Случай на станции Кречетовка. Глава IV

 Случай на станции Кречетовка
 

 Глава IV.
      
            
      

       Как раз неделю назад Воронову внезапно позвонил старший майор Степан Мамулов — начальник секретариата НКВД. Сергей, шапочно знавший выдвиженца Берии, крайне удивился звонку столь влиятельного лица. Этот человек сделал блистательную партийную карьеру еще в Закавказье, а теперь через руки армянина проходила служебная информация, поступающая к Берии, но главное, поручено контролировать выполнение распоряжений Наркома. Таким образом, Берия смотрит на происходящее в мире глазами Степана Соломоновича. Мамулов в приказном тоне велел Воронову срочно явиться в служебный кабинет Народного комиссара. При этом сделал загадочную оговорку:
       — Ни слова Синегубову (прямому начальнику Сергея)… а уж Богдан (Кобулов Богдан Захарович — заместитель Наркома, курирующий транспортное и экономическое управления) тот ничего не должен знать. Разжевывать не стану! — заключил начальник секретариата и положил трубку.
       Сергей заполошно смекнул, что заваривается некая сомнительная интрига (для него, во всяком случае), но лишних вопросов задавать не имел права. Времени на эмоции, а на догадки о причине столь таинственного вызова и подавно не было. Капитан пулей полетел по коридорам Лубянки, спешил не опоздать к указанному времени.
       И уж потом, на досуге, Сергей дал себе волю поразмышлять на тему: «Я и Лаврентий Берия».
       Воронов сам не мог толком объяснить, почему его в Наркомате считали знатоком по железным дорогам. Другое дело авиация, ан нет... Видимо, этот ярлык приклеился к нему со времен конфликта на Китайско-Восточной железной дороге. Там, десять лет назад, Сергей участвовал в боевых операциях по ликвидации белогвардейских бандформирований, а потом пришлось выявлять Гоминдановскую агентуру, в фильтрационном лагере персонала КВЖД.
       Видимо по той причине главный кадровик Круглов и рекомендовал капитана в январе тридцать девятого Берии, в качестве сотрудника к Соломону Мильштейну (того уже зарезервировали на начальника транспортного главка наркомата). С утверждением в ЦК новой структуры НКВД, в конце сентября тридцать восьмого года началось переформатирование и транспортного управления. Однако эти мероприятия по ряду веских причин, первая из которых — тотальная чистка ежовского персонала, сильно стопорились. Должность начальника главка оставалась вакантной почти полгода. Старшему майору госбезопасности Мильштейну, поручили разработать задачи и направления работы реформируемого ведомства и укомплектовать главк надежными чекистскими кадрами. С нелегким заданием Соломон Рафаилович справился благополучно, и ровно через год, в марте сорокового, получил комиссара госбезопасности третьего ранга.
       Не без основания считали, что тощий сын кровельщика считался любимчиком Берии, вот почему, тот взял еврейчика с собой в Москву из Тбилиси. Соломона сразу поставили на следственную часть НКВД, где тот приобрел несравнимый опыт инквизиторской работы, с лихвой востребованный на новой должности.
       Определенно, Лаврентий Павлович определил Воронова под крыло своего ставленника, рассчитывая, что тот подобающим образом приглядит за подающим надежды капитаном, подгадившим себе приятельством с гипотетическим конкурентом на должность Наркома.
       Но Лаврентий Павлович малость просчитался. Сергей через доверенных людей вызнал биографию начальника Главка. Вот уж чего не ожидал капитан, что Соломон Рафаилович родился в Вильне, в городе, который для самого Воронова стал родным. И еще весомое обстоятельство... Мильштейн на фоне большинства малообразованных чинов наркомата оказался эрудированным и интеллигентным человеком. Видимо, поэтому его заметил Лаврентий Берия (будучи первым секретарем ЦК КП(б) Грузии), назначив своим помощником в ноябре тридцать первого года.
       Соломон закончил пять подготовительных классов при Виленском еврейском учительском институте, да еще пару лет проучился в городской Виленской гимназии и затем пять лет в Псковском реальном училище. Мало кто знает, что представлял собой Виленский еврейский институт... Но Сергей осведомлен... Так вот — это своеобразная еврейская академия. Выпускники института становились учителями городских еврейских школ Российской империи. Образование было светским, но конечно, в учебную программу входил комплексный курс иудаики, в том числе и изучение древнееврейского языка. Но, что примечательно, и Танах (еврейская Библия), и труды еврейских мудрецов при этом изучались не с религиозных, а с естественнонаучных позиций. Так, что в полной мере сносное гуманитарное образование получил будущий чекист.
       Воронова поначалу определили стажером в первый отдел (железнодорожный транспорт), будучи человеком самостоятельным, капитан выгодно отличался от остальных, в большинстве посредственных сотрудников. Мильштейн (старше на пять лет) сразу же выделил Сергея из общей массы, возможно, повлияло и личное мнение Берии. Но они как-то сразу почувствовали расположение друг к другу.
       И, естественно, сближала древняя Вильна. Соломон не был на родине с восемнадцатого года, и с увлечением слушал Сергея об изменениях, произошедших в городе при поляках. Вспоминали и университет — бывшую гимназию до революции. Да много было памятных мест, много было точек взаимного соприкосновения.
       Одного только не знал Мильштейн, что Воронов владеет идиш, — вот и ахиллесова пята умнички Соломона Рафаиловича.
       И все-таки, однажды, еще до войны, Сергею вместе с начальником довелось быть на приеме у Наркома. С тридцать седьмого года первую линию ГУМа (закрытого в тридцатом) занимал НКВД. Здесь же размещались кабинет Генерального комиссара и помещения аппарата Наркома. Да и теперь, уже во время войны, в бывшем универмаге квартировали некоторые отделы и военные части НКВД. Кстати, первая линия ГУМа функционирует как режимный объект.
       Берия принял «транспортников» доброжелательно. Когда те доложили по текущему вопросу, Лаврентий Павлович в знак некоей признательности подробно объяснил, считая гостей интеллигентными людьми, особенности зданий Верхних торговых рядов, проекта Померанцева. Даже рассказал о конструкции знаменитых пассажей ГУМа. При этом Нарком, как бы невзначай, упомнил с сожалением, что самому так и не удалось выучиться на архитектора. Кстати, — это признание стоило многого, в особенности для Воронова.
       И вот теперь, доложив дежурному по этажу о прибытии, Сергей перевел дух. Внутреннее чутье подсказывало, что в скорой судьбе грядут серьезные перемены, причем, определенно, положительного свойства. Но ему не дали даже толком опомниться, механизм «пред ясны очи» был скрупулезно отработан. Появился коротко остриженный Мамулов и, не протянув руки, отрывисто сказал:
       — Пошли.
       Переступив порог приемной Берии, Степан Соломонович оглядел Воронова с головы до пят и тихо произнес:
       — Надеюсь на твой разум, капитан... — потом отстранив дежурного адъютанта, по прямой связи сообщил: — Назначенный капитан Воронов прибыл, товарищ Нарком.
       — Пусть войдет, — буднично прозвучало в ответ.
       Прикрыв за собой массивную дубовую дверь, Сергей по давно отработанной привычке мгновенно огляделся и сориентировался в просторном полутемном кабинете. По центру, которого стоял громоздкий прямоугольный стол для совещаний, с мягкими стульями по обе стороны и массивным креслом с коричневой обивкой во главе. Паркетный пол устлан кремлевскими ковровыми дорожками малинового оттенка с бордюрными окантовками восточного орнамента. Слева в дальнем углу помещался письменный стол, обитый зеленым сукном и приставной столик с двумя стульями. Сбоку, у завешанных тяжелых гардин, втиснут еще один маленький столик-тумбочка, уставленный батареей черных телефонов. Тускло светила настольная лампа с овальным зеленым абажуром, она, единственная, разгоняла мглу в сомкнутом пространстве. За массивным, видимо, каслинского литья письменным прибором, пригнув лысоватый череп, сидел плотный человек в серой гимнастерке-толстовке без знаков различия. Берия! Генеральный комиссар, не замечая вошедшего Воронова, листал подшивку следственных дел, быстро помечая в них толстым карандашом. За спиной Наркома отливал серым металлом громоздкий сейф, такие монстры как правило стоят в банковских хранилищах. У Сергея в голове мгновенно пронеслась шальная мысль: «Не в таком ли сейфе спрятался Дзержинский, когда в форточку влетела граната... не тот ли это сейф из страхового общества «Якорь»? Старые чекисты знали, отчего Феликса Эдмундовича прозвали «Железный» — бронированный сейф в том главная причина. Не потому ли Лаврентий Павлович держал у себя за спиной столь надежное укрытие? А вот, так ли он ловок, как отец-основатель ЧК — вопрос на засыпку...».
