Б.Пастернак - баловень Судьбы или её жертва? Штрихи к портрету

От  автора

Работа посвящена некоторым наиболее ярким и показательным моментам из жизни и творчества Б.Л. Пастернака - моментам нелицеприятным и несимпатичным, как это теперь видится со стороны. Но на которых, тем не менее, не заостряют внимания, которые стороной обходят его либеральные поклонники и биографы, считая их несущественными и пустяшными по вполне понятным и объяснимым причинам! Ведь Борис Пастернак для либералов российских - солнце советской поэзии. А на солнце не должно быть пятен. Никаких!…

«Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далёком отголоске,

Что случится на моём веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можешь, авве отче,

Чашу эту мимо пронеси.

……………………………………….

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, всё тонет в фарисействе!

Жизнь прожить - не поле перейти…»

                                     Б.Пастернак

«А, так ты… Я без души

  Лето целое всё пела.

  Ты всё пела? Это дело:

  Так пойди же, попляши!...»

                                      И.А.Крылов

«Один солдат на свете жил,

  красивый и отважный,

  но он игрушкой детской был,

  ведь был солдат бумажный.

  ……………………………….

  А он, судьбу свою кляня,

  не тихой жизни жаждал,

  и всё просил: “Огня! Огня!”

  Забыв, что он бумажный.

  В огонь? Ну что ж, иди! Идёшь?...

  И он шагнул однажды,

  И там сгорел он ни за грош:

  Ведь был солдат бумажный».

                                      Б.Окуджава

Часть первая: Б.Пастернак как мой первый юношеский духовный манок (или проказа)

«Я имею честь принадлежать к той породе русских людей, о которых Ален Даллес, изложивший в конце Второй Мировой войны программу планомерного уничтожения России и русского народа, с высокомерием писал: “И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдём способы оболгать и объявить отбросами общества”. И комплимент, и приговор одновременно… Но… Не может такого быть, что предсказал Даллес. Не только потому, что нас много, а ещё и потому, что “всё позволено”, как говорил Достоевский, лишь при одном условии: “если Бога нет”...»      С.Ю.Куняев                                  

1

Первый раз фамилию Пастернак, как сейчас помню, я услышал в начале 3-го курса - во время обязательных сельхоз работ, на которые нас, отдохнувших за лето студентов-мехматовцев МГУ им.Ломоносова, всем составом отправили в сентябре-месяце 1977 года, аккурат перед началом пятой по счёту сессии, из-за этого вынужденно сдвинутой на октябрь. Такая в последние годы Советской власти сложилась порочная практика - привлекать молодых студентов страны к решению продовольственной программы; понимай: ликвидировать за счёт нас, молодых и задорных, дефицит трудовых кадров на селе, становившийся к началу 1980-х годов хроническим и устрашающим. Целый месяц почти мы убирали картошку в подмосковном колхозе рядом с деревней Юрлово, жили в пустующем сельском клубе всем курсом, спали на раскладушках в комнатах по 8-10 человек, после работы пьянствовали и дурака валяли. Там-то я и услышал про поэта Пастернака как про “гения всех времён и народов и бунтаря - этакого советского Байрона” от нашего факультетского ловеласа и дурачка Серёги П., который по воле случая оказался в нашей комнате. До этого я про Пастернака ничего не знал. Совершенно!

Серёга этот был москвичом и в нашу “общажную” комнату попал случайно - как незваный гость или “беженец-подселенец”, который “похуже будет любого татарина”: так в народе у нас говорят про внезапных и случайных попутчиков. Мы-то, иногородние парни, предварительно разузнав от старшекурсников про колхоз, ещё в общаге договорились, кто с кем будет на картошке жить; то есть ещё в Москве разбились на небольшие группы согласно взаимной приязни и симпатии, составили себе компании, хорошо понимая за прошедшие пару совместных общажных лет, как это важно для комфортной жизни, учёбы и работы - психологическая совместимость. Поэтому мы (я и мои товарищи) и поселились вместе, двумя университетскими соседними комнатами общежития: чтобы не сильно менять привычный быт даже и в деревне. Из “чужаков” взяли к себе лишь Беляева Колю - коренного москвича с Замоскворечья и рубаху-парня, отлично нас восьмерых иногородцев знавшего по учёбе и стройотряду, дружившего со многими из нас, приезжими студентами... Девять человек, таким образом, нас оказалось в комнате: получился хороший спаянный коллектив. Но через день начальник лагеря, доцент Стёпин, привёл к нам под вечер Серёгу П. в качестве дополнительного соседа, опоздавшего на работы и оставшегося без койки, без жилья. Хочешь - не хочешь, но пришлось нам всем потесниться.

Серёгу, два первых курса учившегося в другом потоке, я плохо знал, никогда не общался с ним и даже не здоровался на переменах или столовой, проходил мимо. Да и сам он с нами, иногородними студентами, почти не знался и не контачил - принципиально: откровенно и глубоко презирал нас всех как чумазую деревенщину, которая только и делает, якобы, что засоряет Москву. Так про нас многие коренные москвичи думали, увы. Думал так и Серёга, и особенно этого не скрывал. Только с некоторыми однокурсниками-москвичами, двумя или тремя, он иногда хохмил-зубоскалил на переменах, обучавшимися с ним в одной группе, - и всё: на этом его студенческие контакты заканчивались. После занятий он пулей мчался домой, к друзьям детства, и там у него начиналась “настоящая” жизнь - бурная, радостная и насыщенная, по его рассказам, с вечным пьянками связанная и гулянками, с бабами и мордобоем. У нас же на факультете на него сыпались всякий раз одни сплошные насмешки язвительные, расстройства и мучения. Ибо был он у нас, прямо скажем, человеком ненужным, случайным и лишним, этакой чёрной вороной в нашей целеустремлённой и тихой “стае мехматовских голубей”, или же “волком в овечьей шкуре”, “пятым колесом в телеге”, “бородавкой на лице”, “прыщом на заднице”. Тут по-всякому можно определить - суть от этого не изменится.

Не удивительно, что он, “волчара махровый и тёртый”, глубоко презирал нас, своих однокашников, “недотёп сопливых и неудельных” по его твёрдому убеждению, “щенков желторотых, слепых”, которые ничего кроме формул и теорем не знают и от которых-де всё ещё молоком матери пахло. Ну а мы, в свою очередь, презирали и чурались его - бездаря, двоечника и кутилку, “пса дворового и шалопутного”. И длились такие наши взаимно-недружеские и презрительные отношения до самого 5-го курса, до дня выпуска…

2

Про Серёгу, которого мы называли Серым между собой (кличка эта очень к нему подходила) и с которым по воле случая или Судьбы я познакомился и сошёлся в деревне Юрлово, стоит рассказать поподробнее, в деталях. Уже потому, хотя бы, что без него я про главного героя очерка, советско-еврейского поэта Б.Л.Пастернака, ещё долго бы не узнал. Ибо других таких “столичных богемных эстетов”, как наш Серый, - “ценителей и знатоков возвышенного и прекрасного” - и, одновременно, неистовых, оголтелых и пламенных пропагандистов западноевропейских либеральных ценностей, образа жизни и культуры в моём окружении в Университете не наблюдалось. Похожих типов я лишь на работе встретил, где они обильно водились в столичных закрытых КБ и НИИ и были у всех на виду и на слуху из-за своей ежедневной агитации и пропаганды среди нас, сослуживцев.

Серёга же, помимо этого, антисоветского и либерального, был ещё и фанатичным поклонником многих еврейских писателей и поэтов славной советской эпохи, как и певцов, актёров, художников, музыкантов и режиссёров. И, тем не менее, Пастернак всё равно был первым и главным в его поминальном синодике, был выше и значительнее их всех: был у Серёги безоговорочным гением и кумиром. И уже из-за одного только этого факта, повторю, про Серёгу стоит поговорить, потратить время и силы - чтобы чётко понять для себя, какие забавные были у поэта-Пастернака поклонники. Ибо про самого Бориса Леонидовича (Исааковича) рассказывать сложно - и как человека, и как художника слова. Стихи его путанные и пустые по сути, часто бездушные - ни о чём. А каким он был человеком в жизни? - вообще не поймёшь и не разберёшь из книжек: еврейские биографы (а других нет) тут потрудились на славу, что называется, и его биографии трезвому и думающему человеку невозможно без ухмылок и издёвок читать по причине их плоскости и убогости. Там примитивные и пошлые сказки одни, штамп на штампе - и патока, от которой тебя сразу начинает всего изнутри выворачивать и тошнить, так что с гарантией себе диабет получишь!!!

