Анна Снегина (С) Сергей Есенин :: Версия для чтения

Анна Снегина (С) Сергей Есенин

А. Воронскому   

                1

                "Село, значит, наше - Радово,

                Дворов, почитай, два ста.

                Тому, кто его оглядывал,

                Приятственны наши места.

                Богаты мы лесом и водью,

                Есть пастбища, есть поля.

                И по всему угодью

                Рассажены тополя.

               

                Мы в важные очень не лезем,

                Но все же нам счастье дано.

                Дворы у нас крыты железом,

                У каждого сад и гумно.

                У каждого крашены ставни,

                По праздникам мясо и квас.

                Недаром когда-то исправник

                Любил погостить у нас.

               

                Оброки платили мы к сроку,

                Но - грозный судья - старшина

                Всегда прибавлял к оброку

                По мере муки и пшена.

                И чтоб избежать напасти,

                Излишек нам был без тягот.

                Раз - власти, на то они власти,

                А мы лишь простой народ.

               

                Но люди - все грешные души.

                У многих глаза - что клыки.

                С соседней деревни Криуши

                Косились на нас мужики.

                Житье у них было плохое -

                Почти вся деревня вскачь

                Пахала одной сохою

                На паре заезженных кляч.

               

                Каких уж тут ждать обилий, -

                Была бы душа жива.

                Украдкой они рубили

                Из нашего леса дрова.

                Однажды мы их застали...

                Они в топоры, мы тож.

                От звона и скрежета стали

                По телу катилась дрожь.

               

                В скандале убийством пахнет.

                И в нашу и в их вину

                Вдруг кто-то из них как ахнет! -

                И сразу убил старшину.

                На нашей быдластой сходке

                Мы делу условили ширь.

                Судили.  Забили в колодки

                И десять услали в Сибирь.

                С тех пор и у нас неуряды.

                Скатилась со счастья вожжа.

                Почти что три года кряду

                У нас то падеж, то пожар".

                                *

               Такие печальные вести

                Возница мне пел весь путь.

                Я в радовские предместья

                Ехал тогда отдохнуть.

               

                Война мне всю душу изъела.

                За чей-то чужой интерес

                Стрелял я в мне близкое тело

                И грудью на брата лез.

                Я понял, что я - игрушка,

                В тылу же купцы да знать,

                И, твердо простившись с пушками,

                Решил лишь в стихах воевать.

                Я бросил мою винтовку,

                Купил себе "липу"(1), и вот

                С такою-то подготовкой

                Я встретил 17-ый год.

               

                Свобода взметнулась неистово.

                И в розово-смрадном огне

                Тогда над страною калифствовал

                Керенский на белом коне.

                Война "до конца", "до победы".

                И ту же сермяжную рать

                Прохвосты и дармоеды

                Сгоняли на фронт умирать.

                Но все же не взял я шпагу...

                Под грохот и рев мортир

                Другую явил я отвагу -

                Был первый в стране дезертир.

                                *

                Дорога довольно хорошая,

                Приятная хладная звень.

                Луна золотою порошею

                Осыпала даль деревень.

                "Ну, вот оно, наше Радово, -

                Промолвил возница, -

                Здесь!

                Недаром я лошади вкладывал

                За норов ее и спесь.

                Позволь, гражданин, на чаишко.

                Вам к мельнику надо?

                Так вон!..

                Я требую с вас без излишка

                За дальний такой прогон".

                . . . . . . . . . . . . . . . .

                Даю сороковку.

                "Мало!"

                Даю еще двадцать.

                "Нет!"

                Такой отвратительный малый.

                А малому тридцать лет.

                "Да что ж ты?

                Имеешь ли душу?

                За что ты с меня гребешь?"

                И мне отвечает туша:

                "Сегодня плохая рожь.

                Давайте еще незвонких

                Десяток иль штучек шесть -

                Я выпью в шинке самогонки

                За ваше здоровье и честь..."