       Впрочем, какие тут шутки... Сергей бодро отрапортовал. Нарком, вскинув голову, сквозь линзы пенсне пристально вгляделся в него и произнес с легкой иронией:
       — Ну, что Воронов не протер штаны в капитанах? (Сергей знал, подобное панибратское обращение — уже добрый знак), — Берия, выдержав интригующую паузу, продолжил уже серьезно. — Гоглидзе в Хабаровске просил направить тебя к себе. Серго нужны толковые помощники. Ты работал на Дальнем Востоке в двадцать девятом, десять лет спустя отличился на Хасане и Халхин-Голе. Знаешь край не понаслышке, — Берия хмыкнул. — Кадр ты опытный, и сказал бы, — прихлопнул ладонью по столу, — универсальный кадр! Мильштейн хвалил тебя, называл асом.
       Воронов смотрел на Наркома, не мигая. Сергей знал, — в каких ситуация дозволяется потупить глаза, а в каких нет. Берия тоже испытующе уставился на Сергея, и наконец, спросил с загадкой в голосе:
       — Воронов, — второй орден «Красного знамени» за Испанию получил?..
       — Так точно, товарищ Генеральный комиссар.
       — Расслабься капитан, — усмехнулся Нарком. — И оставь в покое специальное звание... Садись поближе, — и указал на приставной столик.
       Воронов, отставив стул в сторонку, примостился на краешке сиденья. Берия отметил нерешительность подчиненного.
       — Чего, как кура на насесте... Ближе садись, — указал спокойным тоном.
       Сергей сел напротив Берии. Нарком, потер руки, что-то обмозговывая, а потом выложил:
       — Знаю Воронов, что держишь обиду... Мол, упрятали вороного рысака в тележный отдел, — рассмеялся собственному каламбуру и продолжил весело. — Думал, — месть за Чкалова? Да бабьи сплетни это... Какой из Валерия Нарком, да и сам знаешь распрекрасно, что «не по Сеньке шапка», — потом, разом поменяв мимику на лице, сухо сказал. — Когда в тридцать восьмом стали брать людей Ежова, нашлись такие, что и тебя хотели утащить вместе с собой. Даже Фриновский (первый зам Ежова, возглавлял госбезопасность) дал на капитана контрразведчика признательные показания. Но разобрались... Давно наблюдаю за тобой... Потому и решил, от греха подальше, отдать малого под крыло надежного человека. Соломон не зря сидел в следственном управлении, тамошние крючкотворы сразу поняли, откуда ветер дует, — помолчав, двусмысленно усмехнулся. — Так что Воронов ты мой должник...
       Что тут сказать... И отмолчаться нельзя. Сергей сгруппировался:
       — Ясно, товарищ Нарком. Спасибо... — и оборвал фразу, не зная чем закончить.
       — Ладно, Воронов, не напрягайся. Не за красивые глазки в живых остался... Для дела нужен человек... — Лаврентий Павлович откинулся в кресле. — Что знаешь о плане «Кантокуэн»? — вопрос задан без обиняков.
       — План японского генштаба «Особые маневры», разработанный для Квантунской армии.
       — Да, вижу, малый не промах... Нападения японцев на Советский Союз быть не должно! Потому и послали на Дальний Восток Сергея Арсентьевича. После того как подонок Люшков ушел к японцам и сдал советскую агентуру в Китае, нашим крайне туго пришлось на этих рубежах. Пришлось начинать чуть ли не сызнова. Ну, ты знаешь, Гришку Горбача, тоже через год расстреляли, еще тот прохвост... А из Никишова, какой контрразведчик... Перевели сразу начальником «Дальстроя». Паша Куприн — парень толковый, но стал нужен в Питере. Особый отдел фронта возглавлял, теперь вот перевели сюда, поставили на Московский округ. Долгих Иван — одногодок твой и бывший подчиненный, до назначения — начальник ДТО Амурской дороги. Подержали четыре месяца — не тянет. А ведь там масштабы, какие, — вздохнул, разведя руками, — аховские! Вот, собственно, после Люшкова и поделили Дальний Восток на два края: Приморский и Хабаровский. Создали два краевых УНКВД, но оставили за Хабаровским начальником функционал дальневосточного полномочного представителя. Так понял, о чем речь? Серго будет там на своем месте, естественно, с него и весь спрос. Ответит головой... — и резко вперился в глаза Воронову. — А теперь и ты, Воронов, башку подставишь, хватит в бирюльки играть...
       Сергей ясно осознал, что с этого мгновения начинается совершенно новая страница в его жизни. Как полагал — масштабная страница, если не полный том... Лаврентий Павлович выпрямился и продолжил беседу уже чисто официальным тоном:
       — Назову основные задачи, стоящие перед Гоглидзе... Главная из них — избежать перерастания ситуации на Дальнем Востоке в активные военные действия, короче, исключить войну с Японией. Для этой цели следует побудить Токио сосредоточить усилия на войне с Китаем, растрачивая тем самым накопленный военный потенциал. И вот тут... — Берия стал говорить, продумывая и выделяя каждое слово, — необходимо организовать глобальную оперативно-агентурную игру, чтобы у японцев сложилось завышенное представление о войсковых соединениях Апанасенко. — Завершил он уже тоном победной реляции. — Требуется сделать так, чтобы отбить у самураев желание испытать русский штык на своей шкуре! — одобрительно посмотрев на самоотверженное выражение Воронова, чуть помедлив, подвел итог. — Там, по прибытию, вместе с Гоглидзе разберетесь, чем станешь заниматься, возможно, всем сразу, — и Нарком лукаво усмехнулся. — Вопросы будут?
       — А почему Сергей Арсентьевич в сорок первом сразу не взял с собой?
       — У него и спросишь. И еще — ешь пироги с грибами... (в наркомате знали продолжение фразы — «а язык держи за зубами»). Начальника Транспортного управления не станем пока вводить в курс дел. А уж Богдана Захаровича тем паче... И не по тому, что Кабулов не ровно к тебе дышит, не любит человек образованных людей, хотя сам не в пример другим — Тифлисскую гимназию закончил. Да и с Синегубовым Богдан не сошелся характером, насколько знаю. Впрочем, это уже не твое дело. Через две недели получишь «ромбик». (Сергей только в коридоре окончательно осознал — присвоят майора...).
       Берия снял пенсне и близоруко уставился в глаза Воронова, без преувеличения сказать, ласковым взором, затем натянуто рассмеялся, прищелкивая языком:
       — Потом, как водится, напутствую на дальнюю дорожку. Ну и передам привет Гоглидзе. — и отчужденно завершил. — Все, свободен... — махнул на рапорт Воронова. — Давай, давай, будь здоров...
       Сергей щелкнул каблуками и вышел за дверь кабинета Народного комиссара. Там уже поджидал Мамулов. Старший майор провел Сергея в свое логово, усадил за стол и придвинул пять папок с грифом особой секретности. Дал расписаться на бланке доступа, сам сел напротив:
       — Читай, капитан, внимательно изучай! — и добавил высокопарно. — Об этом в курсе трое — Нарком, я и Гоглидзе. Теперь будешь знать и ты, капитан, — и усмехнулся. — Лаврентий Павлович велел подготовить представление на новое звание. Так что с тебя, Воронов, причитается… — но уже опять перешел на серьезный тон. — Давай, читай, не отвлекайся. Второй раз не дам.