Поэтому-то давайте-ка мы с вами, читатель, нарушим незыблемую писательскую традицию и сначала с характеристики поклонника начнём, с хвоста - понимай. Имеем право! А потом, как бы на десерт уже, перейдём и к самому таланту, герою очерка - чтобы дополнить и завершить картину, которая к тому моменту у нас с вами сложится. Будем действовать по поговорке, одним словом, “скажи мне: кто твой друг? - и я скажу, кто ты”. А поклонники, имейте это в виду, выше и ценнее дружбы, ибо дружба бывает и случайной или же вынужденной - за неимением лучшего. А поклонники случайными и вынужденными не бывают…

3

И тут сразу же хочу уточнить, или оговориться, что дурачком мой новый дружбан Серёга был лишь в математике, которую он совсем не знал, плохо разбирался в ней даже и на школьном, самом простом и примитивном уровне, - но не в жизни. В жизни-то он дурачком точно не был; скорее даже наоборот - был предельно-оборотистым, ушлым и пронырливым парнем, что и пробы было поставить некуда, прохиндеем, циником и ловкачом с малых лет, дельцом, каких мало, каких ещё походить, поискать надобно; и не скоро сыщешь. Про таких обычно говорят в народе, что этот оборотень и в игольное ушко с лёгкостью проскользнёт, если ему это будет выгодно и полезно.

Замечу ещё, в качестве преамбулы, что Серёга был на год старше нас по возрасту: окончил школу в 1974 году. Учился, скорее всего, там плохо, потому как с юных лет был язвой, пакостником и хулиганом, развратником и кутилкой, помешанным на застольях и бабах, на драках и похоти. Учителя, вероятно, выпускали его на волю с великой радостью и облегчением - как тех своих подопечных, про которых лучше и не вспоминать, которые много им крови попортили… Но после школы он, бездарь, шпана и гуляка, тем не менее, отдал документы в Московский экономико-статистический институт (МЭСИ), - и не поступил туда, разумеется, - провалил экзамены. Осенью его ждала армия, от которой он успешно закосил, прикрывшись левой справкой. И далее он не пропал, не скис за порогом школы, ибо пробивная и деловая матушка временно трудоустроила его в какую-то элитную столичную типографию, печатавшую партийную литературу, где он полгода болтался без дела, баклуши бил и книги запоем читал в подсобке. Только-то и всего! Это и была вся его работа, по сути!

Он нам рассказывал по вечерам на картошке с самодовольной ухмылкой, как ему это удалось - полгода сибаритствовать в типографии, зарабатывать себе нужный стаж и денежки неплохие. И при этом не стукать пальцем об палец, то есть быть “молодцом” - не лохом и не мужланом, на которых все “воду возят” и которыми затыкают дырки. История там с ним и впрямь случилась занятная и показательная в плане без-совестности и цинизма - поэтому и начну с неё как главной и первой характеристики серёгиной внутренней сути, его менталитета и мiровоззрения. Это те вещи первостатейные и основополагающие, не зная которые, про человека ничего и не поймёшь. Только время даром потратишь…

Итак, мастер цеха, хороший знакомый серёгиной матери, через которого он на то предприятие и попал, однажды осенью 1974 года подозвал Серёгу к себе и предложил своему протеже отличиться перед трудовым коллективом и начальством, показать способности и талант. «В типографию, - сказал он, озорно потирая руки, - пришёл дорогущий финский картон на какой-то там очередной “шедевр” какого-то партийного бонза - толи Брежнева самого, толи Суслова, толи ещё какого старого маразматика-пердуна из Политбюро… Давай, - сказал светящийся счастьем мастер новобранцу, - возьми заказ на себя, нарежь обложек для книги. Работа, сразу предупреждаю, архиважная и архи-ответственная! Не хочу её нашим алкашам доверять, которые могут заказ и испортить. А ты - малый молодой, грамотный и смышлёный, в институт месяц назад поступал и ещё собираешься. Так что справишься - дело-то не хитрое! Нужно только старание и твёрдый глаз. Дерзай, парень! Исполнишь всё как надо - будет нам с тобою, дружок, и премия хорошая, и почётная грамота, и уважение от начальства. Может, и медальку какую дадут. На такое-то дело не пожалеют и медалек. То-то матушка твоя будет рада! Да и для будущего поступления пригодится хорошая аттестация тебе...»

Сказав всё это, мастер дал Серёге размеры обложки - 21 см на 11 см, к примеру, - показал, что и как нужно делать, как и чем чертить, - и ушёл, доверился человеку: как-никак сын хорошей знакомой, потенциальный дипломированный экономист. И Серёга взялся за работу. Но только вместо 21 на 11 он взял да и расчертил картон 20 на 10, или ещё меньше того - вроде как по ошибке. После чего пустил неправильно размеченные картонные листы под нож, дал работягам такую команду, которую они и исполнили в точности: по его чертежам изрезали картон на прямоугольники 20-ть на 10-ть см. Мелочь вроде бы, пустяк, - но на обложку нарезки уже не годились, потому как не скрыли бы страницы книги - и надобно было их выбрасывать, утилизировать как брак. Конфуз, да и только!…

Пришедший после обеда мастер, когда это всё увидел, когда понял, почерневший и скукожившийся, что блатной ученик Серёга, на которого он понадеялся, загубил картон и под увольнение подвёл его, заслуженного пожилого работника, - остолбеневший мастер чуть было не помер от страха и от волнения, потерял речи дар. Так нам Серёга, хохоча, на картошке рассказывал, крайне довольный собой и сотворённой подлостью. Нас-то он уверял, гадёныш, что это всё случайно якобы у него получилось, что он-де того не хотел - подличать и гадить. Но я-то, впоследствии узнав Серёгу поближе, хорошо изучив его, понял, что это была сознательная и продуманная акция с его стороны, что он именно так всё и спланировал по своей подлой и гнилой натуре. Он всегда и со всеми так поступал: если можно было кому-то нагадить исподтишка, объегорить, облапошить или подставить, макнуть человека лицом “в грязь”, в неприглядном свете выставить, - делал это с легкостью и незамедлительно, вполне осознанно и с удовольствием, главное, согласно позыву чёрного своего нутра, паразитической своей сущности. И никогда не извинялся потом, разумеется, за сотворённую мерзость-бяку, не каялся - зачем?! Каются и извиняются люди - это когда случайно и неосознанно что-нибудь происходит, когда они того не хотят. А у Серёги всё происходило естественно и органично, как справление малой и большой нужды, всё вытекало из принципов и из веры, из жестоковыйной его природы.

И тогда, в типографии, он всё точно и правильно рассудил, что если, допустим, выполнить заказ как надо, тютелька в тютельку, - мастер потом не слезет с него живого, завалит работой по уши, что и покурить будет некогда, не то что книжку какую-нибудь почитать, дурака повалять в курилке. А запори он заказ “по ошибке” - его к работе больше не подпустят и близко, к любой!...

И так оно всё потом в точности и случилось, как хитрюга-Серёга предполагал, на что втайне для себя рассчитывал. Рассвирепевший мастер, придя наконец в себя, со лба смахнув пот ладонью, обозвал его сукой и м…даком, саботажником и провокатором, и сразу же послал его на х…р прилюдно. Заявил грозно, при всех, чтобы сидел он с тех пор в подсобке и не показывался ему на глаза, дубина стоеросовая, хитрожопая! Что Серёга с удовольствием и сделал - до глубокой весны, до самого увольнения то есть в курилке с книжкой в руках просидел, задницей зарабатывая себе полный оклад и необходимый трудовой стаж для института. И получилось это всё у него знатно, чисто по-еврейски…

4

И тут мы подходим к главной характеристике Серёги как человека: он был евреем по материнской линии (может, и по отцовской, не знаю - не видел ни разу его отца), хотя старательно и скрывал это своё еврейство все годы учёбы и потом. Да и теперь всё ещё скрывает, не признаётся, хитрюга. Только перестройка нам на него глаза открыла, которую он как главный иудейский праздник встретил, Песах или Шавуот, приветствовал всем сердцем и всей душой, в которую без труда и напряга вписался в качестве деляги-предпринимателя. Я видел его матушку, Юлию Борисовну Авербух, несколько раз после окончания Университета: это была яркая пышнотелая дама, из тех, которые сразу же притягивают взгляд и внимание мужиков, на которых весной мужиков как магнитом тянет. Эротической энергией она обладала завидной и знатной!

