ЗАГАДКА СИМФОСИЯ. ДЕНЬ ПЯТЫЙ

                                                             ЗАГАДКА СИМФОСИЯ

                                                                       ДЕНЬ ПЯТЫЙ   
                
                
       Глава 1
       Где осматривается келья убиенного изографа Антипия, коему не смогли помочь даже самоцветы-обереги
      
       Полуночница была в самом разгаре. Отрешившись от мирских дум, я самозабвенно, с восторженным чувством внимал службе. Как вдруг ощутил в спину досадный тычок, негодуя на нахала, прервавшего столь редкую благость, я оглянулся и увидел Филиппа. Мечник решительным тоном поманил за собой. Мы прошли в пустынный придел. Меня обуревало желание попенять гридне, что он помешал молитве. Но стоило Филиппу раскрыть рот, как я начисто забыл о том намерении.
       — Отче Василий, опять беда нагрянула! Мазилка, Антипий, да тот припадочный дурачок учудил... Ну это — из-за волнения гридня запнулся, — приказал долго жить... — и, уловив мой недоуменный взгляд, решительней добавил. — Только что нашли горемычного, странно все как-то?.. Твой боярин уже там, требует тебя. Так уж пошли скорей!
       И лишь теперь я обратил внимание, что в церкви отсутствуют начальствующие иноки. Причина лишь одна — Антипий!..
       По дороге Филипп пояснил некоторые обстоятельства. Настоятель Парфений, предвосхищая всяческие напасти и неожиданности, строго-настрого обязал иноков приглядывать друг за дружкой, чтобы все были на глазах. Старший из изографов — мой осведомитель Макарий, не отыскав Антипия в храме, послал служку выяснить причину неявки. Тут-то все и закрутилось...
       Мечника весьма насторожило то, что в каморке Антипы все перевернуто вверх дном. Злодей добрался аж до укладки с грязным бельем, определенно он что-то упорно искал. Покойный же возлежал в самом что ни на есть расхристанном виде. На припадок падучей не походило, скорее всего, несчастный оказал бурное сопротивление налетчику, но по хилости своей не справился и был задушен подушкой, из прорванных недр которой обильно просыпалось перо. Видать, Антипа не сразу отдал богу душу, помучился, сердешный.
       В келье Антипия, помимо неслышимо толковавших Андрея Ростиславича и отца настоятеля, в сторонке прикорнули старец Макарий, келарь Поликарп и новый библиотекарь Аполлинарий, в чьем подчинении и состоял усопший.
       Но вот взвинченный и измученный с виду игумен заговорил, между прочим, вполне спокойно, призывая нас рассудить его сомнения:
       — Не возьму в толк, почто ирод так злобствовал, зачем лишил жизни и без того квелого человека? — и, пристально оглядев понурое собрание, продолжил столь тихо, что мне пришлось напрячь слух. — Ну что особенного может укрывать простой черноризец?
       Не услышав живого отклика на вопрос, игумен в задумчивости ответил сам себе:
       — Неужели и в самом деле убиенные иноки причастны к чему-то жуткому, за что приходится квитаться ценой жизни?
       Боярин Андрей, погладив бороду, двусмысленно обронил:
       — Отче, тебе видней, какие секреты обретаются в обители. Ведай я, в чем закавыка, сыскать убийц не составило бы труда, да Господь не ссудил — вот и приходится елозить как слепому кутенку, тыкаться носом обо все углы, а толку-то нет. Трупы множатся день ото дня, так всю обитель скоро по выбьют?
       — Побойся Бога, Андрей Ростиславич... — сердито перебил боярина игумен, — на что ты намекаешь? Получается, я намеренно скрываю важные сведения, способные объяснить смерти иноков... А коли так, то думается мне, — вздохнул, — только ты не обижайся, более всего убийц возбуждает именно твое расследование. Оно вызывает у них страх расплаты, призывает спешно заметать следы, чтобы не быть схваченными за горло. Они стремятся опередить тебя, — добавил с едкой иронией, — и у них хорошо получается...
       Андрей Ростиславич часто задышал, его лицо стало наливаться кровью. Уразумев, что затронул наболевшее, игумен деликатно умерил обличительный пыл:
       — Грешно тебя, боярин, в чем-то винить. Я отнюдь не сомневаюсь, ты ведешь розыск по правилам, как и принято. Возможно, я не справедлив, ожидая скорый результат? Но пойми правильно, я отвечаю перед Богом за жизни людей. Думаю, будет гораздо спокойнее для всех, если ты свернешь свой розыск. Об этом стану сегодня просить князя, по всей вероятности, так будет лучше. Возможно, убийца успокоится. А мы потом сами с Божьей помощью обезвредим злодея или злодеев, когда они притупят свою бдительность.
