Контратака 27 июня 1941 года

       Предвоенных писем к Сидонину сохранилось немного, будто в тот период существовала боязнь оставлять какие-либо следы своего пребывания на земле. Напоминали они отрывочные записки и по объему, и по отсутствию бытовых подробностей. 

       Вот, например, у меня в руках послание, которое поступило в Славную дыру на адрес полковника в октябре 1939 года:

       «Фактор Верочки – большой соблазн для недругов позариться на наше достояние. Ясно, что Туфелькина проинформировали о моем разрешении, но дело, конечно, не только в этом. Сам виноват.

       Вспоминаю рыбалку на дальних заводях. Надеюсь, что скоро начну готовить снасти. Поеду не туда, куда ты думаешь.

       Спокойно занимайся своим делом. С коммунистическим приветом, Константин Яковлевич.

       Москва, Главпочтамт, до востребования».

       Комбриг Янсен в ледяном январе 40-го прибыл из столицы в Пермь, которая уже через пару месяцев была переименована в Молотов. Он приехал в «собственном вагоне». Тогда они имели огромную имиджевую силу (как ныне отдельные самолеты для VIP-персон), многие крупные хозяйственники мечтали обзавестись таким шиком. Не всякому удавалось. А комбригу тем более было не положено, но раз дали, значит, речь шла о необычном бригадном командире.

       Яну Степановичу отвели две служебные комнаты в Красных казармах – военном городке, который располагался в Егошихинском промышленном районе, неподалеку от бывшего медеплавильного завода. Этот объект в начале 30-х годов засекретили и перестроили под производство боеприпасов, в том числе сверхсекретных реактивных снарядов.

       Трехэтажные красного кирпича длинные здания военного городка возвели перед Первой войной, и они служили образцом инженерной изобретательности и комфорта. Здесь формировалась дивизия, командование над которой предстояло принять Янсену.

       Церемония знакомства с начсоставом состоялась в актовом зале городка. Ян Степанович был в новом обмундировании с иголочки, при наградах. Седой, подтянутый, спокойный и невозмутимый – таким он виделся сидящим в зале красным командирам.

       Построение по просьбе комбрига отменили. Его представлял командующий Уральским военным округом генерал-лейтенант Ершаков, который специально прилетел из штаба округа, дислоцированного в Свердловске. Видать, важную птицу занесло в пермскую глухомань, где насчитывалось с десяток собственных генералов, чтобы самолично встретить и дать указания какому-то комбригу, пришли к выводу сообразительные очевидцы данного мероприятия.

       К своим 47 годам Филипп Афанасьевич Ершаков сделал блестящую карьеру. Вышел он из трудового народа, понюхал пороху под руководством незапятнанного Фрунзе, закончил военную академию. Несмотря на простецкую физиономию и отсутствие зарубежных командировок, Ершаков и по знаниям, и по опыту вполне соответствовал занимаемому посту.

       Генерал-лейтенант относился к комбригу с весьма заметным почтением, и это сразу же бросилось в глаза особо сообразительным, занявшим предусмотрительно первые ряды в актовом зале.

       Вообще надо сказать, что «революционный пожар в груди» в этой среде давно потух, скептические настроения преобладали, хотя грубо и порой нагло маскировались партийной принципиальностью на словах и рабоче-крестьянской позой. В предвоенные годы (перед катастрофой № 2) в каждом преуспевающем человеке видели врага народа. (Как и сегодня, никакой титанический, самый честный труд не давал преуспеяния). Примитивно красть на глазах каралось смертью, и отважиться на подобное могли от полной безысходности и отчаяния (например, чтобы не умереть с голоду).

       Государство держалось на Идее. Идея вдохновляла или гениев, или идеалистов, или невзыскательную и несамостоятельную массу. Идея умников всех сортов вгоняла в жуткую тоску, ибо гласила: кто-то когда-то будет удовлетворять свои потребности вне зависимости от усилий. А мне-то что до этого? Негодовал умник. Почему я обязан лезть из кожи, отказывать себе в самом необходимом? Ради кого? Ради какого-то будущего бездельника? Находчивый неспокойный ум подсказывал: должен быть выход, есть какой-то умелый неподконтрольный обман. Не может не быть!   