И при этом при всём она была не замужем: странно, да, при таких-то качествах?! Родив от супруга сына и дочь в достаточно молодом возрасте, она быстро развелась с ним и жила потом всё время одна - с детьми, отцом и матерью - и была счастлива по разговорам, или только прикидывалась, делала вид… К мужикам, тем не менее, бегала раз от разу - на романтические свидания при луне, - но всегда возвращалась назад, под родительский кров и опеку, ни у кого подолгу не задерживалась: не предлагали, скорее всего, не оставляли рядом.

И работала она чисто по-еврейски - заведовала каким-то левым архивом в каком-то столичном НИИ, где под её началом числились четыре блатные и незамужние дурочки, годами бившие баклуши на рабочем месте, да чаи распивавшие целый день от скуки и от праздности, да со старых и ненужных папок с расчётами, что регулярно списывались в отделах и складировались у них, смахивавшие регулярно пыль: в этом, собственно, и заключался весь их “труд” - “упорный, титанический и героический”. Она же, Юлия Борисовна, будучи ловкой и предельно-оборотистой женщиной, дурака валять не хотела, и через еврейские крепкие связи пролезла работать ещё и в московский городской суд присяжным заседателем. Там она заседала по полгода, по рассказам сына, находясь как бы в служебной командировке от предприятия, то есть без отрыва от основной работы архивариуса, - помогала судьям вершить дела. Судьи были от неё в восторге, - как хвастался Серёга, опять-таки, - покладистой, проворной, услужливой и понятливой дамы, а она - от них. Когда же наступала плановая ротация, судьи писали гербовую бумагу в НИИ и в приказном порядке требовали кадровиков оставить серёгину матушку ещё на один срок, как сверхнадёжную и незаменимую помощницу. Потом ещё и ещё: так она всем там нравилась без-конечно, так угождала!… Поэтому и проработала она в суде аж 20 лет - до пенсии по сути...

5

Должность присяжного заседателя, для справки, - вероятно, самая блатная и халявная из всех, самая в смысле обширных связей и левых доходов выгодная. Работы и ответственности никакой, кроме как помогать советами судьям в совещательных комнатах да щёки на заседаниях надувать. И при этом при всём ты - полноправный член суда, тебя все знают и уважают, все как перед попом-батюшкой кланяются, потому что от твоего совета и подсказки очень многое зависит: 10 лет человек получит “строгоча”, или же 5 лет условно - разница существенная! К тому же, именно через присяжных заседателей давали взятки и подношения судьям в советские времена, чтобы смягчить или снять приговор, улучшить условия содержания подследственных и заключённых. Присяжный заседатель, как не юридическое лицо, лицо общественное - а значит лицо неподсудное и случайное в любом судебном процессе, - всегда выступал посредником в тёмных делах: напрямую судьи взяток никогда и ни от кого не брали. Отсюда - и такая важность этой пустяшной с виду профессии. Отсюда же - и многочисленные знакомства и связи!!!...

Не удивительно, в свете всего вышесказанного, что серёгина матушка, деловая, коррумпированная и пробивная мадам, раскинувшая по всей Москве среди себе подобных оборотней-деляг тайную сеть-паутину, - что матушка без особого труда подключила знакомых и устроила провалившего вступительные экзамены сына в цэковскую типографию сначала осенью 74-го, потом отмазала его, здоровенного бугая, от армии; а в 1975 году протолкнула его ещё и в Университет через чёрную дверь, да на престижный мехмат, где у неё, вероятно, появились обязанные ей чем-то люди.

Так и оказался кутила, балбес и нетяг Серёга у нас в МГУ, да на механико-математическом ф-те, не зная совсем математики, не любя и не ценя её, не собираясь ей в будущем заниматься. И был он у нас такой единственный на курсе - случайный, ненужный, чужой человек, повторю, напоминавший Остапа Бендера в академической мантии или же гайдаровского Мишку Квакина на комсомольском съезде.

Больше скажу: если бы у его матушки были знакомые на химфаке, допустим, или на биофаке, или во ВГИКе том же, - он бы поступил и туда. Какая в сущности разница, где штаны протирать, если не нужны знания! Поступил - и потом отучился бы там 5 лет с чьей-то тайной помощью и опекою. В принципе, ему было всё равно, скажу ещё раз, где болтаться и диплом получать, и какой диплом. Лишь бы его получить и не ходить в армию. А дальше видно будет…

Понятно и естественно, логично и закономерно, что начальные два курса он был первым и главным кандидатом на отчисление, пересдавал экзаменационные сессии по многу раз и до последнего срока. Зимнюю сессию - до весны, весеннюю - до осени, - когда уже готовились документы в деканате на его “ликвидацию” и по мехмату ходили упорные слухи, что Серёге нашему хана: выгоняют-де его, м…дака, с треском, и загремит он, голубчик, в армию!

Но потом в дело незримо вмешивалась его мать: кому-то звонила или приезжала лично на тайное рандеву, утрясала проблемы в деканате, а может и в ректорате, - и он чудесным образом оставался на курсе, продолжал учёбу дальше, самим этим фактом поражая нас всех максимально. Два первые, самые страшные и тяжёлые года продержался и протерпел таким образом парень - выстоял. Ну а потом уже никого у нас не отчисляли, или почти никого: для этого надо было очень сильно постараться. Ибо не выгодно было Университету и государству после 2-х курсов мехмата кого-то на улицу выгонять…

6

Уже в первый колхозный день, как только Серёга появился в нашей комнате, он начал активно уговаривать всех нас отметить знакомство и начало работ, попить винца на природе; понимай - не валяться бревном на койке весь вечер, а с пользою назначенный срок проводить. И первый, кого он уговорил на гульбу и пьянку, был Миша Прохоров - единственный парень из нашей комнаты, кого он близко знал, с кем два первых курса проучился в одной группе... Ну а дальше всё пошло как по накатанной - самоходом. Миша уговорил отметить приезд меня: с ним мы были знакомы и дружны ещё с колмогоровского интерната, с осени 1973 года. Я уговорил Колю Беляева, с которым два первых курса делил одну парту в Университете, кого как брата полюбил сразу и навсегда за его душевную широту, чистоту, прямоту, отзывчивость и щедрость, за незлобивость и порядочность, за его ВЕЛИКОРУССКОСТЬ, наконец. Больше скажу: Беляев Коля, Николай Сергеевич теперь, - самое светлое и яркое пятно в моей достаточно уже длинной жизни, связанное со студенчеством и Университетом. Он - и Дима Ботвич, Дмитрий Дмитриевич ныне, - второй мой товарищ по МГУ, уроженец Курска, с кем я 4 года подряд ездил в стройотряд в Смоленскую область, пахал там как проклятый от зори до зори; с кем потом 3 года пьянствовал в аспирантуре; у кого впоследствии был свидетелем на свадьбе, а он у меня. Других столь близких и дорогих людей у меня на мехмате среди студентов не было!...

