МНОГО ЛГУТ ПОЭТЫ

«Свежим ветром» в сторону завинчивания

(Д.Быков  «Господа, всё сначала»/ «Новая газ.», 2 июня 2017)

        То, что поэты много лгут, заметил ещё Гесиод. Есть об этом у Платона в «Государстве», у Ницше; а   при Толстом и Бунине лучше было эту тему не трогать, чтобы лишний раз их не расстраивать. Вполне земной, очень основательный (даром, что – примерный католик, а может быть, - именно потому, что примерный католик) Г.К.Честертон писал в своей «Автобиографии»: «Странно сопоставлять мир, который видит стихотворец, с миром, в котором он живёт» (возможно, самым близким и свежим для него примером служили ирландец Йейтс, которого Честертон высоко ценил как поэта, и Н.Гумилёв, с которым Честертон пообщался в июне 1917 года, одержимые безумной применительно к современным условиям идеей поэтократии. Впрочем, под впечатлением ирландского восстания 1916 года и русской революции 1917 года, которую Честертон тоже наблюдал вблизи, в обоих случаях энергично поддержанных Германией - противником и Британии, и России, Честертон чрезвычайно критически отзывается о русских и ирландцах в целом. Он относится к Гумилёву – «типичному русскому»  по его мнению – так же, как многие  из влиятельных его современников – англичан привыкли относиться к ирландцам, тоже «начисто лишённым здравого смысла». Родство кельтской и русской душ – совсем не иллюзия).

         Платон  вообще считал, что в идеальном государстве не должно быть поэтов.

*

      Калиостро (в  одноимённой повести А.Толстого) следующим образом отговаривал Алексея Федяшева от его идеи оживить портрет княгини Прасковьи Тулуповой, в который Федяшев так влюбился: «Материализация чувственных идей – одна из труднейших и опаснейших задач нашей науки … Во время материализации часто обнаруживаются роковые недочёты той идеи, которая материализуется, а иногда и её совершенная непригодность к жизни». Вот и мы, материализовав  сто лет зазад свою национальную мечту, до сих пор не можем расхлебать результаты этой материализации (А.И.Солженицын «Размышления над русской революцией», «Красное колесо»). Вторым изданием повесть А.Толстого была опубликована во Владивостоке в том же 1922 году, что и первое, под саркастическим названием «Счастье любви». В дальнейшем название стало нейтральным  - «Граф Калиостро».

                                                                                         *

Д.Быков представляет это своё сочинение как  «несколько формулировок» к «разработке политической платформы оппозиции». Он предлагает то, «чего ещё не было» как «глоток свежего ветра»:  «концепцию русского модерна»  - «единственную альтернативу сегодняшнему гниению». Он констатирует «колоссальное падение по всем параметрам», начиная с 1985 года,  «падение, в которое мы вовлекли за собой весь мир» (многие ли согласятся с тем, что мы эти 32 года только падали, и, мало того, - что  следом за нами все 32 года падал и весь остальной мир?) «Стоило напечатать Гумилёва – и сорвало всю резьбу, грубо говоря, метафорой российских реформ оказался эксперимент на Чернобыльской АЭС, когда вместо благих перемен получили катастрофу планетарного масштаба». Вот он и предлагает вернуться в то, «докатастрофическое состояние», в 1985 год и начать «всё сначала» - статья так и названа.

Но «метафору российских реформ» следовало бы поискать где-нибудь в другом месте. Сборник Гумилёва подписан к печати в издательстве «Мерани» в Тбилиси через 27 месяцев после Чернобыля, да и «Архипелаг ГУЛАГ» «Новый мир» публиковал миллионным тиражом в том же 1988 году. Чернобыль никоим образом не связан ни с реформами в целом, ни с гласностью, в частности. Конструкция реактора была неудачной, в том числе  -  и в отношении безопасности, от неё очень скоро отказались. Неудачным было и решение подчинить АЭС гидроэнергетикам, недостаточно знакомым с рисками в эксплуатации реакторов (да ещё и республиканским властям, требующим наращивания мощностей любой ценой). Так что это – обычное для научных и околонаучных текстов Д.Быкова манипулирование фактами, вплоть до самой их очерёдности, не говоря уже о причинно-следственных связях.

Свой призыв вернуться в ситуацию 1985 года Д.Быков обосновывает следующим образом: «Советский Союз был разным на разных этапах своего существования, в 1986 году он далеко не сводился к отсутствию колбасы, железному занавесу (уже весьма щелястому) и поддержке международного терроризма» (это – один из распространённых приёмов облапошивания: Д.Быков прямо не говорит, что во всём остальном были одни лишь головокружительные успехи, ему достаточно, если какая-то часть читателей именно так воспримет эту хитрую его конструкцию).  «Сегодня против этих грубых упрощений и ложных отождествлений аккуратно начинают возражать – назовём статью Марка Амусина».  Опять демагогический приём: Д.Быков прямо не утверждает, что за его концепцией стоит некая плеяда авторитетных единомышленников, и М.Амусин – типичный представитель этой плеяды; Д.Быкову достаточно того, чтобы читатели, не заглядывавшие в этот номер журнала «Нева» (2017, № 4), именно таким образом восприняли его высказывание. Всё совсем не так. М.Амусин прямо говорит: «В 70-е годы был не только утрачен импульс авангардного научно-технического развития, но и обозначилась явная социальная стагнация, разочарование, цинизм среди самых широких слоёв населения» (мы знаем, Высоцкий пел тогда именно об этом: «Нет, ребята, всё не так!»

Как ни противно разбираться во всяких подобных подтасовках и манипуляциях   Д.Быкова, придётся копаться в них и дальше, на слишком серьёзное  он замахивается.  М.Амусин продолжает: «Результат известен. Действительность эта в один прекрасный день рухнула как карточный домик». М.Амусин прямо называет виновных – «советских и партийных функционеров с  их ограниченностью, недальновидностью, неспособностью понять тренды времени и попросту со страхом утратить монополию на власть». Внешне эта тенденция выглядела как «гонка на лафетах» («История России. Век XX»., Т. 2. 1939 – 2007. Под ред. А.Б.Зубова. М., АСТРЕЛЬ, АСТ, 2009, с. 510): вереница торжественных похорон –  М.А.Суслова (февраль1982; хоть он и не был генсеком, но более 30 лет руководил важнейшим и исторически, и для нашего обсуждения сектором – идеологией), Л.И.Брежнева (ноябрь 1982), Ю.В.Андропова (1984), К.У.Черненко (1985). В промежутке между Андроповым и Черненко похоронили торжественно ещё одного влиятельного старца -  министра обороны маршала Д.Ф.Устинова. В сущности, в десятилетие 1975 – 1985 годов страной управляли ограниченно-дееспособные, полуживые люди.

М.Амусин обходит стороной ряд важнейших проблем, с которыми сталкивались эти генсеки. То, что «победное шествие социализма по планете» оказалось совсем не таким необратимым, каким его считали вчера. С вершины своего могущества, овладев уже третью человеческого и военного потенциала мира, «социализм»  начал тогда уже очень заметно отступать, ощутимо грозя совсем скорым обрушением. По всем швам трещали (начиная, хотя бы с 1980 года, с Польши) и Варшавский договор, и СЭВ (при том, что Катынь 1940 года, Восточная Германия 1953 года, Будапешт 1956 года и Прага 1968 года оставались незаживающими, очень чувствительно напоминающими о себе ранами). К 1985 году уже шестой год бушевала кровопролитная и безнадёжная по своим результатам война в Афганистане. Всего она унесла 15 тысяч жизней советских военнослужащих (к началу 1985 года, получается, - уже тысяч 7 – 8, а 1984 год был особенно тяжёлым – больше 2200 погибших; и это не считая громадного числа раненых и калек). А были ещё острые конфликты в Анголе и Мозамбике, там воевали, в основном, кубинцы.