       Как живет товарищ Сталин и «первая сотня небожителей», можно было только догадываться. Утечки оттуда были крайне редки и исходили от дураков, которые не понимали, что играют со смертью, и которым верить по их глупости не очень-то и хотелось. (Кстати, как выяснилось, Иосиф Виссарионович был вполне аскетичен в быту, и на роль судии мягкотелым любителям сладкой жизни весьма подходил).

       Быт начальников ниже уровнем, однако, скрыть становилось все труднее. Многие видели, во что одет человек, где живет, на чем ездит. Волнующие всех вопросы о еде, питье и любовницах, как правило, оставались еще за кадром. Однако в той же военной среде расслоение превратилось в очевидную вещь с конца 20-х годов, когда многих командиров большими группами стали посылать для изучения военного ремесла на Запад, в первую очередь, в Германию. Ознакомительная цель поездок порождалась насущной необходимостью. Мировая катастрофа казалась просто неизбежной, а сидеть сложа руки – преступным. Красные командиры и сопровождавшие их чекисты не только изучали военную науку, современные средства уничтожения, но и закупали новинки – в чертежах или «железе». Денег Советское правительство не жалело, учет вело слабо, отчетность никуда не годилась. Личные карманы набивались туго. А кто сказал, что не брали взяток? А кто сказал, что купили не хлам? Отсюда уши растут…

       Отсюда все эти бесконечные закрытые процессы и шпионы. Не объявлять же этих примитивных идиотов обыкновенным жульем. Были и не примитивные, которые сумели упрятать концы в воду. Тем хуже для них… Вообще же, устранившись от всех этих предвоенных сумасшедших процессов, задумаемся над простыми вопросами: были люди, которые заключали выгодные для германцев сделки, получали от них подарки за уступки, были у них на крючке – и что им было делать, и как воевать с врагом, подкупившим их? Тем более, некоторые только задним числом узнали, что нацисты их обвели вокруг пальца. Каково им было, о каких тонкостях могла идти речь, когда с обеих сторон пошло безжалостное уничтожение?

       Вернувшиеся из-за бугра «любимчики фортуны», по известному человеческому тщеславию, расправляли крылышки, хвастали тем, чем завладели, выпячивали то, что надо было скрывать. Все это у обычной массы вызывало зависть, злобу и желание расправы за недоступное большинству преуспеяние.

       У высокопоставленных штатских чинуш имелись свои извечные источники сверхприбыли – присвоение государственных средств и имущества. Расправу над непонятливым и простодушным ворьем возглавил через подручных скромный до последней запонки товарищ Сталин, если он таковые вообще носил. Новой Идее всегда были нужны враги, которые бы маскировали ее искусственное человеческое происхождение. Внутренний враг у страны оказался невымышленным, как и сейчас, – невиданная в мире коррупция, о которой тогда велено было молчать. Обозначали ее иными словами идейного содержания – «троцкизм», «уклонизм» и так далее.

       Не пристало же в передовом обществе иметь умственно отсталое жулье? В спешке тех лет не нашли ничего лучшего, как в большинстве своем именовать их «шпионами». Да и настоящих шпионов во всех странах, готовившихся к мировой войне, было полным-полно… (В общем, меняются не времена, а комментарии к ним).

       Видимо, и про Янсена подумали, что комбриг – из той же породы счастливчиков, которых рано или поздно поставят к стенке.

       Ершаков сказал в приветственной речи, что Ян Степанович стал легендарной фигурой для целого поколения, что он из первой сотни кавалеров Ордена Боевого Красного Знамени, который в годы Гражданской войны считался наивысшей наградой, и что для присутствовавших большая честь принять в свои ряды знаменитого и доблестного командира. Поаплодировали.

       Получив слово, комбриг говорил кратко и сдержанно. Основная мысль его выступления сводилась к тому, что подготовка к современной войне является первостепенной задачей. За понятной фразой скрывается много непонятного, добавил загадочно он: «Едва ли кто-нибудь сейчас с точностью сможет ответить, какой будет современная война; надо совместными усилиями искать ответа».   

       Циники слушали и усмехались про себя: мол, ты уже все свои задачи решил.   

       – Есть ли вопросы? – спросил генерал-лейтенант.

       Вопросы остались невысказанными: какая квартира в Москве, есть ли дача на Черном море, какой автомобиль, сколько денег на сберкнижке, часто ли приглашают в Кремль? Главный из них читался на лицах: какие у тебя привилегии, комбриг, если командующий округом лебезит перед тобой?

