, один из тех, которые арестовали его. Он воскликнул:

     – Ты свободен, владыка! Выходи! Мы не можем допустить того, чтобы совершилось это безумие! Я никогда не служил под твоим началом, но хорошо знаю кто ты. Ты можешь на меня рассчитывать.

     – Молодец! Спасибо тебе за верность. Как тебя зовут, солдат? – сказал Пифодор.

     – Эгий я…, сын Никандра. Родосец я. Нас здесь восемнадцать человек с Родоса (примечание: остров в восточном средиземноморье). Мы все за тобой пойдем. Можешь не сомневаться.

     – Вот что, Эгий, спасибо тебе за верность. Я тебя обязательно вознагражу. А теперь слушай мой приказ: закрой поплотнее эту дверь и хорошо задвинь засов. И везите меня туда, куда вам велели.

     Мужественное с грубыми чертами лицо воина, суженное нащечниками высокогребнистого шлема, изобразило крайнее недоумение.

     – Как,… владыка?... Ты что, не хочешь выходить? Но почему? – голос гоплита тоже выражал удивление и непонимание.

     – Потом узнаешь. Выполняй приказ! – уже строго и требовательно произнес Пифодор.

     Эгий закрыл и запер дверь. Потом опять сел на козлы рядом с возницей и другим воином, которому командир отряда тоже велел конвоировать стратега.

     – Раз он не боится суда, то, значит, он уверен в своей правоте. Выходит, его несправедливо посадили сюда, – услышал Пифодор голос Эгия за дощатой стенкой, а затем – другой, насмешливо-угрюмый:

     – Слушай, Эгий, это не наше дело. Нам приказал наш сотник – мы выполняем. А ему приказал… Этот, как его? Евкратион что ли. Он главный архонт у них. А ты знаешь кто это? Это большой-большой человек у них. Понял? Так бы просто он это не сделал. Правда, ведь? Значит, что-то натворил он такое, этот Пентакион, против государства ихнего. Понял? Иначе разве его посадили бы сюда? Знаешь почему я Евкратиону верю? И сотнику нашему? Потому что Евкратион делает не так, как тот, который тираном хочет стать. Это не переворот, не захват власти. Евкратион в суд его тащит. Чтобы все по закону было. Понял? Какой же тебе это переворот? Это их, коринфян, дело. Так что ты не лезь лучше. Понял? Это нас не касается. Лишь бы исправно платили. А он нам всем по сорок драхм обещал. За то, что мы сейчас сделали. Что, плохо что ли? Клянусь Гермесом, это не плохо.

     Послышался быстро приближающийся конский топот. Он стал громким и затих около самой повозки. Совсем рядом Пифодор услышал лошадиный храп и как кто-то соскочил с коня. Дверь опять открылась. Теперь стратег увидел Евкратиса.

     – Ну, что, сидишь, Пентакион? Ну ладно, выходи. Я отпускаю тебя, – насмешливо-повелительным тоном сказал он. – Хотел суду тебя предать, чтобы покарали тебя, как ты того заслуживаешь. Но тебе повезло – я милостив и незлопамятен. Даже бежать тебе помогу. Садись вон на моего коня и скачи, куда хочешь. Сейчас пока через любые ворота тебя пропустят. За свое имущество не беспокойся. Я тебе обещаю, что сумею защитить его от конфискации. А потом ты можешь переправить его себе на новое место. При помощи посредника… Ну что сидишь?.. Давай, поторапливайся. Спешить надо. А то еще совсем немного и поздно будет – на всех улицах уже сообщили, что тебя судить будут как пособника врагов Коринфа, как аристократического недобитка. Давай-давай, выходи… Ну что ты сидишь?!

     Пифодор, усмехаясь, отвеил:

     – Я понимаю, как ты хочешь, чтобы я дал деру. Еще бы – ведь это подтвердит твою правоту… Одно из двух: или ты понял какую глупость выкинул и сейчас стараешься выйти из своего, клянусь мойрами, пресквернейшего положения или это еще одна из твоих коварных уловок, – вполне может быть, что ты уже поставил поблизости засаду, чтобы задержать меня при попытке к бегству. Но ты никудышный стратег, Евкратис. Ты сам это знаешь. И никогда стратегом ты больше не будешь. А теперь послушай мой совет: не испытывай мое терпение – закрой поскорее дверь, а то, клянусь Ахиллесом, сейчас втащу тебя сюда и так отделаю, что слишком облегчу сегодняшнюю работу палачу.

     – У-ух! – злобно выдохнул Евкратис и поспешно с яростью захлопнул дверь.

     Затем Пифодор услышал притоптывание на одном месте коня, на которого, по всей видимости, садился Евкратис, и его голос:

     – Ну, посмотрим! Пожалеешь, собака!

     Раздался конский топот. Он затихал, быстро удаляясь, вот и совсем затих.

     Конечно, разговор с Евкратисом не прибавил нашему герою спокойствия. Пифодор продолжал сильно волноваться. Стараясь успокоить себя, он мысленно говорил: «Чего мне, собственно, бояться? Никто ей не поверит. Ну, пусть даже и поверят. Конечно, лишь немногие. Все равно большинство проголосует в мою пользу. Можно не сомневаться. Единственно кого мне стоит опасаться, это Стратона. Особенно сейчас, когда он опять так требует, угрожает. Как никогда еще раньше. Должно быть, сильно его прижали те, кому он задолжал. Да, сейчас у него случай расправиться со мной как никогда удачный. Еще бы. Если показания Кидиллы соединятся с его железной логикой, неоспоримыми доказательствами, то мне, конечно, конец. Но он только пугает. Ему топить меня совершенно невыгодно. К тому же я, разумеется, подстрахуюсь. Он, конечно, подойдет ко мне перед началом суда. Как тогда. А я ему наобещаю. И, конечно, потом не выполню обещания. Но он поверит и будет молчать». Однако, чтобы ни говорил себе Пифодор, волнение только возрастало, потому что подсознательно страшила мысль, что непременно уже сегодня, сразу после суда, кого-то казнят из них – его или Евкратиса. А вдруг большинство сограждан все-таки поверит Кидилле. Это вполне может быть, если какое-нибудь божество захочет сыграть с ним злую шутку, погубить его. От этих богов не знаешь, чего ждать. Вновь и вновь против воли представлялись ему мрачные, зловещие своды Камеры казней в городской тюрьме, где палачи уже поджидают свою жертву.

     Справа доносились людские глоса – народ сходился на суд.

     Наш герой услышал, как за стенкой один из его стражей сказал:

     – Надо бы отъехать в сторонку. Ну, вон хотя бы туда. Там, за платанами, нас не так видно будет. А то, наверное, коринфяне догадываются кого мы здесь охраняем. Вдруг они ринутся его освобождать и нас бить. От нас тогда и мокрого места не останется. В латах убежишь разве?

     – Это ты верно говоришь, Посидипп, – узнал Пифодор голос Эгия. – Ну-ка ты, сириец, давай-ка туда, быстро.

     – Я не сириец – я мидянин, – послышался глуховато-хриплый голос. – Ну да ладно, я понял.

     – Да какая мне разница кто-ты – мидиец или сириец? Да хоть бактриец! Ты раб! А раб не ждет повторения приказа!

     – Да, да, я понял, владыка. Сейчас-сейчас, я быстро!

     Раздались щелчок хлыста, грубоватый окрик на непонятном Пифодору языке, обращенный, видимо, к лошадям. Повозка тронулась, опять затряслась, застучала, заскрипела и вскоре остановилась.

     – Ну, теперь другое дело. Здесь мы, кажется, в большей безопасности, – произнес Посидипп. – Отсюда тоже хорошо виден вход на театр. Как надо будет – мы быстро туда.

     Пифодору показалось, что прошло совсем немного времени, как он услышал вдруг:

     – Все, зовут. Машут. Идут сюда. Ну-ка, сириец, давай-давай, быстро – судейские не любят ждать.

     Повозка поехала. У Пифодора вздрогнуло сердце и учащенно, гулко забилось. В этот момент он ощутил очень сильное волнение, почти страх. Даже пожалел, что упустил возможность бежать. Однако он все же быстро овладел собою.

     Пифодор совершенно успокоился, когда вышел из повозки и оказался в окружении коринфских метеков и периэков, толпившихся у входа в театр. Будучи негражданами, они не допускались к участию в Народном Собрании, как уже говорилось выше, но обеспокоенные судьбой любимого стратега, пришли сюда, чтобы здесь ожидать чем закончится суд. Вокруг Пифодора были приветливые, радостные с дружелюбными выражениями лица, восхищенные, преданные взгляды. Все подбадривали его, призывали в помощь ему богов, высказывали возмущение новым несправедливым обвинением Евкратиса, говорили, что тот сам уготовил себе погибель, недопустимо далеко зайдя в своих интригах. Пифодор отвечал им приветливыми, признательными кивками. Можно было не сомневаться, что и находящиеся сейчас в театре коринфяне настроены столь же благожелательно к нему, как и эти. С каждым шагом наш герой обретал все большую уверенность в своей победе над Евкратисом, радовался, что наконец-то удастся положить предел его столь досаждавшим ему долгое время козням.

     И тут, когда расступились последние люди в толпе, он вдруг увидел… Полиэвкта и Аристона. Как обычно, нарядные, они стояли у входа в театр, высокой изящной колоннады из трех колонн, между которыми видны были ближайшие сценические сооружения, часть круглой площадки орхестры и край полукругом огибающего ее огромного склона со ступенчатыми каменными сидениями. В том месте театра людей сидело немного.

     Когда Пифодор предстал перед сыновьями гостеприимца отца, они сразу отвернулись от него. Правда, он успел увидеть любопытство в их глазах.

     «Вот как! Они здесь, оказывается! Вот это да! Я пропал! Отвернулись, – значит, со злым умысом прибыли! Неужели Стратон, правда, решил исполнить свою угрозу?! И какое-то божество явно помогает ему! Оно устроило так, что удар, который он собирается по мне нанести, совпадает с ударом Евкратиса. И оба получили такое опасное оружие против меня, о каком, наверное, раньше и не мечтали! Я пропал! Это божество явно хочет погубить меня! Чем,.. чем я мог прогневить его?!» – промелькнуло в голове Пифодора. Он так опешил, что остановился. Даже хотел броситься бежать. Те два воина, которые следовали за ним, не представляли серьезной преграды. Мечи они держали в ножнах. Можно было легко мгновенно без опасности для себя оттолкнуть стражников. Все же Пифодор удержался от опрометчивого поступка, зная, что легко может быть настигнут всадниками. Совершенная же попытка к бегству будет на руку его врагам, тогда как он еще имеет шанс защитить свою жизнь в суде, ведь коринфяне так его любят. И разве мало известно случаев, когда человек вопреки злой воли божества одерживал победу?!

     Значительно приободренный последними мыслями, стараясь выглядеть веселым, наш герой вошел в театр. Ему открылся весь огромный полукруглый склон, спускающийся к орхестре и пестреющий одеждами множества сидящих на скамьях людей. Пифодор сразу понял, что суд уже идет, а, значит, нет возможности переговорить заранее со Стратоном, на что он очень рассчитывал.

     «Ну, так я и думал – завистливое божество все подстроило так, чтобы погубить меня!» – решил он, мгновенно упав духом.

     На орхестре стояли и ожидающе смотрели на него председатель суда, писарь, Евкратис с Кидиллой и нанятый им ритор, Панкратиат, а также двое мужчин, увидев которых, Пифодор еще больше пал духом. «Ну, конечно, все сейчас будут стремиться погубить меня».

     К тому моменту, когда наш герой появился в театре, суд шел уже почти час. Начался он с традиционных жертвоприношений богиням Правде, Пито и Немезиде. (Примечание: Немезида – фригийская богиня, культ которой широко распространился и в древней Греции. Она карала, как считали греки, за высокомерные речи). После этого Евкратис объяснил собравшимся, почему воспользовался правом Первого архонта отстранить от должности стратега, оправдывая свои действия, главным образом, утверждением, что имеет точные сведения, доказывающие, что Пентакион является сыном одного из главных аристократов Коринфа – Аристея.

     На несколько мгновений наступила тишина, тишина изумления. Затем некоторые из сидевших на зрительских скамьях рассмеялись. Их смех был подхвачен многими другими. Вскоре поднялся всеобщий шум и трудно было понять, что преобладает в нем – крики негодования или смех. Слышались возгласы:

     – Да он с ума сошел!

     – Он спятил!

     – Он помешался на своей ненависти к нашему стратегу!

     – Вы слышали, что он сказал?! Сын Аристея, ха-ха-ха!

     – Ну, он, конечно, рехнулся!

     – Но это его не спасет от наказания! Он ведет себя почти, как тиран! 

     – Он, наверно, хочет стать тираном! Поэтому уже ведет себя, как тиран!

     – Эй, архонты, что вы сидите?! Или вы забыли законы?!