                                *

                И вот я на мельнице...

                Ельник

                Осыпан свечьми светляков.

                От радости старый мельник

                Не может сказать двух слов:

                "Голубчик!  Да ты ли?

                Сергуха!

                Озяб, чай?  Поди продрог?

                Да ставь ты скорее, старуха,

                На стол самовар и пирог!"

               

                В апреле прозябнуть трудно,

                Особенно так в конце.

                Был вечер задумчиво чудный,

                Как дружья улыбка в лице.

                Объятья мельника круты,

                От них заревет и медведь,

                Но все же в плохие минуты

                Приятно друзей иметь.

               

                "Откуда?  Надолго ли?"

                "На год".

                "Ну, значит, дружище, гуляй!

                Сим летом грибов и ягод

                У нас хоть в Москву отбавляй.

                И дичи здесь, братец, до черта,

                Сама так под порох и прет.

                Подумай ведь только...

                Четвертый

                Тебя не видали мы год..."

                . . . . . . . . . . . . . . . .

                . . . . . . . . . . . . . . . .

                Беседа окончена...

                Чинно

                Мы выпили весь самовар.

                По-старому с шубой овчинной

                Иду я на свой сеновал.

                Иду я разросшимся садом,

                Лицо задевает сирень.

                Так мил моим вспыхнувшим взглядам

                Состарившийся плетень.

                Когда-то у той вон калитки

                Мне было шестнадцать лет,

                И девушка в белой накидке

                Сказала мне ласково:  "Нет!"

                Далекие, милые были.

                Тот образ во мне не угас...

                Мы все в эти годы любили,

                Но мало любили нас.

                2

                "Ну что же!  Вставай, Сергуша!

                Еще и заря не текла,

                Старуха за милую душу

                Оладьев тебе напекла.

                Я сам-то сейчас уеду

                К помещице Снегиной...

                Ей

                Вчера настрелял я к обеду

                Прекраснейших дупелей".

               

                Привет тебе, жизни денница!

                Встаю, одеваюсь, иду.

                Дымком отдает росяница

                На яблонях белых в саду.

                Я думаю:

                Как прекрасна

                Земля

                И на ней человек.

                И сколько с войной несчастных

                Уродов теперь и калек!

                И сколько зарыто в ямах!

                И сколько зароют еще!

                И чувствую в скулах упрямых

                Жестокую судоргу щек.

               

                Нет, нет!

                Не пойду навеки!

                За то, что какая-то мразь

                Бросает солдату-калеке

                Пятак или гривенник в грязь.

               

                "Ну, доброе утро, старуха!

                Ты что-то немного сдала..."

                И слышу сквозь кашель глухо:

                "Дела одолели, дела.

                У нас здесь теперь неспокойно.

                Испариной все зацвело.

                Сплошные мужицкие войны -

                Дерутся селом на село.

                Сама я своими ушами

                Слыхала от прихожан:

                То радовцев бьют криушане,

                То радовцы бьют криушан.

                А все это, значит, безвластье.

                Прогнали царя...

                Так вот...

                Посыпались все напасти

                На наш неразумный народ.

                Открыли зачем-то остроги,

                Злодеев пустили лихих.

                Теперь на большой дороге

                Покою не знай от них.

                Вот тоже, допустим... C Криуши...

                Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,

                Они ж, воровские души,

                Вернулись опять домой.

                У них там есть Прон Оглоблин,

                Булдыжник, драчун, грубиян.

                Он вечно на всех озлоблен,

                С утра по неделям пьян.

                И нагло в третьевом годе,

                Когда объявили войну,

                При всем честном народе

                Убил топором старшину.

                Таких теперь тысячи стало

                Творить на свободе гнусь.

                Пропала Расея, пропала...

                Погибла кормилица Русь..."

