Возвращение из Петербурга в Москву
(Из повести "Первый император")
За часы до своей смерти, император Петр Первый, придя в сознание,приказал дать вольную грамоту своему золотарю Федору, который служил при нём по срамному делу более сорока лет.
Получив вольную грамоту от Меншикова, который присутствовал возле Петра, приказавшего отпустить Федора после своей смерти вольным человеком, Федор, не мешкая, собрал все свои нехитрые пожитки в котомку, упрятал деньги, числом 64 рубля серебром, что скопил за сорок лет службы при Петре его подачками и подачками Меншикова, - хотя и скупого, но помнившего ту первую встречу с царем Петром, где был и Федор. С этой встречи и началась его, Меншикова необычайная судьба, сделавшая его сейчас почти полноправным правителем России.
Федор отправился пешим ходом из Петербурга в Москву, откуда было рукой подать и до отчего дома в сельце Орудьево, что под городом Дмитровом в полсотни верст от Москвы.
Федор торопился не зря: Екатерина, что стараниями Меншикова стала императрицей Российской, почему-то не жаловала Федора и частенько просила Петра убрать золотаря с ее глаз, на что Петр, конечно, не соглашался, вызывая тем самым недовольство Екатерины.
Теперь, после смерти Петра, императрица могла, при случайной встрече во дворце, отменить волю Петра и сослать Федора куда подальше, а то и вовсе сгноить в застенке, потому что Федор много видел и много слышал за свою службу подле царя, в том числе и унижения Екатерины, что оправдывалась перед Петром за свои похождения с фаворитами, одним из которых был Вильям Монс, казненный царем за прелюбодеяние с Екатериной. Сама Екатерина в тот раз вымолила себе прощение Петра, чему Федор был невольным свидетелем.
Теперь Катька, как называл ее царь в минуты гнева, могла припомнить Федору свои унижения и следовало ему быстрее скрыться с ее глаз, пока поминальные дни по императору Петру не закончились и не началось сведение счетов между придворных за теплые места возле новой правительницы России.
Впрочем, всеми делами распоряжался князь Меншиков, но и он мог, по наущению Катьки, воспрепятствовать возвращению Федора домой.
Разменяв у менялы два рубля серебром на мелкие монеты, Федор, в ливрее царского слуги двинулся к Московской заставе, где, показав вольную грамоту, был пропущен на тракт, ведущий к Москве и примкнув к толпе таких же странников зашагал вместе с ними на юг, покидая навсегда унылую столицу Петра, так и не ставшую Федору пригожим местом – не то, что Москва, где и люди и погода были более радушны к царскому слуге.
Путники, что шагали рядом с Федором, поначалу сторонились Федора в одежде царского слуги, которая была многим из них знакома с плохой стороны, но Федор быстро снял их сомнения, рассказав, что служил во дворце дальним слугой и теперь отпущен на волю по случаю смерти царя Петра и по возрасту не подходящему для службы новой императрице Екатерине, которую кто-то из путников назвал Немецкой, не опасаясь соглядатаев.
Дальняя дорога быстро сближает людей русских и к полудню толпа путников превратилась в отряд, следующий к Москве вместе, чтобы там, по прибытии, снова разделиться по интересам.
Путники были, в основном, из рабочих, что трудились на стройках Петербурга за недоимки или нищенство и теперь, отпущенные по амнистии в связи с новой императрицей, направлялись, как и Федор, в родные места, надеясь устроить свою судьбу лучше, чем она сложилась при царе Петре.
Все разговоры путников велись вокруг смерти царя Петра и о том, как сложится народная жизнь при новой императрице Екатерине.
-Баба на престоле –это не к добру, -говорил Федору ближний путник, одетый в рваный нагольный полушубок, в собачьем треухе и стоптанных валенках, что было не совсем по погоде: день выдался теплый, какой случается иногда в феврале, из низких тучь накрапывал дождь от которого дорожный наст размяк и наполнился водой.
Валенки путника, который назвался Тимофеем, пропитались водой, но он бодро шагал рядом с Федором, обутым в сапоги и потому не чувствующего капризов погоды, рассуждая о новой императрице.
-У нас, крестьян, на бабу даже клочка земли община не выделяет, а тут баба во главе всей страны со всеми мужиками: крестьянами, ремесленниками, купцами и прочими жителями. Это получается, что моя жена будет сверху, когда я вернусь домой с этого проклятого города Петербурга, где работал на стройке дворца какому-то генералу за неуплату подушной подати, поскольку нечем было эту подать платить.
Так вот: вернусь я домой, а жена и заявит мне, что теперь она будет головой семьи, а я буду у нее на побегушках. Что я сделаю? Конечно, накручу косы на руку и дам ей вздрючки вожжами, чтобы не ерепенилась: всем известно, каким местом думает баба и до чего может довести семью, если дать ей волю, а править государством – это вроде как семьей управлять – так я думаю.
А что царский слуга думает о новой императрице? Ведь впервые баба будет править страной, чего на Руси отродясь не бывало.
Ошибаешься ты, Тимофей, - возразил Федор, мерно шагая по скользкой дороге, - бывали времена, когда бабы правили страной: к примеру была княжна Ольга, которая правила на Руси в древности, когда ее мужа князя Олега убили, а сын Игорь был малолеткой. Ольга правила хорошо: об этом написано в летописях и мне рассказывал монах, что читал эти летописи. Но Ольга была княжеского рода, а Екатерина из прислуги, через женское место, добралась до императрицы.
В Евангелии сказано, что Господь заповедал: не может быть иной причины для развода, чем прелюбодеяние жены и потому, кто женится на развратной, тот живет в прелюбодеянии. Екатерина была блудницей, а царь Петр женился на ней и значит жил в прелюбодеянии, а теперь блудница будет править всей страной, так что ничего хорошего нам, холопам, от этой немки ждать не приходится, и потому, чем дальше мы будем от Петербурга, тем лучше.
- Что-то ты рассуждаешь больно здраво, не как дальний слуга царского двора, - подозрительно сказал Тимофей на эти слова Федора, который утратив осторожность, почуял свободу и выговорился неодобрительно на счет новой императрицы.
- Так мне другие слуги говорили, - оправдался Федор, - а что знает один слуга, то знает вся дворня, потому что живем мы вместе в людских домах и потому знаем все придворные слухи и сплетни, да я и сам несколько раз видел императрицу вблизи и слышал сплетни про нее: что слышал, то и повторил, но больше ничего говорить про Екатерину не буду: не дай бог, кто из попутчиков услышит мои слова и донесет фискалам, тогда несдобровать мне за свои слова, а тебе Тимофей, за то что ты слушал эти слова.
Бог с ними с царями: скажи-ка лучше Тимофей, как нынче народ на Руси живет? Я больше сорока лет служил при царском дворе и совсем не знаю нашенской жизни.
- Дела нынче на Руси как сажа бела,- ответил Тимофей. - Податями непосильными обложил царь Петр крестьян и прочий люд работный: то ему деньги были нужны на войну, то на строительство этого проклятого города Петербурга, то корабли строить, а нам, податным крестьянам, приходится за все эти царские причуды расплачиваться.
