Кукушка-кукушка, сколько тебе жить?...

Что жить с годами становится всё более неинтересно, известно каждому немолодому человеку. Ощущение дежавю нарастает снежнокомно.

Начинаешь понимать, что снег за окном, большими и вертикальными хлопьями, не просто красиво само по себе, а красивее во сто крат от того, что в твою последнюю школьную зиму шёл такой же

. А шёлковая трава под ногами, скрипящая при поглаживании рукой, как только что вымытые волосы, не просто замечательна, а такая же, как «когда нам было по двадцать три и мы только собирались пожениться».

И такого же покроя брюки уже носили. И не один раз.

И девушки рисовали стрелки на глазах, только тогда уголки закручивали, а теперь выводят их дерзко к вискам.

И стриглись и на лысо, и «под чубчик», и длинные волосы отпускали.

И этого паренька вы уже видели когда-то, лет, наверное, тридцать назад… А он подходит к тебе и говорит:

- Здравствуйте. Вы – Елена? Елена Сергеевна, да?

И при этом улыбается тою же самой улыбкой, которую она так любила и которую хорошо помнила. А он продолжает:

- Я сразу вас узнал, хоть вы и стали… несколько… старше. Папа всю жизнь хранил ваше фото, где вы с ним рядом на каком-то лугу, где трава такая зелёная. Это чувствуется, хоть фото и чёрно-белое.

- Лёша? Не может быть… Ты?..

А он так знакомо смущается, немного сдвигает брови и говорит:

- И я тоже Лёша, как папа. Он говорил, что мама очень хотела, чтобы, если родится сын, его бы звали так же.

Елена Сергеевна немного… Да что там! – много, страшно и сильно - растеряна. Что и как говорить , она сейчас даже не представляет. Он заметил это, но объяснил по-своему. А потому предусмотрительно взял её под локоть:

- Вам нехорошо? Что? Голова? Давление? Я ведь тоже, как папа, врачом стал. Позвольте мне вас проводить? Где вы живёте?..

Ей и вправду дышать сейчас тяжело, и голова кружится. Но давление здесь ни при чём. Опять – воспоминания. Теперь – самые горькие…

… Они оба молодые, почти двадцатипятилетние. И у них есть сын, которого зовут так же, как и отца,- Лёшка…

Она немного пришла в себя, улыбнулась ему и предложила немного пройтись. Он учтиво подал ей руку. Присели в каком-то просторном и не душном сквере, который пропитан был весь солнцем, запахами города и мягкой прохладой. Пока он бегал в соседний киоск, чтобы купить чего-нибудь попить для неё, она пришла в себя окончательно. И вспомнила всё так отчётливо, словно это вчера она в слезах кричала Алёше:

- А я люблю, люблю его, понимаешь? Ну и что, что разница в двадцать лет?!. Я жить без него не могу! И он без меня тоже!!. И он обещал мне, что покажет весь мир. И бросит его к моим ногам! А ты? Для тебя же однушка на окраине – предел мечтаний, высшая ценность. Сын?.. Наш сын… пока мы с Всеволодом взять его не сможем… Но это – пока! Слышишь? Он побудет с тобой. Когда мы вернёмся из Испании (он берёт меня с собою на съёмки!) и снимем квартиру, я сразу же заберу у тебя сына! Понял? И не забудь: я его мать и имею право!..

Из Испании она вернулась одна, потому что её «присутствие мешало мастеру сосредоточиться». Когда вернулся он, то так и не позвонил. И даже не пытался её искать. А настаивать и самой организовывать встречу было просто глупо.

Вернуться к своим Лёшикам, после всего, что она наговорила старшему, было ещё глупее. И она снова начала жить самостоятельно. И многого добилась, преуспела во многом.

Была хорошая (и дорогая!) работа, с которой её уволил второй муж. Была большая (и тоже дорогая!) квартира, оставленная третьему. Машина и дача стали добычей четвёртого. Кстати, именно он и лишил её навсегда возможности иметь детей, настояв на очередном прерывании беременности.

И теперь у неё была комната в малонаселённой коммунальной квартире, небольшая пенсия и добрая соседка Соня, примерно её ровесница. А когда по выходным та уезжала погостить к внукам, квартира была полностью в распоряжении Елены Сергеевны.

И свободой этой она пользовалась сполна: весь день бродила по квартире непричёсанная и, кажется, даже не умывалась. Ставила кружку с кофе прямо на подоконник на кухне, чего страшно не любила соседка, садилась на табуретку рядом и – курила, курила, курила… Прямо в открытую форточку, потому что Соня, если Елена Сергеевна курила в местах общего пользования, страшно ругалась и иногда даже поколачивала её. Но это потому, что она добрая и «заботилась о Ленкином здоровье».

Но даже Соне Елена Сергеевна никогда не рассказывала, что где-то, рядом с нею, в этом же самом городе, живут её сын и первая любовь – её Лёшики…

… А вот и младший из них возвращается и несёт стаканы с чем-то дымящимся. И опять улыбается той самой улыбкой, которую она так хорошо помнит. Подходит и садится рядом. Протягивает ей стаканы, на выбор:

- Вы, как? С молоком или чёрный? Выбирайте…

- Всё равно… Послушай, Лёша… Я должна тебе сказать, что очень…

Он перебивает:

- Нет, Елена Сергеевна. Сначала я скажу вам. Скажу самое главное.

Ставит стаканы с кофе на лавочку и накрывает ладонью её руку, лежащую на спинке скамьи:

- Папа всю жизнь вас любил. Потому и остался один до конца…

Она пристально смотрит на сына, и вопрос ему понятен. А потому он продолжает:

- Он умер два года назад. Сердечный приступ, дома. До больницы так и не довезли. Но всегда… Слышите? … всегда он говорил мне о том, что однажды мы с вами встретимся. Он очень верил в эту нашу с вами встречу и просил, чтобы я обязательно сказал вам, что он ждал вас и за всё уже давно простил…

И вдруг как-то по-детски шмыгнул носом и добавил:

- Мы тебя простили, мама…

Встал и не прощаясь пошёл вдоль сквера. Куда-то в ту сторону, где уже пряталось солнце. 14.12.2015

 Олег Букач