       Сергей пробыл в кабинете начальника секретариата Наркомата свыше полутора часов.
       Воронов много размышлял о предстоящем назначении, отчетливо понимая, что обстановка на Дальневосточном фронте крайне сложная. Работа предстояла адова, по образному выражению, бросают «из полымя в пекло». Противник создал в районах, примыкающих к Приморью и Приамурью, отлаженный механизм террористических и разведывательных формирований. Самураи, вербуя контингент из белоэмигрантской среды, собирали шпионско-диверсионные отряды, обучали «беляков» методам подрывной работы, сотнями засылали на советскую территорию. Сергей знал (еще с тридцать восьмого года), что НКВД также располагает разветвленной и влиятельной агентурной сетью, развернутой в Северном Китае, Пекине и Шанхае. Эту структуру еще тогда передали из ведения Центра в непосредственное подчинение представителю госбезопасности на Дальнем Востоке. Изменник Люшков сдал ряд стержневых резидентур, но детально о разведывательном комплексе (не только по линии НКВД), естественно, знать не мог.
       По поступающим сводкам, на Амуре и Уссури не было ни одного спокойного дня. Японцы шли на все изжоги — стопорили и даже топили советские торговые суда, устраивали диверсии в приграничных селениях, но пограничники в принципе справлялись с поставленной задачей, не поддавались на вражеские провокации.
       Японский генштаб, уверенный в том, что созданная сеть доносителей и шпионов надежно предоставляет реалистичные сведения о состоянии дел в частях и соединения Красной Армии, ждал момента, когда наши войска станут покидать Дальний Восток в помощь армиям, сражающимся с немцами. И тогда придет время хваленого плана «Кантокуэн» — нападение на Советский Союз.
       Знал теперь Воронов и другое, что японская агентура поставляла в Токио информацию обширную, но вовсе не достоверную. То результат нашей перевербовки вражеских разведчиков, как правило, русских, бывших сотрудников КВЖД или белоэмигрантов. Эти люди осели после революции в Маньчжурии, а теперь стремились к сотрудничеству с НКВД. Знал также Воронов, что Гоглидзе поставлена задача по созданию «красного» подполья и в советском тылу, и в японском. В обстановке строгой секретности наращивались партизанские отряды из числа местных жителей-дальневосточников. Непрерывно велась работа и среди русских эмигрантов в Маньчжурии и Китае.
       И вот теперь Сергею предстоит включиться в это исполинское дело. Надо так надо! Выбора у него не было, главное, суметь справиться, не подкачать. А там будь что будет...
       Вот на эту оказию и возлагал надежду Воронов, рассчитывал на прощальную аудиенцию у Берии перед отправкой на Дальний Восток.
      
       Велев водителю «Эмки», уже немолодому, обритому наголо милицейскому сержанту, ехать в городской отдел, Воронов пересел на заднее сиденье и попытался расслабиться и, если возможно, даже вздремнуть. Накатанная дорога мерно укачивала, и уставшая плоть уже обмякла, готовая прикорнуть на мягкой обивке «диванчика» заднего ряда. Да куда там... В голове навязчиво свербела беспокойная мысль, не давал покоя один повисший в воздухе вопрос. Каким образом вражеский агент в Кречетовке сносился с резидентом, получал инструкции немецкого центра и передавал разведанную информацию... За период военных действий в местности, прилегающей к Кречетовке, не удалось запеленговать ни одного сигнала подозрительной радиостанции. Выходит, что на этом участке немецкая агентура не использовала радиосвязь. И что тогда получается... Теоретически для оперативной связи в распоряжении немецкого шпиона имелось мало способов: почта, курьер, телефон, телеграф... Что еще придумать? Ну, ради смеха, почему не приспособить — почтовых голубей или изобрести уж вовсе фантастическую диковину. Но как все-таки немец выходил из затруднительного положения, как?
       Зашифрованные почтовые послания можно было с оправданным риском использовать в довоенный период, когда тотальная перлюстрация не проводилась. Однако писать многочисленные письма по одному адресу крайне опасно, вдруг конверт случайно вскроют и обнаружат странный подтекст. Получается одним махом сдать и адресата, и адресанта. Аналогично обстоит и с посланиями до востребования. Естественно, работник почты спросит паспорт или иную бумагу, подтверждающий личность отправителя, сверит соответствие обратного адреса указанной прописке. А у почтарей цепкая память, да и инструкции о бдительности на почте регулярно читают... Да и с адресатом возможны накладки — уже по месту получения с фальшивым удостоверением личности влипнешь только так, на раз. А что говорить о военном времени, когда почта приравнена к режимным объектам, а уж тем паче о прифронтовой зоне, как теперь, где почтари дали подписку военной контрразведке, сдадут каждого, никого не пожалеют — собственная голова дороже.
       Телефон, телеграф — ну, это сверхбдительная епархия. Еще в мирное время проход постороннему на узлы связи строго-настрого заказан. Тогда ни у кого в мыслях не было, чтобы незаконно проникнуть туда. Даже близкие родственники не допускались. Предположим, что агент настолько ушлый, что получил доступ к таким видам служебной связи, ухитрится и пошлет сообщение... Так это дело моментально просекут, везде налажен строгий военный контроль. С этим жестко — нигде дуракам не место, а если и найдутся — то начальство разгильдяев огребет по полной программе.
       Остается курьер... Вот тут, на первый взгляд, обширный диапазон выбора. Задействовать посыльного, например, снабженца или часто командируемого работника — не составит никакой проблемы. В принципе, легко просчитываются места частых командировок, исходя из специфики работы предприятия, производственную кооперацию даже в войну никто не отменил. Да и к снабженцу найти подход можно без лишних усилий, легко и свободно. Как правило, мобильные по жизни работники — люди общительные, потому много пьющие и предпочтительно на халяву. Вопрос только о графике командировок и о степени болтливости выбранного курьера в состоянии подпития. А то ненароком рассупонится по пьяни, да и сдаст без задней мысли, как говорят в органах: «Болтун находка не только для шпиона»...
       Непременное условие конспиративной связи — исключить многоэтапность трансляции информации. Это непреложный закон. Чем больше передач из рук в руки, тем сильней вероятность провала. А если быть категоричным, то крах разведчика неизбежен, ибо нельзя подобрать «передаточную цепочку» из непогрешимо надежных людей.
       Сразу исключаются паровозные бригады, так как до Москвы минимум два локомотивных плеча. Как правило, смежные бригады не состыкованы, графики у паровозников скользящие, а из-за дефицита кадров часто рваные. Да и не станет машинист или помощник рыскать по промежуточной станции в поисках бригады с нужным направлением. Не принято такое у них.
       Ну а вот поездные кондукторы... У тех ребят подходящие условия. К тому же кондуктору в обязанности вменена приемо-сдача перевозочных сопроводиловок на грузы в вагонах. В той пачке сполна разместятся разведданные какого хочешь объема. Хотя сложно наладить такой процесс, да и люди в кондукторском резерве малонадежные. Кто туда идет, так... гольтепа без кола и двора. Какой бабе понравится отсутствие мужа неделями, да и зарплата не ахти какая... Да и с началом войны ситуация поменялась, составы идут больше литерные, с военными грузами и стрелками-охранниками.
       Итак дошла очередь до проводников пассажирских поездов. Вот тут занимательный момент: маршрут давно отлаженный — прямым ходом от исходной станции до Москвы. А Воронов уверен на сто процентов, что резидент, или как там величают злодея, обосновался в первопрестольной. Там легче законспирироваться, да и преимущества, какой аспект не бери, несравненно шире.
       Вот и славно — придется поработать с резервом проводников пассажирского депо, да и отделенческие службы стоит задействовать. Хотя надежды мало, да и не все так гладко... Проводники приписаны к конкретным пассажирским депо, глупо рассчитывать на составы только местного формирования, ведь транзитные составы не отменялись. Правда, число пассажирских поездов по нынешнему времени сильно сократилось. Однако вот и шофер подтверждает, что через город на Москву проходит не менее десяти поездов дальнего следования и, как правило, в темное время суток.
