Лапландские хроники

Лапландские хроники

 

 

Все, все, что гибелью грозит

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья,

Бессмертья, может быть, залог…

 

А.С.Пушкин

 

 

 

 

Охотники за бессмертием

 

 

Бог Юммель, начальник богов Полунощной Самояди и Чудной Чуди, любил коллекционировать редкий вид земных существ: охотников за жизнью вечной.

 

Ever-green fanats, eternity-hunters или бессмертники, как он их называл.

 

Таковых за четыре тысячи лет его правления набралось всего сорок восемь. Это были двуногие прямостоящие обоих полов, многих национальностей, разнообразных возрастов и родов занятий.

 

 

Эликсир вечной жизни если и можно найти где-то, то, конечно, только здесь, на высоких широтах, за Полярным Кругом.

 

В полуночной Похьоле, лютой Лапландии, упоительной Лаппонии, в Самояди самоедской, чудной Чуди чумовой.

 

Где ж ему еще быть? Остальное все давно исхожено, оприходовано и заплевано.

 

Вот вам составляющие сакрального напитка:

 

русская горькая водка,

 

норвежский сладкий ром,

 

мухоморы розово-крапчатые,

 

молоко оленьей кентаврицы,

 

акулья печень,

 

зародыш яйца полярной крачки (той, что каждый год героически перелетает с Северного Полюса на Южный, через все параллели, и обратно),

 

лунная пыль (из упавшего в тундру метеорита),

 

ультра-оранжевый сок морошки,

 

толченые зубы рыбы-пилы,

 

снежное шампанское («шаманское»), от которого на лопатках у людей прорезываются крылышки,

 

желчь Роука, чернозубого людоеда (он же злой рок высоких широт).

 

слюна похотливой похьольской ведьмы Лоухи,

 

тонкий троллинг троллей и

 

капля собственной крови адепта.

 

 

Эликсир бессмертия.

 

Мечта человечества.

 

Он же панацея, он же философский камень, он же нектар-амброзия, он же средство Макропулуса, он же аленький цветочек, он же золотой ключик, он же тетраграмматон – имя Бога, и, уж, натурально, святой Грааль.

 

Трудненько его изготовить.

 

Но умирать-то не хочется.

 

 

 

 

Жители Рая

 

Некоторые любители, впрочем, предпочитают разыскивать Рай Земной, Библейский Эдем, поляну любви. Это тоже к нам.

 

Где-то в самоедской тундре, за трясинами и топями, за частоколами карликовой березки (так наз. ёрника) есть Райская Поляна, там живут в любви и согласии звери и птицы.

 

Песцы, роскошно-голубые и рыси бешено-крапчатые.

 

Волки с огненными пастями и совы с глазами, полными равнодушного горя.

 

Рябые дерябы, сизые свиязи и чернявые чернети.

 

Белый медведище, весь вырубленный из единой соляной глыбы.

 

И отчаянно вьющийся, дорого просящий за себя горностай.

 

Все обожают друг друга.

 

Никаких белых ворон и гадких утят.

 

Ни одного нелюбимого нет среди них.

 

Много кто рвался посмотреть (и заснять на телефон) поляну любви, но отводит взыскующих адептов от нее – на кривых лапах любострастный Росомаха, он стережет странников на перекрестках дорог. Не побережешься, и попадешь к нему в кривые лапы: схватит, пастью огненной вопьется, хвостом мохнатым защекочет до смерти.

 

Туристы в тундрах заблуждаются, в прямом смысле слова, и в переносном.

 

Блудят – тоже в смысле переносном и прямом. Росомашья страсть сбивает их с пути истинного.

 

Так что пей, Адам, портвейн «Агдам», паси девочек-Евочек и не лезь в Эдем.

 

А пусти их в рай (тот еще народец!) – они же все испакостят, вытопчут, закидают бутылками, пакетиками из-под чипсов и пластмассовыми тарелками от опарышей «Роллтон».

 

Местное население составляют:

 

рехнувшиеся (рерихнувшиеся) паломники, ищущие Шамбалу или затонувший град Китеж,

 

влюбленные Меджнуны, ищущие свою Лейли,

 

беспокойные пергюнты, ищущие самих себя,

 

лишние люди печорины, ищущие приложения сил (у Печоры у реки, где живут оленеводы и рыбачут рыбаки),

 

бабы-яги и девы-йоги, ищущие духовно-сексуального просветления,

 

юродивые провидцы, ничего не ищущие, ибо все в самих себе имеют .

 

Паства разных толков и сект, а больше по принципу «сам себе секта, сам себе и гуру».

 

Глядишь на человека, с виду обыкновенный офис-менеджер, ну, может, там, продвинутый, вроде как спичрайтер при областном УВД, а скорей всего, продавец-консультант из Икеи.

 

А в душе он какой-нибудь Кот Баюн, Див Соломбальский, Солнцецвет Ледопустынный первой величины, четырнадцатой степени.

 

А ведь еще и из других областей и районов, и суверенных государств наезжают махатмы и маги тьмы, хаджи и ханжи, истерички и эзотерички.

 

Вплоть до австралийских антиподов с айпадами.

 

Просто наводнение их. Верней, намоднение.

 

 

 

Удилище богов

 

Но только те из них, кого мысль о бессмертии, пусть только для себя лично, самого себя любимого, пронзила однажды насквозь, как булавка насекомое, становятся истинными eternity-hunters.

 

Истинными коллекционерами такие фанатики ценятся намного выше, чем просто любопытствующие дилетанты.

 

На Сотбис и Кристи их мумии, надлежащим образом оформленные, можно очень выгодно продать.

 

Ради них, выходя в тундру на прогулку, бог Юммель неизменно брал с собой удочку (для каждого случая особую), с алмазными крючками, а также лопарский кожаный мешок, вукс, где хранились блёсны.

 

Правильно подобрать блесну важнее всего. Надо приманить ever-green fanat на что-нибудь такое клевое, что не клюнуть он не смог бы.

 

Понятно, что, для каждого случая приманка требуется разная. Впрочем, выбор чаще всего сводится к трем незамысловатым вариантам (малый божественный набор): деньги, власть и любовь, любовь, любовь.

 

Ибо есть во тьме опасный

Враг, по имени любовь.

Что она? Крючок алмазный

На удилище богов.

 

Юммель любил все стадии составления коллекции – и погоню за добычей, и терпеливое подманивание ее, и подсечку, и последующее усыпление божественным эфиром, сушение на распорках, распрямление на расправилках, протыкание булавкой.

 

Готовый экспонат занимал свое место на бархатной подушечке, а ее, в свою очередь, Юммель помещал на полке потайного зеркального шкафа.

 

В своем интимном кабинетике, на даче «Седьмое небо».

 

Он любил на досуге, в пижаме и мягких тапочках часами рассматривать драгоценные свои трофеи.

 

Экземпляры были собраны первоклассные, с каждым связана какая-либо история, которые так приятно припоминать во всех мельчайших подробностях.

 

Наиболее редкие диковинки Юммель размещал в особых прозрачных шкатулочках, специально для этого выточенных из никогда не тающего льда арктического Полюса. Ларчики дополнялись картотекой с аннотациями и историей вопроса, а также личными замечаниями владельца.

 

На сей раз, бог богов не отказал себе в удовольствии открыть крышку одной из шкатулок и полюбоваться злым замороженным личиком и удачно мумифицированной фигуркой Маргариты Миллисенты Редгрейв.

 

Австрийской, видите ли, виконтессы, прибывшей в Полунощную Самоядь с отрядом ловчих, поставляющих полярных кречетов ко двору его величества короля Богемии Максимилиана Иосифа III. И любимой наложницей его.

 

 

Шкатулка первая. Маргарита-Миллисента Редгрейв.

 

Обольстительная сумасбродка, в самоедской оленьей дохе, накинутой на бальную атласную робу, она гуляла по тундре.

 

По бархатному мху, расцвеченному белыми колокольчиками черники и розовыми бубенчиками брусники гуляла она и декламировала латинские буколики.

 

Изумрудные сфагнумы выбрасывали фонтанчики цветной пыли из-под ее ножек, обутых в башмачки с бантами.

 

Талия стянута в рюмочку, юбка с кринолином из китового уса.

 

От дождинок Марго закрывалась шелковым китайским зонтиком с вышитыми драконами, а от мошкары занавешивалась длинной синей вуалью с мушками.

 

Пока команда стремянных расставляла силки на соколов для королевской охоты, Маргарита тоже не теряла времени даром. Храбрая дама на пари доскакала до северного полюса Пири.

 

Достигла верхней точки планеты, где, как ей напели, кипит на очаге и не выкипает «котел вечной юности».

 

Не на лайках полярных доскакала (поставьте им лайки), а на верном шотландском пони по имени Сноуфи (Снежинка).

 

Ах, ля фам фаталь, где твоя фата, где твоя вуаль?

 

Ле фамс, ле фамс! Все вам лафа.

 

В медном трофейном норвежском котле, на Югорском Шаре местное население, югор-шаряне, если честно, варили не амброзию-нектар, а уху из тресковых обрезков.

 

Этот котел, вкопанный в нетающий снег на вершине полярной сопки ( ноль градусов северной широты) и стал в данном случае блесной на удилище Бога богов.

 

Сунув голову в котел, адски-холодный, лизнув его стенку, Марго прилипла к ней языком, губами, и оторваться уже не могла.

 

А пони в попоне, он что. Он только ржал.

 

Какова аллегория – вечно сосать нектар из котла вечной юности, будучи не в состоянии оторваться от него губами!

 

Любую легенду мы можем рассматривать, как метафору.

 

Для стороннего наблюдателя из будущего это так выглядело:

 

сперва она сделала себе круговые подтяжки лица и шеи,

 

потом вкачала силикон в губы,

 

потом решила убрать скальпелем мешки под глазами,

 

потом хирургическим методом заретушировать морщины на лбу…

 

В итоге, как вы понимаете, лицо ее больше напоминало личину, притом неприятную.

 

И до конца жизни Маргарита вынуждена была носить маску, изготовленную из очень нежной лайки и почти не отличимую от человеческого лица (лайкните лайку).

 

Но она была писательницей, Маргарита, притом, очень недурной.

 

И теперь, когда уж несколько столетий миновало после ее смерти, у нее находятся читатели.

 

Люди гадают по писаниям Редгрейв.

 

Открывают наугад книгу, и читают приговор себе в нескольких строках: всегда сбывается.

 

Обрывают нежный цветок-маргаритку (любит - не любит?).

 

Разбогатею — не разбогатею?

 

Получу желаемое или не получу?

 

Деньги, власть и любовь.

 

Маргарита Миллисента Редгрейв официально признана автором главного артефакта высоких широт, легендарного текста Полунощной Самояди – «Сонгельского эпоса».

 

Лишь века спустя, встретив в Юриверсе свою половинку, возлюбленную, Авдотью Сысоеву, Марго излечилась от лицевого паралича.

 

Улыбнулась впервые.

 

Люди, люди! Человеки!

 

Предупреждал же я вас — любите друг друга!

 

И будет вам счастье.

 

Но вы не слушали Бога.

 

Любви вам не хватило.

 

Оттого в истории все и пошло наперекосяк.

 

 

 

 

Шкатулка вторая. Вильгельмина Глюк.

 

Трудненько было богу богов Юммелю заполучить в коллекцию крестную дочь норвежского пастора Глюка, целомудренную Вильгельмину, собиравшую в Самояди гербарии и писавшую акварели здешних пейзажей.

 

Волки и елки.

 

Ивы и приливы.

 

Осины и трясины.

 

Сестра торговца пушниной, ученая дева, Вильгельмина носила горностаевый салоп, широкий, как чум, а на голову водружала либо русский малахай, либо английский тропический шлем с москитной сеткой, оставлявшей на виду только губы. Они были сизыми из-за привычки Мины грызть испачканные в черничном соке гусиные перья, которыми она записывала в девичий альбом свои впечатления от путешествий, как она выражалась, в «Страну щекочущих хвостов».

 

Меж тем, ее личико в ту пору было вполне хорошеньким, а фигурка – самый писк, как сказали бы в эпоху самописцев.

 

Что совершенно скрывала одежда.

 

Но мужскому глазу наряд нипочем.

 

Говорили, что сам всемогущий Росомаха щекотал ее в Белом Чуме любви.

 

На кривых лапах брутальный Росомаха, сторож высоких широт: он хвостом щекоча, show Вильгельмине Heaven.

 

Росомаха-то и дал маху: через хвостовые колебания, нечаянно выдал девушке государственную тайну.

 

Мине удалось отыскать в тундре сокровище самоедской истории, так называемый «Сонгельский эпос» или «Книгу погоста Сон-Хель» (Сон русских сказок и Hell саамских саг).

 

Рукопись, за которой многие охотились.

 

И которая, собственно, и книгой-то не была, а была свертком из сорока восьми кож, содранных с человеческих лиц.

 

Человеческих скальпов, расписанных татуировками и прошитых по корешку сыромятной хигной – оленьей уздечкой.

 

На этой хигне до сих пор вся Полунощная Самоядь держится.

 

Мина вынесла рукопись из Белого Чума Любви, возведенного так называемыми сонгелами на одном из островов Сейд-озера, главного самоедского храма, в то время уже всеми заброшенного и забытого.

 

Но не Глюкше с ее глюками было удержать ценную книгу при себе.

 

Вскоре сокровище было выкрадено из спальни Минхен ее соблазнителем, викингом Атли.

 

Два слова о нем. Рыцарь Югорского Шара, командир норманского бандформирования.

 

Сударыня, я старый солдат и не знаю слов любви.

 

Женщина — утеха воина.

 

Солдату все бабы хороши, даже ученые падчерицы пасторов.

 

Правда, ненадолго.

 

Сбегая перед рассветом из спальни Глюкши, викинг прихватил сувенир – сверток из сорока восьми кож с татуировками игривого содержания.

 

В перерывах между боевыми налетами и терактами, он читал фолиант у походного костра – не столько, впрочем, читал, сколько разглядывал картинки.

 

 

Беззаконный полёт

 

 

Со своего облака Юммель видел все перемещения «Сонгельского эпоса» по оси пространства-времени.

 

Рукопись четырежды перевозилась по пути из варяг в греки и обратно.

 

На Каспии ее, смытую штормом с палубы драккара, проглотил огромный, как крокодил, сом, и тут же выплюнул, не вынеся запаха пропитавших страницы мускусных экстрактов.

 

Спас артефакт никто иной, как Марко Поло, возвращающийся из дальних странствий в свою Италию – венецианские гондольеры до сих пор распевают канцону о «северной королеве Надэй, которая обручилась с Солнцем».

 

Есть свидетельства, что на рубеже XVI века книгу видели в Палестине и Вифлееме, где какой-то безумный монашек вырвал кожи из переплета, дабы окропить отдельно каждую страницу святой водой (тогда и перепутались безнадежно части «Сонгельского эпоса»).

 

В Сахаре кочевники-бедуины с эбонитовыми ликами под белыми бурнусами режутся в кости на дубленом переплете рукописи и заливают ее пальмовой водкой.

 

В Индии книгу находит Афанасий Никитин на дарохранительнице Храма Царицы Обезьян, но не может изъять ее из храма, т. к. на кожах, испещренных таинственными значками, полюбил танцевать в лунные ночи сам многорукий Шива.

 

Юная султанша Туниса, Соледад, покупает «Сон-Хель» на невольничьем рынке в Испахане, прельстившись изысканными татуировками кож. Она дарит раритет своей младшей сестре, третьей и любимой жене шаха Ирана, Лейли.

 

Некий исфаханский меджнун похищает Лейли из сераля вместе с книгой, которую та баюкает на на руках, как ребенка.

 

Шахиня жертвует книгу в Голубую Мечеть, по обету – на рождение первенца.

 

Из лилового, сиреневого, волшебного Испахана перехожие калики приносят святыню в магическую Москву Белокаменную.

 

Там книга оседает в библиотеке Мусина-Пушкина и чуть не сгорает во время Наполеоновского пожара (спасло то, что некий библиофил, драгунский корнет Одоевский за два дня до сожжения Первопрестольной одолжил рукопись у друга).

 

Драгун, в составе русской армии Александра Первого, возит манускрипт в седле по всему театру военных действий, от Бородино до Ватерлоо.

 

Триумфально вступает в Париж, в первых рядах своего эскадрона. И там, злоупотребив редерером, теряет книгу в каком-то бистро на Елисейских Полях (быстро! быстро! - заклинают время русские солдаты). Оригинал, канувший в Лету или в Сену, отчасти компенсирован переводом на французский язык, первым из четырех его списков (далее идут валашский, австрийский, китайский).

 

В Китае самоедский артефакт получает известность под именем «Песни сезона дождей».

 

Переводчик его получает от императора награду – Зуб Дракона, а «Лавл о бабочке» включается в школьную программу изучения европейской литературы.

 

В королевскую академию Швеции (упс! Упсала) свиток несет в клюве гусь Мартин, на спине которого сидит Нильс, только что, при помощи заговоренной дудочки, изгнавший крыс из древнего книгохранилища.

 

Закончился весь этот праздник жизни тем, чем все на свете кончается – департаментом Фиолетово-Серебристого Блеска, который возглавляет (если кто еще не догадался) товарищ Росомаха, почетный семичлен и заслуженный шестикрыл тайного сыска.

 

Шишка сыска.

 

Повелитель секретного войска из двух отрядов: сизые свиязи и чернявые чернети.

 

За гусем Мартином давно была установлена слежка: перелетая из страны в страну, доставлял он диссидентам запрещенную литературу.

 

Чернети выследили. Вот, черти.

 

Свиязи донесли. Свистнули, кому надо.

 

Тайная полиция, вызвав диссидента на беседу (хорош гусь!) «Сонгельский эпос» у него изъяла и поместила в свой архив на вечное хранение.

 

 

Навья косточка

 

Вильгельмина горевала о потере (о чем больше – об уворованной книге, или о воре-любовнике? Скажите, девушки!)

 

Она добыла так называемую «навью косточку» или змеиную вилку.

 

Для этого сначала необходимо было выследить ядовитую змею.

 

Полярную в данном случае гадюку. С плоской четырехугольной головкой. С глазками, спесивыми и лютыми. С узором по дорогой, престижной коже, в серо-зеленую шашечку, с желтым нежным брюшком.

 

Когда гадина зашипит и встанет на хвост, приготовившись к броску – следует придавить ее шею к земле двурогой рогатиной.

 

Дождаться, пока тварь в бессильной злобе прыснет на тебя ядом.

 

ПотОм поломать агрессору шею (не так-то это легко, пОтом изойдете).

 

Убитую змею закапывают в муравейник, на радость местному народцу.

 

За семь дней ее дочиста обгладывают трудолюбивые муравьи.

 

Остается лишь хрящ в виде раздвоенной вилки. Это и есть навья косточка.

 

Талисман от любви и смерти.

 

Этим орудием, как сказано в «Сонгельском эпосе», адепту следует нанести на свое тело «печати сонгелов».

 

Для обретения бессмертия.

 

Для любовной неуязвимости.

 

Против измены, Мина.

 

А в качестве красителя-загустителя-консерванта рекомендуется экологически чистый сок мухоморов крапчатых и вытяжка из сушеной выпи.

 

Покрывшись татуировками с ног до головы, Мина впала в перманентный мистический экстаз, что внешний вид ее, увы не украсило.

 

Личико после процедуры странно как-то раздулось!

 

Возможно, от микроскопической капельки яда полярной гадюки, оставшейся в ее хряще, и попавшей под кожу девушке.

 

Девица Вильгельмина сошла с ума.

 

Не так, чтобы уж совсем, а на капельку.

 

Рыдающий пастор Глюк, скорбя о несчастной падчерице, сочинил по этому случаю псалом для органа и скрипки.

 

Мина распахивала окно в своем тундровом замке, высовывалась из него, обнаженная, сплошь разрисованная пикантными татуировками, с синюшными пятнами на одутловатом лице и кричала всему миру, бескрайнему Юниверс:

 

- Ничего на свете нет!

 

Есть только я, Вильгельмина!

 

Вглядитесь пристально, люди!

 

Аз есмь начало и конец, добро и зло, альфа и омега!

 

О смертный грех солипсизма! О, ересь дзен-буддизма! Такова твоя страшная мина.

 

Глумливая мина амфитамина.

 

Разрывная мина на пути человека к духовному совершенству.

 

Росомаха, начальник тайной полиции вверенной территории, наблюдавший все это падение нравов в перископы тайного видения, решил, что безопасность Отечества под угрозой.

 

И велел своим сизым свиязям и чернявым чернетям, перекопать испытанными в бою малыми саперскими лопатками всю Самоядь.

 

Чтобы: проверено, мин нет!

 

Перекопали. Нету мин, кроме Вильгельмины Глюк с ее глюками.

 

Антитеррористическая операция прошла успешно. Идеологически опасный очаг солипсизма был ликвидирован.

 

Говорят, Мина сама взорвалась. От возмущения – космической несправедливостью общества, не желавшего признавать ее мину за единственную реальность.

 

И только Юммель знал, что истинным автором этой истории был он.

 

Именно таким вот только способом, бог мог изловить для своей коллекции редкий экземпляр eternity-hunter.

 

Есть, есть у бога рычаги влияния даже на департамент Фиолетово-Серебристого Блеска.

 

На взгляд стороннего наблюдателя это выглядело так: опилась бабенка какой-то дряни.

 

Конечно, из-за любовника, который ее бросил. Из-за чего ж еще.

 

Ни Минхен, ни Марго крупной добычей не назовешь, так, мотыльки-поденки. В шкатулочках Юммеля заперты махровые махаоны:

 

Старшая дочь хозяйки Похьи, весьма образованная для своей эпохи ведьма, брака с которой так упорно добивались сыновья Калевалы,

 

Два эпических поэта Крайнего Севера, не поделившие меж собой славу, «старый добрый Вяйнемейен», и «друг кичливый, Юкагайнен»,

 

Бравый викинг Рюрик. Основатель Руси,

 

Сам «невидимый брат Серафим» – монах-конвоир из Соловецкого православно-трудового лагеря, автор трактата «Как возвести рай на земле»,

 

Профессор истории КПСС, специалист по партийному строительству в Заполярье Платон Демьянович Колбасьев.

 

Да мало ли кто еще!

 

Все они оказались на булавках у Юммеля.

 

 

 

Никто не видел Бога

 

Ах, этот загадочный Юммель, начальник богов!

 

Имя Юммель, отчество Юммель, фамилия Юммелевич-Юммельсон.

 

Врачеватель и облакогонитель,

 

пролагатель воздушных троп,

 

ворон варитель,

 

сирот и вдовушек даритель,

 

дундуков просветитель,

 

совести щипатель,

 

белых медведей усмиритель.

 

Заслуженный людовед и людовод (но не людоед) Чукотской АССР.

 

Верховный правитель Полунощной Самояди:

 

семи ее семей,

 

двенадцати погостов,

 

семнадцати звериных родов,

 

двадцати семи птичьих,

 

семидесяти камней,

 

семидесяти семи трав,

 

ста семидесяти гор,

 

ста семнадцати рек,

 

семисот семидесяти семи озер и… как там дальше-то?

 

Да – и семи небес: Черничного, Голубичного, Ресничного, Аметистового, Чаячьего, Верескового и Песцового.

 

Генералиссимус еще…

 

Ю.Ю.Ю.

 

You – ты.

 

Вечный собеседник, который всегда и всюду с тобой.

 

Вечный Другой. Тот, кем тебе никогда не стать.

 

Почетный пенсионер Чуди, Юди, Оймякони, Победини, Мухоморояди, Дырдыгирка тож.

 

Вице-президент концерна «Самоядь-Нефтюгань LTD».

 

Победитель соцсоревнования чумработников Советского Заполярья.

 

Владелец уникальной коллекции «Eternity hunters».

 

Он же Тетраграмматон.

 

Он же Кривой Корень тайного места.

 

Он же будто-Будда.

 

В Сонгельском эпосе он описывается очевидцами как:

 

- Белый олень с грустным человеческим лицом,

 

- Пожилой мужчина с золотыми оленьими рожками на лбу,

 

- Олений кентавр с человеческим торсом и ногами парнокопытного,

 

- Крылатый олень Мяндаш, который, в конце сказки, превратился в зодиакальное созвездие,

 

- Спиралевидная запеченная на огне лепешка, риське – хлеб насущный Полунощной Самояди,

 

- Пламя, скрученное в виде веретена (петли Мебиуса),

 

- Ураганный ветер норд-вест,

 

- Губернатор в служебной форме высшего чиновника: сыромятный сюртук, переливчатые ботфорты акульей кожи, серебряный шлем в виде головы Сокола-Иаука, божества счастья, и над ним – плюмаж из инфернальных туманностей Млечного Пути.

 

Ах, этот бог! Каждый, кто его видел – видел в нем что-то свое.

 

Как бы, в формате прямого эфира.

 

Типа того что, в режиме реалите-шоу.

 

Каков бог на самом деле, никто не знает.

 

 

 

Шкатулка третья. Валерьянка для Валерьяшки.

 

 

Ноябрьским дождливым утром доживающий свой одинокий век в нефтяном заготпункте Удыдай государственный чиновник 114-го класса Валериан Мартемьянов вышел из дома, чтобы купить в мелочной лавочке фунт капитанского табаку.

 

И никогда больше не вернулся под родную крышу.

 

А четверо очевидцев (хозяин и покупатели из лавки) показали в участке, что «Валерьяшку опустило прилюдно непотребное конно-людское чудище, а после, объяв его в объятия, ускакало в тумане, в неизвестном свидетелям направлении».

 

Мартемьянов кормился, между нами тем, что посылал грамотки «От Удыдайского воеводы, недостойного раба Твояго» (доносо-отчеты, на стыке жанров) Росомахе, почетному семичлену и заслуженному шестикрылу, начальнику департамента Фиолетово-Серебристого Блеска.

 

Он же собирал дань с местного населения, и, пользуясь случаем, успешно размартемьянивал казну.

 

Человек был небедный, но что-то в нем пело: стать олигархом, стать олигархом, стань олигархом!

 

И вот задумал он взять в военный плен богиню самоедской весны, как сказано в эпосе, « вечно бегущую по тундре в голубых сапожках и высекающую каблучками искры любви».

 

Очень сексуальную штучку, по имени Ланьс.

 

В глазах ее – лазоревые звери и все безумие пробуждения от зимы.

 

А в сосцах ее – неземная сладость.

 

Денежные у нее сосцы, как бы до них добраться.

 

Четыре дня Мартемьянов во главе инвалидной команды служивых людей (в Удыдай посылали на прокорм тех, кто погорел или сковырнулся на государственной службе) гонялся за ней по тундре.

 

Валерьяшка раззадорил инвалидов госслужбы обещанием добыть дорогое, по рыночным ценам, зелье, из вымени «языческой девки».

 

Он намеревался организовать регулярные надои эксклюзива и наварить на этом неплохие бабки.

 

Добраться до сисек земли родной и сосать, сосать молочко.

 

Поймать Олениху с девичьим личиком, стройную Лань-с.

 

Доить ручным доением.

 

Можно машинным.

 

Можно даже дистанционно.

 

Поддавшись валерьяшкину соблазну, служивые сплели на богиню пеньковые сети.

 

Вышли в поле – ловить девку.

 

Подняли шум.

 

- И-эх! Вечная молодость!

 

Богиня, поначалу не удостаивавшая обидчиков вниманием, таки-разозлилась.

 

И топнула на них голубым сапожком.

 

Высекла, стало быть, искру любви.

 

Половина войска калек свалилась замертво от нестерпимого наслаждения, а другая, воя, отползла под защиту каменных стен бункера районной администрации.

 

Бизнес-план реализовать не удалось.

 

Но Валерьяшка не унимался. По всей тундре он расставлял на богиню капканы.

 

Готовился к новой атаке, с применением фосфорных бомб и черной магии.

 

Начальник богов Юммель, наблюдая с облаков, в свои нана-окуляры, все это безобразие, вызвал, было, бригаду сизых свиязей и чернявых чернетей из ведомства Росомахи.

 

Но потом решил:

 

- Дай-кось, я сам съезжу! Вспомню молодость!

 

И сделался весенним оленем, чуткими ноздрями ловящим ветер любви.

 

А, как известно, Юммелю Юммелевичу в образе весеннего оленя лучше на дороге не попадаться.

 

Словом, в коллекцию поступил сильно ободранный экземпляр Валерьяшки Мартемьянова.

 

Богу удалось его склеить. Ну а потом, как водится, насадить.

 

А спустя сто лет ООО «Вымя плюс» возвело в Удыдае Памятник Погибшему Бизнесмену Самояди.

 

И теперь уже никакие сомнительные силы не оторвут бетонного Предпринимателя от сосцов родной земли.

 

Едут мимо него земляки-коляне на лирических ладах и старых козлах.

 

Плывут по Коле-реке суда и подводные субмарины.

 

Летят в небесах малазийские боинги.

 

А он, мятежный, спит наяву и видит в снах златых Вечную Весну.

 

 

Шкатулка четвертая. Сигизмунд Гильштейн.

 

Профессор Сигизмунд Гильштейн, за тысячи верст от Полярного Круга, в Каракумской пустыне, на глазах у товарищей по ученой экспедиции, «был неожиданно заключен в хрустальный шар и укатился в нем по барханам, подобный миражу».

 

Докатился он аж до Ледовитого океана, где след шара затерялся.

 

После самоеды неоднократно встречали профессора в тундре, беседующего об ученых материях с местной богиней воздуха Фу.

 

Она, нагая, сидела в позе лотоса в своем шаре из прозрачного рыбьего пузыря, а Сигизмунд стоял рядом и кутался от дождя в штатское партикулярное пальто.

 

Вид у него был довольный жизнью, хотя несколько утомленный. Как будто, вдохнув воздуха божественного абсолюта, он несколько отравился эманациями чистой истины.

 

Богиня воздуха Фу всегда предпочитала брать в служители своего культа (в любовники) интеллигенцию.

 

Этнографу, однако, в тайниках души всегда хотелось ускользнуть из Арктики на историческую родину, для чего он вознамерился вновь воспользоваться сакральным шаром.

 

Однажды на рассвете, пользуясь тем, что мама воздуха почиет, Сигизмунд шар выкрал и отбыл на нем в Ханаан.

 

Сидя на пятках в позе лотоса, в прозрачном пузыре.

 

В небесном своем чуме-тихоходе, совмещенном с переносной скинией царя Соломона.

 

С собою эмигрант взял собранные в Полунощной Самояди ценные научные экспонаты: отобранных и заспиртованных в склянках местных гадов.

 

Ими он предполагал питаться первое время на исторической родине.

 

В пути, над тундрой стало ему вдруг очень кисло – привык последнее время дышать божественным эфиром (пропан-бутаном).

 

Борясь с абстинентным синдромом, ученый нарушил целостность коллекции – извлек из склянки:

 

Уховертку Аспидовну Сороконогову.

 

Такие пресмыкающиеся встречаются только на высоких широтах.

 

Эндемичная Уховертка придерживалась высоких принципов, которыми не могла поступиться.

 

Ожив, она заявила, что питаться собой никаким космополитам, Гильштейнам-инородцам не позволит.

 

Сами себя кушайте в своем Израиле!

 

Какая гиль! – возмутился Сигизмунд.

 

Употреблять противную ящерку в пищу он не стал.

 

А спирт, в котором она хранилась, выпил.

 

Это помогло.

 

Гильштейн взбодрился и даже запел любимый свой псалом «На реках Вавилонских».

 

До обманутой богини Фу донеслось по воздушным путям его пение, и, в припадке ревности, она понеслась в своем шаре за сбежавшим хахалем.

 

Штейн это по-немецки камень.

 

Но внутри у камня на поверку обнаружилась – гиль.

 

Две хрустальных сферы столкнулись в небе. То не сферы были, вы понимаете, а мысли человека и богини, их хрустальные мечты.

 

И хрусталь богини оказался повыше качеством.

 

Мечта Сигизмунда разбилась.

 

Воздушный его корабль затонул.

 

Осколки его, в виде метеоритного дождя выпали на областной центр Дырдыгирку.

 

С тех пор в этом городе после дождя всюду – на улицах, во дворах и сквериках – сверкают под солнцем осколки хрусталя.

 

И некоторые граждане строят из них свои хрустальные мечты.

 

 

Шкатулка пятая. Батистовый Жан-Батист.

 

Разъездной корреспондент ежедневной газеты «Le progress liberation», проехавший на служебном козлоджипе всю Полунощную Самоядь и описавший ее (скорее, опИсавший) на страницах своего таблоида, был также фанатичным энтомологом.

 

С как бы приросшим к руке вечным сачком для бабочек, и переносной расправилкой на боку (увы, не набоковской).

 

Не всем же быть гениями пера, надо уметь приносить пользу в меру собственного таланта.

 

Жан-Батист Ламартиньер защищал права трудящихся оленей.

 

Изобличал всю продажность властей, во главе со много раз снятым с должности за воровство, но вечно царствующим под разными именами мэром Дырдыгирки С. И. Лопинцевым.

 

Да, это он возглавлял Саамедну все 10 веков ее истории. И теперь возглавляет.

 

Все по-старому. Ворует только по-новому.

 

Реинкарнация.

 

Журналист Жан-Батист замахивался и на самого товарища Росомаху, начальника Департамента фиолетово-серебристого блеска. Смаху.

 

Маху давал не раз.

 

Но вылезал из скандала целехонький, обмахиваясь безупречно-свежим батистовым своим платочком.

 

Ламартимьер на своей плодоносной журналистской ниве (разъезжая на «Ниве») перерепортажил и переколумнистил всех коллег.

 

Оборзеватель.

 

Опусы его одна восторженная лайкерша (под ником Rainbow-bridge136) называла бессмертными. И сам он помаленьку уверовал в вечность своего пера (хотя никакого пера у него, конечно, не было, трещал он, как кузнечик крылышками, на клавиатуре).

 

Получал нехилые гранты. Ощущал себя испанским грантом.

 

Покровителями его были граф Рокфор, шоколадный король Рафаэлло Шокко-Барокко и родная матушка графиня пицца Мама-мия.

 

В свободное от подвижнической журналистской деятельности время предавался любимому занятию, преследуя бабочек.

 

Местные красавицы ничуть не уступали парижским образцам.

 

Махи одетые в Париже были поэлегантней.

 

А вот обнаженные Махи заполярного края значительно превосходили европейские аналоги.

 

Махался с ними без устали.

 

Женский пол делил на три разряда:

 

кислые интеллектуалки - лимонницы,

 

домашние хозяйки - капустницы

 

и лукавые развратницы, стервы — крапивницы.

 

Однажды, преследуя редкостный экземпляр (бледная студенточка на каникулах, очаровательная Пьеретта) Ламартиньер заблудился в тундре.

 

Добыча попалась капризная – прельщала, манила, да в последний момент и ускользнула из под носа.

 

Динамо прокрутила.

 

Динамит эдакий.

 

Завела в какие-то дебри страсти.

 

К каким-то вершинам экстаза.

 

И крылышком помахала.

 

Правозащитник понял, что не знает, куда держать путь.

 

Деликатно сморкаясь в батистовый платочек, он обозревал объективную реальность (данную нам в наших ощущениях) с высокой точки.

 

Вокруг царила самоедская дикость.

 

Все та же первобытная чудь, косная, отсталая, не поддающаяся западному просвещению.

 

Как все запущено здесь, в этой варварской стране!

 

Бьешься, бьешься годами, и без толку!

 

Тупые, рабски покорные олени.

 

Наглые погонщики с хлыстами.

 

Хищные волки.

 

Жареные раки национальной гордости.

 

Они уже щипали его клешнями.

 

Грозили — требовали к ответу.

 

За всю ту клевету, коей облил он народные святыни в либеральной прессе.

 

Спасите! Помогите! Европа, где же ты!

 

К счастью, блуждая по отрогам горы, Жан-Батист встретил радугу Ай. Богиню местного значения, о которой сказано в «Сонгельском эпосе», что она «кусает, изогнувшись, собственные пятки».

 

Век за веком, день за днем — все та же Ай.

 

Так ведь и жизнь ничуть не меняется.

 

Выйдя на пенсию по выслуге лет, Ай на работала охранницей на НАТОвской вышке, разместившейся на горе.

 

Ай-радуга, как известно, во всем самоедском пантеоне самая европейски-передовая начальница.

 

Радуга — известное дело, эмблема ЛГБТ-сообщества.

 

Большая любительница либеральных корреспондентов.

 

Ай-яй вывела Ламартиньера на край горной стремнины. И показала ему с высокой точки европейский идеал:

 

На зеленой полянке плясали летку-енку (а вовсе не дрались, стенка на стенку) – Черные, Белые, Желтые, Красные, Коричневые, Красно-Коричневые, Зеленые, Розовые и Голубые бескрайнего Юниверсума.

 

Шаловливые, как олени, прильнув друг к дружке и нежно кусая друг дружку за ушки.

 

Типа того что, Радуга Мира.

 

Мост в будущее, как бы.

 

И представьте, всем всего хватало.

 

Все даже были довольны друг другом, голубые – красными, черные – белыми, зеленые – коричневыми!

 

Жан-Батист, тронутый, сморкался в свой батист.

 

В благодарность богиня попросила француза пощекотать ее пятки, что тот с восторгом и исполнил.

 

После чего обрел бархатные крылья махаона и, вполне утешенный, полетел к себе в Париж.

 

С грузом жареных уток для свободной прессы.

 

По дороге корреспондент был обстрелян из рогатки цензурой. Но утки свои жареные, с риском для жизни, доставил в редакцию "Вестника либеральной общественности".

 

Увы, назавтра эти утки оказались несвежими.

 

Опусы журналиста, как эфемериды, живут один день.

 

Один прекрасный jour.

 

 

 

Шкатулка шестая. Томная Авдотья Истомина.

 

У томной Авдотьи Истоминой, дочери Григория Истомина, государственного думаноида, депутата от Удыдайского избирательного округа, вошло в привычку проводить досуг в кругу культурных оленей-конфидентов.

 

По средам она устраивала для них в своем тереме музыкальные вечера с легкой закуской и танцами.

 

Непременной частью программы были богословские диспуты, до коих которых олени, (сравнительно недавно обращенные в русское православие апостольскими трудами отца Теодорита Самоедского), были большими охотниками.

 

Сидя за кофейным столиком , с изящными чашечками в копытах, они обсуждали, к примеру, какого пола ангелы и что такое есть преполовение Иконы Панагия.

 

Выделялась своей образованностью и широкими взглядами теософка Эсфирь, седая важенка в серебряном пенсне.

 

Григорию Истомину все эти новшевства далеко не нравились.

 

Он вырос в людоедскую эпоху и братьев во Христе оленей считал ездовым транспортом и низшим классом.

 

Скоты, а бога человечьего толкуют!

 

А, запалить костер, да на шашлык их всех!

 

Дуня неполиткорректные взгляды осуждала и папу-ретрограда чуждалась.

 

Очень мило время проводили: защищали диссертации, ели суши, били баклуши, исполняли олений рэп.

 

К огорчению государственного думаноида, вследствие ученых занятий дочь его забеременела.

 

И в срок разрешилась от бремени «крошечным олененком с крыльями нетопыря», который прожил два дня, а потом улетел на небо.

 

Журфиксы пришлось отменить.

 

Дуню отослали в в семейную ссылку, в глушь, в Саратов, то есть, извините, в Сыр-Ягу

 

К тетке, депутату областного совета от Сыр-ягинского электорального округа, которая долго убеждала племянницу «стать разумным человеком и не скатываться в скотский хлев».

 

Но дискурс оказался слабоват: Истомина потомилась, потомилась, да и сбежала.

 

В тундровых пампасах она первым делом, чтоб родственники не нашли, зашилась в оленью шкуру.

 

С помощью местной шаманки Яды, произведя колдовской обряд, сделалась оленицей оленьелицей.

 

А потом соединилась в супружестве со своим возлюбленным скотом.

 

Времена тогда стояли революционные.

 

Декретом Полунощной Самояди отменили, наконец, людоедство.

 

Григория Истому, который этого не одобрил, из Думы выгнали за экстремизм.

 

Мало того, взбунтовавшийся электорат затащил рабовладельца на гору Соловорака.

 

Там, на сакральной вершине народ раскачал его за руки-за ноги и сбросил вниз, в бездонную пропасть.

 

Из которой бывший депутат выкарабкался, ободранный до последнего бакса в вуксе.

 

Но он не растерялся, а тут же самоизбрался мэром ПГТ Мухоядь.

 

Дуня сделалась народной героиней: дочь государственного думаноида, а полюбила простого ездового оленя!

 

А детки у них родились интересные – с человеческими тельцами-головками, ручками-ножками, но с тверденькими копытцами и бодливыми рожками.

 

Весьма перспективный вид для выживания в условиях рыночной экономики.

 

История Дуни вошла в школьные хрестоматии.

 

Уже будучи пожилой оленицей, Авдотья Григоревна дважды год посещала классные часы и торжественные линейки учебных заведений областного центра, где рассказывала юному поколению о своем подвиге.

 

И сейчас еще школьники пишут на выпускных экзаменах (они теперь ЯГА называются, и их все боятся) по этому сюжету сочинения.

 

 

Шкатулка седьмая. Благородный мореход Гиррит де ла Ферр.

 

Благородный муж Гирррит де ла Ферр, штурман из экипажа Виллема Баренца и живописец («Белые мишки в заполярном лесу», «Фантазия на тему Рожкина «Шишь»), с некоторых пор стал жаловаться в судовом журнале на неотвязных монстров.

 

На рыбу-меч и рыбу-пилу.

 

На морского змея с телом жирной змеи, башкой нетопыря и волчьим хвостом.

 

Сие чудовище преследовало его по ледовитым волнам на Маточкином Шаре, Таймыре, Уйгуре и так далее, по всему маршруту, от мыса Святой Нос до самого моря Лаптевых, коего лаптем не вычерпать.

 

Душа де ла Ферра жаждала триумфа в вечности.

 

Должно быть, двойной, муже-женской натуре Кап-капа, самоедского водяного (это он принял вид змея-искусителя), оказалась близка двойственная природа изящного художника и сурового землепроходца.

 

Искуситель добился своего. Но какой ценой!

 

Он подготовил особое прочное удилище.

 

И всадил в плоть добычи острый крючок.

 

А точнее говоря, собственный тайный уд.

 

Гиррит попался в сети сексуального рабства (рыбства).

 

Целый год он провел в иной реальности – на дне Моря Любви.

 

Смыт с палубы шхуны художник был вместе с мольбертом и красками.

 

Водяной, полуженщина-полумужчина, затопил морехода любовью – двойным женско-мужским чувством.

 

Он выстроил для Гиррита на дне морском дачу, приказал морским коровам с красивыми лицами всячески облизывать его.

 

Что только не вытворяло чудище, любовника ради: вертелось волчком, извивалось штопором, извергалось фонтаном.

И – как-как-кап – проливало слезы.

 

В эту пору водяного бога неоднократно видели в волнах русские мореходы, прозвавшие его Васькой-чудаськой.

 

О, пятящиеся хороводы раков! Акульи бои! Нарядные наяды!

 

Роскошная жизнь. Гиррит в ней купался.

 

Он был любим дамой и мужчиной, в одном лице. Но и страдал вдвойне – от бабьих истерик и мужицких колотушек. Телезрители тридцать второго канала могли видеть все эти перепетии в режиме реалити-шоу.

 

Мужчина и женщина, заключенные в одно тело, мерялись силами. Закончилось состязание предсказанным в древних книгах Обретением Совершенства.

 

Противоборствующие стороны, сиречь, два начала мира, Инь и Янь, совокупились друг с другом.

 

Бог воды заключил брачный союз внутри себя. И, отныне совершенно самодостаточный, ни в каких Садко из подводных садов не нуждался.

 

«Моя вечная любовь» – так обращался Кап-кап к любовнику в их лучшие времена.

 

Несколько преувеличивая, как водится. Год продержавшаяся вечная любовь – большое счастье.

 

Но Гиррит, романтик, к тому же немного ослабший на голову под давлением воды, в бессмертие любовного чувства и, стало быть, свое собственное, поверил всерьез.

 

Начались ссоры. Ты меня любишь? А как?!!

 

Любишь – значит, дай мне все!

 

Чудище обиделось.

 

Я ему и то, и это. А ему все мало: не хочу быть вольною царицей, а хочу быть владычицей морскою!

 

Так не доставайся же ты никому!

 

Утратив покровительство водяного божества, Гиррит не бессмертие обрел, а жизни лишился.

 

Не смог дышать вовсе. Вода наполнила его легкие.

 

Без электрических, пронизывающих ее токов любви, эта среда не годилась для биологического существования двуногого прямоходящего.

 

Из бездны страсти Ла Ферр так и не вынырнул.

 

Успев, правда, перед смертью написать маслом шедевр «Девятый нал», изобразив на полотне своего покровителя, купающегося (как бы не потонуть) в деньгах.

 

Тело мертвого живописца нарезала на мелкие фрагменты и сожрала рыба-меч. Кости его распилила и проглотила рыба-пила.

 

Водяной истинно горевал, раскаиваясь в своей жестокости.

 

Многие в бурю на море Лаптевых до сих пор слышат обольстительный смех и бисесуальный плач чудовища.

 

Старая любовь не ржавеет.

 

А в тралах у рыбаков местных флотов до сих пор среди улова попадаются тюбики с красками.

 

 

 

Шкатулка восьмая. Мянна, главный начальник и жених поселения Сон-Хель.

 

Эрвь (главный начальник, т. е.) воспетого в национальном эпосе погоста Сон-Хель, Мянна, тоже пытал естество.

 

Ища философский камень, женился на трех паучихах.

 

То есть, ни на ком он не собирался жениться, девицы сами на него повесились.

 

Эрвь – это же не просто царь, генеральный директор и воинский начальник.

 

Это главный жених вверенного ему населенного пункта.

 

Это первый любовник.

 

Икона стиля.

 

Была такая Жоар Яростноплечая, типа Нонны Мордюковой, очень пламенная – когда ей эрвь на улице попадался, она так вспыхивала, что загоралась дранка на крышах ближних домов. Населению приходилось с ведрами воды во дворах по очереди дежурить, дабы не допустить катастрофического костра любви.

 

Еще одна была, Олененочек такой глазастенький, типа Одри Хэпберн, та тоже очень переживала.

 

Истомилась вся, иссохла, до 36-го актуального номера одежды.

 

Мянна по избирательному округу СонХель так и летал, и порхал, летал и порхал, народный избранник.

 

Харизматик с головой Сокола-Иаука, божества счастья.

 

На девок не заглядывался.

 

И только отдавал подчиненным чиновникам мудрые распоряжения.

 

И послания писал электорату.

 

А три паучихи, три мужскому населению погоста хорошо известных Аси, под видом экзистенциальных поисков, начальника и депутата на себе таки-женили.

 

На вид Аси как все люди – только глаза у них несколько фасетчатые, и присоски имеются на ладонях, но это заметно не каждому.

 

На то, чтобы распознать Асю, иногда уходит вся жизнь. Жил-жил ты якобы с человеком, а оказалось – с пауком.

 

То, что Аси сосут из клиентов кровь, это предрассудок и сказка. Они просто целуются взасос, причем слюна их содержит ферамоны, вызывающие стойкое привыкание.

 

В молодости паучихи заманивают своих доноров в липкие тенета, привлекая их тонкими талиями на отлете и пухлыми задами насекомых.

 

Исчерпав девичий сексуальный ресурс, Аси действуют более радикальными методами, опыт к тому времени приобретен (отчасти и в департаменте Фиолетово-Серебристого Блеска).

 

Наиболее продвинутые в технологии отсоса лэвэ Аси с гордостью именуют себя Ассами.

 

Аси мужского пола в настоящее время встречаются не реже женских. Ну, не могут они жить за счет самих себя. Нечем там жить, пусто внутри. Вот и питаются за чужой счет в ресторанах и кафе.

 

За это самое самоеды презрительно называют Асей чужеедами.

 

Умыкают Аси не только, как можно догадаться, имущество движимое и недвижимое.

 

Пальто, там, из гардероба или мелочь из карманов - но и свет печали, цвет труда, акции Газпрома, иногда, по ошибке, даже чужую махровую глупость, и вообще все, к чему прилипнут присоски на пальцах.