     – Где стража?! Пусть отведет Евкратиса в тюрьму!

     – Пусть палачи трут цикуту! (Примечание: цикута – яд, который часто использовался в древней Греции для умервщления приговоренных к смерти).

     Председатель суда поднял руку, и шум мало-помалу затих.

     – Присутствующие! Дайте же договорить обвинителю! Или вы забыли, что живете в Коринфе, где властвует демократическое государственное устройство?! Вы обвиняете Евкратиса в тиранических замашках, а сами между тем ведете себя как тираны – призываете к расправе над человеком, даже не выслушав его! А ведь он важное должностное лицо и его нужно внимательно выслушать. Разве вам неинтересно, как он собирается доказать свою правоту, какие сведения имеет? Пусть скажет. А там посмотрим… Давай, Евкратис, продолжай, – сказал председатель.

     – Присутствующие! – заговорил не Евкратис, а его ритор, который прежде, чем начать речь, поднял многозначительно-убеждающе одну руку, а пальцы другой, поднесенной к груди, сложил особым образом, как это делали ораторы. – Первый архонт принял нелегкое, но чрезвычайно важное для нашего государства решение, руководствуясь единственно желанием спасти отечество. Вы должны поддержать его, потому что в правоте Евкратиса нельзя усомниться: посудите сами – допустимо ли доверять командование армией тому, чей отец долгое время был главным предводителем наших врагов, являясь стратегом аристократов Коринфа?!

     Снова поднялся шум возмущения. Раздавались крики:

     – Он что, тоже с ума сошел?!

     – Нет, он не сошел с ума! Он просто получил хорошую плату!

     – Эй, Пантикрат, неужели ты такой бессовестный, что за деньги можешь такую чушь говорить против первого человека в Коринфе?!

     Но ритор ничуть не смутился, а только стал говорить так громко, что тренированный высокий с отличной дикцией голос его был хорошо различим среди шума:

     – Присутствующие! Есть свидетель, который узнал в Пентакионе сына Аристея!

     – Да сколько времени прошло! Какой там свидетель! Может ли он хорошо помнить?! – рассмеялись сидящие на скамьях.

     – Нередко люди узнают в ком-нибудь того, кого видели много лет назад еще ребенком. Кроме того, Пентакион сам сказал ей, – а это женщина, – что он – сын Аристея, сказал сегодня. Да к тому же старался убить ее! Сегодня ночью. Старался убить ее, чтобы избавиться от очень опасного для него свидетеля, знающего его тайну. Но какое-то божество, возмущенное его несправедливыми, поистине преступными стремлениями, помешало ему это сделать, помешало для того, чтобы она смогла рассказать вам всю правду о Пентакионе! Прошу вас, выслушайте ее!

     – Ну, давай-давай, кого еще вы припасли там, чтобы одурачить нас?! Даром вам это не пройдет!

     Евкратис подал знак, и астином ввел в театр Кидиллу. Она вошла на орхестру с очень заметной робостью: удивительно смелая, умеющая не теряться в любых обстоятельствах эта женщина вдруг испугалась при виде стольких смотрящих на нее людей, перед которыми ей предстояло говорить, причем хорошо говорить – связно и убедительно. Реакция народа на появление колдуньи отнюдь не способствовала обретению ею уверенности. Люди возмущенно кричали:

     – Что, это вот она свидетель?! Да эта тварь за деньги кого угодно возьмется извести!

     Когда председатель снова восстановил тишину и велел Кидилле говорить, она почувствовала, что совершенно не в состоянии начать рассказывать то, что собиралась рассказать.

     Видя ее замешательство, к ней подошел Евкратис и стал подбадривать ее словами, которыми тогда обычно подбадривали начинающих, тушующихся перед множеством слушателей ораторов:

     – Ты посмотри кто перед тобой. Это же горшечники, сапожники, скорняки, портные, торгаши всякие, грузчики, гребцы. Разве ты не презираешь их?! Говори, не бойся. Бояться нечего, давай.

     И она заговорила. Заговорила громко и с каждым словом все уверенней и убедительней:

     – Я вижу, что многим не нравится что я здесь. Ну что ж, вы можете ненавидеть меня. Это ваше дело. Вы можете мне мешать говорить, оспаривать меня, Евкратиса, Пантикрата. Это ваше дело. Но не удивляйтесь, что скоро с вами случится что-то очень нехорошее. Тогда вы будете знать отчего это произошло. Те же, что поддержат нас, могут ожидать в скором будущем много хорошего для себя. Уж я-то постараюсь, можете не сомневаться.

     После таких слов настроение большинства участников суда переменилось. Здесь оказалось слишком много людей, подверженных суеверному страху перед всемогуществом черной магии. Угрозы колдуньи, обещание ею неких благ совсем не казались им пустыми. Правда, мало кто поверил рассказу, в котором Кидилла утверждала, что узнала в Пентакионе, виденном еще ребенком, сына Аристея (конечно, она не сказала, что собиралась казнить его, а лишь говорила, что он забежал к ней в дом, ища защиты), что минувшей ночью он даже сам сказал ей, что его сын, и пытался убить ее, чтобы она никому не могла открыть эту правду о нем. Однако многим захотелось поддерживать сторону обвинения в надежде добиться расположения Кидиллы. Тем не менее одни из них еще колебались, другие пока стыдились открыто показать, что изменили любимому стратегу, намерение защищать которого недавно высказывали в разговорах с друзьями и уже поддерживали которого сейчас громким криком, возмущаясь новым судилищем над ним. Третьи же решили просто отмалчиваться, что они и делали до конца собрания. Поэтому первое время после выступления Кидиллы казалось, что настроение собравшихся не изменилось, что сторонники Пентакиона столь же многочисленны и единодушны как и прежде.

      На орхестру вышел какой-то высокий чернобородый, лысый мужчина в красной тунике. Он сказал:

      – Присутствующие! У меня нет ни малейших сомнений, что Пентакион, конечно, не сын Аристея. В этом сомневаться смешно и глупо. Но, чтобы сразу пресечь эту странную наглую попытку доказывать, что он его сын, основываясь на каком-то там сходстве, – весьма и весьма сомнительном, – давайте вот что сделаем. Пусть тот, кто видел сына Аристея и хорошо запомнил его, скажет правда ли он похож на Пентакиона. Давайте, спускайтесь сюда. Сейчас, как я понимаю, и Пентакиона приведут сюда. Напрягите память и скажите.

     Никого, кто видел сына Аристея, не нашлось.

     – Это и неудивительно. Тем-то нам и ценно свидетельство фессалиянки, что она единственная видела его и хорошо запомнила, – заметил ритор Евкратиса. Он произнес эти слова явно обрадованно, потому что и сам не очень-то верил в правдивость слов Кидиллы и опасался, что найдется человек, который скажет, что видел сына Аристея и что он не похож был на Пентакиона.

     На орхестру вышел другой муж, солидный, лет шестидесяти.

     – Да если бы Пентакион действительно был сыном Аристея, то он хоть немного был бы похож на него. А я не вижу ни малейшего сходства. Аристея я видел много раз и хорошо запомнил его.

     Поднялся шум, в котором трудно было угадать настроение собравшихся.

     Затем на орхестру спустился невысокий пышнотелый мужчина в голубой шитой золотом тунике, с удивленно-озадаченным тщательно выбритым мясистым лицом, над которым высоко торчал черный чубчик коротко остриженных волос, придавая этому человеку еще более удивленный и несколько потешный вид. Он заговорил не сразу – попереминался с ноги на ногу, словно собираясь с духом. Наконец произнес:

     – Присутствующие! Я знаю, что вы все пришли сюда, чтобы поддерживать стратега. Ну, если не все, то большинство. Но если бы вы знали то, что знаю я, то вы бы не стали этого делать… И Филарх, мой друг, тоже это знает. Мы оба знаем. И в это тоже невозможно поверить, если своими глазами не увидишь… А получается то, что фессалиянка правду говорит, и я вам докажу…

     Собравшиеся снова зашумели, но быстро затихли, так как все хотели поскорее услышать, что далее скажет новый выступающий. Послышались подбадривающие крики:

     – Говори, Ликомед!

     Тот продолжал:

      – Мы с Филархом живем рядом с ней. Он рано встает и я тоже. И обычно по утрам выходим поболтать из дома. Вот и сегодня вышли. Говорим, а сами слышим, как какие-то удары из дома фессалиянки доносятся. Потом вдруг видим, из дома ее выходит Пентакион. Мы так и обомлели. Еще бы, так рано заказчики не ходят к ней. Он ушел, а мы, глядь – дверь-то взломана: на погнутом засове только держится. Пока мы ее осматривали, глядим – он возвращается. Но до нас не дошел. Остановился и смотрит в щель между домами. Как будто что-то хочет взять оттуда. Но не взял – повернулся и ушел. Как вроде смутился. Нас будто испугался. Мы подходим туда, глядь, а там полусапожки стоят. Кавалерийские. Мы сразу их узнали. Я сколько раз видел их на Пентакионе. Ну, мы, конечно, сразу же все поняли. Понять-то нетрудно было. У нашей соседушки много врагов. Многие убить ее хотят. Не знаю только за что. Женщина безупречной жизни. Красивая, одинокая, а все знают, что у нее ни одного любовника нету. А то, что колдует, так это ремесло у нее такое. А нам, соседям своим, сколько хорошего сделала… Ну, мы, конечно, с Филархом подумали, что Пентакион порешил ее. А что тут еще подумаешь – дверь взломана, какие-то удары слышали, вышел от нее в такую рань, когда закзчики не ходят к ней, да эти еще полусапожки – ясно, что он снял их, чтоб бесшумно подкрасться: уж он-то знает, как нападать. В дом ее мы, правда, не вошли. Мало ли чего… Да, эх и потрясло нас это все. Испугало. Как быть? Что делать? В таких случаях надо ведь поскорее стратегу сообщать или городской страже. Но он ведь сам стратег. И вся стража ему подчиняется. Пока же мы думали да гадали как быть, слышим, что на суд созывают, что опять его, Пентакиона, судить собираются. Ну, мы, конечно, сюда поспешили. И не забыли прихватить с собой полусапожки его. А когда мы увидели Кидиллу живой и невредимой, то очень-очень обрадовались. Значит, какое-то божество помогло спастись ей. Чтобы она смогла рассказать вам всю правду.

     Стараясь говорить громче поднявшегося шума людских голосов, председатель сказал:

     – Хорошо, Ликомед. Но а где же эти полусапожки? И где Филарх? Он может подтвердить то, что ты сказал?

     – Филарх, что ты сидишь?! Давай, спускайся сюда! – махнул рукой Ликомед.

     С одного из верхних рядов спустился неторопливо, словно нехотя, сутулый длиннорукий мужчина в оранжевой тунике, с густой черно-кудрявой шевелюрой и такой же бородой, уже тронутой сединою, хотя лицо было еще совсем молодое. Он держал пару красивых кавалерийских полусапожек. Ликомед взял их и, со значительным торжествующим видом высоко подняв над головой, воскликнул:

     – Вот!

     Рассказ Ликомеда, подкрепленный предъявленным вещественным доказательством, поразил всех. Одни говорили, другие восклицали удивленно:

      – И правда, это его обувь.

      – Это же его, Пентакиона, полусапожки!

      – Только у него такие.

      – Он часто ходит в них! Конечно, это его.

      Пантикрат произнес торжествующе-громогласно:

      – Ну что ж, мне кажется, пришло время пригласить его сюда! Послушаем, что он скажет!

     Председатель велел привести Пентакиона.

     Когда Пифодора спросили узнает ли он полусапожки, тот отрицательно покачал головой и сказал, что первый раз их видит, но не мог скрыть волнения и выглядел испуганным и обескураженным. Он стушевался еще больше, когда услышал в шуме, который сразу поднялся, возгласы:

     – Он врет!

     – Ты врешь!

     – Я сколько раз видел на нем эти полусапожки!

     – И я тоже!

     – И я!

     – Все видели!

     – Только у него такие!

     Все, кто пока не решался открыто обнаружить перед другими свою измену стратегу, получили хорошую возможность без всякого стеснения сейчас сделать это: повод возмущаться Пентакионом был вполне достаточный. Можно было громко негодовать, показывая Кидилле, как они усердно теперь поддерживают ее, и при этом не опасаться вызвать в согражданах подозрение в том, что поступают так из страха перед угрозами колдуньи и в расчете добиться ее благосклонности с целью извлечь какую-то выгоду для себя.

     Пифодор, привыкший в основном слышать доброжелательный шум толпы, как правило, славословившей его, сейчас был ошеломлен и просто ушам своим не верил. Правда, на прошлом суде ему пришлось некоторое время слышать недовольные возгласы против него, но они не были такими громкими и многочисленными как в этот раз. Недоумевающий и совершенно растерянный, удрученный неожиданной враждебностью народа, на поддержку которого так рассчитывал, Пифодор еще больше укрепился во мнении, что какое-то завистливое божество, и в самом деле, задалось целью погубить его. Нужно заметить, что в те давние времена люди, попадая в трудные обстоятельства, часто думали подобным образом.