Советские руководители с проектом «торжества социализма» во всём мире оказались к этому времени в положении Паниковского, осознавшего, что похищенная у Корейко гиря – никакая не золотая, а обычная – чугунная. Всё что остаётся в такой ситуации – бессмысленно бормотать: «Пилите, Шура, пилите!»

Угрожающим, если не совсем катастрофическим было к этому времени положение в промышленности и сельском хозяйстве. Научно-техническое развитие было во многих отраслях совсем не таким авангардным, как в ракетостроении и в ядерных средствах поражения. Практически безнадёжным было отставание в производительности труда, а соответственно в заработной плате и в уровне жизни работников.  Труднопреодолимое отставание в электронике, вычислительной технике, кибернетике,  генетике было результатом преступного вмешательства партийного руководства в развитие этих отраслей знания. Сельское хозяйство так и не восстановилось после разрушения его в 1921 – 1922 годах и на рубеже 20-х – 30-х годов. Россия – главный экспортёр зерна в 1913 году теперь ввозила до трети потребляемого зерна. Это, в свою очередь, мешало восстановлению производства мяса. Дефицитны были чуть ли не все товары массового потребления. Неудовлетворённый спрос в значительной мере удовлетворялся подпольным производством и чёрным рынком, как с ними ни боролись власти; различными формами импорта.

При острой нехватке подвижного состава и перегрузке железных дорог по стране путешествовали тысячи пустых грузовых вагонов, которыми соответствующие предприятия отчитывались в выполнении плановых заданий: на определённых станциях находились специальные люди, которые срывали пломбы с указанных им вагонов (после того, как пломба сорвана, за содержимое отвечает железная дорога, а с неё – какой спрос!) Начальники таких предприятий получали солидные премии за выполнение планового задания. Кого-то ловили на этих проделках, снимали, наказывали, но искоренить это зло не было никакой возможности. Это – только малая (просто – очень уж наглядная)  часть пороков реальной плановой системы.

С вредным влиянием «враждебной  идеологии» боролись всеми доступными средствами: психушками (П.Григоренко и др.), ссылками (А.Сахаров и др.), лагерями, лишением средств к существованию, высылкой за рубеж: «на безвозмездной основе» (как А.Солженицына) или – в порядке обмена на какого-нибудь хмыря (случай В.Буковского). Глушилками старательно подавляли «вражеские голоса».

М.Амусин не только не поддерживает («авансом») идеи Д.Быкова (на что Д.Быков косвенно намекает), но в добавление к упомянутому выше наносит просто смертельный удар по основному  тезису Д.Быкова: «В 60-е годы в стране сложилась особая констелляция, благоприятная для социально-культурного прорыва. Несмотря на множество дефектов, огрехов, неувязок  “проекта”, несмотря на огромные неоправданные жертвы, принесённые обществом совсем недавно, многие полагали, что эти жертвы были не напрасны, что жизнь меняется к лучшему, а ориентирами изменений служат справедливость, равенство, солидарность. Они знали, что достаток и комфорт в странах Запада намного выше, чем в их стране, но находили основания для “собственной гордости” как в государственных достижениях, так и в чувстве солидарности и исторической правды. И этот редкостный шанс рывка в будущее на порыве попутного ветра был бездарно, позорно упущен»  … Можно сказать «обобщённо и недифференцированно»: … «в итоге инерционные начала человеческой природы, греховной и ущербной, оказались сильнее обновленческих тенденций, ростков лучшего и высшего» … «Продуктивнее вглядеться в конкретные процессы, протекавшие и сталкивавшиеся в советском обществе». … «Степень заскорузлости, догматизма, сервилизма, интеллектуальной ограниченности, невежества советских чиновников, управлявших всеми сферами жизни, трудно преувеличить» … «К концу сталинского периода и после него система стала быстро костенеть, проникаться склерозом» … «Проваливались все попытки реформ в экономике и общественной жизни» … «Всё больше расширялась пропасть между словами, лозунгами и реальным положением вещей, что вызывало раздражение и недовольство людей, взращивало недоверие к власти, равнодушие, лицемерие» … «Большой эффект произвела бы реализация принципов открытости и “гласности” на 20 лет раньше, чем это сделал Горбачёв». То есть, возвращаться по призыву Д.Быкова в 1985 год – это возвращаться в «никуда». Для проекта «русского Модерна», о котором так печётся Д.Быков, в 1985 году уже не было никакой базы (если она, хоть какая-то, и имелась  в 60-х).

Развёрнутым обоснованием этого «манифеста» Д.Быкова может служить глава  «Советская и постсоветская массовая литература» из его книги «Советская литература. Расширенный курс». М., ПРОЗАиК, 2015.  В советское время для массового читателя писали В.Пикуль, Ю.Семёнов, А.Иванов. «У тогдашнего и нынешнего “массолита” принципиально разные задачи. Тот ставил себе целью в популярной форме внушить некие идеи, образовать, развить, то есть со всем советским проектом был устремлён все-таки ввысь, к образу нового человека, к усовершенствованной модели, прочь от имманентностей и данностей. Нынешний ставит себе целью опустить, опередить в падении, окончательно низвести к планктону.  Тогдашний – цивилизаторский и в некотором смысле просветительский: нынешний ориентирован на предельную деградацию масс, чтобы они и не отваживались даже задуматься об изменении такого положения вещей».

Именно тут Д.Быков коренным образом расходится с М.Амусиным и со здравым смыслом в целом. По мере того, как становилась всё очевиднее невозможность имеющимися средствами, в имеющейся ситуации реализовать социалистический проект в сколько-нибудь пристойном виде, не только в Африке, но и в самом СССР, тогдашний массолит становился тоже сбивающей с толку ложью, средством усыпления, «чтобы не отваживались задуматься». Безудержная идеализация, сакрализация «советского проекта» - та самая «чувственная идея» Д.Быкова  (в упомянутой формулировке Калиостро), материализация которой уже привела к  неисчислимым бедствиям. Формально советский проект основывался на учении Маркса, но как раз Маркс настаивал на том, чтобы об устройстве общества судили не по словам, а по конкретным признакам: кому принадлежат средства производства, как распределяются прибыли, какова степень эксплуатации.

М.Амусин совершенно справедливо говорит, что коренные реформы следовало начинать еще в 60-х годах. Сам же Д.Быков пишет о чём-то подобном: «Тактика оттягивания катастрофы в надежде, что рассосётся, всегда приносит свои плоды, и плоды эти всегда горькие». Но Д.Быков почему-то считает, что это относится только к сегодняшнему «оттягиванию катастрофы», но не к 80-м годам!  Раз уж пожертвовал стилем – дважды повторил «всегда», -  так пусть и будет  ВСЕГДА!

Д.Быков явно пребывает и действует в строго зашоренном состоянии. Он старательно оберегает и себя, и своих читателей от любых сомнений в непогрешимости советского проекта.

А ведь дорогу к окончательному торжеству этого проекта (торжеству – в представлении Д.Быкова) расчищали, в том числе, и бульдозеры, утюжившие выставку авангардистов. Такая вот упоительная свобода «русского модерна»!

Говоря о той же «советской литературе», многих читателей, возможно, интересовало бы, в первую очередь, что читали, чем увлекались, скажем,  в 20-х -30-х годах. Но от Д.Быкова они не получат ответа на этот вопрос. Он не упоминает  А.Г.Малышкина, Артёма Весёлого, А.С.Серафимовича, К.А.Тренёва , А.С.Неверова, Б.Ясенского, Б.Пильняка (с его «Красным деревом»!) Что уж говорить о прозе О.Мандельштама (плюс к его стихам, конечно), об А.Белом, от которого Д.Быков с таким отвращением отмахивается. Особо упомяну И.Зданевича, к сочинениям которого имели доступ очень немногие: уж слишком ошеломительна его исторически безупречная справка («Философия футуриста») - о замысле 1921 года:  под прикрытием поставок оружия Ататюрку вооружить галлиполийцев, их силами захватить Стамбул, и переименовать его в Ленинград (в 1921 году)!