       Янсен обвел взглядом аудиторию и угадал царившие в ней настроения.

       – О моей жизни в Москве мы поговорим позже, – не без иронии заметил он. – Я был в столице проездом.

       Послышался смех.

       – Покажите наградное оружие, – попросил кто-то из зала.

       – У меня в кобуре – обычный «Вальтер». Именной револьвер я держу в очень надежном месте.

       – В каком?

       – В Музее Красной Армии…

       Янсен редко посещал общие мероприятия. В клубе и театре не бывал, в застольях не участвовал. Его можно было застать у себя в кабинете, а чаще всего интересующимся сообщали, что он уехал на загородный полигон, для посещения которого требовался особый допуск. Сослуживцы объясняли поведение комбрига ожиданием перемещения, как минимум, в генштаб.

       На многочисленных совещаниях он старательно отсутствовал: чуть ли не специально уезжал к командующему в Свердловск либо проводил целый день на бывшем медеплавильном заводе, где производили, по слухам, сверхсекретное оружие. Если избежать участия в каком-либо заседании не удавалось, то сидел на своем месте в президиуме и отмалчивался.

       Выступил, как вспоминают, только однажды, кажется, в феврале 41-го.

       – Немцы во Французской кампании не участвовали ни в одном сражении, – констатировал Янсен. – Может быть, французы и хотели бы таковое дать, если бы им назначили место и дату. Однако не назначили. Без всякого более или менее ощутимого соприкосновения с противником, германская армия вошла в Париж …

       Ян Степанович оглядел внимательно зал.

       – Что вы имеете в виду? – послышалась раздраженная реплика.

       – Без инициативы на уровне полка в современной войне делать нечего, – комбриг водрузил себя на место.

       Подобные высказывания вызывали гнев и недоумение. Слово «инициатива» применялось к каким-нибудь стахановцам, если их не выдумали. В армии нужно строго выполнять приказы. Инициатива там имеет иной смысл. Инициатива в руках того, кто побеждает, но это не значит, что кто-то действует самолично, сообразуясь с обстоятельствами. Все варианты обстоятельств рассматриваются в штабах, в противном случае можно дойти до анархии.

       Сравнивать же Красную Армию с «лягушатниками» посчитали просто неуместным; сложилось твердое убеждение, что французы не солдаты, а мусор. Мы гитлеровцам не позволим вести себя нагло. Сразу руки обломаем, ноги выдернем из того места, откуда растут. У нас второй удар – по крышке гроба. Таких прибауток ходило сотни. Любые сомнения относили к пораженчеству. Уверенность в победе перерастала в паранойю. Куда потом подевались эти победные крикуны? Как ветром сдуло…

       Какие бы домыслы ни окружали фигуру комбрига, на летних полевых учениях 1940 года его дивизия заняла первое место в округе по огневой и физической подготовке. Постепенно у здравомыслящих людей сформировалось осторожное мнение: он говорит путано, но дело знает.

       В первых числах марта 1941 года в Красных казармах произошло чрезвычайное событие исторического масштаба. В дежурную часть дивизии позвонили от Сталина и попросили к аппарату товарища Янсена. Дежурный командир Пастушков (по кличке Пастушок, только дудочки не хватало) несся по коридорам и вопил что есть силы:

       – Не вешайте трубку, оставайтесь на проводе! Через семь минут с вами будет разговаривать товарищ Сталин!

       (Пока свидетели были живы, не устаревала шутка: «Пастушок, ты зачем трубку повесил?» – «Да не вешал я!» – «А почему до сих пор в лейтенантах?»)   

       Пастушков влетел в кабинет комбрига. Тот спокойно заметил:

       – Товарищ лейтенант, ваши возгласы раздаются с нижнего этажа. Вы трубку от радости не повесили?

       – Никак нет, товарищ комбриг.

       – А ведь то, о чем вы прокричали на весь военный городок, есть, знаете ли, государственная тайна.

       – Виноват, товарищ комбриг, – раскис сентиментальный лейтенант. – Писать рапорт?

       – Пишите стихи, вам к лицу… Сможете проводить?

       (Загадкой являлось и то, что в кабинете Янсена телефона не было).

       – Да, товарищ комбриг.