Итак, я уговорил Колю сначала, а потом и Диму Ботвича вечером пойти погулять, которых было легко уговорить: ребята оба были покладистые и добродушные, податливые как пластилин. Остальные парни пьянствовать наотрез отказались - весь вечер сидели и резались в преферанс, расписывали “пульки”. А мы четверо сдали Серёге деньги послушно: он как-то сразу стал у нас казначеем и снабженцем одновременно, освободив нас от этого канительного дела, - и вечером отправились впятером в лес, что располагался почти рядом с клубом. Там нашли поляну удобную, расположились на ней, разожгли костёр - и принялись бражничать, лясы точить, наслаждаться приятным осенним вечером и природой…

7

И первое, что мне тогда бросилось в глаза и запомнилось крепко-накрепко, - было дерзкое поведение Серёги. Он вёл себя с нами, его однокурсниками, в колхозе по-менторски, свысока, как настоящий хозяин положения, то есть. Или же как наш старший наставник или учитель, а не как какое-то чмо, дурачок и двоечник, каким он был и держал себя в Универе. Отличник-Миша (ныне профессор) попробовал было поиздеваться над ним, как это он в группе регулярно делал, - но ощетинившийся Серёга быстро одёрнул его, поставил на место, да ещё и публично уел.

- Ты, Мишаня, - заявил зло и с вызовом, - хвост на меня не поднимай, не надо! Лучше свой гонор в задницу запихни и больше никому не показывай, держи там от греха подальше. Это ты на факультете отличник и передовик, и ленинский стипендиат, а в жизни ты ещё никто, ноль без палочки, гость столицы. И кроме математики своей ничего не знаешь и не умеешь, не имеешь даже собственного угла - только казённую койку в общаге. А я-де, удалец-молодец - коренной москвич из приличной семьи с отдельной квартирою, и жизнь уже повидал во всех её видах и проявлениях, какие тебе, лимите, и не снились, наверное. И водки выпил немерено, и в драках неоднократно участвовал, двор наш в страхе держал, и в КПЗ пару раз сидел с урками записными; а “конец” свой об баб стёр до самого основания. Да об таких баб, причём, которые тебя, лопуха, и на пушечный выстрел к себе не подпустят! Так что пока ты задачки тупо сидел и решал дома и на мехмате, и в кулачок втихаря дрочил, - я уже целую жизнь прожил. И такую жизнь, повторю, какой многие москвичи позавидуют!... И при этом ещё и гору исторических и художественных книг прочёл, про которые даже у нас в Москве с десяток человек только и знает, наверное; а попутно пару сотен выставок посетил и экспозиций, фильмов на закрытых показах, про которые ты, деревенщина необразованная, тоже небось ни сном ни духом не ведаешь.

-…Ну и какие же ты прочёл книжки, назови, про которые только десять человек якобы знает? - зло огрызнулся Прохоров Миша, обиженный таким отпором, никак не ожидавший его.

- Пастернака, Мандельштама, Бабеля, например; да и тех же Ахматову, Цветаеву, Солженицына и Антонова-Овсеенко, Булгакова и Платонова! - с гордостью выпалил Серёга на одном дыхании, как будто только и ждал подобного вопроса от нас, чтобы образованность свою показать и подавить нас всех одним махом этой своей образованностью и интеллектом. - Слыхал про таких, Мишаня, читал?!

“Мишаня” притих, пришибленный, не зная, что и ответить. Притихли и мы все, поражённые услышанным. Дурачок и неуч Серёга оказался не так прост, каким он два года нам, сокурсникам, представлялся, и не так глуп. Никто из нас, во всяком случае, фамилии перечисленных им авторов не слышал ни разу, книги их не видел в глаза. Было отчего притихнуть и призадуматься…

8

Целый месяц потом всё у нас в трудовом лагере повторялось как под копирку: днём мы работали в поле, а вечером по требованию Серёги, который нас четверых прямо-таки поработил и подчинил своей стальной воле, шли в лес кутить и трепаться. Трепался, впрочем, один Серёга в основном, который оказался завидным говоруном, а мы сидели и слушали его, разинув рот, поражаясь ему и его познаниям жизненным… Он и впрямь многое чего успел испробовать и повидать к своим 20-ти годам, что нам, чистоплюям-отличникам, и не снилось даже… Я, например, по молодости как огня боялся милицию и милиционеров, а он на них свысока смотрел, отзывался о них подчёркнуто-враждебно и презрительно - как о “человеческом мусоре”. Я ни разу и ни с кем не дрался в жизни: не умел этого и не любил. А он про драки рассказывал с жаром и удовольствием, как про занятие любимым делом, уверял, что многократно участвовал в них, и побеждал, что неоднократно ломал себе руки и рёбра.

Далее, я боготворил женщин со школы ещё, воспитан был исключительно на Жуковском, Пушкине, Лермонтове и Тургеневе, до девушек страшился дотронуться аж до 25 лет, не говоря уж про что посерьёзнее и покруче: про внеплановые аборты и триппаки, про групповухи или выходы в окна от чужих жён, когда их рогоносцы-мужья внезапно вдруг заявлялись в квартиры. Моя супруга Марина и стала моей первой женщиной в физическом смысле - честно про то говорю: любовного опыта у меня до неё не было. А уж хорошо это или плохо? - не знаю, не мне судить… Серёга же на “баб” - его всегдашнее и любимое слово! - смотрел с брезгливым вызовом неизменно, оценивающе и похотливо, на всех; любил и часто произносил поговорки типа: “курица - не птица, баба - не человек”, “баба создана для любви как птица для полёта”, “на Западе баб используют по назначению, а у нас в СССР - по специальности”. И добавлял с ухмылкою: оттого-то у нас, мол, в стране и такой бардак, а на Западе - достаток и процветание! - что мы бабам волю дали и наравне с мужиками трудоустроили!

Я в Университете не пил и не курил, все пять студенческих лет активно занимался спортом: лёгкой атлетикой, в частности, в Центральной секции МГУ. Пить я начал в 22 года только, выйдя во взрослую жизнь и растеряв товарищей по учёбе и спорту. От одиночества и тоски больше - не ради удовольствия и потребности внутренней. Какой там! А как только женился и душой успокоился - пить сразу же бросил, взялся за ум. И до сих пор не переношу запаха табака и спиртного. Такой уж попался у меня чистоплотный и аскетический организм: я в этом не виноват и заслуги моей в этом нету… Я и в колхозе на картошке не пил - просто сидел рядом и слушал пьяные речи сокурсников, убивая время и поддерживая костёр, регулярно бегая за дровами… Серёга же, по его словам, уже лет с 14-ти, будучи безотцовщиной, пил и курил вовсю, и “трахал баб во все дырки” - любимое его выражение! - что были и старше его по возрасту, и много опытнее; а потом лечился от разных срамных болезней, на аборты любовниц возил, на гинекологические осмотры. Серёга, словом, был для меня человеком из другого, параллельного мiра, который я по-молодости совсем не знал и который меня заинтриговал и заинтересовал предельно.

«Как такое вообще возможно? - сидел и удивлялся я, с улыбкой поглядывая на нашего колхозного заводилу, восхищённо слушая анекдоты и байки красочные про его шальную и разудалую жизнь, открывая его для себя всё больше и больше, - как можно почти ежедневно пьянствовать и гулять, с девушками миловаться, крутить шуры-муры и всё остальное, - и при этом при всём умудряться ещё и много знать и читать?! В Университет поступить московский, даже и для большинства небожителей-медалистов закрытый?! Чудно, невероятно это!!! Я, вон, до своих 19 лет дожил - а всё ещё дурак дураком: ничего не знаю и не имею, нигде не был, ничего не читал. А тут!... Да, студент Серёга плохой, самый последний на курсе! Но что из того?! Зато всего остального вон сколько знает, сколько всего повидал на свете, чего многие из нас, отличников, и до смерти не узнают, наверное, не испытают и не поймут!!!...»

Часть вторая: мой новый университетский товарищ и жизнь моя до него

«Евреи и полукровки сегодняшнего дня - это вновь зародившаяся интеллигенция».

«Все судьбы в наш век многогранны, и мне приходит в голову, что всякий настоящий интеллигент всегда немного еврей…»

                                           Н.Я.Мандельштам (вдова поэта).

1

Так вот и появился у меня новый товарищ в Москве, Серёга П., или Серый, с которым я по собственной доброй воле сошёлся довольно близко на 3 курсе, с которым три последних мехматовских года учился на одном потоке, вместе слушал лекции - понимай. Хотя кафедры у нас были разные, разные группы и, главное, разные интересы и взгляды на жизнь, как и место в ней человека.