       — Твое право так поступить, отец настоятель, — отчужденно произнес Андрей Ростиславич, но ублажать игумена не стал. — Ты, отче, прав в одном: прекратить розыск убийцы — вольны лишь светские власти. Но позволь заметить, что на карту поставлены не только покой и благоденствие обители, а нечто еще более весомое. И это хорошо известно тебе. Посему заявляю — я решительно против отмены следствия и, скажу больше, буду настаивать, чтобы оно продолжилось. — Выдержав паузу, боярин стал говорить уже совсем резко. — Но это не все... Я расшибусь в доску, но отыщу, чего бы то ни стоило, настоящих убийц! И прошу тебя, отче, самым настоятельным образом прошу, не мешайся на моем пути. Коль не можешь помочь, так не путай! Авва, в твоих интересах развязать тот узел, так что, не затягивай его. Истина вопиет!..
       — Не много ли ты на себя берешь, боярин? — Парфений вскипятился. — Полагаю, князь Владимир Ярославич...
       — Князь так не думает... — отрезал Андрей Ростиславич. — Прошу тебя, отец Парфений, — указал дланью на выход, — покинь, пожалуйста, келью, мы оглядимся тут. И вы, отцы, — кивнул иеромонахам Аполлинарию и Поликарпу, застывшим в оцепенении, — тоже ступайте. А Макарий пусть останется, — боярин вовремя упредил попытку чернеца улизнуть.
       — Помилуй, Бога ради, но я настоятель сей обители... И волен обретаться, где хочу и сколько хочу! — запротестовал Парфений, явно не собираясь уступить боярину.
       — Отец игумен, прояви благоразумие не перечь мне. Повторяю, я действую во благо обители, а значит, в интересах ее настоятеля. Будь добр, предоставь мне возможность заняться делом, — и почти извиняющимся тоном добавил. — Прошу тебя, отче, так надо...
       Парфений, смирив гордыню, малость попеняв на своеволие гостей, отрешенно махнул рукой и вышел вон. За ним, на отдалении, боязливо озираясь на боярина, последовали старцы Поликарп и Аполлинарий.
       К общему стыду, замечу, что эти взгольные словопрения происходили при покойнике. Тело Антипия, уже застывшее, со сложенными на груди руками, вытянуто на разглаженном одре. Усопший возлежал с неестественно запрокинутой головой, выставив остренький подбородок, скудно поросший растительностью. Я подошел ближе, вгляделся в исхудалые, по детски мелкие черты бедного рубрикатора.
       — Эх, Антипа, Антипа! Ты был самый знатный миниатюрист, которого я только знал. Отец небесный сполна, если не чрез меру, наделил тебя талантом. А ты презрел Божий дар. Сгинул так не за что ни про что, исполняя чужую корыстную волю. Хитрил, ловчил, подличал, запутывал следы, словно заяц пред гончими псами. А зачем, спрашивается? Рассказал бы все боярину без утайки, глядишь, остался бы цел, целехонек, по-прежнему украшал бы живописными перлами Святое Писание, жития и сочинений отцов церкви, своды летописные и прочие рукописи. Благое то дело, ибо лепота токмо к славе Божьей творима...
       Мне искренне жаль тебя, Антипий... Ведь не ради рабской покорности рожден ты матерью своей в муках и боли... Не для роли укрывателя чужих тайн пестал тебя отец твой, с ликованием взирая на твое мужское достоинство...
       Появился же ты на свет Божий для того, чтобы радовать людей дивными, красочными миниатюрами. И сама немочь твоя была не наказанием, и не бессмысленна она, а, наоборот, располагала к кропотливому труду. Корпя рукотворно, облачал ты в цветистые ризы запечатленное в веках слово, восславлял веру нашу и служил ее большему торжеству. И оставался бы до глубокой старости угодным Богу и полезным церкви человеком.
       Жалко мне Антипия рубрикатора, не ко времени окончил человек дни свои, злою рукою погубленный. Жалко мне было столь редкое дарование, в самом расцвете прерванное. Жаль просто человека, вчера еще смотрящего на свет Божий, сейчас же в кромешной тьме пребывающего:
       — Прости, Господи, раба твоего Антипия, ниспошли ему царствие небесное, упокой душу его бессмертную!