       Сталин позвонил в военный городок единственный раз за всю историю Красных казарм. Возможно, об этом не осталось письменных свидетельств, а если остались, то идут под грифом «совершенно секретно». Слышали же об этом звонке собственными ушами сотни людей. Уверяю вас, когда откроют самый последний секрет нашего государства, читателя охватит скука смертная. У нас засекречивают глупости, умных же вещей, сказанных во всеуслышание, мы не можем вместить. Таков парадокс.

       Официальные разговоры с товарищем Сталиным относились к разряду протокольных – краткое их содержание подшивалось в папку. Тему собеседник Секретаря не имел права менять произвольно, как при приватных беседах.   

       (Пастернак недоумевал, а возможно, кичился своей храбростью, когда на предложение поговорить «о жизни и смерти» вождь повесил трубку. Такая тема должна была быть заранее заявлена, и Сталин нашел бы чего ответить – хотя бы потому, что в духовной семинарии был отличником).

       Подойдя к аппарату, Янсен услышал голос диктора:

       – Не вешайте трубку. Через две с половиной минуты с вами будет разговаривать товарищ Сталин.

       Комбриг закурил папироску и присел на край стола. В трубке раздалось характерное покашливание:

       – Ян Степанович?

       – Слушаю, товарищ Сталин.

       – Ваши соображения о немецкой кампании во Франции?

       Сталин говорил так, будто расстался со своим собеседником час назад.

       – Я не специалист, – уклонился от прямого ответа комбриг.

       – Специалистов я уже выслушал. Теперь собираюсь послушать проницательного человека.

       Возражать на похвалы было не принято. Да и похвалы в любую минуту в устах вождя могли обратиться в свою противоположность.

       – Немцы поставили французам, по сути, детский мат, – сказал Янсен.          

       – Что они совсем играть не умеют?

       – Умеют. Просто при быстрой комбинации в четыре хода они не успели развернуть свои фигуры.     

       – Мне говорят, что Гитлер – опереточный вояка.

       – Не согласен.

       – Жуков обратил внимание на то, что любитель Вагнера отдал нам Брест. Пять дней держал его в своих руках и вдруг передал Красной Армии. Он до этого ничего из приобретенного не возвращал.

       – От Бреста двести километров до Варшавы, товарищ Сталин.

       – И что?

       – В противнике Гитлер ценит больше всего близость границ и особенно растянутые коммуникации, через которые легко пройти танкам и мотопехоте. У нас общая граница сейчас, по сути, от Северного океана до Черного моря. Он терпеть не может окопной войны, и перед ней абсолютно беспомощен. Гитлер ненавидит лобовую атаку, где трус вынужден стать храбрецом. Его любимые занятия – зайти в тыл; обойти с фланга; взять укрепленный пункт без боя, лишив его связи с остальной армией; создать у противостоящей стороны иллюзию ее полного разгрома; поставить на колени правительство задолго до того, как оно исчерпает способность к сопротивлению. В авиации шеф нацистов ценит, прежде всего, устрашающий фактор. Главная задача немцев запугать не только вооруженные силы, но и всю страну, создать ощущение всеобщей паники и безысходности… Кстати, под противником германский штаб подразумевает и армию, и гражданское население. С ним бывший ефрейтор воюет весьма успешно и умело.

       Сталин терпеливо выслушал и спросил:

       – Брест – ловушка?

       – Я бы сказал, скорее, Рубикон.  С этого плацдарма наши более современные танки могут добраться до Берлина за трое суток по хорошим дорогам с сетью заправочных станций. Он себе как бы отрезал путь к отступлению. Вернее, хочет внушить себе такую мысль. Гитлер будет воевать с нами, ибо мы для него стали опасны – слишком легко нам до него дотянуться. Он специально создает подобные ситуации, когда якобы нет выбора.

       – Это противоречит нормальной здоровой логике, –  возразил Сталин. –  Он сейчас прочно утвердился в Западной и Центральной Европе, а рискует завтра потерять все. Зачем ему это? Он что – гений абсурда?

       – Этого я не знаю. Но думаю, что ему выгодно, если начнем мы, – сказал комбриг.

       – Жуков говорит, что фашисты стянули к нашей западной границе почти все, что могли. И упреждающий удар, по его мнению, был бы нам полезен.

       – Мы не приучены действовать быстро и решительно.

       – Я дал понять ему, что не считаю Гитлера опереточной фигурой. Если у него есть дерзость поднять руку на Великую Россию, которая способна раздавить его, как комара, значит, он, действительно, на что-то рассчитывает, значит, у него в запасе есть кое-какие, нам неизвестные, козырные карты.