     Пифодор ожидал, что его снова вызовется защищать ритор Евмолп, и в то же время понимал, что если бы тот хотел взяться за это, то наверняка вышел бы уже сюда к нему. Впрочем, наш герой и сам владел достаточным красноречием для того, чтобы своими силами защищать себя в суде. Но он надеялся на помощь Евмолпа прежде всего потому, что нуждался сейчас в психологической поддержке. Невольно он искал глазами Евмолпа. И нашел. Взгляды их встретились. Евмолп сразу виновато отвел свой взор. Тем не менее Пифодор несколько воспрянул духом, потому что пока блуждал взглядам по рядам сидящих перед ним сограждан, желая увидеть Евмолпа, заметил, что все смотрят на него невраждебно, даже без какого-либо недоброжелательства, а скорее как-то виновато.

     Уже более уверенным голосом Пифодор произнес:

     – Полусапожки не мои. Я просто удивился, когда заметил их там. Поэтому остановился и смотрел на них. А этим глупцам показалось, что я, и вправду, хотел взять их. Что ж, если человек посмотрел на какую-то вещь, то, значит, она его, и он собирается ее взять?! Это же бредни! Почему я должен отвечать за то, что кому-то чего-то показалось?!

     – А зачем же ты тогда вернулся? – спросил Филарх.

     – Да мало ли зачем – захотел да и вернулся, – проговорил Пифодор, хотя понимал, что это совсем невразумительный ответ. Однако ничего лучше придумать не успел. В таком же духе он ответил и на вопрос почему, посмотрев на полусапожки, повернулся и опять зашагал прочь.

      Толпа опять зашумела.

      Слово взял как раз тот сапожник, из-под чьих рук вышли бывшие сейчас в центре внимания полусапожки. Он заявил, что узнал их, что изготовлял их по заказу Пентакиона с учетом его вкусов и особых требований и никому точно таких же не шил.

     Опросили других сапожников. Все они утверждали, что эта обувь не их работы.

     – Вот видите! Фессалиянка правду говорит! Ей можно верить! –  радостно воскликнул Пантикрат, – значит, надо верить и в то, что Пентакион действительно сын Аристея!

     – Ну что, попался наконец, Пентакион?! – еще более радостно воскликнул Евкратис.

     – Э нет! – неожиданно пришел на помощь Пифодору один из архонтов – Павсаний, который встал с одного из почетных мест в первом ряду и вышел на орхестру. Председатель предоставил ему слово, и он продолжил:

     – Пусть мы и приблизились к доказательству того, что Пентакион совершил покушение на фессалиянку, неудавшееся покушение. Но из этого совсем не следует, что он имеет какое-то отношение к аристократам. Что же касается его покушения на фессалиянку, то правильно сделал. Жаль только, что не удалось ему ее прикончить. Я знаю, что здесь немало таких, кто тоже хотел бы отправить в тартар эту подлую тварь. Только не так просто достать ее: видите, даже от такого прекрасного воина ей удалось ускользнуть. Как стратег, долг которого оберегать горожан, он должен был освободить Коринф от этой нечести. Видимо, им и руководило это стремление. Он мог послать это сделать кого-нибудь из подчиненных, скажем, стражников. Но он сам пошел на это. Пожалел других. Он же знал, как все боятся ее. Он поступил, как настоящий бесстрашный воин, как настоящий гражданин, как настоящий стратег, в обязанности которого, как вы знаете, входит охрана горожан и в мирное время, особенно в ночное. А ведьмы-то  как раз ночью и творят свои мерзкие штуки. Но он не убоялся. Он сам пошел сражаться с ведьмой. Немногие бы на это решились. Мы должны оценить его высокогражданский поступок, даже подвиг, и вообще освободить его от всякой ответственности за совершенное.

     Народ возмущенно зашумел. Кидилла удовлетворенно и удивленно улыбнулась, видя как много людей поддерживают ее. И действительно, сотни граждан своими возмущенными криками старались показать ей, что они теперь на ее стороне.

     – Ну, хорошо, хорошо, – произнес Павсаний, когда шум улегся – можно поступить и по-другому… Пентакион, я бы на твоем месте не стал отпираться от того, что ты совершил неудавшееся покушение на фессалиянку. Я тоже хорошо знаю законы. Если кто-то совершил покушение на кого-то, но не убил его, то он должен заплатить лишь штраф в четыреста драхм в казну государства. А фессалиянка – чужеземка. За нее – только сто драхм. Для простого горожанина это, конечно же, немало, а для бедняка очень много. Но для тебя, Пентакион, – сущий пустяк. Заплати – и покончим с этим.

     – Э, нет! – сразу встрепенулись и возмущенно воскликнули Евкратис и Панкратиат. Ритор сказал:

     – Так совершенно не годится! Ты стараешься повести суд совсем не потому пути, по которому нужно – подменить главное гораздо менее значительным. Мы утверждаем, что Пентакион – сын Аристея. Это явствует из показаний фессалиянки, которым, как мы убедились, нельзя не верить: это и есть главное.

     – Фессалиянка лжет! Никакой я не сын Аристея! – вскричал Пифодор.

     – Из рассказа фессалиянки совсем не явствует, что Пентакион сын Аристея. Если она не солгала в одном, то это еще не означает, что она не солгала в другом. Нет никаких доказательств ее правоты в отношении главного, как ты говоришь, – заметил Павсаний. 

     И тут произошло такое, отчего у Пифодора страхом стеснило грудь и на затылке и спине мгновенно выступил холодный пот. Председатель громко объявил:

     – Теперь просит разрешения выступить Стратон Логик. Давайте послушаем его. Вы знаете, что он всегда говорит умно и очень доказательно. Может внести ясность в любой вопрос. И не раз разрешал самые сложные споры. Давай, Стратон, спускайся сюда.

     «Ну все, я пропал, – подумал Пифодор. – Видно, что Кидилла до моего прихода склонила большинство на свою сторону. Да еще этот лезет выступать! К тому, что сказала ведьма, еще прибавится то, что Стратон этот проклятый наговорит. Они, конечно, не смогут не поверить ему. Теперь Стратону и логических рассуждений никаких не нужно. Зачем? Он пригласил Полиэвкта и Аристона! Они все расскажут! И мне конец!»

     Сходя на орхестру, Стратон как-то по-особому многозначительно-хитро взглянул на Пифодора и усмехнулся.

     «Торжествует. Радуется, что к ужасу моему исполняет свои угрозы. Мне в отместку. Да, что сейчас будет! Все так и ахнут! Да, он мне нанесет удар куда более сильный, чем Кидилла. Как же я мог допустить такую ошибку – не выполнил его требования?! Ведь мог же! Все жадность моя проклятая!» – мелькали мысли в испуганном, подавленном уме Пифодора.

     Но он не предполагал, что самая большая опасность для него исходила  сейчас не от Стратона, и даже не от Полиэвкта и Аристона, и не от Евкратиса с Кидиллой и Панкратиатом, а совсем от другого человека, которого совершенно не знал, а тот был знаком с ним лишь на столько, на сколько может быть знаком со стратегом обычный, ничем никогда не отличившийся рядовой воин. Это был муж лет сорока, с по-старомодному длинными волосами и бородой (отпущенными по причине нежелания заниматься поддержанием в порядке своей растительности), выглядевший благодаря им старше своих лет. Одет был безвкусно – в несочетающиеся по цвету синий хитон и красный гиматий. Он сидел на одном из последних рядов и равнодушно глядел на происходящее перед ним скучающим взором, озабоченный лишь тем, долго ли еще продлится судебное разбирательство и сможет ли сегодня вернуться к отложенным делам, за необходимость откладывать которые ради участия в собраниях, впрочем, получал, как и другие граждане, компенсирующие выплаты из государственной казны. Но по мере того, как говорили сменяющие друг друга выступающие, он явно все более заинтересовывался. Губы его складывались в удивленную улыбку, а лицо приобретало такое выражение, словно он говорил: «И что вы спорите, когда так легко выяснить можно ли считать Пентакиона сыном Аристея?»

     – Присутствующие! – начал Стратон. – Неужели вы не осознаете глупость и нелепость происходящего здесь сейчас?! Да вы сами подумайте, может ли быть такое – чтобы Пентакион был, и вправду, сыном Аристея? Такого просто не может быть! Я уверен, что если бы любому из вас сказали перед началом собрания, что на нем собираются доказывать родство Пентакиона и Аристея, он просто расхохотался бы над глупостью тех, кто намерен это делать. Почему же вы сейчас развесили уши и верите в такую чушь? Вы знаете, что он как никто другой обладает необычайно хорошими возможностями для совершения переворота, и если бы он действительно был заслан к нам аристократами, то они бы уже давно устроили олигархический переворот его руками. Пентакион не только не разрушил нашу демократию, а все делал для ее укрепления и защиты. Вспомните сколько побед он одержал над нашими врагами, сколько раз он спасал наш город, вас и ваши семьи. И вы считаете, что такой человек может быть одним из злоумышляющих против нас изгнанников? Если бы он действительно был сыном Аристея или хоть любого друго коринфского аристократа, то обязательно уже давно воспользовался возможностью разрушить нашу демократию и отомстиь за своих родственников.

     «Ну Стратон, ну молодчина! Вот уж не ожидал от тебя! Да ты, оказывается, за меня! – необычайно удивленный и обрадованный думал Пифодор. – Ну, у меня теперь как гора с плеч! Да ты просто спас меня: я только тебя боялся. А уж с фессалиянкой и Евкратисом я как-нибудь справлюсь – им ни за что не доказать, что я сын Аристея. Ну, молодец, Стратон! И правда, ты не глуп. Ну, теперь-то я награжу тебя, хорошо награжу. На это ты, конечно же, и рассчитывал, взявшись защищать меня сейчас. Ты хорошо понимаешь, что я могу быть полезным тебе только неразоблаченным. Но зачем же ты притащил тогда сюда этих, Полиэвкта и Аристона?! Непонятно». 

     Казалось, что после такого выступления можно было ожидать оживленной реакции от собравшихся. Но этого не произошло. Граждане, желавшие угодить Кидилле, пристыженные, пока молчали. Многие, как уже говорилось, решили в течение всего суда отмалчиваться, что они и делали. При этом здесь нельзя было найти хоть одного человека, кроме Кидиллы и Евкратиса, кто бы хоть чут-чуть  верил, что Пентакион может быть сыном Аристея. На фоне временной пассивности сторонников Кидиллы стало слышно тех, кто продолжал сохранять верность стратегу: по рядам все же прошел негромкий шум, явно означающий поддержку Пифодору.

     На орхестру, даже не дожидаясь разрешения председателя, выскочил какой-то долговязый худой старик, лысоголовый, с большой, словно отвисшей челюстью, в коричневато-желтой очень измятой тунике, но чистой, украшенной крупным красивым, сразу обращающим на себя внимание орнаментом.

     – Трезен, я накажу тебя за нарушение установленного порядка! – предупредил председатель, но снисходительно махнул рукой и разрешил говорить.

     – Присутствующие! Я совершенно согласен, согласен… Он конечно же, прав, прав… Только круглый дурак может верить в то, что Пентакион – сын Аристея… Вот… И правда, какой он там аристократ… Если так за Коринф борется, за нас… Как никто другой, как никто другой, – сказал новый оратор. Впрочем, он даже и в малейшей степени не обладал ораторским искусством – говорил медленно, делал ненужные паузы, повторял окончания фраз, стараясь хоть таким образом выглядеть многословнее, но именно эти паузы, эти повторы последних слов фраз, да еще тяжелое ворочанье массивной челюстью, совершаемое будто специально неторопливо, с особым значением, делало его немудреную речь особенно весомой и убедительной. – Еще хочу сказать, сказать… Каждый сын хоть чуть-чуть похож на своего отца… Мне можете верить – я много раз видел Аристея, Аристея… Да они вообще не похожи! Клянусь Деметрой!.. Ничуть, ничуть… не похожи. Мне можете верить… Кроме того,.. я точно знаю, что сын Аристея погиб. Они все погибли, тогда, когда мы аристократов били,.. вся семья, вся семья… Я много раз слышал, слышал… это.

     Когда Трезен кончил говорить, сошел с ораторского возвышения и стал косолапой походкой подниматься по ступенькам к своему месту, председатель предоставил слово другому участнику собрания. На орхестру спустился сидевший на четвертом ряду сбоку другой старик, несмотря на возраст и высокий рост, не сутулый, а удивительно статный и по-своему привлекательный на вид, хотя лицо его было морщинистое, а волосы седые и редкие. Кроме высокого роста и не по-стариковски стройной осанки его наружность делали приятнее украшенные крупным золототканым орнаментом голубые туника и гиматий.