Серёга не отталкивал меня, видя мою к нему симпатию и приязнь, наоборот - приближал, хотя толку ему от меня, лимиты, не было никакого. Но я был единственным человеком на курсе, наверное, кто стал смотреть на него снизу вверх - в прямом и переносном смысле. Ибо мало того, что он был москвичом, и москвичом “богемным”, как мне почудилось из его рассказов, - но он был ещё и на голову выше меня и весил килограммов на 20, на 30 больше.

Он это сразу подметил, ещё на картошке, - моё к нему уважение и пиетет, - и ему это было лестно, понятное дело, это тешило его самолюбие: он был крайне самолюбивым и амбициозным парнем. И можно только представить, что ему приходилось испытывать и терпеть, когда все остальные сокурсники, в том числе Дима Ботвич с Мишей Прохоровым, пьянствовавшие с ним в деревне, после колхоза по-прежнему сторонились его, продолжали смотреть на него как на дурачка или пустое место, меня от дружбы с ним отговаривали постоянно. Оба они оказались прозорливее и мудрее меня и не клюнули на его пропагандистско-рекламную удочку, в его еврейские сети не угодили. А я вот попал - честно признаюсь! И виною тому был я сам, безусловно, моя внутренняя душевная и мировоззренческая перестройка…

2

Третий курс, открою секрет читателям, стал для меня переломным во многих смыслах, связанных со сменой приоритетов и переоценкой ценностей. Два первые года учёбы в МГУ были мной полностью и безоговорочно подчинены математике: ничем другим фактически я и не занимался. До обеда, до 15-00, сидел на лекциях и семинарах в Главном здании на Ленинских горах, после обеда - в читальном зале общежития. И так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.

Учёба на начальных общеобразовательных курсах была очень тяжёлой: в нас закладывался могучий научный фундамент на будущее, без которого дальнейшее мехматовское образование теряло всяческий смысл… Преподаватели нас не щадили, не давали поблажек и послаблений, даже и дух не позволяли перевести. Неуспевающих отчисляли, не задумываясь и не церемонясь: с десяток человек вытурили за два первых года или посоветовали перейти на другие ф-ты (ВМК или экономический), попроще и поскромней, что студенты-нетяги и сделали.

Проверки знаний шли сплошным непрерывным потоком: некогда было голову поднять и оглядеться. Ежедневно проверяли даже и посещение лекций и семинаров - всех! За прогулы шли суровые наказания - нас лишали стипендий прежде всего, а они тогда были не маленькими. Я был придавлен учёбой как бетонной плитой, я света белого не видел!

И это - не метафора и не гипербола, не красивый речевой оборот: так всё оно у нас точно и было. Учёба, учёба, учёба с утра и до глубокого вечера! Одна сплошная сверх-напряжённая и сверх-утомительная учёба два первых года, между которыми был ещё стройотряд, куда я 4 лета подряд на работу ездил…

3

А ещё первые два курса я параллельно преподавал в ВЗМШ (Всесоюзная заочная математическая школа при мехмате МГУ), в которой сам совсем недавно ещё с энтузиазмом и задором учился и много пользы для себя поимел. Каждый месяц, помнится, будучи школьником, получал из Москвы теоретический материал и задачи, сам всё это осваивал и решал, отсылал в МГУ в огромном конверте, который сам же кроил и клеил, - и потом через пару-тройку недель получал тетрадку обратно с оценками и советами, и новой контрольной работой. А поступив в 1975 году на мехмат, нежданно-негаданно сам стал юным преподавателем.

ВЗМШ - это была обязательная общественная нагрузка для всех студентов нашего факультета, кто планировал, получив диплом, в мехматовскую аспирантуру сразу же поступать. А я планировал (на старших курсах, правда, передумал, учился в аспирантуре уже в своём НИИ, без отрыва от производства), потому и впрягся по-молодости и по-дурости в этот преподавательский воз - тоже, надо сказать, нелёгкий. На первом курсе я вёл восьмиклассников; приходил в штаб-квартиру ВЗМШ на 12-м этаже ф-та и получал там 30 тетрадей ежемесячно присланных контрольных работ, которые должен был за неделю проверить и отдать назад с оценками и комментариями. А перед проверкой должен был все задачи решить (10-12 задач), потому как если школьники решали задачи неправильно или совсем не решали какие-то, я должен был не справившемуся с задачей ученику написать короткую подсказку. Это приходилось делать регулярно - советовать, намекать и подсказывать. Отличников и в ВЗМШ было мало, с которыми не требовалось возни, их всегда и везде мало: это штучный товар. И вся эта возня со школьниками мною делалась между основными занятиями, замечу, когда я от университетских дел отдыхал, от интегралов и производных отвлекался, от многомерных матриц, тензоров и числовых рядов.

А на втором курсе мне и вовсе доверили вести десятиклассников, всё тех же 30 человек, полноценный школьный класс по сути, когда ответственность увеличилась многократно, как и сложность самих задач: ведь каждого подшефного школьника я фактически, пусть и заочного, уже подготавливал к поступлению на мехмат.

Я это очень хорошо понимал, возложенную на меня руководством громадную ответственность; поэтому и старался и выкладывался особенно сильно весь 2-й курс - в ущерб сну и здоровью…

4

А потом я страшно устал: я это ещё в стройотряде почувствовал летом 1977 года, что надо мне менять жизнь и ослаблять вожжи. А то так недолго и до беды, до болезни тяжёлой, психической, когда понадобится уходить в академический отпуск на год и восстанавливать дома подорванное здоровье и силы, драгоценное время терять. Тем паче, что два первых общеобразовательных курса мной были успешно пройдены, добротный фундамент заложен, и нас, 3-курсников, распределили по кафедрам в октябре, где каждого учили уже какому-то одному направлению, “заостряли” студента на одну конкретную тему и задачу, а не на всё и сразу, как до того. Необъятное объять невозможно - это ясно и дураку. Тем более это было ясно и мехматовским славным преподавателям, доцентам и профессорам, тем же седовласым академикам... Отсюда - и кафедры многочисленные, и направления. Да ещё и каждому студенту-старшекурснику уже свой личный наставник-педагог из профессорско-преподавательского состава, который и отвечал за него, за его знания и успеваемость...

Из ВЗМШ я ушёл с лёгким сердцем по окончании 2-го курса, переложил работу на молодых. Свободного времени прибавилось из-за этого. Да и дисциплина стала заметно падать: преподаватели меньше проверяли нас, меньше контролировали посещения лекций. На старших курсах студенты получили волю и возможность самим решать, как и по каким правилам им учиться. Угроза отчисления и лишения стипендии над нами уже не висела…

5

Это не могло не сказаться на настроении и поведении студентов: мехматовцы, и я в их числе, начиная с 3-го курса вздохнули, наконец, полной грудью, выпрямились во весь рост, расправили плечи. Тяжеленная “железобетонная мехматовская плита” спала с нас со всех, мешавшая нам жить и дышать свободно, радоваться каждому дню и солнцу. Мы все, или большинство из нас вдруг как-то сразу поняли, что математика - это хорошо, это прекрасно даже; но она - не единственный огонёк в окне. Есть и другие цвета на Свете Белом - и не менее яркие и привлекательные.

Такую перемену чудесную и живительную в поведении и настроении студентов-третьекурсников я мог воочию наблюдать по своим друзьям, с кем я два года уже жил в одной комнате в общежитии, мысли и чувства которых прекрасно знал. Так вот, один из троих моих дружков на 3-м курсе увлёкся байдаркой и турпоходами, стал пропадать в тур-секции МГУ ежедневно, и ежемесячно ходить в походы на байдарках по рекам России. И занимался он этим делом до самого выпуска: туризм в его жизни на равных соперничал с математикой.

Второй дружок вдруг увлёкся историей мiрового кино: стал регулярно ездить в кинотеатр «Иллюзион» с какого-то перепою и просматривать там старые фильмы раз за разом, кайф от них получать, ума-разума набираться, богемного шику и лоска. Потом, накайфовавшись сам и позитива и знаний набравшись по самое некуда, начал заниматься пропагандой искусства кино среди дружков-студентов - расклеивать объявления в общаге о каждом очередном западном фильме, покупать абонементы месячные и полугодовые и распространять на мехмате, нас в «Иллюзион» активно зазывать. И тоже маялся этой киношной дурью до последнего в Университете дня. Да и потом, как я слышал, не бросил.

