Юлька1

   Юлька

   Она очень любит индийские фильмы – они все «трагические», но со счастливым концом. И песни в них красивые, напевные. А еще она любит маленьких девочек и старух. Старух – это потому, что они на маму похожи. Маму Юлька не просто любит, маму она почитает. С матерью связано что-то святое и давнее, что было когда-то в ее жизни, и уже, наверное, никогда не будет. Затуманилось, ушло куда-то вдаль крикливое, суматошное детство. Только и помнит: огромные валенки в кожаных заплатах, да страшные рога соседской  Чернухи. А потом… Потом завертелось, закружилось, навалилось одно на другое. И огород, и всегда печальная Белка со своими козлятами, и двухэтажная школа, и цветы , и тяжелые свои руки, и алые гроздья рябины на свадьбах подруг. Все это было и ушло. Утонуло в материнской слезинке на красной щеке, в дымке уплывающей привокзальной площади.
   Живет Юлька сейчас в однокомнатной квартире, освещает окнами два асфальтных квадрата у стены, и шумит очередями в парикмахерской и дырявит  талоны в автобусах.
Только когда наливается синевой спелое холодное небо, когда разбрасывает невидимая рука багрянец в придорожных кустах, и наступает кругом прозрачная и виноватая тишина – только тогда слегка раскосые безоблачные  Юлькины глаза подергиваются мрачной пеленой. Подолгу стоит она у окна и вздыхает. Потом садится за стол и грустно смотрит на чистый лист бумаги. Но лишь коснется перо бумаги, лишь появятся первые строчки «Здравствуй мама…», как сожмутся губы в упругую нить, заблестят глаза, и потянется рука поперек страницы легко и беспечно.
   Легко идет по жизни Юлька, будто не идет, а поворачивается из стороны в сторону, жадно ловя то рассвет, то закат. А что там впереди? Одно знает – счастье.
   Много было в Юлькиной городской жизни мужчин. Тихими, темными ночами шептали они мягкие и горячие слова и уходили, с тоской оглядываясь назад. 
- Дура ты, Юлька, и чего пускаешь? Женат, ведь, он – говорили ей подруги – Ты не смотри, что в общаге живет, а квартиру заработает, семью привезет. А сейчас ему, конечно, бабу подавай.
- Ну и выгоню! Подумаешь…- отвечала им Юлька беспечно и бежала в магазин за мужскими носками и сорочками.
Она никогда не говорила «мы живем». Живем – это уже после фаты, криков «горько» и шумного застолья. Нет! Просто «встречаемся». Но, распахивая себя перед очередным «встречающимся», она видела, уже видела в его блестящих глазах отсветы алых рябин!
 А потом, встретив его на улице, серьезно и испуганно державшего под руку женщину, смущенно и виновато улыбалась, будто двойку получила. Сколько их было? Пять? Шесть? Лишний раз тряхнет головой, откинет со лба химическую завитушку и все.
… Ярким и бурным апрельским днем пересек ее пути-дорожки Олег. И слова-то говорил такие же, и смеялись глаза в темноте. Знала, уже знала – опять двойка. Но шептала ночная листва за окном слова тревожные, заповедные. Влетел в окно воробей, полетал, да вылетел. Месяца не проходит, прибегает Светка, подружка.
- Ждешь? А твоего-то посадили. Детали с завода воровал, а потом продавал втридорога, для тебя, наверное.-  Ах, воробей воробушек, мелкая ты птаха! Из той ли ты листвы, что ночами пророчила? Села Юлька на диван, маму вспомнила. Стыд! Двоечница! Закрыла все двери Юлька и ключи на гвоздик  в прихожей повесила. Сидит, только щеки холодной водой отливает. Даже на суд не пошла, некогда было. А тут в дверь позвонили. Робко так, извинительно позвонили. Вошла она: сразу видно – женщина. Как в музей пришла: головой крутит, воздух нюхает. Тихо так говорила, без надрыва. Зато Юлька накричалась вдосталь, от души. А когда ушла гостья, поняла – кинули ей Олега, как бумажку конфетную. Долго думала Юлька, ложкой жизнь мешала. От  дом медленно шла, к тюрьме подбежала. Курить принесла, носки теплые и ключи.
   Плещется волнами о гранитную набережную красавица Волга, плещется Юлькина жизнь. Вот он – рассвет, вот он – закат, а посередине почтовый ящик, как тираж Спортлото, только выигрыш далеко. Пришла однажды домой, а он на лестнице стоит. Уши торчком, смешной, мягкий, свой. Не воробей по комнате залетал – Юлька! Из угла в угол, чик- чирик. Долеталась – родила. Крикнула сильно, толи имя его, толи просто «ой», и родилась девочка – комочек лепной, на себя похожий, лишь глаза Юлькины, веселые. 
 

   Юлька

   Она очень любит индийские фильмы – они все «трагические», но со счастливым концом. И песни в них красивые, напевные. А еще она любит маленьких девочек и старух. Старух – это потому, что они на маму похожи. Маму Юлька не просто любит, маму она почитает. С матерью связано что-то святое и давнее, что было когда-то в ее жизни, и уже, наверное, никогда не будет. Затуманилось, ушло куда-то вдаль крикливое, суматошное детство. Только и помнит: огромные валенки в кожаных заплатах, да страшные рога соседской  Чернухи. А потом… Потом завертелось, закружилось, навалилось одно на другое. И огород, и всегда печальная Белка со своими козлятами, и двухэтажная школа, и цветы , и тяжелые свои руки, и алые гроздья рябины на свадьбах подруг. Все это было и ушло. Утонуло в материнской слезинке на красной щеке, в дымке уплывающей привокзальной площади.
   Живет Юлька сейчас в однокомнатной квартире, освещает окнами два асфальтных квадрата у стены, и шумит очередями в парикмахерской и дырявит  талоны в автобусах.
Только когда наливается синевой спелое холодное небо, когда разбрасывает невидимая рука багрянец в придорожных кустах, и наступает кругом прозрачная и виноватая тишина – только тогда слегка раскосые безоблачные  Юлькины глаза подергиваются мрачной пеленой. Подолгу стоит она у окна и вздыхает. Потом садится за стол и грустно смотрит на чистый лист бумаги. Но лишь коснется перо бумаги, лишь появятся первые строчки «Здравствуй мама…», как сожмутся губы в упругую нить, заблестят глаза, и потянется рука поперек страницы легко и беспечно.
   Легко идет по жизни Юлька, будто не идет, а поворачивается из стороны в сторону, жадно ловя то рассвет, то закат. А что там впереди? Одно знает – счастье.
   Много было в Юлькиной городской жизни мужчин. Тихими, темными ночами шептали они мягкие и горячие слова и уходили, с тоской оглядываясь назад. 
- Дура ты, Юлька, и чего пускаешь? Женат, ведь, он – говорили ей подруги – Ты не смотри, что в общаге живет, а квартиру заработает, семью привезет. А сейчас ему, конечно, бабу подавай.
- Ну и выгоню! Подумаешь…- отвечала им Юлька беспечно и бежала в магазин за мужскими носками и сорочками.
Она никогда не говорила «мы живем». Живем – это уже после фаты, криков «горько» и шумного застолья. Нет! Просто «встречаемся». Но, распахивая себя перед очередным «встречающимся», она видела, уже видела в его блестящих глазах отсветы алых рябин!
 А потом, встретив его на улице, серьезно и испуганно державшего под руку женщину, смущенно и виновато улыбалась, будто двойку получила. Сколько их было? Пять? Шесть? Лишний раз тряхнет головой, откинет со лба химическую завитушку и все.
… Ярким и бурным апрельским днем пересек ее пути-дорожки Олег. И слова-то говорил такие же, и смеялись глаза в темноте. Знала, уже знала – опять двойка. Но шептала ночная листва за окном слова тревожные, заповедные. Влетел в окно воробей, полетал, да вылетел. Месяца не проходит, прибегает Светка, подружка.
- Ждешь? А твоего-то посадили. Детали с завода воровал, а потом продавал втридорога, для тебя, наверное.-  Ах, воробей воробушек, мелкая ты птаха! Из той ли ты листвы, что ночами пророчила? Села Юлька на диван, маму вспомнила. Стыд! Двоечница! Закрыла все двери Юлька и ключи на гвоздик  в прихожей повесила. Сидит, только щеки холодной водой отливает. Даже на суд не пошла, некогда было. А тут в дверь позвонили. Робко так, извинительно позвонили. Вошла она: сразу видно – женщина. Как в музей пришла: головой крутит, воздух нюхает. Тихо так говорила, без надрыва. Зато Юлька накричалась вдосталь, от души. А когда ушла гостья, поняла – кинули ей Олега, как бумажку конфетную. Долго думала Юлька, ложкой жизнь мешала. От  дом медленно шла, к тюрьме подбежала. Курить принесла, носки теплые и ключи.
   Плещется волнами о гранитную набережную красавица Волга, плещется Юлькина жизнь. Вот он – рассвет, вот он – закат, а посередине почтовый ящик, как тираж Спортлото, только выигрыш далеко. Пришла однажды домой, а он на лестнице стоит. Уши торчком, смешной, мягкий, свой. Не воробей по комнате залетал – Юлька! Из угла в угол, чик- чирик. Долеталась – родила. Крикнула сильно, толи имя его, толи просто «ой», и родилась девочка – комочек лепной, на себя похожий, лишь глаза Юлькины, веселые. 
   Светятся два окна в ночном городе – семья живет. Юлькина семья. И все у нее есть, ну все. Только письма не хватает, того, осеннего. Быстро, ох, быстро растут волосы на голове Олега, а с ними и тоска растет по той, отказавшейся. Писал, ездил тайком туда. Вернулся – молчит, губы резиновые. Только однажды, на праздник, когда разошлись по домам друзья подружки, хрустнула рюмка в его руке.
- Поломала, все мне поломала, сучка!-
   Склевали воробьи алые ягоды, склевали и чирикают, весну ждут. Плещется у набережной Волга – брызги летят, и каждая, капля, как крик горяча.
   Поднимает Юлькин погрузчик на заводе пять тонн. Тяжесть огромная! А сама она сидит за рулем хрупкая, веселая. Легко идет по жизни Юлька. Там – рассвет, там – закат, а посередине – жизнь.