       Несложно представить такую картину. Агенту не составит никакого труда приехать в установленный срок на вокзал. И уж чего проще пробраться на перрон к прибытию поезда и передать записочку (или сверток) доверенному человечку. По прошлому, не только чекистскому опыту, Воронов знал, что проводники народ нагловатый и ушлый.
       Эти дельцы за мзду провезут не только безбилетника, но даже и рослую живность. Иные давно обзавелись постоянной клиентурой и возят спекулятивный и даже контрабандный товар с окраин в центр. А уж Москва для них — земля обетованная, там прохвост с транзитным барахлом что иголка в стогу сена... Попробуй найди и уличи такого прохиндея в железнодорожном кителе... А уж в вокзальной суматохе и не поймешь, кто есть кто... Иные мордовороты, разжирев от подобной халтуры, приобрели, честно сказать, сановный вид. К такой образине бесхитростному человеку и подойти боязно. Смерит простофилю презрительным взглядом, посмотрит как на букашку, мол, чего лезешь, болван, к железнодорожному начальству, и повернет пузо в сторону. Давно известно, что такие ловкачи, как правило, состоят в доле с вокзальной милицией. И уж та не преминет предупредить партнера через носильщиков иди другую вокзальную челядь о предстоящей облаве или ином каком серьезном шмоне. Выходит, связь через проводника даже предпочтительней. Доедет тот до места, найдет кого надо, передаст с рук на руки, ну и обратно «таким же макаром» без лишних затей и трепыханий — короче, выполнит вверенное дельце.
       Итак, остановимся на проводнике пассажирского поезда. Ну и что это даст?.. Да ничего... Попросту нет времени — тут минимум неделя нужна, чтобы отследить местные и проходящие поезда, а уж тертый-перетертый вагонный персонал тут и месяца не хватит...
       С проводниками облом... так кто подходит еще? Военных исключаем как временных здесь людей, да и на виду каждый как под увеличительным стеклом. Хотя чем черт не шутит... чего только нет в наше время. Впрочем, этак легко добраться и до нашего брата энкавэдэшника... И это допустимо, но если здраво рассудить, то уж явный перебор...
       Но скверная мыслишка, однако, кольнула. А если так взаправду, если враг проник в среду здешних чекистов... Остается держать ухо востро. Завалят тогда как пить дать грохнут, если почуют, что капитан взял след в том направлении. Придется попридержать в тайне деликатные догадки, не болтать лишнего, нельзя раньше времени озлоблять местных работников.
       Воронов знал за собой непомерное, раздутое чувство подозрительности. Если глубже разобраться, то это крайне необходимое профессиональное качество для чекиста. Доверять, как показывал жизненный опыт, здравые суждения пожилых опытных коллег и наглядные примеры чужих ошибок — можно только самому себе.
       Будь Сергей командиром РККА где приятельская открытость, считается естественным тоном, жизнь стала бы несравненно легче. Причина кроется не в служебных тяготах, а в том психологическом надломе, повседневной настороженности и постоянном чувстве опасности. И характерном для чекистов, въевшемся в подкорку мозга контроле за собственными словами, не говоря уж о поступках и делах. Или сказал не то, или сказали, что говорил не так... или, не дай бог, натворил — что не так... Вот ведь какая шизофрения... И еще парадокс состоит в том, что не чужаки, которых можно легко ликвидировать (для профессионала, как говорится, «за здорово живешь»), а близкие ребята, с которыми утром здоровался за руку, придут арестовывать и не посочувствуют, даже не покажут в том вида.
       Вот почему постоянно саднит душа, стоит остаться один на один с навязчивыми мыслями, а уж как тошно по утрам, когда не ведаешь, что готовит день грядущий. Да и если судить по Гамбургскому счету — хреново живется, когда будущее в полном мраке. Но это личный выбор, сетовать не на кого...
       По здравом размышлении причина душевной юдоли понятна — скверный, мнительный характер и нависший дамоклов меч, уготованный гэбэшным жребием. Прав не прав, виновен не виновен — роли не играет. А ведь по молодости Сергей был другим. Распирали неуемные желания, витали честолюбивые мечты и тешили безумные надежды. А теперь он (когда вот только) вошел во врата, над которыми пламенеет дантовская надпись: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»
       «Ну и нуда затесалась в башку... Скорей избавиться от хмари, срочно переключиться на задачи нынешнего дня», - приказал Сергей себе, отключив силой воли провокационный позыв души.
       Как действовать дальше? Немецкого агента на шары не изловить. Теперь враг, разумеется, затаится. Найдутся и такие, кто упрекнет Сергея, якобы капитан поспешил с арестом Лошака. Но, по правде говоря, в Кречетовке и городе нет лишних людей для засад и слежек. Да и оставлять блатного на воле нельзя... Где гарантия, что тот не подаст условленный сигнал, выкинет нежданный фортель или, что немудрено — покончит с собой... На тот момент Воронов принял единственно верное решение.
       Ну а теперь остается традиционный хрестоматийный способ. Выйти следствию на злоумышленника поможет сама жертва. Найти причину, побудившую подонка организовать мерзкое преступление. Поэтому — кречетовский запутанный узел раскручивается с Семена Машкова. Что в поступках снабженца вызвало у вражеского агента ярую ненависть, заставило пойти на показное убийство с поджогом дома... Сделано неспроста, какая тайна тут зарыта?
      
       В кабинете у Селезня Воронов расположился в углу у окна за столиком секретаря-стенографиста. Капитан, чтобы не мешать текущим делам Петра Сергеевича, намеренно принял отстраненный вид. Хотя внутренне осознавал, что начальнику городского отдела несподручно в присутствии московского представителя разбираться с подчиненными. Изучая личное дело Семена Машкова, Сергей краем уха улавливал куцые обрывки поступавших донесений и излишне эмоциональный при этом тон старшего лейтенанта. Но, видимо, эта игра в поддавки надоела обоим. Воронов, устав притворяться статистом, уж слишком нетерпеливо заерзал на стуле, а Селезень взмахом руки выпроводил надоедливых «докладчиков» и подсел к капитану.
       Коллеги перекинулись парой фраз, смысл которых сводился к одному — снабженец (штатный осведомитель горотдела), очевидно, лишил вражеского агента канала или даже каналов информации. Городской начальник, несмотря на кажущуюся простоватость, как-никак опытный чекист, потому загодя предвосхитил возможный ход следствия — дела-формуляры арестованных по доносам Машкова уже хранились у него в сейфе. Пухлые папочки тотчас легли на соседний овальный стол заседаний. Селезень зачитал имена фигурантов, назвал занимаемые людьми должности, не преминув заметить, что в железнодорожной иерархии узла этим гражданам отводились отнюдь не последние места.
       Воронов вначале поинтересовался, как так обыкновенный орсовский снабженец, никоим образом не входящий в торговую верхушку отделения дороги, лихо обделывал столь деликатные дела... В перечне лиц, загремевших за решетку благодаря усердию Машкова, значились, как правило, одни руководящие работники.
       — Да легко... — Селезень даже удивился проявленной капитаном наивности, — харчи и барахло, батенька, даже бронированную дверь откроют... — и, увидев неподдельный интерес в глазах Воронова, продолжил поучительно. — Начальнички мужики деньжистые, любят вкусненько пожрать, да и жены начсостава падки на дефицитный товар. Персон отделенческого ранга ОРС отоваривает по полной программе, ну, а среднее звено получает по остаточному принципу. Вот Машков и обслуживал любителей пожить на широкую ногу, короче, жлобов, не попавших в номенклатуру. Предлагал «обделенным» услуги шкурного свойства, иначе говоря, подкармливал из орсовских потаенных недр. Попутно из «чистой дружбы» втирался в доверие, становился другом семьи, наперсником, вызнавал о них — чем дышат, какому богу молятся.