Вот я, к примеру, не смог расплатиться с подушной податью и пришлось мне год отрабатывать долг в этом Петербурге: хорошо еще что ушел, а то многие здесь отдали богу душу от голодухи и болезней. Теперь бы добраться до дома, что в Александровской слободе под Москвой, и поднять свое хозяйство – вот и все мои мечты, а кто будет во главе России: царь или царица, мне это без надобности, лишь бы снова не угодить в должники. Второй раз мне здесь в Петербурге не сдюжить.
- Так твоя слобода совсем недалеко от моего сельца: может слышал про такое – Орудьево называется? – воскликнул Федор.
- Как не слышать, конечно, слышал, и даже проезжал через него, когда в Москву случалось наведываться, - отвечал Тимофей. – Выходит, что мы почти земляки, так давай будем держаться вместе, пока не доберемся до родных мест. Вместе-то сподручнее добираться до Москвы: семьсот с лишним верст надо пройти, а это, почитай, с месяц пути, где всякое может случиться.
Федор согласился, что вдвоем будет им легче добираться до Москвы и с этого времени земляки продолжали свой путь держать рядом, но и не отставая от остальной ватаги путников.
После полудня, толпа путников сделала привал для перекуса у кого что есть: в основном сухари ржаные, которые и размочить то было не в чем, и путники просто сосали эти сухари, пока не помягчеют, чтобы потом их размять и проглотить. В ватаге оказались мужики лет под сорок, которые в большинстве своем уже лишились доброй половины зубов и потому не могли грызть сухари, твердые как камень.
Федор, на удивление всем, сохранил почти все зубы и потому осторожно грыз сухари, заедая их кусочком сала: сухарями и салом его снабдила ключница в людской, которой он иногда помогал по хозяйству, благо, что свободного времени у него было достаточно.
Тимофей тоже сосал сухарь, слизывая потяжелевшие крошки: у него зубов почти не осталось, хотя по разговору Федор знал, что Тимофей младше его на пятнадцать лет, но крестьянская доля и год работы на стройке в Петербурге почти лишили его зубов.
- Сосу сухари, словно малыш-сосунок, - пояснил Тимофей, - на стройке перебивался кашей да щами, а если случалось разговеться мясом, то мну его деснами, пока не проглочу. А ты, Федор, гляжу, при царском дворе зубы сохранил, словно волк и теперь спокойно грызешь сухарь мне в насмешку.
- Врать не буду, - пояснил Федор, - но при дворе царском слуг кормят исправно, ибо голодный слуга становиться злым и неуклюжим. И то сказать, со всей Руси собираются подати, чтобы содержать царский двор, армию и флот, дьяков всяких и приказных людишек, так что слугам есть чем набить живот.
Однако, на службе царской я оказался не по своей воле, а холопом малолетним и в кабалу меня отец родной сдал, чтобы избежать раззора всей семьи, но я на него не в обиде. Жаль только, что жизнь свою прожил в услужении и остался бобылем, хотя слугам и разрешается заводить семью, но мне такое не сподобилось, да и Петр держал меня при себе, не позволяя даже думать о семье – пояснил Федор и осекся, нечаянно проговорившись, что был ближним слугой при царе Петре.
Однако Тимофей не обратил внимания на эти неосторожные слова Федора, рассматривая свои валенки, которые насквозь пропитались водой и холодили ноги до посинения. – Надо переобуться в лапти, - сказал Тимофей, - иначе схвачу лихоманку и тогда не видать мне ни дома, ни жены, ни детей своих.
С этими словами он достал из котомки пару лаптей, онучи, которыми споро обернул озябшие ноги, подвязав бечевой, и затем обулся в лапти. – так-то лучше будет по нынешней погоде слякотной, - удовлетворенно заметил Тимофей и снова принялся сосать ржаной сухарь.
После привала ватага путников двинулась дальше, небо прояснилось, ударил легкий морозец, дорогу прихватило льдом, что облегчило и ускорило движение путников до ближайшей почтовой станции, которая называлась Софией.
Федор много раз, вместе с царским двором проезжал этой дорогой из Петербурга в Москву и обратно, а потому хорошо знал этот путь, о чем и поделился с Тимофеем.
- Указом царя Петра здесь устроены почтовые станции, примерно в тридцати верстах одна от другой. На каждой станции есть смотритель и пара-тройка слуг, чтобы следить за конями и обихаживать путников, конечно, не таких как мы, холопов, а государевых людей, служивых, купцов и прочих свободных сословий.
Для государевых гонцов на станции есть комнаты отдыха, а для других рядом со станцией есть постоялые дворы и странноприимный дом, где и мы расположимся на ночлег, если заплатим, а если денег нет, то придется спать, где придется. У меня есть немного денег, а у тебя, Тимофей есть?
Да есть маленько, - ответил Тимофей. - Было у меня колечко золотое, что дарил жене на свадьбу, а она, отправляя меня в путь на государеву отработку, зашила это кольцо в сермяк, наказав продать, если будет трудно. На стройке я продержался и сохранил это кольцо, но в дорогу пришлось продать: выручил рубль с полтиной и надеюсь, что этих денег мне хватит, чтобы добраться до дома.
Добравшись до почтовой станции София путники разделились: у кого были деньги ушли в избы для постояльцев, где за копейку можно было переночевать на полу в соломе, а добавив еще две копейки похлебать щей вечером и поутру с куском хлеба, что земляки и выбрали для себя.
В избе было тепло и душно от обуви, что сушилась возле русской печи. Служка с постоялого двора плеснул каждому половник щей в подставленную плошку, что имелась у каждого путника вместе с ложкой и кружкой, ибо без них никакое дальнее странствие было невозможно для безденежных холопов.
Часть ватаги путников, у которых не было за душой и полушки, ушла спать в пустой сарай, где зарывшись в солому устроились на ночлег, благо, что мороз стоял легкий и лишь осушил снежный наст на дороге.
Федор вместе с Тимофеем, похлебав пустых щей, улеглись рядом на соломе и забылись тяжелым сном в жарко натопленной избе постоялого двора, где было душно от сушившейся на печи обуви и скопления людей: в избу набилось не менее двух дюжин путников.
Утром, похлебав пустых щей с краюхой хлеба, земляки двинулись дальше той же ватагой путников, переночевавших где кому придется и упорно пожелавших добраться из проклятого города царя Петра в благословенную Москву.
Навстречу путникам мчались санные тройки: почтовые и ездовые, на которых курьеры и люди верхних сословий спешили в Петербург, чтобы лично присутствовать на коронации новой императрицы Екатерины Первой, хотя еще император Петр Первый короновал свою блудную жену императрицей в прошлом году за полгода до своей смерти.
Из-за спин пеших путников выскакивали тройки и одноконные повозки, на которых служивые люди поспешали из Петербурга в губернии и волости, донося до населения распоряжения новой властительницы России – немецкой блудницы, прачки Марты Скавронской, ставшей императрицей волею и желанием почившего в бозе жестокосердного прелюбодея царя-императора Петра Первого.