У Д.Быкова практически всегда уверенность и напор явно преобладают над обоснованностью и доказательностью высказываний.

                                                                          *

Отдельного разговора требует М.Шолохов в связи с особой позицией, занимаемой им в советской литературе. Д.Быков («Советская литература»: «Краткий курс», 2012; «Расширенный курс», 2015) мельком касается непростой проблемы «Тихого Дона», его автора и совершенно неоправданно, легкомысленно от неё отмахивается, сводит всё к спору «патриотов с инородцами». Говорит, что этот спор ему не интересен (а получается, что неинтересна и сама эта тема в целом), но далее уверенно называет автором романа именно Шолохова. Видимо, Д.Быкову не известно, что в 2009 году эту тему достаточно обстоятельно рассмотрел Б.Сарнов (Сталин и Шолохов/ Б.Сарнов. Сталин и писатели, кн. 3, М., ЭКСМО, 2009, с. 5 – 276).

Прежде чем перейти к самому тексту Б.Сарнова, напомню о важном аргументе И.Н. Медведевой-Томашевской (1974: Загадки и тайны “Тихого Дона”». Самара, PS  ПРЕСС, 1996, с. 49, 55).  Автор романа явно смотрит на «иногородних» глазами казаков. Шолохов не казак, а именно иногородний. Не только вполне осознать необходимость именно такого угла зрения, но ещё и искусственно его выдержать на всём протяжении романа (в продолжении всех 14 лет «работы» над ним) было бы не по силам даже очень одарённому писателю, не говоря уже о явном середняке Шолохове.

 Обратимся теперь к тексту Б.Сарнова (с. 49): Сталин «безусловно знал, что Шолохов не был автором “Тихого Дона”. Во всяком случае, версию эту он (для себя) не отбросил как ложную, клеветническую» и  … дал понять = «это ОН будет решать считать ли Шолохова истинным автором». Из подробностей этой, увлекательной истории упомяну две. Зеев Бар-Селла («Литературный  котлован. Проект  “Писатель Шолохов”». М., 2005, с. 119; Сарнов, с. 104, 105) расшифровал великолепное и загадочное отступление о «Смертном кургане» и  беркуте  (В.Васильев/ М.А.Шолохов. СС в 9 тт., т.5, с. 374: «Редкое в мировой литературе по художественной силе письма изображение жизни в природе») в начале XXXIII главы первой книги «Поднятой целины» (!!) как восторженный гимн Лавру Корнилову, благодарная дань его памяти. У самого Шолохова не могло появиться ни замысла такого, ни такого прекрасного текста. А вот фрагменты из той же «Поднятой целины» (!!), которые Сарнов (с. 109, 111) считает написанными самим Шолоховым, казённые, отражающие его опыт работы в Вешенском райкоме и не отличимые по стилю от его же писем Сталину. Письма всякого писателя много говорят об авторе, о масштабах его личности, о его культурном потенциале, о его даровании. Канцелярский язык шолоховских писем, его канцелярское же упоение безудержным избыточным многословием (приходится посочувствовать Сталину, которому приходилось читать такие, бездарно написанные письма)  выдают его с головой.

Вернёмся к тексту Д.Быкова («Расш. курс., с. 181): «Разворачивается вся эта история на крошечном пространстве, населённом какой-нибудь сотней тысяч человек». Область войска Донского занимала территорию в 144 тыс. кв.км  (это заметно больше территории Болгарии или Греции), кроме того, значительная часть сражений времён Гражданской войны, в которых участвовали донские казаки, происходили далеко за пределами этой области: «белые» казаки в 1919 году осаждали Царицын, брали Новохопёрск, вторгались в пределы других смежных территорий, «красные» казаки ходили «на Вислу», брали Крым; на Днепре, на Кубани и на Северном Кавказе те и другие, видимо, сталкивались. Мелехов старший мародёрствует, конечно, за пределами области. Область в 1897 году населяли 2,5 млн. человек, население заметно увеличивалось и дальше.

«Книга не рассчитана на молокососов» (там же, с. 180), полагаю, что и на халтурных комментаторов она тоже не рассчитана.

Отдельно придётся сказать про «сусальные рассказы» Ф.Крюкова (как это видится Д.Быкову – там же, с. 179). В отличие от малограмотного сопляка Шолохова, встретившего революцию 12- летним мальчишкой, Ф.Крюков, окончивший в 1890-е годы Императорский Санкт-Петербургский историко-филологический институт, встретил революцию 46-летним с немалым опытом не только преподавательской и журналистской работы, но и с некоторым политическим опытом. Избранный в 1906 году депутатом Первой Думы от области войска Донского, он провёл три месяца в «Крестах» как один из подписавших Выборгское воззвание. Он был активным сотрудником «Русского богатства», издаваемого В.Г.Короленко. В 1918 – 1920 годах он был секретарём Войскового круга, то есть, не очень сильно упрощая, можно сказать, что о Гражданской войне на Дону он знал всё, больше, чем кто-либо другой. Его впечатления о Февральской революции в Петрограде («Обвал»), о её первых днях - самое ценное, что написано по этому поводу.  Чрезвычайно ценна и его информация о предреволюционной России и о первом годе революции («Мельком», «Новым строем») и десяток очерков о войске Донском в 1918 – 1920 годах – уникальная хроника этих событий. Недаром А.И.Солженицын так широко использовал эти его сочинения в «Красном колесе».  В очерке «Цветок – Татарник» (ноябрь 1919 года) он сравнивает сопротивление народа войскам Троцкого со стойкостью и упорством этого цветка в «Хаджи Мурате».

                                                                          *

Вернёмся к отношениям Д.Быкова с литературой советского времени в целом. Для Д.Быкова не существуют  ни Г.Владимов, ни А.Зиновьев, ни Юз Алешковский, ни В.Войнович с его «Чонкиным», «Шапкой» и «Москвой 2042» и т.д. Даже многие из тех, кого он упоминает, предстают в его изображении (причём – самые важные и ценные) безнадёжно обеднёнными, оболганными, окарикатупенными. Подобно Цинцинату из «Приглашения на казнь», изготавливавшему для своих учеников смешные чучела Пушкина и Гоголя, Д.Быков готовит для читателей такие же чучела писателей XX века. Однако существенная разница в том, что Цинцинат поступал так под давлением и осознавал эту свою постыдную уступку силе, это его огорчало; а у Д.Быкова такие чучела – результат свободного выбора (разве лишь он подстраивается таким образом под запросы «подавляющего большинства читателей», ожидающих от него именно таких чучел; подавляющего большинства, своей духовной близостью к которому он так гордится: несколько подробнее об этом сказано в моей статье «Нечто вроде восторга»).

 Остановлюсь на отдельных примерах, в дополнение к тому, о чём говорил в своих статьях «Непростительная дань верхоглядству»,  «Кого ещё прославишь? Какую выдумаешь ложь?»,  «Нечто вроде восторга», «По страницам  ”Дилетанта”. II».

Д.Быков ограничивается ранними сочинениями В.Аксёнова, игнорируя его «Остров Крым», «Ожог» и «Таинственную страсть» (замечтельна справка В.Аксёнова в «Ожоге», к вопросу о колбасе, которую кошки есть отказывались: сосиска в буфете ЦК отличалась от магазинной примерно так, как виноград отличается от бузины!).

Ахматову Д.Быков в «Кратком курсе. 2012»  и в «Расширенном курсе. 2015» упрямо запихивает в типично советские писатели, а А.Платонова туда не пускает, хотя сам Платонов говорил, что видит многие недостатки лучше, чем РКИ и  старается помочь в этом, то есть хочет способствовать успеху советского проекта! Д.Быков, видимо, в этом пункте плечом к плечу с самой дремучей частью советской пропаганды мужественно противостоит гнусным проискам троцкистов – в «Расширенном курсе» (с. 120) презрительно величает Платонова «маргиналом».