       Воронов, конечно, знал неравноправную механику «рабочего» снабжения, эти закрытые для рядовых трудяг спецраспределители и доппайки. Везде так, места к кормушке, к корыту (называя народным языком) давно размечены и незыблемы, не исключая и горотдел НКВД. Сергею было любопытно наблюдать за ходом рассуждений человека, не обойденного в получении добавочных благ.
       А Селезнь, не замечая проблесков иронии в глазах Воронова, самозабвенно продолжал:
       — Подпоит бывалоча «оголодавшего» замзамыча, тот и «наплачется ему в жилетку», изольет гнилую мещанскую душонку. Ведь Семен (жаль парня), прирожденный психолог, не выказывая собственного интереса, ненароком подводил собутыльника к нужной щекотливой теме. Да и разговорит затем по полной программе... Тут ведь как, каждый «прыщ на ровном месте» мнит себя недооцененным, несправедливо обойденным руководством. Иной бессильно злопыхает, другой по пьяной лавочке козни сочиняет, а найдется и такой, кто на полном серьезе гадость учинит. Разговорившись, недоумки выказывают тупое недовольство, умники же рассусоливают доморощенную философскую базу... Ну а тот, кто уже успел навредить, как пить дать проболтается. «Не вынесла душа поэта, — как сказал Пушкин, — позора мелочных обид...» — и начальник горотдела засмеялся, кичась собственным остроумием.
       Воронову пришлось поправить незадачливого оратора:
       — Это, Петр Сергеевич, стихотворение Лермонтова называется «Смерть поэта». Будем цитату считать неудачной... — съязвил Сергей. — Но продолжай дальше, внимательно слушаю...
       Селезень проглотил упрек безропотно и как ни в чем не бывало продолжил:
       — Да что говорить, сами знаете, подцепить человека на крючок дело плевое, — и закончил многословно, с некоторым пафосом: — Машков считался докой в таких делах, парень влет распознавал пустую трепотню или враждебную убежденность человека, готовность того на подлость. Короче, на раз видел в собеседнике — дурак тот нагольный и сопливая нюня или затаившийся злобный враг. И уж вот тогда Семен начинал «работать с объектом»: даже следил за ним, а коли выгорит, так и обшарит евоный портфелишко или письменный стол, а то и книжный шкаф. Говорю без прикрас, Сергей Александрович — незаменимый кадр потеряли, царство Семену небесное, — и сожалеюще опустил голову.
       — Сочувствую, Петр Сергеевич, потеря серьезная... — Воронов не стал дальше уточнять, перешел сразу к делу. — Давай-ка, брат, пройдемся по фигурантам пятьдесят восьмой статьи.
       Селезень достал книжку Уголовного Кодекса.
       — Какое издание? — щепетильно уточнил Воронов.
       — Ясно, с изменениями на первое июля тридцать восьмого года, — Селезень открыл брошюру на закладке. — Да что читать, и так назубок помню, — определенно старлей готовился к этому необходимому разговору. — По «пятьдесят восемь, прим шесть» осуждено двое — оба на четвертак за шпионаж. По «пятьдесят восемь, прим семь» — трое «вредителей» получили пять, семь и десятку... Ну, терактов, разрушений, повреждений Семен не успел выявить. А вот еще с подачи Машкова за саботаж двое загремели по «пятьдесят восемь, прим четырнадцать».
       — Когда произошли посадки по «шестой части»?
       — Заславского в апреле сорок первого, Григорьева в ноябре того же года с отягчением по военному времени.
       — По «прим один вэ» их родственники привлекались.
       — Григорьев холостяк, у Заславского выслали жену и дочь.
       — Прорабатывали связи осужденных за шпионаж по Кречетовке и отделению дороги?
       — Разумеется, товарищ капитан. Но ничего примечательного не обнаружили. Одиночки завербованы на разовое задание, развединформацию вкладывали в тайник. Агентуристы странные, причем залетные. Личности не установлены, поданы в розыск, но поиск не дал результата.
       — Да... ребята не доработали... Неужели-таки молоко... Определенно, тех козлов вербовали не один час и, думаю, не один день. Хоть до конца «разоружились»?
       — Да все до капельки из них выбили, но толку — ноль.
       — Так полагаю — не до капли... Петр Сергеевич, знаешь, где «шестая часть» срок мотает?
       — Да хреновое дело, товарищ капитан. Григорьева зарезали на пересылке. А Заславский повесился в лагере, то ли опустили бедолагу, то ли совесть заела. Непонятно мне...
       — Вот и говорю, херово получается, — Сергей задумался, но потом махнул рукой. — Ладно, поезд ушел. Скажу честно, времени нет, чтобы тащить зеков из лагеря или командировать туда людей для выяснения. Сделаем так, Петр Сергеевич, — Воронов достал из подсумка пачку папок-скоросшивателей без грифа, жирно подписанных от руки. — Вот, старший лейтенант, подборка на пятерых субчиков, — увидев удивленный взгляд Селезня, поправился, — не переживай, кадровики оказались въедливые, постарались... Пусть сотрудник внимательно поищет точки соприкосновения крестников Машкова с этими формулярами. Ну, понимаешь цель задания... Результат завтра утром. А сегодня выясняем неохваченные связи Машкова. Наверняка мизер, но упустили, должна же быть зацепочка. Давай-ка быстренько всех, кто мало-мальски с ним соприкасался. А пока соедини с областью... — на вопросительную мину Селезня кивнул. — Да, да... с самим капитаном.
       После того как телефонист после нескольких попыток вышел на прямой номер начальника областного УНКВД, Воронов подал сигнал Селезню, что больше не задерживает его. Старший лейтенант, выказав явное недовольство, покинул кабинет. Определенно, начальнику горотдела хотелось послушать разговор вышестоящего начальника с московским представителем. Но служебную субординацию еще не отменяли, да и конфиденциальные переговоры начальства вещь деликатная. Воронов постеснялся сделать замечание... но отметил для себя, что старлей не по делу любопытен, что не красит чекиста.
       Выпроводив Селезня за дверь, Сергей по приглушенному тембру в трубке узнал Вадима Кулешова. Чекисты пару раз мимоходом встречались в кулуарах Лубянки, хотя в области капитану побывать не привелось, но память на голоса у него цепкая. Естественно, по заведенному порядку перед поездкой Воронов изучил объективки руководителей органов по месту командировки.
       Вадим Ефимович Кулешов ровесник Сергея. Местный уроженец из семьи крестьянина-середняка. Прошел ничем не примечательный путь профсоюзного, советского, а затем партийного работника. Вышел из самых низов — начав с кочегара котельной, постепенно дослужился до первого секретаря районного комитета ВКП(б). По партийному набору после капитальных чисток наркомата с января тридцать девятого года уже начальник областного НКВД, с присвоением звания капитана госбезопасности. Ох уж эти бериевские чистки!.. Часто с прогнившими плевелами не то что выбрасывались на свалку, а намеренно, по корысти, уничтожались грамотные кадры. Ну а Кулешова с коротким перерывом на учебу сразу после начала войны опять поставили на областное управление.
       Воронова постоянно удивляла эта кадровая чехарда в органах. Сергея, человека, преданного делу, последовательно прошедшего служебную цепочку, причем орденоносца, — бесстыдно мурыжили, ротировали из отдела в отдел, оставляя в том же неизменном звании. А малоизвестного партийного функционера периферийного аграрного района сразу ставили на область и тотчас присваивали немаленький в органах ранг.
       Да, судя по многочисленным победным реляциям после чисток в органах, вакантные места заполняли преданные партийцы. На деле же, по исконному обычаю, царило кумовство, а если сказать больше, то откровенное местничество с резко национальным подтекстом. Органы вместо наглых евреев стали заполнять косноязычные малограмотные кавказцы, равнодушные канцеляристы и прочая «идеологически выверенная» шелупонь. Кадровых русских чекистов по устоявшейся традиции постоянно прижимали, специально не давали ходу. Малый процент из этих «новых» людей приживался, а остальные, исчерпав интеллектуальный да и чисто физический потенциал, или еще прозаичней — попросту перетрухнув, просились опять на спокойное «партийное поприще». И отпускали, вписав предварительно в кадровый резерв.