Завидев повозку или услышав звон бубенцов сзади, путники сходили на обочину и пропустив повозку снова шагали по дороге, медленно приближаясь к своей цели: прежней столице Руси – Москве.
Следуя своим путем, путники прошли Тосну, Люблин, Чудово, Спасскую Полесть, Подберезье и на седьмой день вошли в Новгород, где остановились на день, чтобы передохнуть, помыться в бане – если есть чем заплатить, привести одежду и обувь в порядок, прикупить хлеба или сухарей и помолиться в церкви, поскольку все они были православными.
- Новгород – это древний город, от которого пошла и есть русская земля, - сказал Федор земляку Тимофею, и они отправились на ярмарку, чтобы прикупить Тимофею лаптей, а Федору подбить свои сапоги, что прохудились за длинные версты пути. Перед ярмаркой они зашли в Софийский собор, где Федор поставил свечку за свое избавление от службы у царя-ирода, которого наконец-то бог прибрал в геенны огненные, а сделав дело, они возвратились на постоялый двор, где отобедали жирной ухой, заплатив за нее по алтыну с души и завалились спать: отмеривать по тридцати и более верст за день по зимней дороге нелегко даже молодому рекруту, а не то, что пожилому мужику, каковым уже давно считал себя Федор.
И про рекрута он вспомнил не случайно. Прошлым днем они столкнулись в Подберезье с подводой, на которой сидели четверо парней, связанных вместе и под охраной четырех мужиков.
- Это преступники что-ли? – поинтересовался Федор у мужиков
- Нет, это рекруты, проданные здешним помещиком казенной общине и которых мы отправляем в Новгород на царскую службу, - охотливо ответил один из мужиков.
- Нешто крестьянам можно покупать крепостных? Это разрешается лишь дворянам и монастырям, но никак ни холопам, пусть и царским.
- Так на всякий указ царский есть наша смекалка, чтобы и закон исполнить и свою выгоду поиметь, - ухмыльнулся мужик и продолжил: - на нашу общину казенных податных крестьян пришел наряд на четырех рекрутов. Чтобы не посылать своих деток на царскую службу без возврата, община скинулась деньгами с каждого двора, староста договорился с помещиком, тот за наши деньги выписал этим отрокам вольные грамоты, староста вписал их в нашу общину и потом записал их в рекруты от общины.
Этак мы деньгами откупились от царской службы. Конечно, жаль этих отроков, но своих детей нам еще жальче посылать на службу,- закончил мужик свои слова, стегнул коня, и повозка двинулась к Новгороду, а за ней потянулась ватага путников.
- Как, однако, хитро извернулись эти казенные мужики, - сказал Федор своему земляку,- сами царские холопы, но перекупили себе других холопов у помещика, чтобы отправить их рекрутами в солдаты, откуда возвращаются лишь немногие по старости, или болезни, или увечью воинскому.
На царской службе я насмотрелся на солдат и даже видел бой под Полтавой и скажу тебе, Тимофей, что нет хуже доли, чем воинская служба по рекрутскому набору. У холопов есть продых в работе, а у солдат и этого нет и они отдыхают лишь сложив голову за царя и Отечество, если на том свете есть место отдыху.
После дня передыха в Новгороде ватага путников двинулась дальше и через полторы недели пути вошла в Тверь, от которой рукой подать до Москвы.
В Твери путники помылись в бане, что была при постоялом дворе, заплатив по две копейки за помыв христианской души, день отдохнули и пошли дальше.
Наступил март, днем на солнце ощутимо пригревало, а ночью морозы снова сковывали землю так, что идти приходилось по замерзшей дороге до полудня, а дальше уже по распутице черпая грязь лаптями и худыми сапогами, в которые были обуты все путники – все они были нищими: кто на царской службе, кто по принуждению за недоимки на постройке города Петербурга, а кто, как Федор, получили вольную, оказавшись в летах и непригодными для дальнейшей службы и потому выброшенными из дворцов и усадеб за ненадобностью, получив вольные грамоты. Но грамотой сыт не будешь и теперь каждый из ватаги путников надеялся добраться до родного дома, где родные люди и соседи из общины не дадут сгинуть немощному человеку и поделятся с ним куском хлеба и миской щей, а большего им и не надо.
Через три дня, добравшись до станции Черная Грязь, Федор с Тимофеем, простились с путниками и свернули на дорогу к сельцу Хлебниково, от которого было 50 верст до города Дмитрова. Федор хотел было заглянуть в Преображенское, чтобы увидится с истопником Акимом – если он жив, но передумал.
Три недели пешего пути измучили его и он торопился добраться до родного дома, пока хворь какая-нибудь не свалила его с ног, а впадет в беспамятство и могут лихие люди обшарить его и забрать все рубли, что он упрятал в поясе и которыми хотел удивить отца-мать, братьев и сестер, зная, что на такие деньги их двор в сельце будет одним из самых зажиточных – тогда он не зря отслужил царю Петру сорок пять лет верной службы и теперь, словно бывший рекрут возвратился в свое село, но не пустой и больной, а с деньгами и еще способный делать крестьянскую работу.
К вечеру того же дня оба путника добрались до Хлебникова, где заночевали на постоялом дворе, чтобы утром двинуться дальше.
В это село привозилось на продажу зерно с окрестных селений и издалека, устраивались хлебные ярмарки и распродав зерно, крестьяне разъезжались, минуя Москву, что было весьма выгодно: не надо платить въездные в Москву, да и ночлег в Москве стоил неизмеримо дороже, чем в маленьком сельце, но вблизи столицы.
Утром путники собрались продолжить пеший ход к дому, но разговорившись за чаем с заезжим крестьянином, который продав удачно три мешка ржи, возвращался в свою деревню, рядом с Орудьево, подрядились на извоз за два гривенника. Деньги небольшие, но все лучше, чем ехать порожняком – так решил крестьянин, а путники, заплатив эти деньги, не будут больше месить весеннюю грязь, а проедут с удобствами на телеге, лежа, словно благородные, на охапках сена, припасенного крестьянином на корм коню.
Крестьянин по имени Егор, не торопил коня, который натужно тянул телегу по раскисшей дороге и лишь к вечеру путники добрались до Влахернского монастыря, где и заночевали, а вечером следующего дня упряжка въезжала в родное село Федора, завидев которое еще издали, он чуть не расплакался: отсюда он уехал сорок пять лет назад десятилетним мальчиком и теперь возвращался стариком, прожив жизнь царского слуги: бесстыдно подтирая царскую задницу жестокого и злобного Петра.
Соскочив с телеги, путники расстались с Егором, который поехал дальше в свою деревню и Федор повел Тимофея к своему родному дому. Тимофею было до своего дома еще целый день пути и Федор пригласил его переночевать у своих, надеясь, что место ему и гостю найдется под родной крышей.
Шагая по улице, Федор заметил тут и там проплешины среди дворов, словно выпавшие зубы, что означало: дворы эти исчезли в смутные времена, а их обитатели подевались кто-куда: кто на небеса к Господу, а кто-то и в другие села и города. Федор слышал от придворных, что население страны за годы правления царя Петра убавилось на треть и пустыри вместо изб в родном селе подтвердили эти слухи.