Д.Быков посвятил Платонову отдельный очерк в журнале «Дилетант» (2016, № 2) – в своей «Портретной галерее». Здесь он готов признать Платонова гением, даже – единственным гением в русской прозе XX века, но совершенно, никак это не обосновывает. Опираясь на уровень и запросы массового читателя, он одобряет лишь рассказы Платонова, в сущности, совершенно игнорируя всё самое ценное в наследии этого поразительного писателя. В том, что касается «Чевенгура», напомню удивительную, так сказать, культурно-историческую цепочку, на которую обращают внимание А.Эткинд и Е.Толстая-Сегал – от пушкинского «Золотого петушка» к «Серебряному голубю», оттуда – в «Петербург» и из него, наконец, - в «Чевенгур». Д.Быков совершенно игнорирует такие сочинения А.П.латонова, как «Город Градов», «Сокровенный человек», «Эфирный тракт», «Шарманку», «Джан», «14 красных избушек». Игнорирует поразительные обличения Платоновым действий советской власти, о чём пишут Вяч.Вс.Иванов и практически все, кто достаточно серьёзно знакомился с творчеством А.Платонова. А ведь Платонов ухитрился дважды (!) беспощадно высмеять Сталина в печати (!): в повестях «Усомнившийся Макар» (1929) и «Впрок» (1931). Д.Быков игнорирует также и Платонова – удивительного критика и публициста. Комментарии Д.Быкова к «Чевенгуру» и «Котловану» просто стыдно читать. Вспоминая «Епифанские шлюзы» Д.Быков совершенно не замечает несомненную острую критику шальных советских проектов в этой повести, критику, подтверждаемую одновременным очерком «Че-Че-О» и дневниковыми записями того времени.

Говоря об Олеше, Д.Быков явно не замечает того, что мы имеем дело фактически с дилогией. В финале «Трёх толстяков» Просперо говорит: «Мы победили. Теперь мы будем работать сами для себя, мы все будем равны. У нас не будет ни богачей, ни лентяев, ни обжор. Тогда нам будет хорошо, мы все будем сыты и богаты». И вот Олеша в 1927 году в «Зависти» подводит итог: в какой мере выполнены эти обещания через 10 лет после революции, построено ли в действительности общество без эксплуатации («толстяки» и «обжоры» - эвфемизмы, взамен казённого термина «эксплуататоры») и без насилия – Андрей Бабичев в своём столкновении с братом Иваном грозит ему всем джентльменским набором средств насилия: арестом, тюрьмой и даже психушкой (уже в 1927 году!)  Вслед  за А.Белинковым Д.Быков легкомысленно отмахивается от замысла Кавалерова убить Андрея Бабичева, а это – центральная пружина романа! Впервые в тексте замысел появляется в виде размышлений Кавалерова, каким образом это преступление осветят газеты. Его не устраивает то, что они всё объяснят «завистью»! То есть роман – именно про это! О подобном говорит и Иван Бабичев, но никак не сам Кавалеров! Окончательно останавливает Кавалерова, позволяет ему совсем отказаться от преступного замысла вещий сон, приснившийся Андрею Бабичеву (неодолимой знаменитой личности, вождю, правителю, комиссару, строителю нового общества, великану, идолу, живому монументу): молодой человек повесился на телескопе (только что сообщено о сне Володи Макарова – там он и Валя смотрят в телескоп на Луну). То есть повесился сам прекрасный новый мир, сама идея построения социализма в СССР. Иван Бабичев так и объясняет следователю: ничего построить невозможно в пренебрежении чувствами человека. А бухгалтерские выкладки Маркса и его российских последователей пренебрегали всем человеческим в человеке. Инсценировка романа так и называлась «Заговор чувств», там Кавалеров бросался на Андрея Бабичева с опасной бритвой.

Кавалеров – это сам Олеша, они ровесники, Олеша не сообщает о Кавалерове ничего, что помешало бы такому отождествлению. А.Белинков сравнивает трагедию Кавалерова с трагедией юного Вертера.

Д.Быков справедливо отмечает («Расширенный  курс», с. 291) , что  М.Булгаков «интеллигент, умница, по самому составу крови не мог принять это царство хамства» (советскую власть).  Но в целом его очерк, посвящённый М.Булгакову, неприемлемо «оригинален». Д.Быков упомянул лишь «Мастера и Маргариту», мельком, к слову – ещё «Дни Турбиных». А далее целиком сосредоточился на пьесе «Батум». Даже самый краткий разговор о Булгакове (мы говорим о «Курсе советской литературы»!) совершенно неприемлем без упоминания хотя бы такого шедевра как «Белая гвардия», а чуть более подробный разговор – без замечательных «Записок юного врача», таких драм как «Бег», «Кабала святош»», «Полоумный Журден», комедии «Зойкина квартира», рассказов вроде «Богемы» и т.д. Я остановлюсь несколько подробнее на «дьяволиаде» М.Булгакоа («Дьяволиада», «Роковые яйца», «Собачье сердце»), предваряющей «Мастера и Маргариту». В повести «Роковые яйца» Булгаков начинает главный свой разговор – об опасности экспериментов над человеком и обществом. О величайшей осторожности, которую следует соблюдать, если такие эксперименты всё же оказались (или показались) жизненно необходимыми. Главный герой повести Владимир Ипатьевич Персиков – двойник Ленина: оба родились в апреле 1870 года, у обоих инициалы «В.И.», оба Владимиры. Да и отчество Ипатьевич – о том же: среди преступлений Ленина то, что совершено в ночь на 17 июля 1918 года в доме Ипатьева в Екатеринбурге – из самых тяжких (не мог же Булгаков назвать его прямо Владимиром Ильичом!). Персиков родился 16 апреля, то есть – посередине между датами рождения Ленина по старому (10 апреля) и новому (22 апреля) стилю. Оба занимаются опасными, чреватыми кровью экспериментами: Ленин под красным знаменем, Персиков – с помощью красного луча. У обоих самый заметный результат эксперимента – неконтролируемое размножение гадов! А  Д.Быков («Расшир. курс», с. 240) считает «Роковые яйца» «детской фантастикой» наравне с «Аэлитой» и «Гипербалоидом».  

В «Собачьем сердце» роль Ленина – экспериментатора, выращивающего «нового человека», переходит к профессору Преображенскому, а донором является Клим Григорьевич Чугункин. Трижды судимый, все три раза – за кражи. В последний раз его осудили условно на 15 лет каторги (!) – помогло пролетарское происхождение. Он трактирный балалаечник, алкоголик, маленького роста, плохо сложен. Убит ножом в трактире. Очень многое здесь напоминает Сталина, начиная с фамилии персонажа: рост, сложение, уголовное прошлое, алкоголизм. Булгаков писал эту повесть в начале 1925 года, когда во власти укреплялся триумвират Сталина, Зиновьева и Каменева. Он и отразил в Шарикове наиболее близких к этому персонажу по развитию и культурному уровню: Сталина и Григория Зиновьева из триумвирата, а также Климента Ворошилова, занявшего ключевую позицию командующего Московским военным округом и готовящегося подняться через год до высокого и очень влиятельного поста наркома по военным и морским делам.

                                                                          *

Очерк Д.Быкова об Эренбурге требует особого внимания. Именно здесь, на 278 странице книги он даёт определение «советскости», которая «предполагает послушность, следование канону, усвоение чужих мыслей, шитьё по чужим выкройкам». Получается, что лучшее, самое ценное из того, что Д.Быков относит к советской литературе, именно – совсем не советское! Почему этот вопрос возник только на 278 странице, как Д.Быков использовал эти критерии при отборе писателей, которых включил в книгу, и в результате соответствует ли содержание книги её названию, остаётся неясным.