     – Присутствующие! – начал он. – Я хочу вам рассказать то, что давно хотел рассказать, но никак не мог решиться. Теперь же я вижу очень благоприятный момент, чтобы это рассказать. Сразу оговорюсь, что я на стороне нашего стратега и собираюсь снова поддержать его при голосовании. Но то, что я должен сказать сейчас, будет не в его пользу. А именно то, что ему нельзя полностью доверять. Возможно, он даже не тот, за кого себя выдает. Тем не менее я должен это сказать. Во-первых потому, что я истинный гражданин, а также, чтобы не гневить больше Богиню Правды. В течение долгого времени на меня то и дело сыпались всякие неприятности и даже несчастья, а впоследнее время особенно. Я хорошо понимаю, что это Богиня Правды мстит мне за то, что я так долго умалчиваю правду. Боюсь, как бы мне не начали мстить и эвмениды. Поэтому я все-таки скажу вам то, о чем молчал так долго.

     «Опять какой-то наймит Евкратиса. И тоже очень опасен, потому что, чувстуется, лукав очень, – снова встревожился Пифодор и тут вдруг вспомнил, узнал кто это. – Вот уж не ожидал! Уж нет ли здесь еще и Гирпеллиды. Может, она ждет сейчас за входом, когда ее позовут, чтобы тоже свидетельствовать против меня. Впрочем, ее-то как раз можно не опасаться. Ведь она же первая и сказала, что я Пентакион из Александрии. Потому, что напрочь забыла, что я говорил ей о себе».

     Тем временем выступающий продолжал:

     – Сограждане, коринфяне, все вы знаете какая у меня великолепная память. Ведь благодаря ей я и стал полноправным коринфянином: вы оценили то, что я знаю всего Гомера наизусть, а также Гесиода и очень много из Еврипида, Софокла, Эсхила. Поэтому и дали мне, чужеземцу, выходцу с Эвбеи, ваше гражданство. Память у меня и сейчас ничем не хуже. Особенно хорошо я помню то, что было давно. Даже лучше чем то, что было недавно. И я очень хорошо помню, когда я познакомился с Пентакионом. Впрочем, зовут его не Пентакионом. Вы думаете, что я познакомился с ним тогда, когда и вы? То есть, тогда, когда он был восславлен здесь как победитель пиратов. Нет, я познакомился с ним раньше, за несколько дней до этого. В тот день на площади он просил меня разъяснить ему смысл картин в Расписном портике. Мы с ним разговорились тогда. Вы думаете, он представился мне Пентакионом из Александрии Египетской? Нет! Он сказал мне, что зовут его Пифодором и что он из Аргоса, направляется со священным посольством в Дельфы.

     – Что ты лжешь! – крикнул кто-то, как раз то, что хотел крикнуть Пифодор, но не смог, так как у него перехватило дыхание от неожиданности и ужаса: он не сомневался, что выступающий будет говорить о той их встрече, но никак не ожидал, что он не забыл ни его имени, ни даже откуда он прибыл сюда проездом в Дельфы. Пифодор убедился и в своей хорошей памяти, вспомнив, что зовут этого человека Пандионом. «Впрочем, чего мне его бояться? Все равно ничего он не сможет доказать: это не Стратон», – мысленно старался успокоить себя Пифодор.

     Нашлось еще несколько человек, возмущенно обвинивших Пандиона во лжи, но остальные зашикали на них и велели тому продолжать.

     – Вы можете представить мое удивление, – говорил выступающий, – когда я увидел его через несколько дней опять, уже прославляемым и называемым не Пифодором из Аргоса, а Пентакионом из Александрии Египетской. Вы спросите меня почему я не сказал согражданам об этом, о том, что он, возможно, не тот, за кого выдает себя. Да потому, что я решил тогда, что этот человек другой, не Пифодор, просто необычайно похож на него. Ведь каких только совпадений, случайностей не посылают нам боги. Кроме того, он тогда действительно прибыл к нам как настоящий герой. В подвиге его нельзя было усомниться. И все только и говорили о нем, все прославляли его. Мои слова о том, что совсем недавно он представлялся мне как Пифодор из Аргоса, выглядели бы изобличением настоящего героя, всеобщего любимца. Меня бы просто не поняли, сочли бы лжецом, завистником. Но главное то, что я решил, что это просто другой человек. Потом, поглощенный повседневными заботами, я на какое-то время совсем забыл о нем. Вспомнил, когда он опять прославлен был как герой. Он одерживал одну победу за другой. И я решил, что если он, и правда, выдает себя не за того, кто он есть на самом деле, то все равно он не опасен нам, а, напротив, очень полезен. Ведь сколько врагов он разгромил наших. Столько лет я молчал о том, что знаю о Пентакионе. Это сделалось как бы невольной моею тайной. К тому же я еще продолжал сомневатся, правда ли это Пифодор. Сейчас, когда я услышал что здесь говорят о нем, то я понял, что скорей всего он, действительно, Пифодор из Аргоса… Вот я и сказал вам то, что хотел сказать, то, что должен был сказать. И пусть теперь не гневается на меня Богиня Правды и другие боги и пусть перестанут мучить меня… Добавлю только, что я и сейчас считаю, что если даже Пентакион не Пентакион, а Пифодор, то это ничуть не умоляет того истинно прекрасного и великого, что он сделал для Коринфа, для нас с вами. Это не враг, а наш друг, защитник. Он вполне заслуженно так долго был бессменно нашим стратегом. Пусть и дальше будет!

     Выступление Пандиона вызвало у собравшихся шумную и неодинаковую реакцию: многие требовали провести строгое расследование в отношении стратега, но прибавилось голосов и в его защиту.

     Теперь на ораторском возвышении стоял еще один пожилой муж – Стрепсиад, в прошлом знаменитый коринфский борец. Он и сейчас еще обладал внушительным телосложением: под зеленой выцветшей туникой угадывался могучий торс, белые обнаженные руки и плечи тоже выглядели мощнейшими, но местами были покрыты рыхловатостью старческой дряблости. Мускулатуре соответствовало широкое, морщинистое, мужественное лицо, обрамленное прямыми прядями седых, еще достаточно густых волос. Стрепсиад произнес громким бархатисто-звучным тенором:

     – Присутствующие! Я хочу сказать, что совершенно не согласен с Трезеном, который говорит, что Пентакион не похож на Аристея. Не знаю, может Трезен лукавит, а может, просто забыл, как выглядел Аристей. А бывают люди, которые вообще не видят сходства. Бывают такие. Я же видел Аристея много раз и хорошо запомнил его. Пентакион не только похож на него, а очень похож. Я сейчас просто удивляюсь почему раньше не обратил на это внимание. Клянусь богами, я правду говорю!

     Вслед за Стрепсиадом на ораторское возвышение один за другим поднимались люди, которые тоже говорили, что помнят внешность Аристея и тоже считают, что Пентакион похож на него и тоже удивлены, что никогда ранее не замечали этого. Один сказал, что заметил сходство, но не придал этому значения. Другой утверждал, что как только увидел Пентакиона, так сразу поразился его сходству с Аристеем и даже сказал об этом друзьям, но, конечно, никому и в голову не пришло, что сходство это не случайно. Людей, не забывших еще облик Аристея, тоже заметивших, что он похож на нашего героя, и тоже не придавших тому никакого значения, было гораздо больше, чем говоривших об этом с ораторского возвышения. Среди помнивших еще, как выглядел знаменитый стратег Коринфа времен владычества олигархов и не сказавших об этом во всеуслышанье, были и такие, которые только сейчас под влиянием сказанного выступавшими подумали, что, и правда ведь, Пентакион похож, пожалуй, на Аристея и тоже подивились тому, что не замечали этого раньше.

     – Вот видите! Вот видите! Это – он! Он и есть. Пентакион – сын Аристея! Какие еще могут быть сомнения?! – почти в один голос закричали Евкратис и ритор Панкратиат. – Все, надо голосовать – нечего больше рассуждать! Слышешь, председатель, пора голосовать! Давай, начинай!

     Но председатель отрицательно покачал головой и ответил:

     – Рано еще. Прения не закончились. Слишком важно то, что мы обсуждаем, чтобы торопиться перейти к голосованию. – Он обратился к собравшимся: – Ну, давайте, кто еще хочет выступить?

     Однако никто не выходил, хотя слова Стрепсиада и тех, кто выступил против него, прибавили интереса к предмету обсуждения. Но обсуждение это перекинулось с орхестры на театральные ярусы, где размещались участники Народного судебного собрания. Они теперь оживленно спорили между собой. Наконец, когда председатель три раза повторил свой вопрос, слово для выступления взял богато одетый муж лет сорока, невысокий, худощавый, с очень подвижными, большими широко расставленными глазами под высоким лбом, над которым блестели на солнце засаленные черные кудрявые редкие волосы.

     Он заговорил вначале недостаточно громко. Глашатай, который и был председателем суда, предложил ему свою помощь, но тот отмахнулся и стал говорить намного громче:

     – Присутствующие! Вот что я хочу вам сказать. Однажды со мною вот какая штука приключилась. Как-то, еще давно, я возвращался домой из своего загородного имения. Шел один, и вот на меня в безлюдном месте напал неожиданно какой-то разбойник. Хоть у меня и меч был, но я его даже вынуть не успел, как он мне к горлу свой меч приставил. Пришлось мне отдать ему все, что у меня было с собой. Но было немного – драхм десять в поясе. Это разбойника ужасно разозлило, так, что я думал, он убьет меня. Но он все-таки не убил. Забрал деньги, меч и, хвала богам, отпустил меня. Мне до сих пор не верится, что я жив тогда остался. Но самое интересное началось потом, когда я вернулся в город. Причем это продолжалось не один год: мне чуть ли не в каждом втором встречном чудился тот разбойник. Но я о многих из них знал, что никакого отношения к разбойникам они не имеют. Если я не знал человека, похожего на того разбойника, то я старался выследить его, расспросить кого-нибудь о нем. И всегда убеждался, что он никакой не разбойник. Порой мне даже приходилось извиняться перед некоторыми, если им становилось известно в чем я их подозреваю. Когда я по делам уезжал в другие города, то там я тоже то и дело встречал людей, похожих на того разбойника. Наконец я перестал обращать внимание на таких людей. Но однажды, – лет уж десять прошло, – я вдруг встретил того разбойника. Самого что ни на есть настоящего. Именно того. Как только я его увидел, я сразу понял, что это он. Причем ни малейших сомнений я при этом не испытал. У меня и в мыслях не было начать за ним следить, кого-нибудь расспрашивать о нем. То есть, я сразу понял, что это он, никто другой. Жаль, что он, сволочь, сумел скрыться, когда я с другими, оказавшимися поблизости людьми, принялся ловить его. Пусть мы не смогли поймать его, но то, что он спасался от нас, подтвердило, что он и есть тот самый разбойник. Но к чему я все это говорю? Да к тому, что очень легко ошибиться, думая, что кто-то на кого-то похож. Ведь самое смешное было что? То, что никто, кого я считал похожим на того разбойника, оказался совсем на него не похож. Ну, может, некоторые только чуть-чуть. В этом я убедился, когда увидел его во второй раз. К чему я это говорю? К тому, что недопустимо вынести приговор Пентакиону только потому, что нескольким людям он показался похожим на Аристея. Очень легко ошибиться. Другое дело, если бы, скажем, перед нами стоял сейчас сам Аристей. Тогда бы мы могли воочию увидеть правда ли похож на него Пентакион, а если похож, то на сколько похож. Но такой возможности нет, сами понимаете.

     – Есть! Есть такая возможность! – послышалось с верхних рядов театра. – Есть такая возмозжность!

     Эти слова выкрикнул именно тот человек в синем хитоне и красном гиматии, о котором мы уже упоминали.

     На несколько мгновений в театре наступила полнейшая тишина. Все в изумлении, а иные даже с испугом повернули головы туда, откуда донеслись поразившие их слова.

     – Зенон, это ты что ли?! Ты хочешь нам что-то сказать?! Так давай, спускайся сюда! Я предоставляю тебе право выступить! – сказал председатель, и в голосе его почувствовался затаенный страх.

     Зенон спустился на орхестру, взошел на ораторское возвышение.