               

                Я вспомнил рассказ возницы

                И, взяв свою шляпу и трость,

                Пошел мужикам поклониться,

                Как старый знакомый и гость.

                                 *

                Иду голубою дорожкой

                И вижу - навстречу мне

                Несется мой мельник на дрожках

                По рыхлой еще целине.

                "Сергуха!  За милую душу!

                Постой, я тебе расскажу!

                Сейчас!  Дай поправить вожжу,

                Потом и тебя оглоушу.

                Чего ж ты мне утром ни слова?

                Я Снегиным так и бряк:

                Приехал ко мне, мол, веселый

                Один молодой чудак.

                (Они ко мне очень желанны,

                Я знаю их десять лет.)

                А дочь их замужняя Анна

                Спросила:

                - Не тот ли, поэт?

                - Ну, да, - говорю, - он самый.

                - Блондин?

                - Ну, конечно, блондин!

                - С кудрявыми волосами?

                - Забавный такой господин!

                - Когда он приехал?

                - Недавно.

                - Ах, мамочка, это он!

                Ты знаешь,

                Он был забавно

                Когда-то в меня влюблен.

                Был скромный такой мальчишка,

                А нынче...

                Поди ж ты...

                Вот...

                Писатель...

                Известная шишка...

                Без просьбы уж к нам не придет".

               

                И мельник, как будто с победы,

                Лукаво прищурил глаз:

                "Ну, ладно!  Прощай до обеда!

                Другое сдержу про запас".

               

                Я шел по дороге в Криушу

                И тростью сшибал зеленя.

                Ничто не пробилось мне в душу,

                Ничто не смутило меня.

                Струилися запахи сладко,

                И в мыслях был пьяный туман...

                Теперь бы с красивой солдаткой

                Завесть хорошо роман.

                                 *

                Но вот и Криуша...

                Три года

                Не зрел я знакомых крыш.

                Сиреневая погода

                Сиренью обрызгала тишь.

                Не слышно собачьего лая,

                Здесь нечего, видно, стеречь -

                У каждого хата гнилая,

                А в хате ухваты да печь.

                Гляжу, на крыльце у Прона

                Горластый мужицкий галдеж.

                Толкуют о новых законах,

                О ценах на скот и рожь.

                "Здорово, друзья!"

                "Э, охотник!

                Здорово, здорово!

                Садись!

                Послушай-ка ты, беззаботник,

                Про нашу крестьянскую жисть.

                Что нового в Питере слышно?

                С министрами, чай, ведь знаком?

                Недаром, едрит твою в дышло,

                Воспитан ты был кулаком.

                Но все ж мы тебя не порочим.

                Ты - свойский, мужицкий, наш,

                Бахвалишься славой не очень

                И сердце свое не продашь.

                Бывал ты к нам зорким и рьяным,

                Себя вынимал на испод...

                Скажи:

                Отойдут ли крестьянам

                Без выкупа пашни господ?

                Кричат нам,

                Что землю не троньте,

                Еще не настал, мол, миг.

                За что же тогда на фронте

                Мы губим себя и других?"

               

                И каждый с улыбкой угрюмой

                Смотрел мне в лицо и в глаза,

                А я, отягченный думой,

                Не мог ничего сказать.

                Дрожали, качались ступени,

                Но помню

                Под звон головы:

                "Скажи,

                Кто такое Ленин?"

                Я тихо ответил:

                "Он - вы".

                3

                На корточках ползали слухи,

                Судили, решали, шепча.

                И я от моей старухи

                Достаточно их получал.

                Однажды, вернувшись с тяги,

                Я лег подремать на диван.

                Разносчик болотной влаги,

                Меня прознобил туман.

                Трясло меня, как в лихорадке,

                Бросало то в холод, то в жар

                И в этом проклятом припадке

                Четыре я дня пролежал.

               

                Мой мельник с ума, знать, спятил.

                Поехал,

                Кого-то привез...