А третий мой сожитель-балбес и вовсе заболел картами, постоянной игрою в них: стал профессиональным картёжником и зарабатывал неплохие деньги. Всю ночь он играл где-то - в преферанс и бридж в основном, реже в покер, - а днём отсыпался в комнате, пока мы были на занятиях. Отоспится, в столовую сходит, бывало, сил наберётся к вечеру, помоется в душе, тело своё освежит, голову приведёт в порядок - и опять на игру “летит” со всех ног, как только очумевшие от любви женихи к похотливым невестам бегают. Год поиграл таким образом, порезвился, парень, а к весне его отчислили с мехмата - за прогулы и неуспеваемость! И стал он единственным 3-курсником на моей памяти, потерявшим берега и голову, кому указали на дверь. Но главное, он - конченый игроман, ни сколечко не жалел об этом, волосы на голове не рвал: по слухам высококлассным “каталою” в итоге стал, нашёл себя в жизни, парень.

А Володя Шмуратко, мой однокурсник и добрейшей души человек, с которым я 4-е года подряд в один стройотряд ездил, увлёкся на 3-м курсе живописью, картины начал писать, устраивать регулярные выставки у нас в общаге. Теперь он известным столичным художником стал: картины его пейзажные вовсю гуляют по Интернету и пользуются успехом у публики...

И это только четыре наиболее характерных примера, которые до сих пор помнятся, крепко сидят в голове. Про остальных парней и девчат если начать рассказывать - бумаги не хватит. Да и не интересно это - чужие жизни без конца вспоминать, в судьбах других сидеть и копаться, свою судьбу отодвинув в сторону. Скажу лишь, что только единицы моих ровесников, по моим наблюдениям, сохранили детскую верность и преданность «царице наук», и не вышли за рамки математики все пять лет, не изменили ей даже и мысленно, - как не выходят монахи-схимники за стены монастыря или обитатели зоопарков за ограду своих вольеров. Для них она по-прежнему оставалась единственная и неповторимая, как и родная мать, заменявшая им буквально всё и всех в их молодой жизни. На неё они - как те же монахи на святые и нетленные мощи - молились…

6

А про себя самого скажу, что я ещё в стройотряде твёрдо решил, очередной колхозный коровник достраивая, что пора мне с моим мехматовским фанатизмом кончать! И побыстрее!

«Хватит, - помнится, решил для себя в августе-месяце, - хватит, Сань, жилы рвать, ускорять и форсировать события! Отдал дань порядку и дисциплине, дифференциальному и интегральному исчислению, алгебре и геометрии, обыкновенным дифференциальным уравнения - пора и о душе подумать, а не только о силе и крепости разума. Третий год уж живу в Москве, - удивлялся с грустью, разглядывая прищуренным взором розово-голубые смоленские дали, - а Москвы-то толком ещё и не видел, не знаю, не говоря про что-то другое, возвышенное и прекрасное. Только Главное здание МГУ и 6-й корпус ФДС на Ломоносовском проспекте - единственные мои друзья, студенческая общага родная, где я до полуночи из читального зала не вылезаю, а потом сплю как сурок на казённой кровати, набираюсь силы и энергии для следующего учебного дня и следующего за партой и столом кропотливого сидения. Не смотрю телевизор совсем, не слушаю радио, не читаю газет, журналов и художественных книг, не хожу в кино и театры, в музеи и на дискотеки, за политикой не слежу, за той же культурной жизнью. Дикарь дикарём, короче! Маугли настоящий, “кухаркин сын”, или биоробот одухотворённый, заточенный на ОДНО дело! Единственное развлечение за два первых курса - Центральная секция МГУ и Манеж, где я тоже не щажу себя, мотаюсь по дорожкам как угорелый. Всё ещё великим спринтером мечтаю и надеюсь стать под руководством великого тренера и человека, Юрия Ивановича Башлыкова. Но этого явно мало для студента Московского Университета, такая убогая культурная палитра, катастрофически мало…»

«Нет, Санёк, нет и ещё раз нет! - намечал я для себя новую программу жизни уже на картошке, где было достаточно времени и места подумать о печальной судьбе своей, где мы не перетруждались особенно-то, отдыхали больше. - Надо математику потихоньку в сторону отодвигать, не зацикливаться на ней одной, а начинать жить полной жизнью, как другие молодые люди живут, некоторые мои столичные однокурсники. По Москве надо бы походить-погулять, познакомиться, наконец, с ней поближе; на мiр и на людей посмотреть, выставки посетить и музеи, где я тоже ни разу не был. Словом, надо срочно окультурить себя и цивилизовать, “навоз” содрать с кожи, чтобы им за версту не пахло. А то ведь как чистым провинциалом-лапотником приехал в столицу - так лапотником же и останусь, выйдя из стен МГУ, “кухаркиным сыном”, плебеем. И где я потом культуры поднаберусь, галанту и политесу? - неизвестно! Так ведь и останусь до конца дней своих чушкарём неумытым и чмошником, валенком деревенским, навозным жуком. Вот будет тогда стыдобища!...»

7

С такими приблизительно мыслями и настроениями я в колхозе Серёгу и встретил, которого мне будто бы сам Господь Бог послал - так я тогда для себя по молодости решил и подумал! Больше скажу: Серёга мне, чудаку, волшебной дверью вдруг показался, или сталкером-проводником в изящный и возвышенный мiр культуры и искусства, столичной литературной богемы, который (мiр) я, будучи глубоким провинциалом, совсем не знал, увы, - но куда всей душой устремился…

Поэтому-то по возвращении в Москву я и начал крутиться возле Серёги на факультете этакой комнатной собачонкой: садился рядом на лекциях всякий раз, подолгу беседовал с ним в перерывах и после занятий. Частенько даже провожал его с подобострастно-почтительным видом на 104-ый или 103-ий автобусы (он жил в Кунцево; в Давыдково - если совсем точно, на Кременчугской улице рядом с колмогоровским интернатом). Случалось и такое - каюсь!

Серёга, хитрюга, видел мою к нему вспыхнувшую на картошке страсть, понял её истоки - и умело распалял меня во время приватных бесед собственным величием и интеллектом, умело поддавал, так сказать, пропагандистского жару и шику. Уверял меня на голубом глазу, засранец, что он-де регулярно читает редкие книги, которых не знает и не читает больше никто. Потому что они запрещены в стране, а ему их привозят и дают почитать какие-то знакомые дипломаты. Плёл, не морщась и не краснея, что у него якобы вообще масса знакомых в Москве на самых разных уровнях и направлениях. И всё это - благодаря его умной, оборотистой и ушлой матушке, богемной и знатной даме, которую-де многие высокопоставленные дяди и тёти знают и любят, крепко дружат с ней, к ней как к солнышку тянутся. А он, соответственно, через неё знается и дружит с ними, сильными мiра сего, регулярно общается.

А ещё он хвастался, и не раз, что помнит все картины музеев Москвы наизусть, по залам даже, и не пропускает ни одной выставки и вернисажа. Говорил, что русскую поэзию якобы знает от корки и до корки: и золотой её век, и серебряный, - но выше всех русских поэтов, тем не менее, ставит Бориса Пастернака. Пастернак для него был Богом вообще, для простых смертных будто бы не достижимый и не доступный!... Велеречил он, пустозвон, помимо прочего, и другое: что якобы перечитал в своё время (когда только?!!!) всего Достоевского, и понял Фёдора Михайловича так, как никто ещё его не понял и не постиг. И что он, Серёга, по этой причине - самый первый и главный специалист в Москве по Достоевскому: главнее и выше нет! Так-то вот! - знай наших! Скромненько, как в таких случаях говорят, и со вкусом!...