       – Мы не готовы вести современную войну, товарищ Сталин. Вот, по-моему, его главный козырь, а он сейчас –  единственный, кто по-настоящему умеет.

       – Но мы, товарищ Янсен, не можем признать этого. И Черчилль, уверяю вас, не признает, а Рузвельт – и подавно. Полусумасшедший ефрейтор никак не может противостоять хваленой демократии. Недоучившийся рисовальщик не способен противостоять нашему передовому учению. В конце концов, и я не имею права отдать приказ стянуть войска к Москве и окопаться, хотя, возможно, это будет наилучший способ его уничтожить. Проигранное можно вернуть. Поставить под сомнение принципы – это уже капитуляция. Идеологически, в пропаганде Гитлер для нас всегда должен оставаться букашкой.

       – А если побежим? – вдруг вырвалось у Янсена.

       В трубке повисла тишина. Комбригу подумалось, что он вывел из равновесия диктатора, и тот прекратил разговор. Однако, спустя какое-то время, послышалось опять характерное покашливание:

       – Марксист-ленинец не исключает и самого наихудшего. Коли дадим драпу, об этом будет проинформирован очень ограниченный круг лиц. Остальных оставим в неведении до исправления ситуации.

       На линии спецсвязи вновь воцарилось молчание. В игре, которая обсуждалась, личные потери ничего не значили. Августина сходила с ума в психбольнице № 4 на Потешной улице, не имея сведений о муже, шансов на выздоровление у нее оставалось немного. Надежда Аллилуева потеряла рассудок еще десять лет назад и покончила с собой. Милая Верочка была обречена на несчастья, хотя об этой всепоглощающей игре ей ничего так и не удалось узнать никогда. Августина, Надежда, Верочка и иные живые страдающие существа относились к более конкретным вопросам. И объясню – почему. Потому что их можно было хотя бы в какой-то степени решать. А вот ломать голову над тем, способен или не способен Адольф Гитлер сокрушить Великую Россию, являлось абсолютно бессмысленным занятием. Никакими телефонными разговорами это не решалось, это не решалось никакими людьми, дерзну предположить я, какой бы самой недоступной информацией они ни располагали…

       – Я помню, что именно вы предложили переехать Советскому правительству из Петрограда в Москву, – продолжил Сталин. – Эта мера оказалась весьма дальновидной, товарищ Янсен. И вас тогда в знак уважения назначили комендантом Старой площади. Вы оказались провидцем, поэтому я и счел нужным провести беседу… Огонь и воду мы прошли. А что с медными трубами? – вдруг спросил секретарь ЦК ВКП(б).

       – Будут трубить по первому приказу, – ответил Янсен.

       – Никаких следов после себя не оставляйте. Тайна сильнее того, что становится известным, запомните, комбриг. Время определю я, а место – за вами.

       – Слушаюсь, товарищ Сталин.

       – Что вы можете сказать о Викентии Эдуардовиче Каблучкове?

       – Преданный партии товарищ. Настоящий коммунист.

       – Именно это я хотел от вас услышать. Значит, вы не обиделись... Когда нужно было собирать камни, он был незаменим. Теперь – время их разбрасывать, а говоря прямо – раздавать... Я перевожу Каблучкова к Кагановичу в Наркомпуть. На железной дороге придется бороться с саботажем.

       – Значит, та операция завершена?

       – Нет, она близка к завершению. Пришел срок. И вы не хуже меня понимаете, что через некоторое время она потеряет всякий смысл. Это наш мощный резерв в нынешнем году, а через год он может и не понадобиться.

       – Зачем же перемещать Каблучкова?

       – На решающем этапе Викентий будет мешать. Он чересчур жаден. Как лишить его такого вредного для коммуниста свойства, ломаю голову. Самый надежный способ   не подходит.

       – Кто его заменит?

       – Вы, товарищ Янсен.

       – Я не посвящен в это обширное хозяйство, товарищ Сталин.

       – Вот и примите дела у Каблучкова.

       – А он согласен их передать? – решился на вопрос комбриг.

       – Не думаю. Я вам пытался объяснить, что ломаю голову над тем, как его побыстрее перевоспитать. Может, вам удастся. И вот что еще: Сидонину ничего не говорите про Викентия Эдуардовича. Ему вообще нужно меньше всех быть в курсе. Так будет надежнее… А на передовую, товарищ Янсен, я при первой же возможности вас пошлю.