       Андрей Ростиславич между тем успел поладить со стариком рубрикатором, они уже прониклись взаимным доверием. Стоило монастырскому начальству покинуть келью, как Макарий без проволочек взялся перетряхивать бумаги покойного. Любопытный инок заслужил право ворошить секреты Антипия. Мы с боярином, располагая рачительным помощником, отошли в сторонку. Андрей Ростиславич поделился рядом соображений, назову их:
       Первое. Скорее всего, убийство Антипия связано с копированием запрещенных текстов. Что подтверждает записка, найденная Макарием. Странно, едва приоткрыв завесу тайны, мы опять лишаемся важного свидетеля. Нас вновь обезоружили. Кто-то крайне пристально следит за нами, весьма успешно предвосхищая наши шаги.
       Второе. В очередной раз мы испытали недоверие к Парфению. Опять ощутили неуемное желание настоятеля прервать наше расследование. Эти потуги игумена, памятуя заявленные ключарем Ефремом обвинения, лишний раз наводят на мысль о причастности старца к убийствам.
       Третье. И находка боярина в столе Захарии, и донос Макария, и сами убийства бедных иноков непреложно убеждают, что преступления обусловлены загадками библиотеки. Поэтому нечего тратить время на пустопорожние разговоры о кладах и закопанных тайниках. Никакой речи не может идти о сокровищах Ярослава или забытой всеми княгини Оды. А в книжных развалах наверняка упрятаны серьезные и значимые бумаги, только вот — какие?.. Исходя из обнаруженного «благовеста» Фомы, по-видимому, это списки запретных сочинений, а то и сами древние редкости, одно не ясно, почему столь строго и безжалостно сохраняется их тайна — чей в том интерес?
       Таким образом, мы должны во что бы то ни стало отыскать те манускрипты. Наша святая обязанность вырвать скорпионье жало из рук убийц, докопаться до сути творимого злодейства, из-под спуда явив ее на всеобщее обозрение.
       Тут рубрикатор Макарий перебил наш затянувшийся разговор. В забитом ветхим хламом темном углу он обнаружил футляр из бересты, где хранился обильно исписанный пергаментный свиток. Черноризец заверил — писано рукою Антипия. Также он добавил, что пару раз замечал ту укладку на столе покойного, однако не придавал ей особого значения, а теперь сожалеет о том:
       — Эх, кабы знать заранее о чинимой им крамоле, а не полагать, что каждый черноризец волен делать всякие записи. Вот он и черкал Антипа-то, а я считал, ну и Бог с ним.
       Подумалось мне, слушая неуемные ахи и охи алчного до чужих секретов черноризца:
       — Слава Богу, что хоть ты, иноче, не влез в это мерзкое дело, не то, глядишь, лежал бы где-нибудь рядом...
       Оставим Макария в покое. Нам прямо сейчас предстояло уяснить, что же все-таки кропал несчастный изограф. Я самолично взялся разбирать записи, благо изложено по-славянски. И вот к какому выводу мы пришли:
       На протяжении семнадцати лет пребывания в обители Антипий регулярно и обстоятельно отмечал буквально все исполняемые им работы, а не только украшение книг миниатюрами. Так, ему поручалось подновление иконок и складней, роспись церковной утвари, освежение красками затертых облачений, плащаниц, посохов и даже золоченых реликвариев. Не отказывался он и от переписки текстов, вероятно, красочно их оформляя. Итак, в каждой повременной записи обязательно описывался полученный урок, а если то был частный заказ, указывался сам заказчик и оценивалось вознаграждение, положенное за труды.
       Напрашивался вопрос, зачем рубрикатору такая мелочная дотошность, с какой целью он вел столь подробный учет своих приработков? Пойди теперь разберись, у мертвого не спросишь?..
       Однако счастье улыбнулось нам — повезло по существу самого розыска. Я машинально углубился в конец списка, обозначенный последним годом. И вот она — любопытная находка!.. Следом столь же занятные — вторая, третья, четвертая... Записи неясные, невнятные, непосвященному и не понять, о чем идет речь, но я как чувствовал, что обнаружу именно такие, а не другие сведения. Посудите сами:
       «Под Якова майского (за три дня) с изветшалого свитка греческими же буквицами сделал список для отца Захарии, он премного был благодарен».