                Я видел лишь белое платье

                Да чей-то привздернутый нос.

                Потом, когда стало легче,

                Когда прекратилась трясь,

                На пятые сутки под вечер

                Простуда моя улеглась.

                Я встал.

                И лишь только пола

                Коснулся дрожащей ногой,

                Услышал я голос веселый:

                "А!

                Здравствуйте, мой дорогой!

                Давненько я вас не видала.

                Теперь из ребяческих лет

                Я важная дама стала,

                А вы - знаменитый поэт.

                . . . . . . . . . . . . . . . .

                Ну, сядем.

                Прошла лихорадка?

                Какой вы теперь не такой!

                Я даже вздохнула украдкой,

                Коснувшись до вас рукой.

                Да...

                Не вернуть, что было.

                Все годы бегут в водоем.

                Когда-то я очень любила

                Сидеть у калитки вдвоем.

                Мы вместе мечтали о славе...

                И вы угодили в прицел,

                Меня же про это заставил

                Забыть молодой офицер..."

                                 *

                Я слушал ее и невольно

                Оглядывал стройный лик.

                Хотелось сказать:

                "Довольно!

                Найдемте другой язык!"

               

                Но почему-то, не знаю,

                Смущенно сказал невпопад:

                "Да...  Да...

                Я сейчас вспоминаю...

                Садитесь.

                Я очень рад.

                Я вам прочитаю немного

                Стихи

                Про кабацкую Русь...

                Отделано четко и строго.

                По чувству - цыганская грусть".

                "Сергей!

                Вы такой нехороший.

                Мне жалко,

                Обидно мне,

                Что пьяные ваши дебоши

                Известны по всей стране.

                Скажите:

                Что с вами случилось?"

                "Не знаю".

                "Кому же знать?"

                "Наверно, в осеннюю сырость

                Меня родила моя мать".

                "Шутник вы..."

                "Вы тоже, Анна".

                "Кого-нибудь любите?"

                "Нет".

                "Тогда еще более странно

                Губить себя с этих лет:

                Пред вами такая дорога..."

                Сгущалась, туманилась даль...

                Не знаю, зачем я трогал

                Перчатки ее и шаль.

                . . . . . . . . . . . . . . . .

                Луна хохотала, как клоун.

                И в сердце хоть прежнего нет,

                По-странному был я полон

                Наплывом шестнадцати лет.

                Расстались мы с ней на рассвете

                С загадкой движений и глаз...

               

                Есть что-то прекрасное в лете,

                А с летом прекрасное в нас.

                                 *

                Мой мельник...

                Ох, этот мельник!

                С ума меня сводит он.

                Устроил волынку, бездельник,

                И бегает как почтальон.

                Сегодня опять с запиской,

                Как будто бы кто-то влюблен:

                "Придите.

                Вы самый близкий.

                С любовью

                    О г л о б л и н   П р о н".

                Иду.

                Прихожу в Криушу.

                Оглоблин стоит у ворот

                И спьяну в печенки и в душу

                Костит обнищалый народ.

                "Эй, вы!

                Тараканье отродье!

                Все к Снегиной!..

                Р-раз и квас!

                Даешь, мол, твои угодья

                Без всякого выкупа с нас!"

                И тут же, меня завидя,

                Снижая сварливую прыть,

                Сказал в неподдельной обиде:

                "Крестьян еще нужно варить".

                "Зачем ты позвал меня, Проша?"

                "Конечно, ни жать, ни косить.

                Сейчас я достану лошадь

                И к Снегиной... вместе...

                Просить..."

                И вот запрягли нам клячу.

                В оглоблях мосластая шкеть -

                Таких отдают с придачей,

                Чтоб только самим не иметь.

                Мы ехали мелким шагом,

                И путь нас смешил и злил:

                В подъемах по всем оврагам

                Телегу мы сами везли.

               

                Приехали.