Не могу не обратить внимания на такую частность: на странице 275 Д.Быков беспощадно расправляется с Ю.Тыняновым, с его отзывом о «Хулио Хуренито», просто рвёт Тынянова в клочья. Упомяну одну фразу Тынянова: «Великий провокатор напоминал ему не до конца сжёванного Достоевского». Комментарий Д.Быкова: «Достоевский тут, правда, ни при чём, просто не с чем сравнивать, не так огромна русская литература». Всякому понятно, что речь и у Эренбурга, и у Тынянова идёт о «Великом инквизиторе» Достоевского. На рубеже веков о нём многие писали: В.Соловьёв, В.Розанов, А.Волынский, а Н.Бердяев в 1933 году всё еще вспоминал о нём в естественной связке с коммунистическим соблазном. К концу 20-х годов в затылок к Великому Инквизитору выстроилась весёлая пародийная цепочка из Великого провокатора (Эренбург) и Великого комбинатора (Ильф и Петров). Такие литературные аллюзии у Эренбурга нередки. В «Николае Курбове» он странным образом уподобляет Ленина шару! Это – несомненная отсылка к статье Виктора Чернова о Ленине в апреле 1917 года (А.И.Солженицын. СС в 30 тт., т. 15, с. 491 – 492): «Ленин – крупная фигура по своим задаткам, но беспощадно измельчённая обстоятельствами своего времени. Он весь как из единого куска гранита, но круглый как бильярдный шар, зацепить его не за что, и он катится с неудержимостью сам не зная куда. Его ум однолинейный: не знаю, куда я иду, но я иду решительно … не понимает истинных интересов социализма. От однобокого волевого устремления у него несколько притуплена моральная чуткость…»

 То, что Д.Быков, с таким его широким замахом в части культурологии, литературоведения и историософии, не слышал о Великом инквизиторе – прискорбно. Вот он и громит Тынянова во всём могуществе своей неосведомлённости. А процитированная фраза Тынянова очень глубока по содержанию и великолепна по стилю, именно «не до конца сжёванный»!

Обратимся к «еврейской цельности» Эренбурга, которая, будто бы, спасала его при Сталине. Думаю, что дело намного проще.  Сталин не любил сложности и действовал очень просто: он полагал (и не без основания), что у него не будет хлопот с теми, кто знает за собой какой-либо серьёзный грех, кто понимает, что такого могут прихлопнуть в любой момент. Именно поэтому он назначил, например, на должность Генерального прокурора СССР в 1934 году именно А.Я.Вышинского, который в 1917 году (будучи тогда меньшевиком) выписал в соответствии с распоряжением Временного правительства ордер на арест Ленина. Вышинский, как и Эренбург благополучно пережил Сталина. Имелись серьёзные грехи и у Эренбурга – о них Д.Быков, видимо, не знает. Эренбург начинал свою революционную деятельность гимназистом в 1906 году под руководством Н.Бухарина и Г.Бриллианта (который в 1918 году уже под именем Г.Я.Сокольникова подписывал Брестский мир,  позже наводил порядок в финансах СССР и, наконец, расстрелян в 1939 году). Бухарин расстрелян годом раньше. В конце 30-х годов такой революционной биографии было вполне достаточно, по меньшей мере, для пожизненной каторги.

Но за Эренбургом числился значительно более серьёзный грех. В 1917 году он громогласно и резко выступил с протестом против октябрьского большевистского переворота: Цветаева и Волошин оценили его «Молитву о России» как лучшее, что написано на эту тему, написано – по самым горячим следам. Затем последовали трагедия «Ветер», публицистика Эренбурга и его выступления в Киеве в 1919 году, всё это – с крайне резкими высказываниями в адрес неучей-большевиков, узурпаторов.

В 1920 году Эренбургу некуда было податься, пришлось заключать с большевиками некое мирное соглашение: не только старый друг Бухарин, но и Ленин, знавший Эренбурга по Парижу (с тех пор называл его «Лохматым») пошли ему навстречу – в слишком глухой изоляции они находились, годилось и такое, из под палки, сквозь зубы, признание. В результате Эренбург отправился весной 1921 года в загранкомандировку (оплачиваемую драгоценной валютой!) – писать роман. Среди влиятельных большевиков были решительные противники того, чтобы печатать этот роман (написанный, так сказать, с враждебных большевикам позиций. Чего стоит один намёк на то, что летом 1918 года главным в Москве был не Ленин, а Мирбах.! А в конце романа Эренбург с явной завистью говорит о процветании стран, которые обошлись без революций!) Но пока Ленин был дееспособен, а Бухарин, соответственно сохранял значительный вес во власти, Эренбургу и далее сходили с рук разные крамольные высказывания, вроде энтузиаста Терёхина (рассказ «Необычайное происшествие»), взявшегося переделывать мир на основе своего пятиклассного образования (что-то вроде восьми классов современной школы). Так было вплоть до «Николая Курбова» включительно. В 1923 году В.Шкловский посвятил этим фортелям Эренбурга отдельную главку (письмо XXV) в своей повести «Zoo». До того он писал в «III письме»: «Хорошо, что Христос не был распят в России, климат у нас континентальный, морозы с бураном, толпами пришли бы ученики Иисуса на перекрёстке к кострам, и стали бы в очередь, чтобы отрекаться». И в конце главы, посвящённой Эренбургу, о том же: «Из Савла он не стал Павлом. Он Павел Савлович»… «Он не только газетный работник, умеющий собрать в роман чужие мысли, но и почти художник, чувствующий противоречие старой гуманной культуры и нового мира, который строится сейчас машиной». Эренбург несколько раз вспоминает этого «Павла Савловича» в своей книге «Люди. Годы. Жизнь». Соглашается с этой оценкой (поступил прямо противоположно апостолу) и (несомненно – лукаво)  повторяет себе в оправдание: «я многого тогда не понимал».

Д.Быкова восхищает мужество, будто бы проявленное Эренбургом в «осаждённом немцами Париже» («Расшир. курс", с. 285). Но Париж в 1940 году никто не защищал, соответственно не было и никакой «осады». Немцы торжественно вступили в Париж  через заставу Сен-Дени  - по мирному соглашению. Д.Быкову, с его смешными представлениями об истории страны и мира, только и заниматься широкими историософскими обобщениями! Чем меньше знаешь, тем легче обобщать, всякие занудные факты не путаются под ногами!

                                                                          *

Самого пристального внимания заслуживает совершенно особый грех Эренбурга – провинность не перед Сталиным, а как бы – вместе со Сталиным перед историей. На рекламе инсценировки в Харькове романа Эренбурга «Любовь Жанны Ней»  в июле 1926 года писали «18 миллионов прочли книгу Эренбурга». Такой тираж книги сам по себе должен был бы привлечь внимание даже совсем завалящего комментатора. Но речь не об одном лишь феноменальном литературном успехе. Дело гораздо, гораздо серьёзнее. Омри Ронен («Звезда», 2014, № 3) привёл свидетельство своего отца: «Самое большое впечатление, в смысле сочувствия СССР, производили не пропагандистские книжки (в Германии была очень сильная компартия), а роман Эренбурга “Любовь Жанны Ней”». Вплоть до 1933 года руководство Веймарской республики пребывало в страхе перед повторением в Германии русской революции (У. Ширер «Взлёт и падение третьего рейха»). Их пугали и действия Коминтерна в целом, и успех коммунистов в самой Германии – в особенности. НСДАП находила такую весомую поддержку и так стремительно усиливалась, в основном как защита от коммунистической угрозы. Именно как борец с этой угрозой Гитлер получил свои 6,4 млн голосов 14 сентября 1930 года, а в 1932 году НСДАП стала партией № 1 в рейхстаге (37 %), и Герман Геринг 30 августа занял пост председателя рейхстага. Не будет большим преувеличением сказать, что именно Сталин и Эренбург привели Гитлера к власти. Это был их великий грех перед Россией, Германией, Европой, миром. Вряд ли Эренбург искренне верил в историческую правду козней  Коминтерна и в святость тех, кто реализовывал эти замыслы. Подневольный творческий, в том числе - писательский труд в некоторых случаях может достигать уровня «энтузиастического», как выражался Горький. Эренбург создал подлинный шедевр в части  агитационной литературы.