       «На Илию-пророка переписал с греческого древний текст, просил Захария».
       «К Троице закончил писать с ветхой рукописи, верно, еврейской, очень заковыристо было. Захария за труды дал совсем новые сапоги».
       «На Покрова написал с пяти старинных листов по-гречески же, Захария не пожадовал, преподнес три деньги».
       Как бы невзначай я показал опись Андрею Ростиславичу, со значением кивнув головой, мол, все стало на свои места. Боярин не подал виду, с понятием сложил свиток и оставил у себя. На вопрошающий взгляд Макария он с деланным равнодушием ответил: «Опосля почитаю».
       Сметливый старичок догадался, что мы обнаружили нечто значительное. Но поступил разумно, выпытывать не стал, досаду не показал, а обыск продолжил с прежним рвением. В похоронке за печной трубой он раскопал весьма увесистый глиняный горшок, заткнутый сыромятным вервием. Мы высыпали его содержимое на столешницу. Было чему удивиться... Нам был явлен настоящий клад. В основном преобладала почерневшая византийская монета мелкого достоинства, но попалось с десяток серебряных оболов, два венецианских дуката и даже арабский дирхем, встретились еще две деньги незнакомого чекана. Вот тебе и рубрикатор!.. Вот тебе и убогий мазила!.. Да, немало скопил припадочный инок на черный день. Только все его достояние пошло прахом...
       Стали искать пристальней. Под застрехой откопали замотанную в тряпицу резную шкатулку из рыбьей кости. Вскрыв ее, мы, честно сказать, застыли в изумлении. В огне свечи засверкала горстка самоцветов. Не смею утверждать, но подозреваю, что Антипа выковырнул перлы из освященных реликвий. А где еще их взять? Так или не так, иноку не пристало иметь ценные каменья...
       Но ничуть не меньше удивил нас и рубрикатор Макарий. Он проявил необычайные знания по части самоцветов. Конечно, его сведения почерпнуты из греческих Лапидарий: книг о диковинном разнообразии камней, их магических свойствах. Но зачем скромному чернецу таковые познания? Разве ему позволительно мыслить о роскоши, приставшей более епископу, а то и самому митрополиту. Однако испитой чернец в застиранном подряснике так не думал. Перебирая масляно блестевшие камушки, он стал говорить, да так складно, что мы с боярином заслушались, позабыв, с какой целью находимся тут:
       — Камни сии тайные силы имеют. Одни защищают человека от дурного глаза и порчи, другие приносят ему счастье, здоровье, богатство. Иные влияют на будущее, есть и такие, что предохраняют от всяческого зла. Вот, к примеру, лазурин, — старик указал на ярко-синий камешек с золотистыми вкраплениями. — Он похож на ночное небо, усеянное звездами. «Ночничёк» облегчает дыхание, укрепляет зрение, исцеляет от эпилепсии.
       Мы с боярином понимающе переглянулись, вспомнив о недуге Антипия.
       — А вот аметист, — инок выбрал фиолетовую капельку. — Он отводит болезни желудка, очень полезен в долгих постах.
       Посмотрите на бирюзу, — Макарий взял в руку нежно-голубую горошину с матовым блеском, — неверные почитают ее самым благородным камнем из-за приятности и сладостности цвета. Бирюза укрепляет сердце и ограждает от ударов молнии. Талисман из нее сберегает от сглаза, приводит к удаче в делах. Камень добывают в Хорасане возле Никапура, что в Персии.
       Глядите, как пышет солнцем сердолик, — он поднес к свечке оранжево-лучистый сколок. — Пророк Мохаммед учил неверных: «Кто носит сердолик, тот пребывает в благоденствии и радости». Добавлю еще, что сердолик оказывает успокаивающее и усмиряющее действие. Кроме того, он приносит пользу людям, страдающим кровотечением. Зело доброе творенье! — Макарий восторженно залюбовался рыжей чешуйкой.
       А это изумруд, — указал на ядовито-зеленый ограненный камушек. — Изумруд тоже имеет волшебную силу. Покажи ядовитой змее, у гада вытекут глаза, вот так...
       Старый рубрикатор был безмерно счастлив, что ему удалось пообщаться с чудодейственными перлами. Мы искренне позавидовали его самозабвенной страсти к пришельцам из полуденных стран. Да, воистину, пути Господни неисповедимы...