   Юлька

   Она очень любит индийские фильмы – они все «трагические», но со счастливым концом. И песни в них красивые, напевные. А еще она любит маленьких девочек и старух. Старух – это потому, что они на маму похожи. Маму Юлька не просто любит, маму она почитает. С матерью связано что-то святое и давнее, что было когда-то в ее жизни, и уже, наверное, никогда не будет. Затуманилось, ушло куда-то вдаль крикливое, суматошное детство. Только и помнит: огромные валенки в кожаных заплатах, да страшные рога соседской  Чернухи. А потом… Потом завертелось, закружилось, навалилось одно на другое. И огород, и всегда печальная Белка со своими козлятами, и двухэтажная школа, и цветы , и тяжелые свои руки, и алые гроздья рябины на свадьбах подруг. Все это было и ушло. Утонуло в материнской слезинке на красной щеке, в дымке уплывающей привокзальной площади.
   Живет Юлька сейчас в однокомнатной квартире, освещает окнами два асфальтных квадрата у стены, и шумит очередями в парикмахерской и дырявит  талоны в автобусах.
Только когда наливается синевой спелое холодное небо, когда разбрасывает невидимая рука багрянец в придорожных кустах, и наступает кругом прозрачная и виноватая тишина – только тогда слегка раскосые безоблачные  Юлькины глаза подергиваются мрачной пеленой. Подолгу стоит она у окна и вздыхает. Потом садится за стол и грустно смотрит на чистый лист бумаги. Но лишь коснется перо бумаги, лишь появятся первые строчки «Здравствуй мама…», как сожмутся губы в упругую нить, заблестят глаза, и потянется рука поперек страницы легко и беспечно.
   Легко идет по жизни Юлька, будто не идет, а поворачивается из стороны в сторону, жадно ловя то рассвет, то закат. А что там впереди? Одно знает – счастье.
   Много было в Юлькиной городской жизни мужчин. Тихими, темными ночами шептали они мягкие и горячие слова и уходили, с тоской оглядываясь назад. 
- Дура ты, Юлька, и чего пускаешь? Женат, ведь, он – говорили ей подруги – Ты не смотри, что в общаге живет, а квартиру заработает, семью привезет. А сейчас ему, конечно, бабу подавай.
- Ну и выгоню! Подумаешь…- отвечала им Юлька беспечно и бежала в магазин за мужскими носками и сорочками.
Она никогда не говорила «мы живем». Живем – это уже после фаты, криков «горько» и шумного застолья. Нет! Просто «встречаемся». Но, распахивая себя перед очередным «встречающимся», она видела, уже видела в его блестящих глазах отсветы алых рябин!
 А потом, встретив его на улице, серьезно и испуганно державшего под руку женщину, смущенно и виновато улыбалась, будто двойку получила. Сколько их было? Пять? Шесть? Лишний раз тряхнет головой, откинет со лба химическую завитушку и все.
… Ярким и бурным апрельским днем пересек ее пути-дорожки Олег. И слова-то говорил такие же, и смеялись глаза в темноте. Знала, уже знала – опять двойка. Но шептала ночная листва за окном слова тревожные, заповедные. Влетел в окно воробей, полетал, да вылетел. Месяца не проходит, прибегает Светка, подружка.
- Ждешь? А твоего-то посадили. Детали с завода воровал, а потом продавал втридорога, для тебя, наверное.-  Ах, воробей воробушек, мелкая ты птаха! Из той ли ты листвы, что ночами пророчила? Села Юлька на диван, маму вспомнила. Стыд! Двоечница! Закрыла все двери Юлька и ключи на гвоздик  в прихожей повесила. Сидит, только щеки холодной водой отливает. Даже на суд не пошла, некогда было. А тут в дверь позвонили. Робко так, извинительно позвонили. Вошла она: сразу видно – женщина. Как в музей пришла: головой крутит, воздух нюхает. Тихо так говорила, без надрыва. Зато Юлька накричалась вдосталь, от души. А когда ушла гостья, поняла – кинули ей Олега, как бумажку конфетную. Долго думала Юлька, ложкой жизнь мешала. От  дом медленно шла, к тюрьме подбежала. Курить принесла, носки теплые и ключи.
   Плещется волнами о гранитную набережную красавица Волга, плещется Юлькина жизнь. Вот он – рассвет, вот он – закат, а посередине почтовый ящик, как тираж Спортлото, только выигрыш далеко. Пришла однажды домой, а он на лестнице стоит. Уши торчком, смешной, мягкий, свой. Не воробей по комнате залетал – Юлька! Из угла в угол, чик- чирик. Долеталась – родила. Крикнула сильно, толи имя его, толи просто «ой», и родилась девочка – комочек лепной, на себя похожий, лишь глаза Юлькины, веселые. 
   Светятся два окна в ночном городе – семья живет. Юлькина семья. И все у нее есть, ну все. Только письма не хватает, того, осеннего. Быстро, ох, быстро растут волосы на голове Олега, а с ними и тоска растет по той, отказавшейся. Писал, ездил тайком туда. Вернулся – молчит, губы резиновые. Только однажды, на праздник, когда разошлись по домам друзья подружки, хрустнула рюмка в его руке.
- Поломала, все мне поломала, сучка!-
   Склевали воробьи алые ягоды, склевали и чирикают, весну ждут. Плещется у набережной Волга – брызги летят, и каждая, капля, как крик горяча.
   Поднимает Юлькин погрузчик на заводе пять тонн. Тяжесть огромная! А сама она сидит за рулем хрупкая, веселая. Легко идет по жизни Юлька. Там – рассвет, там – закат, а посередине – жизнь.

