Праздничная тризна

                                                    «И твои руки не меня обнимут,

                                                    Твои глаза мои искать не станут,     

                                                    И ты пройдешь, меня увидев мимо,

                                                    Ты даже думать обо мне не станешь»   

                                                    Е.Ваенга.

      -Мила?.. Паюсова?.. Милка, это я, Андрей Николаев! Помнишь, в 34-ой учились вместе?..

      Женщина прервала свой монолог, недоверчиво приблизила к нему свое лицо, вгляделась близоруко.

      -Андрюшка… Ты?! Бог мой, как ты изменился! Встретила бы на улице- не узнала!

      Андрей смущенно потупился. Жизнь, действительно, основательно его потрепала. Золотые прииски изменили его облик за эти тридцать лет до неузнаваемости. Лицо высохло, обтянуло скулы коричневой обветренной кожей. Глубокие морщины. Полный рот железа. От густой вьющейся шапки «битловских» волос остались редкие белесые островки.

      И оттого, что он высох, стал жилистым и поджарым, казалось, что он подрос. Милка смотрела на него как-то снизу, хотя роста они были одного. Андрей хорошо это помнил потому, что тогда, в школе,  им было очень удобно целоваться.

      Первая любовь. Первая… До умопомрачения! На всю жизнь! С обидами, ссорами, радостями… С замиранием сердца в ожидании чего-то ах!..

      Она была первой красавицей в классе. Ну, допустим, и он  тогда неплох был… Не самый, конечно, но… Закрутилось-то именно у них! А какие стихи он тогда научился писать, ой, мама родная!.. Не помнится сейчас, конечно, ничего, но тогда!.. Даже песни в школьном ВИА на них писали! И в волейбол он играл за школьную сборную, и на фоно и гитаре «бацал», и язык «подвешен» был… То есть, было в кого влюбляться. И влюблялись. А ему, вот, с некоторых пор, стала нужна только она. Только она. Одна.

      Они и не поняли тогда, как это у них случилось. Вернее, не поняли – почему?

      За Милкой ухаживал его лучший друг Олег, а он, как тогда говорили, «дружил» с Валькой Горюновой. Как водится, провожал ту до дома после школы, портфель нес, в подъезде пытался к стенке прижать, поцеловать. Иногда это мельком удавалось. Вот и вся любовь. Но все вокруг знали: «дружат». Этот с этой, эта- с тем…

      А здесь совпало им дежурить с Милкой вдвоем после уроков. То есть: вымыть доску, протереть пол в классе и полить цветы.

      Осень была глубокая, конец  ноября. Снег, сухой и сыпучий, как рис, лежал проплешинами на земле, на кустах, перекатывалась с места на место стылым ветром. И темнело очень рано. В пять уже- хоть глаз выколи! А уличное освещение, почему-то, включалось в шесть…

      Он составлял стулья на столы, а она в это время вытирала доску. Классная их, Дина Абрамовна, уж слишком была привередлива по поводу чистоты. Вот и приходилось мыть доску несколько раз, чтобы не оставалось ни разводов, ни полос.

      Она мыла доску и нараспев декламировала:

         «Любовь большую мы несем, хоть я к тебе, а ты к другой.

           Опалены большим огнем, хоть я твоим, а ты- другой.

           Ты слова ждешь, я слова жду, я- от тебя, ты- от другой.

           Твой образ вижу я бреду, ты- бредишь образом другой.

           И что уж тут поделать, раз самой судьбе не жалко нас?..

           Что нас жалеть… Живем любя… Хоть ты- другую… Я-     тебя…»

      Слова гулко разносились по пустому классу и, казалось, заполняли и заполняли помещение какой-то осязаемой энергией, густой, вязкой, обволакивающей.

      А она, не останавливаясь, продолжала:

         «Одни говорят: «Лови!». Другие кричат: «Держись!»

           А я- о большой любви, единственной, как жизнь.

           То горизонта черта, то выплеск вулканных лав…

           Она- то явь, то мечта. Вернее- мечта и явь…»

      Он возился со стульями и слушал ее, будто «Сувенир» Руссоса или «Орфея и Эвридику» Журбина: сердце барабанило- и останавливалось, барабанило – и останавливалось!!!

         «Гордым- легче. Гордые не плачут.

           Ни от ран, ни от душевной боли.

           На чужих дорогах не маячат,

           О любви, как нищие, не молят…»

      Он нечаянно стукнул стулом, но она не прервалась. Она как раз домывала верхнюю часть доски. Тянулась на цыпочках. Короткое, по той, 80-х годов моде школьное платьице задралось совсем до с ума сводящих пределов. Да еще это движение рукой с тряпкой, от которого все ее стройное 15-летнее тело изгибалось и звало к себе…

           «…Человек делами перегружен и ему не выжить одному.