       – Буду очень вам признателен, товарищ Сталин.

       – Смелый вы человек…

       Иосиф Виссарионович повесил трубку или велел разъединить, как делал всегда, когда от собеседника больше ничего не требовалось...

       В мае 1941 года генерал-лейтенант Филипп Ершаков получил в специальном конверте приказ принять командование над Уральской армией, которой во второй декаде июня было предписано занять позиции вдоль Западной Двины (Даугавы) на участке шириною до 300 километров. Это был так называемый «второй пояс обороны». Следовательно, в Кремле уже тогда преобладало мнение, что наступательный порыв немцев сразу остановить не удастся.

       В том же приказе комбригу Янсену, как латышу, предлагалось лично выбрать место дислокации Красноказарменной дивизии, согласовав его с командующим армией.

       – Филипп Афанасьевич, – посетовал комбриг, прочитав приказ, – сама мысль удерживать растянутый рубеж устарела. На кой он нам сдался? Надо самим искать противника даже в обороне, а не выжидать, пока он нас атакует или обойдет.

       – Зачем? Остановим, даст Бог, противника, а с юга сделают охват наши другие соединения.

       – А если противник не появится?

       – Куда же он денется, коли война? – недоумевал генерал.

       – Почему он должен за нами гоняться? Ему до нас нет дела. У него – свои задачи.

       – Его другие встретят.

       – Хорошо, а мы будем сидеть сложа руки. Если тебя не будут атаковать, сам ты в атаку не пойдешь?

       – Не пойду, не уговаривай.  Без приказа мне никак нельзя. Это у тебя есть особое задание, и руки развязаны…

       Красноказарменная дивизия дислоцировалась на правом берегу Даугавы у городка Краславы – на самом юго-востоке Латвии. Янсен связывался со Сталиным. Ершаков беседы с вождем не удостоился, но его это сильно не огорчило.

       12 июня 1941 года в Свердловске и Перми стали загружать солдат в эшелоны и отправлять на запад за две с половиной тысячи километров от дома. И только у самых неисправимых оптимистов еще теплилась надежда, что, может быть, обойдется, может быть, победа будет быстрой и легкой. Реалисты же понимали, что уже наступили   худшие времена, если еще до объявления войны с германцами подтягиваются столь отдаленные от театра боевых действий резервы. Ведь это были очевидные факты.

       17 июня Янсен с двумя полками артиллерии (по штату дивизии полагался один) прибыл на исходные позиции. С высот просматривалась вся местность. Река была как на ладони, включая мост и брод. Собрали и установили четыре машины, которые привезли в запломбированных контейнерах под усиленной охраной. Янсен велел врыть установки в землю.

       – А если придется отступать, товарищ комбриг? – задал вопрос известный нам лейтенант Пастушков.

       – Отступать не придется.

       20 июня Ян Степанович уехал в Брест на совещание, вернулся 22-го ночью мрачный и неразговорчивый.

       На общем построении с утра в тот же день внимательно всматривался в лица.

       Место их дислокации бомбардировкам не подвергалось – ни городок, ни мост.

       – Это хороший признак, – сказал комбриг по телефону генерал-лейтенанту Ершакову, когда звонил в штаб армии.

       – Нет преимущества в воздухе?

       – Преимущество есть. Просто они пока не трогают маршрут, по которому полезут на Смоленск с северо-запада.

       – А ты говорил, нас не будут искать? – горько усмехнулся Филипп Афанасьевич.

       – До всех дойдет очередь, только незачем в этой очереди стоять.

       – Тебя не поймешь. Действуем, короче, по обстановке…

       Вот и весь разговор. Последний – в их жизни.

      Перед расположением Красноказарменной немцы появились к полудню 26 июня. О такой скорости передвижения никто и не помышлял в самых смелых прогнозах. Преимущество у них было трехкратное – две армейские дивизии и одна эсэсовская...

       В ночь на 27 июня над немецкими позициями пронесся огненный ураган. Врагу почудилось, что его обстреливают из сотен орудий. В фашистском стане началась совершенно непривычная паника.

       Комбриг Янсен отдал приказ форсировать Даугаву и, используя пехоту и танки, отбросил противника почти на десять километров.