   Юлька

   Она очень любит индийские фильмы – они все «трагические», но со счастливым концом. И песни в них красивые, напевные. А еще она любит маленьких девочек и старух. Старух – это потому, что они на маму похожи. Маму Юлька не просто любит, маму она почитает. С матерью связано что-то святое и давнее, что было когда-то в ее жизни, и уже, наверное, никогда не будет. Затуманилось, ушло куда-то вдаль крикливое, суматошное детство. Только и помнит: огромные валенки в кожаных заплатах, да страшные рога соседской  Чернухи. А потом… Потом завертелось, закружилось, навалилось одно на другое. И огород, и всегда печальная Белка со своими козлятами, и двухэтажная школа, и цветы , и тяжелые свои руки, и алые гроздья рябины на свадьбах подруг. Все это было и ушло. Утонуло в материнской слезинке на красной щеке, в дымке уплывающей привокзальной площади.
   Живет Юлька сейчас в однокомнатной квартире, освещает окнами два асфальтных квадрата у стены, и шумит очередями в парикмахерской и дырявит  талоны в автобусах.
Только когда наливается синевой спелое холодное небо, когда разбрасывает невидимая рука багрянец в придорожных кустах, и наступает кругом прозрачная и виноватая тишина – только тогда слегка раскосые безоблачные  Юлькины глаза подергиваются мрачной пеленой. Подолгу стоит она у окна и вздыхает. Потом садится за стол и грустно смотрит на чистый лист бумаги. Но лишь коснется перо бумаги, лишь появятся первые строчки «Здравствуй мама…», как сожмутся губы в упругую нить, заблестят глаза, и потянется рука поперек страницы легко и беспечно.
   Легко идет по жизни Юлька, будто не идет, а поворачивается из стороны в сторону, жадно ловя то рассвет, то закат. А что там впереди? Одно знает – счастье.
   Много было в Юлькиной городской жизни мужчин. Тихими, темными ночами шептали они мягкие и горячие слова и уходили, с тоской оглядываясь назад. 
- Дура ты, Юлька, и чего пускаешь? Женат, ведь, он – говорили ей подруги – Ты не смотри, что в общаге живет, а квартиру заработает, семью привезет. А сейчас ему, конечно, бабу подавай.
- Ну и выгоню! Подумаешь…- отвечала им Юлька беспечно и бежала в магазин за мужскими носками и сорочками.
Она никогда не говорила «мы живем». Живем – это уже после фаты, криков «горько» и шумного застолья. Нет! Просто «встречаемся». Но, распахивая себя перед очередным «встречающимся», она видела, уже видела в его блестящих глазах отсветы алых рябин!
 А потом, встретив его на улице, серьезно и испуганно державшего под руку женщину, смущенно и виновато улыбалась, будто двойку получила. Сколько их было? Пять? Шесть? Лишний раз тряхнет головой, откинет со лба химическую завитушку и все.
… Ярким и бурным апрельским днем пересек ее пути-дорожки Олег. И слова-то говорил такие же, и смеялись глаза в темноте. Знала, уже знала – опять двойка. Но шептала ночная листва за окном слова тревожные, заповедные. Влетел в окно воробей, полетал, да вылетел. Месяца не проходит, прибегает Светка, подружка.
- Ждешь? А твоего-то посадили. Детали с завода воровал, а потом продавал втридорога, для тебя, наверное.-  Ах, воробей воробушек, мелкая ты птаха! Из той ли ты листвы, что ночами пророчила? Села Юлька на диван, маму вспомнила. Стыд! Двоечница! Закрыла все двери Юлька и ключи на гвоздик  в прихожей повесила. Сидит, только щеки холодной водой отливает. Даже на суд не пошла, некогда было. А тут в дверь позвонили. Робко так, извинительно позвонили. Вошла она: сразу видно – женщина. Как в музей пришла: головой крутит, воздух нюхает. Тихо так говорила, без надрыва. Зато Юлька накричалась вдосталь, от души. А когда ушла гостья, поняла – кинули ей Олега, как бумажку конфетную. Долго думала Юлька, ложкой жизнь мешала. От  дом медленно шла, к тюрьме подбежала. Курить принесла, носки теплые и ключи.
   Плещется волнами о гранитную набережную красавица Волга, плещется Юлькина жизнь. Вот он – рассвет, вот он – закат, а посередине почтовый ящик, как тираж Спортлото, только выигрыш далеко. Пришла однажды домой, а он на лестнице стоит. Уши торчком, смешной, мягкий, свой. Не воробей по комнате залетал – Юлька! Из угла в угол, чик- чирик. Долеталась – родила. Крикнула сильно, толи имя его, толи просто «ой», и родилась девочка – комочек лепной, на себя похожий, лишь глаза Юлькины, веселые. 
   Светятся два окна в ночном городе – семья живет. Юлькина семья. И все у нее есть, ну все. Только письма не хватает, того, осеннего. Быстро, ох, быстро растут волосы на голове Олега, а с ними и тоска растет по той, отказавшейся. Писал, ездил тайком туда. Вернулся – молчит, губы резиновые. Только однажды, на праздник, когда разошлись по домам друзья подружки, хрустнула рюмка в его руке.
- Поломала, все мне поломала, сучка!-
   Склевали воробьи алые ягоды, склевали и чирикают, весну ждут. Плещется у набережной Волга – брызги летят, и каждая, капля, как крик горяча.
   Поднимает Юлькин погрузчик на заводе пять тонн. Тяжесть огромная! А сама она сидит за рулем хрупкая, веселая. Легко идет по жизни Юлька. Там – рассвет, там – закат, а посередине – жизнь.

   Юлька

   Она очень любит индийские фильмы – они все «трагические», но со счастливым концом. И песни в них красивые, напевные. А еще она любит маленьких девочек и старух. Старух – это потому, что они на маму похожи. Маму Юлька не просто любит, маму она почитает. С матерью связано что-то святое и давнее, что было когда-то в ее жизни, и уже, наверное, никогда не будет. Затуманилось, ушло куда-то вдаль крикливое, суматошное детство. Только и помнит: огромные валенки в кожаных заплатах, да страшные рога соседской  Чернухи. А потом… Потом завертелось, закружилось, навалилось одно на другое. И огород, и всегда печальная Белка со своими козлятами, и двухэтажная школа, и цветы , и тяжелые свои руки, и алые гроздья рябины на свадьбах подруг. Все это было и ушло. Утонуло в материнской слезинке на красной щеке, в дымке уплывающей привокзальной площади.
   Живет Юлька сейчас в однокомнатной квартире, освещает окнами два асфальтных квадрата у стены, и шумит очередями в парикмахерской и дырявит  талоны в автобусах.
Только когда наливается синевой спелое холодное небо, когда разбрасывает невидимая рука багрянец в придорожных кустах, и наступает кругом прозрачная и виноватая тишина – только тогда слегка раскосые безоблачные  Юлькины глаза подергиваются мрачной пеленой. Подолгу стоит она у окна и вздыхает. Потом садится за стол и грустно смотрит на чистый лист бумаги. Но лишь коснется перо бумаги, лишь появятся первые строчки «Здравствуй мама…», как сожмутся губы в упругую нить, заблестят глаза, и потянется рука поперек страницы легко и беспечно.
   Легко идет по жизни Юлька, будто не идет, а поворачивается из стороны в сторону, жадно ловя то рассвет, то закат. А что там впереди? Одно знает – счастье.
   Много было в Юлькиной городской жизни мужчин. Тихими, темными ночами шептали они мягкие и горячие слова и уходили, с тоской оглядываясь назад. 
- Дура ты, Юлька, и чего пускаешь? Женат, ведь, он – говорили ей подруги – Ты не смотри, что в общаге живет, а квартиру заработает, семью привезет. А сейчас ему, конечно, бабу подавай.
- Ну и выгоню! Подумаешь…- отвечала им Юлька беспечно и бежала в магазин за мужскими носками и сорочками.
Она никогда не говорила «мы живем». Живем – это уже после фаты, криков «горько» и шумного застолья. Нет! Просто «встречаемся». Но, распахивая себя перед очередным «встречающимся», она видела, уже видела в его блестящих глазах отсветы алых рябин!
 А потом, встретив его на улице, серьезно и испуганно державшего под руку женщину, смущенно и виновато улыбалась, будто двойку получила. Сколько их было? Пять? Шесть? Лишний раз тряхнет головой, откинет со лба химическую завитушку и все.
… Ярким и бурным апрельским днем пересек ее пути-дорожки Олег. И слова-то говорил такие же, и смеялись глаза в темноте. Знала, уже знала – опять двойка. Но шептала ночная листва за окном слова тревожные, заповедные. Влетел в окно воробей, полетал, да вылетел. Месяца не проходит, прибегает Светка, подружка.
- Ждешь? А твоего-то посадили. Детали с завода воровал, а потом продавал втридорога, для тебя, наверное.-  Ах, воробей воробушек, мелкая ты птаха! Из той ли ты листвы, что ночами пророчила? Села Юлька на диван, маму вспомнила. Стыд! Двоечница! Закрыла все двери Юлька и ключи на гвоздик  в прихожей повесила. Сидит, только щеки холодной водой отливает. Даже на суд не пошла, некогда было. А тут в дверь позвонили. Робко так, извинительно позвонили. Вошла она: сразу видно – женщина. Как в музей пришла: головой крутит, воздух нюхает. Тихо так говорила, без надрыва. Зато Юлька накричалась вдосталь, от души. А когда ушла гостья, поняла – кинули ей Олега, как бумажку конфетную. Долго думала Юлька, ложкой жизнь мешала. От  дом медленно шла, к тюрьме подбежала. Курить принесла, носки теплые и ключи.
   Плещется волнами о гранитную набережную красавица Волга, плещется Юлькина жизнь. Вот он – рассвет, вот он – закат, а посередине почтовый ящик, как тираж Спортлото, только выигрыш далеко. Пришла однажды домой, а он на лестнице стоит. Уши торчком, смешной, мягкий, свой. Не воробей по комнате залетал – Юлька! Из угла в угол, чик- чирик. Долеталась – родила. Крикнула сильно, толи имя его, толи просто «ой», и родилась девочка – комочек лепной, на себя похожий, лишь глаза Юлькины, веселые. 
   Светятся два окна в ночном городе – семья живет. Юлькина семья. И все у нее есть, ну все. Только письма не хватает, того, осеннего. Быстро, ох, быстро растут волосы на голове Олега, а с ними и тоска растет по той, отказавшейся. Писал, ездил тайком туда. Вернулся – молчит, губы резиновые. Только однажды, на праздник, когда разошлись по домам друзья подружки, хрустнула рюмка в его руке.
- Поломала, все мне поломала, сучка!-
   Склевали воробьи алые ягоды, склевали и чирикают, весну ждут. Плещется у набережной Волга – брызги летят, и каждая, капля, как крик горяча.
   Поднимает Юлькин погрузчик на заводе пять тонн. Тяжесть огромная! А сама она сидит за рулем хрупкая, веселая. Легко идет по жизни Юлька. Там – рассвет, там – закат, а посередине – жизнь.