Но родной дом стоял на своем месте, что Федор увидел издалека, и он вздохнул с облегчением: если бы родных здесь не осталось, он не знал бы что ему делать дальше – не иначе, как уходить в монастырь, вложив свои деньги в монастырское хозяйство, ибо заводить свой дом бобылю было не по силам, а жить в примаках у чужих, пусть и добрых, соседей он не желал.
Подойдя ближе Федор отметил, что вместо плетня двор огорожен с улицы частоколом в рост человека, хотя и весьма старым, а к родительской избе прирублена еще такая же, но труба печная торчит лишь из крыши родительской избы, хотя крыша эта общая.
Ускорив шаг, Федор подошел к воротам и постучал в калитку кулаком, зная из детства, что крестьяне не жалуют непрошенных гостей и предпочитают встречать их за воротами. На стук никто не отозвался, и Федор постучал вновь сильнее и дольше прежнего. Наконец из сарайки, где мычала корова, вышла согбенная старуха с ведром молока в руке и поспешила к воротам, подслеповато приглядываясь, кого это принесла нелегкая на ночь глядя, когда калитка уже закрыта на засов. Отодвинув засов, старуха отворила калитку и вышла на улицу, не выпуская ведро с молоком из руки.
Увидев перед собой двух незнакомых мужиков, старуха вгляделась им в лица и тихо ойкнув, выпустила ведро из руки. Ведро упало на снег, молоко разлилось, но старуха, не обращая внимания, кинулась к Федору: материнское сердце подсказало ей, что это и есть ее сын Федор, пусть и кривой на один глаз, и телом обветшалый, ведь с последней их встречи, когда Федор приезжал навестить родителей из царской милости, прошло почти сорок лет. Федор, тоже сердцем, признав мать, но не узнав ее в этой старушке, прижал хрупкое старушечье тело к своей груди и ласково поглаживая мать по голове хриплым голосом молвил:
- Здравствуй матушка моя Дарьюшка, как называл тебя мой отец Иван. Принимай своего сына: получил я вольную по смерти царя Петра и решил возвратиться домой, чтобы прожить здесь остаток своей жизни. Не чаял, скажу по правде, застать матушку свою живой; но Бог дал нам свидеться, а дальше может, даст и пожить еще вместе в утешение долгой разлуки в целую жизнь.
Как батюшка наш Иван Тимофеевич? Как мои братья и сестры? А это мой товарищ Тимофей, с которым я пешим ходом пришел сюда из города Петербурга, будь он проклят: из-за него нам и не довелось больше свидеться, поскольку далеко находится в новых землях у гнилого моря Балтийского, и не было мне царской милости, чтобы отпустил навестить родителей. Но царь Петр кончился и по его воле я отпущен вольным человеком и тотчас поспешил домой.
Говоря эти слова, Федор прижимал мать к себе, чувствуя, как неровно бьется старое сердце в ее груди.
Мать, придя в чувство, отстранилась от сына и тихо ответила: отец твой, Федя умер двадцать лет назад от горячки, застудившись на заготовке дров, два брата младшие Юра и Степан, были забраны в рекруты, когда началась эта проклятая война на Севере, а остальные братья и сестры живут здесь на селе и племянников у тебя три десятка почти, а внучатых племяшей и того больше. Но, что это мы на улице мерзнем, пойди в избу и товарища своего забирай, - закончила мать объяснение дел и подхватив пустое ведро повела гостей во двор, не забыв закрыть калитку на засов.
Войдя в избу, Федор увидел старика, что при свете лучины штопал дратвой старые сапоги, подготавливая обувку к весенней распутице.
Увидев вошедших, он прекратил дело и взглянул на старуху, что привела чужаков.
- Это, Сергей, твой брат Федор возвратился из дальних странствий, - пояснила мать Федора и продолжила, - а это Феденька твой старший брат Сергей: он теперь глава нашего семейства. Поодаль с нами живет только его старший сын Евдоким с семьей из жены и четырех сыновей с женами и внуками, числом двенадцать.
Оглядевшись в полутьме, Федор увидел вокруг себя и на печи и на лавках множество незнакомых ему взрослых мужиков и баб, из-за которых выглядывали подростки и совсем малые детки, любопытствуя насчет вошедших чужаков.
Старик, оказавшийся братом Сергеем, встал и подойдя к Федору стал пристально разглядывать его в упор, потом засучил Федору левую руку и рассмотрев на ней старый шрам ниже локтя, удовлетворенно хмыкнул: - Действительно это Федька, а шрам этот он получил от баловства с серпом, когда мы были с отцом на жатве ржи.
Эвон, брат, как жизнь-то тебя искалечила, - продолжал Сергей, указывая на кривой глаз Федора и шрамы на его лице. – А я, видишь, совсем старый стал, видать скоро на погост лягу, рядом с отцом нашим, а может быть и поживу еще годок-другой, - коль младший братец мой вернулся домой.
Отец-то частенько вспоминал тебя Федор с благодарностью за те деньги, что ты принес тогда. На эти деньги они выбрались из монастырской кабалы и стали податными крестьянами и начали было жить-поживать, да добро наживать, да царь твой, Петр, затеял войну шведскую, на которой погубил много народу, а крестьян обложил такой податью, называемый нынче налогами, что стало нам крестьянам не до жиру, а быть бы живу.
Горбатимся всем семейством на земле день и ночь, а никак не получается выбраться из нищеты: за все платить надо: за печь в дому, за скотину во дворе, за баню, что за домом, даже за гроб, если понадобится, надо платить налог.
А особенно стало невмоготу, как этот царь твой, ввел подушную подать вместо подворной. Раньше подать платили со двора, а на двор ее давала община, считая число работников, и лошадей, и скотины, а при подушном налоге надо платить за каждого в семье: ребенок только родился, ему еще лет десять надо расти, чтобы начать помогать родителям по хозяйству, а налог изволь платить с самого рождения.
В общем, налоги выросли в пять раз за то время, когда ты, Федор, ушел из дома и служил этому царю Петру до самой старости,- закончил брат Сергей, почесывая бороду.
Ты-то, Федор, как дальше здесь думаешь, вместе с нами или отселишься? - полюбопытствовал старик.
- Потом поговорим о будущем, брат Сергей, а сейчас приюти нас на ночь с товарищем: как говорится утро вечера мудреней, - уклонился Федор от объяснения своих намерений и прошел к столу, на который мать уже успела выставить чугунок со щами и каравай хлеба.
Гости похлебали щей, прошли в другую дверь, что вела в пристроенную избу и там, в углу на соломе улеглись и мигом уснули: хоть не пешком, а в повозке, но дальняя дорога растрясла их и тело требовало покоя.
Многочисленное семейство, уложив гостей, повечерничали в несколько смен, поскольку разом все за столом не умещались, и тоже улеглись на ночь, а Сергей с матерью еще долго шептались на печи, обсуждая появление Федора и дальнейшую его жизнь на селе, в надежде, что и в этот раз Федор пришел с царской службы не пустой и поможет семье деньгами, чтобы расплатиться с недоимками, накопившимися за семейством Малых по разным налогам и сборам.