 

И у некоторых Асей есть дополнительная пара глаз на пятках, чтобы видеть все, даже спиной к вам.

 

Вы думали, что она отвернулась и не заметила – ошибаетесь. Пяткоглазка всегда всего в курсе.

 

Говорят, найти управу на Асю может лишь мэр Дырдыгирки С. И. Лопинцев. Для этого надо… Нет, не плюнуть ведьме на хвост, как это уже было описано в большой литературе.

 

Надо не дать ей сесть тебе на хвост.

 

Скинуть ее, граждане, надо вовремя, легким и упругим движением хвоста.

 

Самому надо, граждане, сесть ведьме на хвост, когда она отвернется.

 

 

Скушали друг друга

 

Шел эрвь Мянна однажды ночью домой из ресторана «Северное сияние», а на пути стоит одна – в талии перегибистая, ножки тоненькие, личико расписано розовой глиной из озера Неродившихся Младенцев.

 

Как у неродившегося младенца личико, граждане!

 

Это Ася была, паразитка, в маске невинности.

 

У Асей своих активов нет, кроме физического ресурса.

 

Те, что с глазами на пятках – известно, по ведомству Фиолетово-Серебристого Блеска трудятся, да только платят им там, видать, мало, приходится на панели дорабатывать.

 

Встала на дороге и не пропускает народного избранника!

 

Эрвь подумал, подумал, сорвал ветку с орешника, приподнял юбку и легонько хлестанул Асю.

 

Во избежание репутационных потерь.

 

Тут вторая из кустов выбежала, Трехглазка, кринолин свой задрала, зад пухлый выставила, ну он и ее хлестанул, такое дело, не сдаваться же бабам.

 

Тут и третья, Пяткоглазка подскочила – этой обязательно надо по пяткам дать, в которых у нее видеокамеры вмонтированы.

 

Аси не зарыдали, в обморок не упали, а затянули на три голоса:

 

Мы ваши законные жены, о, избранник народа! Каковы будут распоряжения супруга?

 

Чего? Почему жены? Какие еще жены?

 

Это потом мать ему объяснила, что мол, если ударил девицу ветвью-трилистником по заду, а тем более, по пяткам, так нечего делать, теперь женись.

 

Ну, он и послушался, мэр все-таки, стержень добродетели, оплот народности. Если б я был султан, я б имел трех жен.

 

Кто выдоит за ночь яд из трех Асей, и выпьет, и не сдохнет, тот сто лет проживет – это Мянне тоже мать сказала.

 

Он после-то наладился, было, женушек доить. Но трех никак не успевал, только по две за ночь, а третья всякий раз куда-то проваливалась. Вот только что, господа, тут была, и нету.

 

Куда они исчезали, поочередно, где отсутствовали – бог весть.

 

А собираясь втроем, жены, в три головы и в шесть лапок, делили Мянну.

 

Все меряли его и перемеривали, дрались, кусались, но не могли разделить по-справедливости, чтоб не обидно никому.

 

Одной, например – хитрую голову мужа и полнометражную его квартиру.

 

Другой – сильные его руки и неслабый депозит.

 

А третьей – вот эти самые акции Газпрома плюс то, что ниже пояса.

 

Тянули, каждая к себе.

 

Так, в конце концов, и разорвали мужика натрое.

 

Через триста лет подвиг эрвя Мянны повторил мэр Дырдыгирки Лопинцев С. И. – тоже на трех путанах женился, дабы обрести цветок бессмертия.

 

Ну, не в загсе, конечно – брак он зарегистрировал во Всемирном индо-буддийском и мусульмано-иудейском, кришнаиты тож, Храме .

 

Только что его выстроили тогда в ПГТ Сыр-Яга Удыдайского района.

 

Этот храм специально для таких случаев и возведен был: демократия, полигамия, духовный поиск с астральным взлетом.

 

Доил Лопинцев собственных трех женушек по полной, еженощно.

 

И яд, товарищи, хлестал бутылками.

 

Только Асья порода и тут себя показала – они всё судились, требуя каждая для себя персонально полного и окончательного единобрачия, в районном суде, в областном, в международном трибунале в Гааге, у Бога богов на шестом небе.

 

Спонсора делили.

 

Но Мянна – это вам не почетный шестикрыл, заслуженный семичлен. Не Росомаха какой-нибудь престарелый, которому уже все на свете фиолетово и серебристо.

 

Нормальный Сокол-Иаук, вечно крылатый народный избранник.

 

Таких не проглотишь, подавишься.

 

Кость в горле колом встанет — навья косточка.

 

И вот, приходит он как-то ночью из рюмочной домой, заранее уже скандала ждет, упреков-попреков и слез градом, из пяти пар глаз (три на мордочках плюс две на пятках)– а женушек-то и нет!

 

Женушки скушали друг друга.

 

Первая – вторую, вторая – третью, а третья – первую.

 

Взаимоуничтожились самозачетом.

 

Вот уж он обрадовался!

 

Быстренько побежал во Всемирный индо-буддийский, православно-языческий, мусульмано-иудейский сайентологический храм, и выписал квитанцию (штамп «проплачено» и сумма прописью), что отныне (и, Бог даст, навек!) опять холостой.

 

 

 

Двенадцать погостов Полунощной Самояди

 

Двенадцать погостов в Полунощной Самояди: Удыдай, Попигай, Могилёх, Берелёх, Хрусть-Яга, Хрум-Яга, Семидырка, Подгеенск, Умчувадск, Мухоядь, Ыыхва и Дырдыгирка.

 

В Удыдае живут удоды, и скачут по всем дорогам, и клянчат у сердобольных прохожих посильное вспомоществование, ссылаясь на непредвиденные жизненные обстоятельства и чрезвычайные ситуации, по списку, утвержденному комиссией ЕСПЧ.

 

Но не вздумай, милосердный прохожий, на удодов повестись – во всю жизнь потом не отстанут, череп насквозь проклюют: дай им, да подай!

 

Про Могилёх что говорить, все мы там будем. А могилехцы уже и сейчас там.

 

А в Берелёхе два вида людей обитает – Беры и Лохи. Беры шубы медвежьи носят, когти лакируют, в индивидуальных с автономной системой обеспечения и отделкой под ключ заказчика берлогах деточек выводят. А Лохи и Лошицы на все это смотрят.

 

Беры денежки доят из Лохов, передовым машинным доением, через Всеобщую Паутину, там же все, что требуются, берут, оттого и имя им – Беры.

 

Как госпожа Бабака, экзотическое растение и пышный цветок отечественной поп-индустрии пишет в своем эссе – потому что Лохи, они есть лохи, без них Беру жить плохо.

 

В Хрусть-ягу не ходи, там живет в ступе Баба-яга. Старая карга, но имеется у нее карга-дискурс. Подхватит тебя на лопату, сунет в печь и ознакомит с сакральными способами оздоровления.

 

А вот в Хрум-ягу (Храм-йогу) ходить тоже не советую, там живет в ступе Баба-йога: эта посадит тебя в позу лотоса на резиновый коврик, и уж не встанешь ты с него без божьей (только которого Бога-то?) помощи.

 

Так лотосом нильским, с вывернутыми ногами, вдоль по жизни и поплывешь.

 

В Мухояди есть на выданье мухи-цокотухи. Все, как одна, фотомодели, одеваются только haute couture и ждут богатых женихов.

 

Но Паук из Всеобщей паутины на них напал, скрутил по рукам и ногам, и отволок каждую в свой уголок. А комарика с фонариком что-то не видать.

 

В Семидырке живут сущности с семью дырками в голове: два глаза, два уха, рот, нос и на макушке щель для дензнаков, как в копилке.

 

В Ыыхве обитают самоеды истинные, которые малую свою родину ни на какие Коста дель Соле не променяют. Спросишь у них, чего бы они хотели такого, чего у них дома нет. А они отвечают: Ыы! Хва!

 

А в Дырдыгирке в своем новом, только что отделанном под евро-стандарт чуме сидит отставной мэр областного центра Самоед Иванович Лопинцев с женой Котой и кушает экологически чистый обед.

 

В Подгеенске гнилых динозавров из-под земли добывают, откачивают насосами и заливают в цистерны.

 

В Умчувадске гнилых мамонтов и птеродактилей пускают по трубам, во все стороны света, прямо в огненный ад, в двигатели внутреннего сгорания.

 

 

Удыдай и Попигай

 

Так вот, проснешься поутру с большого бодуна и выглянешь в окно, а за окном темно.

 

– Ёптыптырь! Да это Удудай!

 

А товарищ отвечает, бархатным баритоном (или хрустальным лирическим сопрано):

 

– Вечер добрый! Это Попигай.

 

Приглядишься – нету вокруг никого.

 

Отвечает тебе – голубой ящик. Он дразнится, как попугай.

 

В Попигае в каждом доме стоит ящик, полный голубого эфира, и в нем живут попугаи, зеленые, красные, розовые, голубые, на любой вкус.

 

И попы! И пугайки! И гейчики!

 

И скачут они, и пляшут, и штопором вертятся, наизнанку выворачиваются, и друг дружкой полы подметают, – но ничуть никому не обидно.

 

И чирикают, и чувыкают, и кычут, и кукуют, и свиристят.

 

И смотреть на них наслаждение, душе измученной большое утешение, такие они миленькие и хорошо одетые, а некоторые страшненькие, но тоже в своем роде.

 

А если кое у кого от их чириканья крышу чума снесло, кого высосали и кинули, развели на дензнаки – так надо меньше попигайствовать, дорогие попигайцы и попигайки.

 

Поп-индустрия в Попигае актуальная. Лучшие имеются в ней поп-группы, а также лучшие группы поп.

 

И все их компании и Компании, и кампании ласково называют в народе – Попа. А самих попугаев – Попки.

 

И над всеми ними начальник – упитанный Филей.

 

Бон-Филе, для друзей и близких.

 

 

 

Шкатулка девятая. Люля и Кота.

 

На именины Филея, в самый темный день в году порядочным людям страшно выходить из дому.

 

В воздухе летают верхом на вениках-голиках плохие девочки и пристают, голяком, к прохожим.

 

Для своих поклонниц черная звезда Полунощной Самояди, медногорлый Филей (для близких друзей Филофея) устраивает концерт на чародейской горе Соловараке, где живут жареные раки.

 

Туда чертовки слетаются к полуночи, хвастаясь друг перед другом, кому более всех удалось отличиться в боях со лживой и продажной экономической моралью.

 

В качестве почетного гостя присутствует сам Злой Рок Самояди, как его тут называют, Роук.

 

С ним вообще-то лучше не встречаться на жизненном пути и не знакомиться. Но с Филеем злой Роук давно по корешам.

 

Визг и вой встречал именинника, когда он, какой есть, без маски, без штанов, выходил на эстраду. На лысую макушку горы Соловараки.

 

- Девочки мои, черные чародейки, очаровательные чернодейки!

 

Вы видите, Филик нагой, как дитя, как цветок, явился на бал зла.

 

Вот стою, сирота, разут-раздет. Мне не во что нарядиться, нечем украсить себя, чтобы быть достойным вас, чертовки-очаровашки!

 

Но я надеюсь, кое-кто позаботился о моем бальном туалете?

 

- С днем рожденья тебя! Поздравляем, любя! – запели блэк-ведьмы бэк-вокала. – С днем рождения, Филик, с днем рожденья тебя!

 

Это были, по большей части, уже старых лет старлетки.

 

Фанатка Блонди натянула на мощные филейные части Филея праздничные кальсоны из живых дроздов, чтоб пели они и играли на живом саксофоне.

 

Другая, по имени Лаки, накинула на идола пальто, пошитое из розового вымени Таней Стакановым, лучшим кутюрье Дырдыгирки и Удыдая – прикид этот помогает носящему его бестрепетно сосать спонсоров.

 

Ширли надела на руки Филея ажурные перчатки, за долгие вечера сплетенные ею лично из слюны пауков, к таким перчатками дензнаки сами липнут.

 

Тина обула ноги божества в непотопляемые мокасины в форме подводных лодок НАТО.

 

Завершили бальный туалет секс-символа:

 

актуальная крысиная доха (удобно удирать в ней с тонущего корабля),

 

новинка сезона шершневые джинсы-вибраторы,

 

бейсбольная кепка с вентилятором для мозгов.

 

- А где мои очки? – вопросил Филик. – Мне нужны очки, чтобы как следует рассмотреть себя в зеркале!

 

Молоденькие ведьмочки в трогательных розовых пуловерах-самовязах, Люля и Кота потупили глазки. Лишь они явились на именины без подарка.

 

- Что же ты, Кота, мон амур! О чем ты думала, Люля? – возвысил голос Филей. – Где пенсне? Где пер-де-монокль?

 

Где лорнет, роук побери!

 

- Не сердись, Филик! Мы были в аптеке герра Варана в Тромсе, просили продать смарт-оптику.

 

- И что же он, старая ящерица?!

 

- Он обозвал нас татушками, а когда мы стали ругаться, надавал хвостом по шее… – виновато промурлыкала Кота.

 

Филик расстроился.

 

- Скверно, дурочки мои!

 

Вы же у нас, как напечатано в афише, помесь страстных гитан с астральными ведьмами, так сказать, Земфира, и Тамара Глоба в одном флаконе.

 

Лезете на эстраду.

 

Визжите, как кошки драные и танцуете, как бабушкин сундук.

 

Называете себя роук-солистками.

 

Испугались папашу Варана!

 

Дряхлую морщинистую ящерицу! А?

 

Вот что, кошки. Мы, пожалуй, не допустим вас на наш роук-концерт.

 

Сначала исправьте двойки, сделайте уроки, роук побери.

 

Подтяните хвосты, а уж потом на танцы.

 

- Вон их с горы Соловараки! – завизжали девчонки и с радостью накинулись на Люлю с Котой.

 

Роук-фанатки любят грызться меж собой.

 

- Вон ступайте! – кричал Филя – И без очков-хамилион не возвращайтесь!

 

Подайте очки!

 

Удвойте очки!

 

Изгнанные из роук-клуба долго рыдали в болоте.

 

Утопили в трясине свои оскверненные розовые кофточки.

 

А потом решили, назло кумиру и кусачим, царапучим подружкам, обрести бессмертную славу в веках.

 

- Вы о нас еще услышите!

 

Мысль богатая – устроить сольный роук-концерт в главном храме Полунощной Самояди.

 

В так называемом «Белом Чуме любви, толерантности и политкорректности».

 

Люля с Котой вырядились по-актуальнее, нанесли на лица боевой раскрас.

 

Поапгрейдились.

 

В меру своих представлений о прекрасном.

 

И ворвались в Белый Чум, прямо во время службы в честь божественной стихии воздуха.

 

О, богиня всея Самояди! – кричали рок-солистки. – Покарай черных завистниц!

 

И серых, серых, серых певцов!

 

Охрана – сизые свиязи и чернявые чернети, ринулась было, схватить хулиганок и не пущать!

 

Но очумела от их вида.

 

Знаете, всякое повидали за годы службы, но чтоб такое…

 

Голые, в одних только трусиках-стрингах из декоративных жужжащих шершней.

 

В носатых туфлях, по форме точно копирующих бомбардировщики с эмблемами НАТО.

 

С декоративными пистолетами-пулеметами Калашникова,.

 

Огромными пластмассовыми фаллосами и резиновыми бомбами слева-справа.

 

Хэппининг удался.

 

Кота визжала во всю небольшую мочь своих голосовых связок:

 

- О, богиня Самояди! Возьми в руки ружье с оптическим прицелом! С пулями-пробками четвертого поколения!

 

Юммелю — хули-юли!

 

Эрвю — хервь!

 

Люля танцевала, бухая пятками, как бабушкин сундук.

 

Мировой славы они сподобились.

 

Святой Теодорит Оймяконский и Всея Самояди (про которого говорили прихожане, что он воссиял над тундрой, как метеорит и измерил каждую пядь ее, как теодолит) густым патриархальным басом проклял богохульниц Люлю и Коту с амвона.

 

А мэр Дырдыгирки С. И. Лопинцев пообещал, по народному обычаю, публично высечь хулиганок оленьей уздечкой в центральном сквере областного центра.

 

Сам Бон-филе позавидовал.

 

Возмутилась вся свободная (но финансируемая «Норильским никелем-forever») самоедская пресса.

 

В особенности разорялся собственный корреспондент ежедневной газеты «Le progress liberation» Жан-Батист Ламартиньер, недобитый из рогатки цензурой.

 

Возмутилась вся гламурная тусовка:

 

песцы нежно-голубые и лисицы игриво-розовые,

 

Бабака в цвету и Лебедь-трава,

 

ящерица-трехвостка, изворотливая до невероятности, ввиду полного отсутствия костей,

 

и отчаянно мечущийся, дорого просящий за себя горностай.

 

И во всех концах света феерические Феи виртуально лобызали аль-кошечек.

 

Люля с Котой, отправились на почетное покаяние – в деревню, в ссылку, в глушь, в Ептыптырь.

 

На прощанье они дали всем желающим дрозда, прикурить, чугуна и стали.

 

После чего поклонники задушили их в объятиях либерализма.

 

 

 

Самоедство как философия жизни

 

Один малый народец заезжие путешественники упорно подозревают в ритуальном людоедстве, отсюда русское его прозвище – самоеды.

 

Скорей это прозвание вполне заслужили русские, за их неистребимую потребность пожирать самих себя.

 

Мы сами себе саами.

 

Самоедство – высшая самость.

 

Благородный олень, попавший в капкан жизни, должен ногу себе отгрызть, но вырваться.

 

И всю жизнь питаться силою собственной мысли.

 

Внутренним богатством прирастать!

 

Самодостаточность и самовзаимность!

 

Вот путь, достойный существа духовного.

 

Съедая самих себя, благородные самоеды затем отрыгивают себя же и возрождаются, таким образом, вновь.

 

Так до бесконечности (рецепт бессмертия).

 

 

Шкатулка десятая. Милюков и Гамильтон.

 

 

Голландский купец Михаэль Гамильтон долго мечтал познакомиться с российским царедворцем Алексисом Милюковым.

 

Представитель знаменитого рода, которому в будущем предстояло произвести автора трех государственных гимнов и двух кинорежиссеров (о чем Алексису, впрочем, никак не могло быть известно) тоже был не против знакомства, сколь угодно близкого.

 

Оба не только из соображений коммерции, но и по зову души любили посещать сказочно богатый, непостижимый, магический, тантрический российский север.

 

Михаэлю, промышлявшему китовым зубом да акульей печенью, надобен был Алексис для вовлечения оного в концессию века «Самоядь – Нефтюгань».

 

Промышленные разработки экстракта гнилых чудищ.

 

300 процентов прибыли.

 

Вот мы за ними прибыли.

 

Сакральное сокровище, упоминаемое еще в «Апокалипсисе» Иоанна Богослова.

 

Извлечение квинтэссенции динозавровых трупов сделало бы Гамильтона, негоцианта средней руки, богатым, как царь иудейский.

 

А добиться разрешения с хвостатой подписью русского царя и вообще, наладить дело на месте мог только тертый, ушлый, нюхом чующий фарт Милюков.

 

Кум Фортуны и сват Виктории-победы.

 

Алексис же охотился на Михаэля по делам другого свойства.

 

Внутри местных акул с приятно обтекаемыми формами он обнаружил удивительное вещество, панацею и эликсир молодости.

 

Он первый догадался, что слова предания о том, что в полунощной Гиперборее кипит котел вечной юности, относится именно к акульей утробе, по виду довольно схожей с котлом.

 

Но наладить производство и сбыт эликсира – того самого «философского камня», который тщетно искали алхимики нескольких поколений, мог только денежный, обросший торговыми связями, как киль карбаса обрастает ракушками, Гамильтон.

 

Эти двое фатально расходились на перекрестках жизни.

 

Они посылали друг другу письма, которые почему-либо не вручались адресату, или вручались с большим опозданием.

 

Назначали свидания, на которые сами же и не являлись.

 

Проживая в одной гостинице, где-нибудь в Амстердаме или в Архангельске, умудрялись ни разу не столкнуться нос к носу.

 

А на петровских ассамблеях в Летнем саду один без устали метал фараон, другой же без страха и упрека махался с графинюшкой Бахметьевой.

 

В решительный момент, когда свидание двух титанов жизни, казалось, уже не могло не состояться, у кареты отлетало колесо, и нагло виляя, закатывалось в придорожную канаву.

 

Или пьяный лакей мертвым сном засыпал в прихожей на своей засаленной перинке, не отвечая на дверные звонки.

 

Или какая-нибудь янтарная запонка закатывалась под стол, вынуждая ее хозяина, ползая по полу в поисках проклятой штучки, стукнуться головой об угол несгораемого ящика, с пренеприятнейшими для здоровья последствиями

 

Алексису хотелось задать просвещенному голландцу некий личный вопрос – что-то такое о бессмертии души, о возможности мыслить после физической гибели...

 

О сути жизни, смысле любви и конечной цели мироздания...

 

Почему-то ему казалось, что именно Михаэль, дитя Европы и фанат Азии, может удовлетворить его ответом.

 

В воображении он уже был с Гамильтоном совершенно накоротке, называл его Мишкой, и представлял, как они вместе отправятся к обольстительным акулам.

 

Ков-варные!

 

В ожидании, он развлекался с Акулинами один, но это было не то.

 

А Михаэлю представлялось почему-то, что именно витальный, электрический Алексис (вокруг его головы в темноте роились искры) запишет всю его жизнь, посредством особого света, на прозрачную, почти невидимую, вечную, неуничтожимую пленку, и тем увековечит.

 

И дела не меняло, что Алеша был патриот России, почвенник, ымперец, и все на свете мерял на этот свой несгибаемый российский рожон.

 

А Майкл, напротив, причислял себя к либералам и западникам, жаждал гражданских свобод и о крепостном праве не мог говорить без дрожи возмущения.

 

У патриота была заслуженная жена, верная, преданная, неизменная, одна на всю жизнь.

 

А проказник-либерал женился восемь раз.

 

Эти двое, столь разные по взглядам, были одинаковыми по сути.

 

Когда они в конце концов, встретились, в Упсале или в Петрозаводске, в какой-то заштатной корчме, на случайной промежуточной станции их жизненных маршрутов…

 

То обнаружили, что похожи, как близнецы, как две ведьмы из лопского предания (Алексис оказался лицом несколько тоньше, породистее, изящнее Михаэля, но в целом – сходство несомненное, удивительное!)

 

Вцепившись одинаковыми маленькими аристократическими руками (с перстнями на средних пальцах) в одинаковые рыжеватые бороды, они гляделись, будто в зеркало...

 

Очнувшись, двойники (братья?) тут же повернулись друг к другу одинаковыми затылками, и разошлись.

 

Значит сия притча, что искать совета и помощи, любви и понимания надо у самого себя...

 

Милюков и Гамильтон впоследствии, все же, обрели друг друга.

 

Они основали совместную кампанию «Самоядь – Нефтюгань LTD», широко раскинувшую крылья птеродактиля над болотами Евразии.

 

Они сняли художественную фильму о своей жизни: «Самоедский цирюльник» (в норвежском прокате «Почтальон двух миров»).

 

И в конце пути взаимно растворились друг в друге.

 

Образовав идеальное, совершенное создание, которому места в нашем грустном мире нет – только в божественном абсолюте.

 

Или в коллекции бога богов Юммеля.

 

 

Урбанизация Полунощной Самояди

(оборзение либеральной прессы)

 

Пустеют малые деревни Самояди.

 

Лешеедиху съел леший.

 

Сдериножка в погоне за прогрессом содрала себе ножки.

 

В Матьюговке остался один житель, матерящий свою жизнь.

 

Красавицы Ухомыта понадеялись выйти замуж за иностранных принцев, которых им обещало пресловутое агентство «Золушка», но после плановой брачной презентации в ДК «Тундра», остались с вымытыми ушами.

 

А вот в Дундуклее местные деньгами набитые дундуки все еще клеют наивных Дунь.

 

В Выскребее селяне выскребли по сусекам холодильники, заперли избы и уехали в город.

 

С тех пор, как в Самояди декретом отменили людоедство, самоедам нечем стало питаться, кроме как, гнилыми чудищами подземных кладбищ Отечества, динозаврами, ихтиозаврами да птеродактилями.

 

Трупов их, казалось, хватит и на нас и на детей наших и на внуков.

 

Ан, нет, и им уже виден конец.

 

И нефтезаготпункты, как ящеры, тоже кончаются, в муках.

 

Бестолкея, Мордыяха, Попадуха – все эти старинные села, опора идеи, кладезь народных традиций и становой хребет самоядской экономики, превратились ныне в малые нефтяные заготпункты.

 

Стоят пока. Держатся.

 

Потому, что в каждой деревушке или там, ЗАТО, ПГТ, живет свой долгоносик.

 

«Тут» – его имя.

 

Куда ни пойдешь, где ни остановишься, он тут как тут.

 

И все о тебе знает, на заметку берет, в оперативной памяти хранит.

 

И ницшего никогда ни о ком не забывает.

 

В Мышкибрее мужчины не бреются месяцами и стали похожи на замшевых мышей.

 

В Чертоблошинке исчезли занесенные в Красную Книгу черти заполярные, но блохи остались.

 

Охрибеть, Вытебеть и Ептыптырь – их каждый не по одному разу в день поминает, такие это места, что забыть о них невозможно.

 

Все деревушки, погосты, села, поселения, поселки и выселки полярного края затмила люксозная, топовая, гламурная столица новейшего времени — славный город Нефтюганск.

 

С небоскребами, автобанами, храмами, часовнями, бьюти-салонами, фитнесс-залами, странноприимными домами, театрами, аквапарками, блэк-джеком и шлюхами.

 

Который критики режима именовали в своих оборзениях Нефтепоганском, но проживали и подвязались в нем с большим удовольствием.

 

 

 

Шкатулка одиннадцатая. Крестик Крестинина.

 

Купец третьей гильдии и пиит во вкусе Тредиаковского, Василий Поликарпович Крестинин, старожил глухой Попадухи, вздумал выведывать тайны мира загробного у приставленного к нему домового, как писал он в дневниках, «горбатого ученого долгоносика, живущего под моей кроватью».

 

Видеть его Крестинин боялся.

 

Контактировал с нежитью дистанционно, по электронной почте.

 

Лэптоп имелся у Василия Поликарповича бедненький, устаревшей модификации, даже без видеокамеры.

 

Василий Поликарпович регулярно отправлял подковерному куратору отчеты о своем поведении и получал в ответ начальственные выволочки, а бывало, и суровую похвалу.

 

Любил Василий Поликарпович по ночам в постели слушать в наушниках, по лэптопу вражеские голоса и разглядывать на экране вражеские рожи.

 

А долгоносик ему прямым текстом отстучал: будешь в попе.

 

И то сказать. Попадуха – это же попа духа.

 

Поликарпыч прекратил выходить из дому, чтобы не дай бог, не совершить чего-либо неугодного Туту.

 

От него ведь хоть на другой конец света скачи, никуда не доскачешь – он тут.

 

По ночам поэт робко высовывал голову из форточки в звездное небо. И душа его алкала вечности.

 

Да, красиво.

 

Вся Вселенная, бескрайний Юниверс, пронизана была фиолетово-серебристым блеском.

 

Если Василий задерживался у форточки больше трех минут, то слышал предостерегающий писк под кроватью:

 

Би-и-п! Би-и-и-п!

 

Однажды, решившись-таки заглянуть под койку, Крестинин налился свекольным соком, захрипел, и со вставанием с колен (тоже символ!) не справился.

 

Не снимал бы крестильного крестика с шеи!

 

Атеист! Может, и не помер бы со страху.

 

На Бога бы понадеялся, и не обмер бы.

 

Не сомлел.

 

Встал бы с коленок.

 

Но крестик свой крестильный наш краевед еще в студенчестве в туалетное очко выкинул.

 

Что «ученый долгоносик» представлял собой прослушивающее устройство департамента Фиолетово-Серебристого Блеска, об этом бедняга и в смертный час не догадался.

 

Вру, все он знал, чай, в Самояди родился.

 

Знал, но боялся сильно.

 

Лучше бы наплевал на жучка и перестал праздновать труса .

 

Кстати, если на жучков плюешь, то они чахнут и дохнут.

 

 

Шкатулка двенадцатая. Фома Неверующий.

 

Наконец, семидесятилетний житель заполярной Дундуклеи, зачинатель и ревнитель местного краеведения Петр Петрович Фомин (прозванный коллегами Фомою неверующим, за привычку подвергать решительно все сомнению), казалось бы, мало подходил на роль Казановы.

 

Тем не менее, с некоторых пор его всюду стала преследовать баба.

 

И даже – Баба.

 

Жила одна Баба, как говорится.

 

Из себя еще не старая, одета она была лишь в самоедский живодерный тулуп, из-под которого снизу торчали кривые малинового цвета, словно ошпаренные, ноги, а сверху – лупоглазая голова на малиновой же, пупырчатой шее.

 

Ведьма стерегла краеведа у трактирной стойки, где он имел обыкновение опрокинуть, после целого дня каторжного рытья в книгах, шкалик-другой простой русской текилы с деревенским архангельским сухим мартини.

 

Вваливалась на заседания областного географического общества, пряталась за обветшавшими стеллажами в публичной библиотеке и за траченном молью чучелом белого медведя в музее Архангельского морского пароходства.

 

Вечерами шлялась туда-сюда, шаркая грубыми пятками, по чердаку фоминского дома, не давая ученому покоя.

 

Едва завидев Петра Петровича где-нибудь в проулке, тварь с визгом кидалась ему на шею, щекотала под мышками, заставляла плясать в паре с ней какую-то разухабистую, скандальную ламбаду.

 

Фома неверующий пробовал, последовательно, посыпать ее крепким шкиперским табаком, окуривать ладаном и давать леща по пупырчатой шее – все напрасно.

 

Неоднократно он, изловив монстра за вихры, с наслаждением топил в колодце, на задворках своего старого бревенчатого дома.

 

Но живучая тварь выбиралась из склизкого сруба, отфыркивалась, и на следующий день, как ни в чем не бывало, являлась вновь.

 

Прошла не одна неделя этой каторги, когда Петрович, внезапно прозрев (после третьей уж за вечер текилы), уразумел, что удостоен в «предметы» не срамной слободской мамзелью, отнюдь!

 

А не более, не менее как самой богиней по имени Уда, Афродитой вульгарис самоедского языческого пантеона, у которой перебывало в постели мужское население всех двенадцати погостов Самояди.

 

Возвестив о феномене сем во всеуслышанье, в трактире «Шняка», ученый муж был подвергнут осмеянию собутыльниками.

 

Мало того, не внявший людскому суду Петр Фомин был взят на заметку агентурой архангельской конторы Фиолетово-Серебристого Блеска, в лице филера Мамлеева, донесшего по начальству об ученых странностях, имеющих место быть и могущих повлечь за собой.

 

Меж тем, воспитанницы Дундуклейской коммерческой женской гимназии, похожие на ласточек в своих кофейного цвета форменных платьях с белыми пелеринками и атласными черными фартучками, стали проявлять к семидесятилетнему преподавателю повышенный интерес.

 

Они называли его душкой и котеночком (поникшими своими усами и, в особенности, косоглазием, он, действительно, несколько напоминал кота) присылали Петруше-душке по мэйлу послания интригующего содержания.

 

И, стоило ему отвернуться, усыпали его лысину дождем из мелких шоколадок «Милка».

 

Дошло до начальства – их превосходительство олигархша Дурасова, попечительница очень недешевой гимназии, высказала свою озабоченность.

 

А ее сиятельство графиня доктор филологических наук Дурново, заведующая облоно, указала на недопустимость.

 

Очаровашек расставили по углам в дортуарах и заставили зубрить «Сонгельский эпос» Маргариты-Миллисенты Редгрейв.

 

К выпускным экзаменам на тест ЯГИ (которую все боятся, но уже дурить научились).

 

Бедный Фома, опасаясь пущего скандала, подал в отставку.

 

Вскоре он перестал выходить из дому, заколотил в своем мезонине ставни, прибил на дверь крючок с петлей, отворяя на стук только глухой преданной няньке, и отдался всецело чистому, непорочному краеведению.

 

В иные ночи на чердаке анахорета слышался некий смущающий его шум, как бы порхание кокетливых ножек, выделывающих танцевальные па.

 

Он вспоминал с тоской ласточек-гимназисток, их нежные шейки и дождь из шоколадок «Милка».

 

Но, прокравшись по лестнице и заглянув на чердак, убеждался, что причиной шума были всего лишь ученые мыши, роющиеся в бумагах старые девы, коллеги-краеведки.

 

Скончался котеночек П. П. Фомин декабрьской непроглядной ночью, опрокинув на себя с антресолей целую пирамиду гламурных журналов и демократических газет – тщательным образом прочитанных, испещренных по полям царапинами восклицательных знаков и ядовитыми вопросительными крючками.

 

Сие демонстрирует наглядно, что, как доблестный воин в доспехах, до последней минуты оставался он верен своим принципам, не сдав ни пяди оппонентам, коих неоднократно и весьма язвительно приходилось ему уличать в невежестве и рыночной ангажированности.

 

Лишь давний товарищ по ученым изысканиям, добрейший Сысой Трофимыч Мухоядов, да старая нянька с кумой истинно горевали о бедняге.

 

Кума и нянька вызвались приготовить покойника, по русскому обычаю, в последний путь.

 

Они не без труда стащили с тяжелого тела поношенное термобелье, обмыли мертвого на пороге, застеленном соломой, обрядили в саван.

 

И положили под образа со скрещенными на груди руками и пятаками на сомкнутых веках.

 

И тут ушлая кума (промышлявшая в Дундуклее ведовством и сводничеством), нащупала в воротнике парадного профессорского костюма от Труссарди (который она думала толкнуть, по случаю, на местном Черкизоне) зашитую горошину.

 

Распоров шов, старушки обнаружили довольно крупную северную жемчужину, внутри которой, в высверленном отверстии содержался запечатанный рыбьим клеем розоватый порошок.

 

Едва нюхнув его, ведунья признала в нем сушеные «слезы мамы Момы», приворотное зелье самоедов.

 

Профессор все это время таскал на себе сильнейший амулет,привораживающий женщин!

 

И кто ж это ему, голубчику, приворотное зелье в воротник зашил? – возопила кума.

 

- Сам себе и зашил! – сказала много чего на своем веку повидавшая нянька. - Чтоб девки-то и бабенки на него западали.

 

- Они-то западали, да у него смелости не хватало пасть...

 

Петр Петрович Фомин, девственный краевед, всю жизнь страстно хотел и боялся любви.

 

 

Ведьминские напитки

 

Авдотья Сысоева. Авторская колонка в еженедельнике «Дырдыгирка-трибьюн».

 

"Составление магических напитков являлось в Самояди своего рода национальным спортом.

 

Их варило, цедило и перегоняло в кубе каждое божество самоедского пантеона, через зелье проявляя в людях свою власть.

 

Возрастающую, в квадрате и в кубе.

 

Увы, не дошел до нас «Пламенный порох» местного бога войны, Дикого Дика. Этот коктейль употребляли воины перед битвой. Он пробуждал в них бесстрашие даже на краю гибели.

 

Напомню читателю, что Бога войны самоедов Дика древние саамы изображали на страницах сонгельского эпоса в виде морщинистого плезиозавра, на протезе и с костылем.

 

Сакраментальный напиток «Мамочка моя» – его непременно вспоминают местные стихотворцы в канун 8-го марта – самых закоснелых циников склоняют к сентиментальности.

 

Самые интеллигентные божества северных широт, Хозяева воздуха, супруги Фу и Фи, путешествовавшие по небу в хрустальных шарах, посыпали головы своих поклонников воздушной солью.

 

Она наделяла адептов элитарным художественным вкусом.

 

Делала их икспердами во всех видах изящных эскюйств.

 

Ныне «Воздушная соль» продается в сувенирных киосках, в качестве ароматизатора для дома и автомобиля.

 

Во всякой самоедской ступе (упорно именуемой в литературе чумом) всегда имелась в достаточном количестве «Ялла» – веселящая брага радуги Ай.

 

Забродивший сок карликовой березы позиционируется теперь, как народный напиток Кола Пенинсула. Он весьма популярен, но, все ж, не сумел выиграть битву всех времен и народов с эпической Кока-колой.

 

Эпик фэйл.

 

Об «Озерной чистой» – выжимке из желез полуженщины-полумужчины, божества вод, достоверно ничего не известно, кроме того, что она помогает дышать под водой и признана амфитамин-содержащим веществом.

 

Зато легко вписалась в ассортимент круглосуточных продуктовых киосков Архангельска и Вологды доступная по цене «Чаклинка», водка лопарских гномов, когда-то прожигавшая насквозь земную толщу, открывая самоцветные клады, а теперь, увы, вызывающая лишь головную боль, изжогу и отрыжку.

 

Нынешние подростки еще помнят гнома Чахкли, вечного персонажа спектаклей областных ТЮЗов.

 

Роль его исполняла, обычно, пожилая толстенькая незабвенная травести с туго перетянутой под бархатной курточкой резиновыми подтяжками грудью.

 

Имидж Чахкли ныне достаточно раскручен ныне индустрией детских комиксов и анимаций.

 

 

Шкатулка тринадцатая. Химичка Рита.

 

На нефтяном заготпункте (по-старому, в деревне) Сыр-Яга служила в химической лаборатории магистр Рита Мамаева.

 

С утра пораньше, покончив с анализами крови, мочи и кала динозавров, она томилась, не зная, куда девать время.

 

Сперва Рита решила было найти на досуге рецепт приворотного самоедского зелья, дабы возбудить мужской интерес к себе у охранника нефтевышки Игоря Куценко.

 

Рыская по окрестным патриархальным нефтедеревушкам (Трухоеда, Гробокопея и пр.), Рита действительно обнаружила у одной бабы Яги (она же баба-йога) и принесла домой просверленную и запечатанную воском жемчужину, где хранился любовный порошок.

 

Игореша, которому подсыпали зелье в компот, стал регулярно приходить к Маргарите по ночам и даже в обеденные перерывы.

 

Но, выяснив, что коварный охранник собирается зарегистрировать законный брак со своим сменщиком Антоном, Рита со злости, швырнула жемчужину в болотную жижу с нефтяными разводами.

 

Нефтяными разводами часто кончаются браки на нефтяных заводах.

 

Игорь и Антон жили себе в гармоничной перверсии, а Рита кусала локти по ночам и обеденным перерывам.

 

Именно в это время мысль об обретении власти над жизнью, через бессмертие, пронзила ее душу, как булавка коллекционера пронзает насекомое.

 

Химичка Рита Магометовна Мамаева стала iternity-hunter.

 

 

Химия любви

 

 

 

Варангер-фьордом правит, как известно, герр Варан, в зеленом фраке, со стразами, с полосатым галстуком-хвостом, полу-господин, полу-ящерица.

 

Он сидит на своем каменном троне, на самой высокой скале фьорда, и обозревает течение прибившихся прибоем народов, как то пристало царю.

 

Выпучены телескопические глаза варана – всё он видит. И липким языком щелкая, ловит пролетающих мимо мечтателей, зазевавшуюся мошкару.

 

Герр Варан принял химичку Маргариту в своем замке в Тронхейме.

 

Они пили забродившую сыворотку молока оленьих кентавриц, она дает регулярно употребляющему ее полное отпущение грехов, ибо душа его отмывается в тундровом молоке.

 

Познакомилась неутомимая охотница за бессмертием и с Учуком, тундровым профессором, летописцем чуди и юди.

 

По виду он напомнил ей живую болотную кочку, обросшую бородой-лишайником.

 

Учук сидит на берегу Сейд-озера бочке-сельдянке.

 

Как истинный мудрец и аскет, не ест он ничего, кроме моченой морошки.

 

А пьет лишь сакральный напиток самоедских Пименов, черничное вино.

 

Перья черного лебедя, на которых оно настояно, придает «Чернилам» пикантную терпкость – раз пригубив их, немедленно ощушаешь всем нутром зуд сочинительства. Чем дольше настаивалось снадобье, тем с большим удовольствием пишется текст, а значит и читается. Если нет под рукой лебедя, сойдут и обычные утки.

 

Довелось Маргарите встречаться и с Муэйнантом, врачевателем скорби земной.

 

Приглашена она была на прием в его костяную ступу, стоящую на журавлиных ногах в болоте.

 

Пили настойку на глазных яблоках полярных леммингов, способствующую скорейшему обретению третьего глаза во лбу.

 

Не слишком ли много напитков? Так ведь можно с ума-разума съехать.

 

Больше всего пришелся по душе Маргарите нектар «Родинка мамы Момы».

 

На его изготовление идут одуванчики, маринованные морские огурцы, божьи коровки, акулья кровь и кровь из родинки местной богини. Последний ингредиент самый важный, именно он помогает регулярно употребляющему это зелье постепенно совершенно примириться с жизнью.

 

Мома, повитуха самоедского народа, всякий раз доставая младенца из Озера Нерожденных, становится на колени.

 

Вот, в этот момент и нужно аккуратно проткнуть родинку на ее пятке.

 

Раз попробовав его, Рита превозносила чудодейсвенные свойства этого нектара.

 

Но профессор Учук неизменно спорил с ней, предпочитая классическую чернику летописцев.

 

Писать этими чернилами надо так называемой навьей косточкой – костяной вилкой, остающейся от змеи, закопанной в муравейнике и съеденной муравьями.

 

И не по бумаге писать, а по скальпу, снятому с человеческого лица.

 

Напиток бессмертия нашла Маргарита Мамаева в Полунощной Самояди.

 

Им оказалось писательство.

 

К сочинительству таинственная страсть.

 

Пусть не рецепт вечной юности, но в тундре и вправду обнаружилось нечто, обессмертившее Ритино имя.

 

Сонгельский эпос!

 

Легендарный свиток человеческих скальпов, изукрашенных татуировками, перевязанный оленьей хигной!

 

Химичка-Рита или виконтесса Маргарита Миллисента Редгрейв?

 

Нашла или выдумала?

 

Перевела или сама написала?

 

Верней всего, и то, и другое, и третье.

 

Творчество это химия.

 

Это как приворотное зелье на спиртовке варить.

 

В ретортах любовный коктейль смешивать.

 

Или в перегонном кубе возгонять эликсир бессмертия.

 

 

 

 

Четыре любовницы в одном флаконе

 

 

Нахимичила Маргарита изрядно.

 

Игореше она отомстила, срезав-таки с пятки повитухи мамы Момы коричневую родинку.

 

Даже не родинку, а такую, как бы сказать, пуговку.

 

Крестик такой, вписанный в круг, величиной с копеечную монету.

 

Эту пуговку, согласно инструкции, полученной от самоедской бабы-яги, Рита вставила в зрачок неверного любовника. Предварительно его напоив каким-то колдовским зельем, в которых она к тому времени отлично разбиралась.

 

Живая родинка мгновенно вросла в ткань глаза, объект толком не успел ничего почувствовать.

 

После чего двойственное зрение бисексуала разделилось уже на четыре составляющих. Что в корне поменяло его взгляд на мир.

 

Другими глазами он посмотрел на Риту. Вернее, на четырех Рит.

 

Четыре девы,

Пред ним, как Евы:

 

На востоке Рита,

Стильно обрита.

 

На западе – Марго.

Бокал Шато-Марго.

 

На юге Ритучча,

Грозовая туча.

 

На севере Мара,

Олень Нарьян-Мара.

 

Дефиле

Атласнейшего филе.

 

И душа к душе-с,

Золотой дюшес.

 

Антон, напарник по работе и сексу, он всем хорош.

 

Но он ведь только один. Сегодня Антон, завтра Антон, скучно.

 

А Рита – это четыре женщины в одном флаконе.

 

Мультивэйлансная личность, если по-научному.

 

Маргарита, надо отдать ей должное, умела быть разной.

 

Живи, как в султан в гареме: сегодня она одна, завтра другая.

 

Сегодня дурочка, а завтра ума палата.

 

Сегодня киска, а завтра пантера.

 

Сегодня Ритка из соседнего подъезда, а завтра – виконтесса Редгрейв.

 

Как тут не запасть!

 

Четверка чаровниц!

Таких не встречал.

И пал он ниц, не вынеся

Четырехкратных чар.

 

Одну бы – к черту,

Но четверых!

И Риту распростертую

Смял его порыв.

 

Маргарита Магометовна Мамаева.

 

Виконтесса Марго-Миллисента Редгрейв.

 

Старший научный сотрудник нефтяного загт-пункта Полунощной Самояди.

 

Принцесса фэнтези.

 

 

 

Не родился еще на свете такой титан духа, который устоял бы перед четырьмя Ритами, простыми русскими девчонками с высшим химическим образованием, австрийскими виконтессами от кутюр, наследницами пророка Магомета, правнучками хана Мамая!

 

 

Шкатулка четырнадцатая. Зеленый Трушкин.

 

Ди-ма по-китайски означает «чистая жизнь».

 

С этим слоганом, набранным на самодельных листовках, юноша Трушкин, а потом и дяденька, приставал в Удыдае на перекрестке улиц Папанина и Воровского ко всякому встречному и поперечному.

 

Впрочем, его и звали Дмитрием. А чаще – Зеленым Димой.

 

Все, как в классическом хите:

 

В траве сидел наш Дима,

Не проходите мимо –

Зелененький он был,

Зелененький он был.

 

Он ел цветы и травку,

Не трогал и козявку

И с мухами дружил.

 

Дима со товарищи жили в скворечниках, гнездышках и дуплах деревьев.

 

Часто можно было видеть их по весне, сидящих на ветвях кустов и распевающих любовные песни, лавлы.

 

В сумерках они, как мошкара, слетались к кострам, и вели ученые беседы, только не понять, о чем. Вероятно, о возможности мыслить после физической гибели, смысле любви и конечных целях мироздания.

 

Идя по тундровому ягелю, зеленые с плачем, кланялись Батюшке Сырому Мху, испрашивая у него прощения.

 

Вместо штанов они облепляли зады и ляжки цветной глиной.

 

По вечерам танцевали вокруг своего идола, деревянного фаллоса.

 

Себя называли именами травок: Горошек Мышиный, Дурман Ползучий, Заячья Капуста.

 

Нравы меж ними царили вполне либеральные – мотыльки-бражники перелетали с одного цветоложа на другое.

 

Ну и настойка из сушеных мухоморов неизменно присутствовала в их рационе.

 

В свой срок зеленые созрев, меняли цвет и поступали менеджерами в «Самоядь-Нефтюгань» или бухгалтерами в «Trjasina-банк».

 

Или по ведомству начальника тайной полиции, товарища Росомахи.

 

Судьба поколения: рокеры пошли в брокеры, панки – в банки, а самые зоркие – в Рихарды Зорге.

 

Но юность была честно возложена на алтарь пресвятой экологии.

 

Патриарх их, профессор Тундрового университета философ Учук жил в «чашечке деревянного цветка».

 

Проще говоря, в бочке-сельдянке, на горе Соловараке.

 

Он чертил на песке палкой-оленьей погонялкой Пифагоровы Штаны (но сам обходился без штанов – лишь шушуном на рыбьем меху).

 

Он выходил из бочки в полярный день с зажженной ворванью в коптилке и искал человека, и не находил.

 

Он учил, что вся Самоядь – сон оленьерогого бога Юммеля.

 

Дима, верный его адепт, зимой и летом таскал соломенный шушун, в карманах которого шуршали мыши – забывшись, он иногда совал руку в карман, и они его кусали, пища.

 

На голове его красовалось собственноручно свитое из пуха одуванчиков гнездо. Одно время Трушкин даже приютил в нем супружескую пару серых пуночек. Он помогал им высиживать яйца и пестовать птенцов.

 

У Димы была своя избранная мысль, по-саамски, юрте-юрт, «мечта мечт». Всем, кто хотел слушать, Трушкин доказывал, что люди не должны подло рубить деревья и вытаптывать мох, грубо стрелять птиц и резать оленей, ни даже пакостно прихлопывать комаров.

 

Не то тебя самого, в свой срок, некто вырубит, зарежет и прихлопнет.

 

Смерть, мол, заразна – не убивай и да не убиен будешь.