   Юлька

   Она очень любит индийские фильмы – они все «трагические», но со счастливым концом. И песни в них красивые, напевные. А еще она любит маленьких девочек и старух. Старух – это потому, что они на маму похожи. Маму Юлька не просто любит, маму она почитает. С матерью связано что-то святое и давнее, что было когда-то в ее жизни, и уже, наверное, никогда не будет. Затуманилось, ушло куда-то вдаль крикливое, суматошное детство. Только и помнит: огромные валенки в кожаных заплатах, да страшные рога соседской  Чернухи. А потом… Потом завертелось, закружилось, навалилось одно на другое. И огород, и всегда печальная Белка со своими козлятами, и двухэтажная школа, и цветы , и тяжелые свои руки, и алые гроздья рябины на свадьбах подруг. Все это было и ушло. Утонуло в материнской слезинке на красной щеке, в дымке уплывающей привокзальной площади.
   Живет Юлька сейчас в однокомнатной квартире, освещает окнами два асфальтных квадрата у стены, и шумит очередями в парикмахерской и дырявит  талоны в автобусах.
Только когда наливается синевой спелое холодное небо, когда разбрасывает невидимая рука багрянец в придорожных кустах, и наступает кругом прозрачная и виноватая тишина – только тогда слегка раскосые безоблачные  Юлькины глаза подергиваются мрачной пеленой. Подолгу стоит она у окна и вздыхает. Потом садится за стол и грустно смотрит на чистый лист бумаги. Но лишь коснется перо бумаги, лишь появятся первые строчки «Здравствуй мама…», как сожмутся губы в упругую нить, заблестят глаза, и потянется рука поперек страницы легко и беспечно.
   Легко идет по жизни Юлька, будто не идет, а поворачивается из стороны в сторону, жадно ловя то рассвет, то закат. А что там впереди? Одно знает – счастье.
   Много было в Юлькиной городской жизни мужчин. Тихими, темными ночами шептали они мягкие и горячие слова и уходили, с тоской оглядываясь назад. 
- Дура ты, Юлька, и чего пускаешь? Женат, ведь, он – говорили ей подруги – Ты не смотри, что в общаге живет, а квартиру заработает, семью привезет. А сейчас ему, конечно, бабу подавай.
- Ну и выгоню! Подумаешь…- отвечала им Юлька беспечно и бежала в магазин за мужскими носками и сорочками.
Она никогда не говорила «мы живем». Живем – это уже после фаты, криков «горько» и шумного застолья. Нет! Просто «встречаемся». Но, распахивая себя перед очередным «встречающимся», она видела, уже видела в его блестящих глазах отсветы алых рябин!
 А потом, встретив его на улице, серьезно и испуганно державшего под руку женщину, смущенно и виновато улыбалась, будто двойку получила. Сколько их было? Пять? Шесть? Лишний раз тряхнет головой, откинет со лба химическую завитушку и все.
… Ярким и бурным апрельским днем пересек ее пути-дорожки Олег. И слова-то говорил такие же, и смеялись глаза в темноте. Знала, уже знала – опять двойка. Но шептала ночная листва за окном слова тревожные, заповедные. Влетел в окно воробей, полетал, да вылетел. Месяца не проходит, прибегает Светка, подружка.
- Ждешь? А твоего-то посадили. Детали с завода воровал, а потом продавал втридорога, для тебя, наверное.-  Ах, воробей воробушек, мелкая ты птаха! Из той ли ты листвы, что ночами пророчила? Села Юлька на диван, маму вспомнила. Стыд! Двоечница! Закрыла все двери Юлька и ключи на гвоздик  в прихожей повесила. Сидит, только щеки холодной водой отливает. Даже на суд не пошла, некогда было. А тут в дверь позвонили. Робко так, извинительно позвонили. Вошла она: сразу видно – женщина. Как в музей пришла: головой крутит, воздух нюхает. Тихо так говорила, без надрыва. Зато Юлька накричалась вдосталь, от души. А когда ушла гостья, поняла – кинули ей Олега, как бумажку конфетную. Долго думала Юлька, ложкой жизнь мешала. От  дом медленно шла, к тюрьме подбежала. Курить принесла, носки теплые и ключи.
   Плещется волнами о гранитную набережную красавица Волга, плещется Юлькина жизнь. Вот он – рассвет, вот он – закат, а посередине почтовый ящик, как тираж Спортлото, только выигрыш далеко. Пришла однажды домой, а он на лестнице стоит. Уши торчком, смешной, мягкий, свой. Не воробей по комнате залетал – Юлька! Из угла в угол, чик- чирик. Долеталась – родила. Крикнула сильно, толи имя его, толи просто «ой», и родилась девочка – комочек лепной, на себя похожий, лишь глаза Юлькины, веселые. 
   Светятся два окна в ночном городе – семья живет. Юлькина семья. И все у нее есть, ну все. Только письма не хватает, того, осеннего. Быстро, ох, быстро растут волосы на голове Олега, а с ними и тоска растет по той, отказавшейся. Писал, ездил тайком туда. Вернулся – молчит, губы резиновые. Только однажды, на праздник, когда разошлись по домам друзья подружки, хрустнула рюмка в его руке.
- Поломала, все мне поломала, сучка!-
   Склевали воробьи алые ягоды, склевали и чирикают, весну ждут. Плещется у набережной Волга – брызги летят, и каждая, капля, как крик горяча.
   Поднимает Юлькин погрузчик на заводе пять тонн. Тяжесть огромная! А сама она сидит за рулем хрупкая, веселая. Легко идет по жизни Юлька. Там – рассвет, там – закат, а посередине – жизнь.

   Юлька

   Она очень любит индийские фильмы – они все «трагические», но со счастливым концом. И песни в них красивые, напевные. А еще она любит маленьких девочек и старух. Старух – это потому, что они на маму похожи. Маму Юлька не просто любит, маму она почитает. С матерью связано что-то святое и давнее, что было когда-то в ее жизни, и уже, наверное, никогда не будет. Затуманилось, ушло куда-то вдаль крикливое, суматошное детство. Только и помнит: огромные валенки в кожаных заплатах, да страшные рога соседской  Чернухи. А потом… Потом завертелось, закружилось, навалилось одно на другое. И огород, и всегда печальная Белка со своими козлятами, и двухэтажная школа, и цветы , и тяжелые свои руки, и алые гроздья рябины на свадьбах подруг. Все это было и ушло. Утонуло в материнской слезинке на красной щеке, в дымке уплывающей привокзальной площади.
   Живет Юлька сейчас в однокомнатной квартире, освещает окнами два асфальтных квадрата у стены, и шумит очередями в парикмахерской и дырявит  талоны в автобусах.
Только когда наливается синевой спелое холодное небо, когда разбрасывает невидимая рука багрянец в придорожных кустах, и наступает кругом прозрачная и виноватая тишина – только тогда слегка раскосые безоблачные  Юлькины глаза подергиваются мрачной пеленой. Подолгу стоит она у окна и вздыхает. Потом садится за стол и грустно смотрит на чистый лист бумаги. Но лишь коснется перо бумаги, лишь появятся первые строчки «Здравствуй мама…», как сожмутся губы в упругую нить, заблестят глаза, и потянется рука поперек страницы легко и беспечно.
   Легко идет по жизни Юлька, будто не идет, а поворачивается из стороны в сторону, жадно ловя то рассвет, то закат. А что там впереди? Одно знает – счастье.
   Много было в Юлькиной городской жизни мужчин. Тихими, темными ночами шептали они мягкие и горячие слова и уходили, с тоской оглядываясь назад. 
- Дура ты, Юлька, и чего пускаешь? Женат, ведь, он – говорили ей подруги – Ты не смотри, что в общаге живет, а квартиру заработает, семью привезет. А сейчас ему, конечно, бабу подавай.
- Ну и выгоню! Подумаешь…- отвечала им Юлька беспечно и бежала в магазин за мужскими носками и сорочками.
Она никогда не говорила «мы живем». Живем – это уже после фаты, криков «горько» и шумного застолья. Нет! Просто «встречаемся». Но, распахивая себя перед очередным «встречающимся», она видела, уже видела в его блестящих глазах отсветы алых рябин!
 А потом, встретив его на улице, серьезно и испуганно державшего под руку женщину, смущенно и виновато улыбалась, будто двойку получила. Сколько их было? Пять? Шесть? Лишний раз тряхнет головой, откинет со лба химическую завитушку и все.
… Ярким и бурным апрельским днем пересек ее пути-дорожки Олег. И слова-то говорил такие же, и смеялись глаза в темноте. Знала, уже знала – опять двойка. Но шептала ночная листва за окном слова тревожные, заповедные. Влетел в окно воробей, полетал, да вылетел. Месяца не проходит, прибегает Светка, подружка.
- Ждешь? А твоего-то посадили. Детали с завода воровал, а потом продавал втридорога, для тебя, наверное.-  Ах, воробей воробушек, мелкая ты птаха! Из той ли ты листвы, что ночами пророчила? Села Юлька на диван, маму вспомнила. Стыд! Двоечница! Закрыла все двери Юлька и ключи на гвоздик  в прихожей повесила. Сидит, только щеки холодной водой отливает. Даже на суд не пошла, некогда было. А тут в дверь позвонили. Робко так, извинительно позвонили. Вошла она: сразу видно – женщина. Как в музей пришла: головой крутит, воздух нюхает. Тихо так говорила, без надрыва. Зато Юлька накричалась вдосталь, от души. А когда ушла гостья, поняла – кинули ей Олега, как бумажку конфетную. Долго думала Юлька, ложкой жизнь мешала. От  дом медленно шла, к тюрьме подбежала. Курить принесла, носки теплые и ключи.
   Плещется волнами о гранитную набережную красавица Волга, плещется Юлькина жизнь. Вот он – рассвет, вот он – закат, а посередине почтовый ящик, как тираж Спортлото, только выигрыш далеко. Пришла однажды домой, а он на лестнице стоит. Уши торчком, смешной, мягкий, свой. Не воробей по комнате залетал – Юлька! Из угла в угол, чик- чирик. Долеталась – родила. Крикнула сильно, толи имя его, толи просто «ой», и родилась девочка – комочек лепной, на себя похожий, лишь глаза Юлькины, веселые. 
   Светятся два окна в ночном городе – семья живет. Юлькина семья. И все у нее есть, ну все. Только письма не хватает, того, осеннего. Быстро, ох, быстро растут волосы на голове Олега, а с ними и тоска растет по той, отказавшейся. Писал, ездил тайком туда. Вернулся – молчит, губы резиновые. Только однажды, на праздник, когда разошлись по домам друзья подружки, хрустнула рюмка в его руке.
- Поломала, все мне поломала, сучка!-
   Склевали воробьи алые ягоды, склевали и чирикают, весну ждут. Плещется у набережной Волга – брызги летят, и каждая, капля, как крик горяча.
   Поднимает Юлькин погрузчик на заводе пять тонн. Тяжесть огромная! А сама она сидит за рулем хрупкая, веселая. Легко идет по жизни Юлька. Там – рассвет, там – закат, а посередине – жизнь.