Утром следующего дня Федор встал спозаранку, разбудил Тимофея, они поутренничали пшенной кашей, что успела приготовить мать, попили чаю и Тимофей, простившись с Федором и поблагодарив его за товарищество в дальней дороге, отправился дальше к своей Александровской слободе, которая, как он говорил, была некоторое время столицей Московского царства, когда царь Иван Грозный покинул Москву, чтобы укротить бояр, и жил в Александровской слободе.
Проводив товарища, Федор прошелся по селу примечая, что оно уменьшилось почти вдвое с его детства, сверкая снежными пустырями на месте исчезнувших изб и возвратился на родной двор, где мать и брат Сергей уже поджидали его не терпя с расспросами о его жизни при царском дворе и приезде сюда в глушь и бедноту из столичного города Петербурга.
- Я поглядел, что село наше, Орудьево, чуть не вдвое меньше стало, куда же народ-то подевался? – спросил Федор брата Сергея, опередив его интерес.
- Так как же селу не уменьшиться, если людишек забирают без возврата то в рекруты на войну, то на строительство нового города имени царя Петра, то на верфи корабельные. И ведь как хитро царь твой Петр придумал: чуть есть недоимка за двором, так объявляют двор должником и забирают мужиков, как разбойников, на всякие работы по принуждению, откуда мало кто вернулся – людишки мерли от болезней, голода и холода, а кто вернулся, те тоже были хворыми и быстренько перебирались на погост, что удвоился за эти годы, которые ты, Федор, служил при царе. Кстати, а что за служба такая у тебя была? – поинтересовался брат Сергей.
-Так, всякую работу приходилось делать, - солгал Федор, зная, что скажи он правду о том, как подтирал задницу царю, то общество сельчан от него отвернется, посчитав его службу срамной и недостойной православного, пусть холопа и по принуждению, но все равно непотребной.
Заметив недовольство Сергея от такого ответа, Федор добавил: - В основном приходилось следовать за царем с сундучком, где было зелье питейное и закуски: как только царь захочет выпить чарку и закусить, а он был большой охотник до зелья, то я сундучок открою, чарку зелья налью и подам царю. Тот выпьет, крякнет, закусит квашеной капустой или окороком и дальше делает свои царские дела, - такая вот служба моя была при царе-императоре Петре Великом, как его величали после победы над шведами.
- Что за работа может быть после чарки вина? – удивился брат и продолжил:
- Мне сосед, который трудился на строительстве в Петербурге, рассказывал, что никому не нужна была та Земля Северная, за которую царь Петр по своей прихоти столько народа загубил, - так ли это? – снова спросил брат.
- Истинно так и я полагаю, - ответил Федор, - только нам неведомы мысли царские и дела царские не след нам обсуждать, чтобы не попасть в вороги, проговорившись соседу нечаянно.
Давайте лучше обсудим мое житье здесь.
- Чего здесь обсуждать? – удивился брат, - вернулся ты Федор в родной дом и живи здесь, как тебе хочется среди своих племяшей и при матери. Мы же помним, как ты помог тогда семье деньгами, на которых выбились из кабалы монастырской, так что можешь жить словно барин, не утруждаясь крестьянскими заботами – не бойся, не объешь ты наше семейство. Кстати, рядом, в соседних избах живут наши братовья с семьями, а чуть подальше, в соседнем проулке и сестры наши с мужьями, так что всем миром мы тебя не оставим без куска хлеба, можешь не беспокоиться.
- Спасибо брат на добром слове, - ответил Федор, только не привык я бездельничать на царской службе и в тягость семейству твоему быть не хочу – вон у тебя сколько внуков, а там и правнуки пойдут, так что места в избах двух на всех не хватит. Кстати, почему вторая изба пристроена к отцовой под одну крышу и без печи русской?
- Так царь твой, Петр, обложил нас налогом на дым – так называется подать с трубы печной, и если бы я построил избу вторую во дворе отдельно, то пришлось бы платить за вторую печь, а так мы приноровились греться возле одной печи. Многие сельчане чтобы не платить за печь, трубы-то ломают и топят избы по-черному, но жить в саже и копоти совсем страмно, вот я и приспособился с семейством жить в двух избах, но при одной печи. Правда в бане пришлось трубу сломать и дым я вывел под крышу, случается и вниз попадает, а после помыва можно нечаянно и сажей замазаться, но все лучше, чем за трубу платить, - пояснил Сергей крестьянскую хитрость.
- Вот я и придумал, что надо бы еще пристроить к этим избам небольшую избенку, где я жил бы отдельно, но и вместе, - сказал Федор и пояснил: - С царской службы я и нынче не пустой приехал, а привез пятьдесят рублей серебром и дарю их всему нашему семейству Малых, на всех братьев, как вы поделитесь между собой.
От такого неслыханного богатства у Сергея выпучились глаза и он, поперхнувшись, закашлялся долго и надрывно. Потом, опомнившись, он вскочил с лавки, на которой братья вели этот разговор и, поклонившись Федору в пояс, будто слуга хозяину, ответил: - Спасибо братец за добрые намерения и за неслыханную щедрость твою. Нынче же зайду в церковь нашу и поставлю свечку за твою доброту безмерную.
На эти деньги мы с братьями построим избы на пустырях и отселим своих детушек, чтобы жили они отдельными дворами. Теперь подать платится не с двора, а с души мужского пола и потому без разницы: живет ли семейство в одной избе одним двором или в разных избах и разных дворах.
Конечно, налог с дыма придется платить, но все лучше, чем ютиться всем вместе так, что и места на полу не хватает зимой, когда укладываемся спать. Можно будет каждому сыну моему еще и коров прикупить: молодая телка стоит полтора-два рубля, а избы сами срубим – нас, Малых, нынче в селе много развелось, тьфу-тьфу, чтобы не сглазить.
Радостно возбужденный, брат Сергей достал из подпола корчагу с медовухой, отлил в крынку, убрал корчагу и разлив брагу по кружкам: себе, Федору и матери, что стояла возле печи во все время разговора и теперь прослезилась от заботы сына Федора про семейство Малых, сказал: - Пьем Федор за тебя и низко кланяемся за твой подарок, не зря отец наш говорил, что Федя не сгинет в далеких краях, а обязательно вернется домой и поможет еще всем нам, так и случилось. Жаль, что отец до этого дня не дожил, царство ему небесное.
Федор пригубил хмельной напиток и отставил в сторону кружку: за время службы он насмотрелся на пьянство Петра и его дворни и потому не переносил хмельное на дух.
Мать тоже едва пригубила медовухи и прижавшись к сыну, которого обрела вновь вчера вечером, тихо сказала: - Снова Феденька ты выручаешь наше семейство в ущерб своей судьбе. В первый раз ты был отдан в кабалу монастырскую за долги наши: отец отдавал тебя нехотя, по нужде, но деваться было некуда – или всем пропадать, или тебя Федя отдать монастырю. По праву-то следовало Сергея, как старшего сына отдать, но он был не грамотен и настоятель монастыря выбрал тебя Федя, грамотного.