       Воронов понимал, что у Кулешова как партийного выдвиженца — никчемный чекистский опыт, а уж навыки оперативной работы, мягко сказать, нулевые. Зато новичок, как и неофиты-сотоварищи, полон амбиций и наверняка считает себя докой в делах госбезопасности.
       Но, к удивлению, сейчас Сергей ошибся, что с ним редко случалось при оценке людей.
       Главное, здешний областной начальник не страдал местечковым апломбом. Встречаются такие излишне самоуверенные назначенцы — «я тут хозяин». Без санкции сумасброда и шагу не ступить, у них всяк обязан пребывать под контролем. Короче, эти самодуры суют везде поганый нос, пока по нему крепко не щелкнут или ухватят пальцами, перекрыв дыхание.
       Начальник областного управления не из таких, сразу же занял подчиненное положение, судя по его первым словам. Нет, никакой раболепной угодливости Вадим не выказал, держал себя с достоинством и ровно, при этом добровольно пообещал Воронову содействие по максимуму. Сергей допускал, что Кулешов, как старый партаппаратчик, да и неглупый человек, успел по доступным каналам навести справки о «дважды краснознаменном» Воронове. Потому и такое адекватное, выражаясь по-научному, поведение. Да и в памяти работников наркомата еще не выветрился случай, когда двое представителей транспортного главка, приехав на Дальневосточную дорогу разобраться с имевшим место вредительством, заодно пересажали половину тамошнего краевого управления.
       Воронов детально обрисовал начальнику УНКВД текущую ситуацию, краски сгущать не стал, но областной чекист моментально уловил посыл Воронова на вероятность крота в органах. Хотя Сергей и не распинался по этому поводу, так, к слову пришлось, высказал опасение. Впрочем, заслуживает упоминания факт, что Кулешов не стал замалчивать случай с Машковым. Хотя мог запросто положить донесение в «долгий» ящик, а потом и позабыть в куче непочатых, но, на взгляд непосвященного, куда более серьезных дел. Воронов понимал — тут сработала не профессиональная чуйка гэбэшника, очевидно, проявилось годами отработанное чувство самосохранения чиновника, как говорится, «лучше перебдеть, чем недобдеть».
       Начальник УНКВД занял беспроигрышную позицию: ибо каждое содействие местных органов столичным зачтется имярек с толстым плюсом, а вот вставлять палки в колеса — рубить сук, на котором сидишь. Лучше подчиниться и не мешаться под ногами, а в случае чего показательно умыть руки, сославшись на уровень компетенции и соблюдение ведомственных прерогатив.
       Впрочем, Сергея в хорошем смысле приятно удивила сметливость собеседника, доброжелательность и полное отсутствие намека на самоустранение. Кулешов не переложил оперативную связь на замов, еще оставшихся при деле кадровых чекистов. Вадим сам пообещал встретиться с Сергеем лично завтра в первой половине дня. И вдобавок согласился захватить двух самых толковых оперов соответственно из госбезопасности и уголовного розыска.
       В итоговом результате начальник УНКВД Кулешов Семен Ефимович понравился капитану Воронову.
       Тем временем начальник горотдела решил подсуетился. В дверь постучали, и, получив согласие, в кабинет вплыла большегрудая девица в милицейском облачении. Пава сосредоточенно несла алюминиевый столовский поднос с чайной посудой и фаянсовой миской, доверху наполненной бутербродами и печеньем. Старший лейтенант Селезень, примкнув сзади, держал в вытянутой руке обливной чайник, должно только с плиты. Перекус как раз кстати, грех было не воспользоваться радушием старшего лейтенанта. Сергею только и осталось выразить тому слова признательности. Сев друг против друга, мужики быстренько поглотили бутерброды с конской колбасой и, смакуя печеньем, выпили по два стакана крепкого чая.
       Настроенье улучшилось, Воронов, теперь уже не таясь, вкратце рассказал Селезню о беседе с начальником УНКВД, без лицемерной натяжки назвал Кулешова — «толковым парнем». И, не теряя времени на болтовню, притянул к себе папки формулярного учета. Поверх лежало персональное дело Заславского, Сергей вчитался:
       Заславский Станислав Иеронимович — 1893 года рождения, поляк, уроженец крохотного городка Лида Виленской губернии, из обедневшей шляхты. Учился во второй виленской гимназии, на первом месте в которой стояли предметы естественно-математического цикла. Что, собственно, и определило им выбор Варшавского политехнического института императора Николая II, который Станислав так и не закончил. Сергей, знавший польские реалии, припомнил, что в августе пятнадцатого года персонал, учебные материалы и оборудование института эвакуировали сначала в Москву, потом в Ростов и Нижний. И уже в Горьком на этой базе создали действующий и поныне индустриальный институт. Тут же кольнула неуютная мысль, опять всплыла Вильна, а главное — Вероника и ее отец Хаим Пасвинтер, виленские беженцы. Прямой связи с самим Сергеем нет, но при желании все что угодно лиходеи притянут за уши.
       В четырнадцатом Заславского мобилизовали, но на фронты империалистической, а затем гражданской войн не попал, удачно причислен к железнодорожному ведомству. Поначалу поляк обретался в Смоленске, работал в управлении Западной железной дороги. Затем, в тридцать шестом, переведен в Кречетовку на должность руководителя станционного технологического центра в ранге заместителя начальника станции.
       — Опа, ни хера себе! — чуть не воскликнул Воронов. — В самую точку попал, выходит, Заславский владел текущей информацией по железнодорожному узлу. И еще одна закавыка, непонятно, с какого такого перепуга инженер поменял областной Смоленск на далекую от Москвы провинциальную Кречетовку... Тут и гадать нечего, технолога намеренно подвели к такой должности, и как раз на этой узловой станции.
       Так, так... а семья Заславского... Жена Гражина Брониславовна, девятьсот первого года рождения, уроженка Вязьмы, вышла замуж за Заславского в двадцать девятом году. Работала в том же Управлении дороги, в Кречетовке — стала домохозяйкой, болела по-женски. Скажем так... — не фигура... Дочь Епифания (какое редкое и красивое имя)тридцать второго года рождения, — неразумный ребенок, только десять лет.
       У Сергея чуточку отлегло на душе. Слава Богу, что хоть Гражина не виленка. А то капитан уже подспудно приготовился к касательству вдовы с семьей Пасвинтер. Этого еще не хватало...
       Итак, дальше вербовка...
       Заславский завербован постояльцем гостиницы «Северной» на Сущевском Валу — квартировали двое суток в одном номере. Заславский числился в Москве на курсах повышения квалификации. Подселенца звали Ершов Илья Петрович, якобы инженер путеец из Твери. Но это, разумеется, обыкновенная лажа. Ершов подцепил Заславского на крючок, сфоткав со съемными проститутками там же, у себя в гостинице, в самых фривольных позах. Вот, подлец, сам же и нанял этих вертихвосток... Грозился предъявить гнусные карточки жене и начальству. Взамен просил технико-эксплуатационную характеристику Кречетовки с детальной специализацией путей сортировочного и приемоотправочных парков. Заславский, вместо того чтобы сдать гада органам, струсил (говорил ради сохранения семьи) и подчинился, принял предложенные агентом условия. Но пора оговориться, пошел на сотрудничество с врагом не задаром, денег отщепенцу перепало предостаточно. За месяц Заславский подготовил нужные бумаги, причем информацию собрал доскональную.
       Но Семен Машков опередил предателя. Поляк однажды проговорился, потеряв бдительность, и смутил снабженца на безобидных косвенных вопросах, заданных на авось в застольной беседе. Семен, заподозрив поляка в измене, как бы ненароком заявился на квартиру к Заславским, когда глава семейства отсутствовал. Хлебосольная Гражина засуетилась, оставила парня одного в кабинете мужа. Машков знал, зачем пришел, быстренько обшарил письменный стол. И вай-вай, какая шикарная находка!