   Юлька

   Она очень любит индийские фильмы – они все «трагические», но со счастливым концом. И песни в них красивые, напевные. А еще она любит маленьких девочек и старух. Старух – это потому, что они на маму похожи. Маму Юлька не просто любит, маму она почитает. С матерью связано что-то святое и давнее, что было когда-то в ее жизни, и уже, наверное, никогда не будет. Затуманилось, ушло куда-то вдаль крикливое, суматошное детство. Только и помнит: огромные валенки в кожаных заплатах, да страшные рога соседской  Чернухи. А потом… Потом завертелось, закружилось, навалилось одно на другое. И огород, и всегда печальная Белка со своими козлятами, и двухэтажная школа, и цветы , и тяжелые свои руки, и алые гроздья рябины на свадьбах подруг. Все это было и ушло. Утонуло в материнской слезинке на красной щеке, в дымке уплывающей привокзальной площади.
   Живет Юлька сейчас в однокомнатной квартире, освещает окнами два асфальтных квадрата у стены, и шумит очередями в парикмахерской и дырявит  талоны в автобусах.
Только когда наливается синевой спелое холодное небо, когда разбрасывает невидимая рука багрянец в придорожных кустах, и наступает кругом прозрачная и виноватая тишина – только тогда слегка раскосые безоблачные  Юлькины глаза подергиваются мрачной пеленой. Подолгу стоит она у окна и вздыхает. Потом садится за стол и грустно смотрит на чистый лист бумаги. Но лишь коснется перо бумаги, лишь появятся первые строчки «Здравствуй мама…», как сожмутся губы в упругую нить, заблестят глаза, и потянется рука поперек страницы легко и беспечно.
   Легко идет по жизни Юлька, будто не идет, а поворачивается из стороны в сторону, жадно ловя то рассвет, то закат. А что там впереди? Одно знает – счастье.
   Много было в Юлькиной городской жизни мужчин. Тихими, темными ночами шептали они мягкие и горячие слова и уходили, с тоской оглядываясь назад. 
- Дура ты, Юлька, и чего пускаешь? Женат, ведь, он – говорили ей подруги – Ты не смотри, что в общаге живет, а квартиру заработает, семью привезет. А сейчас ему, конечно, бабу подавай.
- Ну и выгоню! Подумаешь…- отвечала им Юлька беспечно и бежала в магазин за мужскими носками и сорочками.
Она никогда не говорила «мы живем». Живем – это уже после фаты, криков «горько» и шумного застолья. Нет! Просто «встречаемся». Но, распахивая себя перед очередным «встречающимся», она видела, уже видела в его блестящих глазах отсветы алых рябин!
 А потом, встретив его на улице, серьезно и испуганно державшего под руку женщину, смущенно и виновато улыбалась, будто двойку получила. Сколько их было? Пять? Шесть? Лишний раз тряхнет головой, откинет со лба химическую завитушку и все.
… Ярким и бурным апрельским днем пересек ее пути-дорожки Олег. И слова-то говорил такие же, и смеялись глаза в темноте. Знала, уже знала – опять двойка. Но шептала ночная листва за окном слова тревожные, заповедные. Влетел в окно воробей, полетал, да вылетел. Месяца не проходит, прибегает Светка, подружка.
- Ждешь? А твоего-то посадили. Детали с завода воровал, а потом продавал втридорога, для тебя, наверное.-  Ах, воробей воробушек, мелкая ты птаха! Из той ли ты листвы, что ночами пророчила? Села Юлька на диван, маму вспомнила. Стыд! Двоечница! Закрыла все двери Юлька и ключи на гвоздик  в прихожей повесила. Сидит, только щеки холодной водой отливает. Даже на суд не пошла, некогда было. А тут в дверь позвонили. Робко так, извинительно позвонили. Вошла она: сразу видно – женщина. Как в музей пришла: головой крутит, воздух нюхает. Тихо так говорила, без надрыва. Зато Юлька накричалась вдосталь, от души. А когда ушла гостья, поняла – кинули ей Олега, как бумажку конфетную. Долго думала Юлька, ложкой жизнь мешала. От  дом медленно шла, к тюрьме подбежала. Курить принесла, носки теплые и ключи.
   Плещется волнами о гранитную набережную красавица Волга, плещется Юлькина жизнь. Вот он – рассвет, вот он – закат, а посередине почтовый ящик, как тираж Спортлото, только выигрыш далеко. Пришла однажды домой, а он на лестнице стоит. Уши торчком, смешной, мягкий, свой. Не воробей по комнате залетал – Юлька! Из угла в угол, чик- чирик. Долеталась – родила. Крикнула сильно, толи имя его, толи просто «ой», и родилась девочка – комочек лепной, на себя похожий, лишь глаза Юлькины, веселые. 
   Светятся два окна в ночном городе – семья живет. Юлькина семья. И все у нее есть, ну все. Только письма не хватает, того, осеннего. Быстро, ох, быстро растут волосы на голове Олега, а с ними и тоска растет по той, отказавшейся. Писал, ездил тайком туда. Вернулся – молчит, губы резиновые. Только однажды, на праздник, когда разошлись по домам друзья подружки, хрустнула рюмка в его руке.
- Поломала, все мне поломала, сучка!-
   Склевали воробьи алые ягоды, склевали и чирикают, весну ждут. Плещется у набережной Волга – брызги летят, и каждая, капля, как крик горяча.
   Поднимает Юлькин погрузчик на заводе пять тонн. Тяжесть огромная! А сама она сидит за рулем хрупкая, веселая. Легко идет по жизни Юлька. Там – рассвет, там – закат, а посередине – жизнь.