Второй раз, Феденька ты выручил все семейство дав деньги на выкуп из монастырской кабалы и стали мы податными крестьянами, что много легче, чем при монастыре. И вот, в третий раз ты выручаешь семейство наше из нищеты в ущерб своей доли: на эти деньги ты мог бы жить безбедно хоть здесь, хоть в городе, но ты отдал деньги семейству, за что тебе низкий мой материнский поклон. Жаль только, что сам-то остался без своей семьи и детей, но может быть и устроишь еще свою жизнь: вон какой ты крепкий и вполне можешь взять вдову какую-нибудь с малыми детьми. Если захочешь, то село мигом тебе подыщет подходящую молодайку.
- Нет, мать, не надо мне чужих детей и чужую жену. Устал я душою на царской службе и хочу лишь покоя среди родных. Поживу здесь не в тягость вам, а если уж совсем тоска заест, то пойду в монастырь, и буду там нести посильную службу Господу нашему Христу.
Не отпустим мы тебя Федор в монастырь, да и не возьмут тебя в монахи. Их братии нужны молодые и здоровые монахи, чтобы не поклоны били, а дело делали: всякое ремесло и крестьянскую работу – возразил брат Сергей.
- Я уже придумал тебе посильное дело: всех юных племяшей будешь учить грамоте, в которой, я знаю, ты весьма обучен. А через грамотность и потомство наше может быть добьется лучшей доли, чем мы, крестьяне черносошные.
Избу тебе построим отдельную – там и будешь грамоте учить племяшей, а то и других сельчан, вместо усопшего дьячка, что обучал тебя Федор в младости. Дьячок этот давно помер, и некому стало обучать наших детишек, а попик наш считает, что грамота крестьянину ни к чему и потому не берется за обучение.
Что же, дело говоришь брат, - ответил Федор,- грамоте учить – не дрова рубить, вполне мне под силу будет, да и за обучение детишек можно плату брать небольшую, как наш дьячок делал: все подспорье будет нашему семейству.
- Видишь, Федор, за разговором и дело тебе нашли по душе, - взмахнул руками брат. – К осени, как построим тебе отдельную избу, и возьмешься за обучение детишек Малых и всех других, кто пожелает.
Федор пошел за котомкой, будто бы за деньгами, достал из пояса деньги, отсчитал пятьдесят рублей, спрятал оставшиеся деньги назад в пояс, и, возвратившись к брату с матерью, выложил серебряные рубли на стол.
Брат Сергей, охмелев от увиденной кучи денег, разложил их на три равные стопки, по числу братьев, и на столе оказались два лишних рубля. Не зная, как их разделить на троих, Сергей вопросительно посмотрел на Федора.
Тот придвинул два рубля к ближней стопке, сказав: - Это будут твои деньги Сергей Иванович, впервые назвав брата по имени и отчеству, как полагается младшему обращаться к старшему.
Брат Сергей, не обратив на это внимания, начал делить свою стопку денег, приговаривая: -Эти десять рублей пойдут на строительство четырех изб: три моим сыновьям, а четвертая Федору. Старший сын мой Юрий, останется с семейством здесь, при отце – жена-то моя померла еще перед отцом нашим при родах, и я поднимал детишек своих с помощью матери и отца. Сегодня же позову братьев сюда на совет и отдам им деньги: нет, не сам отдам, а пусть Федор отдаст нашим братьям их долю, иначе могут позавидовать, что моя доля больше.
Завтра пойду к старосте и выкуплю лес на постройку изб из нашего общинного леса. Буду покупать сосну на порубку: она дороже березы, но тепло лучше держит в дому и не гниет, если нижние венцы просмолить дегтем.
Затем с сыновьями лес повалим, вывезем с деляны - пока не наступила распутица и начнем рубить избы в четыре топора, чтобы успеть поставить срубы до посевной. Если все пойдет гладко, то к осени, после уборочной страды, справим новоселье и моим сыновьям и благодетелю нашему Федору Ивановичу. – Сергей уловил уважительное обращение брата к себе и ответил ему таким же уважением.
- Леса на избу надо на два рубля, - продолжал считать Сергей Иванович, еще полтинник потребуется на кладку печи – итого десять рублей на четыре избы. Три телки купить сыновьям обойдется в пять-шесть рублей, а два рубля останутся про запас на всякий случай. Эх, коней бы купить каждому сыну, но кони стоят дорого, да и нет их, извел царь Петр своими войнами, да походами коней на Руси: остались лишь бракованные, да старые, какие у нас на конюшне стоят: есть два коня, но оба в годах, зубы стерлись и если не разжиться конями, то землю не вспашем, а не вспашем землю – не будет зерна на хлеб и кашу пшенную и расплату по налогам.
Добыть бы еще рубликов пять, тогда и жеребенка-стригунка можно прикупить, да где их взять эти деньги, - закончил Сергей Иванович свои подсчеты и взглянул на Федора, не веря, что брат отдал все деньги до копейки и, наверное, припрятал немного на всякий случай, но Федор твердо решил не отдавать последнее, а потому сказал:
- Поговори Сергей Иванович с братьями нашими и скиньтесь на покупку коней – одного или двух. Братьям-то сколько изб нужно срубить, чтобы расселить сыновей?
- Твоя правда, Федор, у брата Юрия двое сыновей, да три дочери замужних, а младшему самому, Тимофею, и вовсе строиться не надо, потому что его сыновья – их тоже двое, расселились в пустые избы по решению общины, а те избы опустели от неведомой болезни, что захватила село десять лет назад и несколько семей вымерли полностью от стариков до малых детушек. Верно Федор говоришь, надо с братьями сложиться на покупку двух коней и будем вместе пахать свои наделы, пока каждый двор не обзаведется своим конем.
С этими деньгами, мы, даст Бог, встанем на ноги и укрепим хозяйство, ведь война проклятая кончилась, новая царица воевать больше не будет, значит и рекрутов брать из сел перестанут, мужиков прибавится и дворы наши, от их работы на земле, укрепятся достатком.
К вечеру в избу пришли братья Юрий и Тимофей: мужики за сорок лет, в самой силе. Мать зарезала курицу, сварила похлебку, достала из подпола квашеной капусты, редьку, выставила все на стол, Сергей достал свою корчагу с медовухой и братья в мужской беседе узнали все новости и о богатстве, свалившемся к ним с возвращением Федора с царской службы: о Федоре они много слышали, но не помнили его приезд много лет назад из-за своего малолетства. Сергей, как старший брат, рассказал о деньгах и как он предлагает ими распорядиться. Братья согласились, что деньги эти надо потратить на общую пользу и одобрили планы старшего брата, лишь Юрий попросил рубль на устройство свадьбы своей дочери Натальи, которая намечалась нынче осенью. На том и порешили.