                                                                                   *

Пожалуй, из всех писателей, которые заинтересовали Д.Быкова, самый низкий уровень его осведомлённости о предмете, наибольшее количество его лжи, подтасовок и околесицы пришлось на долю Анны Ахматовой. В своей книге «Борис Пастернак» Д.Быков утверждает, что Ахматова в сборнике «Anno Domini» будто бы воспевает русскую революцию (включая октябрьский переворот и все его последствия) как нечто богоугодное, способствующее процветанию России. Те, кто видел этот сборник, знают, что всё это - пустая брехня, ни на чём не основанная. Мало того, в 1924 году, через 2 года после опубликования сборника, Ахматова написала своё знаменитое стихотворение «Муза», где прямо назвала происходящее адом. В той же своей книге Д.Быков утверждает, что «Поэма без героя» (как и роман «Доктор Живаго») – «страшный памятник страшных 30-х». Те, кто читал поэму (и роман), знают, что это – постыдная ложь, что тридцатые годы упоминаются и в поэме, и в романе лишь мельком, и никакими «страшными памятниками» 30-х эти сочинения служить никак не могут (в отличие от «Реквиема», например).

Больше всего мерзкой лжи Д.Быков выворотил на голову Ахматовой в двух своих «Курсах советской литературы»: «Кратком» (2012) и «Расширенном» (2015). Здесь Д.Быков уже не настаивает на том, что Ахматова воспевала богоданную русскую революцию в сборнике «Anno Domini» (но и не отказывается от этого своего прежнего утверждения, а по своему обыкновению оставляет читателя в недоумении).

Он почтительно повторяет за А.Жолковским его аргументы в пользу «советскости» Ахматовой и добавляет свой, чрезвычайно оригинальный (о чём скажу несколько позже). В результате Ахматова как «типично советский писатель» фигурирует в обоих курсах как советский писатель № 3, сразу следом за «стариками» Горьким и Луначарским. То есть именно с неё, в сущности, и начинается серьёзный разговор о советских писателях (вспомним, как в «Расширенном курсе» на странице 278  Д.Быков определяет «советскость»: «послушность, следование канону, усвоение чужих мыслей, шитьё по чужим выкройкам» - что здесь относится к Ахматовой, кроме разве каких-то крох «послушности» из под палки, когда сына гноили в лагерях.  Д.Быков в своей беззаботной болтовне совершенно не вспоминает о том, сходятся ли какие-нибудь концы с какими-нибудь концами в его научном творчестве, я уж не говорю – последнего десятилетия, но хотя бы под одной обложкой. Любому объективному человеку, знакомому с творчеством Ахматовой, понятно, что одно уже её трагедийное мировосприятие (такое же, как у А.Платонова) никак не увязывается с казённым бодрячеством официальной пропаганды. Поэтому она и оказалась в общем строю только во время войны, и только на время войны.

«Эстетически Ахматова – явление как раз русское, а не советское, и подлинно всенародная её слава началась тогда, когда советское уже побеждается и поглощается русским, архаическим, “консервативно-монументальным”». Своей фольклорностью будто бы  Ахматова близка к М.Исаковскому и А.Прокофьеву (конечно, а Петрарка близок к А.Жарову и В.Асадову, и это – самое важное, что следует знать о Петрарке). «Не зря её снова начали печатать в сороковом», «культ Ахматовой создавался по преимуществу истеричками» («Расшир. курс», с. 39, 40).

Сначала про «подлинно всенародную славу» и «истеричек». К 1922 году суммарный тираж сборников Ахматовой достиг 75 тысяч. Именно поэтому в 1940 году так охотились за её новой книгой, терпеливо выстаивали в громадных очередях. Сколько было «истеричек» среди поклонников её таланта, судить не берусь, но думаю, что Д.Быков сильно преувеличивает их значение.

 Теперь насчёт «снова начали печатать». После негласного запрета в 1925 году на её публикации (А.Платонов в «Чевенгуре» символически отразил судьбу Ахматовой и Гумилёва в виде «буржуйки», поющей грустные песни у бездыханного тела своего брата: <Н.В.Корниенко>) Ю.В.Тынянов в 1940 году подготовил в печать новый сборник («Из шести книг»), в который вошли стихи из пяти её предыдущих книг и стихи 1924 – 1940 года, включая упомянутое стихотворение 1924 года «Муза». Через шесть недель после опубликования сборника «вторым негласным постановлением» остатки тиража были изъяты из магазинов, а букинистам также было запрещено торговать этой книгой. Была масса разгромных рецензий в печати.  На блудливом языке Д.Быкова это называется «снова начали печатать». А.Платонов в своей рецензии на сборник Ахматовой («Размышления читателя», 1980) особо выделяет именно стихотворение «Муза» (тогда эта рецензия не была опубликована). Думаю, что именно это, убийственно антисоветское стихотворение послужило главной причиной всего разгрома, хотя открыто об этом и не говорили.

В подтверждение того, что Ахматова была сосредоточена на самосовершенствовании, что она «устраняла в себе всё человеческое», Д.Быков не стесняется говорить о том, что она, лишённая властями средств к существованию, «радостно принимала испытания, которые совершенствуют нас», что она как сверхчеловек «поднялась над обыденным», что «её аскетизм доходил до мазохизма» («Расшир. курс», с. 39, 42, 44, 47), так сказать глумился над ней на всю катушку!

В отношении «Поэмы без героя» Д.Быков на этот раз больше не настаивает на том, что она «страшный памятник страшным 30-м» (но и не опровергает прямо это своё прежнее утверждение – пусть читатель самостоятельно выкарабкивается из очередной чащи взаимоисключающих быковских высказываний). На этот раз впечатление Д.Быкова о поэме совершенно иное. Он презрительно упоминает («Расшир. курс», с. 41) «немаленький отряд славистов», который кормится гаданием, «что кому посвящено». В том числе это касается, по его мнению, и «Поэмы», герои которой никак не индивидуализированы. Любому, сколько-нибудь знакомому с темой, ясно, что «слал ту чёрную розу в бокале» адресовано Блоку (у Блока «я послал тебе чёрную розу в бокале золотого, как небо, аи»). А «оставлю тебя живою, но моей ты будешь вдовою»:  так же уверенно – как бы слова Н.Гумилёва. С такой же высокой степенью уверенности можно относить к И.Берлину фрагменты: «он не станет мне милым мужем, но мы с ним такое заслужим» и «Гость из будущего, повернув налево с моста». О беседах Ахматовой с И.Берлиным Д.Быков тогда, видимо, совсем ничего не слышал. Стратегию многих литературоведческих откровений Д.Быкова я назвал бы воинствующей некомпетентностью.

Главное открытие Д.Быкова, которое он обрушивает на читателя в этом сюжете: причина расправы властей с Ахматовой в августе 1946 года -  «крошечное предисловие к “Реквиему”: “А это – можете описать?” -  “Могу”». На беду Д.Быкова, «Реквием» к тому времени, конечно, ещё не был опубликован (такая шумная реакция на неопубликованное произведение выглядела бы очень странно, хотя бы потому, что совсем не в интересах властей  было привлекать внимание к сочинению, посвященному такой болезненной теме и обладающему такой взрывной силой). Мало того, Д.Быков сосредоточился на словах Ахматовой, которые она вписала только в 1957 году!  А  Д.Быков посвятил этому «Могу» весь свой очерк, нагородил на это «Могу» горы своей глубокомысленной «философии», и сам очерк назвал именно так. Что называется, очень серьёзно вляпался со своим халтурным верхоглядством. А почему вляпался – потому, что тогда, в 2012 – 2015  годах ничего не знал ни о контактах Ахматовой с советником британского посольства И.Берлиным, ни об очень  тёплом, даже восторженном  приёме, который отличал её встречи с читателями в Ленинграде и Москве в апреле 1946 года. Уровень неосведомлённости с предметом, для автора «Курса», - просто возмутительный.