   Юлька

   Она очень любит индийские фильмы – они все «трагические», но со счастливым концом. И песни в них красивые, напевные. А еще она любит маленьких девочек и старух. Старух – это потому, что они на маму похожи. Маму Юлька не просто любит, маму она почитает. С матерью связано что-то святое и давнее, что было когда-то в ее жизни, и уже, наверное, никогда не будет. Затуманилось, ушло куда-то вдаль крикливое, суматошное детство. Только и помнит: огромные валенки в кожаных заплатах, да страшные рога соседской  Чернухи. А потом… Потом завертелось, закружилось, навалилось одно на другое. И огород, и всегда печальная Белка со своими козлятами, и двухэтажная школа, и цветы , и тяжелые свои руки, и алые гроздья рябины на свадьбах подруг. Все это было и ушло. Утонуло в материнской слезинке на красной щеке, в дымке уплывающей привокзальной площади.
   Живет Юлька сейчас в однокомнатной квартире, освещает окнами два асфальтных квадрата у стены, и шумит очередями в парикмахерской и дырявит  талоны в автобусах.
Только когда наливается синевой спелое холодное небо, когда разбрасывает невидимая рука багрянец в придорожных кустах, и наступает кругом прозрачная и виноватая тишина – только тогда слегка раскосые безоблачные  Юлькины глаза подергиваются мрачной пеленой. Подолгу стоит она у окна и вздыхает. Потом садится за стол и грустно смотрит на чистый лист бумаги. Но лишь коснется перо бумаги, лишь появятся первые строчки «Здравствуй мама…», как сожмутся губы в упругую нить, заблестят глаза, и потянется рука поперек страницы легко и беспечно.
   Легко идет по жизни Юлька, будто не идет, а поворачивается из стороны в сторону, жадно ловя то рассвет, то закат. А что там впереди? Одно знает – счастье.
   Много было в Юлькиной городской жизни мужчин. Тихими, темными ночами шептали они мягкие и горячие слова и уходили, с тоской оглядываясь назад. 
- Дура ты, Юлька, и чего пускаешь? Женат, ведь, он – говорили ей подруги – Ты не смотри, что в общаге живет, а квартиру заработает, семью привезет. А сейчас ему, конечно, бабу подавай.
- Ну и выгоню! Подумаешь…- отвечала им Юлька беспечно и бежала в магазин за мужскими носками и сорочками.
Она никогда не говорила «мы живем». Живем – это уже после фаты, криков «горько» и шумного застолья. Нет! Просто «встречаемся». Но, распахивая себя перед очередным «встречающимся», она видела, уже видела в его блестящих глазах отсветы алых рябин!
 А потом, встретив его на улице, серьезно и испуганно державшего под руку женщину, смущенно и виновато улыбалась, будто двойку получила. Сколько их было? Пять? Шесть? Лишний раз тряхнет головой, откинет со лба химическую завитушку и все.
… Ярким и бурным апрельским днем пересек ее пути-дорожки Олег. И слова-то говорил такие же, и смеялись глаза в темноте. Знала, уже знала – опять двойка. Но шептала ночная листва за окном слова тревожные, заповедные. Влетел в окно воробей, полетал, да вылетел. Месяца не проходит, прибегает Светка, подружка.
- Ждешь? А твоего-то посадили. Детали с завода воровал, а потом продавал втридорога, для тебя, наверное.-  Ах, воробей воробушек, мелкая ты птаха! Из той ли ты листвы, что ночами пророчила? Села Юлька на диван, маму вспомнила. Стыд! Двоечница! Закрыла все двери Юлька и ключи на гвоздик  в прихожей повесила. Сидит, только щеки холодной водой отливает. Даже на суд не пошла, некогда было. А тут в дверь позвонили. Робко так, извинительно позвонили. Вошла она: сразу видно – женщина. Как в музей пришла: головой крутит, воздух нюхает. Тихо так говорила, без надрыва. Зато Юлька накричалась вдосталь, от души. А когда ушла гостья, поняла – кинули ей Олега, как бумажку конфетную. Долго думала Юлька, ложкой жизнь мешала. От  дом медленно шла, к тюрьме подбежала. Курить принесла, носки теплые и ключи.
   Плещется волнами о гранитную набережную красавица Волга, плещется Юлькина жизнь. Вот он – рассвет, вот он – закат, а посередине почтовый ящик, как тираж Спортлото, только выигрыш далеко. Пришла однажды домой, а он на лестнице стоит. Уши торчком, смешной, мягкий, свой. Не воробей по комнате залетал – Юлька! Из угла в угол, чик- чирик. Долеталась – родила. Крикнула сильно, толи имя его, толи просто «ой», и родилась девочка – комочек лепной, на себя похожий, лишь глаза Юлькины, веселые. 
   Светятся два окна в ночном городе – семья живет. Юлькина семья. И все у нее есть, ну все. Только письма не хватает, того, осеннего. Быстро, ох, быстро растут волосы на голове Олега, а с ними и тоска растет по той, отказавшейся. Писал, ездил тайком туда. Вернулся – молчит, губы резиновые. Только однажды, на праздник, когда разошлись по домам друзья подружки, хрустнула рюмка в его руке.
- Поломала, все мне поломала, сучка!-
   Склевали воробьи алые ягоды, склевали и чирикают, весну ждут. Плещется у набережной Волга – брызги летят, и каждая, капля, как крик горяча.
   Поднимает Юлькин погрузчик на заводе пять тонн. Тяжесть огромная! А сама она сидит за рулем хрупкая, веселая. Легко идет по жизни Юлька. Там – рассвет, там – закат, а посередине – жизнь.

   Юлька

   Она очень любит индийские фильмы – они все «трагические», но со счастливым концом. И песни в них красивые, напевные. А еще она любит маленьких девочек и старух. Старух – это потому, что они на маму похожи. Маму Юлька не просто любит, маму она почитает. С матерью связано что-то святое и давнее, что было когда-то в ее жизни, и уже, наверное, никогда не будет. Затуманилось, ушло куда-то вдаль крикливое, суматошное детство. Только и помнит: огромные валенки в кожаных заплатах, да страшные рога соседской  Чернухи. А потом… Потом завертелось, закружилось, навалилось одно на другое. И огород, и всегда печальная Белка со своими козлятами, и двухэтажная школа, и цветы , и тяжелые свои руки, и алые гроздья рябины на свадьбах подруг. Все это было и ушло. Утонуло в материнской слезинке на красной щеке, в дымке уплывающей привокзальной площади.
   Живет Юлька сейчас в однокомнатной квартире, освещает окнами два асфальтных квадрата у стены, и шумит очередями в парикмахерской и дырявит  талоны в автобусах.
Только когда наливается синевой спелое холодное небо, когда разбрасывает невидимая рука багрянец в придорожных кустах, и наступает кругом прозрачная и виноватая тишина – только тогда слегка раскосые безоблачные  Юлькины глаза подергиваются мрачной пеленой. Подолгу стоит она у окна и вздыхает. Потом садится за стол и грустно смотрит на чистый лист бумаги. Но лишь коснется перо бумаги, лишь появятся первые строчки «Здравствуй мама…», как сожмутся губы в упругую нить, заблестят глаза, и потянется рука поперек страницы легко и беспечно.
   Легко идет по жизни Юлька, будто не идет, а поворачивается из стороны в сторону, жадно ловя то рассвет, то закат. А что там впереди? Одно знает – счастье.
   Много было в Юлькиной городской жизни мужчин. Тихими, темными ночами шептали они мягкие и горячие слова и уходили, с тоской оглядываясь назад. 
- Дура ты, Юлька, и чего пускаешь? Женат, ведь, он – говорили ей подруги – Ты не смотри, что в общаге живет, а квартиру заработает, семью привезет. А сейчас ему, конечно, бабу подавай.
- Ну и выгоню! Подумаешь…- отвечала им Юлька беспечно и бежала в магазин за мужскими носками и сорочками.
Она никогда не говорила «мы живем». Живем – это уже после фаты, криков «горько» и шумного застолья. Нет! Просто «встречаемся». Но, распахивая себя перед очередным «встречающимся», она видела, уже видела в его блестящих глазах отсветы алых рябин!
 А потом, встретив его на улице, серьезно и испуганно державшего под руку женщину, смущенно и виновато улыбалась, будто двойку получила. Сколько их было? Пять? Шесть? Лишний раз тряхнет головой, откинет со лба химическую завитушку и все.
… Ярким и бурным апрельским днем пересек ее пути-дорожки Олег. И слова-то говорил такие же, и смеялись глаза в темноте. Знала, уже знала – опять двойка. Но шептала ночная листва за окном слова тревожные, заповедные. Влетел в окно воробей, полетал, да вылетел. Месяца не проходит, прибегает Светка, подружка.
- Ждешь? А твоего-то посадили. Детали с завода воровал, а потом продавал втридорога, для тебя, наверное.-  Ах, воробей воробушек, мелкая ты птаха! Из той ли ты листвы, что ночами пророчила? Села Юлька на диван, маму вспомнила. Стыд! Двоечница! Закрыла все двери Юлька и ключи на гвоздик  в прихожей повесила. Сидит, только щеки холодной водой отливает. Даже на суд не пошла, некогда было. А тут в дверь позвонили. Робко так, извинительно позвонили. Вошла она: сразу видно – женщина. Как в музей пришла: головой крутит, воздух нюхает. Тихо так говорила, без надрыва. Зато Юлька накричалась вдосталь, от души. А когда ушла гостья, поняла – кинули ей Олега, как бумажку конфетную. Долго думала Юлька, ложкой жизнь мешала. От  дом медленно шла, к тюрьме подбежала. Курить принесла, носки теплые и ключи.
   Плещется волнами о гранитную набережную красавица Волга, плещется Юлькина жизнь. Вот он – рассвет, вот он – закат, а посередине почтовый ящик, как тираж Спортлото, только выигрыш далеко. Пришла однажды домой, а он на лестнице стоит. Уши торчком, смешной, мягкий, свой. Не воробей по комнате залетал – Юлька! Из угла в угол, чик- чирик. Долеталась – родила. Крикнула сильно, толи имя его, толи просто «ой», и родилась девочка – комочек лепной, на себя похожий, лишь глаза Юлькины, веселые. 
   Светятся два окна в ночном городе – семья живет. Юлькина семья. И все у нее есть, ну все. Только письма не хватает, того, осеннего. Быстро, ох, быстро растут волосы на голове Олега, а с ними и тоска растет по той, отказавшейся. Писал, ездил тайком туда. Вернулся – молчит, губы резиновые. Только однажды, на праздник, когда разошлись по домам друзья подружки, хрустнула рюмка в его руке.
- Поломала, все мне поломала, сучка!-
   Склевали воробьи алые ягоды, склевали и чирикают, весну ждут. Плещется у набережной Волга – брызги летят, и каждая, капля, как крик горяча.
   Поднимает Юлькин погрузчик на заводе пять тонн. Тяжесть огромная! А сама она сидит за рулем хрупкая, веселая. Легко идет по жизни Юлька. Там – рассвет, там – закат, а посередине – жизнь.