 

Питался Дима росою и солнечными лучами; кушал еще воздух.

 

Когда ему сказали, что нехорошо убивать росу и лучи, да и воздух изводить безнравственно – он долго рыдал, как дитя, лежа в люльке, которую сам сплел из утреннего тумана и подвесил под березой.

 

Там его и укусил за ухо энцефалитный клещ, не приняв во внимание заслуги Димы в зеленом движении.

 

 

Шкатулка пятнадцатая. Хана и Ложкин.

 

Ненец по прозвищу Хана считался в народе крутым – разъезжал по тундре на собственном мамонте.

 

Словечком «хана», по-ненецки означавшим смерть (буквально, «он взял») он обходился во всех случаях жизни. «Хана» означало у него и одобрение, и осуждение, и вообще всякий сильный душевный порыв.

 

Хана был первым, кто принес в Дырдыгирку русскую водку, прозрачную, как день раннего просветления и горькую, как Роукова желчь.

 

Желчь чернозубого людоеда Роука считалась в Полунощной Самояди первейшим лекарством, ее употребляли и от зубной скорби, и от «черной тьмы» – когда нечем платить за электричество, и его отключают, и от «желтой напасти» – нашествия китайцев-собакоедов.

 

Дед Ханы был потомственным ненецким шаманом «второй высоты» (из тех, кому не западло воскрешать мертвых, но без гарантии) и он обещал передать внуку этот навык, но не успел.

 

Избавляясь от ломоты в костях, дед перепилил самого себя пилой так неудачно, что не смог склеить паучьей слюной две половинки тела, и с ним случилось то самое «хана».

 

Единственное искусство, которым Хана овладел благодаря деду, было искусство снимать с плеч собственную голову и носить ее под мышкой.

 

Это умение помогало ему не напиваться пьяным – в широкую воронку горла он заливал горючий спирт целыми бочками, бывало, ноги не слушались его, но голова, вовремя снятая с плеч оставалась совершенно трезвой, и наутро он всегда точно помнил пьяные откровения собутыльников. Всем хана.

 

Это свойство также сделало его ценным сотрудником конторы Фиолетово-Серебристого Блеска, которая и обеспечила агента индивидуальным мамонтом, выпущенном целую эпоху тому назад, но еще на ходу.

 

Хана ласково называл мамонта Слонушкой (тот был по характеру кроток и неприхотлив), раскидывал на его спине свой залатанный, но крепкий чум и гордо разъезжал по областному центру.

 

Он даже в отпуск в Сочи ездил верхом на мамонте, через тридцать параллелей, с семидесятой на сороковую.

 

Домашние олени, оставленные в Дырдыгирке, ревновали и злились на него, как жена, у которой муж уехал на отдых с любовницей.

 

На теплом море Слонушке не понравилось.

 

Очень скоро запросился он домой, в тундру.

 

Сочи, Сочи — на три ночи.

 

У нас в Заполярье жизнь сочней.

 

Тунгус с русской фамилией Ложкин, муж доцента местного университета тунгуски Эви, мечтал эмансипироваться от жены, которая его вечно подымала на смех.

 

Тонкая такая, гибкая, как змейка, со смугло-голубоватой кожей, тунгусска Эви.

 

Мудрая змейка. Хорошо образованная, еще при советской власти.

 

Спасаясь от ее гибкого, изощренного ума, Ложкин научился вязать на спицах балахоны из овечьей шерсти.

 

Ложкин всюду ходил с костяными спицами, споро мелькающими в его руках, волочил за собой огромные катки ниток, и в разговоре постоянно отвлекался, считая петли.

 

Вязать он мог только прямоугольники, большие и маленькие.Казалось бы, ерунда какая-то. Но именно они стали пользоваться на рынке горячим спросом.

 

Из них местное население, состоящее в основном, из оленеводов, сшивало себе балахоны с капюшонами, прорезая в них дыры для глаз.

 

В этих страшноватых серо-бурых накидках, весьма удобных для летнего комариного времени, жители областного центра походили на шведские почтенные привидения, восставшие из могил или на русских вымороков.

 

Мода на балахоны держалась довольно долго, унифицируя население, а после того, как ее отменили декретом нового правителя, многие вздыхали о времени, «когда все были равны».

 

Ложкин тогда ушел от жены-змейки, и поселился в пещере каменной, донимаемый великой мечтою.

 

Мечта эта стала ему, как бы, вместо жены.

 

Суть его учения была, вкратце, такова: каждый человек должен привязать к своей руке, от плеча до кисти, деревянную ложку с длинной ручкой, так, чтобы он сам не мог накормить себя, а только других.

 

Ты другого накормишь, а он — тебя.

 

Тогда, по мнению Ложкина, настанет царство справедливости, ягель наш насущный сделается слаще меда, и вследствие того, наконец, воцарится в тундре Великая Медвяная Божья Правда.

 

С этой своей мечтою мечт, в качестве предвыборной программы, он решил выставить свою кандидатуру на должность мэра Нефюганска.

 

 

 

Самоедские штаты

 

 

Шесть штатов в Полунощной Самояди: Чудь, Юдь, Мухомороядь, Оймяконь, Побединь, Дырдыгирка тож.

 

В Чуди живут чудные люди, чудаки чужие, чуддины – не такие, как ты.

 

В Юди – жидомассоны (всех национальностей) проживают, и ни в чем себе не отказывая.

 

Мухомороядь – это понятно, для ушедших в наркоту, с последующей компьютерной лоботомией.

 

Оймяконь – Полюс холода, там только кипяток пьют и поют лучшую песню всех времен и народов: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня! Не морозь меня, моего коня!»

 

Если вас конь завез в Оймяконь – коня оймяконцам отдайте, а сами ноги в руки, и бежать.

 

Побединь – там всегда война идет, воины-побединцы в окопах бьются с неизвестным врагом, и, что интересно, всегда побеждают они, но война-то на этом не кончается.

 

А гордое имя Дырдыгирка носит самый крутой и гламурный, и суперский, и духовный штат Полунощной Самояди, и мэром его столицы, города Нефтюганска, всякому приятно быть.

 

 

Самоедские выборы

 

Главным соперником Ложкина в предвыборной гонке за место мэра считался, как нетрудно догадаться, ненец Хана.

 

Они долго и упорно топили друг друга и возвеличивали самих себя.

 

Но народ, поразмыслив, отверг и «ложканутого» коммуниста и зажиточного мамонтовладельца Хану.

 

Выиграл выборы некто Лис Ли.

 

Лисенок Ли – член клана охотников, поклоняющихся предку-лису и никогда не стрелявших лис.

 

С утра до ночи Лисенок шнырял по Дырдыгирке, прихватизируя все, что не прибито гвоздями и даже то, что прибито – только поглядит, и пропала вещь.

 

И с ловкостью необычайной заметал следы пушистым хвостом. Ни разу не попался ни прокуратуре, ни налоговой.

 

У него было семь разных лиц, для семи вычисленных им видов людей.

 

Перед каждым он являлся таким, каким этот человек хотел его видеть, а каков Лис на самом деле, не знал никто.

 

Когда у людей заходила речь о нем, они с удивлением обнаруживали, что говорят о семи нисколько не похожих друг на друга субьектах.

 

Отвергнутые электоратом, Хана и Ложкин четыре недели пили русскую водку, прозрачную, как слеза великой повитухи самоедского народа мамы Момы и горькую, как моча Злого Роука (второй по распространенности лекарственный препарат самоедов).

 

Четыре недели они шлялись по тундре, причем Хана таскал под мышкой собственную голову, и потерял ее где-то у Сейд-озера.

 

Отыскав, нахлобучил на плечи задом наперед, рассудив, что лучше человеку быть с повернутой головой, чем вовсе без головы.

 

Э-эх!

Лыбдын, лыбдын, ляпси-дью!

Догоню, женюсь убью!

Мордыяха, ай лав ю!

 

Спьяну они заплутали в тундре и вторглись в зеркальную Самоядь, которую выдул из камышинки стекольщик Сашка.

 

Долго шатались по отрогам стеклянной горы Соловораки, по бережку стеклянной же речки Колы, чуть не остались там навсегда, но водка помогла – выбрели.

 

Таково свойство русской водки, она выход из многих безвыходных положений. Впрочем, и вход туда – тоже она.

 

В Удыдае-городке, на углу улиц Папанина и Воровского Ложкин с Ханой купили в киоске еще одну бутылку беленькой, но она оказалась гаражного разлива.

 

Фатальный исход.

 

 

Даже — крепитесь — летальный.

 

Бутылка беленькой и оказалась в данном конкретном случае Блесной бога богов, заглотив которую, оба они, Хана и Ложкин, наконец, успокоились в коллекции Юммеля.

 

 

Шкатулка шестнадцатая. Лис и стекольщик.

 

А лисочеловек с семью лицами процарствовал в Дырдыгирке свои семь дней и семь ночей.

 

И смел хвостом все, до чего смог дотянуться.

 

Прихватизировал.

 

Обналичил.

 

Заофшорил.

 

Кланялся Откату Откатычу.

 

Подружился, разумеется, и с матушкой Пилой Распиловной.

 

Напилил себе, с ее помощью, чумудан денюх, и решил, что пора валить.

 

Но так, чтоб никто не нашел! Ни бог Юммель, ни сам товарищ Росомаха, начальник департамента Фиолетово-Серебристого Блеска.

 

Был один выход, получше оффшоров и эмиграций.

 

Царь-камень в Нов-городе!

 

Много пришельцев из разных земель стекаются в Нов-город, на берег Волхова:

 

коряки, ухватистые крабы с руками-клешнями,

 

ненцы с руками-лопатами и сугробами, приросшими к спинам,

 

юкагиры с головами-шарами, полными летучих радуг,

 

тунгусы, умеющие метать во врагов свои смертоносные глаза-лезвия,

 

эвены, нежные, как ледяные цветы,

 

англичане – железные дровосеки в чертовой коже,

 

германцы – ученые журавли в долгополых сюртуках,

 

французы, мусью лямур-тужуры.

 

В Ново-городе под кремлевской стеной, на старом торжище, за рядами слепых гусляров и калик, у Царь-камня есть место, где всякий может поменяться судьбой со встречным.

 

Больше всего у этого места толпится русских, ибо этот народ всегда хочет странного и не дорожит тем, что имеет.

 

Лис пришел на старое торжище к Царь-камню, и ударил по руке первого встречного – им оказался Сашка, стекольных дел мастер из Архангел-града.

 

И поменялись они судьбами.

 

Сашка рассмеялся, сказав Лису, что здорово его объегорил.

 

Потому что его собственной судьбе не позавидует и паршивая собака.

 

Любящая жена с семью аспидами в пасти ревновала Сашку день и ночь, не давая ему художничать вволю.

 

Он пробовал, по обычаю поморов, запекать жену в рыбный пирог, вместо трески.

 

Но жена только млела, подрумянившись в печи.

 

Треска бы треснула, а ей хоть бы что.

 

Он бежал от нее в самую дальнюю и глухую деревню Бестолкея.

 

Но жена унеслась в облака.

 

Громыхнула грозой.

 

Обернулась ледяной градиной и ударила Сашку в темечко.

 

И водкой жена тоже умела притворяться.

 

Выпьешь – а она изнутри тебя. Ест-разъедает. И все на совесть нажимает.

 

Слезу выжать норовит.

 

Рассказав все это, Сашка вынул из-за пазухи склянку хлебного вина и отсосал половину, а второй поделился с Лисенком.

 

Ему же отдал Сашка свой русский крест, а Лисенок ему – клеймо рода Лисов.

 

И они поцеловались троекратно, ибо стали ближе, чем родные братья.

 

- А вот моя жена выгнала меня ко всем чертям на четыре стороны. И замела мой след помелом, – признался Лис Сашке.

 

- Да я б ничего лучше и не желал!

 

Стекольщик помахал ему на прощанье и пошел по веселой тропинке – выдувать свои стеклянные игрушки и напитывать рубином окна в боярских домах.

 

В пути он пел старинную ловту про то, что хорошая жена – та, что обходится без мужа.

 

…А Лис, по долгой, путанной, кривой дороге отправился за своим насмешливым счастьем.

 

 

Самоядь стеклянная

 

Рафинированному эстету Сашке в Самояди все понравилось – и плачущие водопады на отвесных гранитных стенах, и деликатные прозрачнейшие водоемы под ними, и вечно-зеленые заросли можжевельника.

 

Озера, озерца, озерки.

 

Остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озер.

 

И не понять, то ли небо в озера упало, то ли озеро в небе плывет.

 

Страна Оз, по мановению руки.

 

 

И - сады семи камней, маленькие макеты мироздания.

 

Ему захотелось выдуть стеклянную игрушку в подарок здешнему Богу богов Юммелю, который тогда еще не был дряхлым оленем с безумным человеческим лицом, а был маленьким пятнистым пыжиком в колыбельке.

 

Сашка выдул из своей камышинки стеклянного дрозда, который чирикал и чистил перышки в точности, как живой.

 

Долго возился, но все ж, изваял и отшлифовал ежиными шкурками стеклянную карликовую березку.

 

Потом, тоскуя неизвестно о чем (как это всегда у художников), вознамерился изготовить стеклянную реку Колу, стеклянное Сейд-озеро, стеклянную гору Соловораку.

 

Зеркальную Самоядь-вторую.

 

Для создания ее, он отшлифовал все небо до зеркального состояния, чтобы каждый желающий, подняв голову, мог любоваться отражениями мира и себя в нем.

 

Потом он задумал выстроить на земле «тоннель в никуда», с зеркальными стенами, полом и потолком.

 

Соорудив таковую зеркальную камеру, мастер с удивлением понял, что конца этому тоннелю нет.

 

Он сам пожелал первым испытать собственное творение, перекрестился, зажмурился и вошел в бесконечное зеркалное пространство, после чего исчез навсегда.

 

Но не есть ли это для художника самая достойная и даже образцовая судьба?

 

 

 

Семь небес Полунощной Самояди

 

Первое - Черничное, для черненьких (полюбите нас черненькими, а беленьких нас всякий полюбит).

 

Второе – Голубичное, для голубеньких.

 

Третье Аметистовое – для сильных натур, для тех, кто был Господом высечен из камня, из одного неделимого кристалла.

 

Четвертое Ресничное, для божьих криэйтеров, имиджмейкеров и дизайнеров, худоников, литераторов, актеров и музыкантов.

 

Пятое Чаячье, спецбольница, для раздвоенных (и расстроенных) душ. Вы думали, это чайки надрывно кричат над Самоядью? Это души безумцев.

 

Шестое Вересковое – дом ветеранов небесного Политбюро, где пьют они портвейн своей юности «Агдам» (не для дам) и курят вытяжку из сушеной выпи. Еще дымок такой сиреневый.

 

Седьмое Песцовое ( лютый песец!).

 

На Песцовом небе, в личной даче проживает начальник богов Полунощной Самояди, врачеватель и облакогонитель, пролагатель воздушных троп, почетный пенсионер Чуди, Юди, Оймякони, Мухоморояди, Дырдыгирка тож, вице-президент компании «Самоядь-Нефтюгань LTD», ворон варитель, вдовушек даритель, совести щипатель, медведей задиратель – Юммель Юммелевич Юммельсон!

 

Владелец коллекции «Eternity hunters».

 

Юммель открыл ледяную крышечку семнадцатого ларчика.

 

И в который раз подивился редкостной эфемериде.

 

А ведь большинство мужиков считают, что бабенки делятся на три вида – стервы-крапивницы, кислые интеллектуалки-лимонницы и домашние капустницы.

 

Тут такие Сильфиды попадаются! Такие, с позволения сказать, Махаонши!

 

Если б Юмиель баб коллекционировал!

 

Был бы он всем бабам бай, ёкарный бабай.

 

Но его специальность – eternity-hunters.

 

Бессмертники.

 

 

Шкатулка семнадцатая. Ядовитая Яда.

 

Розовая глина из болота Неродившихся Младенцев застыла на ней, как вторая кожа.

 

Хлещась прутом, Яда заставила себя выпрыгнуть из розового панциря, как выбирается из шкуры отхлестанная магом змея.

 

Вместе с глиной с тела сошли все волоски, и оно сделалось гладким, как у новорожденного.

 

По этому идеальному фону она нанесла татуировки змеиной вилкой.

 

Она использовала самые лучшие краски: пыльцу живородящей бабочки, жженый акулий мозжечок, растертый на героическом поте бога войны и югорскую лазурь – сок фиолетовой ягоды мамуры.

 

Пришлось помучиться, но результат того стоил – тело Яды с ног до головы было расписано тату, изображавшими любовь.

 

Волосы свои она убрала в прическу-корону.

 

Рот прополоскала растворенными в муравьином спирту щупальцами осьминога, чтобы зубы приобрели морской перламутровый блеск.

 

На ногти рук и ног наложила слюдяные нана-пластинки.

 

На плечи себе накинула свадебное покрывало из нетающего мета-снега.

 

Грудь занавесила рядами рубиновых бус из марсианских метеоритов.

 

Стоял пьяный месяц березового сока.

 

Когда в Полунощную Самоядь в очередной раз явилась чудь верхом на рыжих, хвостатых, громко ржущих чудищах, Яда не спряталась в тайные летучемышьи чертоги, а уселась на качели, подвязанные к ветви старой березы, и раскачалась на них.

 

Такой – то летящей на легкой доске к нему навстречу, то возвращающейся назад, в лазурь, увидел ее рыжебородый викинг с вересковой трубкой во рту, с мечом в ножнах.

 

Полевой командир, во всяких видах побывавший, конечно, тут же догадался, что перед ним – существо высшее, всемогущая магиня.

 

Роскошное, выхоленное, непристойными узорами расписанное женское божество.

 

И он остановил качели своей большой рукой, усыпанной веснушками, поросшей рыжими волосками.

 

- Галанд, – сказал он женщине, церемонно поклонился и поцеловал ее руки, ведьмины руки с перламутровыми коготками, цепко ухватившимися за жизнь.

 

- Яда, – ответила она.

 

Галанд рассмотрел подробно каждый узор на теле Яды, каждый пальчик, каждый завиток в короне волос, и ни в чем не нашел изъяна.

 

Сразили же его окончательно зачаточные крылышки на ее лопатках.

 

Он объехал на драконьем каре, драккаре, всю Ойкумену, обитаемое пространство плоской Земли, и видел женщин разных, как виды птиц, но ни разу не встречал женщины столь безусловно крылатой.

 

И он возжелал слиться с этой женщиной в парадизе до конца своей разбойной и героической жизни.

 

В которой все повторялось — удары веслом о волны, схватки, добыча, пиры, похмелья.

 

Которая теперь представлялась ему в образе пестрого, злого дракона, кусающего собственный хвост.

 

Пестрой шкурой дракона.

 

И это желание вполне сбылось в ту же ночь – рыцарь Святого Носа, викинг Югорского Шара Галанд, соединившись с Ядой в ее роскошной песцовой постели, тут же и закончил свою пеструю, героическую, разбойную, веселую, насмешливую жизнь.

 

И вознесся в Валгаллу, с застрявшим в плече топором самоедского богатыря Ляйна, прославленного борца с заморскими бандформированиями.

 

Ляйн давно мечтал ликвидировать наглого викинга, норманна-захватчика.

 

А тут удобный случай представился – баба варяга завлекла, о чем разведка донесла.

 

Грех было не воспользоваться.

 

Топором по темечку, и все дела.

 

 

Астральный трал

 

 

Тело Яды еще лежало на песцовой постели, обнимая бездыханное тело любовника.

 

Душа же ее, верхом на колдовской красной рыбе Горбуше, мчалась по самоедским пещерам мертвых, дабы разыскать там душу Галанда.

 

Рыбу Горбушу Яда выловила в Сейд-озере тралом с тринадцатью острыми крючками и приручила.

 

Незаменима она была для путешествий по Раю и Аду.

 

Увы, души викинга Галанда, умершего внезапно от любви, не успевшего отличить ее от гибели, не было в Валгалле, раю тех, кто умер с мечом в руках.

 

Там над обрывом, над глубоким, уходящей в бесконечность оврагом, в ветхой скрипучей часовенке великий человекодух, повелитель жизни и смерти Мартин Лютер, с лицом, обезображенным оспинами, со звездой во лбу играл на органе сорок восьмой псалом из ветхозаветной Псалтыри.

 

Дверь часовни отворилась – вплыла Яда верхом на рыбе.

 

- Вещая птица норманнов!

 

Отдай мне моего любовника Галанда, соскользнувшего в смерть из любви, как твой палец скользит с одной клавиши органа на другую!

 

Лютер не обернулся, продолжая наигрывать сорок восьмой псалом, но она расслышала его шепот:

 

– Галанд, викинг Югорского шара, в наказание за его грехи, должен теперь, подобно пчеле, собирать пыльцу с цветов священного ясеня Иггдрагиля и выплевывать сладость их в уста Валькирий. Местом его просветления назначена ячейка одного из ульев протестантского чистилища…

 

Яда с беззвучным криком кошмара вылетела из часовни и понеслась к священному дереву, заслоняющему собой почти весь восточный горизонт.

 

Пятками пришпоривая рыбу-рабу, Яда закружилась над ясенем.

 

Вершина Иггдрагиля терялась в небесах.

 

Корни его яростно точили зубами мудрецы.

 

В колыбельках, подвязанных к ветвям, качались младенцы.

 

В чашечках цветков, обнявшись, сидели любовные пары.

 

Но Яде не было места на этом Древе жизни, ей, птице иных кустов.

 

Они с Галандом были пчелами из разных ульев!

 

Ему суждено было отбывать посмертие в протестантском чистилище.

 

А ей, в свой час – в языческом раю Ирее.

 

Рыба Горбуша уже устала, она дышала с надсадом в разряженном воздухе бессмертия.

 

Далеко вверху, на лепестке одного из соцветий ясеня Иггдрагиля Яда увидела своего возлюбленного.

 

Он был не один – волоокая, полнотелая Валькирия, дева войны с ножами вместо волос и саблями вместо рук, с оптическими прицелами, заменявшими ей глаза, сидела у него на коленях.

 

– Ты обожаешь меня? – спрашивала Валькирия, осторожно обнимая Галанда за плечо, в котором все еще торчал топор Ляйна.

 

– Да, я обожаю тебя, – отвечал Галанд. – Ведь я викинг, рыцарь Югорского Шара, командир драккаровского бандформирования Д-34, а ты боевая Валькирия, фронтовая подруга, кого же мне еще обожать.

 

Только вот, - добавил он, - глядя на мощные лопасти твоего боевого вертолета, я вспоминаю зачаточные крылышки на лопатках моей смертной возлюбленной. А, вдыхая аромат священного ясеня, ощущаю запах ее волос. И это все мешает мне наслаждаться сладостью иггдрагильского меда.

 

Яда протянула руки к Галанду – руки ее выросли, став в десятки, в сотни раз длиннее ее собственного тела.

 

Она тянула их из последних сил, и все же, не могла достать до цветка, в чашечке которого сидя беседовали Галанд и дева войны.

 

Валькирия заметила маневры женщины и, выругавшись, кинулась в кабину своего вертолета, замаскированного в ветках ясеня.

 

Она мигом завела мотор и полетела навстречу сопернице на вертящей чудовищными лопастями боевой машине.

 

Из его кабины высунулся ствол автомата, давший очередь – Яда закрылась от нее своими ведьминскими руками, и пули Валькирии прострелили лишь рыбу магини.

 

Рыба Горбуша, раненая в бок, стала крениться, падать, и через несколько секунд, в крутом пике врезалась в болото у корня священного ясеня.

 

Девочка-белка, снующая в верх и вниз по стволу Иггдрагиля, зацокала, побежала вприпрыжку, разнося новость по всем этажам древа жизни.

 

А в ветхой деревянной часовенке Мартин Лютер все играл на расстроенном старом органе свой любимый псалом о любви, конечно, о любви.

 

Яда, вдруг осознав весь ужас и скуку бессмертия без Галанда, выпустила из рук поводья красной рыбы.

 

Вильнув хвостом, раненая, но не смертельно, Горбуша сбросила ее с себя.

 

И, освобожденная, поспешила в свои родные языческие омуты, полные красавиц и чудовищ.

 

В то же мгновение ведьма очнулась на песцовой постели в своем доме.

 

Окно в спальне было приоткрыто, и ворвавшийся в комнату летучий майский жук, мечась зигзагами от стенки к стенке, трещал, как вертолет Валькирии.

 

Охотники за бессмертием чаще всегонаходят смерть.

 

Но ищущие смерти иногда получают бессмертие, как ненужный, некстати, подарок.

 

Яда никогда не боялась смерти.

 

В юности магиня злоупотребляла мухоморами и вытяжкой из сушеной выпи.

 

Давала себя кусать молодым волкам.

 

Нарочно дышала газом из трубопровода «Самоядь-Нефтюгань».

 

Но ничто ее не убивало.

 

Дожила о старости, а бояться смерти (как и жизни) не научилась.

 

Бог Юммель не мог подобрать крючка на нее.

 

Но вот, наконец, приманка нашлась — как находится, рано или поздно, на каждого из нас.

 

В Полунощную Самоядь явилась Павлина.

 

 

 

Шкатулка восемнадцатая. Павлина.

 

Павлина Задунайская, цыганка-ворожея, въехала в Дырдыгирку на колесной лире, самолично изобретенном ею самоходном музыкальном инструменте с мотором.

 

Одета была красавица в живых павлинов.

 

Она перебирала аполлоновы струны, а на запятках лакированной кибитки, держа хозяйский шлейф, стояли двое карл в кафтанчиках из обезьяньего меха, муж и жена и распевали:

 

– Харе Кришна! Харе Рама!

 

Заводилась вся эта музыка золотым ключиком.

 

Имелись у цыганки богатые спонсоры.

 

Гостья поселилась в бедуинском походном шатре («шелковом чуме»), устланном изнутри потертыми бухарскими коврами.

 

Мужчины областного центра на нее сразу запали.

 

У оленеводов-дояров возросли надои.

 

Профессор Учук зарезал на зачете сорок студентов (каждой твари – по паре!).

 

А мэр Дырдыгирки, С. И. Лопинцев спрятал от жены в ящике своего присутственного стола (и долго хранил потом) ведьминский чулок-паутинку.

 

Павлина нагрянула на север неспроста – вот уже который век тут умирала местная чертовка Яда, про которую на погосте пели:

 

Устюжкина мать собиралась помирать,

Помереть не померла, только время провела!

 

Яде и самой уже не хотелось жить: горевать об убитом женихе, бытовать, волховать.

 

Но некому было передать свою колдовскую силу.

 

Не было достойных.

 

Ну, не роук-певичкам Люле с Котой, в конце концов!

 

Лишь увидав южанку, она влюбилась в нее, как сосна в снеге сыпучем влюбляется в пальму на утесе горючем.

 

Яда ежедневно давала Павлине уроки волшебства.

 

Но дело продвигалось туго. Павлина была слишком юна и хороша собой, весела и беззаботна, наивна и незлобива, чтобы стать ведьмой.

 

И тогда Яда решила, не тратя времени попусту, соединиться с цыганкой в единое существо.

 

Она в нее вселилась.

 

Старая ведьма — в ведьму молодую.

 

После успешно прошедшей косметической операции Павлина очнулась с двойным лицом – так, если бы в ней одной соединились две женщины: великолепная старуха и смешливая семнадцатилетняя кокетка, вся светящаяся, пахнувшая южными цветами.

 

Прелестница поначалу не рада была произошедшей перемене.

 

Даже разбила с досады свое любимое венецианское зеркало с драгоценной амальгамой (стекло треснуло ровно посередине).

 

Но потом, кое-что сообразив, повеселела, и даже, крутанула колесо лиры, засверкавшее на солнце, как огромная золотая монета.

 

В новом облике она оказалась даже привлекательней для противоположного пола.

 

Местные жены хотели побить ее каменьями, ревнуя к ней своих мужей и любовников.

 

Особенно усердствовала жена мэра Дырдыгирки рок-певица Кота.

 

Да, да на ней женился государственный муж Лопинцев.

 

В свое время он грозился, было, лично высечь Коту с ее подругой Люлей в центральном сквере Дырдыгирки.

 

Оленьей уздечкой.

 

За оскорбление святыни в главном храме Полунощной Самояди.

 

Но кончилось тем, что с одной из хулиганок бракосочетался.

 

Случается.

 

Высунувшись из окошка элитного дома на главном проспекте областного центра, Кота, завидев Павлину, ругалась по-черному.

 

И все норовила смачно плюнуть ведьме на хвост, но промахивалась.

 

Мэр однажды прилюдно спросил ее:

 

- А вы, уважаемая, налоги платите за ваши услуги?

 

Павлина поняла, что надо уносить ноги.

 

Подхватив своих двух карл подмышки, она отбыла на своей колесной лире в неизвестном направлении.

 

В дикую тундру укатила.

 

Остановилась в только ей известном тайном месте у Сейд-озера.

 

И вошла в одну из тайных пещер, о которой поведала ей Яда.

 

А вышла из нее – на майдане в Праге.

 

Слившись с толпой прорицателей, алхимиков, торговцев и колдунов.

 

Такой вот тоннель между мирами.

 

Они, кстати, во всех частях света имеются.

 

Из-за бегства Павлины самоеды особенно не кручинились.

 

Баба с возу, волки сыты.

 

Народ в Дыдрдыгирке в честь этого события наварил самогона из оленьих хвостов: провожать, так провожать.

 

Чтоб уж никогда не возвращалась.

 

Достала она всех со своим колдовством.

 

Но, не надо забывать, Павлина была наполовину Ядой, душа которой вселилась в нее.

 

А у Яды, старой ведьмы, имелся сынок, неизвестно от кого прижитый ею в молодые годы.

 

Роук — имя его.

 

Чернозубый людоед Роук, злой рок всех погостов, сын ведьмы самоядской.

Узнав об исчезновении матери, он вышел из тундры и заплакал тоненько, как пес, как дитя:

 

- Мамочка родненькая! Матушка моя единственная! На кого ты меня покинула!

 

Злого Роука в Самояди боялись, народ от него бегал и прятался.

 

Увы, без особого успеха.

 

Негде было от него спрятаться, граждане.

 

И некуда было от него убечь.

 

Не существует на свете таких мест.

 

Один мэр Дырдыгирки Лопинцев знал верное средство: коли уж рок тебя догнал, то махни на него рукой.

 

Правой рукой через левое плечо.

 

Рок обидится и отстанет.

 

 

Сосна и пальма

 

 

Павлина так и проходила весь свой век в двойном обличьи, пустив слух, что еще в утробе матери срослась с сестрой-близнецом, обретя одну на двоих вечную юность.

 

И нажила на этом казусе немало лэвэ, с которым расставались в ее пользу доверчивые пользователи Интернета, для того только, чтобы взглянуть на ее лицо, двойственное, колдовское.

 

Два лица — одно, как у всех людей, а другое на затылке.

 

Двуликий Янус в женском облике.

 

Туристы из Удыдая и Дырдыгирки видели Павлину под Карловом мостом, на набережной в Ницце, у Великой Китайской стены, в садах Альгамбры, и всюду радостно приветствовали землячку.

 

На рмарке в Нижнем, венецианском карнавале, на рынке-черкизоне и майдане незалежности, на фестивалях, смотрах и форумах Павлина пела, под аккомпанемент лиры:

 

- Я - Яда из ада, глаза – два змеиных яда. Вторая половина – гламурная Павлина, клон ведьмы самоядской, личный консультант ее величества королевы Датской!

 

Варю золото из галимого фуфла, за смешные деньги!

 

А карлы в обезьяньих кафтанчиках возвещали, кланяясь:

 

– Подлежит обязательной сертификации!

 

Золота из фуфла многопрофильная Пава наварила немеряно, базара нет.

 

Но и на нее нашелся крючок.

 

Все стало скучно на этом свете Павлине Задунайской – сиреневые шали и шалые сирени, колесные лиры и подсевшие на колеса любовники, короли и крали.

 

Она лежала, печальная, в своем бедуинском чуме, в тропической своей шамаханской юрте.

 

На вытертых коврах, сотканных из заполярных мхов.

 

И однажды утром карлы обнаружили ее там бездыханную.

 

Умерла от скуки.

 

А может быть, это экзотический фрукт – бессмертие?

 

Двойной плод юга и севера, сосны и пальмы, влюбленных друг в друга?

 

Гибрид еловой шишки с кокосовым орехом?

 

Кто вкусит его, тот обретет, наконец… ну, то самое, что так долго искал.

 

На севере диком стоит одиноко

На голой вершине сосна

И дремлет качаясь, и снегом сыпучим

Одета, как ризой, она.

 

И снится ей все, что в пустыне далекой,

В том крае, где солнца восход,

Одна и грустна на утесе горючем

Прекрасная пальма растет.

 

В мире ином двойное существо Яда-Павлина, распалось на две половинки.

 

Курит трубку из корней вереска самоедская ведьма Яда, на четвертом Чаячьем небе, в клинике для раздвоенных и расстроенных душ.

 

А цыганка Павлина раскинула свой шатер на совсем других облаках.

 

 

 

Шкатулка девятнадцатая. Роковой Ино.

 

Маргарита Миллисента Редгрейв. «Сонгельский эпос. Сага пятнадцатая. Семилетний стрелок из лука» (перевод с австрийского на дырдыгирский, могилехский и ептыптырский Авдотьи Сысоевой).

 

Эббесь эбессь ыйй.

 

Маленький мальчик вечером ждет у окна свою маму, которая где-то задерживается.

 

Он сидит на подоконнике и смотрит в окошко, и плачет.

 

Уже ночь, а мамы все нет.

 

В тучах на темном небе проглядывают зеленоватые окошки, и сквозь одно из них выкатывается луна.

 

Он видит, как по луне ходит женщина и машет ему рукой.

 

Он и раньше видел Лунную женщину, когда ждал маму вечерами, но сегодня он впервые слышит ее голос.

 

Она говорит… Говорит что-то такое, чего он не может понять, но и не понять тоже не может.

 

О комеле рога и о нежном мехе, опушившем олений рог.

 

И о втором Ино, что живет в нем, мальчике.

 

О смерти и о бессмертии…

 

Зеленоватый лунный свет льется на Ино.

 

Он обманщик, лунный луч!

 

Он ничего не весит.

 

Его нет на свете.

 

Ино видит, как с луны, прямо к его окошку, протянулась световая лестница.

 

Печальные волки вышли из темноты, и сели на снег, и, подняв острые морды к небу, завыли колыбельную.

 

А лунная женщина все машет рукой и манит, манит к себе.

 

- Ыесь варр (ночной путь)

- Ыесь еллей (ночной путник)

- Эббэсь ыйй (ночь, полная страха)

 

Ино стоит на первой ступеньке лестницы.

 

Он хочет и боится идти дальше.

 

Сегодня самый темный день в году.

 

В воздухе носятся Плохие Девчонки, голые, верхом на вениках-голиках. Мама говорила, что они зло, что от них надо держаться подальше.

 

Эббесь, эббесь ыйй — черный, черный день.

 

Сколько их! Мельтешат, как мухи.

 

Вот одна, особенно беспокойная, взлетев на рогожных крыльях, схватила луну, обмахнула хвостом-голиком, запихала себе в глотку.

 

Проглотила, несытая тварь!

 

И лестница, и волки, и свет-обманщик – все исчезло.

 

Темно. Ведьма тяжело летит над сугробами, над крышей дома Ино, как огромное брюхатое насекомое.

 

Ино спрыгнул с подоконника, залез под свою кроватку, вытащил из ящика с игрушками детский лук и стрелы.

 

Он стоит у окна и целится в движущуюся мишень. У Ино острые глаза, он хорошо стреляет.

 

Отпустил тетиву, послал стрелу – попал ведьме в коленную чашечку.

 

Она вскрикнула, взмахнула рогожными крыльями, перекувыркнулась в воздухе несколько раз и грохнулась вверх тормашками о землю.

 

Вскочила, крича, хватаясь за коленку, за ушибленные бока, за живот.

 

Ее стошнило луной. Луна лежит на дороге, не то живая, не то мертвая.

 

Ыесь елей — черный путь.

 

Что же она, все-таки, сегодня говорила, Лунная женщина?

 

Что-то, чего ни вспомнить, ни забыть он никогда уже не сможет.

 

Ино накидывает шубку, натягивает на ноги сапожки и бежит из дому на улицу.

 

Но в сугробе уже нет луны. Она всплыла в небо.

 

А лежит на снегу, не живая, не мертвая, зажав между коленями веник-голик, чертовка с рогожными крыльями.

 

Ино смотрит ей в лицо.

 

Это не Плохая Девчонка. Это его мать.

 

Ино проглатывает свою мать, и выплевывает ее, и становится Луной, и съедает сам себя, и исторгается в судорогах из собственного желудка.

 

Он запихивает мать в глотку Луне, но Луну вытошнило матерью.

 

Что он еще может сделать?

 

Он не верит Луне, не верит матери, не верит себе, не верит никому.

 

Никуэсь (никогда) Никась (нигде) Ними (никому).

 

Ыесь варр — черный лес.

 

После этой ночи мальчик Ино стал Роуком, чернозубым людоедом, злым роком двенадцати погостов.

 

Рок он и есть рок.

 

Его не минуешь.

 

С его помощью ты иным станешь.

 

И даже в ино-бытие можешь попасть.

 

Лучше на дороге Року не попадаться.

 

А коли уж попался, махни на Рок рукой. Может, сам отстанет.

 

А мать свою, плохую девочку, ведьму Яду, Ино любить не перестал.

 

И всё так же ждал ее по вечерам у окна.

 

 

Шкатулка двадцатая. Соломон Ривкин.

 

В ночь с 30 апреля на 1 мая гамбургский иудей Соломон Ривкин ехал по заснеженной тундре в усовершенствованной им самим повозке, запряженной пятеркой оленей.

 

Саамскую лодку-санки он поставил на широкие лыжи, подбитые крысиными шкурками, которые не давали повозке при подъеме скатываться вниз, а на скользких спусках прибавляли ей ходу.

 

Повозкой правил старый слуга Соломона, преданный Густав.

 

Внук его, молодой Альфонс сидел на задней скамейке, прижимая к груди, дабы она не разбилась в дорожной тряске, ценную поклажу – ящик флаконов сияющего, как арктический лед, богемского стекла, тщательно запечатанных воском и снабженных ярлыками.

 

Сам ящик можжевелового дерева, с двойной крышкой, был семиярусным, в каждом этаже по тридцать гнезд – в него помещалось двести восемь бутылочек (плюс еще одна, двести девятая, особая, упрятанная в тайник под крышкой).

 

Это была коллекция колдовских зелий Самояди:

 

Настойка на глазах лемминга, способствующая скорейшему открытию третьего глаза во лбу.

 

Сыворотка молока оленьих важенок, взбитая с дроздовыми яйцами, возвращающая взрослых людей в детство.

 

Вытяжка из прыгающих морских огурцов, дающая примирение с жизнью.

 

Слезы сверхъестественного существа Роука, неотвратимого рока самоедов.

 

Вино православного причастия, подымавшее умирающих с одра.

 

Желчь оленьих кентавров, очищающая душу от тридцати двух преступлений.

 

Приворотное зелье – березовая брага, сгущенная секретом самок в орхале.

 

Пот бога войны – будящий силу и злость, делающий жалких жертв охотниками.

 

Морошковое шампанское (шаманское), от которого у человека прорезываются на лопатках крылышки, возбуждая желание улететь в заоблачные сферы.

 

Ну и так далее.

 

Коллекция языческих снадобий за год странствий по маловероятной и неправдоподобной тундре, стала для Ривкина не только выгодным помещением капитала, но и его личным триумфом. К которому стремился он, несся, скакал, летел в разного рода повозках, каретах, ландо, кабриолетах, вольво и фольксвагенах всю свою заполошную жизнь.

 

Как многие торговцы того времени, Соломон был немножко врачом, немножко алхимиком, немножко сводником и более всего пройдохой.

 

Он возгонял масла из скунса и черепахи;

 

набивал лепестками орхидей и тубероз изящные саше;

 

изготовлял тончайшие пудры для париков;

 

небезуспешно лечил подагру и сифилис;

 

снабжал худощавых фройляйн особыми каплями для приманки женихов, а пухлых фрау – микстурами для устранения мужей;

 

производил в тайных апартаментах выкидыши;

 

и даже одно время поставлял свеженьких сельских простушек в публичные дома Гамбурга.

 

Именно он, как никто другой, мог оценить самоядские зелья, далеко превосходяшие качеством весь торговый ассортимент просвещенной Европы.

 

Посматривая через плечо на драгоценный ящик, Соломон порой позволял себе даже тоненько хихикнуть от счастья, но тут же благоразумно взлаивал в притворном кашле – дабы не уронить своего достоинства в глазах слуги.

 

…Какие боги добровольно отдадут людям бессмертие?

 

За одним из вертких поворотов санного пути передний олень пятерки дико всхрапнул и крепко закусил сыромятную хигну.

 

Вслед за ним четыре его собрата закричали по-детски, по-девчоночьи, и вся упряжка понеслась несообразными скачками по сугробам, не разбирая дороги.

 

Соломон привстал в повозке, силясь разглядеть сквозь клубящуюся пургу источник внезапного бешенства оленей.

 

И увидел сзади, шагах в ста, быстро приближающиеся по следам лыжных полозьев три темных взвихренных клубка.

 

Альфонс, в обнимку с ящиком, тоже изогнувший шею назад, задрожал так, что драгоценные флакончики зазвенели на всех семи ярусах.

 

- Катастрофа, господин! Волки! – крикнул он, и крик его скомкала, понесла, ударив о ближнюю снежную сопку и вернув жалким обрывком эха, обнаглевшая пурга.

 

 

 

Волки

 

У них фиолетовы пасти

И бритвой – нюх на свободу,

И в каждом когте по счастью,

Добытому на небе слету.

 

Хвосты их как две печали,

Их шеи змеятся гордо,

А холки как две пищали,

Подстрелившие черта.

 

Умеют, до заячьей дрожи,

Наверчивать штопором зенки

И драить медные рожи –

Волки, беглые зеки.

 

Волки, черти Самояди, единственные из живых тварей созданные не златорогим небесным богом Юммелем, а местным Вельзевулом, повелителем потемок, волки, населяющие самоедский ад!

 

Убедившись в их реальной близости, Ривкин завыл и укусил из-под рукава русского овчинного тулупа собственную руку, как будто это могло помочь ему избавиться от напасти.

 

В несколько прыжков проклятые настигли скрипящую повозку – и Ривкин, мертвея, увидел их глаза, веселые, кусачие глаза, цвета горячего морошкового варенья.

 

Передний, самый крупный самец, правя, как рулем, поднятым хвостом-поленом, пролетел над сидящими и приземлился на холку передового оленя, тут же перекусив ему, заржавшему предсмертным ржанием, яремную вену. Кровь брызнула на снега, постромки сбились, путая скакунов.

 

Повозка, несясь, несколько раз подпрыгнув на колдобинах, наконец, с грохотом рухнула набок, вывалив пассажиров в сугроб.

 

Один старый Густав, не выпустив поводья, поволокся волоком вслед за оленями, обдираясь в кровь, но тут же ударился затылком о подвернувшийся березовый ствол – и дух вышибло из него.

 

Волки-подручные, не такие сильные, как их атаман, намертво вцепившись в ноги младшего оленя, стали валить его. Остальные трое хирвасов, ревя, грызли хигну, силясь освободиться из упряжи.

 

Соломон, сидя в снегу, молча, задыхаясь, тянул на себя ящик с коллекцией – из сведенных нервной судорогой рук Альфонса, нипочем не отпускавшего дорогой груз.

 

Опамятовавшись, молодой слуга сам отпихнул от себя проклятый сундук.

 

И, вскрикнув по-петушиному, побежал в заледеневший инистый суземок, вслед за перекусившим хигну одним из скакунов.

 

Надо влезть на дерево… дерево, дерево… – заметалось в голове у Ривкина.

 

Взвыв с горя, коммерсант нашел в себе силы оторваться от ящика.

 

Обжигая ладони о грубую кору сосны, он, в смертном страхе, сам не зная как, сумел вскарабкаться по стволу вековой ели достаточно высоко, и, стуча зубами, устроился, подобно огромному филину, в тесной развилке ветвей.

 

Там, понемногу леденея на морозе, просидел он почти сутки, пока пирующие волки не ободрали до костяков двух заваленных хирвасов и верного Густава.

 

Пока, на глазах у торговца, не выгрызли они восковые пробки из двухсот девяти соблазнительно пахнущих бутылочек и не высосали все двести девять драгоценных нектаров, эликсиров и панацей уникального собрания.

 

Долизав до конца содержимое последнего флакончика, адские твари устроили оргию: плясали на задних лапах вокруг сосны с сидящим на ней Ривкиным, пели блатные песни и беспорядочно совокуплялись неведомыми животному миру способами.

 

Картина сия стала известна просвещенному миру из показаний Альфонса, наблюдавшего ее, схоронясь в недальнем сугробе (к счастью для него, схоронился он в ложбине против ветра, который в ином случае непременно донес бы до адских тварей его запах).

 

Чуть позднее молодому слуге удалось подманить к себе уцелевшего оленя, и, где верхом на нем, а где, держась за его хвост, рысцой добраться до ближайшего поселения, нефтяного заготпункта Сыр-Яга.

 

Спасла лакея от переохлаждения фляжка русской водки, припрятанная в кармане полушубка – не зря он предпочитал ее всем вонючим ведьминским коктейлям из хозяйского сундука.

 

Волки, по словам Альфонса, то делались необычайно кротки и проливали слезы умиления, глядя на леденеющего иудея, то, напротив, распалялись бесовской яростью, дрались меж собой.

 

А то целовались взасос, вальсировали, и даже неуклюже вспархивали над снежной поляной.

 

Утомившись от избытка противоречащих друг другу эмоций, они таки-съели павшего с ели к их ногам, замороженного до состояния деревянной чурки Соломона.

 

Увы, никто никогда не рискнул снова осуществить коммерческий проект Ривкина, в случае удачи спасший бы для человечества тайные сонгельские напитки, рецепты которых утрачены для нас навсегда (а ведь, согласно преданию, именно смесь двухсот двенадцати сложных ингредиентов и давала, в итоге, зелье бессмертия…)

 

Возможно, все дело было в том, что двести десятого элемента мироздания премудрый Соломон так и не смог заполучить в свою коллекцию.

 

А может, двести десятым ингредиентом был он сам, его кровь, только он не сумел догадаться об этом.

 

 

 

Шкатулка двадцать первая. Поп Иван.

 

Поп Иван сидел на ледяном столбе в высшей точке мира, на северном Полюсе.

 

Сорок дней провел он столпником, питаясь акридами, пойманными им на отросшую бороду в продолбленной головою проруби в Ледовитом океане, и творя молитву.

 

Иванушке было тоскливо.

 

Все один, да один.

 

Хоть бы белый медведь пришел, и схватил зубами, и обмусолил в пасти со всех сторон – ну а потом и выплюнул, не кушать же божьего столпника.

 

Сирины бы прилетели, миленькие, с пухлыми грудками, или суровые высокоморальные Гамаюн с Алконостом.

 

А то, прискакали бы на лошадках братцы Флор с цветочком и Лавр с лаврушкой.

 

Опустилась бы с неба на сизых крылышках почтовых голубей, Голубиная книга судеб.

 

На худой конец, приполз бы, на ста лапах, со ста головами непостижимый Стоглав.

 

- Господи! Хочу дружка!

 

А лучше, подругу!

 

И вот, вспыхнул свет на темной макушке Земли.

 

Иван взглянул на восток. Под занимающимся пожаром зари стоял трон, объятый пламенем.

 

Женщина с черным лицом, в расписном, алым по золоту, яростном платке, горела и не сгорала в костре из роз – это была раскольница Мавра, крестница протопопа Аввакума и сподвижница боярыни Морозовой.

 

Ее недавно пробовал сжечь на костре у подножия горы Соловораки Кольский воевода, да только спички зря извел.

 

Мавра люто взглянула на Ивана и погрозила ему черным кулаком.

 

Иван покраснел, как школьник перед принципиальной пионервожатой.