 Д.Быков договаривается до того, что без тюремных очередей настоящей поэзии не бывает («Расшир. курс», с.48): поэтому настоящая поэзия и была «возможна в советское время, всему вопреки, а сейчас, за редчайшими исключениями, ахти». Но была же поэзия, и совсем неплохая в разные досоветские времена: Державин, Пушкин, Баратынский, Лермонтов, Тютчев, Фет, Некрасов, Анненский, Блок. При разных размерах тюремных очередей, а, бывало,  -  и совсем без них. Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Волошин, Цветаева, Кузмин, Маяковский много успели сделать ценного ещё в досоветское время, до «тюремных очередей».

За всеми этими Гималаями нелепиц в октябре 2016 года последовал очерк Д.Быкова   «Анна Ахматова. Постановление» в журнале «Дилетант», в «Портретной галерее» Д.Быкова. Очерк посвящён событиям 1945 – 1946 годов, поэтому почти всё, что ранее было нагорожено по адресу Анны Ахматовой в трёх книгах Д.Быкова («Борис Пастернак» и два «Курса»), как бы остаётся непоколебленным, правомерным, остаётся как бы в силе: и воспевание революции в сборнике «Anno Domini»; и «Поэма без героя» в качестве «страшного памятника страшным 30-м»; и всенародная слава, будто бы доставшаяся Ахматовой лишь в 1940 году, когда её «снова начали печатать»; и что культ её создавался преимущественно «истеричками»; и что в той же «Поэме» не разберёшься, где о ком; и что настоящей поэзии без тюремных очередей не бывает.

На этот раз разъярённым тигром расправляется Д.Быков с гнусными «ахматоборцами». Формально он отделяет при этом «уважительных» ахматоборцев Жолковского и Синявского от «идиотов и подонков, которых и в наше время хватает». Но это – явно неуклюжая уловка, так как далее он рвёт в клочья тех, кто не понимает, каково это, когда тебя  «вычеркнули из списка живых, лишили хлебных карточек и любого заработка». Неуклюжая потому, что совсем недавно в 2012 и 2015 годах в своих «Курсах» Д.Быков почтительно поддакивал ключевым тезисам А.Жолковского о том, что «Ахматова искореняла в себе всё человеческое», что «поднялась над обыденным» и «радостно принимала испытания», что «её аскетизм доходил до мазохизма»! Тем самым Д.Быков косвенно присоединяет и А.Жолковского, и самого себя к тем же «идиотам  и подонкам». То есть и на этот раз он нисколько не помогает читателю сориентироваться в джунглях быковских словоизвержений: кто и когда был прав, и какую позицию Д.Быкова следует считать правильной сегодня, а какие его высказывания сегодня следует  считать ошибочными? Кто же прав: «ахматоборцы», «истерички», «подонки», «идиоты» или кто-нибудь ещё? Ну, хоть какие-нибудь ориентиры! Но Д.Быков, видимо, считает, что читатели каким-либо образом выкрутятся самостоятельно, без его подсказок; да он, вероятно, не всегда и помнит, что и где он нагородил по какому поводу. Но косвенно он теперь, в 2016 году решительно отмежёвывается от всего, что написал по поводу Ахматовой в книге «Борис Пастернак» и в двух курсах. Мало того, он теперь величественно отгораживается и от самого Жолковского, которого так почтительно цитировал в «курсах», и на концепцию которого, в сущности, только что, в 2015 году опирался. Подчёркнуто отстранённо теперь он называет Жолковского «ахматоборцем», правда – ахматоборцем из «приличных». Теперь он даже не упоминает о том, что Ахматова – самый советский из всех советских писателей. О её «аскетизме вплоть до мазохизма» и других подобных мерзостях. Ни о том, что её в 1940 году «снова начали печатать», то есть «не так уж и преследовали». На   одном он продолжает настаивать: «Ахматова никогда не знала такой славы ни при жизни, ни посмертно». Тут, несомненно, следует чётко отделить скандальную славу жертвы политических преследований от независимой (от всяких режимов и всяких вождей) славы одного из первых русских поэтов XX века (а то у Д.Быкова получается, что её до 1940 года никто не знал). К 1922 году суммарный тираж её сборников, как я уже упомянул, достиг 75 тысяч: это – совсем немало и по сегодняшним меркам, и по меркам столетней давности.   

Четыре главки очерка (весь этот текст, за исключением первой главки) напоминают мне не вполне пристойный, но слишком уж уместный в данном случае анекдот о том, как первоклассник примчался домой после первого в его жизни дня учёбы – разгорячённый, взъерошенный, швырнул ранец в угол и, окрылённый сознанием, что обладает исключительным (в данной аудитории), чрезвычайно ценным знанием, провозгласил: «сидите тут, ничего не знаете, а писька называется…» и объяснил, как именно должен именоваться этот орган на данной стадии развития человечества, и русского языка в частности. Если бы не было ахматовских глав в двух «курсах», это был бы очерк как очерк, в общем уместный. Но после двух «курсов», после широко растиражированных в них сообщений Д.Быкова о его «открытиях», Д.Быков явно оказывается в роли этого первокласника из анекдота, с его эпохальными прозрениями. Наконец-то, к осени 2016 года Д.Быков выяснил, что Ахматову в 1946 году преследовали не за рукописный «Реквием» (и, конечно, - не за фразу 1957 года!), а за контакты с «англичанином» И.Берлиным и за тот восторг, с которым встречали Ахматову читатели в апреле 1946 года в Ленинграде и Москве. Такая стратегия Д.Быкова – сначала громогласно, на всю Ивановскую  высказываться по какому–либо поводу, и лишь затем знакомиться с предметом, хотя бы в самых общих его чертах, на этот раз завела его слишком далеко.

*

Так путано, с досаднейшими искажениями судит Д.Быков о литературе, именно на которую он  в основном опирается в своих историософских обобщениях. Причём это в первую очередь касается самых выдающихся писателей, тексты которых должны бы быть для него самыми ценными, начиная, скажем, с Солженицына (про его высказывания в отношении Солженицына придётся как-нибудь написать отдельно, развёрнуто).

Конечно, его обобщения должны были бы строиться на безупречной историографической базе – прежде всего. Но его  историографическая база слишком скудна и далеко не безупречна, при том, что он часто принимает за достоверные факты случайные плоды своей богатой фантазии. К упомянутым выше немцам, которые, будто бы «осаждали Париж в 1940 году», добавлю несколько типичных примеров из большого количества таких искажений, встречающихся в научных, казалось бы,  текстах Д.Быкова.

Самый сильный аргумент  Д.Быкова в пользу неизменной искренности и правдивости Горького звучит так: «в январе 1905 года нагрубил самому Витте» («Был ли Горький», с. 302). После парижского совещания российских революционеров осенью 1904 года – во время войны с Японией, -  организованного на японские деньги (!),  ни министр внутренних дел князь Святополк-Мирский, ни тем более Витте никак не могли накануне шествия принять этих настырных общественных деятелей, грозивших правительству непоправимыми последствиями в случае применения силы. Эти деятели уже воображали себя чуть ли не революционным правительством, которое придёт к власти в результате восстания. Что именно они наговорили, топчась в двух указанных предбанниках, большого значения не имеет. Почти все они после событий 9 января были арестованы в качестве государственных преступников, и каждого из них сопровождал в крепость жандарм с обнажённой шашкой.

Об отношении Горького к Февральской революции Д.Быков пишет так (там же, с. 212): «Горький увидел в происходящем только бунт примитива, бунт инстинкта – и заклеймил его раньше других в “Несвоевременных мыслях”». А где же, спрашивается, он раньше был, когда призывал: «Пусть сильнее грянет буря»?   Ах, он не предполагал, что дело обернётся именно таким образом? Так на этот случай есть простое правило: плохо соображаешь – меньше кричи, чтобы не наделать беды. Он никак не мог раньше других «заклеймить», так как именно это предвидели, именно от этого предостерегали не только Пушкин, Гоголь  и Чаадаев, но и Достоевский, и Леонтьев, и Победоносцев, а уже во времена горьковских призывов «бури» - А.Белый, к которому Д.Быков относится так презрительно, авторы «Вех», и из неопубликованного в то время  - П.Н.Дурново, в частности. А Горький проклинал авторов «Вех», клеймил их как «палачей и крепостников»; даже 25 лет спустя, всё не мог успокоиться, продолжал разоблачать их. Потому что они оказались правы, а он – не прав.