                Дом с мезонином

                Немного присел на фасад.

                Волнующе пахнет жасмином

                Плетневый его палисад.

                Слезаем.

                Подходим к террасе

                И, пыль отряхая с плеч,

                О чьем-то последнем часе

                Из горницы слышим речь:

                "Рыдай - не рыдай, - не помога...

                Теперь он холодный труп...

                Там кто-то стучит у порога.

                Припудрись...

                Пойду отопру..."

               

                Дебелая грустная дама

                Откинула добрый засов.

                И Прон мой ей брякнул прямо

                Про землю,

                Без всяких слов.

                "Отдай!.. -

                Повторял он глухо. -

                Не ноги ж тебе целовать!"

               

                Как будто без мысли и слуха

                Она принимала слова.

                Потом в разговорную очередь

                Спросила меня

                Сквозь жуть:

                "А вы, вероятно, к дочери?

                Присядьте...

                Сейчас доложу..."

               

                Теперь я отчетливо помню

                Тех дней роковое кольцо.

                Но было совсем не легко мне

                Увидеть ее лицо.

                Я понял -

                Случилось горе,

                И молча хотел помочь.

                "Убили...  Убили Борю...

                Оставьте!

                Уйдите прочь!

                Вы - жалкий и низкий трусишка.

                Он умер...

                А вы вот здесь..."

               

                Нет, это уж было слишком.

                Не всякий рожден перенесть.

                Как язвы, стыдясь оплеухи,

                Я Прону ответил так:

                "Сегодня они не в духе...

                Поедем-ка, Прон, в кабак..."

                4

                Все лето провел я в охоте.

                Забыл ее имя и лик.

                Обиду мою

                На болоте

                Оплакал рыдальщик-кулик.

               

                Бедна наша родина кроткая

                В древесную цветень и сочь,

                И лето такое короткое,

                Как майская теплая ночь.

                Заря холодней и багровей.

                Туман припадает ниц.

                Уже в облетевшей дуброве

                Разносится звон синиц.

                Мой мельник вовсю улыбается,

                Какая-то веселость в нем.

                "Теперь мы, Сергуха, по зайцам

                За милую душу пальнем!"

                Я рад и охоте...

                Коль нечем

                Развеять тоску и сон.

                Сегодня ко мне под вечер,

                Как месяц, вкатился Прон.

                "Дружище!

                С великим счастьем!

                Настал ожидаемый час!

                Приветствую с новой властью!

                Теперь мы всех р-раз - и квас!

                Мы пашни берем и леса.

                В России теперь Советы

                И Ленин - старшой комиссар.

                Дружище!

                Вот это номер!

                Вот это почин так почин.

                Я с радости чуть не помер,

                А брат мой в штаны намочил.

                Едри ж твою в бабушку плюнуть!

                Гляди, голубарь, веселей!

                Я первый сейчас же коммуну

                Устрою в своем селе".

               

                У Прона был брат Лабутя,

                Мужик - что твой пятый туз:

                При всякой опасной минуте

                Хвальбишка и дьявольский трус.

                Таких вы, конечно, видали.

                Их рок болтовней наградил.

                Носил он две белых медали

                С японской войны на груди.

                И голосом хриплым и пьяным

                Тянул, заходя в кабак:

                "Прославленному под Ляояном

                Ссудите на четвертак..."

                Потом, насосавшись до дури,

                Взволнованно и горячо

                О сдавшемся Порт-Артуре

                Соседу слезил на плечо.

                "Голубчик! -

                Кричал он. -

                Петя!

                Мне больно...  Не думай, что пьян.

                Отвагу мою на свете

                Лишь знает один Ляоян".

               

                Такие всегда на примете.

                Живут, не мозоля рук.

                И вот он, конечно, в Совете,

                Медали запрятал в сундук.

                Но со тою же важной осанкой,

                Как некий седой ветеран,

                Хрипел под сивушной банкой

                Про Нерчинск и Турухан:

                "Да, братец!

