ЧАЛЫЙ

И был день, и была пища. Выглядела она кругло и глянцево. Чалый ел луковицу, как яблоко. По его круглому лицу текли слeзы, он бeз конца шмурыгал носом и казалось, что он прощается с близким другом. Таким близким, что не в силах сдержать чувств и вот-вот разрыдается. Луковица хрустела и брызгала соком; Чалый жевал и плакал. Жевал последние сорок лет, каждый Божий день, по несколько раз на день. Чалмасов Алексей Иванович был пенсионером местного афанасьевского значения. Для других населенных пунктов его личность особого значения не представляла, тем не менее человек он был безвредный и добродушный. В свои семьдесят пять он успел-таки посадить дерево и построить дом. С сыном как-то не получилось: родилась дочь. Галюня. Красавица. Жена вскоре померла, и Чалый один растил и пестовал свою красавицу. Оставшись вдовцом, он было начал искать утешения в водочке, но Галюня шементом прекратила эти нелепые эксперименты. Дожидаясь подгулявшего родителя, семилетняя Галка, просидев на крыльце до полуночи, схватила воспаление легких, и нет такой бабки, чтоб отшептала Чалого лучше, чем это сделала дочка, попав в больницу. Нет, совсем бросить это веселое занятие было выше его сил, но с этого момента пил редко, не до усеру и всегда дома. Чалый ждал зимы. Терпеть не мог осень. Любил первый день, когда снег кроет землю; когда, проснувшись утром, видишь, как не по черной, заскорузлой от холода и грязи, а по белой от снега дороге бежит легкая поземка; когда на старых черных досках забора неровными шапками лежит чистый, как молитва, снег. Чалый вздохнул, внешней стороной ладони вытер слезящиеся глаза и грузно поднялся с лавки. Лавка коротко скрипнула, пошатнулась, но устояла. Широкой ладонью Чалый задумчиво провел по деревянной спинке скамейки и шагнул к двери. Дверь сама распахнулась, и в хату заглянула сухонькая, как яблоко для компота, физиономия. Щуря после темных сеней хитрые бесцветные глазенки, ее хозяин преувеличенно бодро прошелестел: - Здорово, Леш, а я смотрю, это... дверь открыта. - Это какая? - Чалый откровенно улыбался. - Та...- гость неопределенно махнул маленькой головой на тонкой цыплячьей шее. - Слышь, Маняй, ну че врать-то? С чего бы это двери быть открытой? Не май месяц. Вась, вот скажи: почему ты всегда врешь? - Леш, что прицепился-то? Ты вон лук жрешь тоннами, весь огород засажал чиполлинами, - ехидно захихикал Маняй. - Ты знаешь, что Македонский каждого своего воина заставлял по луковице в день съедать для здоровья? Вот... а нас в армии замполит к луку приучил. - Ага. Так ты теперь вроде Македонского? Говорят, Кутузов блины любил, я бы лучше к нему в войско пошел. - Нет, Вася, тебя в армию не возьмут, брехлив больно. Чалый ухмыльнулся, подошел к буфету, достал бутылку самогона и молча поставил на стол. - Садись, Кутузов. Вот сейчас выпьем, я тебе глаз и подобью для большего сходства. Маняй сел на лавку в предвкушении приятной беседы за "рюмочкой чая". Выпивохой он, надо сказать, был никудышным, пьянел быстро, и после третьего стопарика у него открывалась "индивидуальная реакция организма": он засыпал. Засыпал мгновенно, падая при этом на любой пол, как правило, головой. Потому в течение недели после пенсии голова его обрастала шишками. При этом Маняй не просыпаясь спал ровно пять минут, а затем как ни в чем ни бывало открывал пьяненькие глазки и вновь выпивал стопку; снова падал и спал; и опять просыпался через пять минут... Мeжду тем Чалый, отрезав несколько кусков хлеба, не спеша кромсал кусками сало. Маняй суетливо залез в авоську, пошитую из старого болоньевого плаща, и гордо достал поллитровую