     – Присутствующие! – начал он. – Совсем несложно проверить правда ли Пентакион похож на Аристея. Как? Сейчас узнаете. Я вам все расскажу и покажу. Однажды, – это было несколько лет назад, – я с отцом и дядей совершал поломничество в Дельфы. Когда мы там находились, вот какую историю нам рассказали местные. Незадолго до того, как мы туда прибыли, там вот что произошло. Со священным посольством из Аргоса был там сын Аристея. И что-то там он такое натворил. Я не знаю что. Но знаю, что дельфийцы хотели его как-то сурово наказать за это. Они тогда еще понятия не имели, что это сын Аристея. А то бы разве его тронули. Ему же удалось бежать в храм. Он сел там как молящий о заступничестве. Так получилось, что храм этот оказался храмом Аристея. Ну, вы же знаете, что дельфийцы почитают его как героя. Потому и ненавидят нас и не раз поддерживали тех, кто воевал с нами. Когда же дельфийцы увидели, что молящий о защите как две капли воды похож на кумира, то простили его и даже наградили богато. И вот зачем я говорю об этом. Вот зачем. Когда у нас правила олигархия, то на площади стояли изображения аристократов. Самых-самых. И Аристея там тоже статуя была. Как только народ у нас победил, так сразу люди посшибали эти статуи. Хотели, кажется, за городом их выбросить. Но они же очень тяжелые. Да и кому связываться хочется, время терять, лошадей мучить. Вобщем, не довезли их до ворот, а свалили все в овраг. Ну, вы знаете в какой. Так они и лежат там до сих пор. Да их и не видно почти – такая там трава разрослась высокая, да и кустарник к тому же. Но я не раз спускался туда. Из любопытства. Поглядеть. И вот что я там увидел. У всех изображений, какие я смог рассмотреть, – а это нелегко сделать, –  лица отбиты. За исключением изображения Аристея. Пожалел его кто-то. Я слышал, что народ к нему получше относился, чем к другим знатным, даже любил его, вроде. Ну, так говорят. Он ведь и стратег был хороший и народ не очень притеснял. Иные говорят даже, что его вообще зря убили. Надо было пощадить. Но попался он под горячую руку. Так и прихлопнули его вместе с остальными. К тому же и чужаков здесь тогда много было, наемников Аполлодора. Они его и знать не знали. Так вот, кроме того, что лицо у статуи цело осталось, на ней еще и надписи хорошо читаются. Одна говорит, конечно, чье это изображение, а другая, – и это самое главное для нас сейчас, – что сделал статую Пелопид Дельфийский. Я точно знаю да и вы, конечно, знаете, что нет никого, кроме него, кому бы удавалось так лица хорошо ваять. Говорят, они один к одному похожи у него получаются на лица тех, кого он изображает. Наверное, потому, что он в Дельфах живет. Сам Аполлон ему помогает. Оказывается, он и Аристея тоже ваял. Наверное, зная о его великом искусстве, его и пригласили сюда аристократы. За хорошие деньги, видать. И вот что мы можем сейчас сделать. Овраг-то этот, где статуи лежат, совсем ведь недалеко отсюда. Надо привезти изображение Аристея.

     Рассказ Зенона поразил всех, и предложение его вызвало единодушное одобрение. Сейчас же председатель послал трех государственных рабов с повозкой привезти статую Аристея. Конечно, выполнением этого поручения руководил Зенон. Кроме того, с ним увязались еще человек пятьдесят любопытствующих. Их помощь весьма пригодилась, потому что три раба, конечно, не смогли бы одни вытащить изваяние из оврага, загрузить его на повозку, а затем сгрузить с нее. Оставшиеся здесь с нетерпением ожидали, когда привезут скульптурное изображение Аритсея.

     И вот наконец в театр въехала с трудом влекомая двумя волами повозка, на которой лежала статуя. Совместными дружными усилиями нескольких человек ее установили на орхестре. Когда это было сделано, двое рабов, продолжали поддерживать изваяние. Все увидели, что скульптура, и правда, хорошо сохранилась. Только была покрыта грязью и тиной. Однако лицо ее было чистое, так как любопытствующие уже очистили его, едва извлекли статую из оврага. Когда к ней подвели Пифодора, то все так и ахнули – настолько разительным оказалось сходство.

     – Да, можно приступать к голосованию. Какие-либо дальнейшие прения, конечно, теперь излишни. Это сразу понятно и видно, – заключил председатель и, подняв со значительным видом руку, возвысил голос: – присутствующие, вам предстоит решить, считаете ли вы Пентакиона сыном Аристея?

     Голосование показало, что большинство граждан Коринфа поверили в то, что Пентакион – сын Аристея. Этому в значительной степени способствовал рассказ Зенона о происшествии в Дельфах, доказывающий, что сын Аристея счастливо избежал погибели от резни, учиненной восставшим народом, а, значит, вполне мог, выдавая себя за другого, обосноваться в Коринфе. Кроме того, поразительное сходство с Аристеем и блестящие полководческие способности, по всей видимости, унаследованные от него, тоже изобличали нашего героя.

     Когда председатель объявил результаты голосования, он на какое-то время замялся.

     – Да говори! Говори же! – требовательно подбадривал его Евкратис.

     Наконец тот произнес:

     – Присутствующие! Ваше голосование – это ваша воля. Как вы решили, так и будет… Это означает, что… Это означает, что,.. – он растерянно, нерешительно откашлялся. – Это означает, что Пентакион,.. что Пентакион немедленно должен быть предан… в руки палачей и сегодня же,.. и сегодня же… казнен. Потому, что есть закон, приговоривший всех коринфских аристократов к смерти.

     После того, как прозвучали эти слова, в первый момент в театре наступила полнейшая тишина. Люди молчали, как молчат ошеломленные тем, что вдруг услышали. Но то было затишье перед бурей. Затем поднялся громкий, нарастающий шум встревоженных возмущенных голосов. На орхестру выбежали несколько человек и стали требовать проведения переголосования, крича, что враждебная стратегу гетерия обманула народ, давным-давно забывший о существовании закона, направленного на истребление всех оставшихся в живых после переворота коринфских аристократов. То же самое, вскочив со своих мест, кричали сотни людей, находящихся на театральных ярусах. В ответ им Панкратиат, Евкратис, а также другие архонты и председатель суда кричали, что нет никакой возможности провести переголосование, поскольку законодательство запрещает его в таких случаях, а подобный призыв расценивает как попытку изменить важный закон, защищающий народное государственное устройство, что карается смертной казнью. Кричавших на театральных ярусах заметно поубавилось, а находившиеся на орхестре сторонники Пентакиона поспешили покинуть ее. Тем не менее крики еще слышались. Они преимущественно были такие:

     – Надо отменить этот закон!

     – Правильно, надо отменить ради спасения Пентакиона! Да и чего их бояться-то, изгнанников?! Их же совсем мало осталось!

     – Да они и не нападали на нас уж давно! Старый закон – надо отменить!

     – Правильно: иначе как тогда поступить с нашими новыми аристократами?! Разве они беднее тех, разве они меньше любят власть?! Пусть и не знатные, а такие же точно, как и те.

     – А народ и тогда жил плохо, так и сейчас живет плохо! Так что нам все равно под какими богачами жить – знатными или незнатными!

     – Правильно – все одно! А Пентакиона надо спасать – он же так много сделал для нас, для отечества! Он нас спасал, а мы его не спасем?!

     – Ну, что вы там, – крикнул им председатель – если вы такие смелые, то пусть из вас кто-нибудь спустится сюда и внесет предложение, как положено!

     – Да, если ему жить надоело, – поспешил прибавить Евкратис. – Не забывайте, что тот, кто внесет это предложение, будет немедленно казнен! Таков закон! А я, как Первый архонт, прослежу, чтобы он был неукосонительно исполнен. Я вас предупредил, чтоб не говорили потом опять, что не знали, что забыли.

     В средних рядах встал и спустился на орхестру пожилой муж, в красной затканной золотым и серебряным орнаментами тунике, худощавый, с коротко постриженными седыми волосами на голове и такой же седой бородкой клинышком, удлинявшей его и без того длинное, узкое лицо.

     – Идомений, да ты что, неужели ты и вправду решил умереть?! Да ты с ума сошел! Вот уж никак не ожидал от тебя! – сказал ему Евкратис.

     – Да погоди ты, дай сказать, – отмахнулся от него Идомений и обратился к председателю:

     – Я говорить буду. 

     – Говори, – разрешил председатель.

     – Присутствующие! – начал Идомений. – Я слышал сейчас, что некоторые считают, что нам теперь нечего опасаться изгнанников. Это очень большое заблуждение и непростительное легкомыслие.

     – А, да ты вот что хочешь сказать! – удивленно и обрадовано воскликнул стоящий несколько поодаль от ораторского возвышения Евкратис. – Ну, я не знал. Извини, Идомений. Никак не ожидал от тебя.

     Между тем выступающий продолжал:

     – Да, конечно, изгнанников моего возраста, пожалуй, в живых  немного осталось. Но есть их дети, которые горят желанием мести. Вы представляете, как они будут опасны нам, если мы отменим закон об аристократах. Изгнанники тогда будут возвращаться. Они будут жить с нами рядом. Да они быстро устроят нам такую же ночь, какую когда-то устроили мы их родителям.

     – Слышите, что вам говорит умнейший муж Коринфа?! –  перебил Идомения Евкратис, обращаясь к собравшимся. – Послушайте умного человека. Он, и правда, умный, ученый муж. Не случайно его считают лучшим в Коринфе знатоком законов. Только глупец может не прислушаться к мнению такого человека.

     – Теперь что касается нашей демократии, – заговорил еще громче Идомений, – должен сказать еще и об этом, так как слышал сейчас высказывания людей, недовольных ею. Не боюсь сказать, что многие ожидали от нее куда большего, чем получили. Иные даже говорят, что тогда, при олигархах, было даже лучше, чем сейчас. Но это полнейшее заблуждение или просто брехня. Нельзя не видеть очевидное – наша победа нам дала немало. Мы многие получили от нее то, о чем только мечтать могли. Разве имели мы возможность при олигархах вот так сидеть и все вместе обсуждать важнейшие вопросы, даже решать судьбу коринфского стратега? Мы часто решаем здесь судьбу всего нашего государства. Да еще получаем за это деньги. Любой из нас может быть избран и в Совет, и архонтом, и даже стратегом. А сколько еще есть у нас выборных общественных должностей! Многие, кто был беден, стали богатыми, иные даже очень богатыми. И не надо им завидовать. Просто боги оказались благосклоннее к ним – вот и все. Кто вам мешает добиваться благосклонности богов? Разве вы не знаете, как надо это делать? Да. Конечно, бедные и сейчас есть. И их немало. Но где же их нет? Они всегда были, есть и будут, раз это угодно богам. Но у нас много всяких общественных должностей, которые занимают и бедняки, если избраны. Они получают за это деньги. Хочу сказать, что не во всех городах с таким же государственным устройством, как наше, есть такое. Я, например, был в Ольвии Понтийской. Там общественные должности не оплачиваются. Их поэтому занимают только богатые. И правит государством поэтому там в реальности не очень-то большой круг людей, богатых, конечно. Я думаю, что это не очень-то сильно отличается от владычества олигархии. Вообще должен сказать, что не во всех городах, где правит народ, демократии одинаковые. Наша, пожалуй, похожа на афинскую. Хотя нам до афинян еще далеко и нам надо еще многому у них поучиться. Да, забыл сказать, у нас есть еще государственный корабль, на котором служат гребцами и матросами только бедняки и получают по пол-драхмы в день. Я бы мог рассказать о законах, которые облегчают участь бедняков, – не все их знают, – но не хочу отнимать время у остальных, тем более, что наше сегодняшнее заседание посвящено совсем не этому. Да к тому же и вечер уже приближается. Но беднякам скажу: подходите ко мне, когда я на агоре – я вам все разъясню что надо. Бесплатно.

     – Все, что сказал Идомений, очень верно и важно! Не забывайте, что это самый лучший знаток законов в Коринфе! – опять воскликнул Евкратис.

     – Я еще не все сказал, – произнес строгим, твердым голосом Идомений. – Именно потому, что я хорошо знаю законы, я могу с полной уверенностью сказать, что ты просчитался, Евкратис.

     – Как так?! – глаза Евкратиса расширились в тревожном недоумении, а затем настороженно-враждебно прищурились и потемнели.

     – Я понимаю, – продолжал Идомений, – что ты рассчитывал на то, что раз закон об аристократах такой старый, то вряд ли кто-нибудь помнит, что в нем есть одна оговорка. Она о том, что народ может помиловать любого аристократа, если сочтет необходимым. Так что как архонт, ты, Евкратис, должен проследить, чтобы ничто не было упущено в исполнении закона.

     Только Идомений так сказал, как раздались аплодисменты и возгласы:

     – Милуем! Милуем!

     – Эй, председатель, давай-ка, начинай голосование!

     – Ну, что ты стоишь?! Давай, не тяни, а то вечер уж скоро!

     Голосование было проведено. Оно показало, что большинство граждан решило сделать исключение для Пентакиона в исполнении закона о коринфских аристократах.

     Евкратис был взбешен, но быстро успокоился, с радостью подумав, что  исход суда благоприятен и для него, тоже рисковавшего попасть в руки палачей, что непременно, как мы уже знаем, произошло бы, если б не удалось доказать обоснованность устранения от должности и арест стратега.