Дальше крестьянская жизнь Федора закрутилась, как и намечал Сергей. Он закупил лес на избы, вместе с сыновьями и братьями лес свалили, вывезли на пустыри, что определил им староста по соглашению с обществом и уже в апреле, к Пасхе, которая была поздней, на участках стояли свежие срубы изб, подведенные под крышу, которую собирались крыть осенью свежей соломой, придавив ее сверху земляными пластами. Окна в избах решили ставить из мелкого стекла, поскольку крупные листы стекла были дороги, а бычьи пузыри, как в старых избах, почти не пропускали света.
Федор, выбрав время после посевной и перед покосом, съездил в Москву с братом Юрием и на его телеге, чтобы купить две-три азбуки, для обучения детей и несколько книг для чтения, церковного содержания, но на новом написании, а не на греческом языке, как бывало прежде. Из всех затей царя Петра, лишь затея перевести все церковные книги на русское написание, заслужила одобрение Федора: он по себе знал, как трудно переучиваться с древнего языка на понятный русский, что ему привелось испытать в детстве, обучаясь у дьячка и затем переучиваясь, вместе с Петром у Никиты Зотова – наставника Петра.
В Москве Федор заехал в Преображенское, чтобы навестить истопника Акима, с которым был дружен в прежние годы до переезда в Петербург. В избе истопника жили другие люди, не знавшие, куда он подевался, а дьяк из усадебной церкви, с которым Федор был тоже знаком, сказал, что Аким умер уже два года как, после последнего наезда Федора вместе с царем, который тогда собирался воевать с Персией и направлялся в Астрахань через Москву.
Признав Федора, дьяк сказал, что Аким завещал ему свое достояние в размере 30 рублей, что он скопил, как вольный, из своего жалованья. Дьяк тут же вручил эти деньги Федору, который подивился: не перевелись еще на Руси честные люди, несмотря на все жестокости царя Петра и доносительство, и сребролюбие, насаждавшиеся императором.
Получив неожиданную помощь деньгами, Федор окончательно укрепился в намерении начать учить грамоте детишек в своем селе, и прикупил пять букварей и столько же книг для чтения, а еще бумагу и чернила для письма, что было невозможно при Петре.
Он издал указ о запрете писать что-либо, в тайне от других, даже монахам, разрешая писать лишь в церковных школах под надзором фискалов, а все жалобы и прошения дозволялось писать лишь в присутственных местах и на гербовой бумаге, которая была не по карману простым людям. Этими указами Петр лишил почти всех крестьян и ремесленников возможности обучаться грамоте самим или обучить детишек, поскольку церковных школ было немного, а обучать грамоте самостоятельно, как хотел Федор, было запрещено под угрозой битья плетьми и ссылки на казенные работы, как «пишущих в тиши».
Возвратившись из Москвы, Федор поведал брату о полученном наследстве, не сказав, впрочем, об его размере и отдал брату десять рублей на покупку коня. Сергей тотчас купил двух жеребят-стригунков, которые через год подрастут и будут вполне пригодны к крестьянской работе кроме пахоты: там требовалась сила взрослой лошади трех-четырех лет.
Лето пролетело, как птица над дальним лесом, и в октябре, на Богородицу, Федор переселился в новую избу, построенную усердием братьев. Окна в избе Федор указал сделать пошире, чтобы дневного света хватало для обучения грамоте своих племянников. Печь с удобной лежанкой была растоплена и обожжена сильным пламенем, чтобы укрепить кладку и Федор в первый же день поселения улегся на теплой печи на бараньей шкуре, что преподнесли ему братья в честь новоселья.
После Покрова, Федор собрал племянников, числом двенадцать мальцов возраста от семи лет и выше, и дал первый урок, показывая мелом буквы на грифельной доске, что купил в Москве вместе с книгами.
Путешествуя за царем Петром, он много раз видел и слышал учительские уроки, когда сам учился вместе с царевичем и много позже, когда Петр шастал по заграницам, а потому свой первый урок Федор провел так, как он сам понимал обучение: главное было пробудить интерес к учебе у мальцов, а если будет интерес, то будет и результат.
- Неграмотный человек подобен слепому: лист бумаги ему кажется пустым, как слепому, хотя на этой бумаге начертаны буквы, потому что неграмотный не знает букв и не понимает написанного, - так Федор начал свой первый урок.
– Я научу вас понимать буквы, складывать их в слова и читать эти слова в книгах, которые я купил для обучения. Научившись чтению к весне, я следующим годом буду учить вас письму и выучившись письму вы сможете не только читать, но и сами писать сообщения. Например, издалека, если судьба сложится, можно будет послать записку для отца-матери, где сообщить о своем бытие, здоровье и делах. Вместе с чтением и письмом, я научу вас счету и арифметике, чтобы вы могли сосчитать сколько надо посеять мешков ржи, если десятина требует двух мешков, а у вас под посев вспахано три десятины. Ну и прочие полезные в жизни правила арифметики я научу вас применять.
Закончив вступление, Федор показал на доске две буквы «аз» и «буки», и сказал, что от этих букв произошло слово «азбука», каким называется книга обучения чтению.
Дети внимательно слушали Федора и урок прошел незаметно, когда осеннее солнце уже катилось у западу. – Жаль, что часов нет, приходиться проводить урок не по часам, а по свету дня, - вздохнул Федор, отпуская детей по домам, ибо обеденный час уже наступил и матери ждали своих детишек с уроков, которые затеял проводить этот чудной дядя Федор, раздавший деньги своим братьям, а теперь начавший учить детей грамоте.
Но пусть он делает что хочет: учение мальцам не навредит, а пригодится по жизни может. Мать Федора много раз говорила снохам и внукам, что сам-то Федор выбился в люди потому, что обучился грамоте.
Федор, распустив детей, прилег на лавку отдохнуть, как вошла мать, принесла миску щей и плошку каши на обед учителю. Федор, довольный проведенным уроком, сказал: - Мое это дело – учить людей грамоте. Помнится даже царя Петра я пробовал учить, когда попал во дворец десятилетним мальцом. Я не говорил разве, что мы с царем Петром родились в один день, месяц и год и вот я здесь учу детишек грамоте, а царь Петр сгинул с этого света, будто его и не было вовсе. Остались дела этого царя, но дела эти больше угодны черту, чем людям. Петр извел множество людей ради своей прихоти заставить нас жить на европейский манер, но ничего у него путного не получилось. Царство Русское разорено войной со шведами, которая длилась двадцать лет и что:
- земли северные царь Петр купил у шведов за два миллиона талеров – это рублей по нашему;
- флот, что построил Петр, изведя много денег, тоже не пригодился и сгнил;
- город Петербург погубил миллион людей на строительстве, а жить там невозможно из-за дурной погоды;
И наконец, крестьян обложили такими налогами, что впятеро больше, чем прежде и многие семьи сгинули от голода и нищеты, и я слышал, при дворе, что жителей на Руси стало на треть меньше, чем было, а это миллионы людей.
- Бог с ним, Феденька, с твоим царем Петром. Ты возвратился домой, мать живая еще, братья и сестры живут, как могут, племянников у тебя чуть не полсела, жить надо и радоваться, а царские дела Господь рассудит и воздаст ему должное: если так было, как ты говоришь, то гореть этому царю в геенне огненной до страшного суда.