 

От огня Мавры выкипел ледяной столб, растаяли дрейфующие льдины Ледовитого окияна, растаял северный Полюс.

 

Иван, почуяв под собой твердую землю, встал, стряхнул снег с зипуна, потоптался в валенках, разминая отекшие ноги, водрузил на макушку колокол-шапку.

 

И пошел через непроходимые гати и сопки, кремневые, как сердца нераскаянных язычников, к себе на родину, в ПГТ Удыдай Могилёхского района.

 

Надо было поспеть до заката, а день в этих широтах длится всего семь минут.

 

Быстро смеркалось, но лицо Мавры еще рдело на западе.

 

Когда он вернулся на историческую родину, стоял пьяный месяц березового сока.

 

Весь народ совокуплялся с природой.

 

Пел и плясал.

 

В оттаявшем после зимы, изогнутом спиралью, как покинутая улиткой раковина, колдовском лабиринте.

 

Длинная змея, составленная плясунами, обнявшими друг за друга за плечи, дергаясь, ползла по узкому спиральному ходу.

 

Люди брыкались ногами и нежно кусали друг друга за шеи, как шаловливые олени.

 

Это забег в ширину вошел у них в обычай с незапамятных времен.

 

Назывался он в разные годы по-разному – летка-енка, стенка на стенку, Стенька на персиянку, Генка на медсестренку.

 

Впереди всех скакала председатель оленеводческого кооператива Яда Самоедовна Задунайская.

 

Следом вихляли телесами три массовички-затейницы из Дворца Культуры «Тундра»:

Смологлазка, с глазами липкими, как смолой намазанными,

 

Трехглазка, с третьим глазом во лбу и

 

Пяткоглазка, с двумя добавочными глазами на пятках.

 

Чумработники, операторы машинного доения, поварихи и официантки из ресторана «Пурга и Пурген», победитель ежегодной гонки на нартах заслуженный мастер спорта Николай Колдунов, и, в бархатной полумаске, наполовину скрывающей его истинное лицо, мэр Дырдыгирки С.И. Лопинцев.

 

Плясали, ревели, гоготали, били в бубны, дули во флейты из оленьих позвонков.

 

Оймяконскую древнюю пели песню:

 

Э-эх!

Лыбдын, лыдбын, ляпки-дью!

Догоню, женюсь, убью!

 

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!

Мордыяха, ай лав ю!

 

- Братья и сестры! Удыдайцы и удыдайки! Покайтесь, содомиты! Гугнивые жители Гоморры! – кричал Иван, вращая глазами, буровя горло кадыком, но безуспешно – его не слушали.

 

Жители заполярной Гоморры страдали хроническим гайморитом, а может, чем и похуже, и все время сморкались.

 

Иван снял с головы колокол-шапку и стал биться в него головой.

 

- Слушайте, грешники, святой благовест!

 

Народ временно прекратил промискуитет и уставился на Ивана.

 

Дикий рык святого отца, его дергающаяся костлявая фигура и обезумелый взгляд понравились народу.

 

Таким вот, страшноглазым, словно вздернутым, подвешенным в воздухе за лопатки и должен быть истинный подвижник, десница божия.

 

Терзая худыми пальцами бороду, отец Иоанн возопил:

 

- Доколе будете вы, самоеды, испытывать терпение Божие? Свадьбы с дикими скотами справляете вы! И в бубны бияху вы! Тундровая нечисть свила себе гнезда у ваших очагов!

 

- Хорошо говорит! Душевно! – умилялся народ.

 

- Примите крещение! Примите святые дары!

 

Народ удивился:

 

- Да мы ж крещеные батюшка! Как можно!

 

- Мы поганых атеистов

Не выносим и на дух!

Мы агностиков нечистых

Расчехвостим в прах и в пух!

 

- А насчет даров батюшкам-матушкам, так о чем речь, завсегда готовы!

 

- Надо Господу молиться

По утрам и вечерам.

А язычникам безбожным

Стыд и срам, стыд и срам!

 

Метя мох полами рясы, Иван ходил по Удыдаю, искал поприща для апостольской деятельности.

 

 

 

Крещение лопи

 

За неимением в округе некрещеных человеков, отец Иван окрестил в лесу серого волка – тот был озадачен, но стерпел и оделся в голубую ризу непорочности, крестик повесив на разбойничью шею.

 

Окрестил Иван также:

 

семь ветров,

 

тридцать три травки,

 

четыре стихии земли,

 

семнадцать птиц отряда воробьиных,

 

одно небольшое озеро,

 

гору Соловараку,

 

и подвернувшегося случайно под руку бога Фи, отца воздуха, проплывавшего над тундрой в хрустальном шаре.

 

На третий день своих апостольских трудов отец Иоанн отправился крестить братьев-оленей, ибо негоже было малым сим отправляться в Геенну огненную.

 

Хирваса и важенки, жующие ягель, пугливо косились на торчащую колом среди жухлых кочек костлявую фигуру Ивана.

 

Держа в одной руке Евангелие, а в другой крест, преподобный Иоанн проповедовал слово Божие погрязшему в язычестве племени оленьерогого Юммеля:

 

- Братья скоты! Радуйтесь, я принес вам благую весть! Отныне ваши души спасены вовек. Ибо сказано в Писании: Аз есмь хлеб новой жизни.

 

Олени, оттопырив хвосты, глядели на Ивана влажно-печальными, всепонимающими глазами; самый маленький олененок, услышав слово «хлеб» тоненько заржал.

 

- Истинно сказано в Писании, что Господь утаил от мудрецов и открыл малым сим. Вы, младенцы мира сего, поймете больше, чем вашим мясом питающиеся лютые человеки. Христос воистину отдал жизнь за таких, как вы, безответных и кротких… – в этом месте Иван даже прослезился. – Примите, деточки, заповедь любви, примите святые дары!

 

Новокрещенные олени слизывали с ложечки церковное вино - портвейн «Агдам», пережевывали священные облатки, выпеченные районным комбинатом «Хлебопек».

 

Шумно всхрапывали и клонили свои увенчанные гордыми рогами головы на плечи духовного отца.

 

 

Шел-шел Иван по Удыдаю, и вышел на росстань – перекресток трех дорог.

 

Улица Папанина вела к озеру Нерожденных Младенцев, где на берегу сидела с большой поварешкой в мозолистой руке народная повитуха мама Мома, и доставала из пучины (по просьбам трудящихся, а иногда и без просьб с их стороны) тела новых удыдайцев.

 

Улица Карлы Либкнехта – к ограде из оленьих позвонков, она же райсовет, в котором заседал избранник Суймы Семи Семей, мэр и командир бандформирования Колдунов Колтун Никогдаевич, со своими верными парнокопытными секьюрити.

 

А улица Воровского – к знаменитому Удыдайскому оврагу, где многие пропадали, а уж обворовывали вообще всех и каждого.

 

Иван подумал-подумал, подсчитал свои небогатые активы.

 

И пошел к озеру Неродившихся младенцев, на предмет оказания поп-услуг.

 

Маркетинг проводить.

 

 

Смологлазка

 

На дороге сидела Ася Смологлазка и ела моченую морошку, зачерпывая ее из стеклянной банки из-под кофе «Нестле».

 

Про эту Ась в ПГТ все знали, что она ходит к старикашке Сейду, у которого от любви к ней слезы навсегда застыли в лишайниковой бороде.

 

А Сейд в Удыдыдае был уважаемый, умный, и с кем попало не стал бы.

 

Ася бросила оземь банку с морошкой, встала перед Ваней.

 

Изогнулась в паучьей талии, и прошлась туда-сюда.

 

Пухлый зад держа на отлете.

 

- Ну что ты все бегаешь от меня, май бэби блу!

 

Болотный попик ты мой, свит энд хани!

 

Боишься?

 

Не бойся! Я лишила девственности 27 камней, 17 ветров, 34 бабочки, 26 жуков, 13 полубогов, 58 трав и цветов, 39 птиц, 18 рыб и 18 человеков.

 

Уж с тобою-то как-нибудь разберусь.

 

Иван оробел.

 

Какая она продвинутая!

 

С ап-грейдом.

 

А я что.

 

Я парень простой, телок оленьих за сиськи хватал…

 

Он откашлялся, перекрестился и завел надтреснутым от страха тенором:

 

- Крещается раба божья Паучиха… Паучиха…

 

- Ну что еще за Паучиха! – оборвала его Ася. – От папаши-Паука у меня только и есть, что чулки-паутинки на ножках!

 

Ты посмотри, какие у меня ножки муси-пусинькие!

 

Иван затрясся. Ася подошла к нему, подпрыгнула, ухватила за шею и повесилась на Ивана, как на забор.

 

- А сейчас я тебе буду делать боевое крещение! Поставим попа на попа!

 

Потом она побежит к озеру Неродившихся младенцев, благо недалеко тут, и попросит народную повитуху достать ей младенчика. И все, не открестишься, – пронеслось в голове у Ивана.

 

Он заклекотал совиным клекотом, оторвал от себя Асю, всосавшуюся, как клещ, – и рванул прочь, на росстань трех дорог.

 

 

 

Трехглазка

 

На этот раз он пошел по улице Воровского.

 

К татям, убивцам и мытарям.

 

Спецуслуги предложить.

 

Мерседес, там, осветить.

 

Или отпеть кого. Можно бартером.

 

На скамейке на улице Воровского сидела Ася Трехглазка.

 

Из трех Удыдайских Асей эта, руководитель народного коллектива «Ведьмаки Заполярья» была самая культурная.

 

О ней в Удыдае знали все, что она таскалась на квартиру к покровителю самого темного дня в году, Вельзевулу Могилёхского района, как он с гордостью называл себя на страничке «Одноклассников», Вене Пяткину.

 

А Трехглазая Ася пиарилась под ником – «Переспавшая с Преисподней».

 

Успешно эксплуатировала свой третий глаз: мужиков насквозь видела.

 

С кого сколько взять можно.

 

И трахнула как-то даже роук-певца Филея, хотя Филей, вообще-то не по этой части…

 

Все это промелькнуло в головушке Ивана, как только он завидел Трехглазку.

 

- Покайся, дщерь разврата! Блудница трясин ложной мудрости!

 

- Ух ты, какие мы гордые!

 

Вы значит, православнутые, истиной в последней инстанции обладаете.

 

А мы, так, дундуки из Дундуклеи.

 

Дикие скоты, значит, лешееды из Лешеедихи.

 

Нью-эйдж – ну, съешь…

 

Да я тебе, попу убогому, такие духовно-сладострастные, такие этическо-плотские горизонты открою!

 

Ты влезь под мою юбку!

 

Расцветешь у меня весь, аки мистическая роза любви!

 

Иван заколебался.

 

Да ну ее.

 

Будет ведьмачить, по ночам могилы раскапывать, с покойниками знаменитыми мистически совокупляться.

 

Насчет того света их пытать: в чем смысл жизни, суть любви, а также какова есть конечная цель мироздания.

 

Будет мужу лоб сверлить своим третьим глазом: что он там себе думает, не скрывает ли чего, не зажал ли из семейного бюджета.

 

Лезть тебе в бошку будет своими лапками с присосками.

 

Под видом духовного учительства и достижения личностного роста.

 

Или, может, трахнуть ее пару раз, а уж потом смыться?

 

- Иди ко мне, Ваня. Мы зажжем костер любви!

 

Она сама подошла к нему (он как в землю врос) – и присосалась присосками на лапках, прилипла, паучьим клеем смазанная.

 

Что-то тихо занялось, загорелось внутри попа.

 

И тут Иван вспомнил грозящий обугленный кулак черной Мавры.

 

Спалюсь ведь, граждане!

 

Братья во Христе!

 

Как есть, с потрохами спалюсь!

 

Он заорал страшным, не человеческим, но и не оленьим голосом.

 

Отлепил от себя Паучиху.

 

И поскакал огромными скачками, мельтеша в воздухе ногами – антраша судьбы! – прочь с улицы Воровского.

 

 

Пяткоглазка

 

Оставался последний путь – по проспекту Карлы Либкнехта, к ограде из оленьих позвонков, она же райсовет, где заседал мэр и командир бандформирования Удыдай, избранник Суймы Семи Семей, государственный чиновник 61-го класса Колдунов Колтун Никогдаевич, со своими верными парнокопытными секьюрити.

 

Иван приоткрыл тяжелую, замшелую, словно в раннем палеолите возведенную, дверь райсовета.

 

Там было как в пещере – мрачно, прохладно и безлюдно, с потолка свешивались, как ему померещилось, сталактиты.

 

Но может, это были инсталляции народного скульптора Чукотской АССР Тохтамыша Люлькова.

 

В грубо-каменной, под первобытных, офисной кабинке для секретарши сидела, в стильный рогожный мешок одетая… конечно, Ася Пяткоглазка. Старшая из сестер.

 

Она, конечно, болтала, по мобильнику, выставив напоказ свои ножки в модных туфельках, на прозрачных каблучках, глаз на пятках не скрывавших.

 

Увидев Ивана, Ася отсосалась от мобильника и изобразила на мордочке как бы даже щасте.

 

- Здравствуйте, Иван Метеоритыч!

 

Давненько мы вас поджидаем!

 

Присаживайтесь, батюшка, присаживайтесь!

 

- Теодоритович, – поправил Иван.

 

- Ой, простите грешницу!

 

Значит, это судьба: куда ни пойдешь, уж там Ася сидит, – подумал он, и взобрался на малый трон для посетителей.

 

Он оглядел Пяткоглазку – в отличие от первых двух, эта не была ни молода, ни секси, зато по ней видно было, что у нее есть деньги.

 

Уж как там это чуешь в твари, что бабла у ней немеряно имеется – неизвестно, но как-то чуешь.

 

Паучьей точкой какой-то, в позвоночнике, просекаешь.

 

- Что-то пусто у вас. Где люди-то?

 

- Люди? Вы у нас не как люди проходите, а по другому пропуску. Как невидимое существо. Неведомая сущность, то есть. Система реагирует. Вроде бы пришли, и, вроде, нет вас. Так что не беспокойтесь. Никто вас не просечет. А очередники…

 

Она взяла со стола что-то вроде телевизионного пульта и пощелкала кнопочками.

 

Пещера ожила.

 

Тут и там толпился, гудел народ у стоек с надписями «Пособия по безработице (кроме оленеводов-фрилансеров)», «Льготы ветеранам 1131-й войны с чудью», «Путевки на Чаячье небо»…

 

Кто-то заполнял бланки у столиков, кто-то толкался локтями у окошечка, кто-то скандалил с кассиршей.

 

На скамьях ожидали вызова 12 богов (у них времени много, они бессмертные).

 

Стояли в очередях люди, полулюди, звери, полузвери, полубоги.

 

А также ветры, озера, реки и ручейки, травы и цветы, птицы, рыбы, бабочки и жуки Полунощной Самояди.

 

Пяткоглазка усмехнулась иронически и опять пощелкала кнопочками.

 

Все вокруг исчезли, Ася с Иваном остались вдвоем.

 

- Вы как, Иван Теодолитович, к нам на баланс встать планируете? Или внештатно? – осведомилась Ася. – Я вам советую сразу в ведомость застолбиться. Так заморочек меньше. И нам, и вам.

 

- В какую еще ведомость?

 

- Ну, батюшка, вы люди божественные, воцерковленные, от вас, конечно, далека вся эта суета мирская, а мы что, мы власти предержащие, у нас свои тут, знаете, инструкции и разработки.

 

Сверху, между прочим, утвержденные. С самого верху.

 

- Ну, тогда в ведомость, – сказал Иван.

 

Ася засмеялась, отчего густой слой штукатурки у нее на мордочке пошел трещинками.

 

- Прелесть-то какая, а? Люблю, грешным делом, особ духовного звания. Только сначала вам, батюшка, надо бы собеседование пройти. С главным. Так уж положено.

 

- А кто у вас главный?

 

Ася зыркнула на него всеми пятью очами.

 

- Как это кто?!

 

- Ну, кто он, начальник твой? Колтун Никогдаев, что ли?

 

- Обижаете, батюшка. Подымай выше.

 

- Лопинцев С. И., мэр Дырдыгирки?

 

- Да ну вас, батюшка! Лопинцева еще в марте сняли.

 

- Юммель, бог богов?

 

- Нами руководит господин Росомаха. Не слыхали?

 

Как же, как же. Росомаха розово-крапчатый, почетный шестикрыл и заслуженный семичлен…

 

Он же департаментом Фиолетово-Серебристого Блеска руководит.

 

Да, этот покруче Юммеля будет.

 

Иван вспомнил детские сказки о криволапом любострастном Росомахе, которому по ходу лучше не попадаться – засверлит вопросами на допросах, защекочет до смерти страшным своим хвостом.

 

Пробурят тебя насквозь своими поисковиками.

 

Буркалами своими радиоактивными просверлят.

 

Лучами жесткими отсканируют на экране твой повинный в чем-то скелет.

 

Вывернут всего, наизнанку, до последней запятой в паспорте, до кальсон и носков, до геморроя.

 

Отберут ремень поясной, крест нательный, шнурки от ботинок.

 

И пойдешь ты, босой, с пластмассовым тазиком в руках, понесешь на суд собственную голову, черепушку с сомнительными в ней мыслями.

 

Вертухаю видней, он сверху. Доктор знает, кого резать и как резать. Солдат по осени считают. Вскрытие покажет.

 

Иван почувствовал резь внизу живота, словно его уже начали вскрывать.

 

- Ивиняюсь, а где у вас тут сортир? – спросил он.

 

 

 

Иваново девство

 

Где-то журчала вода, как журчит она в неисправном, допотопном, на проржавевшем штативе насаженном (как квадратная башка на длинной шее) сливном бачке.

 

Иван брел по заросшему лишаями коридору, ориентируясь на журчание.

 

В пещерном туалете он заперся на крюк, его пронесло.

 

Он постоял там еще немножко, что-то соображая.

 

Потом забрался с ногами на замшелый унитаз, высунулся в полуоткрытое окошечко.

 

Подтянулся на руках, сел на подоконник, свесил ноги на улицу.

 

Перекрестился да и сиганул со второго этажа вниз.

 

Пронесло.

 

...На свободе стоял все тот же бардак.

 

Горы и ветра, травы и камни, люди и полубоги продолжали коснеть в невежестве и разврате.

 

Но поп Иван старался не совсем зря.

 

Среди окрещенных им нашлись истинные последователи Христова учения, в меру своего разумения, конечно. Это были олени, братья наши меньшие. Если разума им порой не хватало, чтобы постигнуть всю премудрость Божию, то уж кротости и чистосердечия было не занимать-стать.

 

Олени не прелюбодействовали.

 

Мало того, они никого не убивали, не стяжательствовали, не крали, не впадали в гордыню и уныние, не творили себе кумиров.

 

Подставляли левую щеку, когда ударят по правой.

 

Кушали одну лишь травку, не трогали и козявку.

 

Вот бы вы, люди-человеки, принцы Юниверс, подравнялись бы хоть немножко под них.

 

Важенок и хирвасов часто можно было видеть мирно возлежащими на лишайниковых лежбищах с зачитанною до дыр Псалтырью в копытах.

 

Пощипывая ягель, они обсуждали меж собой богословские вопросы, что-нибудь, вроде: какого пола ангелы? Или: кто самый выдающийся русскоязычный писатель современности?

 

Ну и натурально, в чем смысл жизни, что такое любовь и о возможности мыслить после физического исчезновения.

 

Иванушка пополнел, покрасивел, и даже как-то оттаял.

 

Однажды, идя по свежезаасфальтированному, в рамках ежегодных мероприятий по подготовке к зиме, центральному проспекту бывшего Ленина ПГТ Удыдай, он увидел на школьном стадионе кандидата в мастера спорта Анастасию Волкову.

 

Играла она сама с собой, в саамский традиционный ручной мяч.

 

Такая вот, огненная вся!

 

Такая вот Нимфодора вся, в бирюзовой юпе и малиновой малице!

 

Надо сказать, что Настеньку в Полуночной Самояди обожали.

 

Серые волки катали ее на спинах.

 

Рогатые олени стирали ей белье и мыли посуду.

 

Орлы и куропатки отгоняли от нее мошкару.

 

Богомолы на нее молились.

 

Туманы волочились за ней.

 

Ветры носили ее на руках.

 

А уж об отставном мэре Дырдыгирки С. И. Лопинцеве, и говорить не приходится.

 

И вот, она, ничем не выдав, что заметила Ивана, катает мяч по снежной поляне, греет на распахнутой груди, и вдруг бросает ему – лови!

 

То не мяч катится по воздуху, светящийся шар, послание страсти несется прямо в руки Ивану.

 

Иван глядит на Анастасию Волкову – в глазах ее голубые звери и все безумие пробуждения от зимы.

 

- Ты еще не знаешь меня, Иван! – говорит Настя, закинув руки за голову, как фотомодель. – У меня сто сердец, они бьются всюду, и в мочках ушей, и в горле, и в висках, и даже в пупке!

 

Положи ко мне руку на грудь, не бойся!

 

Бьются!

 

Пропал мальчишечка.

 

Чемпионка района бежит по ледяному насту, скользит, спотыкается, падает в снег со всего маху – распахнулся платок, взлетел и опал подол, ее тело хохочет.

 

Иван приземляется рядом.

 

Иван стоит перед ней на коленях и плавится, и хватает ее за руки, и тянет на себя, подымая, но она не хочет подыматься.

 

Настенька, усмехающиеся ямочки на щеках, смеющиеся груди!

 

Мяч, игривый, катается меж ее ног.

 

В этот день Иван снял с себя рясу.

 

И в тот же день в Полунощную Самоядь ворвалась весна – бегущая по земле в голубых сапожках.

 

 

Весна

 

 

В воздухе стоял электрический зуд.

 

С криками вторглись в воздушное пространство Самояди стаи перелетных птиц.

 

Всю зиму они шатались где-то по югам. Гуляли, пошаливали, развлекались, как могли. А справлять свадьбы явились по месту постоянной прописки.

 

В эксклюзивных платьицах и кафтанчиках порхали:

 

райские сирины,

 

ловкие мухоловки,

 

вороватые козодои,

 

языкастые завирушки,

 

стервозные стервятники,

 

вещие гамаюны,

 

партизанские трясогуски,

 

мужиковатые сорокопуты,

 

пламенные буревестники,

 

упертые дятлы,

 

государственные орлы,

 

темные неясыти,

 

дворовые корольки,

 

тупые тупики,

 

седые луни…

 

Самоядь – край влюбленных птиц.

 

От оленьих важенок запахло каким-то бесстыжим, нелегальным, ведьминским, контрафактным парфюмом.

 

На пастбищах взнузданные мужской силой хирваса бились друг с другом до смерти.

 

И побежденные отползали в кусты со снесенными бошками.

 

А победитель забирал себе всех самок и осеменял их, как космический, раньше всех богов на свете родившийся титан.

 

Важенки, необыкновенно важные, меняли кавалеров еженощно, и даже in the middle of the night.

 

А вы как думали, от чего у оленей ветвистые рога?

 

И никого уж особо не интересовало, какого пола ангелы.

 

 

 

 

Шкатулка двадцать вторая. Профессор Колбасьев.

 

Платон Владленович Колбасьев, доктор исторических наук, профессор, специалист по партийному строительству, без малого, сорок шесть лет преподавал в Заполярнинском народном педуниверситете историю КПСС, воспитывая студентов, многие из которых впоследствии занимали видные руководящие, партийные и хозяйственные посты в крае.

 

Колбасьев поклонялся единосущным богам Марксу-Энгельсу, пророку их Ленину и целому сонму коммунистических святых, истово, как предки его, новгородские поселенцы, поклонялись Велесу и Яриле, а потом и Николе Угоднику.

 

Профессор прозревал в марксизме какую-то неизреченную вселенскую премудрость, какую-то нездешнюю, не от мира сего благодать – но наступили годы, когда и он, верный из верных, наивный из наивных, стал позволять себе некоторые сомнения (в эти же месяцы окончательно пропала из магазинов колбаса).

 

Колбасьеву порой неприятно было видеть по утрам собственное лицо в зеркале ванной.

 

К счастью, в рамках курса истории партии Платон Владленович вел еще небольшой спецкурс по краеведению, каковое с течением лет сделалось его коньком.

 

Радости розысков в полуразоренных архивах родного захолустья почти заменили ему углубленное штудирование марксизма.

 

Колбасьев раскапывал саамские могилы, «дыры смерти», наводняя отчетами «Заполярный коммунист» и «Правду тундры». Восстанавливал на комсомольских субботниках лабиринты палеолита. Коллекционировал (и передал в дар областному музею) серебряные клейма любви, которыми лопари клеймили своих оленей.

 

Он любил рассказывать студентам, что такими клеймами и жених с невестой помечали друг друга, ставя знак на лоб, например или на ягодицу, дабы никто не посягнул на чужую собственность (но сам своей печати ни на одну женщину так и не поставил).

 

Профессор упражнялся и в традиционном саамском горловом пении, затыкая за пояс старух из Хрусть-Яги и Ептыптыри.

 

Друзья помнят, как облачался он, бывало, в бирюзовую юпу, малиновую шамшуру, оленьи сыромятные каньги и выкликал артистически на древнем оймяконском:

 

Пыртын-дырма, Пыртын-дырма!

Унди-юнди! Лешеядь!

Пыртын-дырма, Самоядь!

 

Этот клич «Пыртын-дырма» до сих пор вспоминают, со слезами умиления на глазах, бесчисленные дипломники и аспиранты покойного профессора.

 

Именно ему, почетному члену Общества безбожников и опытнейшему лектору Обкома КПСС судьба повелела сделать самое сенсационное открытие в лопаристике ХХI века – отыскать оригинал «Сонгельского эпоса».

 

Сорок восемь человеческих кож, прошитые оленьей хигной, испещренные причудливейшими татуировками профессор извлек из глубоких пещер спецхрана. Вместе с тремя предметами, найденными в архивах все той же (как и было постановлено на Совете богов) конторы Фиолетово-Серебристого Блеска.

 

Первый из них – маска, представляющая собой скальп лица человека переходного евроазиатского типа, служившая закладкой в манускрипте.

 

Второй – перчатки из человеческой кожи (если верить тексту, летописец Учук, завершив свой труд, содрал их со своих рук).

 

И третий, так называемая «навья косточка», хрящ в виде вилки, остающийся от змеи, закопанной в муравейник и съеденной муравьями – этим стилом автор эпоса наносил на человеческие лица очень своеобразные татуировки.

 

Колбасьев был достаточно эрудирован, чтобы оценить научное значение находки.

 

Мало того, все знающие профессора люди, ученики и коллеги, с возмущением отвергают слухи, ходившие в некоторых кругах, о возможной причастности профессора к пропаже манускрипта через год после его обнаружения и последующим появлением на аукционе Сотбис.

 

Но не эти слухи, не взыскание по партийной линии, не пресловутую статью Авдотьи Сысоевой «Колбаса» в областной газете «Дырдыгирка трибьюн», надо считать главной причиной личной трагедии человека, отыскавшего «Сонгельский эпос».

 

До конца дней своих он не мог простить себе исчезновения текстов с драгоценных кож, он, не сумевший понять требования «перед прочтением снять маску лица», которым начинался манускрипт, и переживший шок, когда чудесные картинки и буквы, вытатуированные черничным соком, внезапно сделались невидимыми – и никто, нигде, никогда (никуэсь, никасьт, ними!) уже не смог прочесть их!

 

Это стало крахом не только карьеры, но и жизни партийного историка, ибо нельзя же назвать жизнью угрюмое существование в палате советской психиатрической лечебницы.

 

Старожилы Мурманска до сих пор вспоминают несчастного бродягу в сером казенном пальто, подходящего к прохожим на улице и слезно умоляющего их ответить лишь на один вопрос: есть ли у него лицо, не лишился ли он лица?

 

Из больницы его отпускали все реже. Там Платон Владленович и скончался от потери крови – исполосовав себе щеки, острыми ножницами, выхваченными, с хищной ловкостью душевнобольного, из рук зазевавшейся на миг процедурной сестры.

 

Эти ножницы побывали в его руках считанные минуты, но до вмешательства медперсонала несчастный успел-таки оскальпировать сам себя.

 

 

 

Шкатулка двадцать третья. Мэр Лопинцев.

 

Гордое имя Дырдыгирка носит, как известно, самый крутой и гламурный, и суперский, и духовный штат Полунощной Самояди.

 

В Нефтюганске, столице региона в своем новом, только что отделанном под евро-стандарт чуме сидит отставной мэр ПГТ Самоед Иванович Лопинцев с женой Котой и кушает экологически чистый обед.

 

Меню обеда отставного мэра Дырдыгирки Самоеда Иваныча Лопинцева и его жены Коты:

 

1. Фрикасе из щечек плезиозавров под соусом бешамель.

2. Птеродактиль малый, запеченный на вертеле.

3. Икра ихтиозавра.

4. Пирожное «Снег и мазут».

5. Кофе арабик-нефтяной с ликером «Мамочка моя».

 

С тех пор, как в Самояди декретом отменили людоедство, питаться самоедам стало почти что и нечем, кроме древних ящеров.

 

В самый темный день в году в стеклопакет евро-чума отставного мэра Дырдыгирки Самоеда Лопинцева, обедающего вдвоем с женою Котинькой, постучала воронья лапа.

 

Лопинцев, поморщившись, приоткрыл евро-раму.

 

В когтях лапы зажата была берестяная грамотка, с казенными печатями из бурого хозяйственного мыла (отчего так и говорили: мыло пришло).

 

Повестка!

 

С нехоро-о-шим предчувствием принял он из лапы в руку бересту.

 

Развернул.

 

Написано было узорчатыми буквицами самоедской азбуки, недавно придуманной кольским воеводой Аверкием Палицыным. После разделившей население пополам бешеной дискуссии, азбука эта (в картинках, наподобие лагерных тату) оттеснила как кириллицу, так и латиницу.

 

«Планета Земля, Большая Юниверс и Совесть Человечества – против Лопинцева Самоеда Ивановича.

 

Слушание дела состоится в День огненной стихии Аллкаш. Место проведения – плато Расвумчорр, пещера 31. Явка строго обязательна».

 

- Что это, Самоедушка? – с особой интонацией спросила новенькая, но уже обстрелянная жизнью жена экс-мэра, скандально известная певица Кота.

 

Та самая, что с подругой Люлей плясала голая в «Белом Чуме любви и пролиткорректности», главном храме Полунощной Самояди.

 

Та самая, что высунувшись из окошка элитного дома областного центра (евро-чума), плевала на хвост грозной сопернице, ведьме Яде Задунайской.

 

- Так, опять шизня какая-то, – тоскливо отвечал муж. – Я с них, в натуре, очумеваю, Котинька, с этих ёкарных Бабаев из международного Суда Совести.

 

Никаких принципов! Ни тебе гражданских свобод, ни прав человека!

 

Все - лицемерие! Сплошные двойные стандарты!

 

Какое уж там, право международное, превыше всего! Превыше всего у них деньги!

 

Бла-бла-ла о высоких материях! А на деле – бабки давай!

 

Прагма, прагма и прагма!

 

А цинизм какой! Галимый цинизм!

 

Нет, цивилизованная Европа, разочаровала ты меня полностью!

 

Кота, с некоторых пор чуткая на подземные толчки судьбы, тяжко вздохнула, воспроизводя при том на лице улыбку полного супружеского понимания и дружеской поддержки.

 

Ей захотелось немедленно побежать в спальню, вынуть из сейфа за картиной Рожкина «Шишь» деньги и бриллианты, и скорей сбежать в какое-нибудь место похитрее.

 

 

Мы мыла не едим

 

После экологически-чистого обеда, несколько улучшившего настроение, экс-мэр вызвал своего домоправителя, Цезаря, умного, грамотного оленя, и молча показал ему повестку.

 

Представительный седовласый хирвас, одетый в скромную тогу, прочел документ, водрузив на переносицу, для солидности, очки и шевеля замшевыми губами.

 

- Чуешь? – спросил Лопинцев.

 

- Чего уж тут не чуять, хозяин, – шумно всхрапнув, отвечал Цезарь. – Суд Росомахи собирается.

 

- Ты как думаешь? Может не ходить?

 

- Низзя не ходить, хозяин.

 

- Сам знаю, что низзя. Но может, ницшего?

 

Праздник Аллкаш через три дня.

 

Стало быть, завтра и отправлюсь.

 

За старшего дома остаешься ты.

 

- Оленям-то накажите, шеф. А то они балованные…

 

Хозяин посвистел в аполлонову свирель, висящую у пояса, и на зов его явились еще четыре его оленя, Эсхил, Пифагор, Асклепий и Брут.

 

У рогато-копытного племени Самояди в моде были особо прославленные имена из мировой истории (как в свое время у освобожденных негров Америки). Тут тебе и Цезарь, и Барак Обама, и Архимед, и Нерон с Сенекой, и Фредди Меркюри, и Майкл Джексон …

 

Слуги Лопинцева предпочитали называть себя исключительно в честь богов и героев греческой античности.

 

И внешне соответствовать. По мере возможности.

 

Согласно собственным представлениям о прекрасном, они наряжались в тоги и туники, в рога вплетали лавровые венки, а также то и дело цитировали латинские фразы из «Сборника афоризмов».

 

Вот и теперь олени выстроились перед хозяином классическим полукругом.

 

Видимо, каким-то необъяснимым образом, все они уже знали о том, что господину Лопинцеву пришла повестка в суд Росомахи – стояли с унылыми мордами, кое-кто даже смахивал украдкой слезу.

 

- Мне надо отлучиться на пару дней. По делу. За старшего остается Цезарь, – сказал Лопинцев.

 

- Слушаем, господин, – античным хором отвечали олени.

 

- И чтоб полный ажур, гламур и тужур!

 

- Рады стараться!

 

- А лямур? – вякнул глупенький молоденький Пифагор, но был лягнут Цезарем.

 

- По газонам не ходить, траву не есть!

 

- Есть!

 

- И шкуры в салоне опрыскивать парфюмом, чтоб духу этого звериного в доме не было!

 

Вернусь из суда – проверю!

 

Асклепий шумно всхрапнул:

 

- Гомо гоминус люпус эст.

 

Пифагор поддержал товарища:

 

- Сик транзит глория мунди!

 

- Прикажете оплакивать вас? – всхлипнув, спросил Эсхил.

 

Лопинцев вскипел.

 

- Какой еще плач? Ты что, мухоморов объелся?

 

- Обыкновенно… Как в трагедии положено.

 

- Ты эту дурь из башки выброси! Рано вы меня хороните! Я умирать не собираюсь. Слышите!

 

Подождали бы, хоть немножко, для приличия!

 

- Подождем, подождем, господин начальник бывший мэр! Чего уж тут осталось. Два-три денька погодим.

 

- Тьфу, дурачье! А еще под Элладу и Рим косите!

 

Лопинцев потряс над рогатыми бошками бессильным что-либо изменить в этой жизни кулаком.

 

Олени зажмурились.

 

- Тундра серая!

 

На кухню вали, Эсхил, картошку чистить! Там тебе самое место!

 

А ты, Асклепий Гигиенович, всю посуду вымой! И смотри, хорошенько!

 

- Собственным языком вылижу!

 

- Пифагор – марш в бухгалтерию! Дебет с кредитом подбей!

 

- Мир есть число!

 

- И ты, Брут!… Эх, ты!

 

- А что я! – хлопал глазами любимец-Брут. – Я ничего! Я как все!

 

- Пошли вон!

 

И больше чтоб мне никаких античных трагедий!

 

Но рогатые, уходя, украдкой всхлипывали и слизывали слезы с замшевых морд шершавыми языками.

 

Лопинцев задумался.

 

А, может, в Лондон?

 

Сожрать ее, к чертям болотным, эту повестку – и ничего я, граждане, не получал, никаких-таких ваших предписаний не ведаю.

 

Мы мыло не едим! - вспомнился какой-то стишок из детской книжки.

 

Едим мы мыло.

 

Блюем, но едим.

 

Стошнило чтоб казенной бумагой. И пронесло.

 

…Не пронесет. Запор крепкий.

 

 

Суд Росомахи

 

 

Вход в пещеру № 31 на плато Расвумчорр, завешанный тяжелыми шкурами, охраняли два каменно застывшие волка с вороньими головами и с костяными копьями наперевес.

 

Самоед Лопинцев, войдя, огляделся.

 

В центре за столом, покрытым красным сукном сидел страшномордый председатель суда, начальник департамента Фиолетово-Серебристого Блеска, почетный шестичлен и заслуженный семихвост, Росомаха.

 

Облачен он был в пурпупную судейскую мантию и терновый венец – фантазия кутерье Тани Стаканова по мотивам «Великого инквизитора» писателя Д.

 

В передней правой лапе зажат аметистовый молоток. В левой – Книга судеб.

 

А Лопинцев на суд оделся с уместной скромностью: ватник а ля ГУЛАГ, штаны из чертовой кожи и матросская бескозырка с ленточками и надписью «Варяг-Аврора».

 

На смарт-лавках, составленных рядами, разместилась публика:

 

песцы, роскошно-голубые,

 

рыси бешено-крапчатые,

 

волки с огненными пастями,

 

совы с глазами, полными равнодушного горя,

 

рябые дерябы,

 

сизые свиязи,

 

чернявые чернети,

 

белый медведище, грубо вырубленный из соляной глыбы,

 

отчаянно вьющийся, дорого просящий за себя горностай.

 

Словом, все звериное царство Самояди. И все это глазело, клацая зубами, выпуская когти, облизываясь длинными языками, на вошедшего.

 

Как это в Сонгельском эпосе сказано? И придет к тебе Парка в оленьей парке. И возвестит тебе, нечестивому, участь твою.

 

Заедят, граждане, как есть, заедят с потрохами.

 

Сперва последнюю шкуру сдерут, а потом суп из тебя сварят.

 

Откуда-то взявшийся юный пыжик пододвинул деревянный грубо сколоченный табурет.

 

Иваныч сел.

 

Председатель Росомаха ударил молотком по столу.

 

- Слушается дело «Планета Земля, Юниверс и Совесть Человечества против Самоеда Иваныча Лопинцева».

 

Подсудимый, встаньте.

 

Лопинцев поднялся, чувствуя, как в нем закипает злоба.

 

- Ваше имя, фамилия и отчество.

 

- Самоед. Просто Самоед. Можно, Самоед Иванович.

 

- Лопинцев! – выкрикнула со своего места бойкая ящерка.

 

Фамилия экс-мэра была внесена в метрики царским писцом при прошедшей недавно переписи населения. Согласно этой переписи треть жителей Дырдыгирки получило фамилию Лопинцевы, треть – Колдуновы, треть – Страхолюдовы.

 

- Да, Лопинцев! А не Колдунов и не Страхолюдов, заметьте.

 

Росомаха развернул свиток, откашлялся.

 

- Итак, Самоед Иванович Лопинцев, вам предъявляется обвинение в том, что вы:

 

Первое – будучи мэром Нефтюганска, избранником и главой одного из ведущих нефтяных заготпунктов Соединенных штатов Чудь, Юдь, Оймяконь, Побединь, Мухомороядь, Дырдыгирка тож… не добились… или нет, добились… вхождения в мировое сообщество и не способствовали… или способствовали? Тут два раза «не» вычеркнуто, и опять вписано, я потом уточню… Не способствовали, стало быть, особому пути родного народа и пособничали историческому прогрессу… Или наоборот.

 

Второе – что, умерев от любви в постели заслуженной ведьмы Чукотской АССР Павлины Задунайской, вы согласились на свое воскрешение, несертифицированными услугами вышеназванной.

 

И третье – что сорок два года назад вы родились на свет в погосте Сон-Хель, с приметами огненного рода Аллкаш на теле.

 

Подсудимый! Признаете ли вы себя виновным по трем пунктам обвинения?

 

Самоед Иваныч нащупал под собой табурет и опустился на него.

 

И тут же снова встал.

 

- Ёкарный бабай! Ну, уж, чего угодно ждал… но чтоб такое…

 

- Обвиняемый, отвечайте на вопрос председателя суда.

 

- Да, бросьте вы, весь этот процесс ваш из-за лестницы в небо, верно?

 

Так прямо и говорите: мол, перешел на латиницу, вступил всей Дырдыгиркой в Объединенную Европу, взял кредит у Ангела Меркиль, строил лестницу в облака…

 

Ну, выстроил, а она упала…

 

- Обвиняемый, отвечайте на вопрос председателя суда! Признаете ли вы себя виновным по трем пунктам обвинения? – возвысил голос Росомаха.

 

- Да ни в чем я не признаюсь! Вы что, совсем охрибели? Как человек может быть виноват в том, что он родился, умер и воскрес?

 

Ну, насчет лестницы, ведущей в небо, еще ладно. Не все у нас получилось. В плане, там, всемирного значения, выхода на арену мировой цивилизации...

 

Ниасилили.

 

Но мы старались. Я лично старался.

 

Средства освоены, согласно представленной документации.

 

Семь комиссий разбирались. Районные, городские, областные.

 

Столичный ревизор приезжал, инкогнито из Петербурга. Распила-отката не нашли.

 

Ну, развалилась она, эта Лестница в Небо. Так это ж вековая мечта человечества! Абсолют! Идеал! Ее от сотворения мира никто еще построить не мог. Лучшие умы бились, и без толку. Почему же во всей мировой истории самым виноватым я оказался?

 

Меня за эту лестницу рухнувшую, за вековую мечту человечества, за идеал поруганный – с поста мэра Нефтюганска сняли!

 

Во всех газетах и газетенках опозорили!

 

В полит-шоу по телеящику ежедневно троллили!

 

Дачи на Седьмом Небе лишили!

 

По местам для публики пронесся голодный вой и клацанье зубов.

 

 

Олигарх

 

- Тэ-экс. Обвиняемый Лопинцев, я должен представить вам суд присяжных, которые вынесут решение по вашему делу.

 

Со скамей встали двенадцать оленей в тогах, и заняли место за судейским столом, рядом с председателем.

 

- Это наше уважаемое большое жюри – хирвасы Гомер, Сократ, Сенека, Шекспир, Рафаэль, Ньютон, Бальзак, Пастер, Коперник, Бетховен, Толстой, Гегель и Вашингтон.

 

Присяжные привстали и с достоинством поклонились публике.

 

Тянули они на мировой уровень, в деловых двойках от Stakanoff, стильных седлах на спинах, с традиционными килограммовыми серебряными цепочками на шеях, символами былого рабства.

 

- Подсудимый Лопинцев! Кто ваш защитник?

 

- Сам я себе защитник. Никого больше не нашлось, – с дозированной горечью сказал Лопинцев.

 

Это, по ходу, и впрямь было так.

 

Лопинцев представил себе всю Полунощную Самоядь – ее горы и явры, вольный просторный чарр и частый колючий варр, мертвых в могилах, богов на небесах, и живых людей в их чумах, у горящих очагов.

 

Перед всеми ними он был виноват какой-то непонятной виной.

 

Все они смотрели на него с укором и с угрозой.

 

Вот так, бьешься-бьешься всю жизнь, колбасишься. Сладок кус не доедаешь.

 

Все ведь ради них, родимого народа самоедского.

 

Мне, что ли, эти лестницы в небо нужны? Мне моей Котиньки вполне достаточно.

 

А потом тебя судит какое-то зверье.

 

Он проорал:

 

- Требую слова!

 

- Ну, что там еще у вас? – недовольно спросил Росомаха.

 

- Хочу выступить в свою защиту!

 

- Слово предоставляется адвокату Лопинцеву С.И, для защиты подсудимого Лопинцева С.И, – нехотя разрешил Росомаха.

 

- Вы все… – снятый мэр обвел глазами зубастых и когтистых тварей, облизывающихся на него. – Вы хотите меня засудить за то, что я – это я!

 

За то, что я такой, вот, как есть, живу, блин, на свете.

 

Но я же не просил, чтобы меня рожали!

 

Я никому не давал на это своего согласия. Правильно? Но меня родили!

 

И что ж мне теперь? Повеситься, что ли?

 

И я такой, как есть, вот, глядите (он зачем-то подбоченился).

 

Спереди глядите, сбоку глядите: Лопинцев Самоед Иванович.

 

А не Рысь, не Лиса, не Росомаха.

 

Я никем другим быть не могу.

 

Я это Я!!!

 

Росомаха хохотнул, коротко и сухо.

 

- Все преступники говорят одно и то же, – заметил он.

 

Лопинцев вспотел.

 

Ноги горели – обулся он в суд по-народному, в жуткие резиновые сапоги с портянками: хожу, мол, простой парень, пешедралом по тундре.

 

- Я родился на погосте! Я родился на старинном погосте Сон-Хель, потому…

 

Потому что моему деду, шаману по имени Хана, неудачно перепилившему себя пилой, стукнуло в голову выдать свою дочь за босого поэта, певчую пташку… то есть тогда он еще пилой себя не перепилил… к сожалению… а после отлета моего отца на крыльях любви в теплые края, я был усыновлен Иваном-дураком…

 

Он сообразил, что хватит жевать мочалу, мучить отсебятину, надо переключиться на ролик № 6, текст которого утвердил в период предвыборной кампании столичный политтехнолог Таня Стаканов.

 

И расправил орлиные крылья, распахнул неподкупные, все видящие насквозь глаза, и запел, с выражением:

 

- Прадед мой, шаман ненецкий,

Сам себя перепиливший

Неудачною пилою,

Выдал дочь свою меньшую,

Эх, за бедного поэта,

За босую в перьях пташку,

Сладкогласого Синицу.

 

И его из нашей семьи

Увела чужая баба,

С военчасти повариха.

 

Так и рос я, сиротинка,

Ласк отцовских не изведав,

Сладок кус не доедая,

И с милицией не ладил.

 

Мать меня все той же самой

Дедовской пилой пилила,

Неудачной, но зубастой,

И за драки, и за двойки.

 

Тут Дурак-Иван нашелся…

 

- А-адвакат Лопинцев! – взлаял Росомаха, – Поберегите наше и свое время!

 

Мы все это читали в школьных хрестоматиях. В пятом классе. Нет надобности озвучивать тут «Сонгельский эпос».

 

Лопинцев зыркнул было в народ по-орлиному (чтобы восчувствовали, скоты! Хвостами чтоб чуяли, что я, хоть снятый, а все равно всей скотине начальник!) – но как-то не дотянул. Петуха дал.

 

Двуглавым орлом надо было себя воображать, граждане, двуглавым державным орлом, а не пернатой птицей вульгарис – прав Танька Стаканов.

 

И взлететь выше солнца, блеснуть опереньем, собою затмить белый свет...

 

Но с двумя-то бошками орлиными недолго и шею себе свернуть.

 

Старая оленья важенка (мэр помнил ее с комсомольских времен) – бывший победитель соцсоревнования по надоям, вскочила с места и закричала не человеческим, но и не оленьим голосом:

 

- Деньги казенные расфундырил!

 

Евроремонта себе настроил!

 

Сиськи наши высосал!

 

Олигарх!

 

- Взяточник, взяточник, взяточник! – закудахтали серые куропатки.

 

Теперь ролик номер 11, пронеслось в голове у экс-мэра.

 

Он по мере сил постарался изобразить на лице застенчивую лирическую недогламурность удыгайской библиотекарши (сам бы не вымучил, Таня Стаканов долго дрессировал).

 

- Самоеды, дети мои! Мне горько говорить вам это! Но при возведении на средства, выделенные Ангелом Меркиль объекта Земля-Воздух-48, так называемой «Лестницы, ведущей в небо», как ее назвал поэт, мы с вами в очередной раз убедились, что рая на земле нет.

 

Это только в лопских сказках и народных секс-поликорректных песнях говорится…

 

Росомаха стукнул молотком о стол.

 

- Адвокат-подсудимый Лопинцев!

 

Всякому терпению имеется предел!

 

Он заглянул в протокол.

 

- Вызывается свидетельница Уховертка Сороконогова.

 

 

Смерть-гадюка

 

Тощая, длинная, с маленьким плоским личиком дамочка, лет не то 25, не то 55, соскользнула со своего места и засеменила по направлению к столу, за которым сидели двенадцать присяжных.

 

- Клянетесь ли вы, свидетельница, говорить только правду?

 

- Клянусь.

 

- Ваше имя, отчество и фамилия.