банку соленых огурцов. Чалый выдернул из горлышка газетный чопик, завернутый в полиэтилен, откупорил бутылку и ловко разлил в стаканы по три булька на рыло. Маняй завороженно смотрел на это действо и лихорадочно вспоминал, что бы такое он делал так же виртуозно. В голову лезли только дурацкие слова покойной жены - "пулюн рукожопый". Вспомнилась армия, подьем, пока горит спичка... Маняй всегда опаздывал, и не раз вся рота по его вине по десять раз ложилась и, лихорадочно вскакивая, совала худые волосатые ноги в галифе. - Я вот помню, в армии, - Маняй важно насупил брови, - только,бывало, крикнут: "Рота, подъем!»,- а я уж одетый стою. Чалый опять ухмыльнулся: - Это в кальсонах, что ль? Маняй утвердительно кивнул: - А как же? Комсомолец! Старшина, бывало, скажет: вот, мол, пример с бойца берите. Чалый часто подтрунивал над глухотой Маняя, но тот справедливо полагал, что глухота у него героическая, а никак не старческая, потому как в молодости, дескать, часто дрался и вот де - чeрез тридцать лет получил осложнение. - Давай, кольсомонец! Чалый чокнул дном стакана о край второго, маняевского, и широко открыв глотку, плеснул туда стопарь. Маняй с любопытством понюхал стакан и медленно, маленькими глоточками выпил содержимое. Острый кадык двигался под тонкой, в продольных складках кожей, как затвор автомата в замедленной сьемке. Чалый, кинув в рот кусок сала, смотрел, как Маняй безуспешно ловил двумя пальцами огурец. Огурец уворачивался, словно от щекотки, и весело прятался за пупырчатыми сокамерниками. - Все от жадности. - Чалый серьезно следил за огуречным сафари. - Ты, Вась, рассолу налил, как порядочный, а огурцов пожалел: три штуки - и те с соплю ростом. Вот они и зикают от тебя, - он весело прищурился. - Да еще и с башкой у тя напряг. Чалый взял со стола вилку, ловко прижал огурец к стенке банки и проткнул его: - Держи, горе луковое. Маняй взял вилку и вцепился в огурец железными зубами. Огурец брызнул соком в разные стороны. - Заодно и умылся. Чалый взял тряпку и насухо вытер стол. Маняй жевал жухлый зеленец и вертел вилку, стараясь не ронять капли на стол. Капли с огурца текли по вилке, по пальцам, по краю сухой ладошки и затекали в рукава. Маняй дергал руками, и капли, минуя тропу через ладошку, снова летели на стол. Чалый вздохнул, опять вытер стол и двинул банку к Маняю. - Держи над банкой. - Ага. Маняй смаху сунул надкусанный огурец в банку. Брызги радостно прыгнули из банки на стол и на штаны злополучного гостя. Чалый молча вытер стол, взял из рук растерявшегося друга вилку, аккуратно стряхнул огурец в банку и отодвинул ее подальше от Маняя. - Ешь сало. Маняй подхватил с тарелки ломтик сала, и тот свежим срезом потянул за собой еще два, которые отвалились где-то в середине пути между тарелкой и зазывно открытым ртом. Маняю показалось неприличным кидать упавшие на стол кусочки обратно в тарелку, и он решительно отправил их в рот вслед за первым. Чалый понял, что жевательный процесс может затянуться, и достал из кармана сигареты: - Галка с Валентином сегодня приезжали. Чалый подвинул к себе большую стеклянную пепельницу, но, глянув на лежащий рядом локоть гостя, предусмотрительно вернул ее ближе к середине стола. Маняй кивнул. - Как они? - Нормально. Масла вон флягу забрали, - в голосе Чалого сквозила обида.