       Взяли Заславского тем же вечером. Поляк даже не предполагал столь скорой развязки, раскололся сразу и обо всем подробно, даже в живых картинах, рассказал на следствии. Документацию полагалось спрятать в обусловленный тайник в пределах станции, в качестве условного знака нарисовать черной краской на стене кирпичного пакгауза яблоко, пробитое стрелой. То ли тут намек на стрелу Амура в «яблоке раздора», немцы, конечно, знали греческую мифологию, считая русских в том профанами, то ли этот «der Apfel» как-то соотносился с Кречетовскими садами — пойди теперь разбери...
       Тайное стало явным. Заславский давно состоял в разработке у немецкого агента в Кречетовке. Знали слабости инженера, насущную потребность в деньгах (жена больная), подгадать командировку не составило труда, устроили подселение, проститутки, вербовка — сценарий четкий и незамысловатый. Как, в сущности, просто... Ну а дальше концы в воду, немцев выгодно отличает предусмотрительность — умело подчистить за погоревшим информатором — их козырной конек.
       По ходу чтения Воронов отметил низкое качество работы местных органов. Странно, но в Главном управлении ничего не знали об аресте по статье за шпионаж инженера-железнодорожника. Перспективы открывались заманчивые — транспортники стали практиковать игру в поддавки, подсовывая немцам ложную информацию.
       Скорее всего, местные энкавэдэшники суетливо прокололись, задержание произошло не скрытно, впопыхах. Определенно немецкая агентура тотчас узнала об этом и успела предупредить присных лиц. В итоге территориалы даже на след вербовщика Ершова не вышли. Работали топорно не на прямую с центральным аппаратом контрразведки, а окольными путями, через личное знакомство. И вот результат кумовства. В итоге и тут, и в Москве, чтобы не намылили шею за допущенные оплошности, спустили дело на тормозах.
       Да уж, такая нерадивость не редкость в казенном ведомстве. Да и предъявить претензию теперь некому, в то время начальствовали другие, а столичные покровители — те далече.
       Ну а на чем погорел Григорьев?..
       Григорьев Алексей Васильевич — 1887 года рождения (еще не старый человек), русский, уроженец Покровской слободы (с 1914 года город Покровск, ныне Энгельс — до 1941 года столица Автономной республики немцев Поволжья, теперь райцентр в Саратовской области). Отец из волжских хлеботорговцев средней руки (найден купец с такой фамилией в саратовском реестре), мать — лютеранка, немка по происхождению. Странный семейный симбиоз, подозрительная биография получается... вот и немецкая составляющая... Учился в Саратовском Александро-Мариинском реальном училище. И еще всплыла одна интригующая несообразность... Будучи записан как русский, получал стипендию Эттингера для немцев лютеранского вероисповедования (сам сдуру проболтался на следствии). Выходит, что этот Григорьев — von den deutschen, а уж потом переписался в русские. Как известно, немцы щепетильный народ и за красивые глазки не разбрасывались именными стипендиями. Вероятно, и имя Григорьева изменено, точнее русифицировано, а прежде Алексей именовался Алоисом Вильгельмовичем (фамилия растворилась), вот из-за этого «кайзеровского» отчества, видимо, и пришлось поменять имя и национальность. Только почему, ведь до начала войны с германцем оставалось еще много времени?
       Воронов, подумав, сделал допущение: «А Алексей не приемный ли сын русака Григорьева? Отвратительно поработали саратовские товарищи. Следовало поднять подноготную купца-хлеботорговца. Уж не вдовушки ли лютеранки капитал послужил купеческому становлению Григорьева-старшего, вот и пришлось альфонсу усыновить приемного сынка, дать отчую фамилию. Ну а прежние связи жены среди поволжских немцев позволили мальчику сиротке получать именную стипендию. Вот так похоже на правду получилось...».
       По окончании училища Григорьев ходил в конторщиках, затем работал бухгалтером в заволжской линии Рязано-Уральской железной дороги. До начала Империалистической жительствовал в Саратове, мобилизации не подлежал. Но это записано со слов подследственного, запросы в саратовское УНКВД не дали положительных результатов. «То ли саратовцы совсем мух не ловят, то ли архивы по большей части намеренно похерены...»
       Воронов опять задумался: «А если волжане добросовестные ребята и сведений о Григорьеве по правде не нашли, таковых попросту нет. Алексей мог в те годы обретаться вне Саратова. Какой там высвечивает год... парню двадцать — девятьсот седьмой... Семь лет околачиваться неизвестно где, само собой, выпал из российских архивов. Легко допустимо, что прозябал у родственников в Германии, а что тут такого... Вот и подцепили там сироту ребята из кайзеровских спецслужб, а может, даже из отдела III B.
       Потом он вновь объявился в России. Но опять непонятно, поменял губернский город на задрипанную Кречетовку. Хотя логично — заметал следы. Ух, мать честная... числился аж старшим конторщиком... Определенно постарались ребята полковника Николаи — шефа германской военной разведки. Теперь уже все совпадает, наверняка Алексей Васильевич, или как там обозвали, «трудился» на соплеменников еще с Первой мировой войны.
       После революции Григорьев работал поэтапно и бухгалтером, и экономистом на ведущих предприятиях узла, перед арестом являлся старшим экономистом паровозного депо Кречетовка. То есть в полном объеме владел технико-экономическими показателями, вел штатные расчеты, короче, играл одну из первых скрипок у паровозников станции. Да, славненькое дельце...»
       С орсовским снабженцем Машковым экономист завел дружбу как завзятый выпивоха — любитель выдержанного армянского коньяка. Никому не тайна, что таковой предназначался только старшему комсоставу НКПС. Господи, ну какая проза... Машков целенаправленно, из разу в раз выстраивая убедительные силлогизмы, на примерах культуры и науки провоцировал экономиста на сочувствие к немецкой нации. И в то же время снабженец нещадно ругал фрицев в застольных беседах, в противовес недавним выводам уничижительно обзывал этот народ негожими словами. Заодно, а здесь просматривалась логично предусмотренная связь, ругал чуть ли не площадным матом евреев, завзятых нехристей и кровопийц. Тем самым вводил Григорьева в ступор такими провокационными суждениями. Получалась взрывная смесь из квасного патриотизма, ярого антисемитизма, завистливого преклонения перед Западом и Германией, форпостом цивилизации — как такое уложить в голове одного человека... На том и основан хитрый иезуитский расчет: притупить осторожность Григорьева, не дать фольксдойче почувствовать угрозу, несомую Машковым. Ведь человек, у которого каша в голове, неспособен на выверенные поступки, и, следовательно, потаенные амбиции непременно вылезут наружу.
       Григорьев поначалу невразумительно лепетал о цивилизованности и прогрессивности немцев, одаривших мир когортой гениальных личностей. Потом, осмелев, стал в пьяных дебатах намекать на антропологическое превосходство германцев над другими народами. Соответствующе, еврейской теме уделял неукротимо пристальное внимание. Тут уже попахивало нацисткой идеологией. Вот так и опростоволосился. Попал как кур во щи... Семен поднажал с явным умыслом и уже не сомневался, что перед ним не банально доморощенный германофил, а настоящий фашист. Как водится, настучал куда надо, сгустив краски, вызвал немедленный арест экономиста.
       Григорьев, не обремененный семьей, поначалу стоически упирался. Следователь оказался недалеким, еще тот костолом, но слабоват как дознаватель. Он ни в коей мере не коснулся биографических перипетий старшего экономиста. Вычислить, кто таков Григорьев на самом деле, и тогда, и сегодня крайне затруднительно, да и неважно уже теперь. Главное, что под оказанным давлением Григорьев признался в сотрудничестве с разведкой Абвера, правда, начал вести отсчет с сорокового года. Почему следствие не анализировало вехи его биографии, да, собственно, и не ставило задачу изучить подробно личность арестанта — риторический вопрос. Воронов знал, как правило, следователь-формалист спешит завершить открытое дело, опуская лишние, на первый взгляд, детали. Идет проторенной дорогой — без обиняков направляется к обвинительному приговору, закончил — в архив. А с Григорьевым полагалось работать ох как тщательно, но, увы, не увидал следак в пожилом экономисте человека с двойным дном, с темным, загадочным прошлым.