 

- Сороконогова Уховертка Аспидовна.

 

- Место работы и занимаемая должность.

 

- Пещера мертвых № 17. Уборщица.

 

- Зачем же так принижать себя, – укорил Росомаха. – Вы генеральный провайдер гиены! Гигиены, то есть. Менеджер по клинингу. И даже по клирингу!

 

- Вот, слово придумали: менежор. Нынче куда не подайся, везде менежоры. И все жрать мене хотят. Только мене не сожрать. Я сама кого хочешь, скушаю. Уборщица я! Техничка!

 

Самоедов видел эту даму в первый раз в жизни.

 

То ли пионерка, то ли пенсионерка.

 

Откуда она вылезла, глиста во фраке?

 

- Госпожа Сороконогова, что вы можете сообщить по делу Самоеда Ивановича Лопинцева? – осведомился Росомаха.

 

- Всё, – отвечала та.

 

- Не понял.

 

- Я всё могу сообщить вам по делу Самоеда Ивановича Лопинцева.

 

- Задавайте конкретные вопросы, обвинитель, – посоветовал из-за стола присяжных олень Вашингтон.

 

Росомаха чуть поразмыслил.

 

- Свидетельница… Э-э-э… Скажите, какой проступок обвиняемого вам представляется самым отрицательным?

 

Кто-то из задних рядов слабосильно выкрикнул:

 

- Понтиаки ведьмищам дарил!

 

- Протестую! – встрял с места Лопинцев. – Что такое «отрицательный поступок»? Поступок либо есть, либо его нет! И что значит, «представляется»? Мало ли, что ей "представляется".

 

Она, видите ли, знает обо мне все! Я сам о себе всего не знаю!

 

- Отклоняется.

 

- Да как она может быть свидетельницей? Чего свидетельницей? Я ее в жизни в глаза не видел!

 

- Ошибаетесь, Самоед Иванович, – сказала Сороконогова. – Мы с вами уже встречались.

 

- Когда это мы с вами, якобы, встречались? Где?

 

- В постели заслуженной ведьмы Чукотской АССР Павлины Задунайской.

 

- Это навет, граждане! Сексуальный наезд и навет! Господа присяжные олени! Совесть человечества! Врет она!

 

Кому ты нужна, кобра старая, в постели с тобой знакомиться! – думал он, со страхом глядя на ее мешком отвисшую шею.

 

- Понтиаки ведьмищам дарил! – опять выкрикнул кто-то жалобно в задних рядах.

 

- Я могу ответить на вопрос председателя, – сказала Сороконогова. – Самый отрицательный поступок Самоеда Ивановича – то, что он ни разу не воспользовался печатью всемогущества, которую подарил ему при рождении Бог богов, и которая до сих пор висит у него на шнурке, на шее.

 

Ведь стоит ему поставить эту печать на любой предмет или живое существо…

 

Звери заныли, заскулили, поджимая хвосты.

 

 

Печать всемогущества

 

Как во сне, Иваныч встал с табурета, нашарил на груди кожаный шнурок с подвешенной на нем серебряной пластинкой для клеймения оленьих стад – на ней выбиты были две стрелы, летящие вверх и вниз.

 

Он вспомнил вдруг ту давно и накрепко забытую минуту, когда (перед тем, как уйти навсегда из его снов и яви), сверкающий Бог подарил ему, еще маленькому, эту штуку…

 

Он до сих пор таскал ее на шнурке, потому что модно это было, граждане, в некоторых кругах, в очень солидных кругах Дырдыгирки, Удудая и Ептыптыря…

 

Мол, мы тут все свои, простые ребята с погостов, одних олениц за сиськи дергали…

 

Но нам от Бога сила дана!

 

В два прыжка снятый мэр оказался перед судейским столом и от души звезданул клеймом по лбу Росомахи.

 

Криволапый скот взвизгнул, задрожал всем телом и покорно подставил спину Лопинцеву.

 

Лопинцев сел верхом на зверюгу, зажал его жирные трясущиеся бока между своими коленками, хлестнул шнурком промеж ушей.

 

И через мгновение, выпорхнув из пещеры номер 31 плато Расвумчорр, помчался по небу.

 

Вслед ему метнулись волки из охраны.

 

Рыча, ревя, улюлюкая, повалила публика.

 

 

Самоед Иваныч Лопинцев летел над Самоядью на поджавшем хвост начальнике тайной полиции, хохоча, клеймя своим безотказным тавром встречные облака, вершины сопок и планирующих на воздушных потоках птиц.

 

- Вы теперь все мои! Я ваш хозяин, ваш бог! – кричал он.

 

– Да, бог, новый верховный владыка Чуди и Самояди, взамен дряхлого Юммеля!

 

- Молитесь мне, поклоняйтесь мне, Самоеду Лопинцеву из огненного рода Аллкаш! Со знаками на теле!

 

- Любите меня, все, все!

 

Внизу, с севера, следом за беглым богом, по ламбинам, суземкам и варакам неслась, злобно воя и клекоча, упустившая добычу публика: песцы, роскошно-голубые и рыси бешено-крапчатые, волки с огненными пастями и совы с глазами, полными равнодушного горя, рябые дерябы, сизые свиязи и чернявые чернети, белый медведище, грубо вырубленный из соляной глыбы и отчаянно вьющийся, дорого просящий за себя горностай.

 

Бежали люди, полулюди, зверолюди, людо-звери, боги, полубоги , бого-человеки Самояди.

 

Бежало двенадцать членов Большого Жюри – парнокопытные Гомер, Сократ, Сенека, Шекспир, Рафаэль, Ньютон, Бальзак, Пастер, Коперник, Бетховен, Толстой, Кант и Вашингтон.

 

Тундра серая.

 

Что с них взять.

 

А, восчувствуйте, скоты!

 

Шкурой, хвостами своими чуйте, что я, хоть снятый, а все равно, всей скотине начальник!

 

Но как же ему раньше в голову не пришло, что всё, ваще всё, принадлежит тому, кто об этом догадался!

 

Кто просто понял: это мое.

 

Мои люди!

 

Мои звери!

 

Мои боги!

 

Деньги все мои!

 

Всякому, кто просто допёр!

 

Своим умом дошел, что он тута главный.

 

Не испугался ни хрена, и все взял.

 

Теперь, натурально, в Лондон.

 

Или в Цюрих?

 

Что-то зашевелилось в сапоге Лопинцева, защекотало его, он сунул руку за голенище и обнаружил там Уховертку Аспидовну, верно, со страху, спрятавшуюся в портянку.

 

Иваныч посадил Сороконогову на ладонь, пощекотал ей пальцем брюшко.

 

- Премудрая ты моя змея!

 

Уховертка улыбнулась Лопинцеву.

 

И укусила его за палец аспидовыми зубами.

 

Лопинцев взвыл, схватился было за свою печать, чтобы поставить ее на Смерть, но не успел.

 

Умер.

 

 

 

Шкатулка двадцать четвертая. Дуня Сысоева.

 

Колумнист газеты «Дырдыгирка-трибьюн» Авдотья Сысоева проживала в самом центре столицы Полунощной Самояди, в панельной девятиэтажке напротив областного управления департамента Фиолетово-Серебристого Блеска.

 

Однокомнатная квартирка (как и имя Дуня) досталась ей по наследству от прапрабабушки, легендарной самоедской девы Авдотьи Истоминой, зашившейся в шкуру оленя.

 

Из своего окна на пятом этаже Дуня видела главную площадь областного центра, на которой под личным руководством мэра С. И. Лопинцева возводили вековую мечту человечества, Лестницу, Ведущую в Небо.

 

В народе ее называли «Сухаревой башней-2», «31-м сном Веры Павловны», «Членом стоячим» и «Великой китайской стеной».

 

Но именно на этот проект из цикла «Сакральная Россия» повелись малопонятные простым смертным иностранные инвесторы.

 

Клюнули золотые рыбки.

 

А придумал Лестницу норвежский безработный Леннарт.

 

Его-то эта лестница точно вывела в небо.

 

Был лузер, а стал миллионер.

 

На каждой ступеньке монументальной лестницы были представлены величайшие мировые бренды: Гомер, там, Сократ. Пол Маккартни, академик Сахаров, Стивен Кинг, Данте, Джоан Роулинг.

 

Google, конечно, «Википедия», «Норильский никель».

 

Труссарди-Версаче. Ньютон еще, Коперник. Хейнц и Мориц.

 

Натурально, «Икея». Икнется обязательно.

 

От русских Горбачев.

 

Ну, Макдональдс с Пепси-колой, конечно, куда от них денешься.

 

Ну, и Амундсен, конечно, «Volvo», «Skania».

 

Ибсен, седуксен, Астрид Линдгрен. Финансы-то скандинавские.

 

Финский нож и шведский стол.

 

Драккар, драконий кар, а в нем Тур Хейердал.

 

По этой лестнице подымешься – типа того что, университет не надо кончать.

 

 

Гномики чахкли

 

По телевизору мэр Лопинцев говорил, что вековую мечту воплощает в камне и гипсокартоне вся Полунощная Самоядь:

17 ветров, 9 богов, 34 бабочки, 26 жуков, 13 полубогов, 58 трав и цветов, 39 птиц, 18 рыб, 210 людей, 8 полулюдей, 14 невидимых существ и 7 неведомых сущностей.

 

Но, глядя в окошко, Дуня видела, что строят ее только чахкли.

 

Это были саамские коренные трудящиеся гномы.

 

Смешные косолапые карлики.

 

Малолюдки.

 

В старые времена жили они под землей, добывали полезные ископаемые.

 

Но шахты закрылись по итогам геополитического кризиса. И чахкли вынуждены были выйти на белый свет.

 

Изо всех разоренных прогрессом тундровых стойбищ они стекались в областной центр, в поисках пропитания.

 

Вкалывали, в основном, прислугой за все. Водителями раздолбанных маршруток. Или дворниками, посудомойщиками. Кому повезло, «Шаурму» свою открывал.

 

На стройке чахкли не чахли.

 

Навыки евроремонта осваивали в короткие сроки.

 

В морозы грелись у костров, притоптывали и ухали, и пели свою любимую древнюю оймяконскую песню:

 

Э-эх!

Лыбдын, Лыдбын, Ляпки-дью!

Догоню, женюсь, убью!

 

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!

Мордыяха, ай лав ю!

 

Зарплату, в виде исключения (из финансирования, выписанного Ангелом Меркиль) получали вовремя.

 

Местное население за это на них злилось (понаехали тут!), но не всерьез.

 

Чахкли-малолюдки были прикольные.

 

Они талантливо передразнивали всяких знаменитостей из зомбоящика.

 

Что певцов, что краснобаев-экпертов, что политиков.

 

Умные физиономии корчили, гламурные принимали позы, пламенные речуги толкали – бесплатный «Комеди-клаб» под окном.

 

За это гномов все и терпели, не гоняли.

 

Если и гоняли, то не били.

 

Если и били, то не больно.

 

Если и больно, то не очень.

 

Начальство на стройке воровало фантастически.

 

Сысоева написала гневную статью – но редактор «Дырдыгирка трибьюн» отказался ее публиковать, под предлогом, что тема распилов надоела читателям.

 

Тогда Дуня отнесла материал в «Кольскую правду», к коммунисту-профессору Колбасьеву, который статью напечатал.

 

После чего из либеральной «Дыр-трибуны» Сысоеву уволили.

 

Не за распил-расследрвание. А за публикацию в стане врага.

 

Официально по сокращению штатов.

 

Увлекшаяся материалом Дуня продолжила обличать коррупцию. Ее отчеты брал только разъездной корреспондент «Le progress liberation», Жан-Батист Ламартиньер, для своего таблоида.

 

После выхода там второй заметки Дуню попросили и из «Кольской правды».

 

Опять-таки, в виду публикации в стане врага.

 

Информационная война, граждане.

 

А ля гер ком а ля гер.

 

Дуня не очень расстраивалась – прокормиться она всегда могла переводами с дырдыгирского на ёптыртырский, с могилёхского на оймяконский, с хрусть-ягинского на хрум-ягинский (туда-сюда и обратно).

 

Сотрудничала еще с самоедскими гламурными журналами, премило рассказывая о жизни австрийских виконтесс.

 

Ну и, натурально, о том, как наилучшим образом печь тортики.

 

Хотя торт ныне уже не тот. Не торт.

 

 

Надо сваливать

 

Под окнами квартиры журналистки Сысоевой, во дворе строители набросали огромную кучу мусора: пластиковые бутылки, драные пакеты, упаковки из-под опарышей «Роллтон».

 

Мусор не вывозили вот уже несколько месяцев, в связи с общим кризисом системы ЖКХ.

 

За зиму баррикада из бытовых отходов выросла до пятого этажа и почти закрывала собой строящуюся Лестницу, Ведущую в Небо.

 

Тогда Дуня решила выстроить свою собственную Лестницу в Небо.

 

На базе мусорной кучи.

 

Хотелось чего-то чистого, высокого, несказанного.

 

Чего нет на свете. И не было. И быть не может.

 

Каждое утро, пока соседи еще спали, она выходила во двор и с помощью малой саперной лопатки своего покойного папы (сапер ошибается один раз) выдалбливала в мусоре ступеньку-другую.

 

За неделю она выстроила лесенку высотой в два собственных роста.

 

Чего только не выбрасывал из окон электорат!

 

Копая вековые наслоения, Дуня обнаруживала:

 

полусгнившие коврики с лебедями и Аленушками,

 

треснувшие тарелки и побитые чашки сервиза «Мадонна», трофейного, из Германии,

 

секции полированной, под красное дерево, мебельной стенки,

 

вытертую, траченную молью, но все-таки номенклатурную норковую шубу,

 

шприц поршневой и стетоскоп с резиновыми ушками,

 

шаманское волшебное платье вольпи,

 

грамоты победителей соцсоревнования,

 

облегающие комбинации,

 

комбинированные облигации,

 

ваучеры (вау?!),

 

турецкий нубук,

 

гондурасский ноутбук,

 

японский чубук, чтоб курить бамбук...

 

Через месяц лестница поднялась уже выше соседней пятиэтажки.

 

У Дуни ныла спина, болели натруженные руки, но она была счастлива.

 

Каждый день на несколько ступенек приближал ее к Богу.

 

Стоя на высоте, она вглядывалась в зыбкие облачные черты высшего мира и мысленно обживалась в нем.

 

Если бы в эту минуту бог богов Юммель на нартах, запряженных сизыми свиязями и чернявыми чернетями, вдруг выехал бы из-за туч, Дуню бы это нисколько не удивило.

 

Чахкли-малолюдки, наблюдая за ее усилиями, от души веселились.

 

Дразнились.

 

Бегали кругами по двору, махали ручками, как крылышками и кудахтали.

 

Один вздыбил на голове кок, выкатил глаза, встал в борцовскую стойку – вылитый Фредди Меркюри, героический и героиновый, и, приплясывая, играя бицепсами, заголосил:

 

I wont to break free!

I wont to break free!

 

Потом наступил вечер, когда лестница приблизилась вплотную к самому низкому, чернобрюхому, сыплющему полудождем-полуснегом облаку.

 

Оно, видно, поизносилось, состарилось на службе у бога, сделалось подслеповато и не поостереглось Дуни.

 

Дуня спустилась вниз со своей баррикады.

 

Зашла домой, нашла в чуланчике хигну – уздечку прадедушки-оленя, семейную реликвию.

 

Вышла во двор и снова влезла на чуть раскачивающуюся под ветром лестницу.

 

Встала на верхней ступени, дрожа от поднебесного холода.

 

Раскрутила в руках длинный ремешок.

 

И швырнула его в небо.

 

Уздечка зацепилась за хвост грозового облака и оно, пойманное, с изумлением взглянуло на Дуню.

 

Ослепительно-синие оконца первого, Голубичного неба засветились сквозь поизносившуюся, рваную облачную плоть.

 

Дуня, закусив губу, чувствуя хороший упор в небе, подтянулась на ремешке.

 

Одной ногой стояла она на последней ступени лестницы, но еще не могла, не смела совсем от нее оторваться.

 

Лестница накренилась вправо, а облако, меняя очертания, пыталось вытянуть пойманный хвост из петли.

 

Дуня, не выпуская из рук аркана, стала медленно падать, вместе со своим строением.

 

Зашаталась, теряя равновесие. Изловчившись, зацепилась, было за ступеньку, но руки соскользнули.

 

И Сысоева рухнула вниз, на кучу полиэтилена и пластиковых бутылок.

 

В эту вонючую, но к счастью, мягкую дрянь она провалилась почти по уши.

 

Наружу торчало полголовы.

 

Чахкли, уже вышедшие с утра на работу и сидевшие вокруг костра, глядя на Дунин позор, помирали с хохоту.

 

Один вскочил, заелозил, стал строить европейски-политкорректные рожи, и даже мистическое озарение на мордочке изобразил, очень похоже.

 

Глядя на его ужимки, Дуня опамятовалась.

 

Она схватила малолюдка за ногу (он заверещал) и выкарабкалась, с его помощью, из мусорной кучи.

 

Нет, пора уезжать из этой страны, – вдруг окончательно и бесповоротно решила для себя Дуня.

 

Вот, Ритка Мамаева в Вену зовет…

 

 

Мария и Данила (явление героев)

 

 

Все люди смертны. Кай человек, следовательно, Кай – смертен.

 

Затерянный в веках рецепт ищут студенты Баренц-факультета, Марья и Данила, загоняя на предельной скорости свой видавший виды студенческий квадроцикл.

 

Он – долговязый, могучеплечий. На лицо грубоватый, добрый внутри. Внешне холодный, а под холодом яростный.

 

В профиль викинг, кинг википедии.

 

Анфас — русски зольдат.

 

Он — родился в Новгороде, остался сиротой рано.

 

Усыновлен был датчанами, родителем-1 и родителем-2.

 

Потрепался по Антверпену.

 

Кое в чем компетентным стал в Копенгагене.

 

Но в 14 лет сбежал обратно на историческую родину.

 

В Россию.

 

Скрывался, мотался, остался.

 

 

Она — капитанская дочка. В гарнизоне «Гранитный» выросла. Отец, капитан, обветренный, как скалы, подводником служил — и под водой остался.

 

Ее мама воспитала, библиотекарша.

 

Машенька краса, русая коса.

 

Ее волосы, оттенка L`Oreal 210, светло-русые натуральные («вы этого достойны!») растрепал норд-вест.

 

Мария Белых.

 

И Данила Каверин (восстановил фамилию!), он же Дэн Браун, по версии усыновителей.

 

Нежная девушка в белом.

 

И друг ее, с именами двух писателей.

 

Даже трех:

 

Каверин,

 

Браун,

 

Пророк Даниил, самый знаменитый литератор мира.

 

Мария из Магдалы, о которой столько клеветали, называя блудницей, а потом извинились, покаялись.

 

Марья-искусница, вышившая на пяльцах судьбу Тридевятого царства, Тридесятого государства.

 

Данила-мастер, Хозяйки Медной Горы сбежавший жених. Эх, так и не выточив из камня живого цветка, эндемичной желтенькой лилии!

 

Машенька, хитренькая гостья трех медведей. Кто пил из моей чашки?!

 

Данко – тот самый! – юноша, вырвавший из груди своей горящее сердце, дабы освещать соплеменникам путь во мгле.

 

Марья Моревна из берестяной Берендеевки, края непуганых птиц.

 

Данила Багров, младший брат («Детские годы Багрова-прапраправнука») кумир поколения Пи, символ пост-советской эпохи.

 

Мэри, леди Совершенство (не путать с "Моей прекрасной няней").

 

 

 

Самоедское политбюро

 

На «Седьмом небе», даче почетного пенсионера Юммеля Юммелевича-Юммельсона собрался совет бывших бессмертных богов Полунощной Самояди.

 

Малый конференц-офис на даче был оформлен лучшим дизайнером Нефтюганска Таней Стакановым, по настоятельной просьбе Юммеля, в традиционном самоедском стиле.

 

Он представлял собой чуэрвькарт, ограду из оленьих позвонков.

 

В таких загонах самоеды клеймили свои стада и выбирали Эрвя, тогдашнего Главного Администратора.

 

Скульптуры двенадцати Главных Начальников, титанов прошлого, стояли вокруг стола бога Юммеля.

 

Один из них был Мянна, эрвь погоста Сон-Хель.

 

Нагой, лишь в галстуке выпускника Итона и в народных резиновых, марсианскими метеоритами инкрустированных сапогах с портянками. И в золотой маске Сокола-Иаука, божества счастья.

 

Судя по протеиновому балансу тела, при жизни эрвь Мянна много времени проводил в тренажерном зале.

 

В руках эрвь держал атрибуты Главного Администратора (как бы приросшие навечно к ладоням): хорей – палку-погонялку, хигну – оленью уздечку .

 

Слева от стола стояла скульптура поменьше – памятник неизвестному филеру департамента Фиолетово-Серебристого Блеска.

 

Маленькому жучку с печально поникшими жвалами и трогательно прижатыми к брюшку передними лапками – погибшему на задании, от пестицидов, распыляемых неблагодарным электоратом.

 

Столом руководителя, бога богов служил отполированный череп ископаемого ящера.

 

Вокруг него стояли треножники из человеческих костей, по преимуществу ребер.

 

С потолка свешивалось огромное, надутое пропан-бутаном оленье вымя.

 

На четырех стенах, строго ориентированные по сторонам света, размещались в мини-алтарях четыре главных реликвии Полунощной Самояди (из гипсокартона и силикона):

 

Хигна, оленья уздечка, на которой держится вся история полунощного народа,

 

Вукс – охотничий мешок, набитый баксами,

 

Клеймо сына Солнца (пластинка с выбитыми на нем двумя стрелами, летящими в противоположных направлениях), дающее власть над себе подобными и

 

Вольпи – шаманское платье.

 

Его каждый видел по-своему, а надев его, представал в собственных глазах таким, каким всегда хотел быть, да не мог.

 

Таня рвался тут все поменять, выкинуть на помойку весь этот нафталин, но Юммель ему не позволил.

 

Учитывая жалобы коллег на жесткость костяных треножников, разрешил лишь авторский диван «Сонгельский эпос».

 

Это был действительно удобный многоярусный диван, выполненный в виде связки человеческих скальпов, подбитых латексом и нана-паролоном.

 

Боги любили его за седалищный комфорт.

 

Ныне бессмертных богов Самояди (альцгеймер, деменция!) можно лицезреть, в основном, на страницах « Сонгельского Эпоса».

 

Пришел, стуча костылями и скрипя протезами, с плезиозаврьей шеей, намертво схваченной гипсовым воротником мундира, дикий Дик, бог войны, ветеран трех тысяч четырнадцати вооруженных конфликтов Самояди с Чудью.

 

Прибежала, в джинсиках и голубых кроссовках стройная Ланьс, богиня Вечной Весны, еще очень даже секси, эдакая пенсион-лолита.

 

Приехала на инвалидной коляске согнутая дугой радуга Ай, откусившая-таки, в припадке возрастного слабоумия, собственные пятки.

 

Кашляя, в противогазах, явились отравленные бензиновыми выхлопами, или еще чем похуже, правители воздуха, аристократы духа Фу и Фи.

 

Пришло, ступая тяжко на мамонтовых пудовых ногах, домашнее божество – Чум Чумыч, под ручку с мамой Момой, знатной повитухой самоедского народа.

 

И водяной, полуженщина-полумужчина, выбрался ради такого случая из трясины Болотного Дела, которая его в последние годы засосала по уши – на лягушачьих лапах с присосками влез на Седьмое небо.

 

Райской дачи ему, знатному либералу, «Самоядь-нефтюгань» не выделила, сэкономила по итогам неудачного нефтяного года. Вместо дачи неудача.

 

Да, мочиться он на них всех хотел.

 

- Надо что-то решать с нашим имиджмейкером и спичрайтером Учуком. Пропадает товарищ, – сказал Юммель, и закурил вересковую трубку.

 

- Спиваются наши самоедские парни, – посетовала радуга Ай. – И то сказать, у доцента Учкука одна радость – «Озерная чистая». Всю жизнь пишет эпос на содранных оленьих кожах, и сам весь ободранный. Одни штаны пятый год носит. У жены последний бюстной гальтер пообтрепался…

 

- А мэр Дырдыгирки С. И. Лопинцев, что же? – встрял Чум. – Он обещался напечатать «Сонгельский эпос» и выплатить гонорар доценту Учуку. Мэру Лопинцеву в период предвыборной кампании лично Ангела Меркиль бумагу несгораемую выделяла, на поддержку вечных культурных ценностей…

 

- Бумага, натурально, ушла на предвыборные постеры. Их до сих пор жгут на Заполярнинском Мусоросжигательном комбинате, а они не горят.

 

- А Лопинцев у нас, что, тоже в огне не горит, в воде не тонет? Непотопляемый авианосец? Олигарх самоедский! Как насчет божьего суда?

 

- Лопинцев у нас по истинной identity –это раскольница Мавра. Она же несгораемый фатал. Что в условиях рыночной экономики дает подвид несгораемый тотал, – терпеливо, как детям малым, объяснял божественные тайны Юммель.

 

– Такой под суд пойдет, сядет в зону, но ни копейки не вернет.

 

Жечь, даже в голубом эфире его бессмысленно. Утопить в сортире тоже нельзя – не тонет.

 

Но недавно товарищ Росомаха с агентом Сороконоговой провели операцию, закончившуюся полным успехом.

 

Росомаха лично на своей спине все тяготы вынес.

 

Укушенный змеею экс-мэр пал с небес на землю.

 

К сожалению, обошлось это недешево отделу маркетинга и рекламы.

 

 

 

Божественный распил

 

- Так что, коллеги? Может, сами, скинемся? Выплатим доценту Тундрового университета Учуку премию за ударный труд, по итогам нефтяного года?

 

Хорошо Юммелю, он заслуженный оленевод и людовед Чукотской АССР, у него персональная надбавка от «Норильского Никеля-forever», – подумала пенсионерка радуга Ай. – А если изворачиваешься в пределах утвержденной продовольственной корзины (выпь сушеная, рысь вяленная, портвейн «Агдам», опарыши «Роллтон»), так, в натуре, собственные пятки кусать начнешь.

 

А вслух сказала:

 

- За что премировать? Он же недавно проштрафился. Ай-яй.

 

Это было ЧП Седьмого неба – Учук, летописец Самояди, записавший змеиной вилкой («навьей косточкой») все заслуживающие того события истории в свою летопись , умудрился нацарапать на ее полях, в виде хитроумных тату, рецепт эликсира бессмертия.

 

Выдал Главную божественную тайну.

 

И кому? Неблагодарному электорату.

 

Читай, значит, кто хочет, и живи вечно!

 

- Деньги – это прах! – изрек Фу и заперхал в своем противогазе, словно именно этим прахом и поперхнулся.

 

Бог войны громыхнул, в его поддержку:

 

- Деньги? А на кой Роук мужчине деньги? Мужчине нужен хороший лук и стрелы, а не деньги!

 

- Ошибаетесь, – хрустальным девичьим голоском возразила престарелая весна-Ланьс. – Девы Самояди ныне, обращаясь ко мне в своих молитвах, просят послать им женихов, у которых баксов в вуксе было бы поболе, а о луке-стрелах они что-то помалкивают.

 

Это мы в молодости были дурочками, даже не спрашивали кавалеров, какая у них зарплата…

 

А у нынешних — калькулятор в голову вживлен, навеки.

 

Юммель калькулятор на всякий случай тоже всегда в портфеле имел.

 

Баксы в вуксе и сам считал.

 

Дал он маху с Росомахой, назначив почетного шестикрыла и заслуженного семичлена заведующим отделом маркетинга и рекламы Небесной канцелярии.

 

Криволапый Росомаха по ночам пробирался в постели к самоедам, а особенно к самоедкам и тискал их своим хвостом, возбуждая нездоровую щекотку – то ли любострастия, то ли корыстолюбия (что, собственно, одно и то же).

 

Но трогать Криволапого нельзя было: он единственный из всего на ладан дышащего пантеона умел артистически (так что никто ничего и не почувствует), доить спонсоров.

 

И прежде всего, драконов из концерна «Динозавр плюс», тем же самым своим универсальным топ-хвостом.

 

- Мужчине нужна водка. И молодка, – сказал Юммель. – Эх, Люся-Люся, я в тебя влюблюся…

 

Он подмигнул Ланьс и запел генеральским хрипловатым баском:

 

- А у нас во дворе

Есть старушка одна,

Как березка стройна,

Как цветочек нежна…

 

- Только на фиг она никому не нужна, – подпели на два голоса Ланьс и радуга Ай.

 

Бог богов Юммель почувствовал укор совести.

 

Старичье они уже все.

 

Нищее и пьющее.

 

- Учкука премирую из своей зарплаты.

 

 

 

Далекая Радуга

 

 

Детский стишок, из учебника «Родная речь»:

 

На горе Соловораке

Живет радуга Ай.

Это не враки.

Ай, выручай!

 

 

Как-то раз к радуге Ай в ее вахтерскую будку на горе Соловораке, где она дежурила там посменно на НАТОвской противоспутниковой вышке забрели студенты Баренц-факультета Машенька Белых и Данила Каверин по прозвищу Дэн Браун.

 

Пили безалкогольный нектар «Цветик-семицветик».

 

И все допытывались, знает ли богиня рецепт бессмертия.

 

- Ай!

 

Семицветный луч съел туманную дымку, осветил горизонты.

 

Маша с Даней взглянули с высоты сакральной горы на землю.

 

Там, на зеленой полянке, обласканные лучом, плясали летку-енку Черные, Белые, Желтые, Красные, Коричневые, Красно-Коричневые, Зеленые, Розовые и Голубые.

 

Как шаловливые олени, прильнув друг к дружке и нежно кусая друг дружку за ушки.

 

Типа того что, Радуга Мира.

 

Мост в будущее, как бы.

 

О, щастье!

 

И вся эта прелесть прелестная за счет градообразующего… странообразующего… мирообразующего концерна «Динозавр ЛТД».

 

Чего-то иного хотелось.

 

Несказанного: чистого, строгого, безобманного.

 

Чего не было никогда на свете, и нет, и не бывает.

 

- Ступайте, милые, в Чум щастя! – посоветовала молодежи старая Радуга.

 

 

 

Чудный чум

 

В чудской земле стоит Чум из мамонтовых, толстенных шкур, на корявых, с нестриженными когтями ногах.

 

Из каждого угла выглядывают каменные, деревянные и костяные боги, один другого страшней.

 

А сквозь отверстый дымник видна соседняя галактика.

 

Чукча (честный, умный карга-чародей) в чуме ждет рассвета и сочиняет (литинститут закончил!) стихи:

 

Чум, чум, чум, чум, ничейный кум,

Я понять тебя хочум, смысла я в тебе ищум.

 

Люблю твою поехавшую крышу,

Где всем хана, туда сползла она.

 

Чукотский чум напоминает грыжу

На пузике младенца-крикуна.

 

И что пред ним галактика-чудачка?

Всего лишь неумытая чумичка.

 

А по весне болеет чумкой чум,

И в тундру убегает он, угрюм.

 

Идет-гудет зеленый чум,

Зеленый чум, весенний чум.

 

Отец гиперборейских чум.

 

Но более всего чукотский чум,

Похож на странный человечий ум.

 

В чуме у каждого уважающего себя чумработника, заслуженного оленевода, стоят этажеркой, один на одном, чемоданы, от фанерных, военно-коммунистических, до телячьей кожи самсонайтов. Для новых Самсонов.

 

И чем заслуженней оленевод, тем выше горка, тем больше чемоданов.

 

И что в них, в чумуданах тех?

 

Коврики с лебедями и Аленушками,

 

частично побитый сервиз «Мадонна»,

 

секции мебельной стенки «Рассвет», полированной, под красное дерево,

 

шаманское волшебное платье вольпи,

 

грамоты победителей соцсоревнования,

 

облегающие комбинации,

 

комбинированные облигации,

 

гавкнувшиеся ваучеры (вау?!),

 

турецкий нубук,

 

гондурасский ноутбук

 

японский чубук, чтоб курить бамбук...

 

Чум Чумыч, готовясь к визиту студентов, сделал себе педикюр на мамонтовых пудовых ногах и заплел по-модному длинную лишайниковую бороду.

 

Очень он гордился недавним евроремонтом.

 

Крылом — крыльцом.

 

Коньком на крыше — конем.

 

Особенно, свежевставленными в глаза протезами - стеклопакетами из фирмы «Окно в Европу».

 

Маша с Даней поднесли Чум Чумычу большую канистру «Озерной чистой».

 

После чего он согласился показать им рецепт бессмертия, издавна хранящийся в тайных закромах и сусеках.

 

Три дня вытряхивал сундуки, распарывал матрасы, обшаривал чемоданы, шифоньеры, выдвигал и задвигал комодные ящики, рылся на чердаке-дымнике, перекопал весь подпол, и в итоге, вытащил на свет кубышку, припрятанную на черный день.

 

Эликсир Платона, цветок Гильгамеша, порошок Макропулуса, чаша Грааля, яблоко Гесперид, тетраграмматон Яхве, лампа Алладина, бозон Хиггса и так далее, оказались, при ближайшем рассмотрении (как уже давно догадались наиболее проницательные читатели) – стодолларовой купюрой.

 

Бессмертна она.

 

Дэн разглядывал купюру выпуска -ннадцатого года.

 

Констатировал с улыбкой:

 

- Вышла из обращения. К предъявлению в банк недействительна.

 

А Машенька заплакала, от жалости и умиления:

 

- Какой он наивный, этот Чум Чумыч! Малые народы, они как дети.

 

 

Его Величество, бакс!

 

Ты сидишь на своем блистательном троне посреди мира.

 

И все народы поклоняются тебе.

 

Но человечество от Армагеддона и человека от смерти и ты не спасешь.

 

…. Да что-то, кажется, и твой трон зашатался.

 

 

Дикий Дик, бог войны

 

И тогда пошли студенты к богу войны, дикому Дику, который, как сказано в ловте, изгибает свой позвоночник, подобно луку, а левую руку, оторвав, пускает во врага, словно стрелу.

 

Пешком на Вересковое облако не попасть.

 

Лестница, ведущая в небо, средства на которую были выделены Евросоюзом и раздындырины дырдыгирскими олигархами во главе с отставным мэром С. И. Лопинцевым, недавно краснознаменно рухнула.

 

Маше с Даней пришлось арендовать вертолет у знакомой Валькирии, в протестантском чистилище.

 

Они прибыли на боевой машине в санаторий ветеранов 3014-ти войн Самояди с Чудью.

 

- Постиг ли ты суть бессмертия, бог войны?

 

Но старый воин, не промолвив ни слова, остов изогнув, как натянутый лук, послал в них, вместо стрелы, свою левую руку.

 

Долетев до цели, она серьезно повредила лопасть вертолета, доказав тем самым, что стратегическая техника последнего поколения чуточку, но все же, слабее бога.

 

Вы видели когда-нибудь, как падает в тундру военный вертолет?

 

Не мучьтесь понапрасну. Дэн и Маша успели раскрыть парашюты, это же еще не последняя серия.

 

Хмурые военные механики заново собрали рухнувший «Супер Су-плюс», из тысячи обломков.

 

И возвратили боевую машину Валькирии, которую (еще со времен вьетнамской и афганской войн) уважали, как стратегического противника и интересную женщину.

 

А левая рука у дикого Дика отросла, как отрастает оторванный хвост у ящерицы. После соответствующей реабилитации. В небесной поликлинике для богов, не для простых смертных.

 

- Наверное, бог войны хотел сказать нам, что прежде, чем понять, что такое бессмертие, надо умереть, – догадался сообразительный Дэн.

 

- Дешевый софизм, – не согласилась Маша.

 

…А Вечная Весна, старушка-вострушка в лосинах на стройных оленьих ножках и в голубых кроссовках, сказала им хрустальным голоском:

 

- Да поженитесь вы уже!

 

 

 

Болотный с Болотной

 

В ржавом болотце, в окружении верных камышинок, змеек и выпей сидел, пригорюнясь, водяной тундровых трясин, полуженщина-полумужчина, тучное божество вод, бессмертный андрогин, бородавчатый лягух.

 

По имени Кап-Капыч.

 

Мария и Даниил приплыли к нему на натовской боевой резиновой плоскодонке «Курск».

 

Оделись они, ради такого случая, в форму Болотного Дела: штормовки и кооперативные джинсы из музея Клуба Самодеятельной Песни, резиновые сапоги с отмененными правительственным декретом портянками и массивные браслеты, в виде полицейских наручников.

 

Правда, истинные болотоманы носили золотые, с рубинами (капли крови!) наручники от Тиффани, а Маше с Дэном пришлось обойтись анодированными симулякрами.

 

- Бог, в чем секрет бессмертия? Неужли в том, чтобы обратиться в гермафродита?! – спросил Дэн.

 

- Ну, ква! – отвечал бог.

 

Он поманил их поближе к себе, конфиденциально понизил голос:

 

- Время теперь мутное, росомаховы хвосты с антеннами везде натыканы.

 

Прозванивание всей Паутины идет.

 

Но, я вижу, вы ребята храбрые.

 

Нам такие нужны.

 

Приходите-ка вы вечером к нам на Болото Неродившихся Младенцев.

 

Мы все там собираемся, совесть Самояди:

 

вопящие Выпи,

 

чуткие Камыши,

 

сосущие Пьявки,

 

лягающиеся Лягушки,

 

Вальдшнепы, Гаршнепы, Кроншнепы,

 

примерные Водомерки,

 

элитные Улиты,

 

мудрые Змеи.

 

Кто плачет, кто шуршит, а кто и ужалить может.

 

Попики болотные, в ряске, имеются.

 

Хамелеоны, конечно, тоже есть, не скрою.

 

И кровососущие. Куда от них денешься.

 

Зато лилий в цвету – выбор разнообразнейший.

 

Одна Тина чего стоит! Все ей отдай – мало.

 

Мы великие дела затеваем.

 

Ирригацию Полунощной Самояди.

 

Поэтапно. Кап да кап – капля камень долбит.

 

Недавно сама госпожа Ай нас посетила.

 

Радуга над болотом – это, я скажу вам, что-то!

 

Европейский, святой и светский идеал.

 

Мы друг друга болотными называем, но это так, больше для маскировки, чтобы фиолетово-серебристых не дразнить.

 

Небожители мы. Идеалисты.

 

Надо ведь подумать о младенцах, еще не родившихся, в каком болоте они будут жить.

 

Тем, кто еще верит в бессмертие, в вечные ценности – это я о вас, о молодежи – надо к нам идти.

 

Верьте мне. Я все-таки бог, пусть и старый… и, как некоторые говорят, бывший… Сэконд-хэнд…

 

Маша знала, что бог Кап Капыч, хоть и бог-сэконд-хэнд, а все же самоедским народом не забыт.

 

На телевидение его редко пускают, но он напоминает о себе в каждой брежневке и хрущевке.

 

Вечным стуком капель из неисправного крана в ванной: кап, кап, кап.

 

Этот звук лучше всяких гудков и сирен подымает на болотные марши протеста.

 

Кап Капыч достал из-под кочки, на которой сидел, две майки с надписями «Болотное дело бессмертно», и отдал их Маше с Дэном.

 

- Пойдешь? – спросила Маша Дэна, когда они вышли из приемной болотного бога.

 

- Ради ирригации Самояди?

 

- Да!

 

- А может, они просто хотят всех недовольных в одну трясину засосать?

 

- Мы же не младенцы еще не рожденные! Мы не дадим себя утопить в трясине.

 

- Понимаешь…

 

Для начала надо трясину утопить в себе.

 

Внутри себя провести иррегацию.

 

Они помолчали.

 

- Боги не дали нам того, что мы хотим. - сказала Мария.

 

- Какие боги поделятся со смертными эликсиром бессмертия! Это все равно, как если б Абрамович электорату половину своих активов отдал бы.

 

Да никогда такого не было на свете. Вспомни Прометея. Чего он добился – к скале приковали, и орел печень клюет? А ведь титан был, не чета нам. Гильгамеша вспомни, – сказал Дэн.

 

- А насчет болотного дела… зачем мне общее болото? Для удобства наблюдающих?

 

Я eternity hunter. Я охочусь один.

 

- Я тоже чувствую, что мы одни с тобой. Пусть во всем мире одни, – сказал Дэн.

 

Нам кроме друг друга никого не надо, – сказала Маша.

 

 

Амброзия

 

- Братья и сестры! – воззвал верховный бог Юммель. – Я пригласил вас, аристократию Самояди. Вас, не побоюсь этого слова, управленческую элиту нации. Вас, последних интеллигентов мира…

 

Ну, что тут долго говорить – может, пропустим, ребята, по стаканчику сонгельской горькой?

 

Угощаю!

 

И Юммель, достав из-под попоны бутыль, молодцевато выбил пробку.

 

Запахло едкой желчью Роука, злого рока самоедов.

 

- Ай-я-яй! Я пью только «Колу», вино невинных, – сказала Ай.

 

- Какое же это вино! – удивился бог. – Да это ж просто подкрашенная водица из речки Колы!

 

Кстати, о напитках. Наша мечта мечт, сакральная юрте юрт, она же нектар и амброзия, она же зелье вечной жизни, может скоро достаться людям.

 

Я читал статьи… ну там, клонирование овец… генная инженерия, нана-технологии, бозон Хиггса, опять же…

 

Что делать будем?

 

- Уважаемые бывшие бессмертные правители мира, несдавшиеся партай-геноссе! – задребезжал отравленный газовой атакой бог Фи, – наш дорогой писатель-фантаст Учук сам не знает, что он написал.

 

- А какой писатель знает, что он написал? – возразила супругу богиня Фу. – Если проварить его писанину в трех щелочах и трех кислотах, протереть через три решета и три сита, то сухой остаток – это и будет оно самое, у богов украденное. Бессмертие.

 

- Ну и чего там божественного, в этом Сонгельском эпосе? Фи!

 

- «Калевала» Полунощной Самояди. Заполярная «Младшая Эдда».

 

- Фу!

 

Литератур-геноссе, культур-колумнисты еженедельника «Пропан-бутан» уже готовы были затеять очередную разборку по понятиям, но тут встрял бог воды:

 

- Да охрибеть вашу так! Кто-нибудь объяснит мне, как вообще могла произойти утечка информации по амброзии?

 

- Вы имеете в виду объект ЭБ-383, он же элексир бессмертия? – уточнил Юммель.

 

- Что имею, то и введу! ЭБ, ЭБ! Ты, Юма, нас этим уже заэбе! Куда сукин сын Росомаха смотрит?

 

- Кап Капович! Будем соблюдать парламентские выражения!

 

- Он и есть сын суки, а чей еще?

 

Мать Сука Борзоевна, отец Псой Бериевич! Все читали резюме товарища Росомахи, когда он к нам еще в чернети устраивался.

 

- И все голосовали за! Вы в том числе!

 

- Чем он вообще занят, этот Берия Берлускони? Служебное расследование проводилось?

 

- Ну, естественно! Да не кипятись ты так, Кап Капыч!

 

Лягушачьего супа у нас в меню нет. Тебю у нас нет в меню.

 

- Покуда вы с Росомахой всех нас не сожрете и последние соки из Самояди не высосете – не будет у этой страны нормального будущего!

 

- Фи!

 

- Фу!

 

- Ай!

 

- Ква!

 

Юммель снял с копыта лакированный ботинок от Гуччи и постучал им по столу.

 

Боги притихли.

 

Он нажал на кнопку и тотчас секретарша-Рысь с восемью острыми грудками завлекательно оттопырившимися под офисным тэйлером, внесла папку из тисненых человеческих кож, прошитую по корешку оленьей хигной.

 

- Экспертиза на содержание в крови амфитаминов и приравненных к ним веществ проводилась, по частному представительству товарища Росомахи, в Мурманском областном ГИБДД (старший уполномоченный Е. Жердьев), и повторно, чтобы исключить погрешности, в православно-сайентологическом центре «Рай земной-Сариселке» (старший менеджер С. Хюйкенен). Сразу скажу, что разночтений почти не выявлено. По заключению экспертов с обеих сторон, профессор Учук в отчетный период употреблял:

 

водку «Озерную чистую» гаражного разлива,

 

водку «Абсолют», купленную в такс-фри аэропорта Осло,

 

именной коньяк «Маргарита Редгрейв», стопятилетней выдержки,

 

политуру техническую неизвестного происхождения,

 

одеколон «Серебряное копытце» из старых советских запасов,

 

портвейн «Агдам», производства винного завода «Заполярный Эдем»,

 

пасту зубную лечебно-профилактическую «Алигэйтер»,

 

спирт «Рояль»,

 

саке,

 

текилу,

 

бамбуковый ликер,

 

жидкость для глажения белья производства Кольского пивзавода…

 

Ну и так далее, не буду отнимать у вас время, всего 210 элементов, которые в сумме и дали сакральную концентрацию в крови, именуемую объект ЭБ-383.

 

Или амброзию, как это называет товарищ Дик.

 

Если вы помните друзья, у нас уже был подобный случай, некий eternity-hunter, уроженец Скользкого полуострова, станции Чупа, употребляя коктейли типа «Слеза комсомолки» и «Поцелуй тети Клавы» также достиг подобного эффекта. Как его звали?

 

Ах да, Веничка!

 

Веничек из ерника у него, вы помните, имелся.

 

Ерничал много. По мнению товарища Росомахи.

 

Результатом концентрации в крови Венечки с веничком 210-ти сакральных элементов явилась утечка ЭБ-247 (бренд несколько устарел, но еще выпускается).

 

Мы в тот раз применили методику «Вальпургиева ночь или Шаги командора», под руководством специалистов с Лубянки…

 

- Горло у него болело, горло! Певческий инструмент отказал, – вспомнила богиня Радуги.

 

- Намучался, бедняга,– сказала Ланьс.

 

Оперировали по-живому. Больничный наркоз не подействовал. Пропитался Венечка весь насквозь амброзией.

 

- Что будем делать на этот раз? – вопросил Юммель. – Товарищ Росомаха ждет в приемной и готов предоставить любую информацию.

 

- Да ну его!

 

Начнет тут старые байки травить!

 

Хвостом своим щекотаться!

 

- Тогда, давайте, прикинем варианты…

 

 

Помощь коллег из Европы

 

Юммель шлепнул по заду Рысь, и она пощелкала кнопочками на пульте.

 

Зазвучали ликующие такты из увертюры Исаака Дунаевского «Дети капитана Гранта».

 

На дымчато-голубом экране неба возникло изображение гранитной скалы, к которой был прикован стальными (сталинскими) цепями титан Прометей со скорбным, морозно-звездным – с первой цифры был заметен нерядовой профессионализм визажиста – безупречно-хрестоматийным ликом.

 

Вьющийся тут же орел, клекоча, методично вонзал свой клюв Прометею в печень.

 

Поверх кадра на фоне литавр и тромбонов голос Левитана возвестил:

 

Адидас – ада даст! Невозможное возможно!

 

Кадр сменился.

 

Зазвучал какой-то православный канон на шесть или семь голосов. На фоне лысой горы Соловораки к березовой поленнице была привязана за руки и за ноги, с кляпом во рту активистка правозащитного движения раскольница Мавра.

 

 

Воевода Аверкий Палицын в форме столичного экзекутора: шапке, отороченной соболями, мокасинах-скороходах и деловом костюме от Армани, чиркал спичками о коробок – они вспыхивали и тут же гасли, или ломались. Наконец, он вынул из кармана дедовское кресало, и попытался высечь искру из него, но тоже безуспешно.

 

Мавра выплюнула кляп и захохотала.

 

- Не затуши в себе искру! – призвал трогательный голосок Лии Ахеджаковой.

 

На экране возникла дружная семья: родитель №1, родитель №2, и двое детей – рыжий веснушчатый мальчик и девочка в розовом кринолине и в короне принцессы Барби. Они жарили на газовом барбекю индюшачьи бедра, толщиной в два раза больше, чем стройненькие бедрышки дочки, и распевали что-то веселенькое, но непонятное.

 

Раздался голос Татьяны Дорониной, со знаменитым, от сердца идущим придыханием:

 

- Тефаль! Ты всегда думаешь о нас!

 

- Ну, не будем проходить заново школьную классику! - подосадовал Юммель. - Пошустрее, Кисанька!

