В России жить – трудно. Потому что места много, а людей мало. И живут они кучками, по краям. А в середине – почти и нет-то никого. И середина эта столь огромна, что даже ессли бы сюда съехались китайцы со всего мира, им было бы не тесно.

И так как кучки эти людские друг от друга далеко, то все – разные. Те, которые на юге, - улыбчивые и говорливые. Северяне – народ задумчивый и обстоятельный. Столичные – «полоротые». Так их издавна нарекли, и вся остальная Россия их недолюбливает, потому что «зажрались и просто так, ни о чём, поговорить любят»…

А вот «срединные», те, которых мало совсем «на один квадратный километр», а на самом деле – много, и очень, те – порода особая. Я это сразу почувствовал, когда только познакомился с Сергеем Юрьевичем.

Человеком он был тогда уже немолодым, но сразу, как только сжал руку мою в ладони своей широченной и тёплой какой-то, попросил по отчеству его не называть: просто Серёга, потому что были мы примерно ровесниками. И он тоже стал обращаться ко мне на «ты».

Родился Серёга и всю жизнь прожил там –  в середине России, под  городом Красноярском,  про который, даже если  ни разу там  не был, знает каждый русский в любом краю страны нашей просторной.

А познакомились мы с ним во дворце Марли, в Петергофе, под Петербургом, где оба оказались на экскурсии. Я стоял и рассматривал убранство спальни Петра Великого. И вдруг услышал за спиной голос человека, не обращавшегося ни к кому, а просто делящегося с самим собою впечатлениями:

- И просто всё, без затей, без финтифлюшек всяких… Потому и сделал так много в жизни, что на глупости времени не тратил. Мужик был…

Обернулся я и глянул на говорившего. Он лицом как-то просветлел:

- Извините, это я не вам. Так, сам с собою разговариваю. Привык. У нас ведь часто бывает, что, кроме собаки, поговорить не с кем.

Он мне сразу, весь, ужасно понравился. Невысокий такой, широченный, как сервант из шестидесятых годов. Светлые волосы уже седоваты. Лицо определённое, чёткое, словно из дорогого дерева вырезанное. Мужское такое лицо. Не красивое, а более чем красивое, потому что живое, «не придуманное», благородно украшенное серыми… или голубыми… нет, - зеленоватыми глазами. Тоже – мужскими, без гламура и поволоки.

Нельзя не улыбнуться человеку с такими глазами. Он улыбку мою заметил и продолжил:

- Я вот думаю: на русском престоле только два мужика, настоящих, было. Пётр и Екатерина. И оба – Великие. Все же остальные всё норовили «пальчик в сторону отставить» и, ручкой помахивая, страной руководить. А у нас так-то нельзя. Люди русские потому что во всём определённости хотят: любить – так чтобы кровь закипала, ненавидеть – так всем сердцем, до судороги в скулах. У Пастернака, помните, как?  «Во всём мне хочется дойти до самой сути. В работе, в поисках пути, в сердечной смуте…»

После Пастернака я просто не мог не протянуть ему руку и не познакомиться:

- Юрий. Юрий Сергеевич. Я из Москвы.

Он чуть дёрнул бровями и ответствовал:

- О! Я – тоже. Только – Сергей Юрьевич. Но - сразу: просто Сергей. Красноярские мы…

И – всё. В Петербург мы уже возвращались в одном автобусе. А вечером сидели в каком-то недорогом ресторанчике, где откуда-то из стен журчала старая музыка, и разговаривали, разговаривали, разговаривали. Мне чертовски приятно было слушать его. И даже не столько то, что он говорит, сколько смотреть – как. Всё было в нём замечательно: баритон сипловатый, то, как он открывает и закрывает рот, как улыбается  чуть заметно, и мелкие морщинки появляются на щеках и у глаз. Но незаметно  я стал его слушать внимательно, всё больше и больше увлекаясь тем, о чём он рассказывал.

- Нас трое у матери было. Отец погиб, давно уже, когда младшему брату и года не исполнилось, а мне, старшему, – двенадцать. В тайге на охоте замёрз. Весной нашли только. Когда я из армии вернулся, умерла мама. Рак задушил её за полгода. И остался я главой семьи из трёх человек: я, значит, сестрёнка Люба двенадцатилетняя и брат Вовка. Ему девять тогда уже было. Работал, кормил, учил. О своей собственной семье и подумать некогда было. А когда младшие на ноги встали, то мне женихаться совестно уже как-то было: сорок стукнуло.

Мы к тому времени  в самом Красноярске жили, все трое. У брата с сестрой свои уже семьи. А я,  как-то так получилось,  всё один. Ну, не совсем, конечно…

Он замялся. Не приглашая меня, ливанул в себя водочки, поставил рюмку на стол и уже будто ей продолжил рассказывать:

- Была одна… женщина. Но она – замужем. Встречались. Иногда. Я звал её, ну, чтобы от мужа ушла, и мы бы поженились. Она всё как-то не решалась. А потом, вместе с мужем, уехала в Краснодарский край, ничего не сказав мне даже. Искать я не стал. Зачем? И так же всё ясно. Вот и жил себе так. И хорошо даже было. До прошлого года.

А прошлым летом к нам в музей из Питера выставку привезли. «Русское прикладное искусство» называется. А я с музеем-то нашим краеведческим рядом живу, на улице Дубровинского. Вооот, значит…

Иду как-то с работы, ну, и увидел объявление. Чего, думаю, весь вечер одному сидеть. Зашёл. А там как раз группу на экскурсию собирают. Вот. Пошёл. И её увидел. Она, вместе с выставкой, из Питера прилетела и экскурсии водила…

Знаешь, я никогда не думал даже, что такие женщины бывают. Она тоненькая вся, стройная, и голос какой-то серебряный… А говорила так… высоко, знаешь, и о хорошем, о главном каком-то, ради чего человеку жить стоит. О корнях наших. О традициях. О том, что беречь друг друга нужно.

После того как я в пятый раз к ней на экскурсию пришёл, она меня сама спросила: «Вам нравится наша выставка? Я вас часто здесь вижу». Я как-то не стал чего-то там придумывать, а сразу сказал: «Ты мне нравишься. Выходи за меня!..» У неё тогда очи большими-пребольшими стали, прямо огромными. Ничего не ответила…

Глаза моего собеседника туманом подёрнулись и далёкими какими-то стали. Он смотрит на пустую рюмку свою и продолжает:

- «… лишь хвостом по воде плеснула…» А я всё равно в музей к ней каждый день ходил. Пока не кончилась выставка. Три месяца…

Молчит сибиряк, вспоминает или сам с собою внутри  разговаривает.

Я часто встречаюсь с людьми и знаю, что в такие минуты трогать человека нельзя. Ждать – можно, а трогать – нет. Иначе собьёшь его с проистекания  мысли, самого главного не поймёшь и не услышишь.

- Знаю только, что зовут её Вера. Вера Ильинична. И работает она в одном из музеев Санкт-Петербурга. Экскурсоводом. Вот, за ней приехал…

Потом стремительно вздымает на меня глаза, полыхнувшие каким-то прекрасным светом, удивительно русским и… мужским, и мне понятным, и продолжил:

- Думаешь, не найду?..

А я смотрю на него и точно знаю: найдёт, обязательно. Мужик он русский, сибирский, настоящий…

11.06.2017

 Олег Букач