     Первый архонт обратился к согражданам с призывом принять постановление, навсегда запрещающее Пентакиону занимать в армии положение более высокое, чем положение рядового воина, ссылаясь на то, что недопустимо доверять командование даже десятком солдат человеку, получившему воспитание во враждебном коринфским демократам лагере, вдобавок родственнику убитых ими аристократов, который наверняка вынашивает планы мести, и если еще не осуществил их, то при определенных обстоятельствах и под давлением угрызений совести вполне может осуществить в будущем, а поэтому, будучи начальником в войске, пусть даже младшим, слишком опасен. Это постановление, хотя и не единогласно, коринфяне приняли.

     Поскольку уже начинало темнеть, выборы нового стратега были перенесены на следующий день.

     Забегая немного вперед, скажем, что избрали не Евкратиса, а Адронадора. Коринфяне только потому и осмелились отказаться от дальнейшего использования дарований Пентакиона-стратега, что могли теперь безбоязненно заменить его другим человеком, в полководческих способностях которого не сомневались, уверенные, что он тоже в случае необходимости сумеет надежно защитить их от врагов. Адронадор, однако, согласился быть избранным не без колебаний. Ему не хотелось приобрести опасного, коварного врага в лице Евкратиса. Все же любовь к отечеству и возможность осуществить юношескую мечту стать стратегом взяли верх над его сомнениями. На том собрании, на котором был избран главнокомандующим Адронадор, не забыли граждане и о Пентакионе, приняв решение, запрещавшее ему занимать какую-либо начальственную должность и на мирном государственном поприще.

 

                                                                    44

 

     Когда Пифодор вышел из театра, разжалованный, но избежавший смертной казни, то сразу оказался в радостных объятиях Полиэвкта и Аристона. Он сделал движение, чтобы отстраниться.

     – Погоди обижаться! Лучше выслушай нас, Пифодор! – воскликнул Полиэвкт!

     – Да, выслушай, выслушай нас, Пифодор! – требовательно-умоляюще попросил и Аристон.

     Пифодор согласился, и они отошли в сторону от выхода, чтобы не стоять на пути выходящих из театра.

     Из беседы с Полиэвктом и Аристоном наш герой узнал, что Стратон вовсе не склонял их погубить его. Даже, напротив, уговаривал не ездить к нему. Коринфяне с большим подозрением относятся ко всем, прибывающим из Аргоса, где сосредоточены основные боевые силы коринфских изгнанников, а уж к сношениям своего стратега с кем-нибудь оттуда отнесутся с чрезвычайной настороженностью, предостерег Стратон и добавил, – чтоб только успокоить их, но сам, не веря в это, –  что обязательно, как только станет возможно им приехать, он сразу сообщит им. Полиэвкт и Аристон согласились подождать также и потому, что понимали, что если бы Пифодор желал их увидеть, то уж давно бы приехал к ним в Аргос и  понимали, что у него достаточно оснований не желать их видеть.

     Все же через некоторое время братья отправились в Коринф, потому, по их словам, что не в силах были больше выдерживать разлуку со своим милым братом. Конечно, решили постараться, чтобы никто в Коринфе не догадался, что они из Аргоса.

     Но в гостинице к ним сразу привязался оптовый торговец Тимофей, из их земляков. Он всюду следовал за ними и с гордостью сообщал всем своим встречным коринфским знакомым, которых было великое множество, что это его друзья, что они принадлежат к одному из самых знатнх родов. Избавиться от Тимофея, не оскорбив его, не получалось. Полиэвкт же и Аристон не могли себе позволить грубо отвадить всеми уважаемого в их городе человека. Они из-за него потеряли целый день. Следующим утром тот рано отправился по своим делам. Полиэвкт с Аристоном с радостью вышли из гостиницы. Первый же коринфянин, у кого братья спросили, как разыскать дом стратега Пифодора, вытаращил на них удивленные глаза и сказал, что стратега Пифодора здесь никогда не было, что вот уже несколько лет подряд стратег Коринфа – прославленный Пентакион. Полиэвкт и Аристон сразу вспомнили, что Пифодор теперь зовется Пентакионом, мгновенно с досадой сообразили какую ошибку совершили и поспешили сказать, что просто оговорились и нужно им знать, где как раз находится дом Пентакиона. В самом деле, разве мог Пифодор жить здесь под своим именем? – подумали они.

     Коринфянин разъяснил им, как разыскть то, что им нужно. Но, плутая по незнакомым улицам, братья еще не раз осведомлялись у прохожих где находится дом стратега. Вдруг они увидели скачущего на коне глашатая, который созывал коринфян в театр, где должен, как он сообщал, начаться суд над стратегом Пентакионом. О том, что должно состояться Народное Собрание извещали и доносившиеся звуки трубы. Полиэвкт и Аристон слышали, как она пропела уже раза четыре, но никак не ожидали, что Собрание созывается  с целью суда над Пифодором. Они так и стали как вкопанные от удивления и ужаса. Братья поспешили к театру. Найти дорогу к нему было нетрудно, поскольку все шли туда.

     Как чужеземцев, Полиэвкта и Аристона, конечно, не впустили в судебное Народное Собрание. Они остались у входа в толпе тех, кому тоже возбранялось войти внутрь. Среди них оказался Тимофей и еще несколько человек, уже знающих, что Полиэвкт и Аристон из Аргоса. Поэтому, когда мимо проводили Пифодора, они сделали вид, что не знают его, чтобы не навредить ему: братья решили, что Стратон рассказал коринфянам о том, что выведал у них о Пифодоре, и цель нынешнего судебного собрания скорей всего заключается в том, чтобы выявить причастность стратега к коринфским изгнанникам, которые, как всем было известно, жили в основном в Аргосе.

     Один из привратников у входа в театр охотно, громко и подробно сообщал столпившимся перед аркой о том, как проходит собрание. Также, как и находящиеся в собрании граждане, они необычайно были поражены, узнав, что Пентакион оказался сыном Аристея и радовались тому, что он избежал смертной казни.

     Многие, покидающие сейчас театр, подходили к Пифодору, чтобы поздравить его с успешным для него завершением судебного расследования, заверить его в своей дружбе, несмотря на то, что узнали, что он сын Аристея. Немало было таких, кто говорил, что коринфяне должны гордиться Аристеем, чтить его память и покаяться в том, что погубили этого великого человека, да еще и семью его. Такое преступление особенно возмутительно, говорили с негодованием иные, поскольку в народе осталось воспоминание о нем как об олигархе, с добротою относившемуся к простым людям. Некоторые к своим высказываниям добавляли, что если бы не знали, как относится Пентакион к хмельным застольям, то непременно пригласили бы к себе на пир. При первом же упоминании о хмельном застолье наш герой подумал, что теперь он вполне может позволить себе участвовать в пирах, поскольку всем уже известно, что он сын Аристея и можно не опасаться своей пьяной болтливости. Сердце его радостно вздрогнуло при мысли, что уже сегодня он ощутит приятное опьянение от вина, не желать которое уже давно приучил себя, но которое по-прежнему, как оказалось, имело большую власть над ним.

     Из-за того, что Пифодора то и дело отвлекали обращавшиеся к нему люди, его беседа с Полиэвктом и Аристоном несколько затянулась. Она завершилась лишь, когда почти все ушли от театра. Тут он заметил стоявшего поодаль Стратона. Он виновато переминался с ноги на ногу. Голова тоже была склонена виновато и застенчиво. Но глаза поглядывали изподлобья хитровато-весело и очень доброжелательно.

     Пифодор пригласил его, Полиэвкта и Аристона к себе домой на пир, извинившись, что не сможет угостить их с подобающей изысканностью, так как не предполагал сегодня встречать гостей и потому не успел подготовиться заранее. Они с радостью согласились, заметив, что застолье будет им приятно в первую очередь общением с ним, а не тем, насколько богато оно обставлено.

     Здесь были пять домашних рабов Пифодора. Они тоже с волнением ожидали окончания суда и очень радовались благополучному для хозяина его завершению. Он велел им поспешить домой, чтобы поскорее заняться приготовлением к пиру, особо обратив их внимание на то, что нужно купить хорошего вина.

     С невыразимым чувством облегчения, удовольствием, радостью шел Пифодор с друзьями домой по узким вечерним улицам родного города. Он рассеянно поддерживал разговор, а сам думал: «Ну, вот и все – настал конец моей длительной стратегии. Вот и хорошо. Зато буду жить теперь, как и должен жить человек – тихо, спокойно. Надоели эти проклятые войны». Наш герой не мог знать, что его ожидают приключения и испытания еще более опасные, чем ему уже пришлось пережить.

     Уходящие в глубь улиц двухэтажные дома с черепичными крышами все более погружались в сумрак. В некоторых окнах уже засветились огоньки. То тут, то там закрывались на ночь ставни. Захлопывались и запирались на засов двери. Дневная жара спала. В воздухе ощущалась упоительная прохлада, насыщенная приятными освежающими запахами, с легким ветерком долетающими сюда из-за городских стен, запахами отдыхающих от зноя полей, рощ и садов.

     С радостным чувством предвкушал Пифодор предстоящее ночное пиршество. Вдруг он вспомнил: «Эх,… а как же быть с этими. Их восемь человек осталось. Да, теперь мне будет сложнее отомстить им. Но это все равно надо сделать! Нельзя забывать о возмездье. Это мой святой долг». При этих мыслях у него что-то внутри болезненно-тревожно сжалось. Хорошее настроение на некоторое время улетучилось.

     На пире наш герой хоть и пил, согласно доброй традиции вино, разбавленное водой, но поскольку отвык от него, пьянел гораздо быстрее гостей. Тем не менее чарок не считал, как говорили древние греки, осуждая чересчур охотливых выпивох. Поэтому столь жадно желаемый им хмельной дурман не менее жадно принял его в свои объятия и сыграл с ним злую шутку. Перед пиром, еще будучи трезвым, Пифодор решил в знак благодарности за поддержку на суде подарить Стратону два таланта. Теперь же он вдруг заявил, что желает наградить его десятью талантами. От неожиданности, удивления, радости у Стратона отвисла челюсть. Удлинились лица и у Полиэвкта с Аристоном.

     Стратон сразу сказал, что хочет получить обещанное вознаграждение сейчас же и должен уйти, так как жена и мать его слишком волнуются и не спят, когда он долго не возвращается с ночного пира. Пифодор подозвал ключника-эконома и приказал выдать гостю десять талантов.

     Как только Стратон ушел, Полиэвкт сказал:

     – Да, Пифодор, сразу видно, что ты не только достиг большой славы, но и большого богатства, раз делаешь такие подарки. Впрочем, мы и не сомневались. Еще там, в Дельфах мы поняли, что боги любят тебя. Еще там они дали тебе большое богатство, а в дальнейшем, видимо, его приумножили. Боги  возвеличили тебя.

     – Во всем Коринфе, а, может быть, и на всем Пелопонессе вряд ли найдется другой такой богатый, как я, – горделиво подбоченясь, заявил Пифодор.

     – Мы очень рады за тебя, Пифодор, дружище, брат ты наш, – сказал Аристон. – И это дает нам надежду, что ты и нам поможешь. Ты должен нам помочь, раз ты действительно так богат.

     – Конечно, помогу! Как же я могу не помочь вам? Ведь вы же мне как братья, клянусь Аполлоном!

     Полиэвкт и Аристон обрадовано переглянулись.

     – Правда поможешь?! Ну, это здорово! Это прекрасно! Клянусь Гермесом, ты настоящий брат, хороший брат! Снова нам доказываешь это! – воскликнул Полиэвкт. – А то мы уж так расстроились. Нам-то показалось, что ты совсем безразлично отнесся к тому, что мы тебе сказали, когда шли сюда от театра.

     Ведя друзей к себе в гости, наш герой, как мы знаем, поглощенный своими мыслями, поддерживал разговор очень рассеянно. Тем не менее многое не прошло мимо его внимания, но вот это как раз пропустил мимо ушей, а именно то, что Полиэвкт и Аристон сказали ему о положении их семьи.  

     «Что вы сказали мне тогда?» – хотел спросить Пифодор, но не успел, потому что раньше опять заговорил Полиэвкт:

     – Нам нужно много, Пифодор. Гораздо больше, чем ты дал Стратону.

     – Сколько?  

     – Ну, хотя бы талантов восемьдесят, – поставив кубок с вином на столик возле ложа, произнес Аристон и остановил на Пифодоре с тревожным вниманием мутный взгляд черных глаз, окруженных синими тенями.

     – Сколько?! – на какой-то миг наш герой даже потрезвел, услышав названную сумму. – Я вам не Птолемей, чтобы делать такие подарки.

     – Да это же не подарок! – воскликнул Аристон. – Мы не подарок у тебя просим, Пифодор, дружище, а взаймы. Понимаешь, взаймы?! Ты должен нам помочь! Должен! Вспомни о святой дружбе наших отцов! Вспомни, что семья наша так много сделала для тебя хорошего. Ты должен ответить добром. Иначе боги разгневаются, накажут тебя!

