Холера летом 1970-го

       Нам кажется, что мы много больше значим, нежели значим на самом деле. Я много писал о наиважнейших событиях моей жизни. Однако, наверное, единственным событием исторического масштаба, в котором мне довелось участвовать или, скорее всего, при котором – присутствовать, являлся холерный карантин в Астраханской области летом 1970 года.

       В конце мая поздним вечером (было уже темно) мы, человек десять стройотрядовских квартирьеров, собрались во внутреннем дворе главного корпуса Педагогического института на Малой Пироговке. Меня провожал дядя Валя Якимов – друг нашей семьи и сын старых большевиков, который впоследствии уехал в Америку. Мы с ним добирались пешком от дома на Несвижском переулке, он нес мой здоровенный рюкзак. Остальные квартирьеры приехали, и их никто не провожал. Этот эпизод хорошо запомнился (мне было восемнадцать лет, с тех пор минуло ровно полвека), а вот как добирались до полустанка Досанг, а оттуда на пароме на остров, образованный Ахтубой и Волгой, не помню.

       Остров был огромный, с ирригационными сооружениями, с многочисленными полями помидоров и плантациями бахчевых культур. Наша небольшая группа приводила в порядок длинный барак с нарами, полевую кухню, занималась отхожими местами и выгребной ямой. Остров был зеленый, на нем росли кустарники и деревья (в основном ивы), имелось несколько небольших прудов, в которых водились в изобилии раки, насчет рыбы ничего не скажу, рыбалкой мы не занимались.

       На другом берегу вокруг поселка Досанг, названного в честь какого-то дореволюционного мурзы, располагалась пустыня с фиолетовыми колючками и настоящими верблюдами не из зоопарка.

       Через неделю прибыла основная часть студенческого отряда, состоявшая в основном из девушек. Смутно помню сельскохозяйственные работы, романтические увлечения и непритязательный быт.

       Основные события стали разворачиваться во второй половине июля, когда регулярное паромное сообщение вдруг прекратилось. Люди, ездившие за продуктами и по иным надобностям на «большую землю», сообщали, что в поселковом медпункте обнаружился больной холерой – болезнью, которая в послевоенном СССР была практически не известна. В районном центре Харабали в больнице лежали, по слухам, уже несколько таких больных. Местные водители грузовиков рассказывали, что холерный вибрион распространяется по воде из Ирана, ему подходит – и морская (каспийская), и пресная стихии. Их рассказы вскоре подтвердились, поскольку сбор и отгрузку овощей и бахчевых отменили, затем нам запретили выходить на работу, а позднее – покидать район нашего скромного поселения.

       Разрешалось пить только кипяченую воду. С вертолетов, которых мы над собой раньше не видели, сбрасывались листовки, в которых говорилось о том, как противостоять кишечным инфекциям. О холере в них не упоминалось. В нескольких километрах от нас, на севере острова, откуда до берега было рукой подать, появились солдаты из заградительного отряда.

       Ольга Мельцер – совсем домашняя ласковая девочка, дочь известной в те времена пианистки – уговорила солдатиков не только ее пропустить, но и вывезти в военном эшелоне за пределы карантинной зоны. Это был первый и единственный побег. Мы в большинстве своем не испытывали никакой паники, а некоторые, не исключено, даже радовались «героическим обстоятельствам», возможностью не ходить каждый день на довольно тяжелые сельскохозяйственные работы, бить баклуши и вкушать запрещенные к употреблению помидоры и незабываемые астраханские арбузы.

       Из Москвы письма доходили без перлюстрации, некоторые наши родители были медиками, а кое-кто из них занимал немаловажные посты. Поэтому мы были приблизительно в курсе того, что происходит. В августе мы уже знали о том, что политбюро приняло решение вывезти всех стройотрядовских студентов из проблемных регионов. (Смотрите заметку в википедии «холера 1970»).

       Пишу о том, что происходило на моих глазах, хочу подчеркнуть, что советские СМИ холеру замалчивали, и о серьезности эпидемии я ничего не могу достоверного сказать. В конце месяца к нам приехала бригада врачей, брали мазки из, простите, заднего прохода. Зараженных не оказалось. Каждому выдали справку на бланке: прошел (а) обсервацию в пункте инфекционного наблюдения номер такой-то; в Москве явиться в медицинское учреждение по месту жительства. В начале сентября нас на грузовиках доставили к пристани Сероглазка, а там, отвыкших от цивилизации, усадили на роскошный круизный теплоход «Дунай», перевозивший по Волге ранее исключительно высокопоставленных работников и иностранцев.

       Мы отмылись и отъелись. Такого контраста, такого (кстати, бесплатного) шика в моей долгой жизни больше не встречалось, даже когда приходилось бывать в пятизвездочных заграничных отелях.

       Я посредственно бренчал на гитаре и еще хуже пел. Правда, исполнял замечательные и малоизвестные тогда песни Владимира Качана на стихи Леонида Филатова. Корабельный «маркони» (так прежде именовали радистов на флоте, возможно, именуют кое-где и сейчас) пожелал записать три из них – «Провинциалку», «Дневник прапорщика Смирнова» и «Жизнь акробата». У него было отличное студийное звукозаписывающее оборудование. Когда впервые услышал себя по теплоходному радио, то не узнал: я звучал в десять раз лучше, чем на самом деле. С тех пор мне стало понятно, что эстрадное ремесло доступно всякому: были бы связи и пробивная сила… Великолепное «холерное время» пронеслось быстро.

25.03.2020

 Михаил Кедровский