   Юлька

   Она очень любит индийские фильмы – они все «трагические», но со счастливым концом. И песни в них красивые, напевные. А еще она любит маленьких девочек и старух. Старух – это потому, что они на маму похожи. Маму Юлька не просто любит, маму она почитает. С матерью связано что-то святое и давнее, что было когда-то в ее жизни, и уже, наверное, никогда не будет. Затуманилось, ушло куда-то вдаль крикливое, суматошное детство. Только и помнит: огромные валенки в кожаных заплатах, да страшные рога соседской  Чернухи. А потом… Потом завертелось, закружилось, навалилось одно на другое. И огород, и всегда печальная Белка со своими козлятами, и двухэтажная школа, и цветы , и тяжелые свои руки, и алые гроздья рябины на свадьбах подруг. Все это было и ушло. Утонуло в материнской слезинке на красной щеке, в дымке уплывающей привокзальной площади.
   Живет Юлька сейчас в однокомнатной квартире, освещает окнами два асфальтных квадрата у стены, и шумит очередями в парикмахерской и дырявит  талоны в автобусах.
Только когда наливается синевой спелое холодное небо, когда разбрасывает невидимая рука багрянец в придорожных кустах, и наступает кругом прозрачная и виноватая тишина – только тогда слегка раскосые безоблачные  Юлькины глаза подергиваются мрачной пеленой. Подолгу стоит она у окна и вздыхает. Потом садится за стол и грустно смотрит на чистый лист бумаги. Но лишь коснется перо бумаги, лишь появятся первые строчки «Здравствуй мама…», как сожмутся губы в упругую нить, заблестят глаза, и потянется рука поперек страницы легко и беспечно.
   Легко идет по жизни Юлька, будто не идет, а поворачивается из стороны в сторону, жадно ловя то рассвет, то закат. А что там впереди? Одно знает – счастье.
   Много было в Юлькиной городской жизни мужчин. Тихими, темными ночами шептали они мягкие и горячие слова и уходили, с тоской оглядываясь назад. 
- Дура ты, Юлька, и чего пускаешь? Женат, ведь, он – говорили ей подруги – Ты не смотри, что в общаге живет, а квартиру заработает, семью привезет. А сейчас ему, конечно, бабу подавай.
- Ну и выгоню! Подумаешь…- отвечала им Юлька беспечно и бежала в магазин за мужскими носками и сорочками.
Она никогда не говорила «мы живем». Живем – это уже после фаты, криков «горько» и шумного застолья. Нет! Просто «встречаемся». Но, распахивая себя перед очередным «встречающимся», она видела, уже видела в его блестящих глазах отсветы алых рябин!
 А потом, встретив его на улице, серьезно и испуганно державшего под руку женщину, смущенно и виновато улыбалась, будто двойку получила. Сколько их было? Пять? Шесть? Лишний раз тряхнет головой, откинет со лба химическую завитушку и все.
… Ярким и бурным апрельским днем пересек ее пути-дорожки Олег. И слова-то говорил такие же, и смеялись глаза в темноте. Знала, уже знала – опять двойка. Но шептала ночная листва за окном слова тревожные, заповедные. Влетел в окно воробей, полетал, да вылетел. Месяца не проходит, прибегает Светка, подружка.
- Ждешь? А твоего-то посадили. Детали с завода воровал, а потом продавал втридорога, для тебя, наверное.-  Ах, воробей воробушек, мелкая ты птаха! Из той ли ты листвы, что ночами пророчила? Села Юлька на диван, маму вспомнила. Стыд! Двоечница! Закрыла все двери Юлька и ключи на гвоздик  в прихожей повесила. Сидит, только щеки холодной водой отливает. Даже на суд не пошла, некогда было. А тут в дверь позвонили. Робко так, извинительно позвонили. Вошла она: сразу видно – женщина. Как в музей пришла: головой крутит, воздух нюхает. Тихо так говорила, без надрыва. Зато Юлька накричалась вдосталь, от души. А когда ушла гостья, поняла – кинули ей Олега, как бумажку конфетную. Долго думала Юлька, ложкой жизнь мешала. От  дом медленно шла, к тюрьме подбежала. Курить принесла, носки теплые и ключи.
   Плещется волнами о гранитную набережную красавица Волга, плещется Юлькина жизнь. Вот он – рассвет, вот он – закат, а посередине почтовый ящик, как тираж Спортлото, только выигрыш далеко. Пришла однажды домой, а он на лестнице стоит. Уши торчком, смешной, мягкий, свой. Не воробей по комнате залетал – Юлька! Из угла в угол, чик- чирик. Долеталась – родила. Крикнула сильно, толи имя его, толи просто «ой», и родилась девочка – комочек лепной, на себя похожий, лишь глаза Юлькины, веселые. 
   Светятся два окна в ночном городе – семья живет. Юлькина семья. И все у нее есть, ну все. Только письма не хватает, того, осеннего. Быстро, ох, быстро растут волосы на голове Олега, а с ними и тоска растет по той, отказавшейся. Писал, ездил тайком туда. Вернулся – молчит, губы резиновые. Только однажды, на праздник, когда разошлись по домам друзья подружки, хрустнула рюмка в его руке.
- Поломала, все мне поломала, сучка!-
   Склевали воробьи алые ягоды, склевали и чирикают, весну ждут. Плещется у набережной Волга – брызги летят, и каждая, капля, как крик горяча.
   Поднимает Юлькин погрузчик на заводе пять тонн. Тяжесть огромная! А сама она сидит за рулем хрупкая, веселая. Легко идет по жизни Юлька. Там – рассвет, там – закат, а посередине – жизнь.