Я, помнится, слушал все эти бредни сказочные и хвастливые, разинув рот, безоговорочно верил им, и всё больше и больше уважал и ценил Серёгу, готов был его на руках носить, поить и кормить до отвала. Потому что подспудно надеялся от него все эти знания получить, до которых я был всегда страстный и большой охотник. Я и теперь, став стариком, ЗНАНИЯ боготворю, читаю запоем книги и всё ещё дивлюсь им, хотя уже умирать скоро и учиться вроде бы незачем - поздно. Да и совестно, как ни крути: в моём-то возрасте люди уже “знают всё” и давным-давно уже сами всех учат… Но нет, читаю вот, удивляюсь по-детски и до сих пор учусь; живу так, одним словом, будто старухи-Смерти не существует в природе, и у меня впереди ВЕЧНОСТЬ. Поэтому мне до сих пор до ужаса всё интересно - как желторотому пацану! Поэтому-то и список книг, который я для себя когда-то давным-давно составил для обязательного прочтения, не уменьшается с годами, наоборот - всё только увеличивается и увеличивается в размерах, пополняясь новыми авторами и именами…

Пустомеля и позёр-Серёга, словом, очаровал меня максимально своими байками и безудержным хвастовством. А я по молодости, помимо прочего, был человеком крайне доверчивым и наивным: всем на слово верил как самому себе. Особенно - москвичам, которым я, бездомный и без-приютный туляк, сильно всегда завидовал, у которых всё было схвачено в Москве, имелись жильё и дачи, целая куча родственников и знакомых, обширные связи, соседи, друзья. А у меня, увы, из этого необходимого социального набора долго не было ничего - только временная койка в общаге и такая же временная прописка…

8

Хотя, признаюсь, не всё мне в Серёге уже и тогда нравилось, а многие вещи и вовсе коробили, заставляли стыдливо краснеть, или наоборот - бледнеть и морщиться, покрываться холодом от досады. Он ведь не только про музеи и литературу со мной говорил, но и про жизнь тоже. А она у него была широкой и бурной на удивление, и в некоторых моментах достаточно неприглядной.

Он, например, матом постоянно и безбожно садил - на улице, на факультетских переменах, в столовой, и даже на лекциях умудрялся непечатное словцо запустить с верхнего ряда вниз, когда лектор чем-то ему не нравился. Причём, часто делал это демонстративно громко, с неким ухарским вызовом даже, что на него оглядывались все - и краснели... Далее, он мне без конца рассказывал про свои коллективные с дружками и бабами пьянки-гулянки, которые у него не прекращались, как со стороны казалось, следовали непрерывным потоком. «Откуда у человека деньги на это? - думал я, - если он с первого курса учится у нас без стипендии: на шее у матери и у бабки с дедом сидит, свесив ножки. И в стройотряд он не ездит, бездельник, - категорически. Хотя знает от нас, прекрасно осведомлён, что нам там платят хорошие деньги, на которые можно жить безбедно… А он завидует нам на словах, слыша про наши трудовые заработки, зло ухмыляется всякий раз, трясёт головой от досады, - но работать с нами ехать не хочет: всё лето пьянствует и развратничает с приятелями. На что?…»

Потом-то уж я узнал, на что; узнал, что был Серёга профессиональным альфонсом и халявщиком, каких ещё походить-поискать надобно, каких не часто встретишь даже и в перенаселённой Москве. Сдружался он быстро и часто с людьми - это правда, - но с одной-единственной целью только: чтобы “друзей” “доить”, и “доить” капитально. И все зазнобы его и любовницы моментально попадали в положение “доноров” и “кормилиц”: щедро оплачивали дружбу, любовь и ласки, которые он им предоставлял. А иных он рядом и не держал, не тратил время и силы! Умных и прижимистых он сразу же от себя отдалял, относил в категорию “жуков” и “гнид хитрожопых”; и везде их потом чернил и хаял нещадно, материл на чём свет стоит…

Не удивительно, что он помнил, знал наизусть дни рождения и юбилеи всех своих многочисленных “подруг” и “друзей”. И обязательно звонил и намекал за несколько дней до даты, чтобы, значит, не увиливали и не хитрили, не зажимали люди пьянки-гулянки, а приглашали и “хмелили” его - лучшего их “друга”.

И при этом при всём сам он редко когда свои памятные даты отмечал публично: начинал заранее ныть и жаловаться, хитрован, ссылаться на отсутствие места и денег. А вот чужие праздники не пропускал никогда: юбилеи, свадьбы и похороны, новоселья те же, - между которыми он не делал различий. Причём, мог оказаться на соответствующем мероприятии даже и у незнакомых людей, к кому-нибудь втихаря прицепившись.

И если уж он туда каким-то хитрым способом попадал - то выгнать его из-за стола было уже невозможно. Первым садился за стол - последним вставал, гадёныш, будто бы и не замечая ждущих: стыда и совести у человека не было совершенно...

9

А ещё мне категорически не нравились, признаюсь, омерзительны были его удалые рассказы про сексуальные оргии, которые он с парнями в общаге устраивал раз от разу, доверчивых деревенских дурочек там напропалую трахал и развращал. У него, как выяснилось, в одном из подъездов дома, где он жил, располагалось женское общежитие на первом этаже, где обитали молодые девушки-лимитчицы, приехавшие на заработки в Москву. Вот Серёга с дружками туда и повадился шастать с некоторых пор этакими столичными ухарями - устраивать там пьяные бардаки за девичий же счёт, и порно-сеансы. Напоят там девушек до без-чувственного состояния, у них же взяв денег якобы в долг, и без отдачи, естественно! Ну а потом начинают над ними же и куражиться, без-помощными и беззащитными, свою удаль показывать друг перед другом, сексуальную изощрённость и мощь, фантазии пьяные. Сначала поодиночке с ними упражняются на соседних койках самым диким и варварским способом, а потом трое на одну лезут, а то и все четверо или пятеро: рвут у девушек всё внутри, больными и порчеными делают на всю жизнь, и регулярно беременными.

У меня от рассказов тех, помнится, мороз по спине бежал, сердце сжималось от жалости и от боли, от страха за несчастных провинциалок, которые по молодости и неопытности попадали в лапы таким вот нелюдям-стервецам! - а похабник-Серёга, довольный, лыбится стоит, геройствует передо мной, юнцом зелёным и не целованным. Ему, шалопутному подлецу, вся эта мерзость и этот публичный разврат сильно нравились. И занимался он этими оргиями довольно долго по разговорам: нечистоплотным был в морально-нравственном плане, грязным и злым…

10

И его забавы юношеские, любимые, были мне тоже сильно не по душе, про которые я от него узнавал постепенно, с течением времени. Это когда они сбивались в стаи бандитские и мотались по паркам и скверам Москвы, сознательно надирались там на молодые пары при помощи малолеток и потом унижали парня в присутствии девушки, “опускали” его, старались девушке показать, что её избранник - трус, дерьмом и ничтожество, её любви и внимания недостойный… Вообще, надо сказать, что Серёга терпеть не мог счастливых, успешных, довольных жизнью людей по моим наблюдениям, на дух не переносил крепкие и здоровые семьи: они вызывали в его чёрной душе одну сплошную ненависть и злобу. И он втайне мечтал их сломать и разрушить, по мiру с сумой пустить; всё делал для того, хотя и скрытно.

Другим его развлечением, которое он тоже любил и с удовольствием занимался, была “охота” на рыбаков его пруда. Он и про это мне часто рассказывал, не таясь, про прежние свои шалости - и с превеликим удовольствием это делал, гадёныш, с гордостью нескрываемой… Всё там у них происходило так, по его свидетельствам. Рядом с метро «Пионерская», если кто знает, есть небольшой пруд, где местные мужики до сих пор ловят от скуки рыбу для кошек, расположившись на корточках или на складных стульях. А Серёга лет этак с 16-ти частенько отирался где-то там неподалёку у зазнобы своей, впоследствии ставшей его супругой.

И вот, приезжая к ней и надираясь пьяным, он от скуки и от дури скопившейся собирал дружков лихих и драчливых и вёл их всех к воде - “охотиться на м…даков и грубиянов”. Там они находили одинокого рыбака (а такие присутствовали там постоянно), подходили к нему сзади, по-волчьи, и начинали бедного мужика провоцировать и задирать, выводить из себя просьбами типа: «дай закурить нам всем, не жидись», «а когда у тебя было-то, куркуль?». Или: «а чего ты тут вообще-то сидишь и нашу рыбу ловишь, которую мы недавно сюда запустили для расплода?» - ну и всё такое, заводное, колкое и обидное.