 

Рысь щелкала пультом, кадры менялись – возникали и пропадали:

 

Гильгамеш с цветком, откуда выглядывала, ухмыляясь, ящерка…

 

Седая Политковская с микрофоном в руке…

 

Магницкий с древним Списком…

 

Одиссей в объятьях грудастой Сирены…

 

Золотая рыбка с крючком в губе…

 

- А, вот свеженькая разработка. Норны-судьбы прислали из Стокгольма. В порядке шефства над отставшими в развитии народностями. За подписью партайгеноссе Одина.

 

Зазвучал знаменитый псалом «Зайка моя, я твой зайчик».

 

На экране возникли обиженные мордочки Люли и Коты, стоящих в чистом поле, аки былинки, в розовых кофточках.

 

Крупным планом: слеза, стекающая по девичьей щеке.

 

Рыдая, бэк-вокалистки сорвали с себя опозоренные кофтенки, а заодно уж и все остальное, и захолонули на ветру, в чем мать родила.

 

В небе над ними пролетал Иисус Христос в терновом венце, хрустальных окулярах и синем плаще.

 

Он спланировал к девчонкам, обнял их и закрыл лазоревыми полами сразу обоих.

 

Банька моя, я твой тазик! – запел Иисус голосом Филея, ласково глядя на Коту.

 

Ее личико тотчас стало розовым пластмассовым тазиком, типа тех, что сделали миллионершей Елену Батурину.

 

Ты фитилек, а я свечка! – запел Иисус, подмигивая Коте.

 

Филя воссиял, аки свеча в храме (фигурой он всегда напоминал оплывшую свечу).

 

А Кота немедленно вытянулась в узенький фитилек с двумя глазками и ротиком.

 

Аз есмь фитиль новой жизни! – торжественно возвестил бас патриарха всей Самояди.

 

В стеклянной коробке зашипела, раскачиваясь, сатанея, рвясь на свободу, электрическая змея.

 

Над головой Филея засиял нимб, и сама эта голова, сделавшаяся прозрачной и квадратной, взорвалась залпами разноцветных бриллиантовых искр.

 

Кто-то очень юный отрапортовал бодрым пионерским голосом: «Киножурнал фитиль – рецепт бессмертия!»

 

- Ай-яй! – сказала Ай. – Сашка-стекольщик накриэйтил.

 

Фитиль нам вставил.

 

Очки у Христа видели? То есть, у Филея. Это «Bluе sky», Сашкина фирма.

 

Свою оптику в видеоряд подшивает, хитрец.

 

Ты, Юма, кстати, отметь для Росомахи, что Сашка не только на нас, но и на Бальдра с Одином работает. Не жирно ему будет – двух маток-то сосать?

 

- Богиня моя! Но это же художник! Дитя света! У него особая оптика!

 

- Ага, стеклышки такие особенные в глазки вставлены, зырк-зырк, все примечают, на чем бабки наварить можно…

 

Дик пихнул богиню под столом солдатским ботинком и зашептал на ухо:

 

- Не дури, матушка! Они все повязаны: Норны, Юммель, Локи… Сашка-стекольщик, Филей, Валькирия… Бальдр, Один, Росомаха… Это все одна команда, и откат каждый получает.

 

- Кроме нас с тобой.

 

- Да, нашему брату, ординарному богу на пенсии, нынче впору охранником наняться в универсам или вышибалой в ресторан «Пурга и пурген».

 

- Массовиком-затейником в ДК «Тундра».

 

 

Оргвыводы

 

 

Боги затворили двери дачи небесной Рублевки, чтобы их не увидали и не услыхали даже в департаменте Фиолетово-Серебристого Блеска.

 

Выпили бутыль "Самоедской горькой" и ведро "Озерной чистой".

 

Долго трындели каждый свое, пели хором старинную чукотскую ловту «На реках Вавилонских» и самоедский лавл «Давай закурим, товарищ, по одной».

 

После чего издали Божественное Постановление № 4276 8410 3941 4541:

 

- Учука, опубликовавшего, в условиях свободы печати, но в нарушении постановлений цензуры, рецепт бессмертия, утопить в ликере забвения, с последующей компьютерной лоботомией на Вересковом небе.

 

- Книгу его списать на вечное хранение в архив департамента Фиолетово-Серебристого Блеска.

 

- Эликсир бессмертия расщепить лазером радуги Айке-юкс на 210 бозонов Хиггса, присвоив им имена 210-ти богов, людей, зверей, полубогов, полулюдей, зверо-людей и прочих тварей Самояди.

 

Юммелевич лично проводил гостей до двери малого конференц-офиса.

 

В приемной, в кресле из оленьих позвонков все еще скучал, рисуя хвостом кошечек на полу, покрытом слоем вековой пыли, и прослушивая ход заседания с помощью божьих коровок, вставленных в уши, – Берия-Берлускони.

 

- А вас, товарищ Росомаха, я попрошу остаться.

 

 

Фиолетово-Серебристый Блеск

 

Росомаха, начальник департамента Фиолетово-Серебристого Блеска, отлично знал, что объектом начальственного интереса был не Учук со своими похабными татуировками на страницах древней книги.

 

Около года тому назад поступила информация с секретной подводной лодки «Ихтиозавр плюс»: сейсмограф тонкого мира взбесился и зашкалил.

 

Самописцы отметили эмоциональный взрыв редкой силы, означавший встречу двух созданных друг для друга сущностей.

 

Взрыв этот произошел в рамках формата «Сейчас Всегда Сейчас», то есть мог относиться к любому людскому времени.

 

Мало того, произошел он и в магическом формате «Тогда когда тогда».

 

Такое вот харакири, ты понимаешь ли.

 

Агенты Росомахи поначалу решили, что всколыхнула эфир встреча Соломона Ривкина с Серым Волком, он же самоедский Вельзевул, «бог самого черного дня в году».

 

Чтобы нейтрализовать Ривкина, начальнику департамента Фиолетово-Серебристого Блеска пришлось тогда сотрудничать с заклятым конкурентом Юммеля, классовым врагом и геополитическим противником.

 

А что, у них там, на той стороне, тоже свое ФСБ есть. ЦРУ называется – Центр ритуальных услуг.

 

Были мы в ихнем аду – нормальные ребята. Работают. Кто к кому нанимался: мы вот, в рай, они наоборот. То есть, у них-то, у антиподов, считается, что в преисподней живем именно мы, а не они. Доктрина такая у них государственная, спичрайтерами прописанная, имиджмейкерами оформленная.

 

Всес ног на голову перевернули.

 

Но ясно же всем, в случае чего мы в рай, а они просто сдохнут.

 

Короче, коллеги наши в ЦРУ тоже взрыв засекли, в ночь с 21 на 22 декабря.

 

И тоже на Ривкина списали.

 

Но ФСБ круче.

 

Нашелся филер, Мамлеев его фамилия – не поверил сводке, воля ваша, говорит, что-то странное в этом взрыве есть.

 

Нутром, говорит, чую.

 

Комсомольская совесть не позволяет врагу поверить.

 

Наши через дежурных, пауков-Асей прозвонили всю паутину.

 

И выяснили, что нет, не Соломон с Волком в темную ноченьку встретились.

 

А некие Мария Белых и Даниил Каверин, студенты Баренц-факультета, познакомились на балу гастарбайтеров в земляничных полях под Тромсе (там хотели подзаработать во время летних каникул).

 

Ну, познакомились, и познакомились.

 

Ели клубнику.

 

Не на пленере, в вольере.

 

Прошу в вольер, мадам Лавальер.

 

Клубнички, правда, филеры не установили.

 

Угощались деточки шампузиком.

 

Даня Мане вымыл голову шапунчиком.

 

Ну и финь-шампань с ними.

 

Великая любовь, мало ли их ФСБ на своем веку повидало.

 

Однако, анализ объективных данных показал, что, что страсти-то, как таковой, там почти и не зарегистрировано сейсмографами, если она там и имеется, то в пределах обще-студенческой физиологической нормы.

 

А зарегистрировано нечто другое.

 

И опаснее этого «другого» придумать даже филеру Мамлееву ничего невозможно.

 

У Росомахи закололо под третьим и четвертым хвостами – верный признак надвигающегося песца и большого геморроя.

 

Ясно было уже (Мамлеев млел от гордости, когда доносил), что встретились два eternity hunter, предназначенные друг другу от сотворения мира (про таких в Сонгельском эпосе говорилось, что их встреча была записана на крыле белой чайки).

 

Ну, двое охотников, а не один. Но таковые случаи тоже уже случались и в картотеке ФСБ неоднократно были отмечены.

 

Алексис Милюков и Михаэль Гамильтон, например.

 

Этой творческой парочке, в виде отступного предоставили возможность наварить лэвэ на акциях «Самоядь-Нефтюгань».

 

И снять фильм «Самоедский цирюльник» (в европейском прокате «Почтальон двух миров»).

 

Или Маргарита Редгрейв (она же химичка Рита) с Дуней Сысоевой.

 

Тут малобюджетным проектом обошлись. Нашли в архивах департамента чудом уцелевшую во всех исторических катаклизмах копию Сонгельского эпоса. Сделанную неизвестно чьею рукой. Подсунули Маргарите нашей Миллисенте.

 

А она уж беллетризировала в меру своего скромного литдарования (больше нам и не требуется).

 

А Дуня принялась прилежно переводить бестселлер на языки малоразвитых народов севера.

 

Тем и живут девки, до сих пор. На бельишко и косметику хватает.

 

Росомаха установил за Белых и Брауном наблюдение, и прилежно читал идиотские отчеты агентов.

 

Ну, объездили «объекты М. и Д.» всю тундру на квадроцикле.

 

Искали Райскую Поляну.

 

Нашли, убедились, что рядом выстроен Туристическо-вампирический центр Сариселке-Пэрэдайз.

 

Искали Печать сына Солнца – серебряное клеймо с двумя выбитыми на нем стрелами, дающее власть над миром.

 

Обнаружили, что такие продаются в Дырдыгирке в каждом сувенирном киоске.

 

Искали чародейское платье вольпи.

 

Вышли на кутюрье Таню Стаканова. Он это платье давно уже нашел на дырдыгирской помойке, в куче мусора, и неслабо, надо признаться, на нем наварил.

 

Перепродал в Норвегию, аптекарю герру Варану, за очень кругленькую сумму.

 

Потом студенты стали по махатмам ходить, по богам то есть.

 

На горе Соловараке, у радуги Ай побывали (европейские, ёптыптырь, ценности!).

 

И в болотной оппозиции у Кап Капыча.

 

И у повелителей воздуха, Фи и Фу, в их наркопритоне.

 

На кокаине едва не кокнулись.

 

Но устояли.

 

Лучший дилер, агент Кеша Юшкин, обломался.

 

Все у этих двоих, М. и Д., не как у людей.

 

Росомаха, через Ась-Пяткоглазку подсовывал им Голубую Глину ведьмы Яды. На одних косметических масках можно за полгодика на всю оставшуюся жизнь накосметить.

 

Не заинтересовало.

 

Поманил, через филера Мамлеева акциями «Нефтюгань-Самоядь» (самому их не хватает!)

 

Не снизошли.

 

Машку лично обещал устроить моделью в бутик Таньки Стаканова.

 

Ептыптырь, мечта всех девок Самояди!

 

Не хочет она.

 

Ты отказала мне два раза, не хочу, сказала ты.

 

Хуже всего, что Юммель, который до этого только медсестричек клеил, да в чулане своем торчал, шкатулочки с экспонатами метелкой обмахивал – начал, старый олень, прядать ушами, ноздри по ветру раздувать, принюхиваться к чему-то…

 

Вот-вот, просечет все, как оно есть.

 

Пришлось следы актуальной деятельности на благо Отечества срочно заметать.

 

Уж как гордился департамент Фиолетово-Серебристого Блеска тайной подлодкой своей – она склепана была по спецзаказу на заводе в Умчувадске, из костей древних ящеров, обшита кожей ихтиозавра.

 

Самого последнего поколения духовными сейсмографами и астральными эхолотами оснащена.

 

По воде, яко посуху, в ней ходили.

 

Пришлось, для отмазки, срочно лодку потопить.

 

Концы в воду.

 

 

Давай полюбимся!

 

 

Росомаха решил облучить студентов голубыми лучами зомбо-ящика.

 

В ночь с субботы на воскресенье по всему Вересковому небу транслировалась любимейшая самоедским народом программа «Давай полюбимся».

 

Вела ее бывшая богиня вечной весны. Стройная Лань-с.

 

Одетая в маленькое черное платье из ящеричной кожи (бренд великого самоедского кутюрье Тани Стаканова) которое позволяет любому телу обрести любые вайтлз (натурально, 60-90-60), с фарфоровым лицом, предоставленным фирмой «Мордыяха-Силикон».

 

По правую руку от ведущей сидела дебелая попадья Попадухина с погоста Попадуха, представлявшая в передаче народное начало, истоки и корни.

 

По левую – олицетворяющая магию нью-эйдж передовая ведьмесса Раиса Чернодрябская (золотой укус, свертывание головы с катушек, гигиеническое отсасывание праны).

 

…В тесном, но уютненьком хлеву мать-олениха уже уложила в берестяную колыбельку троих своих оленят – двух годовалых мальчиков и девочку постарше. И теперь, включив плазменную панель Galaxy-cream-brulle, наслаждалась любимым ток-шоу.

 

Какие еще радости на свете у простой парнокопытной домохозяйки, рогатой, увы, жены ездового дальнобойщика?

 

Оленята делали вид, что спят, но сами тоже прилипли глазами к экрану.

 

…Ведущая, фарфорово сияя, представила телезрителям невесту – студентку Баренц-факультета Марию Белых:

 

- Машенька родилась в семье командира краснознаменно сгоревшей подлодки «Раскольница Мавра» и школьного завуча (аплодисменты).

 

Она выросла в отдаленном гарнизоне Нерваная губа (или как ее называют в народе Нирвана-губа) Дундуклеевского района (аплодисменты).

 

Отец Маши задохнулся в аварийном отсеке, когда ей было всего четыре годика.

 

Воспитывала ее мать, которая так никогда и не вышла снова замуж. И все силы отдала тому, чтобы привить дочери моральные принципы истинной северной оленихи, настоящей самоедской леди (бурные аплодисменты).

 

По всей Самояди зрители программы, ко всему решительно приученные, тихо охрибевали, не в силах вообразить себе, как эта девчонка из гарнизона, с завучевским воспитанием, на пенсию сгоревшего подводника, умудрилась вырасти вылитой принцессой Дианой Великобританской.

 

Да лучше, чего там!

 

Уж всяко, наша Маша посимпатичнее этой лошади с туманного Альбиона.

 

Упомянув кстати, что невеста – девственница и любовь для нее не главное, а главное – личностный рост, сваха объявила, что сейчас Мария встретится с первым женихом.

 

По сценарию режиссера (генерального спонсора эфира, Бальдра) им оказался викинг Эрик Рыжий, командир бандформирования «Фернир», в прошлом известный активист «Гринписа», открыватель зеленой страны – Гринландии.

 

Камуфляжный плащ Эрика был сшит из долларовых купюр, а по перевязи, на которой висел боевой викинговский меч, шла надпись по-английски: «Я сменил зелень на истинную зелень».

 

Врешь ты все, как был бандитом, так и остался. Только раньше грабил города и веси, а сейчас компьютерным взломом кормишься, – лениво подумала ведьмачка Раиса.

 

Ну, часть денег отчисляешь на гуманное содержание амурских тигров в зоопарке… или на обливание на улицах тасолом норковых шуб, это да… А все равно, хакер.

 

Она много раз встречала Эрика Рыжего в Самояди, в последний раз он назывался киллером С.

 

Вполне преуспевший в профессии, клиенты, во всяком случае, не жаловались: молчали и ботами качали.

 

Еще перевозил из Скандинавии гуманитарную помощь в пользу нуждающихся кидал и щипачей Мурманска…

 

Маша спросила жениха, хотел бы он найти эликсир бессмертия.

 

Честный викинг сознался, что он уже вкушал таковой, в объятиях избранных Валькирий.

 

Сюрприз! Сюрприз! – закричала народная сваха попадья Попадухина.

 

И Эрик Рыжий, опустившись на одно колено, преподнес Марии самую желанную вещь на свете – Грин-карту.

 

Вторым женихом был Бог богов Юммель Юммелевич ЮммелЕвич-Юммельсон.

 

Несмотря на возраст – лет эдак 4000 с гаком, он выглядел молодцом в своей эксклюзивной пиджачной паре из оленьей замши, в золотом стильном ошейнике и с тростью из лакированного оленьего позвоночника.

 

- А старикашка не так-то прост, – шепнула Раиса Чернодрябская на ухо попадье Попадухиной. – У него семь пенсий от шести штатов: Чуди, Юди, Мухоморояди, Оймякони, Победини, Дырдыгирка тож.

 

- Что пенсии! У него акции «Самоядь-Нефтюгань» и «Норильского Никеля-forever»!

 

За такое-то бабло он любую принцессу под венец затащит.

 

- А она его из жениховского костюмчика вынет, да тут же и в саван спеленает!

 

- Не скажи. Он-таки бессмертный бог. Годков 20 еще протянет.

 

- Почему 20?

 

- Ну, до Апокалипсиса.

 

- А что, конец света уже через 20 лет? – охрибела Попадухина.

 

- Я с тебя тащусь, Попа, это ж даже оленята в тундре знают. Сколько уж пресса писала. У меня от этих апокалипсисов уже голова квадратная…

 

Юммелевич с места в карьер, не тратя долгих слов, предложил Маше рецепт бессмертия в обмен на руку и сердце.

 

 

Капитанская дочка

 

- Мама, а что это такое эликсир бессмертия? – спросила девочка-олененок.

 

- Это такая мысль, дочка. Ее придумали люди, чтобы не умирать.

А нам оленям никакой эликсир не нужен. Мы и так бессмертны.

 

- Но ведь я когда-нибудь умру?

 

- Ты умрешь, но родится другая важенка.

 

Твои братья умрут, но родятся другие хирвасы.

 

А совсем мы, олений народ, никогда не исчезнем.

 

- Что мне народ! Я-то, я-то умру! Я не такая как «другая важенка»!

 

- Такая.

 

- Не думай, что я маленькая и глупая. Я знаю, что меня люди сначала выдоят. А потом завалят, и шкуру снимут!

 

И мясо мое съедят! А рога и копыта утилизуют!

 

- Ну, а людей утилизует Уховертка Аспидовна Сороконогова.

 

- Я не хочу умирать!

 

Мне нужен эликсир бессмертия, мама!

 

- Вот что, тебе спать пора. Я выключу телевизор.

 

- Нет, нет, пожалуйста! Ну, еще пять минуточек!

 

Юммель, прощаясь с невестой (в приятнейших надеждах) вручил ей сюрприз – шкатулочку из нетающего льда Северного Полюса с двумя эксклюзивными куколками из своей коллекции – Малышом и Карлсоном.

 

Третьим женихом был студент Баренц-факультета Данила Каверин.

 

Ведущая скороговоркой пояснила, что он – дитя двух хиппи, датчанина и индианки, познакомившихся в Христиании и зачавших сына в интервале между двумя затяжками, в уличной щели между двумя растяжками.

 

Расстались они навсегда где-то между трехсотой и четырехсотой затяжками, он озаботился гимнастическими растяжками, а она косметическими подтяжками.

 

Телезрители из Охрибети слегка охрибели, а из Вытебети – вытебнулись.

 

Не в силах представить себе, как с таковым происходом, и к тому же, в прикиде телевизионного жениха, сконструированном самим Стакановым (лиловая крылатка с крыльями, и вызвезденный кристаллами Сваровского ирокез), парень до жути умудряется походить на честного комсомольца, целинника с БАМа.

 

Наш он.

 

Потрепался по Антверпену.

 

Похристарадничал по Христиании.

 

В Брюсселе обрусел.

 

Видно Гейропа-то — только для геев хороша.

 

Для Кончиты, Читы-Дриты.

 

А нашим у нас лучше.

 

Сбежал из европейского рая на историческую родину.

 

Ясненько.

 

- Поскрести его – будет вылитый Саня Григорьев, – сказала попадья Попадухина Раисе Чернодрябской.

 

- Да она-то не Катя Татаринова, хоть и капитанская дочка, – сказала ведьма Раисса Чернодрябская.

 

- Она капитанская-дочка-galaxy.

 

Smart-Мария.

 

Татаринова-de-lux.

 

 

Машенька, меж тем, по сценарию, исполняла концертный номер:

 

музыка Йена Гиллана,

 

идея Соломона Иудейского,

 

слова Анатолия Поперечного,

 

стихи Альфреда Тениссона,

 

обработка Серафима Прибоя-Кумача-Тулина,

 

хореография Майкла Джексона,

 

костюм Тани Стаканова,

 

инсталляция и декор Тохтамыша Тарасбульбина.

 

- Кто привык за победу бороться,

С нами вместе пускай запоет!

 

Кто весел, тот смеется,

Кто хочет, тот добьется,

Кто ищет, тот всегда найдет!

 

Телезрители нашли, что поет Маша, всяко, лучше Мадонны, этой мартышки засушенной.

 

А пляшет уж, конечно, поинтереснее Бритни Спирс, кошки драной.

 

- Не хотят они друг друга, Маша с Даней, – пригорюнясь, сказала сваха.

 

- Что ж тут странного, что друг не хочет друга? – возразила ведьмесса.

 

И обеим (как бывает иногда у каждого телепрофи) резко захотелось, чтоб он закончился, наконец, этот ептыптырный субботний ночной эфир.

 

И можно было, удалаясь в туалет, поиметь, наконец, от души, хорошего крокодильчика.

 

- Мне нужен эликсир бессмертия, мама! – сказала девочка-олененок. – Я не такая, как все! Я не все, я не все, я не все!

 

Мать щелкнула пультом, отключая «Давай полюбимся» и утомленно вздохнула.

 

- Тогда тебе надо стать человеком.

 

Зашиться в человеческую шкуру.

 

Потом выстроить себе человеческий дом.

 

Посадить дерево.

 

Найти жениха-человека и родить от него детей.

 

Купить кухню «Эгалите-делюкс» и посудомоечную машину.

 

Но и этого мало.

 

Надо сделаться Eternity-hunter.

 

Девочка-олененок пропустила незнакомое слово мимо ушек.

 

Отмахнулась от него хвостиком.

 

- Я, когда вырасту, стану оленихой Барби и принцессой сонгелов…

 

- Спи, принцесса сонгелов!

 

Спи, Кайв, спи.

 

Поздно уже, не буди братиков.

 

 

Ночной зефир струит эфир.

 

- Итак, нашей невесте предлагали руку и сердце заморский принц, президент страны истинной зелени, Гринландии сэр Эрик, и сам Бог богов, Юммель Юммелевич Юммельсон.

 

Но она предпочла своего однокурсника по Баренц-факультету Данилу Каверина! – возвестила на весь эфир ведущая программы «Давай полюбимся», стройная Лань-с.

 

– У нас есть пара!

 

Маша и Дэн вошли, под руку, усыпанные звездами и цветами, под аплодисменты всей Полунощной Самояди.

 

В самом центре телеэкрана зажглось маленькое сердечко.

 

Оно росло, росло, и закрыло собой весь экран.

 

Не подвела, капитанская дочка!

 

- Доверься голосу своего сердца! – запели райские Сирины телеканала «Самоядь-Нефтюгань», – Новый galaxy-психоделический айпад «Passion-eternity»!

 

 

Место спасения

 

В окошко туалета телерадиоколосса LTD «Самоядь-нефтюгань» светила луна. Раиса Чернодрябская и попадья Попадухина сидели на подоконнике, уже нюхнувшие «Желчи Роука» из свернутых в трубочку банкнот.

 

Ептыптырнутые, но еще не охрибевшие.

 

Зеленоватый лунный свет лился на них.

 

Ты обманщик, лунный луч!

 

Ты ничего не весишь.

 

Тебя нет на свете.

 

Есть только наша неизбывная печаль.

 

Попадухина дремала, похрапывая.

 

Раисса вглядывалась в ночное небо и видела, что по луне ходит женщина и машет ей рукой.

 

- Не спи, Попа! – она потрясла подругу за плечо.

 

Та вскинулась:

 

- А-а-а?

 

- Прикинь! Нет, ты только прикинь! Этой цаце предлагали руку и сердце сам Бог и Эрик Рыжий. А она выбрала своего мальчишку.

 

- Хорошо работаем… – усмехнулась Попадухина. – Сами пишем сценарий, и сами верим.

 

- Да нет! Это без балды так! Не по сценарию режиссера!

 

- В нашей жизни, Рая, все по сценарию режиссера.

 

- Ну и кто его заказывает, этот ептыптырный сценарий?

 

Бальдр что ли?

 

Или Иегова?

 

- Коммерческая тайна.

 

Раиса все смотрела в окно, силясь отогнать глюки.

 

Лунная женщина намотала на руку лунную веревку и бросила ее вниз, словно пытаясь заарканить многоэтажную башню «Самоядь-Нефтюгань».

 

Прямо к их окошку протянулась световая лестница из призрачно мерцающих ступенек.

 

Внизу шумел моторами, голосами, перемигивался огнями обманный ночной город.

 

В центре мира возвышалась на снежном пригорке телевышка.

 

А по четырем углам мира стояла темнота.

 

И вот, печальные серые волки вышли из темноты, и сели на снег у подножия телевышки, и, подняв острые морды к небу, завыли колыбельную.

 

В косых чингисхановских глазках Раиссы проступили слезы.

 

- Мне обидно, Попа. Мне так обидно, что меня никто не любит!

 

Попадья вздрогнула.

 

- Ты чо, Рая? Ты меня не пугай!

 

- Никто меня за всю жизнь не любил.

 

Попадья растопырила пятерню и помахала ей у подруги перед носом.

 

- У тебя раньше таких глюков не было.

 

Какая любовь? Ты в этой передаче, вообще, кто?

 

Ведущая или Маша с улицы?

 

Раисса раскатала на банкноте еще дозу «Желчи», втянула ее онемевшей ноздрей.

 

...А лунная женщина все машет лунной рукой, все манит, манит к себе.

 

Она говорит… Говорит что-то такое, чего нельзя понять, но и не понять тоже невозможно…

 

О комеле рога и о нежном мехе, опушившем олений рог, и о смерти, и о бессмертии…

 

- Мне надоело врать, Попа. Сколько можно врать?

 

Попадья потрясла Чернодрябскую за плечи.

 

- Слушай сюда, Рая! Любовь - это психаделический айпад. «Passion-eternity». И у этого бренда уровень продаж снижается. Кому, как ни нам с тобой, знать!

 

- Мне все равно! Мне наплевать, сколько баксов Бальдр или Юммельсон, или кто он там, наварит на нашем вранье!

 

- Это у тебя лунная болезнь, подруга. Сейчас многие звезды лунатеют.

 

И от кого, интересно, ты заразилась?

 

Раиса встала на подоконник.

 

Распахнула настежь раму.

 

Посмотрела вниз на выморочный, ненастоящий город.

 

Потом вверх, на луну.

 

И шагнула на первую ступеньку лунной лестницы.

 

- Куда, Райка! Ептыптырь! Не пущу!

 

Попадья обхватила ее за ноги – но Рая пиналась, пришлось убрать руки.

 

Тогда Попадухина схватила уходящую ведьму за длинную, вытравленную под платину гриву, намотала волосы на кулак.

 

Чернодрябской удалось сделать четыре шага по лунной лестнице, над тлеющей огнями городской бездной.

 

А потом она сорвалась со своего глюка вниз, и непременно разбилась бы.

 

Но Попа, обеими руками вцепившаяся ей в волосы, снова втащила ее в окно сортира офисной башни «Самоядь-Нефтюгань».

 

Таким образом, Раиса спаслась в сакральном месте – в туалете.

 

Подобным образом, как мы помним, спасся от судьбы неминучей и поп Иван.

 

…На баксы в вуксе, полученные за участие в субботнем эфире, Маша и Дэн отремонтировали свой повидавший виды квадроцикл.

 

 

Эстеты Фу и Фи

 

- Послушай, Мари, мы с тобой ходим по каким-то второстепенным божкам, – сказал Дэн. – Давай уж, обратимся к местной интеллигенции.

 

К духовной элите.

 

Хранителям вечных ценностей.

 

- Это ты про Фу и Фи?

 

- Они ведь, как написано в Сонгельском эпосе, дышат воздухом абсолютной истины и прозревают миры иные в своих хрустальных шарах.

 

- Ну да, и еще сидят при этом в позе лотоса.

 

- Ох, боюсь я, что этот воздух истины тоже окажется какими-нибудь газообразными долларами.

 

- Или, к примеру, виагрой.

 

Они все-таки явились на плато Расвумчорр, в хижину Альпинистов Духа.

 

Сбросили, ради такого случая свою древнюю стройотрядовскую форму (как бабочки, вылупились из куколок).

 

Надели античные хитоны, резиновые сапоги с крылышками Гермеса.

 

Головы повязали черными банданами с белыми черепами. То есть, «вандамами», с белыми черепами и черепахами.

 

Фу и Фи, как завидели гостей, так сразу включили на своих лэптопах хрустальный перезвон – музыку сфер.

 

Гости подошли поближе и церемонно поклонились – как бойцы дзю-до перед схваткой.

 

- В чем секрет вечной жизни? – торжественно вопросил Дэн.

 

Небесные супруги распахнули свои хрустальные сферы и делали приглашающие жесты – мол, подышите-ка тем, чем дышим мы.

 

Дэн зажмурился и сунул голову в форточку, приоткрытую в стекле богиней Фу.

 

Маша заглянула в форточку шара бога Фи.

 

Eternity-hunters глубоко выдохнули – и вдохнули воздуха иных миров.

 

Пропан-бутан. Или как его в народе называют, пропил-бутил.

 

И тогда Маше показалось, что она, ученица второго класса, в подвале школьной котельной впервые нюхает тюбик с клеем «Момент», сунутый ей под нос одноклассником Кешкой…

 

Кешка Юшкин был такой, все фарцевал да героинил.

 

А Дэну в тот же самый момент привиделось, как в кафе на окраине Копенгагена он, только что отметивший свое одиннадцатилетие, затягивается своей первой сигаретой с марихуаной, купленной в киоске Икеи.

 

Потом Маше вспомнилось то, чего она никогда и не знала – как мать, беременная ею, допивает водку из рюмки отца, накануне вернувшегося из полугодового рейса и уснувшего за накрытым столом, носом в салат…

 

А Дэн увидел, как нянька (на которую его бросили ушедшие на тусовку родитель-1 и родитель-2 ) доливает пива в его бутылочку с детской молочной смесью «Нестле», чтобы воспитанник спал навеселе.

 

Следующее видение было интересней: в амфитеатре олимпийских гор Маша-пифия в пеплуме и лавровом венке сидела на треножнике, вдыхая сочившийся из скальной трещины пропан-бутан и готовилась изрекать пророчества.

 

У входа в пещеру, заросшую дикой лозой, Дэн – он же бог Дионис в белой тоге и накинутой на одно плечо тигриной шкуре отжимал виноградную гроздь в бронзовую чашу.

 

Сок забродил и превратился в вино.

 

Дэн-Дионис оглянулся – эван, эвоэ! – вокруг него скакали и пели пьяные менады, с профилями, как на античных монетах.

 

Но Маши не было среди вакханок.

 

Маша, сидя на треножнике Сивилл, тоже оглянулась вокруг – среди пляшущих мальчиков с тимпанами не было Дэна.

 

Две их галлюцинации клубились, сгущались, сплетались, силясь образовать одну, на двоих.

 

Она была цветком Гильгамеша, девственным цветком бессмертия, а он – пчелой, вонзающей жало в роскошное цветоложе…

 

Она была стеклянной вазой на тонкой ножке, а он – змеей, обвившейся вокруг нее и готовой выплеснуть накопившийся яд…

 

Она была кошельком, нежно-лайковым люкс-кошельком от Гуччи, соблазнительно раскрытым – а он проливающимся в нее дождем золотых монет…

 

И вот, Дэн, странник в ветхой рубахе и заплатанных штанах открыл объятия невесте, дожидавшейся его в горной хижине много, много лет.

 

- О, мать моя!

 

Жена моя!

 

Чистейшая из женщин!

 

Пер Гюнт приник к своей Сольвейг, которая ждала его тридцать лет.

 

Маша приникла к Дэну.

 

Хрустальный шар скрыл их на мгновение от всего и всех.

 

Стоя в хрустальном шаре своей встречи, отъединенные от всей Юниверс, они поцеловались.

 

А когда очнулись, вблизи шатался некто Юшкин – лицо, как начищенный сапог: туповатое и сияет.

 

- Ну что? – обрадовался он, шустро, как на роликах, подкатывая к Маше и Дэну. – Крокодильчика поимеем, или так, попроще, дядю Геру?

 

В руке его блеснул одноразовый шприц.

 

– Иголочка у меня тонюсенькая, укольчика даже и не почувствуете, как комарик укусил…

 

Маша и Дэн, глянув на него невидящими глазами, вновь приникли друг к другу и поцеловались во второй раз.

 

 

Кто они на самом деле?

 

- А вас, Росомаха, я попрошу остаться.

 

Розово-крапчатый Росомаха (аллергия на зверей и людей) чихнул, вынул из кармана клетчатый, наглаженный, сложенный вчетверо и еще раз вчетверо носовой платок, промокнул нос и лысину, и из приемной для посетителей прошествовал в кабинет Бога богов.

 

- Кто они? – спросил Бог.

 

- То есть… Не понял, Юммель Юммелевич?

 

- Да не выделывайся ты! Петрушка! Полишинель из заполярной музкомедии!

 

Полишинель в шинели.

 

- Ах, вы про Марьюшку и Данилушку?

 

Эти, как их...

 

Ну, из вашей коллекции. Етернити-хантеры. Такие милашки оба.

 

- Не бреши.

 

- А что, желаете – допросим их, а? Со спецметодами? У нас есть новые разработки. Еще из гэпэушных архивов – новое, это ведь хорошо забытое старое, верно?

 

Испробуем на живье. Я сам очень не против. Очень даже, говорят, стимулирует. И сближает.

 

- Берия-Берлускони Ептыртырского уезда! Допрашиваю тут я!

 

- Ну, Чарр и Кайв они, из сонгельского эпоса.

 

Будущие основатели нового погоста Сон-Хель, магического центра Полунощной Самояди.

 

Строители нового Белого Чума Любви!

 

- Врешь!

 

- А что вы имеете против? С молодежью только так и надо – рецепт бессмертия, он ведь в любви, не так ли? Мы-то с вами точно это знаем.

 

Сами это неземное чувство неоднократно испытывали.

 

All we need is love, как в песенке поется.

 

Метод старый, но проверенный. Отлично себя показал в 60-е…

 

Особенно, если кредиты беспроцентные выдавать молодоженам…

 

- Врешь!

 

- Почему?

 

- Потому что беспроцентных кредитов не бывает.

 

- Ну э… Вообще-то, вы правы.

 

Не все у них так просто, у этой парочки.

 

Вначале Дэн увлечется э… ну, Снежной Королевой. И поедет за ней на научно-исследовательскую станцию «Северный Полюс».

 

И попытается из букв д, е, р, ь, м, о – составить слово ЩАСТЕ.

 

Но Машенька придет за ним. Через все параллели. Взойдет, босая, на вершину мира.

 

В одном легком платьице. С букетом подснежников в руках. На вершину имени наследницы норвежского престола Виктории.

 

Да что эта наследница норвежской короны Виктория против нашей Мани?

 

Маня скорей на принцессу тянет. Согласитесь. В ней порода чувствуется!

 

Словом, они Герда и Кай. В натуре. Согласны?

 

- Еще казачка мне спляши.

 

- Ну, пусть он будет Гердой, а она – Каем.

 

- Не станут они розочки до конца жизни разводить и раздавать гуманитарную помощь.

 

- Почему?

 

- Потому что я так не хочу.

 

 

Чего не хочет Бог

 

Росомаха вздохнул. Сколько раз они обсуждали уже эту богословскую заковыку – ну да, он, сила зла, в отличие от бога-вседержителя не может творить новые сущности, нет у него такой возможности, коли была бы, так сдался б ему этот старый охрибетник…

 

Со всей его ептыптырной креативностью.

 

С его «хочу» и «не хочу».

 

За креативность Юммеля и держат тут на этом свете.

 

Везде ему респект и уважуха, даже в департаменте Фиолетово-Серебристого Блеска.

 

А то, новую сущность некому будет сотворить.

 

Понадобится она, хвать-похвать – ан, нету.

 

Все вокруг ведь только переписывать умеют (типа этой Ритки Редгрейв с Дунькой Сысоевой), из интернета скачивать, переводить с удыдайского на ептыптырский, и обратно.

 

А написать что-то новое никто уж никогда не сподобится.

 

Ну да, он, Юммель, талант, а я, Росомаха, графоман, писатель с ударением на букву и.

 

Но не виноват же – коли таланта нет, тут ведь хоть раком встань перед Музой, хоть крокодила со шкурой съешь, бесполезняк.

 

Чего не хочет Бог – того и нам желать не надо.

 

Хотя я тоже что-то сочиняю чуть-чуть.

 

Как чудь-чудь.

 

Отчеты там, венки сонетов, эпопеи, служебные пояснения к рапортам.

 

Оды на день рожденья родственников жены.

 

И многим нравится.

 

Но эти самые сущности, люди то есть, даже и таланты, за тысячи лет так и не уразумели простейшей вещи: чтобы им сущность свою проявить, себя осуществить (ну хоть до некоторой степени), необходимо, кроме божьего благословления, если уж не разрешение, то, по крайней мере, попустительство тайной полиции.

 

Недосмотр, так сказать.

 

Но утвержденный свыше.

 

И даже не обязательно с каждым подписывать договор кровью, о продаже, видите ли, бессмертной его души (сумма в евро прописью) – есть другие варианты, внештатное сотрудничество.

 

Есть волонтеры, наконец.

 

Не все за деньги продается.

 

Не можем мы все платить.

 

Ну, а если не имеется у тебя на руках соответствующего сертификата от органов – тогда извини.

 

Будь ты хоть трижды Амундсен или Ломоносов или Алла Пугачева – никто ницшего о тебе никогда не узнает.

 

Пропадешь в своем Ептыптыре (а хоть бы, в Москве или Бостоне), жалуясь и шизея…

 

- Не бей меня, бог богов. Имеется резервная версия.

 

Чем они не Катя Татаринова и Саша Григорьев?

 

Даже в перископы сходство просматривается, я имею в виду парня.

 

А девка особо в оптическом прицеле хороша.

 

Такую девку у нас коллеги из переразвитых стран, да, хоть бы, те же натовцы-адовцы, с руками бы оторвали.

 

Представьте, оказывается отец Кати, то есть, Машеньки, не сгорел на своей подлодке клепаной, плохо заклепаной, а выскочил, в чем мать родила, то есть, в гидрокостюме, на поверхность Баренцева моря, где его чуть-чуть не съели акулы, но он в них кинул сапогом, и доплыл…

 

Доплыл-таки, да…

 

И где-нибудь на острове, в деревушке Трухоеда или Мордыяха построил себе избу… Иглу изо льда, как эскимос.

 

И жил там.

 

Акул тех же жрал, медведей белых…

 

И до сих пор еще живет… эдаким анахаретом…

 

Пить бросил (нечего), философией балуется.

 

А наши юные друзья, дочка-красавица и жених ее, благородный рыцарь Дэн, его ищут… По всему, ептыптырь, Юниверсу.

 

Да это ж бестселлер!

 

Норд-вест!

 

Зюйд-ист!

 

Трилогия в четырех частях! Каверин отдыхает! Дэн Браун нервно курит в углу!

 

Юммель встал с тронного кресла, не спеша расстегнул ширинку лосиных панталон. И с удовольствием, от души оросил голову затрясшегося Росомахи пахучей струей.

 

Тот из розово-крапчатого – аллергия на весь Юниверс – превратился в сизо-крапчатого.

 

Как только что из СИЗО.

 

- Фи, Юммель Юммелевич! Как это неинтеллихентно!

 

И принялся обтирать носовым платком лысину и шею, промокать лацканы оскверненного пиджака.

 

- Я вольный олень чарра, и мочусь, где пожелаю, – сказал Юммель.

 

На это было нечего возразить, это был древний закон тундры: из всех тварей Самояди лишь вольные (сиречь, не одомашненные) олени задирают хвосты, где хотят.

 

Остальное зверье имеет право метить лишь собственную малогабаритную территорию.

 

Росомаха выбросил воняющий платок в урну и достал из портфеля новый, чистый.

 

 

Вертолеты любви

 

- Юммель Юммелевич!

 

Ну, не хотел я вас расстраивать.

 

В вашем возрасте… то есть, в нашем возрасте, расстраиваться о-очень опасно.

 

Можно даже расстроиться – наподобие святой Троицы…

 

Все-все-все!

 

Ну, вертолеты они.

 

Я-то что ж тут поделать могу?

 

Что ж от меня-то зависит?

 

- Какие, хули-юли, вертолеты?!

 

- Обыкновенные, военные. На честном слове и на одном крыле.

 

Как это там, в Сонгельском эпосе?

 

И он затараторил намертво вызубренный к выпускному экзамену в ЦПШ (церковно-приходской школе) хрестоматийный текст:

 

- Моя вертолеточка, приди ко мне! Побудем минуточку наедине! Вертолет и вертолетка гонялись друг за другом, как влюбленные стрекозы, вальсировали в облаках. От их гудящих призывно пропеллеров разносились по эфиру, во все стороны света, электрические послания любви.

 

Это было возвышенное чувство, ле нюаж, облака, теперь таких чувств и нет.

 

Лишь однажды возлюбленные решились поцеловаться, на лету коснулись друг друга фюзеляжами, прильнули иллюминатором к иллюминатору, какое счастье! – и оба упали вниз с большой высоты.

 

Ромео и Джульетты, по молодости лет, не знают, что для полетов души смертным назначена одна стихия, а для плоти – другая.

 

А употребить небо с землей «в одном флаконе» еще никому не удавалось.

 

- Вот ведь, хрусть-яга подгеенская!

 

Бог замахнулся на розово-крапчатого лакированной тростью из оленьего позвоночника.

 

Тот втянул голову в плечи, но продолжал талдычить:

 

- Не мучьтесь понапрасну, все обошлось: хмурые военные механики собрали их тела заново, из обломков, и они поженились.

 

На заброшенном военном аэродроме времен Чкалова.

 

Гостями на свадьбе были дедушки и прадедушки – дырявые бомбардировщики военной поры, с красными звездочками на помятых фюзеляжах, сбитые немцами и поднятые из болот местными краеведами.

 

Законные отцы и мамаши – Ту-134.

 

Свадебный генерал – МИГ.

 

И преуспевающий столичный племянник – в серебристом кителе, в алюминьевых штанах на болтах, элегантно-брутальный СУ (для близких приятелей Сушка).

 

Исторический проржавевший ангар ради такого случая весь разукрасили парашютным белым шелком, а невеста с ромашковым веночком в нежном пропеллере…

 

- Не трещи ты!

 

 

О, соле мио

 

- Экспертизу Сола проводили? – спросил Бог богов.

 

- И экспертизу Сола, и анализ ДНК, и радиоактивный лазеро-синопсис радуги Ай…

 

Росомаха с готовностью протянул Юммелю зажатую до тех пор у него подмышкой папку из татуированных человеческих кож.

 

Бог развязал сыромятные тесемочки папки, с брезгливостью полистал бумажки.

 

В них доказывалось, что eternety-hunters, они же студенты Баренц-факультета Мария Белых и Дэн Браун, он же Данила Каверин являются советскими военными вертолетами времен II мировой войны…

 

- Здесь нет экспертной печати Сола.

 

Ты всё это сам состряпал.

 

Из зеленой глины болота неродившихся младенцев.

 

- Ей Богу, господин Бог, даже и не думал!

 

Бог нажал кнопку селекторной связи и потребовал у Рыси-секретарши срочно вызвать сына Солнца.

 

Сол, последний (первый?), 12-й бессмертный бог Полунощной Самояди, по умолчанию, не посещал селекторные совещания у Юммеля.

 

В виду своего особого статуса, он даже не обязан был регулярно отмечаться в департаменте Фиолетово-Серебристого Блеска.

 

Блеска ему хватало собственного.

 

Истинный сын Солнца, он с рассвета до заката бегал за бабами, не пропуская не одной юбки, юношами не пренебрегал тоже, и с каждой своей возлюбленной, с каждого любовника снимал на память «маску лица» в виде отслоившейся под действием естественного загара кожи.

 

По личной просьбе Росомахи Сол не отказывался проводить экспертизу и над подозреваемыми в особо опасных миссиях сущностями.

 

Дабы познать их лица, скрытые масками.

 

Иногда таковые выдавались при рождении, иногда нарастали по ходу жизни, и до сути индивидуума допытаться не удавалось никому, даже из числа его близких и друзей.

 

Глядишь на человека, с виду нормальный офис-менеджер, ну, может там, продвинутый, вроде как спичрайтер при областном УВД, а чаще продавец-консультант. Но в душе он какой-нибудь Кот Баюн, Див Соломбальский, Солнцецвет Ледопустынный первой величины, четырнадцатой степени…

 

Мария Белых и Даниил Каверин были признаны сущностями экстра-опасными.

 

С каждого из них сын Солнца снял по нескольку масок, и результаты проняли даже давно абсолютно фиолетового к роковым поворотам судьбы Росомаху.

 

- Похоже, нам всем песец пришел, – задумчиво сказал он Солу.

 

- Ты что, боишься, что Юммелевич, когда узнает, умилится, прослезится и выдаст им свой секрет? – удивился Сол. – Старик, конечно, в маразме, но уж не настолько!

 

- Я боюсь, что Дэн выдаст свой секрет Юммелю, – сказал Розово-крапчатый.

 

По экстренному вызову с Верескового неба, Сола все-таки можно было поднять из постели (верней сказать, с вышитого светом круто-дизайнерского ковра) очередной пассии.

 

Возник он и сейчас, на пороге начальнического кабинета, сиятельно- гламурный, порочно-шоколадный, красавец, в лучах которого галлюцинировали буквально все, а некоторые даже слепли от восторга.

 

В руке сын Солнца держал круглое зеркальце на золотой ручке.

 

- Ты снимал маски с Дэна и Марии?

 

- Я скальпировал их четырнадцать раз, Юммель, – отвечал Сол. – Восемь наслоений убрал с нее, шесть с него. Оба мультивэйлансные личности. С полосатыми судьбами, как выражаются местные ведьмессы.

 

Сад разветвляющихся тропинок. Множественность миссий. Поначалу они казались Чарром и Кайв из эпоса – эдакие основатели нового магического погоста Сон-Хель, строители нового Белого Чума Любви.

 

По второй маске они Герда и Кай в классическом варианте. Продвинутый ультра-мариновый эксперт из ЦРУ мог признать их также Гердой и Каем.

 

В перверсии – девушка Кай и юноша Герда.

 

Еще одна маска: Саня Григорьев и Катя Татаринова. Перспективная разработка, но они круче.

 

Наконец, по предпоследнему сканированию, Мария и Дэн – два военных советских боевых вертолета…

 

- А почему с парня сняли семь личин, а с девчонки сняли восемь?

 

- У нее еще были маски принцессы Дианы Великобританской (леди Ди) и принцессы Леи из «Звездных войн». Актуальные для девушек ее возраста, они сейчас все такие.

 

А парень в средней школе воображал себя писателем Дэном Брауном и Индианой Джонсом.

 

Но дважды скальпировал себя сам.

 

Две попытки самоубийства в пуберате.

 

Довольно жестоко, без сантиментов – тупыми ножницами.

 

Суицидный акт, вы знаете, приравнивается к снятию одной маски.

 

- Короче, кто они?

 

Сол вежливо улыбнулся. И поднес свое золотое зеркало к лицу Бога богов.

 

 

Повитуха Мома

 

 

Маша и Дэн пришли на озеро Неродившихся Младенцев к повитухе всея Самояди маме Моме.

 

Она оказалась не чудищем, а приятной дамой средних лет в белом, идеально чистом костюме операционной сестры – халате, брючках и колпаке.