             Да и сам себе- зачем он нужен, если он не нужен никому?..»

      Он уже дошел до учительского стола. Он не чувствовал никакого стыда или страха. Одно только бешеное влечение. И бешеное волнение. Ладони взмокли и тряслись. Он это особенно ощутил, когда положил их ей на плечи.

       Мила обернулась к нему. Она тоже почувствовала эту дрожь.

      -Ты что, Андрей?..

      Слева, на прядке, перламутром цвел мыльный пузырек.

      Андрей медленно- медленно охватил ее ладонями за шею и затылок и притянул к себе. И поцеловал. И она не противилась.

      Это потом, через несколько лет он понял, что целоваться они не умели. Просто припали друг к другу губами. И мир замер. И бесновался ветер за окном, воя от одиночества. И капала вода из крана в умывальник. Медленно- медленно… Кап…        Кап…      Кап…    И ходил кто- то далекий по школьному коридору…

      У них перехватило дыхание. Они оторвались друг от друга.

      -А если Олег узнает?- тихо, с придыханием сказала она. –Или Горюнова?.. Или зайдет кто?..

      Он ничего не ответил. Он чувствовал запах ее духов и собственного пота. Духи были «Быть может» и ими было не надышаться.

      Он снова притянул ее к себе и теперь уже переложил одну руку на талию. И прижал ее к себе, всю, все ее тело. И все ощутил. И снова припал губами. А она в ответ обхватила его за шею  руками с зажатой в правой ладони мокрой тряпкой.

      В этот вечер он провожал ее до дома. Шел рядом с ней, дубел от холода в легкой нарошечной курточке и горланил на всю улицу «Какую песню спеть тебе, родная?», «Безмолвно я в твои глаза гляжу»  и многое, многое, многое…

      А она молчала и счастливо улыбалась.

      С Олегом они не разговаривали около месяца. До драки не доходило- просто не разговаривали. А потом потихоньку все наладилось и стало  по- прежнему. Хотя тот и пытался несколько раз снова сблизиться с Милой.

      С Валькой же Горюновой сначала просто беда была. Она все никак не могла понять, почему ее бросили? Она выразительно смотрела на Андрея полными слез глазами, постоянно засыпала его на уроках записками и всем, по секрету, рассказывала о своем горе. А через полгода они вдруг с Милкой стали подругами- не разлей вода! Трудно понять пятнадцатилетних. Видимо, надо самому быть пятнадцатилетним. Или чуть постарше. Но не на тридцать лет…

      Ничего серьезного у Андрея с Милой не было за все время их любви. Они изнемогали от возбуждения наедине друг с другом. Кажется, каждая частичка тела друг друга была им знакома. Но подходила кульминация- и Мила противилась. Или плакала так беспомощно, что Андрей, пересиливая себя, оставлял ее в покое. Почему-то ему не хотелось поганить свою любовь насилием. И так длилось три года.

      Развела их армия. Первый год Мила еще писала ему. А потом пришло письмо от Олега, что они поженились. И после дембеля Андрей из Сибири не уехал, осел в Бодайбо и устроился работать.

      И вот… Встреча в родном городе.

      Он приехал к родителям в гости впервые за все эти годы. До этого «тянул» их к себе, оплачивая проезд. Или же ездил в отпуск куда-нибудь на юг. Боль от разорванной по- живому любви утихла, спряталась, но не умерла.

      Он так и не женился. Жил, конечно, периодически то с одной, то с другой, но привязываться на всю жизнь ни к кому не хотелось. И детей, о которых так всегда мечтал, тоже без любви заводить не хотелось. Он боялся, что не сможет их любить, как надо. Сердце не даст.

      Жаль, что эта дурость так поздно вытиснилась проверенной жизнью аксиомой: все может быть. А теперь… Кому он нужен в сорок с хвостиком да лысый? Хотя… Детей до сих пор очень хотелось…

      Они стояли посреди дороги.

      Мила что-то говорила и говорила, а он смотрел на нее- и не слышал. Он вообще ничего вокруг не слышал. Воспоминания крутились в голове- и   з в у ч а л и.  И он слушал их.

      Неподалеку стояли их столкнувшиеся машины.

      Мила, наконец, поняла, что он ее не слышит, взяла его за руку.

      -Андрей, ты как глухой!..

      -Чего?.. Извини, не слышал… Задумался…

      -Я тебе говорю: у меня страховка не «круговая»!