Мужик, понятное дело, терял терпение, выходил из себя от наглости неприкрытой и хамства, и простодушно посылал молодых наглецов куда подальше. После чего слышал ядовито-злобное сзади: «да ты, дядя, хам! не умеешь себя вести в гостях с порядочными людьми», - получал от Серёги пинок под зад или в спину и летел в воду прямо в одежде: хорошо, если летом, а ведь подобное бывало холодной осенью или весной. Следом же за ним туда летели его складной стул и все рыбацкие принадлежности…

Итог “забавы” был таков, что ошалелый, взрослый мужик барахтался в воде как пацан, ловил снасти и вещи, без-помощно ругался и думал, как ему из грязной воды выбраться и домой попасть побыстрей в таком-то неприглядном виде. Серёга же с дружками стояли на берегу и ржали дружно, как жеребцы, довольные собой и выходкой, которую считали удачной, достойной того, чтобы потом знакомым про неё, смеясь, рассказать.

Мне, когда я такое слышал, было совсем не смешно, наоборот - грустно и страшно было. Ох, и не хотел бы я никогда попадать Серёге под его шутки дурацкие и под горячую руку, под которой неизвестно ещё - выживешь ли, останешься целым!... А ведь сколько ходит и зверствует на нашей Святой земле таких вот “серёг-весельчаков”, для которых унизить и опустить человека - праздник настоящий, великий.

В такие минуты скорбные я очень хорошо понимал, почему Серёгу его же дружки-собутыльники прозвали за глаза Бармалеем - злым разбойником, если кто позабыл, из сказки К.И Чуковского…

11

А ещё Серёга слыл патологическим диссидентом, учась в МГУ, махровым и ярым антисоветчиком, лютым ненавистником Сталина и всей советской системы, построенной якобы на крови. Мне всё это тоже жутко не нравилось, коробило и оскорбляло до глубины души! Ибо сам-то я был сугубым патриотом своей страны, считал Ленина и Сталина с юных лет, как себя помнил, гениями всех времён и народов, непревзойдёнными творцами-строителями и гуманистами, создавшими величайшую в мiре Державу фактически из руин, сделавшими Мать-Россию самой справедливой и правильной страной на свете. Так меня воспитывали в школе учителя, а дома - родители; и в это я свято верил.

Серёгу же эта моя святая вера и убеждённость бесили, выводили из себя - потому что больше всего на свете он не терпел именно верующих людей, имеющих цели и идеалы в жизни. Такие на него действовали как красная тряпка на быка. И он стремился подобных идеалистов, титанов и стоиков всенепременно с панталыку сбить и дурачками перед всеми выставить, посеять в их чистых и цельных душах сомнения и хаос.

Он и меня, необразованного паренька, постоянно сбивал, подлец, с пути истинного, державно-патриотического, подсмеивался-подтрунивал надо мной всякий раз, диссидента из меня упорно делал. И при этом для убедительности постоянно осыпал меня страшными цифрами жертв и потерь, вычитанными из Солженицына, из Антонова-Овсеенко, позже - из Волкогонова и Радзинского; вешал (по утверждённому либеральному трафарету) потери и жертвы всей великой и героической советской эпохи на “тирана” и “палача”-Сталина одного, фамилию которого он спокойно слышать не мог - сразу же начинал кипеть, беситься и материться!

Но я упирался, как мог, стоял на своём - не хотел верить и знать, что всё в нашей советской Истории было жутко и мрачно до ужаса, чёрно, дурно и аморально, построено на крови и костях, на лагерной пыли. Я чувствовал всем естеством своим, что это - неправда!!! Или, в лучшем случае, перегиб!!!

«Откуда тогда наша силища-то взялась: первоклассные самолёты, Космос и Атом, лучшее в мiре образование, наука и культура? - думал я, - если у нас в стране жизнь была такой мрачной, тягостной и антинародной при Сталине?! Забитые и запуганные до смерти люди великую науку и культуру не создадут, и государство могучее не построят!...»

Книг вот только я не читал - ни патриотических, ни диссидентских, вражеских, - никаких; и не мог поэтому с вражиной-Серёгой на равных поспорить, его бредовые цифры и “факты” правильными опровергнуть или же перебить. Поэтому и приходилось уступать иногда и соглашаться в спорах…

12

И тем не менее, несмотря ни на что, мне Серёга понравился, пришёлся по сердцу на картошке - и я с тех пор потянулся к нему как стебельки тянутся к свету. Была в нём при всех изъянах и недостатках какая-то природная удаль и без-шабашность, внутренняя свобода и мощь, чего я не замечал в своих сверстниках из общаги. Мы были малые дети ещё, как ни крути, и были приезжие, гости столицы; вели себя соответствующим образом - как дети и гости: скромно и тихо то есть, робко и незаметно для окружающих. Серёга же был взрослым, опытным и прожжённым мужиком, повторю, успевшим познать жизнь во всех её проявлениях. Плюс к этому, был он коренным москвичом, что крайне важно, любил и ценил Москву, знал её как свои пять пальцев - центр столицы, во всяком случае. Он и вёл себя и держал поэтому как коренной москвич; сиречь - как настоящий хозяин города и положения. И с нами, и с преподавателями, и вообще.

Поэтому я и мои товарищи по ФДСу робели при нём, молчали и слушали больше, а он тарахтел безумолчно, как артист разговорного жанра на сцене, - и постоянно занимался саморекламой, везде и всегда раскручивал и преподносил свои немыслимые достоинства и таланты, мнимые больше, сказочные, выдуманные или высосанные из пальца, как потом с очевидностью выяснялось, чем действительные и реальные… И гитаристом он якобы первым у себя в Кунцево был, и шахматистом знатным, и картёжником азартным, лихим, и хорошим спортсменом (пловцом), и любимцем и поклонником дам. И в культуре он рубил якобы как никто другой - в литературе, в музыке, в живописи. И вообще, он был такой человек, по его признаниям, тонкий, возвышенный и прекрасный, каких на земле очень мало, если вообще таковые есть, если водятся в природе. Ни дать ни взять - Демон лермонтовский; или сам лорд Байрон - если попроще и поскромней!

Оголтелая самореклама и само-раскрутка - национальная еврейская черта: я потом с этим постоянно сталкивался. Как попадается в коллективе еврей, даже самый копеечный и пустяшный, всё, конец, - только его (или её) одного (одну) и слушай и восхищайся, пой дифирамбы и в ладоши хлопай, повторяй, какие они все молодцы.

Вот и Серёга этой нарцисской болезнью страдал, да ещё и в максимальной степени. Говорил, говорил, говорил безостановочно парень - и всё про себя, великого, любимого и ужасного! И все рассказы его, похвальбы, надо было непременно делить на десять!... На гитаре он бренчал на пьянках-гулянках, это правда, - но делал это плохо, по-детски прямо, потому что был самоучкой. Блатные песни очень любил, Высоцкого, Визбора, Окуджаву. Ну а какой он картёжник есть - нам он это в первые колхозные дни показал, как только объявился нежданно-негаданно в нашей комнате.

Привёл его доцент Стёпин, напомню, во второй половине дня, когда мы уже отдыхали на раскладушках после работы, не знали, чем себя занять, чем развлечься. А парни-картёжники уже сидели в углу за столом и писали пульку. Вошедший Серёга, когда их и карты увидел, ухмыльнулся презрительно и сказал громко, чтобы все слышали: «В дурачка играете, пацаны, или в пьяницу?» - желая этим унизить моих корешей, своих новых сожителей… Парни опешили от такой откровенной наглости гостя, переглянулись дружно, носами сердито зашмыгали. «…Зачем в дурачка? - заявили потом серьёзно и тихо. - Пульку расписываемым», - чем окончательно рассмешили Серёгу, не поверившего услышанному. «Вы даже и такие слова знаете, пацаны! - с вызовом сказал он. - Надо же! Под шелобаны играете, или под интерес?»… «Да можем и под интерес сыграть, - также тихо ответили парни, продолжив раскладывать карты. - Садись, сыграем с тобой»...

Но в первый день Серёга за карты не сел: мы пьянствовать в лес умотали, а пьянки и бабы для него были всегда важней. А вот на второй день после работы он решил сыграть ... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7