 

Госпожа Мома сидела на каменном троне, устеленном мохом и увитом болотными растениями (трон этот какой-то продвинутый самоедский дизайнер ненавязчиво стилизовал под гинекологическое кресло).

 

С шеи повитухи на резинках свисала марлевая маска. В одной руке у нее была намертво зажата акушерская ложка, а в другой – большая поварешка.

 

Маше показалось даже, что ложки эти приросли у нее к рукам, как у того беспокойного старика, кандидата в депутаты от КПРФ по Могилёхскому избирательному округу.

 

Ложкин – его фамилия.

 

Говорили еще, что у Момы большие, как весла, мозолистые руки, но руки были, обычные, человеческого размера, хоть и грубоватой формы, в резиновых медицинских перчатках, очень тонких, как бы обсыпанных белой цветочной пыльцой.

 

- А, eternity-hunters!

 

Я так и знала, что вы ко мне придете.

 

И замучаете вопросами.

 

- Мы не отвлечем вас надолго, Мома, – сказал Дэн. – Вопросов всего два-три…

 

- В чем смысл жизни? Природа любви? И какова конечная цель мироздания? Погодите.

 

На погост Попигай требуется новая девочка.

 

Нэнч.

 

Маша с Дэном слышали, что неродившиеся младенцы плавают в заболоченном озере.

 

Но увидели они другое – все озеро заросло кувшинками с крупными белыми цветами, и в чашечках их сидели крошечные дети, ожидая своего часа, с гримасками то ли боли, то ли счастья на нежных личиках.

 

Мома зацепила поварешкой одну из кувшинок за стебель, подтащила ее близко к берегу и вынула из чашечки цветка маленькую девочку.

 

- Добро пожаловать в этот мир, Нэнч!

 

Нэнч открыла глазки, улыбнулась и заплакала.

 

Мома подула на нее, и девочка исчезла.

 

Должно быть, в этот момент на погосте Попигай, в районном роддоме врач принял у роженицы дочку.

 

А другая, акушерская ложка, наверно, требуется тогда, когда мать решила не рожать, – подумала Маша.

 

- Мома, а как ты узнала, что Нэнч пора родиться? – спросила она.

 

- Ты ведь помнишь ловту о ветрах? Ее в школе учат. Там сказано, что есть такой ветер – невидимые совы, которые, вращая на все четыре стороны шеями без костей, летят по воздуху. Они приносят мне весть.

 

- А сколько всего младенцев в этом озере? Сколько сущностей в Полунощной Самояди? – спросил Дэн.

 

- Двести десять.

 

- И это всё одни и те же люди? Во все времена?

 

- Люди, боги, полубоги, полузвери.

 

А больше и не требуется.

 

Вполне достаточно для каждого из нас – узнать за свою жизнь 210 сущностей.

 

- Во все времена есть свой Лис-вор?

 

И свой дикий Дик, бог войны?

 

И свой товарищ Росомаха?

 

И свой художник Сашка?

 

Мома зажмурилась, потянулась, разминая усталую спину.

 

- Читайте внимательно Сонгельский эпос, юные мои друзья, – утомленно проговорила она. – Там все сказано.

 

- Например?

 

Например, там сказано, что Лис Ли на торжище в Новгороде поменялся судьбой со стекольщиком Сашкой.

 

Так вот, зеркальный «тоннель в никуда», он же черный квадрат, сотворил Лис-вор.

 

А художнику Сашке за его художества архангельские архангелы сшили дело и отправили его прямиком в Коми-лагеря.

 

Где, впрочем, он ремесла не бросил и расписывал тела зэков татуировками.

 

Одна из них, на груди охранника заготпункта оленины, изображала нагую деву с крыльями, сидящую на шаре и надпись – «ЛПЭМ-6» («любовь правит этим миром», что означает верность любимой, но и смерть ей, если изменит, а цифра 6 под картинкой – срок на зоне).

 

Потом (история известная) взбунтовавшиеся олени заготпункта захотели пустить своих охранников на мясо, а их шкурами, особо ценными, в лагерных татуировках – украсить свои логова.

 

Но, увидев эту картинку, передумали.

 

Поняли, что и секьюрити любить умеет. Он может быть Ромео. Ну, или хотя бы, Отелло.

 

 

Тогда когда тогда

 

- И когда это было?

 

- Тогда когда тогда, мальчик.

 

Сейчас всегда сейчас.

 

Некий Юшкин – вы следите? – так вот, я говорю, некий Юшкин Иннокентий, наркодиллер, обязался привезти из Турции некоему норвежскому герру Варану четыре узбекских степных гюрзы. Что и выполнил, усыпив змей эфиром и примотав их скотчем к икрам под штанинами.

 

Герр Варан – ученый чудак, держит аптеку на одной старинной улочке Киркинесса. В этой аптеке еще Фритьоф Нансен покупал аспирин.

 

А когда Варан был ребенком, его с матерью вывел из концлагеря под Киркинессом некий офицер Красной армии.

 

- Это и был Юшкин?

 

- Это и есть Юшкин. Кешка Юшкин. Он же Лис Ли. Понимаете?

 

- Нет.

 

- Я не прошу вас понять. Я прошу вас просто запомнить.

 

- Я думал, Лис – это Полуэктов. Который на Лотте матрешками торгует. И девчонками.

 

- Полуэктов – это Соломон Ривкин, коллекционер волшебных напитков. Эта сущность приносит в жертву сама себя, вместе со всеми своими сокровищами.

 

- Погодите, а Ривкин, ну, тот, кто собрал 209 эликсиров – он что, сам захотел быть съеденным волками?

 

- Конечно. С нами случается только то, чего мы сами хотим.

 

- А с Сашкой-художником что стало?

 

- Вы Леннарта из Альты знаете?

 

- Миллионера?

 

- Миллионера. Бывшего безработного. Отца маленькой девочки, которая боится лошадей и крупных собак. Об этом много в прессе писали: он выиграл конкурс на лучший бизнес-план «Сакральная Россия». Предложил самый амбициозный проект: Лестница, Ведущая в Небо.

 

- Леннарт – это Сашка?

 

- Да, это Сашка-стекольщик. Он амбициозные проекты всегда любил. Выдул из своей камышинки стеклянную страну, Самоядь-вторую. Выдумал еще зеркальный тоннель в никуда, оказавшийся «черным квадратом».

 

А дикий Дик, самоедский бог войны – коли уж вы упомянули – это драгунский корнет Одоевцев, который в составе эскадрона русской армии Александра-Освободителя, завез оригинал «Сонгельского эпоса» в Париж и потерял его в бистро…

 

А Павлина Задунайская – это Лейли, младшая и любимая жена шаха Ирана.

 

И, конечно, экстрасенсша Раиса Чернодрябская, которая, помните, ночевала на кладбище, в чьем-то фамильном склепе… Журналисты любят такие детали.

 

Эрик Рыжий – мурманский киллер С.

 

А Герда и Кай – это Ян и Мия…

 

- Какие Ян и Мия?

 

- Герда и Кай поженились, и до сих пор живут в северной Швеции, в маленьком местечке. Их зовут теперь Ян и Мия. Добрые старик со старушкой.

 

- Скажите, Мома, а эта девочка Нэнч, которая сейчас родилась, она вырастет только Нэнч, и никем другим?

 

- Нэнч может стать Авдотьей Истомой, зашиться в оленью шкуру и стать оленицей оленьелицей.

 

А может со временем превратиться в хищную Асю-Трехглазку.

 

Или преобразиться в богиню Весны, бегущую по земле в голубых сапожках.

 

Или никем не стать.

 

Но в глубине памяти всегда будет знать, что она Нэнч, девочка-деревце с Райской Поляны, где волк возлежит рядом с трехдневным олененком, а филин обнимает белую куропатку.

 

- А откуда он берется, ветер судеб? – спросил Дэн.

 

- Это дыхание всех нас.

 

Мы все – одно и то же, парень.

 

Я, ты, Нэнч, бог Юммель – мы все одно.

 

Чем больше вопросов ты будешь задавать, eternity-hunter, тем больше их у тебя будет возникать.

 

А последнего вопроса не задаст никто никогда.

 

- Никогда? Никто? Нигде?

 

- Никуэсь. Никасьт. Ними.

 

Мама Мома прислушалась к чему-то.

 

- Все, ребята. На погост Могилёх требуется новый мальчик Чарр.

 

И Мома надела марлевую маску.

 

Интересно, а кто такая я? – думала Маша, уходя с озера Неродившихся Младенцев. – Марья-искусница, что ли? А может, Мэри, леди Совершенство? Или Мария из Магдалы?

 

Тогда кто такой Дэн?

 

Она взглянула на него искоса. Дэн был поглощен тем, что ему сказала Мома.

 

- Дэн… А ты мог бы отдать жизнь за бессмертие всех людей?

 

Дэн очнулся.

 

- Да, красавица. – сказал он. – Но я надеюсь пожить подольше.

 

 

Первое небо Маши и Дэниела

 

Маша оглянулась вокруг.

 

Они уже успели обогнуть озеро Нерожденных Младенцев, и, шагая по улице Папанина, забрели в какой-то двор в центре областной столицы, города Нефтюганска.

 

Самый обычный двор с брежневками и хрущевками, стыдящимися себя в тени гордых небоскребов вальяжных, сталинского ампира, чиновничьих палат.

 

Но в самом центре двора стояла, сияя нездешней какой-то красотой, наполовину разрушенная Лестница, Уходящая в Небо.

 

От нее, рухнувшей через день после презентации, остались лишь три с половиной пролета.

 

Но даже в таком виде она производила впечатление:

 

Изогнутая плавно и элегантно, как музыкальный инструмент Бога…

 

Будто и вовсе не имеющая веса, подобно первочастице материи, бозону Хиггса…

 

Вся пронизанная стайками летающих, реющих, непрерывно роящихся живых светлячков…

 

Что-то в ней было такое, чего на свете нет, и не было, и не бывает.

 

Маша и Дэн присели на нижнюю ступеньку лестницы. Маша зябко поежилась.

 

Дэн снял свою камуфляжную ветровку и накинул ей на плечи.

 

- Если Мома не врет, значит, мы все уже бессмертны, – сказала Маша.

 

- Это дурное бессмертие. Какая-то бесконечная карусель, которая крутится, потому что ее выключить забыли. Мне такого бессмертия не надо.

 

- А какого тебе бессмертия надо? Как у Юммеля, который эту карусель включил и не выключает?

 

- Как у Юммеля, который эту карусель сотворил.

 

- Круто! Но ты прав. Так и надо. Я тоже хочу быть богиней!

 

Справа от них, в нише, был выбит на камне барельеф – Гильгамеш с полураспустившимся цветком в руке, из которого выглядывала змея.

 

Ассиро-вавилонян глядел на змею, съевшую бессмертие с детским каким-то недоумением.

 

- Врет она, – сказал Дэн.

 

- Кто? Мома?

 

- Мома. Ну, не врет, а недоговаривает.

 

Мы все одно, двести десять сущностей.

 

Допустим, так.

 

И мы все крутимся в одном и том же болоте, в одном и том же Юниверсе, вверх-вниз, вверх-вниз.

 

Но двести десять подневольных сущностей приносят, каждый своё, двенадцати вечным богам.

 

Они нас доят.

 

Операторы машинного доения. Культурно – не руками грязными, а через компьютеры.

 

Высасывают из нас соки.

 

Мы все и есть их панацея, их нектар и амброзия.

 

Но боги-то с нами пищей не делятся.

 

Вместо этого они, в лучшем случае, проливают на нас с неба капли из своих громокипящих кубков.

 

Чего желаете?

 

Радуга Ай – подаст демократических свобод. Она у нас самая европейски политкорректная. Пусть все цветы цветут.

 

Воздушные боги Фи и Фу предложат вам дозу личного астрального опыта. В удобной для вас расфасовке.

 

Вечная весна – отмерит порцию любви земной.

 

Водяной затянет в болотную оппозицию.

 

Бог войны подсыплет пороху в ваши пороховницы.

 

А мама Мома почти заставит поверить в переселение душ.

 

Кого я еще упустил?

 

- А может, если смешать все это вместе – ну, деньги, любовь, религию, власть… в одном флаконе, то тогда и получится божественный эликсир бессмертия?

 

- Боюсь, детка, получится очередной коктейль «Слеза комсомолки».

 

- Скорее уж, «Поцелуй тети Клавы».

 

- Вот именно!

 

Дэн расстегнул молнию на рюкзаке, достал оттуда старинную клавиатуру, которой иногда пользовался, подключая ее к планшетнику, обтер рукавом и смачно поцеловал пластмассовые клавиши.

 

- Операторам компьютерного доения – пламенное лобзание! Тете Клаве – поцелуй от Венички с веничком!

 

Они сидели на самой верхней из уцелевших ступенек лестницы, ведущей в небо.

 

Это было их Первое небо.

 

Казалось, дальше, в высь, по ночным облакам идут ступени невидимые.

 

А на них стоят, обнявшись Ромео и Джульетта, Пер Гюнт и Сольвейг, Герда и Кай…

 

Вереницы влюбленных, вечные пары.

 

Маша уже соображала, где тут в центре Дырдыгирки можно найти круглосуточную аптеку или хоть киоск «24 часа» и приобрести в нем за наличный расчет средства защиты, которых при себе она не носила, не до того было…

 

Но Дэн, похоже, и не думал соскакивать со своей возлюбленной темы.

 

- Мома проговорилась. Я поймал ее. Нэнч, которая нынче родилась, может никем не стать, а может стать богиней Вечной Весны.

 

Мы одно – люди и боги.

 

Они, двенадцать – и есть наш эликсир бессмертия.

 

И надо заставить их отдать нам все!

 

Маша вздохнула.

 

- У тебя выходит, как всемирный заговор масонов. Об этом много пресса писала. «Правда Севера» сообщала и «Дырдыгирка трибьюн» печатала, что миром управляет Объединенный межнациональный банковский комитет.

 

И концерн «Самоядь-Нефтюгань» имеет долю в его пакете акций.

 

Неслабую такую долю.

 

А наш Юммель (он же Юммелевич-Юммельсон) – по ходу, генеральный директор концерна.

 

- Юммель во всем этом раскладе – единственный, кто может творить новые сущности. Что-то свежее. Чего не было еще никогда в Юниверсуме, и нет, и не бывает.

 

- Ты человек. А он-то, хоть и старый, но бог. Создатель всего. Криэйтор Юниверсума.

 

- Надо мне тоже стать криэйтором. Не переписывать одно и то же из века в век, а именно…

 

Не знаю, как это сказать.

 

Оживлять?

 

Создавать витальность?

 

То, чего еще никогда нигде не было?

 

В реале, понимаешь, в реале!

 

Еще немного, и я, кажется, пойму.

 

Мне надо научиться быть Богом.

 

А может, Богу надо научиться быть мной.

 

- Учись, студент! Сессия еще не завтра.

 

- Сессия сегодня. Сейчас всегда сейчас.

 

- Тогда когда тогда.

 

Маша положила ему руки на плечи, засунула ладони под лямки рюкзака.

 

- Ну, до экзамена еще целая ночь!

 

 

В приемный день Бога

 

Студентам Баренц-факультета Машеньке с Данечкой, исколесившим на боевом квадроцикле всю Чудь и Юдь, Мухомороядь, Оймяконь и Мухосрань в поисках рецепта бессмертия, удалось (через знакомство на телепередаче «Давай полюбимся») добиться приема у начальника богов Полунощной Самояди Юммеля.

 

Eternity-hunters сидят в приемной бога на Шестом небе, ожидая, когда секретарша-рысь (хищная особа в мокасинах на шпильках, с дырочками для когтей, с восемью острыми грудками, обтянутыми офисным пиджаком) вызовет их в кабинет.

 

В этом представительском предбаннике для посетителей, на шестом небе, жесткие кресла сделаны из лакированных берцовых костей прямоходящих млекопитающих, а старомодные телефоны и пепельницы – из их обточенных червями-дизайнерами черепов.

 

На стене вывешен арт-объект: натурально, гобелен из крапивной пряжи и сученых оленьих кишок, выполненный умелыми ручками мастериц Умчувадского Дома культуры: «Самоедская дева Яда дарит отравленный букет сирени предводителю чудского бандформирования Галанду».

 

А над столом секретарши парит в воздухе модерн-инсталляция заслуженного оленевода-художника Полунощной Самояди Тохтамыша Люлькова, нечто концептуальное, драконообразное: эпический богатырь Ляйн верхом на Крылатом Олене.

 

Или отставной мэр Дырдыгирки С. И. Лопинцев верхом на Росомахе.

 

Какой он из себя, интересно, этот верховный начальник всего и вся Юммель, врачеватель и облакогонитель, ворон варитель, пролагатель воздушных троп? – думает Дэн.

 

Ю.Ю.Ю. You. Вечный – Ты, кем Я – никогда не стану.

 

В Сонгельском эпосе он последовательно предстает как:

 

- Белый олень с грустным человеческим лицом,

 

- Пожилой мужчина с золотыми оленьими рожками на лбу,

 

- Олений кентавр с человеческим торсом и ногами парнокопытного,

 

- Крылатый олень Мяндаш,

 

- Спиралевидная запеченная на огне лепешка – хлеб насущный Полунощной Самояди,

 

- Пламя, скрученное в виде веретена (петли Мебиуса),

 

- Ветер норд-вест,

 

- Губернатор в служебной форме высшего чиновника: сыромятный сюртук, переливчатые ботфорты акульей кожи, серебряный шлем в виде головы Сокола-Иаука, божества счастья, и над ним – плюмаж из инфернальных туманностей Млечного Пути.

 

И что этот ветеран нашего проекта посоветует нам на пути к достижению жизни вечной?

 

- Наверное, он просто скажет: любите друг друга, – предполагает Маша.

 

- Ну да. А еще – любите Бога, – предполагает Дэн.

 

- Прощайте врагам своим.

 

- Подставьте левую щеку, когда ударили по правой.

 

- Творите добро.

 

- Раздайте имущество свое.

 

- И не заботьтесь о дне завтрашнем, ибо достаточно заботы о дне сегодняшнем.

 

- Будьте как дети.

 

- Но будьте также и как змеи.

 

- А что он еще может сказать. У него должность такая.

 

Маша и Дэн вспоминают советы двенадцати богов.

 

- Найти свою половинку, слиться с ней в единое целое, обратиться вдвоем в бессмертного андрогена, женско-мужское существо, плывущее по волнам Юниверс.

 

- Отречься от смешного человеческого статуса! Сделаться снегом, мхом и оленем, частью стать звериного царства, оно-то, само в себе, никогда не умирает.

 

Маше – родить детей от Юммеля.

 

А Дэну – от девицы-оленицы Ланьс, на серебряных копытцах.

 

Воспроизвести сверхлюдей.

 

Оленей с человечьими головами и крепкими звериными рожками.

 

Перспективный вид для выживания, в условиях рыночной экономики.

 

Ну, еще можно мухоморами толчеными натереться. Тоже очень помогает.

 

Сколько раз вам уже говорилось!

 

Каких вам еще надо рецептов бессмертия!

 

10 заповедей закона Моисеева соблюдайте.

 

И 9 Иисусовых заповедей блаженства.

 

Ну, еще Конституцию. Уголовный кодекс. Гражданский кодекс с Примечаниями. Права человека. И Обязанности человека же.

 

Плюс Налоговая, Санитарная инспекция и Пожарная инспекция.

 

И будет вам щасте.

 

Кто его содержит, Бога богов?

 

Кто его трудоустраивает и в ведомости прописывает, и обеспечивает лимитом на подряд, в условиях пост-рыночной экономики?

 

МВФ, что ли (вневременная мафия фрико-массонов)?

 

Транс-сингулярный Межбанковский Eternity-комитет?

 

Концерн «Нефтюгань-Ляпки-дью LTD Incorporated»?

 

«Норильский Никель-forever»?

 

Но ни за какой гонорар, ни за какой грант Юммель Юммельсон еще не согласится поделиться со спонсорами своим секретом бессмертия.

 

Помирают спонсоры, олигархи всех времен и народов, как простые смертные, как все прочие на этом свете Каи.

 

Уйти от Себя, выскочить из грудной клетки, в черепе продолбить отверстие, и из него во второй раз торжественно родиться – сделаться Другим.

 

Сделаться всем на свете, миром, Богом.

 

Понять, что прежняя жизнь была – пустота и тщета.

 

Перезагрузить оперативную память с нуля.

 

Заснуть под священным деревом и проснуться Принцем Юниверс.

 

Выскочить из круга рождений-смертей, из лабиринта раннего палеолита, из этой никуда не ведущей спирали, будь она проклята, ну ее совсем.

 

Нет, придумано красиво, базара нет. Но как с этого практику наварить? Так, чтоб реально? Не в кино, не в книжке старинной, а здесь и сейчас, в прямом эфире, в реалити шоу?

 

Как?!

 

Самоедское радио спрашивают, есть ли на свете эликсир бессмертия? Мы отвечаем: да! Такого эликсира нет.

 

Маша и Дэн смотрят друг на друга с безнадежностью.

 

Они целуются.

 

Они смеются.

 

Они встают с жестких стульев в приемной и уходят.

 

Они остаются сидеть на жестких стульях в приемной. И может быть, Рысь, стуча по мраморному полу когтями, принесет им кофе. Или амфитаминов из вытяжки сушеной выпи.

 

 

Зеркальце

 

 

…И Сол, сын Солнца поднес круглое зеркальце в золотой оправе к лицу Бога богов.

 

И Бог богов захохотал грубым басом, увидев в стекле… да, конечно, их.

 

Eternity-hunters Пера Гюнта и Сольвейг.

 

– Пер Гюнт не бросил Сольвейг, отправляясь в странствия, – доложил сын Солнца. – А Сольвейг не ждала его в горной норвежской хижине сорок лет.

 

Они вместе прошли все двенадцать уровней игры:

 

«Осе и отражения в озере»,

 

«Жалоба Ингрид»,

 

«Доврский дед»,

 

«Три пастушки»,

 

«Женщина в зеленом плаще»,

 

«Суриа Муриа»,

 

«Марокко»,

 

«Сахарский конь»,

 

«Танец Анитры,

 

«Кривая вывезет»,

 

«Сфинкс»,

 

«Желтый дом»,

 

«Неизвестный странник, он же Пуговичник».

 

Ролевая игра по добыванию эликсира бессмертия, ЭБ146.

 

Сын Солнца снял висевшую у него на груди на кожаном шнурке печать – серебряную пластинку, по виду такую же, какой самоеды клеймили в старину своих оленей.

 

На пластинке были выбиты две стрелы, уходящие вверх и вниз.

 

Из заплечного вукса он достал связку кож: четырнадцать человеческих скальпов.

 

И, размахнувшись из-за плеча, поставил на последнем скальпе свою именную печать эксперта.

 

- А каковы шансы, что Пуговичнику не придется переливать Пера Гюнта и Сольвейг на пуговицы? – спросил Росомаха.

 

- Я бы сказал, что шансов на полтора уровня меньше, чем в классической гейм, у eternity-hunter Ибсена.

 

И Сол потряс перед Юммелем связкой из четырнадцати скальпов, снятых с человеческих лиц.

 

Эта связка внушила Юммелю надежду.

 

Скольких он оскальпировал за историю Самояди, эксперт Сол!

 

Где они теперь, эти люди, людозвери, людобоги, людоиды, с которых содрали личины?

 

Все эти, видите ли, так не понявшие за всю жизнь самих себя создания.

 

Или закосившие под кого другого.

 

Что они сейчас видят в зеркале, вместо собственного лица?

 

Голую задницу.

 

- То есть, наши Машенька с Дэном, скорее всего, так никогда и не додумаются, что они Пер Гюнт и Сольвейг.

 

- Полной гарантии возврата инвестиций нет, – отвечал Сол. – И все же, будь я вице-президентом «Пэрэдайз-банка», я бы выдал им кредит.

 

 

Тайна чекиста

 

 

Росомаха, снова весь розово-крапчатый от прибавившихся прыщиков и язв (аллергия на мочу!), промокнул взмокшую лысину вчетверо и еще раз вчетверо сложенным носовым платком.

 

Дело-то ведь скверно было даже не тем, что парочка студентов оказались Пером Гюнтом и Сольвейг.

 

Хотя Пер Гюнт и Сольвейг, благодаря eternity-hunters Ибсену и Григу, являются ныне едва ли, не самыми сильными сущеностями в регионе, сильней полубогов и людей, и всех богов кроме Одина и Локи.

 

Начальник департамента Фиолетово-Серебристого Блеска, не пожалевший средств и привлекший экспертов со стороны классового врага и геополитического противника, знал тайну, о которой не ведал даже Юммель Юммелевич Юммельсон.

 

А именно то, что на заре своего существования Юммель, ныне бессмертный бог, был норвежским парнем Пером.

 

Сильно продвинувшимся на лестнице 210-ти сущностей, Лестнице, Уходящей в Небо…

 

Как там сказал этот Дэн? Я должен научиться быть богом. А бог должен научиться быть мной.

 

Время у обоих есть. До Апокалипсиса, как пишет пресса, еще лет 20.

 

О том, что будет, если они оба таки-выучатся, Дэн на Бога, а Юммель на Человека, - Росомаха не думал и думать не хотел.

 

Не тем он был силен, не думами.

 

А просто в нужные моменты по семи его рабочим хвостам пробегала электрическая дрожь.

 

В данном случае она даже не дрожью могла по праву считаться, граждане, а конвульсиями, пароксизмами, корчами.

 

Меж тем, двое студентов, вот прямо щас, ожидали в приемной у бога богов, сидя на костяных стульях.

 

Встречи их с товарищем Юммельсоном допускать было, граждане, однозначно низзя.

 

Последствия встречи Юммеля и Даниила, бога и человека были настолько…

 

Настолько, скажем так, сенсационными…

 

Они, граждане, грозили осуществлением вековой мечты рода человеческого о бессмертии.

 

Выть хочется, выть хочется, выть хочется.

 

- Это тебе супруга платочки наглаживает? – раздражился вдруг Юммель. – А думаешь, я не знаю, что ты выпрашивал у Сола шаманское платье вольпи? Не для своей мадам Росомашихи, ей оно на корпус не сядет.

 

И не для олениц-школьниц с толстоватыми ножками.

 

И даже не для того кудрявого пастушка с аполлоновой свирелью…

 

Для себя лично, старый ты онанист!

 

Любишь сам себя, любимого? Это не подведет! И выпросил-таки! Красуешься теперь в ризе царей земных, когда никто не видит… то есть, это ты думаешь, что никто.

 

Ты платье вольпи обменял на ножницы Колбасьева, так?

 

Сын солнца у нас коллекционирует орудия скальпирования, и за ножницы Платон Владленыча много чем готов поступиться.

 

А знаешь, что, Росомаха?

 

По ходу, отдам я рецепт бессмертия Маше и Дэну.

 

Я уже не молод. Пора на покой. Не на тебя же оставлять Юниверс!

 

Тебя, ептыптырь, я увольняю. За профнепригодность. В виду несоответствия занимаемой должности.

 

По недоверию, как бухгалтершу проворовавшуюся!

 

Бюстгальтершу! В бюстном гальтере от «Viktoria secret», купленном на ворованную дельту!

 

И загрохотал громом, с фиолетово-серебристыми молниями:

 

- Ибсен-угрозу проспал, урод! Где твои свиязи-чернети были?

 

- Подводная лодка сгорела… Со всеми собранными разведматериалами…

 

- Вахтером пойдешь в стекляшку, на Соловараку! Вышибалой в ресторан «Пурга и пурген»!

 

Массовиком-затейником в ДК «Тундра»!

 

- Это уж как вам будет угодно, Юммель Юммелевич! На все воля Божья. Я старый солдат и не знал в жизни женской ласки… Знал только свист мгновений и пуль у виска.

 

- Еще скажи: нас много, всех не перевешаете!

 

- Обижаете, Юммель Юммелевич. Я не за жирный паек, не за служебный космолет, не за грант от запада работаю. Я за идею.

 

- Какую идею? Какую? Нет, ты скажи!

 

За коммунизм, что ли?

 

За либерастию и дерьмократию?

 

Может, за русское православие?

 

- Мы за светлое будущее человечества. - твердо, с достоинством отвечал бледный Росомаха.

 

- Ачуметь.

 

- За правду и справедливость..

 

- Зашибись.

 

- Мы за все хорошее. И против всего плохого.

 

- Угу. И сапогом отравленным в меня кинь.

 

 

Сапог отравлен

 

Это была старая байка из спектакля «Амурские волны или Севастопольский вальс» Театра музкомедии Третьей Ледовитой флотилии.

 

Каковые постановки Юммель Юммелевич и Росомаха Псоевич обязаны были посещать по долгу службы.

 

Там монстр-деникинец все стрелял и стрелял в пленного феликса эдмундыча, но не мог застрелить.

 

За сценой ответственный за шумовые эффекты куда-то отлучился, вместо того, чтобы вдарить, со всей дури, доской о табуретку – и выстрел все не раздавался.

 

Тогда обессилевший расстрельщик снял себя кирзовый сапог и кинул в чекиста. Тот свалился, как подкошенный, и уже мертвый, нашел в себе силы пояснить зрительному залу: «Сапог отравлен!».

 

Бурные и продолжительные апплодисметы! Переходящие в овацию. Зрители встают. Дамы плачут.

 

Чего не сделаешь воспитательно-идеологического эффекта, художественного аффекта и греческого катарсиса ради.

 

Росомаха посмотрел на свой начищенный до фиолетово-серебристого блеска сапог, напомнивший лицо одного из филеров: бравое и туповатое.

 

А может, хрусть-яга с ними, с этими новыми сущностями? Чем они лучше старых-то?

 

Тысячелетний опыт показывает, что решительно, ничем.

 

Кому, как не начальнику тайной полиции это точно знать.

 

Как-нибудь со старыми сущностями проживем, на наш бесконечный век хватит.

 

Хрусть-яга с ними, с этими талантами, писателями-креативщиками.

 

Нашему народу и графоманов вполне достаточно.

 

Они даже и экономичней, графоманы-то, удобнее с ними, меньше на их утилизацию тратится фиолетово-серебристого блеска.

 

Сапоги-то отравленные на нас всегда, органичный элемент служебной формы департамента ФСБ. Лично главным конструктором костюмов Таней Стакановым утвержденной.

 

Но сапогом отравленным в бога кидать – неудобно как-то.

 

Неинтеллихентно.

 

Он сбросил с правой ноги щегольской, из эксклюзивной яловой кожи пошитый, сияющий непобедимым военным глянцем сапог.

 

И вдруг перестал быть Росомахой, а стал собой.

 

Печальной, нежной, суровой, изменчивой, клятой, вечной, преодолевающей жизнь и смерть человеческой душой.

 

Покорителем Полюса существования, так и не дошедшим до вершины планеты.

 

Но и несдавшимся.

 

Одним из 12-ти присяжных, которые решают тут, на высоких широтах, судьбы людей и богов.

 

 

 

Каталог

 

Бог богов удалился в тайный свой зеркальный шкаф, и принялся рыться на полках в своей коллекции.

 

Экземпляры были собраны первоклассные (с каждым связана какая-либо история, которые так приятно на досуге разбирать во всех скандальных, эпических подробностях)…

 

Все, все попались!

 

И вот сейчас собрание должны пополнить два молодых в отличном состоянии экспоната, ожидающие на стульях у него в приемной: Дэн и Мария.

 

Нет, не может быть, чтоб они ни на что не клюнули!

 

Такого на свете никогда не было, и нет, и не бывает.

 

В ву-укс! Ву-укс! Вукс!

 

Надо только найти подходящую блесну, чтоб подцепить студентов. Он уж не раз подсовывал им разные штучки из своего ассортимента, но эта парочка не велась на стандартные приманки.

 

На что бы их наколоть?

 

Нана-игрушку какую-нибудь подсунуть ( на! на!) или очередную вакцину против СПИДа?

 

А может просто, новую модель квадроцикла, летающую амфибию с выходом в ноосферу и Шамбалу?

 

Он вынул из ящика конторки свежий глянцевый каталог «Eternity hunters», разработанный на Пятом Ресничном небе избранными творческими единицами.

 

Углубился в него:

 

Нектары и аватары,

 

витамины и амфитамины,

 

мю-мезоны и смит-вессоны,

 

мантры и тантры,

 

цветики-семицветики и с того света приветики,

 

амброзии и мальвазии,

 

серебряные руны и золотые руна...

 

Бог клацал клыками, стучал по полу хвостом. И не надоело им?

 

Цветок Гильгамеша еще бы вспомнили, который змея съела. Или скинию Соломонову.

 

Который век это все тащится из инкунабулы в инкунабулу, с сайта на сайт, из таблоида и таблоид.

 

Все с теми же самыми переводческими ляпами, писарскими описками и хронологическими неувязками.

 

Авторы все те же, вот в чем дело.

 

Все они же:

 

Авдотья Истома, она же Дунька Сысоева.

 

Жан-Батист Ламартиньер, корреспондент-либераст.

 

Химичка Ритка, она же Марго-Миллисента Редгрейв, австрийская, вообразите себе, виконтесса, любимая наложница императора Максимилиана III.

 

Сигизмунд еще наш Гильштейн (этот вообще гиль какую-то несет).

 

Имиджмейкеры, ешкин кот.

 

Спичрайтеры, екарный бабай.

 

Мэрчендайзе мэрчендайзершу мэрчендазил.

 

Никакой фантазии у людей.

 

Сам бы, и то, лучше выдумал.

 

Панацея Парацельса.

 

Припарки Парки.

 

Бальзамы Бальзамо.

 

Нафталин. Кто сейчас на это купится?

 

Ну, кто, скажите, сегодня за это байки реальные проплатит?!

 

Золотой ключик… Детям еще годится. Был бы Дэн в возрасте Буратино.

 

Молодильное яблочко… Маше до полтинника еще далеко.

 

Новенького-то эти криэйтеры на своем навороченном Ресничном небе что-нибудь предлагают, в этом сезоне?

 

Или будем дальше мочалу жевать?

 

Недавно посещал их в рамках попечительской программы, речь произносил, обещал премию по итогам нефтяного года.

 

Все без толку.

 

Стоят, глазами тебя едят, ухмыляются.

 

Подсчитывают, сколько я еще протяну.

 

Как, мол, ваше здоровье, Юммель Юммелевич?

 

Не дождетесь!

 

Аз, все-таки, есмь бессмертный Бог.

 

Аз есмь начало и конец, Альфа и Омега, Первый и Последний.

 

Я вам всем еще дам прикурить. Бамбука из чубука.

 

Я еще на ваших могилах спляшу.

 

«Пасхальные кадила и слезы крокодила». Неужели, они это в один подарочный набор упаковывают?

 

Бога побойтесь, ребята!

 

Ничего святого.

 

Царские троны и циклотроны.

 

Пятые элементы и седьмые континенты.

 

Начитались фантастики из старых журналов: «Искатель», там, «Наука и жизнь», «Техника – молодежи».

 

«Трезвость и культура» еще.

 

Думают, сейчас этого, кроме них, не помнит никто.

 

Я лично помню. Деус консерват омниа.

 

«Качественные рамы от бессмертного Рамы».

 

«Вечные люстры от Заратустры».

 

Это им «Технополис-онлайн» подверстывает, тварям продажным. Откаты делят втихаря.

 

И от налогов отбрехались. Культурное, мол, просвещение.

 

В рамках свободы вероисповеданий и равенства конфессий. Хули-юли.

 

«Гриб рейши и вип-гейши». Что у нас тут японский бордель, что ли?

 

Нет, все-таки совсем они обнаглели, Жан-Батист с Дунькой. Еще бы тайский массаж сюда впаяли.

 

Что там еще? Мята из райского сада. О-очень оригинально.

 

Норсульфазол и орбидол. В прошлый раз это шло под брэндом «Порошки от бабы Яги».

 

«Полынный настой на водке простой». Сами эту гадость пейте.

 

«Алеф эксклюзивный, количество экземпляров ограничено». Блеф эксклюзивный, а не Алеф.

 

«Священные суши и от мертвого осла уши». Издеваются, твари.

 

Жабий камень и бабий пламень. Импотенты, жабы холодные.

 

Хромосома от хромого сома.

 

Навья косточка и от гроба досточка…

 

Н-да.

 

Больше не с кем и поговорить-то, как не стало Махатмы Ганди.

 

Уволить всех, к чертям болотным.

 

Со старыми мамзелями новый бордель не откроешь.

 

Найму вместо всех них одного Таню Стаканова.

 

 

Серебристые и фиолетовые

 

 

За все время правления верховного бога Полуночной Самояди Юммеля Юммелевича было выявлено 48 eternity-hunters.

 

Для выведения из игры, их, строго говоря, нужно было пересоздать, сделать новыми сущностями:

 

Во-первых, серебристыми.

 

Точнее, все на свете должно было стать для них серебристым, согласно рыночным ценам.

 

Для чего сребреников требовалось немеряно.

 

Тут кстати подвернулись в Самояди Серебряные Копи царя Соломона-2, которые Юммелевич сдал департаменту в бессрочную аренду.

 

И во-вторых, фиолетовыми.

 

Прохладными ко всему на свете.

 

Пофигистами, как говорят в народе.

 

Впавшими в ниравану.

 

Здесь использовались методы индивидуальные.

 

Проще говоря, объект должен был заглотить блесну, олицетворявшую для него нечто самое притягательное в этом мире.

 

Как только он попадался, его ритуально протыкали булавкой, расправляли в расправилке, высушивали в сушилке и торжественно водворяли на бархатную подушечку, в зеркальном шкафу Юммеля.

 

Особо ценных – в шкатулку.

 

Но случай Сольвейг и Пера Гюнта в утвержденные служебные инструкции не вписывался.

 

Сольвейг, по умолчанию, вообще не велась ни на одну приманку.

 

Верная. Любящая. Идеал.

 

Пер – тот заглатывал все, что ему подсовывали. Ингрид, Анитру, дочку Горного Короля.

 

А также марокканские и египетские фрукты.

 

Славу.

 

Деньги.

 

Но тут же выплевывал брезгливо, все ему было не так, и всего было мало.

 

Невозможно было, граждане, Пер Гюнта и Сольвейг ни на что подцепить.

 

Ох, немного у нас осталось времени до апокалипсиса! Грех тратить часы и дни без толку!

 

Все цацки из Каталога годятся только для призов в воскресном телешоу «Болото чудес» (ведущим которого Юммель был последние сто лет).

 

Главный приз тому, кто из букв д, е, р, ь, м, о – составит слово ЩАСТЕ.

 

Кстати, на последнем эфире один смертный Кай решил-таки эту загадку. Сподобился.

 

Дерьмо – это ведь, согласно Фрейду, деньги.

 

Дерьмо – деньги, и щасте – деньги.

 

Значит, щасте – дерьмо.

 

Наконец, и до самоедов дошло.

 

 

Бог умер

 

…И Юммель, нервно курящий в углу и шуршащий страницами Каталога, вдруг вспомнил…

 

Было такое на свете! Странная какая-то и старая очень история, в те еще времена случившаяся, когда он не был бессмертным богом и Юммелем.

 

Что-то там о поисках бессмертия.

 

О смысле жизни, сути любви и конечных целях мироздания…

 

Кем же он тогда был?

 

Неужто, он был Пером Гюнтом?

 

Конечно!

 

Как он мог это забыть!

 

Он был одиноким странником в мире.

 

И постигал суть вещей.

 

А в родной деревушке на севере его ждала Сольвейг…

 

Тут Юммель почуял какое-то дуновение у виска, и тотчас когтистая лапа легла на его правое плечо.

 

Бог вздрогнул, обернулся.

 

Во всех зеркалах тайного шкафа, в тоннеле, уходящем в никуда, отражался начальник тайной полиции. Розово-крапчатый аллергик Росомаха.

 

Почетный семичлен и заслуженный шестикрыл, повелитель сизых свиязей и чернявых чернетей, любострастник хвостатый.

 

- Дозвольте полюбопытствовать напоследок, Юммель Юммелевич?

 

Перед увольнением по собственному желанию, так сказать. Ну, по сокращению штатов, ладно. Ну, по служебному несоответствию,

о-кеюшки.

 

Тут у вас есть шкатулочка с Иваном Папаниным.

 

Мне бы хоть взглянуть на предшественника и на его наганчик именной, партийный.

 

С лишним винтиком одним, на который вы его и изловили, как на блесну.

 

Мне и то цимес.

 

А лучше бы из него пальнуть, из наганчика-то.

 

Нам всем Папанин – папаня.

 

Это все равно как скрипачу на скрипке Страдивари сыграть.

 

Юммель усмехнулся и достал с особой полочки, протянул лицедею одну из шкатулок, самую маленькую, размером с табакерку, сработанную из вечного полярного льда.

 

Росомаха бережно принял ее на ладонь.

 

Тяжко вздохнул.

 

И размахнувшись из-за плеча, со всей дико-лесной росомашьей отвагой, саданул товарища Юммеля Юммелевича ледяным кубиком по седому виску.

 

 

Вересковая трубка

 

Дверь начальникова кабинета отворилась.

 

И угрюмая какая-то Рысь, с павшими уныло всеми восемью своими грудками под гламурным офисным пиджаком, ввезла в приемную на тундровой повозке, лодке-санках небесного самодержца Полунощной Самояди.

 

Сильно обшарпанного, молью траченного оленя, с безумным человеческим лицом, со свисающим изо рта вывихнутым, набок свернутым языком в фиолетовых географических пятнах.

 

Карачун. По научному, инсульт.

 

Шесть песцов с костяными алебардами в лапах, секьюрити шестого неба, ввалившись из коридора, дружно взлаяли, приветствуя владыку мира.

 

– Ах, Юммель! Вы ли это? – воскликнула Мари.

 

– Небесный кормчий я, – невнятно, едва ворочая языком, отвечал Бог.

 

– Господь Боженька оне, – перевела Рысь. – Имя Юммель, отчество Юммелевич, фамилия Юммельсон.

 

Заслуженный оленевод и людовед Чукотской АССР

 

Верховный правитель Полунощной Самояди:

 

семи семей,

 

двенадцати погостов,

 

семнадцати звериных родов,

 

двадцати семи родов птичьих,

 

семидесяти камней,

 

семидесяти семи трав,

 

ста семидесяти гор,

 

ста семнадцати рек,

 

семисот семидесяти семи озер и…

 

как там дальше-то?

 

Да – и семи небес:

 

Черничного,

 

Голубичного,

 

Ресничного,

 

Аметистового,

 

Чаячьего,

 

Верескового,

 

Песцового.

 

Генералиссимус еще…

 

– Вы действительно знаете рецепт бессмертия, Юммель? – спросил Дэн.

 

– Напали враги клыкастые и зубастые на меня, мальчишечку... – начал было Бог, и заплакал.

 

Рысь почему-то немедленно ощерилась, словно приняла жалобу на свой счет:

 

– Протестую!

 

У Его богосиятельства обострилась болезнь Паркинсона.

 

Надо срочно вызвать амбуланс!

 

– Я мальчишечка-то простой… куда ж мне податься… – захныкал Юммель.

 

И тогда из распахнувшегося потайного зеркального шкафа вышел на кривых лапах Росомаха, бешено-крапчатый, в накинутой на плечи лиловой судейской мантии и с аметистовым молотком в руках, в окружении отряда сизых свиязей, чернявых чернетей и рябых деряб.

 

Свиязи и чернети, войдя, загалдели, заклекотали.

 

А дерябы стояли молча, поводя вокруг очами, полными равнодушного горя.

 

И взлаял Росомаха, шестикрылый семичлен.

 

И растопырил страшный хвост свой, которым защекочет любого.

 

И ударил судейским молотком по начальникову столу:

 

– Принимается. Решением небесного конституционного суда Полунощной Самояди!

 

Бог богов Юммель, ворон варитель, совести щипатель, вдовушек даритель, клопов моритель… ну и все остальное…

 

Короче, Юммель Юммелевич Юммельсон, он же кривой корень тайного места, он же будто-Будда, он же тетраграмматон, отстраняется от верховного правления Соединенными Штатами Полунощной Самояди: Чудью, Юдью, Мухомороядью, Оймяконью, Побединью, Дырдыгирка тож.

 

На основании впадения вышеперечисленного Юммелевича в старческое слабоумие и сладострастие.

 

Извините, в сладоумие и слабострастие.

 

Дальнейшим его местопребыванием назначается Вересковое небо, четвертый блиндаж избранных.

 

– Что это – вересковое небо? – спросил Дэн у Маши (она местная, наверно, знает).

 

– Так, дом творчества и реабилитации для бывших работников ЦК партии и комсомола. Искусственные руки-ноги и зубные протезы бесплатно, – отвечала Маша.

 

– А почему небо вересковым называется? Они что там, вересковый мед пьют?

 

– Пьют они все больше нектар забвения. Курят вытяжку из амброзии, пищи богов. Посредством вересковых трубок. Знаешь, дымок такой синенький.

 

Секретарша что-то кричала в телефон по-звериному.

 

Стоящий рядом с ними рябой деряба с алебардой издал странный звук, то ли высморкался, то ли подавил смешок.

 

– Ну, прощай Юмик! – сказала Рысь интимным тоном и чмокнула шефа в лысину. – Меньше надо было за молодыми медсестричками бегать.

 

И сверкнув кошачьими глазами в сторону Маши и Дэна, все еще сидящих в креслах для посетителей, промяукала:

 

– Прием отменяется!

 

Сизые свиязи подхватили захныкавшего Юммеля под руки и вынесли его вместе с инвалидной коляской вон из помещения.

 

Росомаха расправил плечи, выставил вперед подбородок .

 

Поискал глазами в толпе чернети любимого водилу Коростелёва, свидетеля многих хозяйских позоров и триумфов.

 

И выкликнул победительно:

 

- Коростелёв! Телегу!

 

 

 

Полканыч и Мухтарыч

 

 

Полканыч сидел в офисной будке в своем кабинете, на втором этаже Удыдайской мэрии, а напротив него в кресле из оленьих позвонков размещался приехавший с проверкой из Дырдыгирки специалист губернаторской администрации и старый приятель Мухтарыч.

 

Оба были в форме чиновников Самояди, недавно утвержденной и пошитой по эскизам столичного кутюрье Тани Стаканова.

 

Но Полканыч, как чин 7-й величины, 11-й степени, носил ватник

а-ля Гулаг, штаны чертовой кожи, галстук выпускника Упсальского королевского университета и народные резиновые сапоги с портянками.

 

А Мухтарычу областному столоначальнику 5-й величины, 4-й степени, полагались сыромятный сюртук, переливчатые ботфорты акульей кожи, оленьи мокасины, и галстук покруче, гарвардский.

 

Несмотря на разный прикид и возраст (Полканыч был на десяток лет старше), как-то чувствовалось, что они одной породы.

 

- Ну что, Полкан Полканыч, надо решать.

 

- Дак что, решать, Мухтар Мухтарыч… Давать надо.

 

- Чего давать? Кому давать? Всем всё давать?

 

- Похоже, всем и всё.

 

Мухтара аж затрясло от злости.

 

- Да ты что, Полканыч, совсем ептыртырнулся тут, в Ептыптыре своем?

 

А-а-а?

 

Какие у тебя обоснования имеются?

 

Я уж про инструкции не говорю, но пусть бы какие-нибудь Указания там или Разъяснения к пункту такому-то.

 

Хоть бы намек какой сверху, на ежегодной пресс-конференции Президента, а?

 

Он нервно дернул шеей и позволил себе, процитировал классику:

 

И почему вы решили, что каждый может иметь?

Кто это постановили, что каждому надо давать?

 

Умные, бенина мать!

 

Полканыч тяжело вздохнул, обреченно натянул на руки служебные перчатки «мата-хари», осторожно достал из ящика стола и положил перед Мухтарычем ветхий свиток, простеганный по корешку оленьей хигной.

 

- Вот он, базовый документ…

 

- «Сонгельский эпос»! И что?

 

Мухтарыч тоже вынул из кейса служебные перчатки, на вид поделикатнее, чем у Полканыча, надел их, профессионально-уверенно принял в руки и нежно полистал раритет.