-Жаль мне, мать, жизни своей загубленной в услужении этому царю: родились мы в один день, и он, по рождению, стал мне господином, являя собой чертово отродье, а мне пришлось всю жизнь служить ему, исполняя позорные приказы, - вот что обидно и горько.
- Ничего Феденька, Бог терпел и нам велел, как гласит народная присказка, За свое терпение ты много денег принес в наше семейство и теперь Малые встанут на ноги и еще покажут себя на селе, а если племяшей ты выучишь, то, может кто из них в купцы выбьется или в государевой службе покажет себя проворным и это будет твоя заслуга.
А чтобы ты, Феденька, не тосковал один в избе, присмотрела я вдову молодую, что живет неподалеку. Она бездетная, мужа взяли в рекруты три года назад и потом сообщили, что умер он от горячки. Живет эта вдова при свекре на птичьих правах и согласная уйти к тебе и жить во грехе, лишь бы избавиться от свекра, который блудный интерес к ней имеет. Я-то совсем старая стала и скоро мне на погост рядом с отцом твоим суждено лечь. А ты еще крепкий мужик – может, и дите заимеешь с этой вдовой, по имени Мария. Пусть ты старше ее на тридцать лет, но нраву доброго, и она тихая, глядишь, и сладится твоя жизнь при доброй молодайке под боком.
Одному человеку жить нельзя: что мужику, что бабе, а братьев и сестер просить тебе по нужному делу не всегда будет разумно. Я чувствую, что какие-то рубли ты оставил себе на старость, вот и живите с Марией на эти деньги, корову заведете, за обучение детишек плату будешь брать посильную – глядишь, и твоя жизнь устроится. Подумай сынок над моими словами, - закончила мать, и, тяжело встав с лавки, направилась к двери, возле которой обернулась, улыбнулась Федору и пошла прочь, заметив про себя, что слова ее о молодой вдовушке запали в душу Федору и теперь остается лишь ждать его решения.
Федор, лишь мать ушла, завалился на теплую лежанку на печи, которую с утра протопил он сам, чтобы детишки не мерзли в стылой избе и тотчас задремал, но продолжая в дреме возражать матери насчет царя Петра.
- Царские замыслы касаются всего народа, и потому каждый может судить на благо эти замыслы или во вред.
Дела Петра, как их ни поверни – все оказались против народа русского.
Земли чухонские, что Петр воевал много лет, можно было без войны купить у шведов, король которых Карл воевал в Европе и нуждался в деньгах: все равно Петр потом эти земли купил по мирному договору.
Кораблей Петр настроил много, сгубив леса дубовые от Москвы до Воронежа, а толку от тех кораблей никакого. Флот на Дону пришлось сжечь по договору с турками, а Балтийский флот сгнил без пользы на Неве- реке, так ни разу и не вступив в бой. Сражение под Гангутом островом было выиграно на галерах, когда шведские корабли попали в безветренную погоду и не смогли противостоять русским галерам, да и кораблей этих шведских было взято в плен лишь четыре, что Федор знал достоверно из разговора царя с Меншиковым, которому был свидетелем.
Армия Петрова тоже больших побед не одержала, что Федор видел под Полтавой, но страну эта армия опустошила сильно, что Федор видел не однажды, проезжая мимо сожженных городов и деревень в Белоруссии и на Малороссии.
Торговля при Петре тоже захирела, потому что торговать-то стало нечем: земля опустошалась, народу убавилось, и товары производить стало некому, да и торговля через Петербург оказалась весьма негодной из-за убытков по доставке товаров сюда на край земли.
Еще Петр хотел переделать русских людей в бессовестных и подлых безбожников, каковым был он сам и, как он считал, были все европейские народы, в чем конечно ошибался, ведь и в Европе были разные люди.
А самое главное злодейство Петра оказалось в том, что он закрепил всех крестьян за казной, монастырями и дворянами, запретив крестьянам менять хозяев, а хозяевам разрешил продавать крестьян семьями и поодиночке, словно скотину. Село Орудьево было монастырское, но в общину сельскую входили и вольные люди, какими были братья Федора, да и он сам тоже приписался к этой общине, чтобы получить свой надел земли и передать его братьям для пользования.
- Жил Петр как волк лютый: никого не щадил и никого не жаловал и умер как шелудивый пес от срамной болезни, - размышлял Федор сквозь дрему. – Те деньги, что Петр выбросил на свои затеи, да обратить бы на благие дела, как бы поднялась земля русская, помечтал Федор. – Вот я дал братьям денег по рублю на душу и как сильно они поднялись за одно лето: избы настроили, чтобы не жить в тесноте, купили коров, лошадей, расплатились с долгами и теперь уверенно смотрят в будущее своих семейств. Так денег Петровых, что он потратил на свои прихоти, хватило бы, чтобы каждому на Руси дать не по рублю, а много больше и ожил бы весь народ, как ожили мои братья.
Но Петр, вместо помощи крестьянину, обложил их непосильной данью, что стала впятеро больше супротив прежних времен и этой данью царь надломил хребет всей стране, которая вряд -ли поднимется при похотливой Катьке-императрице – немецкой девке, приглянувшейся Петру после того, как ее пользовали и солдаты, и Шереметев, и Меншиков, а потом и при Петре его придворные тоже не чурались этой девки.
Хватит мне думать о Петре, будь он проклят, что столько лет унижал меня, а подумаю-ка я над словами матери, о вдовушке этой Марии.
Мать сказала, что имела с ней разговор и Мария согласная перебраться ко мне в избу на сожительство. Я видел эту бабенку несколько раз и она показалась мне пригожей и добросердечной. Мужская сила во мне еще есть – по утрам ощущаю непотребное желание, так что вполне смогу быть этой Марии не соседом по избе, а полным сожителем.
Если все так сладится, то может будет и под венец подвести эту Марию, если попик здешний благословит венчание со вдовой, мужик которой пропал, а подтверждения этому нет, кроме бумаги, что получил староста.
Если все сладится, то может быть и детишки пойдут, а если помру, то братья помогут этой Марии прожить и детишек вырастить – они мне благодарны по гроб жизни, да и деньги у меня остались, целых двадцать рублей, что вполне хватит на десять лет вперед. Я буду детишек учить и по хозяйству посильную работу делать, а Мария пусть по дому хлопочет, да за коровой, что мы купим, ухаживает.
Так и порешу: завтра же пошлю мать на сговор с Марией о нашем сожительстве: я буду жить остаток лет при братьях и молодой вдовушке, а император Петр пусть будет трижды проклят и горит вечно в адском пламени – это именно он и заслужил всей своей поганой жизнью, - с этими мыслями Федор уснул окончательно.
И снилось ему, что идет он по полю зеленому рядом с Марией, которая ведет за руку их сыночка лет трех, а летний ветерок ласково треплет им всем волосы, потому что Марья здесь, вдали от посторонних, идет простоволосая, улыбаясь сыну и Федору.
станислав далецкий
2019-01-20 14:12:30
Русское интернет-издательство
https://ruizdat.ru