                Мы горе видали,

                Но нас не запугивал страх..."

                . . . . . . . . . . . . . . . .

                Медали, медали, медали

                Звенели в его словах.

                Он Прону вытягивал нервы,

                И Прон материл не судом.

                Но все ж тот поехал первый

                Описывать снегинский дом.

               

                В захвате всегда есть скорость:

                - Даешь!  Разберем потом!

                Весь хутор забрали в волость

                С хозяйками и со скотом.

               

                А мельник...

                . . . . . . . . . . . . . . . .

                Мой старый мельник

                Хозяек привез к себе,

                Заставил меня, бездельник,

                В чужой ковыряться судьбе.

                И снова нахлынуло что-то...

                Тогда я вся ночь напролет

                Смотрел на скривленный заботой

                Красивый и чувственный рот.

               

                Я помню -

                Она говорила:

                "Простите...  Была не права...

                Я мужа безумно любила.

                Как вспомню... болит голова...

                Но вас

                Оскорбила случайно...

                Жестокость была мой суд...

                Была в том печальная тайна,

                Что страстью преступной зовут.

                Конечно,

                До этой осени

                Я знала б счастливую быль...

                Потом бы меня вы бросили,

                Как выпитую бутыль...

                Поэтому было не надо...

                Ни встреч... ни вобще продолжать...

                Тем более с старыми взглядами

                Могла я обидеть мать".

               

                Но я перевел на другое,

                Уставясь в ее глаза,

                И тело ее тугое

                Немного качнулось назад.

                "Скажите,

                Вам больно, Анна,

                За ваш хуторской разор?"

                Но как-то печально и странно

                Она опустила свой взор.

                . . . . . . . . . . . . . . . .

                "Смотрите...

                Уже светает.

                Заря как пожар на снегу...

                Мне что-то напоминает...

                Но что?..

                Я понять не могу...

                Ах!..  Да...

                Это было в детстве...

                Другой...  Не осенний рассвет...

                Мы с вами сидели вместе...

                Нам по шестнадцать лет..."

               

                Потом, оглядев меня нежно

                И лебедя выгнув рукой,

                Сказала как будто небрежно:

                "Ну, ладно...

                Пора на покой..."

                . . . . . . . . . . . . . . . .

                Под вечер они уехали.

                Куда?

                Я не знаю куда.

                В равнине, проложенной вехами,

                Дорогу найдешь без труда.

               

                Не помню тогдашних событий,

                Не знаю, что сделал Прон.

                Я быстро умчался в Питер

                Развеять тоску и сон.

                5

                Суровые, грозные годы!

                Но разве всего описать?

                Слыхали дворцовые своды

                Солдатскую крепкую "мать".

               

                Эх, удаль!

                Цветение в далях!

                Недаром чумазый сброд

                Играл по дворам на роялях

                Коровам тамбовский фокстрот.

                За хлеб, за овес, за картошку

                Мужик залучил граммофон, -

                Слюнявя козлиную ножку,

                Танго себе слушает он.

                Сжимая от прибыли руки,

                Ругаясь на всякий налог,

                Он мыслит до дури о штуке,

                Катающейся между ног.

                Шли годы

                Размашисто, пылко...

                Удел хлебороба гас.

                Немало попрело в бутылках

                "Керенок" и "ходей" у нас.

                Фефела!  Кормилец!  Касатик!

                Владелец землей и скотом,

                За пару измызганных "катек"

                Он даст себя выдрать кнутом.

               

                Ну, ладно.

                Довольно стонов!

                Не нужно насмешек и слов!

                Сегодня про участь Прона

                Мне мельник прислал письмо:

                "Сергуха!  За милую душу!

                Привет тебе, братец!  Привет!

                Ты что-то опять в Криушу

                Не кажешься целых шесть лет!

                Утешь!

