Питер — это кладбище мёртвых машин.

Питер — это кладбище мёртвых машин.

Я тоже постепенно превращаюсь в развалюху. Не стар, но довольно скверно выгляжу, хоть и считаю себя, что называется, в самом соку. Сок этот, правда, дерьмовый, больше напоминает забродившую настойку недоспелых ягод. Я пью и пишу, пишу и пью. В промежутках хожу на работу, провожу время с семьёй. Точнее, это семья проводить время со мной. Впустую. Я просто хочу пить и я пью. Я просто хочу писать и я пишу. Я не виноват, что каким-то образом эти два разных желания совпадают и не спорят друг с другом.

Потом я иду гулять и иногда не возвращаюсь домой, пока мои домашние не уснут. Проводить ночи дома хочется всё реже и реже. Собака во сне скулит под дверью, стучит нестрижеными когтями о пол, что выводит меня из себя. Тогда точно не до сна.

Я давно заприметил одну старенькую «девятку» в соседнем дворе, она пережила две зимы, её никто никуда не отогнал. Краска почти полностью слезла с неё, два колеса спущены, вместо заднего стекла плёнка, кое-как зафиксированная несколькими слоями скотча. От обивки на передних сидениях мало что осталось, нет руля и заднего сидения, вместо него куча пластиковых бутылок и прочего мелкого мусора. По всем этим признакам сложно сделать вывод, использовал ли её кто-нибудь в качество туалета. Что делают хозяева этих авто после того, как понимают, что их машины своё уже отъездили? Они потратили на их покупку немалые деньги, потом жалеют потратиться на последний путь своих рабочих лошадок. Это своего рода предательство, и будь у машин души, они бы непременно нашли способ отомстить.

Во дворе ни души, время позднее, все нормальные люди спят тревожным сном, я уже успел до десяти вечера купить себе пива и завести собаку домой. Теперь ошиваюсь возле этой «девятки» словно вор какой-нибудь. Сумасшедший вор, намеревающийся угнать тачку, которая неспособна сдвинуться с места. Дёргаю ручку двери. Сегодня явно мой день, дверь не заперта. Я не первый, кто покушался на этого мертвеца. Не сразу решаюсь залезть внутрь, ещё раз оглядываю по сторонам, не палит ли меня кто с балкона. Просовываю голову в салон, ничем страшным вроде не воняет. Сырость, старость, одиночество, да и только. Усаживаюсь на пассажирское сидение рядом с водительским. Очень неудобно, но привыкнуть можно. Чтобы почувствовать себя уютней закуриваю, откупориваю бутылку пива, делаю несколько жадных глотков, чтобы захмелеть быстрее и более не мучиться сомнениями, что сегодня ночью я на своём месте. Тур-де-бомж, не дать не взять.

В машине я просиживаю наверно не меньше получаса, пиво выпито, скурено полпачки. Зачем я это сделал? У меня нет друзей, к которым я бы мог зайти, даже на ночь глядя? Да есть, но я не хочу никого видеть. Не хочу ни с кем разговаривать. Не хочу быть в облике человека хотя бы ещё минут пятнадцать.

Вздрагиваю от неожиданного толчка. Я каким-то образом уснул, несмотря на то, что немного замёрз. Быстро открываю глаза, оглядываюсь по сторонам — никого. Но машина раскачивается. В животе у меня что-то зашевелилось, словно очнулось от страха.

— Что за дерьмо? — это должно быть прозвучало не слишком громко и убедительно — ответа никакого не последовало.

— Эй! — на сей раз стараюсь крикнуть громче.

Не сразу в голову приходить единственная на данный момент логичная мысль — выбраться из машины. С ужасом обнаруживаю, что изнутри дверь открыть мне не удастся, ручки нет. Вот же срань, думаю, стекло тоже не опускается. Приходится перебираться на сидение водителя, при этом моя нога куда-то проваливается, там нет пола. То есть он есть, но он проржавел настолько, что в дыру, которую отъела коррозия, спокойно помещается моя нога. Удар испуганного сердца громко отдался у меня в ушах. Снова матерюсь, на этот раз вслух и грубее, но, на моё везение, дверь с этой стороны я открыть могу. И всё это время я слышу какую-то возню сзади машины, но через плотную плёнку ни черта же не разобрать.

Я быстро, как только могу, выбираюсь и огибаю машину с левой стороны. Это, конечно не то, что я ожидал увидеть, но всё же это лучше, чем если бы это была какая-то ночная нечисть. И тут я жалею, что пустая бутылка из-под пива осталась валяться где-то в салоне. Большое тёмное пятно пинает ногами тень под багажником девятки. И что удивительно, оба при этом не издают ни звука. Тёмное пятно оказывается молодым парнем, с бритой головой, в тёмной ветровке. Лицо его кажется серым и сосредоточенным, словно этими своими непонятными стараниями он пытается что-то доказать всему миру.

— Эй! — ору я. — Какого хрена ты творишь?

Фигура слегка вздрагивает и перестаёт пинать кого-то там внизу.

— А ты, блядь, кто ещё такой и откуда тут взялся?

— Мимо проходил, — говорю я и повторяю, — какого хрена ты творишь?

Краем глаза замечаю, что тот, кого били, воспользовавшись паузой между пинками, пытается подняться на ноги.

— Вали, куда шёл, — огрызается парень, и в свете еле живого фонаря я вижу пену у его рта, красные глаза. — Ты щас тоже получишь, урод.