     – Да, и к тому же, разве ты не сказал сейчас, что очень богат. Выходит, это было пустое бахвальство, – сказал Полиэвкт с явным расчетом на то, что человек во хмелю склонен к щедрым поступкам и не может допустить сомнений в правоте своих слов. Надеялись также  братья на хорошо известную им привычку Пифодора не нарушать данные даже в состоянии опьянения обещания.

     Герой наш был изрядно пьян. Тем не менее неким образом ему удавалось все же немного соображать. Скорее, даже не умом, а каким-то дальним, неведомым ему чувством, он сумел осознать, что нужно пректатить раздавать таланты и обещания. Поэтому ответил, что обдумает эту просьбу завтра.

     Братья разочарованно-недоуменно переглянулись.

     Пир затем продолжался недолго. Полиэвкт и Аристон с расстроенным видом сказали, что хотели бы отправиться на покой. Пифодор пожелал им спокойной ночи и велел слуге проводить гостей в комнату, где их ожидали приготовленные постели. Сам же остался спать на том ложе, на котором возлежал, пируя.

     Утром Пифодор проснулся рано и испытал все «прелести» похмелья. Страдания его усугубились, когда он вспомнил какой подарок сделал Стратону. Пифодор застонал от душевных и физических мук. Ему захотелось опохмелиться несмешанным вином, но он сейчас же отказался от этой идеи, твердо решив никогда больше не соблазняться выпивкой. Правда, невольно оглядел комнату, желая посмотреть нет ли где какого-нибудь сосуда с оставшимся вином. Но помещение для пира было уже тщательно убрано. Бледный свет, проникавший в открытое во внутренний дворик окно, слегка освещал аккуратно заправленные ложа, с задвинутыми под них пустыми столиками (примечание: у древних греков столы для трапез были для удобства преимущественно такими, что их можно было после трапезы задвинуть под ложе).

     Пифодор перешел в свою спальню. По пути кликнул слугу и велел подать ему воды. С жадностью утолил жажду и лег на кровать.

     То, что герой наш обладал особенно крепким здоровьем и пил вчера хорошее, разбавленное водой вино сказалось благотворно – похмелье быстро улетучилось.

     После завтрака Полиэвкт и Аристон снова обратились к нему с просьбой дать им взаймы восемьдесят талантов.

     – Неужели ты можешь допустить, – говорили они, – чтобы гостеприимец твоего отца, твой благодетель и мы, твои братья, окончили жизнь свою в тюрьме.

    – Почему в тюрьме?! Что случилось?! – удивился и искренне обеспокоился Пифодор.

    – Так мы же говорили тебе, когда шли сюда от театра, – сказал Аристон. – Ты наверно, прослушал. Впрочем, мы сказали совсем немного об этом. А тебя, должно быть, отвлеко что-то.

    Теперь Полиэвкт достаточно подробно рассказал о причине, вынуждающей просить о помощи. Основной доход их семьи заключался в постройке новых кораблей. Не так давно занятые этим рабы восстали. Они перебили охрану, подожгли верьфь, забрали все ценное, что могли взять с собою и на достроенном судне бежали в открытое море, оставив гореть на берегу четыре недостроенных.

     – Так одним пиратским кораблем стало больше, – закончил свой рассказ Полиэвкт.

     – А ведь мы, Пифодор, всегда берем много денег у заимодавцев. А теперь они требуют их назад. Мы продали свое загородное имение. Но вырученных денег все равно не хватило. Долг очень большой – древесина же вся привозная. Ты знаешь сколько она стоит.

     – Да, ну и ну, – сокрушенно покачал головой Пифодор. – Положение у вас, и правда, незавидное… Но, но не падайте духом. Ничего у них не получится, у ваших заимодавцев. Не бойтесь суда: суды везде всегда снисходительны к тем, кто потерпел ущерб из-за бунта, также, как и от пожара, бури, наводнения.

     – Но ты не знаешь, Пифодор, – суд уже был! И мы проиграли! – воскликнул Полиэвкт. – Да, проиграли.

     – Проиграли?! Но почему?!

     – Они наняли лучших риторов, – вздохнул Аристон. – А кого наймем мы? Мы же теперь бедняки. Их риторы утверждали, что мы сами виноваты: мы, дескать, слишком много рабов на верфи держали, тогда как надо вольнонаемных умельцев больше использовать. Ну, ты знаешь, этим риторам лишь бы уцепиться за что-нибудь.

     – Единственное, что хорошее сделал для нас суд, – проговорил Полиэвкт,– это дал нам год на то, чтобы мы отыскали требуемые деньги. Заимодавцы же надеются вернуть деньги. Они думают, что родня, гостеприимцы помогут нам. Но родня вся отвернулась от нас. Гостеприимцы в других городах собрали четырнадцать талантов для нас. Но этого мало, мало! Больше полугода уже прошло. Осталось пять месяцев. Они быстро пройдут и нам тогда никого не умолить – нас схватят и посадят в тюрьму. Так и закончим в ней свои дни.

     – Ну так бегите! Поселяйтесь здесь, в Коринфе. Будем опять жить вместе! Мой дом – ваш дом.

     – Мы бы очень хотели. Ведь и к кому-нибудь  из гостеприимцев наших можно было бы бежать. Но это невозможно для нас. Потому, что судейские взяли  в заложники наших сыновей, моего и его – Аристон указал на Полиэвкта. – Они уже сидят в тюрьме. Правда, содержат их пока хорошо. За счет нас, конечно: мы доставляем им, все, что нужно. Представь наши страдания. Какого нам видеть их в тюрьме! Когда отпущенный нам год закончится, их выпустят, а нас с отцом нашим бросят в темницу. Дети же наши, хоть и будут на свободе, без нас они пропадут, конечно!.. Таковы наши обстоятельства. Рок неумолимо надвигается на нас. Но когда мы узнали где ты живешь, кем ты стал, то перед нами забрезжила надежда. Мы решили, что боги услышали наши молитвы, хотят смилостивиться над нами и поэтому посылают нам тебя.

     – Вся надежда на тебя, Пифодор! Помоги нам! Не оставь нас в беде! Вспомни, как много хорошешго сделала для тебя наша семья! – взмолились братья.

     – Хватит взывать к моей совести! Вы знаете, что это излишне.

     И Пифодор действительно не мог оставить в беде людей, к которым испытывал такие же чувства, как к родным. Но у него не было восьмидесяти талантов. После недолгих колебаний он идет даже на то, что решается продать свое загородное имение. Это позволило собрать нужную сумму. Всех, трудившихся в усадьбе рабов он отпустил на волю, так как они теперь стали ему не нужны. Братья просили его и их отдать им, уверяя, что благодаря этому скорее получит обратно долг, поскольку сорок два таланта отдадут заимодавцам, а оставшиеся тридцать восемь пустят на то, чтобы восстановить верьфь и производство. Если уже будут иметь рабов, то, конечно, дело пойдет быстрее. Пифодор, однако, не согласился: он не желал нарушать данного своим невольникам обещания. Многие из них таким образом обрели свободу гораздо ранее предполагаемого хозяином срока.

     Пифодор не очень-то верил, что восемьдесят талантов у него взяли взаймы, сомневался, что получит их обратно и, конечно, не мог не жалеть об утраченном. Некоторым утешением служило то, что у него все же осталось восемь с лишнем талантов и что вот-вот должен вернуться из торгового плавания корабль, который, возможно, привезет ему неплохую прибыль.

     Едва Полиэвкт и Аристон отправились домой, к нашему герою явился Демохар, тот самый купец, который когда-то спас его от верной гибели, вывезя из города, где бесчинствовали восставшие, в Аргос. Несколько лет Пифодор предпринимал попытки разыскать этого человека, чтобы отблагодарить, но безуспешно, поскольку забыл черты его внешности, а также потому, что вынужден был действовать слишком осторожно, помня о своем тайном положении в Коринфе.

     – Так это ты?!.. Неужели это ты и есть он?! Да разве,.. да разве,.. Нет, в это просто невозможно поверить!.. Впрочем, почему невозможно?! Мы же с женой, когда она привела тебя тогда в наш дом, так и подумали, что какое-то божество помогло тебе. Видно, оно и в дальнейшем помогало тебе. Потому-то ты и смог вопреки всему вернуться в Коринф и  тоже стать первым человеком здесь, как и твой отец, – радостно, удивленно и восхищенно воскликнул вошедший, как только перешагнул порог комнаты, в которой находился Пифодор. – Ведь я тебя столько раз видел! Но мне,… но мне,... но мне и в голову не приходило!... Вот уж действительно, если боги захотят, то могут сделать невозможное!

     Это был моложавый пожилой мужчина, крупный, широкоплечий, седовласый. Под богатой синей, красиво расшитой долгополой туникой угадывалось мускулистое тело борца, еще не оставившего, несмотря на возраст, регулярных занятий в палестре. Между седыми усами и бородой оскаливались при разговоре желтые, как у лошади зубы.

     Пифодор сразу понял кто перед ним, вскочил с ложа, бросился к нему, обнял и расцеловал его с радостными возгласами:

     – О, боги! Так неужели это ты?! Как долго я искал тебя! Все не мог найти! И вот наконец-то!.. Сам нашелся! Наконец-то боги посылают тебя ко мне, чтобы я мог тебя отблагодарить! Спасибо, спасибо тебе, отец, за то, что ты спас меня тогда! Всю жизнь я помнил об этом и никогда не забуду!.. Теперь говори, отец, что нужно тебе? Как я могу тебя отблагодарить? Сколько нужно тебе талантов золота? – сказал Пифодор, совершенно забыв в тот момент, что состояние его уменьшилось в несколько раз.

     – Конечно, сын мой, я с радостью приму от тебя дары твои. Видно, то божествто, которое спасло тогда тебя моими руками, сейчас делает так, чтобы я был вознагражден за это твоими руками.

     – Сказать по правде, когда искал тебя, я думал порой: «Как же мне объяснить ему за что я вдруг одариваю его с большой щедростью. Ни с того, ни с сего – странно ведь. Не могу же я открыться ему – никто в Коринфе не должен знать, что я сын Аристея». И вот ты появляешься именно тогда, когда я могу совсем безбоязненно вручить тебе вознаграждение. Разве не удивительно?! Разве не божественный это промысел?!

     – Так устроило божество. Именно так. К тому же оно устроило так, чтобы я получил этот подарок, когда он мне особенно нужен. Видишь ли, давно у меня мечта стать морским купцом, таким, который свой корабль имеет. Да денег все никак не накоплю на него. А тут приглянулся мне на верьфи корабль один. Такой ладный, крепкий, красивый. Почти достроенный. Только куда там, думаю, разве хватит у меня денег? И вот божество мне тебя посылает! Одиннадцать талантов нужно, Пентакион, одиннадцать талантов!

     – Ох,.. я же забыл! Совсем забыл!.. Я, видишь ли, сейчас не так богат,  как раньше. У меня только восемь талантов есть…

     – Ну ладно, давай восемь, – махнул рукой купец.

     Пифодор дал ему восемь талантов, сожалея, что не может дать больше и решив, что как только появится возможность, вознаградит его еще.

     Нужно заметить, что, конечно, наш герой позволил себе быть слишком щедрым опять же потому, что ждал, что скоро прибудет из торгового плавания его корабль и снова привезет ему хорошую прибыль.

    

                                                                   45

 

     Осталось у нашего героя около девятисот драхм – сумма отнюдь не маленькая, по представлению большинства коринфян, но только не самых богатых, к числу которых принадлежал и Пифодор. Теперь ему предстояло значительно ограничить себя в расходах. Впрочем, он, не устраивающий пиры, мог прожить довольно долго на имеющиеся средства, если бы отказался от услуг гетер. Но это было невозможно для него. Выручила нашего героя Круматилион: она согласилась принимать Пифодора за весьма скромное вознаграждение. Эта женщина любила его. Она даже была довольна нынешней ситуацией, когда он не ходил к другим гетерам, а принадлежал только ей.

     Эконом предложил ему свой план сокращения расходов и приобретения денег. По его мнению, хозяин держит слишком много слуг. По крайней мере, без девяти можно было бы пока обойтись.

     – Ну, конечно, оставь привратника, стар – куда его девать?! Все равно никто не купит. А отпустить на волю – не пойдет: там он никому не нужен, а здесь ему хорошо. Я знаю, ты его все равно не выкинешь на улицу, – говорил Амилькар. – Придется еще кормить его. Но надо ему поменьше давать еды. Далее – конюха одного достаточно. Кухарка без помощницы обойдется. И уборщика одного достаточно – справится. Водонос вообще не нужен. Зачем он нам? У нас свой колодец во дворике есть. Захочешь помыться – уборщик наносит тебе воды для ванны. И для кухни наносит. Он же и дрова наколет. Да какие дрова? Они редко бывают: мальчишка-то нам все больше хворост привозит, продает. А сучья кухарка и сама разрубит.

