Зоя

       Когда в детстве я жил в генеральском доме напротив Сокола, то не расставался с книжкой «Английских песен и баллад» в переводе Маршака (так она примерно называлась). Три строчки из нее я запомнил на всю жизнь:

                  «Из чего только сделаны девочки?

                          Из конфет и пирожных

                          И сластей всевозможных».

       Таких девочек я долгое время нигде не мог обнаружить. Да и повстречал случайно всего лишь одну, было ей 27 лет и работала она врачом. Происходило это на внутреннем дворе престижной московской больницы у фонтана, воду в котором никогда не включали. Вася Сивков мне сказал:

       – Пойдем, увидишь бабу неземной красоты.

       Мы спустились во внутренний двор, где курили эскулапы и куда пациентам строго   запрещалось проникать.

       – Ну, как? – спросил он, когда я увидел.

       – Ничего, – сказал я, побагровев от собственной неправды.

       – Зоей Стрешневой зовут, – Сивков сделал вид, что не обратил внимания на мое смущение. И я ему был благодарен за это.

       История началась с моего дяди- художника. Работы его были мало кому известны, зато он хорошо был известен в различных правлениях и секретариатах, а в МОСХе – просто боготворим. По окончании медицинского института меня направили в Тмутаракань, существовала такая практика. Дяде, конечно, с одной стороны, было наплевать, но, с другой – он почему-то воспринял мое распределение как удар по собственному имиджу. И, недолго думая, позвонил самому академику Чазову с жалобой на то, что племянника затирают и обижают. Вопрос был решен мгновенно в мою пользу.

       Я тоже имел самолюбие и сообщил дяде, что без однокурсника и отличника Васьки Сивкова в Москве не останусь и переоформлять распределение не буду. Василий для меня – троечника и лентяя – был неким прикрытием: мол, оставляют не только по проекции, но и по знаниям и усердию. Так и он очутился в элитной клинике.

       Мы попали в отделение неврологии, но нам сначала предложено было потренироваться в качестве терапевтов под присмотром опытных врачей, которые подстраховывали нас под видом медсестер. Так здесь было заведено. Мне, конечно, досталась в напарницы Зоя, но я категорически отказался. Не помню даже выставленных мною аргументов. Но для себя я отчетливо понимал, что в ее присутствии напрочь забуду и то, чему я все-таки худо-бедно научился за долгих шесть лет обучения.

       Стрешневу перевели к Сивкову, и он отлично справился. С тех пор начался его неуклонный карьерный рост.

       Однажды я заглянул в ординаторскую и застал Зою одну. Я собирался дать деру, но вдруг почувствовал, что подобное бегство будет еще более позорным, чем то, что мне, возможно, предстояло вытерпеть. Она сидела и глядела на меня через зеркало. А потом совершенно спокойно констатировала:

       – Павел Дмитриевич, вы в меня влюблены.

       – Я вас совсем не знаю, – стал оправдываться я.

       – А для этого, Павел Дмитриевич, – также спокойно продолжала она, – ничего знать не надо. Это есть или этого нет. Я решила поговорить с вами, потому что скоро перестану вас мучить. Вы знаете, что у меня муж – серб и ему предложили работу в Швейцарии. Мы нынешним летом улетаем.

       В нашей среде ее красавчика-супруга называли «югославом». Так тогда было принято. Я спросил:

       – Зачем, Зоя, вы это рассказываете, если вскоре перестанете меня мучить?

       Она задумалась и мне показалось, что даже смутилась.

       – Вас назначат в этом году заведующим отделением, – невпопад ответила она.

       – Вы – пророчица?

       – Нет. Уже бумагу прислали.

       Мне было 24 года.

       – А Сивков? – поинтересовался я.

       – Не пропадет.

       – Зачем этот странный разговор? – пробормотал я, собираясь уходить.

       Зоя посмотрела на меня внимательно, вдруг положила ладонь выше груди и почти шепотом произнесла:

       – Здесь – всё черным-черно. Вокруг ходят блестящие мужчины, и я хочу, чтобы все они были мои. Это, Павел, – непосильная тяжесть, это – сумасшествие...

       Я нашел в себе силы покинуть ординаторскую.

       Прошло десять лет, и я услышал ее голос по телефону.

       – Узнали, Павел?

       – Как же вас можно не узнать?

       – У него – болезнь Шарко, – сообщила Зоя без предисловий.

       – Сколько ему осталось? – спросил я, понимая, о ком и о чем идет речь. Деградация мускулатуры в те годы, впрочем, как и сейчас, считалась неизлечимой.

       – Месяца два предположительно, – ответила она.

       – Я дам распоряжение срочно его сегодня же положить, – заверил я, а что еще можно было сделать?

       – Дело не в этом. Он хочет работать.

       – Как?.. Как это возможно?

       – Физические силы почти оставили его, но он прекрасно соображает, даже каким-то образом просветлел и думает, что может принести пользу.

       – За две недели?

       – Я буду всегда рядом. Я бы вам не звонила, если бы не возникли столь необычайные обстоятельства.

       – Давайте попробуем. Я предоставлю ему кабинет, в пациентах недостатка не будет. А что выйдет, то выйдет. Никому мы не навредим, но исполним его желание...

       Он продержался неделю. Она усаживала его в кресло, укладывала руки на стол, и он мог только смотреть на больного своими ясными и чистыми глазами. Речь была не задета. Его диагнозы и советы были необычайно точны. Мне пациенты, а их оказалось не менее двух десятков, потом говорили, что он творил просто чудеса, лишь мегера-помощница мешала ему. Зоя, на мой взгляд, выглядела лучше, чем прежде...

       Прошло еще десять лет. И как-то дядя, который теперь едва помещался в хороший дверной проем, пригласил меня к популярному московскому публицисту, который жил в высотке на Красной Пресне. Там собрался столичный бомонд, чтобы торжественно проводить Зою на чумную эпидемию в Шри Ланку. Дядя произнес тост:

       – Вот взял с собой своего племянника Пашку, который начинал в одной клинике вместе с нашей будущей матерью Терезой... Зоечка, остаться тебе в живых перво-наперво и прославить, в-десятых, Отечество!

       Он выпил бокал французского шампанского до дна и хрястнул его о паркет.

       Зоя до чумы не добралась, она погибла в автомобильной катастрофе. Об этом меня проинформировал Василий Сивков, он уже был проректором Второго меда.

       – Приезжай посмотреть.

       – Куда?

       – В морг. Никаких повреждений. Прекрасна, будто живая. Нефертити...

       Я отказался. Потом как шкодливый студент поехал к заветному окну, где мы в свое время обозревали тела умерших знаменитостей. На том месте уже торчали люди на стремянках. Я выбрался из машины и пошел прочь.

30.06.2017

 Михаил Кедровский