       Это было первое в истории Великой Отечественной войны советское контрнаступление, случившееся, впрочем, при весьма загадочных обстоятельствах. Пермяки до сих пор гордятся тем, что первыми опрокинули фашистов. Но гордость эта сокровенная, ибо в официальных документах не зафиксировано того ошеломляющего успеха.

       Вокруг боев под Краславой преднамеренно наговорено много путанного. Из-за секретного оружия, которое привез Янсен, о победе не трубили. И зря.   

       Уверяют, что в СССР искусно пользовались пропагандой. Возможно, и пользовались, когда было сталинское «добро». А здесь вождь его не дал. Сталин думал, что если покажет Гитлеру, не трезвоня на весь мир, ракетную установку (ведь о ней речь, реактивные снаряды и есть ракеты), то фюрер правильно оценит ситуацию и умерит свой захватнический пыл. Гитлер правильно оценил, ему доложили все, как есть. Он правильно оценил и мысленно поблагодарил дядюшку Йозефа за то, что тот не раструбил по всему миру, что у него в арсенале имеется весьма мощное оружие. А поскольку существование такого оружия стало достоянием только междусобойчика, то бывший ефрейтор распорядился действовать еще энергичнее и эффективнее. Он понимал, что у него времени остается в обрез.

       Применение ракетных установок под Оршей оказалось провальным, стреляли по своим. Трубить было не о чем. Слухи о сверхмощном оружии, так и остались слухами. Только под Москвой «Катюши» стали явью. Но, как говорится, дорого яичко к пасхальным дням.

       Вечером 27 июня немцы обрушили авиационную лавину на позиции дивизии Янсена и взорвали будто бы все секретные объекты. Правда, лейтенант Пастушков в приватных беседах уверял, что комбриг распорядился уничтожить четыре машины с реактивными установками еще до налета фашистских бомбардировщиков. Ему так и не поверили:

       – Ты, братец, наверное, трубку раньше времени повесил…

       28 июня утром за Янсеном прибыл черный лимузин (ЗиС 101) и увез его в сторону Полоцка. Комдивом назначили другого человека (приказ подписан был заранее).

       Кто-то припомнил актовый зал Красных казарм, где происходила церемония встречи таинственного комбрига. На него, как оказалось теперь, распространялась наивысшая привилегия – остаться в живых.

       Янсен отправлялся в распоряжение командующего Московским военным округом генерала армии Тюленева для подготовки и переподготовки личного и командного состава. Все это было сплошным иносказанием. Янсену предстояло вплотную заняться ужасным Каблучковым, гением зла, а Ивана Владимировича Тюленева отправляли в действующую армию, на южный фланг, силы которого так и не смогли совершить охват, окружить противника, даже не испытывая давления с его стороны.

       Начало войны с Россией опрокидывает любые умствования, ибо противоречит нашему опыту и знаниям. Из дивизии Янсена выжили десятки людей, из армии Ершакова – сотни. Их ждала череда окружений, попыток вырваться из вражеского кольца. Известно, что Филипп Афанасьевич попал в плен под Вязьмой, затем генерал-лейтенанта отправили в фашистский концлагерь, где он погиб в июне 1942 года…

       У меня в руках неотправленное письмо профессора Михаила Андреевича Велизарова брату Владимиру. Писалось оно в пункте подготовки и переподготовки на стадионе «Химик» в Москве. Приведу отрывок, остальное несущественно:

       «Бежим от самой границы. Какой там античный марафон! Бросаем оружие и технику, не вступая в сражение. Мозги забиты бумажными схемами и инструкциями, которые к применению не годятся. Гитлер взял все эти листочки, скомкал и выбросил в корзину для мусора. Что еще нужно объяснять, чтобы понять поражение, которому не видно конца?

       Рубежи обороны и направление удара (что там еще бывает?) – подобные словосочетания потеряли всякий смысл. То, что было статично и обозревалось умом, стало сплошной динамикой, за которой не уследишь… Как у Александра, Чингисхана и Наполеона, у него три преимущества – умение нагнать страху, целеустремленность и сумасшедшая подвижность. Не знаю, сколько лет дадут за эдакое кощунственное размышление. Но правда это, Володя.

       Кто дал ему такую силу, не ведаю. Сие находится за пределами науки…»

       Ян Степанович Янсен готовился к поединку с бывшим наркомом Каблучковым, миф о непобедимости нацистов он для себя разоблачил контратакой 27 июня.

-----

 Михаил Кедровский