                Соберись, на милость!

                Прижваривай по весне!

                У нас здесь такое случилось,

                Чего не расскажешь в письме.

                Теперь стал спокой в народе,

                И буря пришла в угомон.

                Узнай, что в двадцатом годе

                Расстрелян Оглоблин Прон.

               

                Расея...

                Дуровая зыкь она.

                Хошь верь, хошь не верь ушам -

                Однажды отряд Деникина

                Нагрянул на криушан.

                Вот тут и пошла потеха...

                С потехи такой - околеть.

                Со скрежетом и со смехом

                Гульнула казацкая плеть.

                Тогда вот и чикнули Проню,

                Лабутя ж в солому залез

                И вылез,

                Лишь только кони

                Казацкие скрылись в лес.

                Теперь он по пьяной морде

                Еще не устал голосить:

                "Мне нужно бы красный орден

                За храбрость мою носить".

                Совсем прокатились тучи...

                И хоть мы живем не в раю,

                Ты все ж приезжай, голубчик,

                Утешить судьбину мою..."

                                 *

                И вот я опять в дороге.

                Ночная июньская хмарь.

                Бегут говорливые дроги

                Ни шатко ни валко, как встарь.

                Дорога довольно хорошая,

                Равнинная тихая звень.

                Луна золотою порошею

                Осыпала даль деревень.

                Мелькают часовни, колодцы,

                Околицы и плетни.

                И сердце по-старому бьется,

                Как билось в далекие дни.

               

                Я снова на мельнице...

                Ельник

                Усыпан свечьми светляков.

                По-старому старый мельник

                Не может связать двух слов:

                "Голубчик!  Вот радость!  Сергуха!

                Озяб, чай?  Поди, продрог?

                Да ставь ты скорее, старуха,

                На стол самовар и пирог.

                Сергунь!  Золотой!  Послушай!

                . . . . . . . . . . . . . . . .

                И ты уж старик по годам...

                Сейчас я за милую душу

                Подарок тебе передам".

                "Подарок?"

                "Нет...

                Просто письмишко.

                Да ты не спеши, голубок!

                Почти что два месяца с лишком

                Я с почты его приволок".

               

                Вскрываю... читаю...  Конечно!

                Откуда же больше и ждать!

                И почерк такой беспечный,

                И лондонская печать.

               

                "Вы живы?..  Я очень рада...

                Я тоже, как вы, жива.

                Так часто мне снится ограда,

                Калитка и ваши слова.

                Теперь я от вас далеко...

                В России теперь апрель.

                И синею заволокой

                Покрыта береза и ель.

                Сейчас вот, когда бумаге

                Вверяю я грусть моих слов,

                Вы с мельником, может, на тяге

                Подслушиваете тетеревов.

                Я часто хожу на пристань

                И, то ли на радость, то ль в страх,

                Гляжу средь судов все пристальней

                На красный советский флаг.

                Теперь там достигли силы.

                Дорога моя ясна...

                Но вы мне по-прежнему милы,

                Как родина и как весна".

                . . . . . . . . . . . . . . . .

               

                Письмо как письмо.

                Беспричинно.

                Я в жисть бы таких не писал.

               

                По-прежнему с шубой овчинной

                Иду я на свой сеновал.

                Иду я разросшимся садом,

                Лицо задевает сирень.

                Так мил моим вспыхнувшим взглядам

                Погорбившийся плетень.

                Когда-то у той вон калитки

                Мне было шестнадцать лет.

                И девушка в белой накидке

                Сказала мне ласково:  "Нет!"

               

                Далекие милые были!..

                Тот образ во мне не угас.

               

                Мы все в эти годы любили,

                Но, значит,

                Любили и нас.

               

                Январь 1925

                Батум

Есенин Сергей Александрович
2016-08-30 12:15:18


Русское интернет-издательство
https://ruizdat.ru

Рейтинг@Mail.ru