Лесная дорога

       Поздней осенью 1956 года мы ехали на телеге по лесной дороге из одной деревни калужской области в другую. Нас окружали вековые деревья и мрачные болотистые рвы. Казалось, что весь мир поглотило это таинственное и страшное пространство. Низкие облака не двигались, было тихо, птицы не летали, дул ветерок и накрапывал дождик. Я с мамой сидел сзади на вывернутом наизнанку тулупе. Маме было 24 года, мне – около пяти. На ней было оранжевое пальто из китайской бумазеи. Я был одет в вельветовую курточку, привезенную из ГДР. За нами лежали узелок со скарбом и гитара, прикрытая куском дермантина.

       Возница Петр Фомич – неопределенного возраста мужчина в брезентовом плаще с островерхим капюшоном – молча погонял бодрую каурую лошадку с позолоченной гривой.

       Выехали на большое мертвое поле, окруженное со всех сторон лесом. Его безжизненность, выцветшая белесая высокая трава навевали уныние и тоску. Я уже перестал мечтать о доме, тепле, еде. Думал, что так и буду здесь находиться вечно…

       – Что это за собачки бегут вдоль опушки? – спросил я.

       Я впервые увидел живых собак, когда приезжал с отцом на студебекере-вездеходе в Ильинское, где когда-то было имение великой княгини Елизаветы Федоровны – «принцессы милосердия». В упомянутых деревнях они еще не водились. В Москве, в нашем далеко не самом бедном районе, только одна престижная семья Введенских владела немецкой овчаркой. О бездомных собаках вообще речи не шло, потому что никто не стал бы такую роскошь выбрасывать на улицу.

       – Волки, – угрюмо произнес Петр Фомич, не оборачиваясь, и принялся торопить и без того расторопную кобылу. А ее не надо было упрашивать, ибо она чуяла беду.

       Слово «волки» было мне знакомо по сказкам, вызывало любопытство… Три здоровенных самца, отделившись от стаи, уже нехотя бежали в двадцати метрах от нас. Мне было интересно заглядывать в их зеленовато-желтые глаза, не выражавшие никакой злости или негодования…

       Мама вдруг бросила в их сторону гитару, которая, ударившись о придорожный валун, разлетелась в щепы, взявши напоследок какой-то душераздирающий аккорд. Звери остановились как вкопанные, а мы влетели в темный лес…

       Неслись между деревьев до тех пор, пока не выскочили к холму у реки, где за серой сгнившей изгородью находилась изба тети Груни – секретаря колхозного правления. Ее отец дед Степан – участник Первой мировой войны – в телогрейке, армейской ушанке, галифе и галошах выбежал за околицу с двустволкой и пальнул пару раз в сторону лесной дороги. Ему было лет шестьдесят, но я считал его глубоким стариком из давно прошедших времен.

       Сорокалетняя дородная Груня в двубортном пиджаке поверх ситцевого платья доставала ухватом из русской выбеленной печи дымящийся чугунок с длинной лапшою, заправленной белыми грибами, сковороду с картошкой и жареными опятами. На столе появились соленые огурчики, маслята, щедро нарезанный домашний хлеб на вафельном полотенце, тарелочка, выложенная кусочками сала с мясными прожилками. Разлили по граненым стопкам мутновато-седую брагу, мне подали в глиняной кружке топленого молока с толстой коричневой пенкой.

       Большая керосиновая лампа освещала теплую и уютную центральную часть бревенчатой постройки. Покушали и выпили несколько раз. Дед Степан, надевший к трапезе гимнастерку с георгиевским крестом, сказал:

       – Жаль, Маша, что ты гитару забыла захватить.

       – Да не забыла, скормила ее волкам, – ответила мама…

       Я иногда еду во снах по этой лесной дороге и не ведаю, доберусь ли до праздничного стола.

19.07.2019

 Михаил Кедровский