       Сухой протокол сохранил следующую историю:
       Завербовали Григорьева на отдыхе в Алуште. Якобы в групповом восхождении на Демирджи завел тот приятельство с компанейским иностранцем из другого санатория, немцем по происхождению, случалось, даже общались по-немецки. Тогда в стране обитало много заезжих немцев, как-никак ширились тесные межгосударственные торговые отношения и культурный обмен. Москвич-иностранец соблазнил экономиста длинным рублем, даже дал аванс. Разумеется, это ложь чистой воды, но следователь сделал вид, что поверил, и халтурно слепил дело на скорую руку.
       Затребованную немцами информацию Григорьев в апреле сорок первого отвез в Москву, оставил в оговоренном тайнике внутри незапертого дровяного сарайчика в Замоскворечье. Плату за услуги месяц спустя (перед войной) ему передал неизвестный, постучав в квартиру в темное время, и тут же удалился. Что сказать — видно даже невооруженным глазом, что показания экономиста толково разработанная легенда. Полная туфта. Но что любопытно — укромный тайник, закамуфлированный под поленницу, правда имелся. Но засада с подложенной «куклой», просидев месяц, никого не поймала. То ли Григорьев не соизволил озвучить на допросе условный знак, то ли — это заранее предусмотренный ложный отвлекающий маневр. Деповского экономиста стремительно осудили: с поличным «шпиона» не взяли, наговорил же тот на себя сущую малость, так что «вышака» тогда не получил.
       Но у судьбы своенравные резоны (или веские мотивы появились у хозяев Григорьева), при этапировании к месту отбывания наказания мужчину прикололи в толпе на пересылочном «вокзале». Причем убийца оказался резвым, сработал четко, свидетелей не оказалось. Неужели путь арестанта отслеживали поэтапно, что, естественно, наводит на печальные мысли...
       Сергей не стал делиться подозрениями с Селезнем, незачем озадачивать расторопного мужика, а то еще начнет с обиды вставлять палки в колеса. Старлей же с нетерпением ждал, когда Воронов закончит изучать бумаги сгинувших «крестников» Машкова, Петру Сергеевичу казалось пустой тратой времени — ворошить дела «давно минувших дней».
       Да и Воронов уже предостаточно изучил папки с хваленой «пятьдесят восемь, прим шесть». Теперь Сергею для полного погружения в процесс начатого расследования желательно составить полный портрет агентурного внештатника Машкова Семена Егоровича. В принципе, капитан уже имел представление об этом недюжинном человеке, Селезень недавно толково обрисовал методы работы снабженца и полученный продуктивный результат. Хотелось выяснить — не имел ли Семен специфических (не явных) опасений в отношении опекаемых лиц, не замечал ли за собой слежки или иных, пусть даже косвенных признаков собственного провала. Короче говоря, не подозревал ли Машков, что его раскрыли, ну или хотя бы подозревают в двойной игре и неискренности. У толкового агента, как правило, вырабатывается чуйка на такие вещи.
       Селезню пришлось сызнова пробежаться по некоторым страницам послужного списка покойного агента-осведомителя. Старший лейтенант рассказал, что Семен Машков, как и положено, состоял под опекой двух чекистов-оперативников (с ними снабженец общался непосредственно): связника и старшего службы установки, отвечающего за работу с агентурой.
       По сути, ничего примечательного для себя Сергей не узнал.
       Захомутали Машкова обыкновенным — уставным способом. Как правило, в таких случаях вербовка на основе компрометирующих материалов не допускается. Машков не член партии, что честно упрощало задачу установщиков. К Машкову присматривались не один год, изучали «за» и «против», наконец решили инициировать сотрудничество с органами. На предложение чекистов Семен откликнулся охотно, без тягостных раздумий. Семен — мужик отчаянный, нагловатый, самолюбивый, да и изначально в парне бурлила страсть любителя рискованных приключений. Конечно, умней применения природным наклонностям тот найти не мог.
       — А что, толковый и въедливый малый — это точняк. Такого внештатного сотрудника трудно сыскать... Честно говоря, Машков стоил многих олухов, что носят малиновые петлицы, — посетовал Селезень. — Да, прискорбно... в Кречетовке его пока некем заменить. — Подумав, сморщив лоб, старший лейтенант, как бы размышляя, изрек: — Да правильно приметили, товарищ капитан, — в последние месяцы у него стали замечать некую нервозность. По-ученому скажу — психологическая нестабильность, — констатировал старший лейтенант. — Докладывали на оперативках, что снабженец стал хандрить, капризничать. Вел себя как человек чем-то озабоченный, парня спросили — чего неймется?.. Машков, по обыкновению отмахнулся, объяснил такое состояние недосыпом и скопившимся переутомлением. Ну, дали мужику отдохнуть денька три, отправили в областной снабсбыт заполнять дурацкие заявки. Да, невдомек тогда было, что у внештатника возникли серьезные проблемы...
       Сергей осуждающе покачал головой. Селезень начал оправдываться, правда, унылым тоном:
       — Мы тут с какой стати... Подозрений, а тем паче опасений касательно собственной персоны Машков не выказывал. Хотя возможно, что основания имелись. Но Семен — парень смелый, решил до времени обождать...
       Это невольное упрямство показывало, что смерть внештатника еще не умещалось в голове Селезня:
       — Если так, то Семен совершил грубейшую ошибку, предприняв личное расследование, — но потом тяжко вздохнул. — Наверное, проглядели, жалко парня...
       Воронов уже понял, что гибель Семена Машкова начальник городского отдела воспринял близко к сердцу, виду не показывал, но, похоже, ощущал собственную вину. Потому решил переключить внимание начальника горотдела на проводимые Машковым оперативные разработки. Селезень оказался в теме и, нисколько не задумываясь, стал излагать накопленный материал:
       — Касательно оставшихся подопечных... Тревоги фигуранты у Машкова не вызывали, люди смирные, никакой агрессией с их стороны не пахло. Хотя, конечно, в тихом омуте черти водятся. Но думаю, что эти «черти» у граждан лежали в непробудной летаргии, — и натянуто рассмеялся. — Конфликты с местным населением у него тоже не наблюдались. Ну, обзавелся парочкой замужних любовниц... Так у одной муж на фронте, а у другой задроченный конторский сморчок. Семен одним мизинцем такого уделает... — Петр Сергеевич сожалеюще вздохнул. — Никак не привыкну, товарищ капитан, что человека уже нет, забываюсь... — крякнув, старлей продолжил: — Местные урки Машкова по-свойски уважала. Знаю... тот, случалось, давал хмырям денег на опохмелку... не из боязни, а как бы по-приятельски. Те взамен отплачивали дешевыми услугами, так... сливали лабуду из блатного мирка. — И, заканчивая, Селезень недоуменно развел руками. — Да и физически Семен мужик не хилый, мог за себя постоять, коли что.
       Выходило как бы все ровно.
       Начальник горотдела придвинул остальные формуляры на объекты оперативной разработки Машкова. На сегодня за тем числилось шесть человек. Из списка лиц, предоставленного отделами кадров узловых предприятий, у Машкова оказалось двое: инженер-технолог паровозного депо Еланцев и прораб строительного поезда Руди. Умело работают кадровики — из пяти два попадания! Фамилии и должности остальных фигурантов ничего конкретного Сергею не говорили, потому эти папки отложили в сторону.
       Воронов вчитался в донесения Машкова. Выполненные обиходным, нисколько не казенным языком, записки помогали читателю как бы вживую общаться с уже умершим снабженцем. Эти разрозненные сообщения складывалось в свидетельства, легкость и незамысловатость которых давали развернутое представление о человеке, попавшем в круг подозреваемых.
     &nbs... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2