И это пройдет

       По окончании Полиграфического института мы с женой переехали в деревню в сорока километрах от Москвы. У нее там был просторный двухэтажный дом, а в столице с жильем было плохо. Я попал по распределению в издательство корректором, это считалось серьезной ступенькой к будущей карьере. А Стеша – супруга – стала заниматься шитьем, устроив в мансарде мастерскую с двумя швейными машинками – ножной и электрической. Продолжалась эта тяжелая жизнь с 1976 года по 91-й.

       Летом я вставал на рассвете, зимой – в полной тьме. Шел три километра по тропинке к поселку, заходил на почту, брал письма, садился в электричку и ехал до Белорусского вокзала. По дороге читал отрицательные отзывы из журналов на мою писанину. Отвечать в те годы редакции были обязаны даже сумасшедшим, которых, как известно, в литературной сфере встречается немало. Но пока письмо не распечатано, пока есть хотя бы крупица надежды, бывает так сладостно на душе, что и не передать.

       Завершив чтение рецензий с вежливым отказом (наглый ответ мною был получен лишь однажды), я доставал из дипломата блокнот и принимался за новое сочинительство или продолжал старое. От вокзала идти было совсем близко. Издательство находилось в здании, вплотную примыкавшем к метро «Белорусская» – радиальная.

       Мы сидели на третьем этаже и из наших окон был виден памятник Горькому. И участь наша была, по правде сказать, горька. Работа с девяти до шести вечера, норма более двадцати страниц технического текста, с которой не всегда удавалось справиться в отведенные сроки. В помещении было двадцать человек, у большинства – черный указательный палец, которым мы водили по корректуре, дабы что-нибудь не пропустить. Пользовались, конечно, напальчниками и линейками, но немногие. Словарь технических терминов был один на всех, словари иностранных слов и орфографический – в трех экземплярах. Начальство на нас так орало и бросало в нас листы с пропущенными опечатками, что зарплата в пределах от девяноста до ста десяти рублей никак не компенсировала наши физические, умственные и моральные усилия.

       Чуть ли не каждый заведующий отделом в нашем издательства был к тому времени членом Союза писателей СССР, а это в брежневскую эпоху значило больше, чем много. Я, правда, не имел точных сведений, работал кто-нибудь из них когда-либо корректором, но и вдаваться в это не желал. Знание есть враг всякой мечтательности.

       Возвращался я в поселок самое раннее в семь вечера, чаще к половине восьмого, а иногда и к восьми. Предстоял еще трехкилометровый подъем по лесной тропинке к дому. Как бы ни уставал, я старался заглянуть в книжный магазин, примыкавший к почте. С художественной литературой тогда было туго, а продавщица – женщина лет сорока – была мне очень симпатична. Без всяких задних мыслей. Переброситься с ней парой фраз было приятней, чем слушать монотонный стук швейных машинок.

       Время неслось без оглядки, и в какой-то раз в магазинчик завезли «Униженные и оскорбленные» Достоевского в мягкой обложке и на серой бумаге. Продавщица припрятала для меня экземпляр. Так мы познакомились. Звали ее, не поверите, Лира и жила она в соседнем двухэтажном бараке. Говорили мы только о книгах. Настоящих книг на самом деле очень мало, но о каждой можно говорить часами, а времени до закрытия оставалось совсем немного и приходилось делиться впечатлениями на ходу, пока она закрывала магазин и отдавала ключи на почту. Изредка я провожал ее...

       Лет через десять в моей жизни произошли заметные изменения: жена купила «Ниву» (иностранные лейблы, прикрепленные к сшитой ее руками одежде, резко повысили прибыль), в книжном было полно народу из-за разнообразия товара, и постаревшая Лира испытывала чувство, напоминающее популярность. К ней обращались, ее просили, с ней советовались. Впрочем, со мной она была точно так же приветлива. Самым же знаменательным событием стало появление на общественном горизонте журнала «Огонек». Его новый главный редактор Виталий Коротич объявил, что будет печатать талантливых литераторов, а не писательских чинуш. Его слова окрыляли.

       Я послал в журнал подборку стихов и был уверен в успехе, потому что признать себя бездарностью равносильно было бы пойти против собственного человеческого естества. Не враги же мы себе. Через неделю я получил фирменный пакет «Огонька», в котором лежали вскрытый отправленный мною конверт и напечатанный на бланке журнала злобный текст какой-то девицы-литконсультанта. С простодушием ребенка она писала, что более пошлой и глупой графомании свет не видывал, что ей стыдно было читать это убожество. Видно, она считала меня каким-то тупым монстром.

       Я выбежал из почты и, задыхаясь, добрался до станционного зала ожидания, сел на скамью и, охваченный гневом, сочинил главному редактору ответ в стихотворной форме. Краткий смысл его был таков: Россия погибнет от наивности и лицемеров.

       Я вернулся на почту и отослал письмо немедленно, разорвал в клочки присланное из «Огонька» и отправился домой. Была уже ночь, Стеша высказала накипевшее:

       – Денег домой не приносит, связался со старой бабой и теперь уже ночевать не приходит. Я тебе постелила в мастерской. И это только первый шаг...

       Я не возражал, я промолчал. Но какая же тут была горькая неправда!

       В понедельник я поехал вновь смиренно в Москву водить черным пальцем по ненавистной корректуре. Чисто механически забрал на почте какой-то маленький конвертик, чтобы прочитать в дороге, писать ничего не хотел и не мог из-за отчаянья и беспросветной тоски... Распечатал и обомлел: на фирменном бланке от руки были выведены следующие строки: «Удивлен Вашим мастерством и гражданской позицией. Будете напечатаны в следующем номере. Главный редактор Виталий Коротич».

       С трудом дождался вечера, чтобы показать Лире то, что получил от Коротича. Она стала пунцовой и долго молчала. Я попросил ее взять ответ главреда на хранение до публикации, поскольку вдруг не опубликуют и опять мне от жены попадет. Она неохотно согласилась, но обещала в пятницу отложить для меня экземпляр журнала, который был тогда нарасхват. В следующем пятничном номере никаких следов моего стихотворения обнаружить не удалось. Через неделю произошло то же самое.

       Примерно через месяц пришло письмо за подписью заведующего отделом поэзии. Он сообщал, что мне крайне не повезло, поскольку на той роковой неделе пришел в редакцию Евтушенко и предложил Коротичу немедленно публиковать подборку поэтов Серебряного века с его, Евгения Александровича, комментариями. Не огорчайтесь, утешал в заключение зав поэзией, я своей первой публикации ждал пять лет...

       Через пять лет весной я был последний раз в магазине у Лиры. Многое в нем изменилось: книг почти не продавали, зато джинсов и автопокрышек – сколько душе угодно. Лира совсем состарилась, и лицо у нее покрылось бородавками как у жабы.

       – Мы переезжаем в город, купили квартиру, Стеша открывает ателье, – сказал я.

       – Поздравляю, – сказала она.

       Помолчали.

       – А я выхожу на пенсию.

       – Отдохнёте, наконец, – неуверенно сказал я.

       – А я не хочу отдыхать. Купите серебряные чайные ложки, очень дешево отдам.

       – На память?

       – На память, – подтвердила Лира.

       Я купил. Они хранятся до сих пор у меня в стенке вместе с письмом Коротича. Иногда мы их используем, а вот письмо некому показать. В моем кругу, кто такой Виталий Коротич, слыхом не слыхивали.

06–07.09.2017  

 Михаил Кедровский