Он пытается приблизиться ко мне вплотную, его шатает как ковыль на ветру, и тут я как-то быстро соображаю. Я толкаю его обеими руками в грудь и он начинает заваливаться на газон, но удерживается и в ответ я получаю увесистую оплеуху. Удар приходится точно в весок, я сгибаюсь, и тут же меня догоняет удар ногой по лицу. Боль добирается до мозга со скоростью света, но крови пока нет. Долгое время не могу вернуться себе способность видеть мир вокруг. На какие-то доли секунды этот мир просто сдох. Сдох вместе с этой машиной, исчез из поля зрения, как в кошмарном сне. Когда зрение возвращается, всё, что я успеваю увидеть — это сверкающие пятки предыдущей жертвы моего обидчика, того, за кого я собственно заступился. К боли ещё добавляются обида и унижение.

Мой новоиспечённый противник так и шатается надо мной. Я выпрямляюсь и готовлюсь к его следующему выпаду. И не зря. Когда он подбегает ещё ближе, я каким-то чудом умудряюсь увернуться и расставить руки так, что его пьяная голова оказывается в моей мёртвой хватке. Он пытается помочь себе руками, мне прилетает пара ударов по рёбрам, но я терплю. Красота самого момента стоит того. Я разворачиваюсь, таща его за собой, разбегаюсь (откуда у меня только взялись силы, ума не приложу) и отпускаю его. Он по инерции продолжает движение, я добавляю ему скорости нехилым таким пинком под зад. Его лысая башка впечатывается в дверь одиноко стоящего посреди двора железного гаража. Он чертыхается, громко матерится, а земное притяжение вспоминает, как сильно любит пьяные тела. Он, наконец, падает и больше не шевелится. Я трогаю своё лицо, кровь всё-таки пошла. Закуриваю и двигаюсь в сторону своего дома. На хрен, больше никаких глупостей.

Проходя мимо стыка двух панельных девятиэтажек, я слышу что-то типа «псс». Вздрагиваю. А вдруг это дружки того, кто сейчас лежит и охраняет вход чужого гаража?

— Эй, мужик, — раздаётся из темноты, — погоди, э…

Тень отделяется от стены. Я снова трогаю своё лицо. Теперь ещё и боль вернулась.

— А, — говорю, — это ты. Иди ты. Ты съебал, когда я заступился за тебя.

Он откровенно мнётся. Грязный пиджак, порванный ворот белой когда-то рубашки, кровь на лице. Ночной кошмар — ей богу. Однако на бомжа он не похож, хотя и заметно, что этот человек пару дней дома точно не ночевал.

— Ты, это… извини…а.

— Да пошёл ты, — повторяю я с ещё большей обидой в голосе.

— Но как ты его… это… красиво завалил, а, — не унимается он.

Я с гордостью киваю. Придётся простить этого мудака.

— Пойдём, выпьем, а, — говорит он мне. — Я угощаю.

Я, конечно же, заслужил, но:

— Так нам уже не продадут, — говорю.

— Так мы ж не в магазин.

— А куда?

— Тут кабак есть неподалёку.

Знаю я этот кабак, только внутри никогда не был. Вечно возле него трутся те, кто ещё не ушёл на работу или те, кто с работы уже опоздал домой.

— А разве этот бабки у тебя не увёл?

Мы уже пересекаем внутренний двор и выходим на освещённый проспект.

— Из-за чего он вообще напал не тебя? — я решил узнать, за что я всё-таки пострадал.

— А-ай… — машет рукой. — Это брат моей жены, тот ещё мудозвон.

— Ого, — говорю.

— Ничего страшного. Завтра проснётся, протрезвеет и сам придёт прощения просить за то, чего, наверное, и не вспомнит. Правда, ты его это… норм так припечатал. Мы пришли.

В кабаке несколько человек сидят за барной стойкой. Кто-то сразу обращает на нас внимание, – конечно, припёрлись тут двое таких красавцев, с разбитыми мордами. Со стороны можно подумать, что мы подрались между собой и теперь вот пришли мириться. Он заказывает нам по пиву и стреляет у меня сигарету.

— А ты сам как там очутился? — спрашивает он.

— Я спал в той машине, возле которой тебя били.

Он оглядывает меня с головы до ног и начинает ржать на весь кабак. Я замечаю, что пару зубов ему свояк таки выбил.

— Ты? Спал в той машине?

— Да. А что такого?

Нам приносят ещё по пиву, боль постепенно отступает. Я вытираю лицо салфетками, и скоро возле меня на стойке образуется немаленькое такое кроваво-бумажное месиво.

— Тебя что, из дома выгнали? На бомжа ты вроде не похож.

— Нет, не выгоняли меня из дома. Сам ушёл, решил развеется.

Он опять ржёт.

— Ну как, развеялся?

— Ага.

Мы сидим ещё минут тридцать. Он расплачивается, деньги достаёт из толстого, недешёвого кошелька. Я снова удивлён. Уже на улице он говорит.

— Я так и не сказал тебе спасибо.

— Не стоит. Спасибо тебе за пиво.

— Ты обращайся, если что. И, кстати, ты в курсе, что это была моя машина?

Я укладываюсь в тёплую постель. Мои мирно сопят в подушки. Аккуратно целую дочь.

— Ты где был? — сквозь сон спрашивает Лера.

— Гулял. Думал.

— Нагулялся?

— Есть немного.

— Надумал что-нибудь новенькое?

— Неа.

Она даже не разворачивается в мою сторону. И слава богу, думаю, это только мне на руку.

— Будешь завтра идти с работы, купи молока и хлеба.

— Хорошо, — отвечаю на автомате и закрываю глаза.

Питер — это кладбище мёртвых машин, реинкорнация одинокой души.

 Рен Тажеев