   Юлька

   Она очень любит индийские фильмы – они все «трагические», но со счастливым концом. И песни в них красивые, напевные. А еще она любит маленьких девочек и старух. Старух – это потому, что они на маму похожи. Маму Юлька не просто любит, маму она почитает. С матерью связано что-то святое и давнее, что было когда-то в ее жизни, и уже, наверное, никогда не будет. Затуманилось, ушло куда-то вдаль крикливое, суматошное детство. Только и помнит: огромные валенки в кожаных заплатах, да страшные рога соседской  Чернухи. А потом… Потом завертелось, закружилось, навалилось одно на другое. И огород, и всегда печальная Белка со своими козлятами, и двухэтажная школа, и цветы , и тяжелые свои руки, и алые гроздья рябины на свадьбах подруг. Все это было и ушло. Утонуло в материнской слезинке на красной щеке, в дымке уплывающей привокзальной площади.
   Живет Юлька сейчас в однокомнатной квартире, освещает окнами два асфальтных квадрата у стены, и шумит очередями в парикмахерской и дырявит  талоны в автобусах.
Только когда наливается синевой спелое холодное небо, когда разбрасывает невидимая рука багрянец в придорожных кустах, и наступает кругом прозрачная и виноватая тишина – только тогда слегка раскосые безоблачные  Юлькины глаза подергиваются мрачной пеленой. Подолгу стоит она у окна и вздыхает. Потом садится за стол и грустно смотрит на чистый лист бумаги. Но лишь коснется перо бумаги, лишь появятся первые строчки «Здравствуй мама…», как сожмутся губы в упругую нить, заблестят глаза, и потянется рука поперек страницы легко и беспечно.
   Легко идет по жизни Юлька, будто не идет, а поворачивается из стороны в сторону, жадно ловя то рассвет, то закат. А что там впереди? Одно знает – счастье.
   Много было в Юлькиной городской жизни мужчин. Тихими, темными ночами шептали они мягкие и горячие слова и уходили, с тоской оглядываясь назад. 
- Дура ты, Юлька, и чего пускаешь? Женат, ведь, он – говорили ей подруги – Ты не смотри, что в общаге живет, а квартиру заработает, семью привезет. А сейчас ему, конечно, бабу подавай.
- Ну и выгоню! Подумаешь…- отвечала им Юлька беспечно и бежала в магазин за мужскими носками и сорочками.
Она никогда не говорила «мы живем». Живем – это уже после фаты, криков «горько» и шумного застолья. Нет! Просто «встречаемся». Но, распахивая себя перед очередным «встречающимся», она видела, уже видела в его блестящих глазах отсветы алых рябин!
 А потом, встретив его на улице, серьезно и испуганно державшего под руку женщину, смущенно и виновато улыбалась, будто двойку получила. Сколько их было? Пять? Шесть? Лишний раз тряхнет головой, откинет со лба химическую завитушку и все.
… Ярким и бурным апрельским днем пересек ее пути-дорожки Олег. И слова-то говорил такие же, и смеялись глаза в темноте. Знала, уже знала – опять двойка. Но шептала ночная листва за окном слова тревожные, заповедные. Влетел в окно воробей, полетал, да вылетел. Месяца не проходит, прибегает Светка, подружка.
- Ждешь? А твоего-то посадили. Детали с завода воровал, а потом продавал втридорога, для тебя, наверное.-  Ах, воробей воробушек, мелкая ты птаха! Из той ли ты листвы, что ночами пророчила? Села Юлька на диван, маму вспомнила. Стыд! Двоечница! Закрыла все двери Юлька и ключи на гвоздик  в прихожей повесила. Сидит, только щеки холодной водой отливает. Даже на суд не пошла, некогда было. А тут в дверь позвонили. Робко так, извинительно позвонили. Вошла она: сразу видно – женщина. Как в музей пришла: головой крутит, воздух нюхает. Тихо так говорила, без надрыва. Зато Юлька накричалась вдосталь, от души. А когда ушла гостья, поняла – кинули ей Олега, как бумажку конфетную. Долго думала Юлька, ложкой жизнь мешала. От  дом медленно шла, к тюрьме подбежала. Курить принесла, носки теплые и ключи.
   Плещется волнами о гранитную набережную красавица Волга, плещется Юлькина жизнь. Вот он – рассвет, вот он – закат, а посередине почтовый ящик, как тираж Спортлото, только выигрыш далеко. Пришла однажды домой, а он на лестнице стоит. Уши торчком, смешной, мягкий, свой. Не воробей по комнате залетал – Юлька! Из угла в угол, чик- чирик. Долеталась – родила. Крикнула сильно, толи имя его, толи просто «ой», и родилась девочка – комочек лепной, на себя похожий, лишь глаза Юлькины, веселые. 
   Светятся два окна в ночном городе – семья живет. Юлькина семья. И все у нее есть, ну все. Только письма не хватает, того, осеннего. Быстро, ох, быстро растут волосы на голове Олега, а с ними и тоска растет по той, отказавшейся. Писал, ездил тайком туда. Вернулся – молчит, губы резиновые. Только однажды, на праздник, когда разошлись по домам друзья подружки, хрустнула рюмка в его руке.
- Поломала, все мне поломала, сучка!-
   Склевали воробьи алые ягоды, склевали и чирикают, весну ждут. Плещется у набережной Волга – брызги летят, и каждая, капля, как крик горяча.
   Поднимает Юлькин погрузчик на заводе пять тонн. Тяжесть огромная! А сама она сидит за рулем хрупкая, веселая. Легко идет по жизни Юлька. Там – рассвет, там – закат, а посередине – жизнь.

   Юлька

   Она очень любит индийские фильмы – они все «трагические», но со счастливым концом. И песни в них красивые, напевные. А еще она любит маленьких девочек и старух. Старух – это потому, что они на маму похожи. Маму Юлька не просто любит, маму она почитает. С матерью связано что-то святое и давнее, что было когда-то в ее жизни, и уже, наверное, никогда не будет. Затуманилось, ушло куда-то вдаль крикливое, суматошное детство. Только и помнит: огромные валенки в кожаных заплатах, да страшные рога соседской  Чернухи. А потом… Потом завертелось, закружилось, навалилось одно на другое. И огород, и всегда печальная Белка со своими козлятами, и двухэтажная школа, и цветы , и тяжелые свои руки, и алые гроздья рябины на свадьбах подруг. Все это было и ушло. Утонуло в материнской слезинке на красной щеке, в дымке уплывающей привокзальной площади.
   Живет Юлька сейчас в однокомнатной квартире, освещает окнами два асфальтных квадрата у стены, и шумит очередями в парикмахерской и дырявит  талоны в автобусах.
Только когда наливается синевой спелое холодное небо, когда разбрасывает невидимая рука багрянец в придорожных кустах, и наступает кругом прозрачная и виноватая тишина – только тогда слегка раскосые безоблачные  Юлькины глаза подергиваются мрачной пеленой. Подолгу стоит она у окна и вздыхает. Потом садится за стол и грустно смотрит на чистый лист бумаги. Но лишь коснется перо бумаги, лишь появятся первые строчки «Здравствуй мама…», как сожмутся губы в упругую нить, заблестят глаза, и потянется рука поперек страницы легко и беспечно.
   Легко идет по жизни Юлька, будто не идет, а поворачивается из стороны в сторону, жадно ловя то рассвет, то закат. А что там впереди? Одно знает – счастье.
   Много было в Юлькиной городской жизни мужчин. Тихими, темными ночами шептали они мягкие и горячие слова и уходили, с тоской оглядываясь назад. 
- Дура ты, Юлька, и чего пускаешь? Женат, ведь, он – говорили ей подруги – Ты не смотри, что в общаге живет, а квартиру заработает, семью привезет. А сейчас ему, конечно, бабу подавай.
- Ну и выгоню! Подумаешь…- отвечала им Юлька беспечно и бежала в магазин за мужскими носками и сорочками.
Она никогда не говорила «мы живем». Живем – это уже после фаты, криков «горько» и шумного застолья. Нет! Просто «встречаемся». Но, распахивая себя перед очередным «встречающимся», она видела, уже видела в его блестящих глазах отсветы алых рябин!
 А потом, встретив его на улице, серьезно и испуганно державшего под руку женщину, смущенно и виновато улыбалась, будто двойку получила. Сколько их было? Пять? Шесть? Лишний раз тряхнет головой, откинет со лба химическую завитушку и все.
… Ярким и бурным апрельским днем пересек ее пути-дорожки Олег. И слова-то говорил такие же, и смеялись глаза в темноте. Знала, уже знала – опять двойка. Но шептала ночная листва за окном слова тревожные, заповедные. Влетел в окно воробей, полетал, да вылетел. Месяца не проходит, прибегает Светка, подружка.
- Ждешь? А твоего-то посадили. Детали с завода воровал, а потом продавал втридорога, для тебя, наверное.-  Ах, воробей воробушек, мелкая ты птаха! Из той ли ты листвы, что ночами пророчила? Села Юлька на диван, маму вспомнила. Стыд! Двоечница! Закрыла все двери Юлька и ключи на гвоздик  в прихожей повесила. Сидит, только щеки холодной водой отливает. Даже на суд не пошла, некогда было. А тут в дверь позвонили. Робко так, извинительно позвонили. Вошла она: сразу видно – женщина. Как в музей пришла: головой крутит, воздух нюхает. Тихо так говорила, без надрыва. Зато Юлька накричалась вдосталь, от души. А когда ушла гостья, поняла – кинули ей Олега, как бумажку конфетную. Долго думала Юлька, ложкой жизнь мешала. От  дом медленно шла, к тюрьме подбежала. Курить принесла, носки теплые и ключи.
   Плещется волнами о гранитную набережную красавица Волга, плещется Юлькина жизнь. Вот он – рассвет, вот он – закат, а посередине почтовый ящик, как тираж Спортлото, только выигрыш далеко. Пришла однажды домой, а он на лестнице стоит. Уши торчком, смешной, мягкий, свой. Не воробей по комнате залетал – Юлька! Из угла в угол, чик- чирик. Долеталась – родила. Крикнула сильно, толи имя его, толи просто «ой», и родилась девочка – комочек лепной, на себя похожий, лишь глаза Юлькины, веселые. 
   Светятся два окна в ночном городе – семья живет. Юлькина семья. И все у нее есть, ну все. Только письма не хватает, того, осенн... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2