Не верно, что Горький встретил Февральскую революцию «скепсисом и бурчанием» (там же, с. 210) , так как «знал Россию лучше, чем большинство современников». Чтобы доказать это, Д.Быков самым наглым образом приводит высказывания Горького об июльском восстании и об октябрьском перевороте (это –даже через 2 месяца после переворота) и выдаёт их за реакцию Горького на события февраля – марта 1917 года!  А восторженными заявлениями Горького в апреле 1917 года: «Русский народ обвенчался со Свободой», «огромное счастье дожить до такого дня» (тут речь о похоронах «жертв революции» 23 марта)  -  Д.Быков так же нагло пренебрегает. Хороша же концепция, если ради неё приходится идти на прямой подлог!

Об угрожающей власти толпы с её звериными инстинктами, об охлократии, о  хтонической силе – реке подземного царства Ахерон, грозящей выйти на поверхность, многие ораторы говорили накануне революции, на рубеже 1916 – 1917 годов. Многие читали Ле Бона и Тарда с их обобщением богатейшего опыта французских революций 1789 – 1871 годов. В 1917 году, когда Ахерон, наконец, вырвался на поверхность в виде Советов, моряков Балтийского флота, и («Спекторский» Б.Пастернака) в виде «тоски убийств, насилий и бессудств», переводы из Тарда и Ле Бона издавались и пользовались большим успехом. Созвучные Ле Бону, Тарду и Пастернаку высказывания о происходящем стали просто общим местом. Если же учесть ещё издание в 1918 году второго «веховского» сборника «Иэ глубины» с обстоятельным обсуждением первого года революции (хотя тогда уцелела лишь небольшая часть тиража), разговор о каком-то приоритете Горького в этой части утрачивает всякий смысл. А о чём-то подобном говорили в 1917 – 1918 годах и М.Цветаева в «Лебедином стане» (в том числе, и тогда, когда Горький продолжал восхищаться революционными событиями), и О.Мандельштам, и А.Ахматова.

В той же книге читаем: «В 1920 и 1921 годах в Москве и Петрограде … небо дышало такой ослепительной свободой, будущее представлялось таким величественным…» В 1921 году практически вся европейская часть страны (и не только европейская) была охвачена крестьянскими восстаниями, их подавляли с крайней жестокостью (применяли газы, морили голодом в лагерях семьи повстанцев, а то – и их соседей). Но и в самом Петроград были волнения на предприятиях, был расстрел демонстрации, практически весь год был очень напряжённым. Власти приходилось подавлять не только само Кронштадтское восстание, но и разоружать, либо блокировать части Красной армии, отказывавшиеся выступать на подавление восстания. Дезертиры бежали из частей Красной армии, бывало – и с оружием. Расправа с кронштадтцами продолжалась долго и после захвата самого Кронштадта и фортов. Сортировали тех, кто остался в городе, не ушёл в Финляндию. Значительную их часть распихали по лагерям, где смертность была чрезвычайно высокой. Тех, кто ушёл  Финляндию, всяческими посулами выманивали оттуда, а тех, кто возвращался, если не расстреливали, то большей частью направляли в те же истребительные лагеря. К осени подоспело дело Таганцева. По нему расстреляли более ста человек и несколько сотен, например – бывших офицеров, без всякой иной их вины, распределили по тюрьмам других городов, так как петроградские тюрьмы были забиты выше всякой возможности. В феврале 1921 года Блок говорил на пушкинских чтениях в Доме литераторов о творческой свободе: «Покой и волю тоже отнимают … тайную свободу. И поэт умирает, потому, что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл». Он и умер через пять с половиной месяцев, лечиться – за границу его не отпустили. А у Д.Быкова всё это вместе называется «ослепительной свободой»! Достоевский называл таких мастеров слова «прелюбодеями мысли».

А вот снова из книги «Был ли Горький?»: «В августе 1921 года началось почти двенадцатилетнее изгнание» Горького. Горький выехал не «в августе», а 10 октября. Но это – мелочь. Он приезжал в СССР в 1928, 1929 годах и т.д. – на лето,  зимовать же отправлялся обратно – в Италию. Приехавшего таким же образом «как бы на лето» в 1933 году на этот раз его в Италию уже не отпустили, он оставался в СССР до самой своей смерти   в 1936 году. В 1921 – 1922 годах он, выехав из России, связи с ней не прерывал (да и сам же Д.Быков упоминает, что Горький должен был по заданию Ленина способствовать сбору средств для голодающих). Задание Ленина он, в сущности, бойкотировал, но переписывался, в том числе и с Лениным. Уже в 1922 году его стали настойчиво звать назад, «домой»: М.Ф.Андреева (видимо – от лица Бухарина и Рыкова) и Е.П.Пешкова (от лица Дзержинского). В 1923 году, всё для того же – чтобы перетащить его на свою сторону, не дать ему сблизиться с эмигрантами, ему даже пообещали заведомо невыполнимое – свободное распространение в СССР  издаваемого им в Берлине журнала «Беседа». В самОм Сорренто его настойчиво уговаривала вернуться в СССР Мура Будберг. С ним переписывался Сталин, обсуждал с ним различные вопросы жизни СССР, о чём-то даже (как бы?) советовался с ним, и всё это – в твёрдой уверенности, что Горький останется за рубежом ненадолго и скоро приедет в СССР. Его возвращение в СССР очень важно и для самого Сталина, и для всего народа. Как бы в подтверждение последнего его уговаривала вернуться скорее делегация от советских туристов, посетивших Италию. Какое же это «изгнание»; его так уговаривают, а он упирается, всё дальше и дальше откладывает своё возвращение. И.Гронский свидетельствует: и в 1928 году, когда всё уже было готово к отъезду, когда Горький с Максом и Липой уже приехали из Сорренто в Берлин, Горький всё ещё тянул с отъездом. Тогда Гронский с Артемием Халатовым во время поездки в Кёльн к бургомистру Конраду Аденауэру решились на крайнюю меру. Так как Горький, благодаря этой поездке, остался  - без Макса и Липы - беззащитным, они долго не давали Горькому спать и изо всех сил поили его. В результате Горький вернулся в Берлин в совершенно бессознательном состоянии. Они перегрузили Горького, подобно багажу, с кёльнского поезда на московский, и разбудили лишь на советской территории, в Негорелом – толкать речь толпе радостно, несмотря на ночь, его встречающих. Его, в сущности, похитили в 1928 году, и заперли в 1933 году.  Для всего этого есть разные слова в русском языке (например, «11-летняя операция похищения», даже не «из» Европы, а «у» Европы), но «12-летнее  изгнание» - наименее подходящие.

И снова из книги «Борис Пастернак»: «Идея бегства никогда не была популярна у лучших представителей русской интеллигенции». А если вынуждали?! Ни за что не соглашусь считать «худшими представителями русской интеллигенции» Чаадаева, Герцена, Бунина, Алданова, Набокова, Куприна. Булгакову отправиться за рубеж в 1920 году помешал тиф, а на рубеже 20-х – 30-х годов – не отпустили. В.Шкловский весной 1922 года бежал из Петрограда в Финляндию по льду Финского залива, просматриваемому и простреливаемому из кронштадтских фортов. И.Бабель, оказавшись в Париже с женой и дочкой в 1929 году, примеривался, не остаться ли там насовсем: остановили лишь сомнения, сможет ли там прокормить семью литературным трудом. А «лучшую» по Д.Быкову часть интеллигенции представляет, видимо, Эренбург, который так обожал СССР, живя в Париже. И не одних лишь писателей всё это касалось.

Говоря всё о той же «еврейской цельности» Эренбурга («Расшир. курс», с.281), Д.Быков пишет: &... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2