     Обязанности прислужника за столом эконом брал на себя. Высвобожденных таким образом из хозяйства рабов он предлагал продать, что позволило бы выручить много денег.   

     – Я хотел им дать вольную со временем. Уже обещал им, – ответил Пифодор.

     – Тогда отдай их кому-нибудь в аренду – они тебе доход приносить будут.

     – Да их там работой замучают: арендованных особенно гоняют – ты сам знаешь. Они не выдержат. Они же домашние, непривычные к тяжелым работам.

     – Да, зато жрать они привычные. Каждый за двоих лопает. Они сожрут все, что осталось у тебя – аппетит у них хороший.

     – Да и у тебя, кажется, неплохой.

     Пифодор прислушался к его совету, но сделал не все так, как тот предлагал. Чтобы уменьшить количество едаков в доме, он отпустил восемь рабов на волю, а вскоре и Амилькара тоже, решив, что небогатому ныне хозяйству вряд ли нужен управляющий и что сам обойдется без прислужника за столом.

     Теперь Пифодор жил жизнью достойной выдающегося эллина – скромной, наполненной серьезными интеллектуальными занятиями. Он гораздо больше, чем раньше читал книги, беседовал в портиках агоры, гимнасия, палестры с учеными мужами, слушал речи философов, риторов, сам взялся за писание филосовских трудов. Не забывал, конечно, и о телесных упражнениях. Несколько последних лет уже будучи прославленным стратегом, он тяготился беспокойным, очень ответственным положением большого военачальника и мечтал о другой жизни, какую вел сейчас.

     Большинство коринфян по-прежнему относились к нему уважительно, особенно из простонародья, однако появилось немало тех, кто стал выказывать высокомерное пренебрежение к нему, лишенному очень престижной, влиятельной должности и возможности вновь проявить себя на государственном поприще. Как ни странно, больше всего таких было среди его друзей или хороших знакомых. Многие из них раньше старательно искали дружбы стратега Пентакиона. Особенно ранило душу почему-то то, когда люди, которые после того, как он попал в трудное положение, сперва продолжали относиться к нему доброжелательно или хотя бы просто приветствовали его при встрече, через некоторое время тоже вдруг переставали здороваться с ним и общаться. А иные, хоть и общались с Пифодором по-дружески, но слишком панибратски, что никогда не могли позволить себе по отношению к стратегу Пентакиону. Они словно тешили таким образом свое самолюбие. Пифодор понимал это, ощущал обиду, но сдерживался, внутренне саркастически посмеиваясь над ними.

     Предпринятые для экономии меры оказались совсем не лишними. Скорое возвращение торгового корабля Пифодора вызывало все больше сомнений. Даже если не случилась беда, – он не был поглощен бурей или захвачен пиратами, – то наверняка остался зимовать где-нибудь – наступила несудоходная пара. То и дело дули холодные сильные ветры, поднимавшие бури на море, часто шли затяжные дожди. Под их густой завесой порой не видно было даже Акрокоринфа и огромного холма, на котором он находился.

     Прошло еше около месяца. Наконец явился Трофий. Едва увидев его, Пифодор понял, что случилась беда. Он был одет в рабочую, замызганную и местами порванную хламиду, а не в богатые красивые одежды, какие носил обычно. Имел расстроенный, озабоченный, виноватый вид.

     – Что случилось? – тревожно спросил Пифодор.

     – Беда! Беда случилась большая, владыка!.. Нет больше твоего корабля! Погиб около фракийского берега. Наскочил на рифы. Кормчий не виноват – буря была сильная. В живых нас семь человек осталось.

     «О, Посейдон! Разве мало мы приносили жертв и даров тебе?!»:  – хотел воскликнуть Пифодор, но не смог: дыхание его перехватило. Он давно готов был услышать такую весть, тем не менее она поразила его так, как только может поразить человека неожиданное известие, которое он очень боялся услышать.

     Трофий на несколько мгновений умолк, выжидательно-виновато глядя на Пифодора, затем продолжил уже более тихим и спокойным голосом:

     – Местные подобрали нас на берегу: мы едва живые лежали. Четверых рабами сделали, фракийцы чубатые, сволочи. Нам больше повезло: те люди, которые нас подобрали, не обратили нас в рабство. Даже обогрели нас у себя дома, накормили. А потом отпустили. Правда, тунику мою распрекрасную все-таки забрали. Ну да ладно – зато спаслись. У нас, конечно, –  ни гроша. Мы в порт ближайший пришли. Каллепид и Телемак нанялись гребцами на судно, которое в Тавриду отходило. Они же оттуда родом: Каллепид из Пантикопея что ли, а Телемак из Феодосии. Дали от тебя деру: решили не дожидаться, когда ты им вольную дашь. Я в порту работал грузчиком, чтобы деньги на возвращение в Коринф накопить. Да когда накопил, корабли ходить перестали – зима пришла. Тогда я пешком пришел. Едва к разбойникам в лапы не угодил. Но все же спасся. С попутчиком одним. А четверо других попались. Опять мне боги помогли… Вот я и пришел, владыка. Прости меня, что корабль твой не уберег. Не мог я. Разве мы, смертные, можем Року противостоять? Мы как песчинки или былинки перед ним.

     – Так я и думал… Самые худшие мои опасения сбылись, – проговорил огорченно Пифодор и, словно обессиленный, опустился на стул. Но вскоре вскочил и бросился к Трофию со словами:

      – Прости меня! Прости, мой дорогой Трофий. Прости что забыл поприветствовать тебя! Слишком уж сильно ты сразил меня своим известием!

      Затем наш герой крепко расцеловал вольноотпущенника по греческому обычаю.

     – Да что ты, что ты, владыка! Я не в обиде.

     – Знаешь что, Трофий, не жаль мне этот мой корабль. Ну, потонул, так потонул. Ну и пусть. Главное что ты жив, что ты вернулся. Самый дорогой корабль ни что в сравнении с этим. Жаль, конечно, что люди погибли. Но что поделаешь: значит, мойрам так угодно было. Сейчас, давай, иди в ванную, помойся, потом приходи в андрон  – там хороший обед тебя будет ждать. И я тоже возлягу. Побеседуем. Мне тоже есть что рассказать тебе.

     – Владыка, но,.. но,.. но разве я достоен? Разве я достоен с тобой сотрапезничать?

     – Конечно, достоен. Раз я приглашаю, значит, достоен.

     – Владыка, а что такое, не пойму? Куда все слуги подевались? Ну, привратника нет на месте, это понятно – его никогда на месте не бывает, все куда-то отходит. Ну, Мастарта, наверно, на кухне стряпает. А где же остальные? У тебя же так много челяди было.

     – Ну, вот придешь на обед – все узнаешь: я тебе все расскажу.

     От неприятной необходимости рассказать о том, что произошло в Коринфе в отсутствие Трофия, нашего героя избавила словоохотливость кухарки Мастарты, с которой купец разговорился на кухне, ожидая, когда она нагреет ему воду для ванны.

     – Ну, теперь ты, конечно, примешь предложение кого-нибудь из царей и отправишься к кому-нибудь на службу? – сказал за обедом Пифодору Трофий. – К кому отправишься – к Птолемею, к Антигону, к Антиоху или еще к кому-то? Не решил пока?

     – Пока я ни к кому из них не собираюсь. Покуда не закончу одного дела здесь, Коринф не покину. 

     – Что это за дело такое?

     – Пока не могу сказать. Со временем, может, узнаешь.

    Пифодор продал трех своих коней. Это позволило сэкономить на кормах, которые были очень дорогими, особенно зимой. Кроме того, от продажи удалось выручить немалые деньги, так как кони у греков тоже были дорогими. Конюха, как ранее первого, отпустил на волю.

     С приходом весны оживилась работа в портах. Много кораблей снаряжалось и отправлялось в плавание. В гавани Гирея, Лехея и Кенхрея снова стали входить чужеземные корабли с богатым заморским товаром. На погрузке и разгрузке судов трудилось большое количество рабов и вольнонаемных поденщиков. Нередко среди них был и Трофий.

     Свое жалование он поначалу старался отдавать Пифодору, но тот наотрез отказывался принять, велел себе оставлять. Тогда Трофий стал отдавать кухарке, чтобы она покупала дополнительно продукты на рынке для улучшения пифодорова рациона, значительная часть которого доставалась и ему. С Мастарты взял обещание не говорить хозяину о том, что принимает от него эти деньги. Так поступил вольноотпущенник потому, что хотел не быть обузой и как-то помочь человеку, к которому испытывал большое чувство признательности.

     Тем не менее в общении с ним Трофий сделался совершенно другим. Перестал держаться приниженно, услужливо, не упуская возможности ублажить лестью, то есть так, как вели себя по отношению к своему хозяину очень многие рабы и вольноотпущенники. Нет, он теперь общался с ним как равный с равным. И уж не называл его владыкой, а обращался к нему просто по имени.

     Чтобы ни предпринимал Пифодор с целью экономии, пришло время, когда денег осталось мало.

     – Продай дом. Он у тебя на драхм тысячу потянет, если не больше, – посоветовал ему Трофий. – Купишь одноэтажный драхм за двести.

     – Нет, ни за что. Только не это, – ответил Пифодор.

     – Но почему? Одноэтажные дома тоже хорошими бывают.

     – Я хочу остаться в богатых кварталах. Если я съеду отсюда, то все поймут, что боги от меня окончательно отвернулись. Тогда и люди от меня отвернутся. Уже многие отвернулись. А то еще больше будет таких.

     Пифодор решил собственными силами зарабатывать средства к существованию. Он сказал о своем намерении Трофию.

     – Правильно, – одобрил тот. – И к кому же ты собрался поступить на службу, приглашение какого царя решил принять? Куда бы ты не направился, я последую за тобой как верный слуга.  

     – Никуда следовать не придется. Я же сказал тебе, что пока не собираюсь покидать Коринф. Здесь тоже наемники нужны.

     – Как, неужели ты собираешься поступить в отряд коринфских наемников?!

     – Почему бы нет?

     – Ты уж не забыл ли о том подлом постановлении, которое приняли твои соотечественники? Тебе же придется служить рядовым воином. Без всяких надежд на повышение.

     – Ну да ладно. Тут и рядовой наемник полторы драхмы в день получает. Уж я-то знаю, что это очень даже неплохо. Полторы драхмы – представляешь? Теперь Коринф может себе такое позволить.

     – Переехать из богатого квартала тебе зазорно, а служить рядовым воином не зазорно.

     – Да разве тебе неизвестно, что многие стратеги, когда кончается срок его стратегии и избирают другого, служат часто рядовыми. Правда, чаще в кавалерии. Но коня у меня нет. Да и денег на его содержание не хватит. А главное – в Коринфе нет наемной кавалерии. Ничего, послужу гоплитом.

      Выше уже говорилось, что вновь разбогатевшее коринфское государство снова сформировало отряд наемников. Задачи их оставались прежними – в мирное время нести караульную службу, а в военное – составлять главную ударную силу коринфской фаланги. Командир этого отряда Эпифан, не раз доблестно сражавшийся под началом стратега Пентакиона, с радостью принял Пифодора под свое командование, высказав сожаление, что не может назначить его даже десятником, тем более кем-нибудь старше званием. Наш герой был зачислен в стражу, охранявшую Акрокоринф. Она состояла из шестидесяти отборных воинов.

     Нести тяготы солдатской службы Пифодору было легче, чем другим рядовым наемникам, так как его, конечно, не привлекали к хозяйственным работам, часто отпускали отдыхать домой, где он ничем другим почти не занимался, кроме как отсыпался после караулов.

     Большинство сослуживцев, хотя никогда и не сражались под победоносным командованием нашего героя, относились к нему уважительно, даже с почтением. Многие гордились, что с ними в отряде служит такая знаменитость. Но с начальником стражи Пифодору не повезло. Им был Патекиск, которого когда-то Пифодор разжаловал за трусость. Оказалось, что его связывали с новым стратегом довольно близкие дружеские и даже, как поговаривали, любовные отношения, завязавшиеся и упрочившиеся на частых совместных пирушках. Новый стратег сразу восстановил Патекиска в звании и даже назначил на очень престижную должность командира акрокоринфской стражи.

     Используя свое начальственное положение, тот старался не упустить любую возможность как-нибудь отомстить Пентакиону. Конечно, он не мог себе позволить делать это прямо и открыто, например, посылать бывшего стратега на хозяйственные работы и не отпускать для отдыха домой. Нет, он докучал мелкими придирками. Впрочем, и эта была задача непростая, поскольку наш герой так нес караульную службу и так занимался выполнением обязательных воинских упражнений, что мог только служить примером для остальных.

 

Петр
2019-10-14 12:03:51


Русское интернет-издательство
https://ruizdat.ru

Выйти из режима для чтения

Рейтинг@Mail.ru