      -А это что значит?- Николаев еще не отошел от воспоминаний, до него с трудом  доходило то, что говорила его любимая женщина.

      Лицо Милы скривила гримаса, она нервно стрельнула глазами куда-то вбок.

      -Ты что, вообще, что ли?.. Сейчас мне страховщики по полной накрутят! Первый год вождения! ГАИ еще полдня мурыжить будут…

      -Зачем ГАИ?.. Поехали, где-нибудь в кафешке посидим… О себе расскажешь. Как живешь… Я же ничего…

      -Да вызвала я уже ГАИ! В машине, когда сидела, вызвала! Я же не знала, что это ты!..

      -Чего ты злишься?.. Не злись, Мил… Ну, давай я скажу, что сам виноват, тебя не заметил…

      Она внимательно посмотрела ему в глаза.

      -Правда, скажешь?..- и такая надежда была в ее голосе, что он отвернулся. Почудилось: «Ты что, Андрей?» И перламутр на завитке…

      -Ей- Богу, Мила…

      Подъехала машина ГАИ-ГИБДД.

      Пузатый старлей с обрюзгшим лицом недовольно осмотрел машины, заглянул под них. Затем подозвал Николаева и Милу. Начали замерять расстояния до бордюров, светофоров.

      Андрей механически, бездумно тянул рулетку, отвечал на какие-то вопросы, искал документы…

      -Можете разъезжаться. К обочине прижмитесь. Паюсова, вы потом к нам, в машину…- распорядился старлей.

      Андрей съехал на край дороги. Закурил. Пальцы дрожали, как тогда, в юности…

      Видел, как Мила поспешила в милицейскую машину. Такая же хрупкая и желанная, как в школе.

      Докурил.

      Прошло минут пять.

      Прикурил новую и не спеша пошел к патрульной машине. И встал у багажника. Через открытые настежь окна отчетливо было слышно каждое слово.

      -А я еще раз говорю, Паюсова: у нас на этом участке камера слежения. И на ней четко видно, как вы мчались на красный свет…

      -Да на желтый я ехала! А не мчалась!.. На желтый! А этот козел мне маневр закончить не дал! Выехал, урод, на дорогу!.. Права, небось, купил, а туда же, за руль!..- громко и плаксиво частила Милка. А интонации, тембр- те, не забытые, из прошлого. -А, может, и пьяный вдобавок!.. Вы его проверьте! И про красный свет… У вас же черно- белые камеры! Откуда вы знаете, что «красный» горел?!

      -Паюсова, на пленке все заснято… А вам, на всякий случай, напоминаю: «желтый»- это центральный фонарь, а «красный»- верхний. И какой фонарь горел- это на пленке четко видно…

      Молчание. А затем опять голос Милы, тоскливый- тоскливый:

      -Что ж мне так не везет… Что ж мне одни уроды в жизни встречаются…

      Андрей не дослушал. Вернулся к машине, сел за руль и резко рванул с места.

      -Видите, видите!- Мила схватила старлея за руку. –Уезжает! Пьяный он, я вам точно говорю!- Она возбужденно заерзала  на сиденья.

      -Руку уберите: вы мне мешаете,- спокойно отозвался он. –Никуда он не денется…

      А Андрей уже за поворотом сбавил скорость и, не торопясь, доехал да родительского дома. Поставил машину на парковку.  Забросил на плечо  тяжеленную сумку с подарками для родителей и зашел в пустой магазин по соседству.

      -На разлив есть? Если есть- коньяк, сто пятьдесят грамм.

      Отошел к столику, поставил сумку на широкий подоконник и, пялясь в пыльное окно, медленно и с наслаждением выпил из разового стаканчика.

      Продавщица безразлично смотрела в спину единственного посетителя и пересчитывала деньги в кассе, беззвучно шевеля губами.

      Ему очень хотелось помочь своей любви Милке из 9-го «б» класс! Что он и делал, вливая в себя коньяк. Он бы и кислоту выпил, если б ей это было нужно!

      Но  н и   з а   ч т о   и    н и к о г д а  в жизни он не хотел больше видеть Людмилу Паюсову, водителя категории «Б»!

      Дождь пошел.

      Андрей смотрел сквозь исполосованное дождем стекло на искореженный бок своей «инфинити»- и улыбался: но три-то года счастья и любви у него были?! Были! Целых три!!! Такой любви, что другим и не снилась!

      -Налейте-ка мне еще сто пятьдесят,- попросил он продавщицу. -Праздник, кажется, сегодня у меня…

      -Счастливец,- наливая, равнодушно  отозвалась та.

 Потапов Владимир