 

- Ты ж сам видишь, нету тут никаких указаний, никаких рун, буквиц или там, хоть бы татуировок. Их в свое время профессор Колбасьев соскреб тупыми ножницами…

 

- Канонический текст имеется. В утвержденном переводе виконтессы Редгрейв. На сайте областной администрации, – возразил Полканыч.

 

- Да какой еще текст канонический, ептыптырь! Какая виконтесса! Этот текст Ритка Мамаева состряпала, писательница-фантастка, блин. Ты ее помнить должен, по «Кольскому вестнику». Она там в штате работала. Еще про высокие надои у оленьих самок писала...

 

- Да помню. Сам ей на комсомольском собрании почетную грамоту вручал. За лучший очерк о чумработнике.

 

- Ну вот! По ходу, весь «Сонгельский эпос» Мамаева Рита Магомедовна накропала. Она же Маргарита-Миллисента, любовница Его величества императора Максимилиана Третьего, блин.

 

- Погоди! А что ж тогда Колбасьев доказывал, что это всё в раннем палеолите было? По результатам радиоуглеродного анализа?

 

- Дак оно и было в раннем палеолите.

 

- Да как? Как?!

 

- А так. Как у нас всё всегда. У нас ранний палеолит, к своему сведению, и не кончался никогда.

 

- Погоди! Ты это, правда, понимаешь? Это все понимают, да? Я один такой тупой, врубиться не могу?

 

- Никто этого не понимает, Полканыч, и ученые-мозги крученые не понимают, и большие члены не понимают, а если говорят, что понимают, то брешут.

 

И попы не понимают.

 

Этого понять нельзя.

 

Ну и хули-юли? Какая разница?

 

Нам-то с тобой какая заразница?

 

Нам бы кость погрызть, сучку оприходовать, и в будку.

 

Вот, Колбасьев-то, когда в спецхране ФСБ кожаную книгу нашел, ни хрена он там, конечно, не увидел, кроме картинок порнографических.

 

Типа как комиксы в «Плэйбое».

 

Ну и порадовался бы человек.

 

А он расстроился.

 

Картинки ножницами отскоблил. Чтобы не профанировать вечные культурные ценности.

 

Первобытные чуваки усекли, значит, в чем тайный корень жизни. А он не просек, хоть и профессор.

 

Не было на свете, Полкан Полканыч, никакого оригинала Сонгельского эпоса, с рецептами вечной жизни, хули-юли.

 

Были тату сомнительного содержания.

 

- А что тогда Авдотья Сысоева переводила? С австрийского?

 

- Само собой, с австрийского. На ептыптырский и вытибетский.

 

- И охрибетский, и оймяконский русский, и югоршарский…

 

- И быр-тыр-ягинский!

 

Татарка она, и ни одного языка, кроме своего талдым-булды не знает.

 

Тоже грант неслабый урвала. Хорошо тогда девчонки Европу подоили. В рамках Года коренных народов Крайнего Севера.

 

- А где она сейчас, эта Сысоева?

 

- В Вену эмигрировала.

 

- Это по пенсионерской программе, что ли?

 

- К Ритке Мамаевой свалила. В рамках воссоединения семьи.

 

- А!

 

- Ну вот, а ты говоришь, канонический текст. В школах его зубрят. На сайте областной администрации размещают. Его две журналюшки состряпали.

 

Я бы их обеих лично выпорол. В ограде из оленьих позвонков. Сыромятной хигной. За вранье.

 

- Текст "Сонгельского эпоса» Европейской ассоциацией народов Севера утвержден. Программа компенсации для жертв политики предложена.

 

Мухтарыч оскалился.

 

- Ну и кто там назван, конкретно, по фамилиям? Как имеющий законное право на восстановление имущества?

 

- Так… Где оно там… Щас…Часть вторая…

 

 

Явление сонгелов

 

Полканыч потыкал стрелкой мышки по экрану лэптопа, и тотчас застуженный голос заслуженной артистки Чукотской АССР Изауры Седаковой, стал профессионально читать:

 

Маргарита Миллисента Редгрейв. «Сонгельский эпос».

 

Перевод с австрийского на дырдыгирский, ёптыртырский и могилёхский, а также оймяконский русский Авдотьи Сысоевой.

 

Сага вторая.

 

«Явление сонгелов».

 

Мы с Кайв стали жить в костяной ступе, под горой Соловораки у озера Сейд.

 

Однажды к нам в открытый дымник заглянули сверху, будто с неба упали, мужчина и женщина.

 

Юлас и Луоми.

 

Первые гости и первые подданные.

 

Они жили в Лу-явре рыбной жизнью – ловили рыб, катались на них верхом, ели их, воевали и мирились с ними и женились на них, но до конца не могли стать рыбами.

 

Услышав о Сон-Хеле, они решили уйти к нам.

 

Юлас был большим и толстым, как морская корова.

 

У Луоми, как у поющей всегда воды, звуки музыки были вплетены в струящееся волосы, наподобие водорослей.

 

- Входите, первые сонгелы! – сказала Кайв.

 

- Сонгелы, вы совершенно такие, какими я вас придумал когда-то, да позабыл, а теперь вспомнил, – сказал я.

 

Как-то ночью к нам в ступу постучала Яда с глазами, как два змеиных яда.

 

- Я по итогам антитеррористической операции. Беженка с Ристимкента, документы сгорели, деньги украли, поезд ушел, рельсы разобрали, сама не местная, пустите переночевать!

 

Я видел, что это ведьма, что в своем ведьминском вуксе она принесла к нам зло.

 

Но я впустил ее.

 

Зло должно войти в этот мир.

 

Потом к нам из боевого штаба Ристимкент, пришагал богатырь Ляйн.

 

Кто не знает Ляйна – полевой командир, полностью искупивший вину перед федеральным центром, борец с чудскими бандформированиями.

 

Был он из себя приземистый и котлоголовый, но с длинными и тонкими руками.

 

Большую часть времени Ляйн спал.

 

Но когда в Сон-Хель приходила чудь верхом на ржущих, рыжих гривастых чудищах, он просыпался, хватал своими двумя руками четверых чуддинов, размахивая ими, разил направо и налево всех врагов и выстраивал из их трупов высокую гору.

 

И снова засыпал. А жена его стерегла его сон.

 

Потом к нам пришел Муэйнант, врач с Лу-Явра.

 

Муэйнант всегда улыбался, и в ответ ему улыбались люди.

 

Потом к нам пришел лис Ли, жулик и вор.

 

Потом к нам пришел Учук, в белый полярный день искавший в тундре человека, с горящей плошкой ворвани в руке.

 

Человека он не нашел, поселился в бочке-сельдянке на берегу Колы и стал всех учить жить.

 

Потом к нам пришла Нэнч, девочка-дерево в цвету.

 

Эта девочка показала нам вход на Поляну Любви.

 

Там возлежали, обнявшись, волк с трехдневным олененком, а филин обнимал белую куропатку.

 

В сиятельной Самояди семьсот семьдесят семь рек и семьсот семьдесят гор и семь тысяч семьсот семьдесят озер.

 

Но мне нужна моя гора, мое озеро, моя река.

 

Они это я.

 

 

Фирма «Родные корни»

 

Полканыч нажал на эскейп, и лэптоп замолчал.

 

Мухтарыч развел руками.

 

- Ну, Полкаша, ты меня вообще удивляешь. Ну, там, депутатки-рыбообработчицы из отдела социальной помощи, подруги комсомольской юности Самоеда Иваныча, что с них взять. Но ты же у нас парень культурный, в университете Упсала учился. Два месяца. И на какое-то хули-юли ведешься. Ты прикинь! Где они теперь, эти ведьмы и рыбаки?

 

Полевые командиры, девочки в цвету?

 

Кому тут реституция светит?

 

И за что, главное?

 

За ступу на курьих ножках, в 32-м году реквизированную?

 

За трех оленей, которых в колхоз «Имени партсъезда» сдали?

 

Полканыч встал из-за стола, подошел к двери кабинета и осторожно приоткрыл ее.

 

В коридоре, у стойки с выбитой на вечном граните надписью «Пересмотр итогов приватизации» толпился народ.

 

В очереди стояли: профессор Тундрового университета Учук, знатный оленевод Чарр, активистка зеленого движения Нэнч, народная целительница Яда Самоядская, руководитель образцового коллектива художественной самодеятельности «Пурга » Павлина Задунайская, ветеран 139-ти войн с чудью Ляйн…

 

Еще кто-то толстый…

 

И врач на пенсии Муэйнант со своей вечной улыбочкой.

 

- Каждый день ходят. В очередь встанут и стоят. Переклички проводят. Номера на ладонях пишут. В Совет Европы жаловались и в международный трибунал в Гааге…

 

- И что они хотят приватизировать?

 

- Смотря кто.

 

Юлас – Сейд-озеро. Профессор Учук – оригинал Согнельского эпоса. А что. Он на Сотбис хорошо потянет, в килоевро. А Чарру подавай – гору Соловорака.

 

- На хрена ему гора Соловарака?

 

- Не скажи. Там НАТОвская вышка стоит.

 

- На горе Соловораке живет радуга Ай, – вырвался у Мухтарыча, со смешком, детский стишок.

 

- Она самая, почетная пенсионерка Самояди. Противоракетную лазерную установку охраняет.

 

А богатырь наш самоедский, Ляйн, ветеран 139-ти войн с чудью, себе в собственность реку Колу требует.

 

- Эту реку давно у областной администрации концерн Кока-Кола выкупил!

 

- То-то и оно. Есть еще Ася Пауковна… Трехглазка ее фамилия…

 

- Ну а она-то, прости господи, с какого перепугу? Она в Сон-Хеле вообще не проживала. Родом из Дыр-дыры все их паучье семейство.

 

- Она справку сделала. Через фирму «Родные корни». Разные там свидетельства очевидцев. Выписки из церковно-приходской книги. За подписью отца Иоанна Теодоритовича.

 

Ася Пауковна у нас теперь сонгелка по происходу, с паспортом.

 

- И на что она нацелилась?

 

- На времена года.

 

- Охрибеть!

 

- У нее бизнес-план имеется, он хочет семь самоедских времен года приватизировать, держать их на ферме и выпускать в утвержденные сроки…

 

- Вытебеть.И что на это Европа говорит? Что Гаага? Ответ получали?

 

- Удовлетворить согласно требований коренного народа.

 

- А подпись чья?

 

- Да, Ангела нашего.

 

Меркиль.

 

 

Сотворение мира

 

Полканыч достал из закрытой ячейки офисной будки бутылку «Озерной чистой» и две стопки, разлил.

 

Они выпили.

 

Посидели молча.

 

- А знаешь что, Полканыч. Давай-ка мы еще и первую часть послушаем, – сказал Мухтарыч.

 

Полканыч опять потыкал в экран стрелкой мышки, и голос Изауры Седаковой принялся читать, подпуская между строк профессиональную эллегическую взволнованность:

 

Маргарита Миллисента Редгрейв. «Сонгельский эпос».

 

Перевод с австрийского на дырдыгирский, ёптыртырский и могилёхский, а также оймяконский русский Авдотьи Сысоевой.

 

Сага первая. «Сотворение мира».

 

Мое имя Чарр, я родом с погоста Лу-явр, самого большого и самого спесивого погоста во всей Самояди.

 

Я жил в Лу-явре оленьей жизнью – сосал молоко из сосцов олених и спал, тело к телу, с братьями-оленями, катался на них по белому мху и голубому снегу и оленьи женки рождали от меня рогатых сыновей.

 

Я был счастлив счастьем оленя, снега и мха.

 

Но что-то тянуло меня в другую жизнь.

 

Я желал странного – желал найти свою страну и жить в ней, как человек, а не как животное.

 

Я знал, что эта страна есть на свете, и она лишь ждет своего жителя.

 

И девушка Кайв, чье имя означает «источник», встреченная мною у родника, поставила мне на лоб клеймо, которым она метила свои стада, чтобы я навек был ей верен.

 

А я поставил свое клеймо на нее.

 

Стояли голубые, как песцы, дни раннего просветления.

 

Мы с Кайв запрягли в лодку-сани семерку оленей-братьев, взяли двух племянников-щенков, и поехали в наше царство на край земли.

 

На пути у нас встал туман, плотный, как облака с Ресничного неба.

 

Олени ослепли в тумане и больше не могли волочить лодку.

 

Тогда я выпряг их и на их место поставил в упряжку семь облаков.

 

Мы поехали на облачной упряжке сквозь весну.

 

Нам встретилась в дороге русская дева, немая и с отрубленными руками.

 

Это была Братанна.

 

Она плакала о том, что жена ее брата позавидовала ей – мол, у нее не руки, а крылья, и выгнала из дома.

 

Мы спросили крылатую деву, что самое красивое она знает в мире.

 

Братана ответила – Сон.

 

Потом мы повстречали во фьорде Пера в старой штормовке и застиранных штанах.

 

Пер только что сбежал из пещеры горного короля.

 

Король троллей предлагал ему свой трон, и свою дочь в жены, если он тоже станет троллем.

 

Но Пер не хотел троллить самоедский народ.

 

Его дорога вела его обратно домой, к брошенной невесте Сольвейг.

 

Мы спросили его, как называется край блаженства.

 

Он ответил – Hell.

 

Нас с девушкой-источником везли в лодке семь облаков, потом – семь дождиков, потом – семь листопадов.

 

Олени-братья шли за упряжкой.

 

И вот мы приехали к подножью горы Соловорака, стоящей в тундре, как огромный грустный бог о двух головах.

 

Под горой металось озеро Сейд, не окидываемое взглядом ни с какой вышины, непредставимое во всех изгибах своей неправильной звездчатой рамы.

 

Огибая озеро и гору, текла река Кола, вода которой, как мы убедились вскоре, могла оживлять умерших.

 

Одна гора, одна река, одно озеро.

 

Довольно для человека.

 

Таково было наше владение, которое мы с Кайв назвали Сон-Хель.

 

Я воткнул свой хорей, которым погонял облака, дожди и листопады, в тающий сугроб, и сказал:

 

Это мой чарр. Я здесь владею всем.

 

- Здравствуй, Чарр! – сказал я Тундре.

 

- Здравствуй, Чарр! – ответила Тундра мне.

 

Я снял с правой ноги кожаную тоборку и запустил ею в небо.

 

Тоборка упала на одну из вершин двуглавой горы Соловораки.

 

Я снял с левой ноги тоборку и тоже подбросил ее высоко. Тоборка упала на другую вершину.

 

Гора в тундре нахлобучила покрепче два кожаных колпака, подаренных мной, и захохотала.

 

В сиятельной Самояди семьсот семьдесят семь рек и семьсот семьдесят гор и семь тысяч семьсот семьдесят озер.

 

Но мне нужна моя гора, мое озеро, моя река.

 

Они это я.

 

 

 

Служивые псы

 

 

- Вот что, Полканыч, – сказал Мухтарыч. - Ты гору-то Соловораку этому старому хрену Чарру, или ветерану чукотской войны Ляйну Батьковичу, или там еще кому желающему, отдавать не спеши.

 

- А что?

 

- А то, что это, по ходу, наша гора.

 

- Чья наша?

 

- Моя и твоя. С товарищем Росомахой придется поделиться, конечно.

 

- А… А НАТО как же?

 

- А что НАТО. У Росомахи там, сам знаешь, своя вахтерша на НАТОвской вышке.

 

Будем с НАТО арендную плату брать.

 

В рамках реституции.

 

Согласно требований коренного населения.

 

Как ты думаешь, сколько с них можно реально слупить?

 

Да, ты прав, генералу-то, который на вышке главный, тоже откат положен.

 

Низзя, конечно, но ницшего.

 

Порешаем вопросы.

 

Так что, спасибо Маргарите нашей Миллисенте.

 

Не подвела, виконсесса.

 

- То есть… Не понял, Мухтар Мухтарыч?

 

- Ну, Ептыптырь!Ты про двух собак слышал в каноническом тексте?

 

- Каких собак? Щенков-племянников?

 

- Племянников! «Два пса-племянника бежали вслед за нашей повозкой». Бежали вот так, бежали вслед за Чарром и прибежали в Сон-Хель.

 

Так пойми, Мухтарыч. Пойми и запомни навсегда. Выучи наизусть. Мы с тобой их потомки.

 

Не просто потомки, а законные наследники.

 

Два сторожевых пса.

 

С правом на полную реституцию, короче.

 

А что. Весь век на службе у Родины.

 

Полкан и Мухтар, верные, примерные.

 

Заслужили!

 

Будку и миску с кашей, всяко, заслужили!

 

И гору Соловарака!

 

С радугой!

 

Со всей инфрастуктурой!

 

С НАТОвской вышкой, блин!

 

Наша она!

 

Все наше!

 

Все вокруг колхозное, все вокруг мое!

 

Историческая родина.

 

Малое Отечество.

 

Будем, Полканыч, сонгельский происход оформлять.

 

Через фирму «Родные корни».

 

 

Семь самоедских времен года

 

В элитном коттеджном поселке Ептыптырь, самоедской Рублёвке, Ася Трехглазка, директор частной фирмы «Seasons & reasons», загоняла веником-голиком в евро-сарай семь местных времен года:

 

- А ну, домой!

 

Одно, огромный стоногий паук, выползло из-под куста, тяжело переваливаясь, втащилось по ступенькам, сопя и кряхтя, угнездилось под лавкой. Это было самое долгое время года – Полярная ночь. То, что сто дней не выпускает никого из своей паутины.

 

Прибежало и другое – лужа талой воды, на четырех птичьих лапах, с головой чайки на тонкой шее. Заклекотав, время подползло к хозяйке. Раннее просветление, саамская весна-красна. Его голосом кричат все безумные чайки Мурманска.

 

Третье время года вылетело из-под облаков: воздушный змей из прозрачного рыбьего пузыря, натянутого на легкую костяную рамку. И опустилось Асе на ладонь. Короткое (три дня и три ночи) полярное лето. Лето улёта. Зовущее — лети!

 

Ася прошлась по двору и вымела веником из укромных уголков, загнала в евро-сараюшку еще четыре времени.

 

В сумерках промелькнули:

 

волчья ощерившаяся пасть,

 

улыбчивая тюленья мордочка,

 

грубая, растрескавшаяся глиняная лепешка,

 

усмехающаяся рожица гномика-чахкли.

 

Таковы были лица семи северных времен года.

 

- Вот и сидите тут.

 

Я вас прихватизировала.

 

Пока не разрешу – не настанете.

 

Всегда одна и та же погода будет.

 

Каждый день.

 

Весь год.

 

Все века.

 

Околоноля чтоб, forever.

 

А кому нужны весна, лето, осень, зима – пусть проплачивает.

 

Согласно прейскуранту.

 

50 процентов предоплаты.

 

Доставка самовывозом.

 

 

 

Шкатулка двадцать пятая. Таня Стаканов.

 

Когда Юммеля Юммелевича проводили на заслуженный отдых, Богом богов Полунощной Самояди удалось стать, после целого ряда скандальных попыток, предпринятых другими лицами -

 

Тане (Титанию Игоревичу) Стаканову.

 

По жизни Таня служил средней руки артистом императорских Вологодского и Керченского театров, был также бюджетного уровня политтехнологом (не выше заветных дум областных Дум), второй свежести поэтом, поп-звездой семнадцатой степени яркости и безусловным гением.

 

Гениальность его заключалась в том, что с самого раннего детства, едва начав осознавать себя, и во всю оставшуюся жизнь он любил только одно занятие – наряжать кукол Барби.

 

Таковых кукол (выпрашиваемых у малоимущих родителей всеми средствами воздействия: тихим плачем в подушку, объявлением голодовки и бойкота, уходами из дому и вплоть до попыток самоубийства включительно) у Тани к зрелому возрасту набралось 383 штуки (включая как сетевой ширпотреб, так и роскошные коллекционные экземпляры), после чего он любимого занятия не оставил, и новых Барбешек продолжал скупать.

 

Дело, собственно, не в том, что он, не первый, звезданулся на виртуально-длинных ножках и синих ультра-ангельских глазках Западной Очаровашки, за которые решительно все прощаешь их продажному, подлому миру.

 

А в том, что все остальные человеческие сокровища были в равной степени Тане фиолетовы, и все остальные людские занятия, кроме пошива нарядов на кукол, не вызывали никакого отклика в его цельной, из единой атомной кристаллической структуры состоящей душе.

 

Отец-сталевар назвал сына Титанием в честь самого прочного металла на Земле, который идет на корпуса подводных лодок, авиаброню и обшивку ядерных реакторов.

 

Но ювелирные изделия из него производят тоже.

 

Таким ювелирным изделием и оказался избыточно-изящный Таня. Эдакая антикварная брошь среди дешевой народной бижутерии. Неудивительно, что невидимая рука рынка быстро выхватила его с прилавка.

 

Диплом кутюрье Таня получил в одном из заповедных колледжей Швейцарии, что обошлось в целое состояние (зачислял средства на счет учебного заведения, конечно, не он, но на трансакцию полагалась страховка, и он ее обеспечивал тем, что был Таней, самим собою, то есть).

 

К двадцати пяти годам Танюша, как называли его влюбленные олигархи (Танюшка-душка, Танюшка-подушка и даже Танюшка-раскладушка) обверсачил Версаче, затруссардил Труссарди, перешанелил Шанель.

 

Что, собственно, никого на европейских подиумах особо не впечатлило – и не таких видали.

 

Удивить, что ли, захотел, много вас таких тут ходит.

 

Свой звездный час Стаканову суждено было пережить в ПГТ Умчувадск Подгеенского района, куда прибыл он из столицы, по президентской программе, в составе жюри, судящего окружной конкурс красоты «Мисс Оленевод 000».

 

Времена тогда в новой России стояли еще (уже) бесколбасные, и народ порядком пообтрепался.

 

Сам бог войны ходил в шинелишке времен второй мировой, седую голову закрывал от снежных осадков старой отцовской буденовкой.

 

Чудовищно располневшая от опарышей «Роллтон» самоедская весна-красна, бывшая стройная Лань-с, на светские тусовки надевала все то же несгораемое крепдешиновое платьице с подплечниками и песцовую, еще приличную горжетку члена правительства, которыми ее когда-то премировал, как передовую чумработницу, сам Хрущев.

 

Что уж говорить о простых смертных – те обходились небывало-шикарными турецкими костюмами «Адидас» и стильно застиранными до полной потери цвета экс-блу-джинсами из гуманитарной помощи.

 

А кому по жизни повезло, тот затоваривал себя и всю семью в секонд-хэнде соседнего норвежского города Тронхейм.

 

Не было приличных нарядов и у стильно-кривоногих местных девочек.

 

 

Но девочки не сдавались.

 

В войнах красоты с безобразием девочки сдаются последними.

 

Взнузданные природным инстинктом провинциальных Маргарит на выданье, они стремились подать себя (а не продать) любой ценой.

 

Десятилетием раньше все порядочные люди носили длинные балахоны с капюшонами, которые вывязывал на спицах из звериной шерсти беспокойный старик тунгус Ложкин. В единообразных одеждах этих жители походили не то на ликвидаторов очага радиационного поражения, не то на слепых летучих мышей. Что было, впрочем, удобной униформой в условиях позднего советского застоя.

 

Новое время требовало новых нарядов.

 

И, скинув привиденческие покрывала, для всех одинаковые, самоеды встали перед волнующей проблемой обретения индивидуальности.

 

И дрогнули их, ослабленные вечным поеданием самих себя, незримые сущности.

 

Каждому захотелось быть особенным. Не таким, как другие.

 

Прибыв в Умчувадск, Стаканов привычно ожидал появления на районном подиуме каких-нибудь люрексовых, а-ля-рюс сарафанов.

 

Душегрей каких-нибудь собачьих, господа.

 

Чехлов на танки и кокошников из пластмассовых павлиньих перьев.

 

Что, впрочем, его, как профессионала, развлекало гораздо больше, чем последняя, живая еще коллекция Живанши.

 

А увидел он свою Надэй.

 

Она шла по высокому помосту в лесном невестинском наряде: вышитой вереском юбке на ивовом каркасе, в тугом корсаже, отороченным нежными метелочками мятлика, с длинным шлейфом, простеганном белой пушицей и с веером из крыльев белой гаги в руках.

 

Надэй в детстве тоже любила шить на кукол Барби.

 

Она была во всем конгениальна Тане, пожалуй, даже гениальней его.

 

Она стала его Музой, его Девой Света, его Лесным Олененком и Принцессой Грезой.

 

Но Таня хотел (всей мощью кристаллической своей души) лишь одевать куколок, и ничего другого.

 

А Надэй хотела:

 

1. одевать кукол Барби,

 

2. выйти замуж и

 

3.рожать детей.

 

И последние два желания отнимали у нее часть ее гениальности.

 

И поэтому Таня Стаканов был сильнее ее.

 

 

 

Все устаканилось

 

 

Таня промотался между Умчувадском и Парижем лет пятнадцать, вдоволь порезвился и предложил мировому сообществу:

 

- маленькое черное платье из упругой кожи арктической гадюки, моделирующее любое тело под любые размеры;

 

- камуфляж из спинок хамелеона, подгоняющий личность под любые политические взгляды;

 

- перчатки, к которым сами липнут дензнаки;

 

- непотопляемые мокасины в форме подводных лодок НАТО;

 

- актуальную крысиную доху для бегства с тонущего корабля;

 

- золотой плащ-парашют из нана-шелка-wwx 666, позволяющий свергнутым олигархам благополучно пикировать с небес на землю;

 

- джинсы с вибраторами из живых шершней.

 

И еще пропасть разных брендов, которые ныне заняли прочное место в каталогах всех стран и народов.

 

Стаканов представил на Елисейских полях культовую коллекцию «Влюбленные скоты» и одел весь Париж в оленью упряжь.

 

Передовая молодежь носила замшевые намордники и никелированные удила, стильные темно-вишневые седла на спинах и лакированные копыта.

 

Взрослые модники ходили с тросточками-хореями, инкрустированными перламутром и резной костью. На шее – бисерные ошейнички, на ногах – каньги из кожи птеродактилей.

 

Дамы средних лет предпочитали тонкие замшевые робы, розовые и голубые, а также лебяжьи венчики в пышных прическах, порт букеты на груди с живыми цветами солнцецвета арктического, а в руках парасоли из гагачьего пуха.

 

Целые состояния были нажиты на тундровых аксессуарах: патронташи, удочки, вещмешки и плащи-чумы.

 

Стаканов разработал вицмундир для губернаторов Полунощной Самояди: сыромятный сюртук, переливчатые ботфорты акульей кожи, серебряный шлем в виде головы Сокола-Иаука, божества счастья, и над ним – плюмаж "Туманность Андромеды".

 

Чиновникам трех низших каст полагались ватники а-ля Гулаг, штаны чертовой кожи, пыжиковые шапки с кривыми оленьими рожками и народные резиновые сапоги с портянками.

 

Одаренных детей, отличников и победителей школьных олимпиад можно было издалека узнавать по пришитыми к лопаткам сорочьим крылышкам.

 

Стаканов, проникнувшись любовью к братьям меньшим, сшил новые шубки лесным зверям и птицам.

 

То ли Стаканов учился у природы, то ли она у него, уже нельзя было разобрать.

 

Он одел саму Смерть, Уховертку Аспидовну Сороконогову. В актуальный саван, расписанный зелено-серыми ромбиками (это жизнь черно-белая, а смерть рядится в камуфляж).

 

Он одел Роука - злой рок.

 

Несгораемый комбинезончик акулы, с тремя сменными хвостами.

 

Акулий же, в три ряда, зубной протез

 

И гигиенические перчатки с присосками.

 

 

 

Триумф великого маэстро

 

Надэй после пятнадцати лет всей этой свистопляски, постарела, раздалась и ничем уж не напоминала олененка, мало того, провинциальные ножки ее почему-то еще покривели.

 

Но она продолжала носить те двусмысленные ивовые и стрекозиные наряды, в которых Таня только и мог представить себе любовь, а потому он не видел никаких изменений, по умолчанию.

 

Для истинного кутюрье размер не имеет значения, толстая корова тоже годится и даже предпочитается – тем он больше гений.

 

Надя вечно оставалась для него избранной моделью, куколкой Бога, в невестинской накидке, отороченной лирическими метелками мятлика и лиловыми колокольчиками шалфея, и в этом смысле он, конечно, обладал рецептом бессмертия.

 

Шалфей, шалость фей.

 

Но детей у них все еще не было, что, в ином дискурсе, бессмертия Титания Игоревича лишало.

 

Впрочем, ей богу, зачем дети Богу.

 

В рамках ежегодного государственного коммутативно-прогрессорного реалити-шоу «Сонгел-гэйм», вошедшего в шорт-лист несгораемых госбюджетных мероприятий, Стаканов одел и обул стахановскими (стакановскими) методами весь самоедский бомонд.

 

Две Таниных верных швеи, Даша Колдунова и Вера Страхолюдова в Белом Чуме Любви (так называлось его ателье-бутик в Дырдыгирке) строчили день и ночь, чтобы поспеть к презентации.

 

В том, что одежда делает человека, Таня Стаканов не сомневался никогда.

 

На то он и был гением – в голову ему не приходило сомневаться.

 

Любимой женщиной для него была та, что представала в одеждах любимой женщины.

 

Царем – тот, кто носил облачения царя.

 

Богом – тот, кто одевался, как Бог.

 

Он задал себе честно вопрос, кто в Полуночной Самояди достоин быть Богом, и понял, что кроме собственной кандидатуры, вариантов нет.

 

Он пошил себе приличный к случаю туалет Бога.

 

Нет, не вытертуюшкуру старого оленя, как вы подумали, и не зеленый, в стразах и люрексе людоедский фрак…

 

Авторское решение Стаканов держал в секрете до самого Дня огненного рода Аллкаш.

 

Этот день стал триумфом великого маэстро.

 

По лестнице, ведущей в небо (завалившейся,было, но затем успешно восстановленной на средства Евросоюза) крался Лис Ли в огненной, несгораемой лисьей дохе.

 

С крыльями махаона, с сачком, приросшим к руке, фланировал разъездной корреспондент «Le progress liberation» Жан-Батист Ламартиньер.

 

И летел верхом на Росомахе, бешено-крапчатом, отставной мэр Дырдыгирки Самоед Иванович Лопинцев, в штанах чертовой кожи, в бескозырке с надписью «Аврора», в резиновых сапогах с уже отмененными декретом, и посему еще более актуальными портянками.

 

Даже скакал Некто на одной ноге (в аккурат, посередине туловища), гений баланса, массовик-затейник, придумавший весь этот наш ежедневный неизбывный бег в мешках.

 

Хорошо ему – в любом бутике может обувь спереть, она там только на одну ногу выставлена, а ему и хватит.

 

И с затянутой в рюмочку талией, подпертая фижмами из китового уса, с шелковым китайским, вышитым драконами зонтиком, в изумрудных башмачках с бантиками – неслась куда-то австрийская виконтесса Маргарита Миллисента Редгрейв.

 

Она же химичка Рита Мамаева.

 

Оккупировавшая нынче Вену — как Мамай воевал.

 

Впрочем, в Вену еще надо было еще попасть — тонкой иглой.

 

От мошкары Маргарита Редгрейв занавешивалась длинной синей вуалью. И еще была у нее маска, неотличимая от человеческого лица, изготовленная из очень нежной лайки… Поставьте ей лайки.

 

А потом на подиум, ведущий с земли на небо, вышел сам Таня Стаканов.

 

Он же Бог богов, врачеватель и облакогонитель, пролагатель воздушных троп, вице-президент компании «Самоядь-Нефтюгань LTD», ворон варитель, вдовушек и сирот даритель, совести щипатель, медведей задиратель, владелец коллекции «Eternity hunters».

 

Облачен был Бог в черный квадрат.

 

А потому каждый видел в нем что-то свое, что-то самое желанное.

 

Зрители охарактеризовали его потом очень по-разному.

 

Всем запомнились в облике Бога только две детали.

 

Удилище с блеснами.

 

И охотничий камуфляжный рюкзак за спиной — вукс с баксами.

 

Овации не смолкали минут семь-десять, что для этих бедных кислородом широт было абсолютным рекордом.

 

Таня взмахнул удилищем, демонстрируя, что ему не западло изловить на свои блесна весь мир.

 

И зацепился алмазным крючком за вукс на спине.

 

И швырнул, окончательно пополняя коллекцию, сам себя, высоко в облака.

 

 

 

 

Иван Новый-Иных

 

 

Смешная и грустная Вселенная, великая и нелепая страна, одежды к которой подбирал Таня Стаканов, рухнула в одночасье.

 

Но свято место пусто не бывает.

 

Пришел Новый.

 

Ветер.

 

Правитель.

 

День.

 

Мир.

 

Дух времени.

 

И все поняли, что давно его хотели.

 

Иван Новый-Иных всему в новом времени дал иные одежды.

 

Это были не одежды смеха, не одежды гнева, не одежды страха.

 

А одежды любви.

 

 

И предстали в них преобразившиеся:

 

двенадцать саамских богов,

 

семь стихий,

 

семнадцать ветров,

 

тридцать три камня,

 

восемь рек,

 

сто озер,

 

одиннадцать звериных родов,

 

тридцать три птичьих,

 

сорок восемь так называемых сонгелов – лицевые скальпы которых, испещренные тату, составили оригинал «Сонгельского эпоса».

 

Сверкая алмазными гранями любви!

 

Любви — вот чего им всем… нам всем — не хватало!!

 

Иной переназвал заново всю Полуночную Саамеедну.

 

Подобрал имена для времени.

 

Семь земель в Саамедне Сиятельной: Победень, Игрень, Лебедянь, Сиянь, Золотень, Березань, Радостень.

 

Двенадцать погостов в Полунощной Саамедне: Дар, Мир, Свет, Хрусталь, Луч, Улыбка, Вереск, Жемчуг, Звезда, Кружево, Ключ, Солнце.

 

На торжестве обретения новых имен и одежд явились четыре ( по числу сторон света, углов в доме, времен года) вечные Музы полуночной земли.

 

Вальсировала сама с собой в лазоревых сапожках стройная Ланьс, богиня весны, в чьих глазах — голубые звери и все безумие пробуждения от долгой полярной ночи.

 

Шла с ребенком на согнутой руке Принцесса Фэнтэзи, Лесной Олененок, Надежда – Надэй.

 

Ехала на квадроцикле на свидание к своему Данилушке красавица Маша Белых.

 

Степенно ступала оленья важенка Суэй, ученая дева в накидке из туманов, с месяцем в рогах, прижимала к груди четыре старинных фолианта — Библию, Коран, «Велесову книгу», «Старшую Эдду».

 

 

Но кто был он сам, опахало эпохи, имя времени, душа шоу?

 

Этот самый Иван Новых-Иной?

 

Иных-Новый?

 

Откуда он взялся?

 

Как?

 

Почему?

 

Когда он вдруг возник незнамо откуда, незнамо как, незнамо зачем, все вокруг тут же решили:

 

Он пришел!

 

Тот Которого Мы Ждали.

 

Без которого ничего невозможно.

 

Потому что:

 

Он — это Мы и есть.

 

 

Тот самый Ино.

 

Мальчик, столько вечеров ждавший маму у окна.

 

Переболевший в детстве Лунной Болезнью.

 

Ненавидящий весь мир. Всех, кроме матери своей.

 

Помнивший все, что говорила ему Непознанная сущность в ночь лунных лучей.

 

Он вырос и стал Роуком – злым оком двенадцати погостов Самояди.

 

Люди, в звери и боги, встретив его на пути, ждали от него только зла.

 

И получали его.

 

Но однажды он израсходовал все зло, которое было в нем — а значит и вне его, в мире.

 

Дальше только добро.

 

Дальше лежала территория Рока Доброго.

 

Он прошел вечную мерзлоту и бесплодную тундру жизни.

 

Дошел до Полюса.

 

Север перешел в Юг.

 

Ненависть перешла в любовь.

 

Ино все простил всем.

 

Ино любил всех.

 

Ино радовался.

 

И он был непобедим.

 

 

Он вышел в вольный Чарр.

 

Он вдохнул воздух могучего Варра.

 

Он закинул свои тоборки на две вершины двуглавой горы Соловараки.

 

Он отразился в водах Сейд-озера.

 

Он испил из реки Ялхэллэ, оживляющей мертвых.

 

В мире много озер, рек, лесов и гор.

 

Но мне нужны моя река, мой лес, моя гора, мое озеро.

 

Мой дом.

 

Он — это я.

 

Как прекрасна ты, Сиятельная Саамедна!

 

Страна Вечного Света.

 

 

 

 

Свободу — экспонатам коллекций!

 

...Новый начальник департамента фиолетово-серебристого блеска Иван Иваныч Иванов выпустил из шкатулок на свободу 48 экспонатов коллекции бога Юммеля — охотников за бессмертием, internity-hunter.

 

Отныне они перестали быть засушенными мотыльками, мумиями, артефактами и снова сделались живыми:

 

- Вечные подруги, Маргарита-Миллисента Редгрейв и Вильгельмина Глюк,

 

- Благородный мореход Гиррит де ла Ферр,

 

- Чиновник 14-класса Валерьян Мартемьянов, охотившийся на Вечную Весну,

 

- Естествоиспытатель Сигизмунд Гильштейн, летящий по небу в хрустальном шаре богини воздуха,

 

- коррепондент либеральной прессы Жан-Батист Ламартиньер,

 

- Авдотья Истомина, от любви к оленю зашившаяся в оленю шкуру,

 

- Мянна, эрвь и жених поселения Сон-Хель,

 

- Астральные братья Алексис Милюков и Михаэль Гамильтон,

 

- Краевед с крестиком Василий Крестинин,

 

- Ветеран зеленого движения Трушкин,

 

- Хана с отрезанной головой в руках,

 

- Ложкин с ложкой, сросшейся с рукой,

 

- Семиликий Лис Ли,

 

- Стекольщик Саша Соломбальский,

 

- Ведунья Яда,

 

- Певица Павлина,

 

- Коллекционер волшебных напитков Соломон Ривкин,

 

- Поп Иван, креститель лешей лопи,

 

- Профессор Колбасьев,

 

- Мэр Лопинцев,

 

- журналистка Дуня Сысоева,

 

- модельер Таня Стаканов.

 

Пер Гюнт и Сольвейг,

 

Саня Григорьев и Катя Татаринова,

 

Герда и Кай.

 

 

 

 

Гимн Страны Света

 

 

На главную сцену Сиятельной Саамедны выходит в парадной бархатной попоне заслуженная артистка Чукотской АССР, седая оленица в пенсне Изаура Седакова.

 

Поставленным контральто с далеко разносимым устаревшими микрофонами эхом она объявляет:

 

- Гимн Страны Света!

 

Слова и музыка Ивана Новых-Иного!

 

Классическим полукругом выстраивается хор.

 

Верхний ряд забирается на нарты.

 

Копыта для этого торжественного случая у всех были надеты лакированные, сорочки цвета тела испуганной нимфы, костюмы – глубокий зюйд-вест, с грозовыми тучами и алмазными буревестниками, рога увиты классическим лавром.

 

Выбегают, стуча пуантами, юркие ящерки в зеленых трико с перьями и стразами, ученицы хореографического училища, замирали под софитами.

 

Выходит дирижер, лауреат международных премий Хирвас Тройкин во фраке из шкуры птеодактиля и нана-пластиковой манишке, артистически тряхнув чубом, кланяется публике.

 

Он взмахнул хореем – погонялом оленей упряжки.

 

И четверо солистов-оленей, Энрико Карузо, Хулио Иглесио, Сергей Яковлевич Лемешев и Борис Гребенщиков, на четыре голоса, завели:

 

- Я шагаю в распахнутое небо!

Я лечу в облаках!

 

 

 

С ними пела вечно бегущая по тундре в голубых сапожках вечная богиня Весны.

 

Пел, сидя в болоте, среди верных выпей и камышей, разжиревший, как гигантская жаба, водяной, полуженщина-полумужчина, самодостаточное божество вод.

 

Пел дикий Дик, бог войны, ветеран 1314-ти войн с чудью, с утра принявший боевые сто грамм «Озерной чистой» из трофейной норвежской солдатской фляжки.

 

Пели хозяева воздуха, Фу и Фи, сидя в позе лотоса в своих хрустальных шарах, наполненных чистейшим воздухом небес:

 

Я лечу навстречу солнцу!

Я могу долететь до звезд!

 

Пело все звериное сообщество: песцы, роскошно-голубые и лисы бешено-крапчатые, рыси с острыми грудками и совы с глазами, полными равнодушного горя, рябые дерябы, сизые свиязи и чернявые чернети, белый медведище, грубо вырубленный из соляной глыбы и отчаянно вьющийся, дорого просящий за себя горностай:

 

Есть миры, неизвестные мне,

Но все начинается во мне.

 

Пел губернатор Сиятельной Саамедны Даниил Каверин, в окружении любимых оленей – Цезаря, Пифагора, Асклепия, Эсхила и Брута.

 

Пела гора Соловорака.

 

Пело эпическое Сейд-озеро, со всеми его седыми священными Сейдами.

 

Пела тундра — вольный Варр.

 

Пел лес — таинственный Чарр.

 

Пела повитуха мама Мома, с очередным только что принятым ей младенцем в мозолистых руках.

 

Пел сам бог Юммель Юммелевич Юммелевич-Юммельсон, размахивая дымящейся трубкой, лежа на облаках в вип-палате шестого Верескового неба, после ежедневного укола бессмертия.

 

Олени в упряжках.

 

Люди в домах.

 

Звезды на небесах.

 

Народные таланты в кружках и секциях.

 

И даже в логовищах диких волки, черти Самояди, с глазами, как горячее морошковое варенье.

 

 

У меня есть душа!

 

Я могу стать вровень с Солнцем и звездами!

 

Я умею летать!

 

 

Эпилог

 

Бороться и искать

 

 

Данила-мастер, Хозяйки Медной Горы сбежавший жених, преподнес Марье-искуснице выточенный из камня живой цветок: эндемичную инкубову желтенькую лилию.

 

Марья понюхала лилию (она пахла совсем, как настоящая), милостиво улыбнулась.

 

Даня встал на одно колено:

 

- Давай поженимся, Маша!

 

- Ничего тебе не могу обещать, Данила.

 

Мне надо докончить мой авторский проект – я вышиваю на пяльцах судьбу Тридевятого Царства – Тридесятого государства.

 

И вообще, знаешь, двум творческим личностям в одной семье не ужиться.

 

 

Пророк Даниил, исходя сто лет по Синайской пустыне, добыл божественным провидением, а также дьявольским попустительством, чашу Грааля.

 

И решил он возложить ее к ногам Марии из Магдалы, подруги Христа.

 

Мария взглянула на него небесными очами своими, в которых отражалась сингулярность.

 

- Зачем мне сие, Даниил!

 

Тому, кто чашу имеет в себе самом, другая не нужна.

 

Разве не знаешь ты? Я есть святой Грааль.

 

В самой себе, в избранном сосуде, храню я Христову плоть, дитя Спасителя.

 

 

Писатель Дэн Браун решил, что его культурный и цивилизаторский долг зовет его в Россию (где у него миллионы читателей!) – дабы спасти из дикой берлоги милую Машеньку, заложницу агрессивного Медведя.

 

Он выбрал момент, пока Михайло Потапыч отлучился из дому и прилетел в таежную глушь на вертолете.

 

Спустился по трапу.

 

Где ты, Mashenka?

 

Я принес тебе свободу, юная пленница государственного тоталитаризма!

 

Машенька вышла из бурелома.

 

Дэн встал на одно колено, держа в руке коробочку с кольцом от Армани.

 

- Ты выйдешь за меня, Mashenka?

 

Она взглянула на него высокомерно.

 

- Меня не купишь на западные цацки, господин Дэниэл!

 

Ступайте прочь, к своим сомнительным масскультовым ценностям!

 

Я остаюсь с моим родным русским Медведем.

 

 

 

Поэт Даниил Хармс запал на Маньку Облигацию из Марьиной рощи.

 

И забросал ее лирическими стихотвореньями.

 

А она требует облегающую комбинацию, газпромовскую облигацию и с ипотекой комбинацию.

 

 

Данилов демон-Альтист, как-то, пролетая над Нью-Йорком, увидел в окне пентхауза на крыше одного из небоскребов лауреатку Грэмми, Мэрайю Бель.

 

Он спланировал к ней в окошко.

 

Сыграл ей на своем демоническом альте «Дьявольские трели».

 

It`s amazine, darling!

 

Мэрайя спела ему свои хиты.

 

Они восхищались друг другом всю ночь:

 

- I belive I can fly! I belive I can love! I belive I can sing!

 

А наутро, едва не захлебнувшись любовью и музыкой, решили расстаться, от греха подальше.

 

 

Даниил-заточник (лучший заточник бывшего завода «Лада-козлоджип») звезданулся на портнихе из сериала, «просто-Марие».

 

В подарок для простой селебрити из латиноамериканской глубинки народный умелец собственными руками сварганил ковер-самолет и прилетел на нем к ней в Бразилию.

 

Так и жили: он точил заточки местным брутальным брюнетам, а она шила от-кутюр местным огненным мучачам.

 

Потом поменялись клиентскими базами – она стала шить брутальным брюнетам, а он – точить ножи страстным мучачам.

 

Мария посмотрела на это, посмотрела, да и пришила Даниила. Из ревности.

 

И ее заточили.

 

 

Eternity-hunter Данила принес ever-green fanat Маше кольцо со вставленной в нем, вместо бриллианта, сингулярностью и серьги из двухсот десяти бозонов Хиггса.

 

Цацки сверкали просто супер.

 

Маша восхитилась:

 

-Ты мой принц Юниверс, Даня!

 

- А ты…Ты мое бессмертие, Маша!

 

Давай поженимся!

 

И нарожаем детей!

 

Маша, хохоча, примеряла у зеркала серьги и кольцо.

 

Ей они очень шли, ярко-креативные отблески бросая на личико.

 

- А знаешь, Даня…

 

Она вздохнула, и сняла бижутерию.

 

- Знаешь, это не то.

 

Мне этого мало.

 

Сердце Дани остановилось.

 

Он представил себе тайный шкаф Бога богов, где свалены в беспорядке на полках все на свете артефакты бессмертия…

 

Лежат-пылятся, никому, в сущности, не нужные.

 

Жениховские подарки невестам.

 

Свадебным подаркам, известно – место в чулане.

 

Это еще в лучшем случае: если свадьба состоялась.

 

Сердце Дани забилось вновь.

 

- Извини, красавица.

 

Я дурак.

 

Подарки можно поменять в течение двадцати девяти лунных суток после трансакции.

 

Ты можешь выбрать что-нибудь другое по каталогу «Eternity-hunter».

 

Маша листает каталог:

 

амброзии и мальвазии,

 

золотые ключики и молодильные яблочки,

 

гриб рейши и вип-гейши,

 

царские троны и циклотроны,

 

пятые элементы и седьмые континенты,

 

серебряные руны и золотые руна,

 

священные суши и от мертвого осла уши,

 

мята из райского сада,

 

плацента и монетка в пол-цента,

 

пасхальные кадила и слезы крокодила,

 

норсульфазол и орбидол,

 

панацея от Парацельса,

 

припарки старухи Парки,

 

бальзамы Бальзамо,

 

пудры с Брахмапутры,

 

микстура от мистика из Тура,

 

порошки от бабы Яги,

 

оконные рамы от бессмертного Рамы,

 

вечные люстры от Заратустры,

 

сонеты и сонаты,

 

цукаты и цикуты,

 

жабий камень и бабий пламень,

 

навья косточка и от гроба досточка,

 

цветики-семицветики и с того света приветики…

 

 

 

- Нет, ты не понял, Дэн.

 

Это все для меня – не то.

 

Мне всегда всего будет мало.

 

Всегда и всего.

 

Мне нужно то…

 

То, чего нет на свете.

 

Понимаешь?

 

 

- Понимаю, – сказал Дэн. – Мне – тоже.

 

 

Бороться и искать. Найти и не сдаваться.

 

 

 

 

 

2012- 2015 гг. Мурманск – Варна.

 

 

 

 

 

Ольга Мартова
2019-01-27 00:35:04


Русское интернет-издательство
https://ruizdat.ru

Выйти из режима для чтения

Рейтинг@Mail.ru