- Мне-то полторашки за глаза. Он будто спохватился, не сболтнул ли лишнего, и, оборвав себя на полуслове, разлил по стаканам горючее. Маняй сочувственно жевал сало кадыком и моргал слезящимися глазами. Лиха беда - начало... Выпили по второй, и Маняй заторопился: в пекарне хлеб закончится. Чалый проводил гостя и сел на лавку. Он долго, почти не мигая, смотрел в маленькое окошко. Вздохнул, убрал в старый буфет бутылку, нанизал остатки сала на леску и, убрав все со стола, вышел во двор. Он с каким-то радостным старанием привязывал леску к ветке старой яблони, представляя, как по первому снегу синицы, старчики и прочая пернатая мишура облепит узловатые пальцы дерева и расклюет его нехитрый подарок. Он несколько раз с небольшим усилием дернул леску, проверяя на прочность, и не спеша, тяжело ступая, зашел в избу. Придирчиво оглядев свое жилище, он, казалось остался доволен чистотой и домовитой основательностью увиденного. Сбросив цигейковую безрукавку и теплые домашние валенки, он прилег на старую железную кровать поверх покрывала. Ровно тикали старые ходики, и капли дождя, брошенные ветром в окошко, уныло стекали по чистому стеклу. Чалый закрыл глаза и сразу провалился в спокойный безмятежный сон. Ему снилось, как он, совсем еще малыш, играет во дворе с собакой. Он помнил этого пса всю жизнь. Крупный лохматый кобель первым признал Лешку хозяином и позволял ему делать с собой все, что заблагорассудится. Потом появилась мать. Мамака. Она стояла на пригорке и, улыбаясь, махала рукой, подзывая его. Она была с отцом. Чалый не помнил отца, но почему-то точно знал, что это он. И он пошел к ним. Пошел спокойно, без опаски. А рядом уже была его Оленка. Она что-то говорила ему, и от этого на душе становилось так хорошо. Чалый глубоко вздохнул и облегченно выдохнул. Под вечер к дому Чалмасова подъехал молоковоз. Из кабины с бидончиком в руке вышла Галка и следом за ней, что-то бормоча себе под нос, с подножки "Газона" в дорожное месиво спрыгнул Валентин. Галка зашла в дом и, поставив на стол бидон, спросила : - Ты что, не топил сегодня? Как в леднике. Она посмотрела на отца и замолчала. Он лежал на кровати, бледный и строгий. У Галки подкосились ноги. Она села на лавку, и слезы тихо покатились по ее щекам. Зашел Валентин, сразу оценил ситуацию, обнял жену и, как маленькую девочку, начал гладить ее по голове. От этого Галке стало еще тоскливие и она, уткнувшись в мужнину куртку, зарыдала в голос. - Валь, он ведь на нас обиделся за это масло проклятущее. Галка глотала слезы пополам со слогами, но Валентин ее понял. - Успокойся, Галь. Ну, он сам забыл флягу закрыть, и кто виноват, что туда мышь попала? Ты ведь как лучше хотела, ну сказала бы ты ему - он ведь неделю блевал бы... Хоронили Чалого на третий день, как полагается. По подмерзшей со льдом грязи дороге на колхозном грузовике довезли до погоста. Попрощаться пришло полдервни. Маняй трясущимися руками наливал мужикам водку и, суетливо шастая между пришедшими, бубнил: - Такой человек, земля ему пухом, такой человек... Председатель сельсовета, а по новому - глава администрации, сказал речь, не запнувшись на слове "безвременно". Пришедшие бабушки аккуратно, будто приданое, складывали в свои сумки поминальные полотенца. Галка стояла, как каменная. Она уже не плакала. Она просто стояла рядом с гробом и безучастно принимала соболезнования. Потом все разошлись, а в чалмасовском доме еще долго горел свет. Галка мыла посуду и убиралась дома. Она знала, что отец сейчас где-то рядом, и ему приятно, что и после его ухода в доме будет чистота и уют. Иногда она садилась на скамейку, и тогда по ее лицу медленно ползла слеза. А ночью выпал снег. Он тихо падал на замерзшую грязь, покрывая корявое бездорожье белой поминальной скатертью; летел легкой поземкой над дорогой; ложился неровными шапками на серые доски забора... Чистый, как молитва, снег.

 Андрей Панюшкин