       Люблю благовейно внимать истинным знатокам живописи ли, камней ли, других каких наук и художеств. Но избранная нами стезя не позволила долго расслабляться. Дотронувшись до холодной россыпи камней, мы с боярином понимающе переглянулись. Впрочем, с покойника взятки гладки. Да и камушки не пошли ему впрок...
       Порывшись по сусекам, Макарий еще приложил три книги, а именно: Псалтырь латинской работы с яркими цветастыми миниатюрами, затем крохотный томик, изукрашенный вязью арабских узоров, да еще потрепанный сборник хождений, опять же с картинками. Надо полагать, Антипий использовал книги в качестве наглядного пособия, перенимал образчики чужого мастерства. Больше, как мы ни старались ничего путного сыскать не удалось.
       Позвали келаря Поликарпа, тот скромно выжидал за стенкой. Велели ему пересчитать и оприходовать выявленное богатство. «Сокровища» покойного наповал сразили Поликарпа. Иеромонах, разведя руками, изумленно произнес:
       — Ишь ты, а прикидывался божьей овечкой. Все болел, сердешный. Не пил, не ел, а туда же мшелоимствовал... — и сгинул!.. Эх, люди, люди... — келарь осуждающе покачал головой. — Не зря сказано — имей богатство не на земли, а на небеси... А то у нас многие повадились деньгу зашибать... Так-то вот!..
       Говорить-то Поликарп умел, но и денежки считал споро. Впрочем, грешно плохо отзываться об отце келаре. Условимся впредь благочестиво думать о людях, радеющих нуждам обители.
       Завершив обыск, мы по христианскому обычаю простились с усопшим, испросив у покойного прощения за причиненные неудобства. И с чувством сполна выполненного долга покинули келью, пропитанную запахом мертвечины.
      
      
       Глава 2
       В которой выстраиваются различные версии, более похожие на досужие домыслы
        
       Андрей Ростиславич, надеясь на сотрудничество со старцем, попросил Макария проводить нас до странноприимного дома. Монах согласился, но без особого воодушевления, видимо, мы не оправдали его любознательных надежд, и он не рад, что связался с нами. Вскоре сам чернец посетовал — уж лучше бы ему не передавать ту треклятую записку, глядишь, все бы обошлось, а теперь вон какая каша заварилась... Безусловно, инок опасался суровой взбучки от начальства, ибо нигде не принято выносить сора из избы. Рано или поздно донос обнаружится, и, не дай бог, его сочтут причиной смерти Антипия. Монах роптал: «Вы-то небось уедете, а мне-то оставаться...»
       Я сам, будучи излишне мнительным человеком, понимал состояние инока. К тому же, когда чужая беда меня не касалась, я мог трезво оценить обстановку. Рубрикатор излишне восприимчив, но, по сути, ему ничто не угрожает, наоборот, он поднялся в глазах остальной братии, удостоясь общества сильных мира сего. Я попробовал шуткой успокоить встревоженного черноризца.
       Сообразив, что мы не принимаем всерьез его опасений, Макарий стал искать пути отступления. Взялся уверять, что при всем уважении к суздальцам он не способен по причине хлипкого здоровья оказывать нам помощь. Когда я заметил, что его не понуждают ворочать бревна, инок осерчал и заявил, что, в конце концов, у нас своя цель, у него же сугубо иноческие обязанности.
       Я, того не замечая, несколько перестарался, улещая черноризца. Поэтому Андрей Ростиславич благоразумно сгладил мои неуклюжие потуги. Боярин заявил, что не в его правилах отдавать рачительного и полезного человека на заклание кому бы то ни было, и искренне поблагодарил Макария за оказанную услугу. Добавил, что пусть тот плохо не думает о своих иереях — как и простые иноки, начальники трепещут от ужаса перед убийцей и вожделеют покойной жизни. С какой стати им преследовать Макария, коль тот ратовал общему благу. Насущная задача всех насельников монастыря состоит в том, чтобы скорей разгрести дерьмо, загадившее обитель, разрубить кровавые тенета, увившие киновию страхом, и, наконец, навести подлинный уставной порядок. И потому, если уж очень понадобится для благого дела — можно ли нам надеяться на одолжение со стороны рубрикатора...
       Макарий понял, что влип по самые уши, оттого и не стал отнекиваться. Уклончиво ответил, мол, коль приспичит, то подсобит, в меру сил поможет, при одном условии, чтобы никто про то не знал.
       Андрей Ростиславич заверил чернеца, что так и будет. На такой не утешительной ноте мы и расстались с Макарием. В душе инока поселилась тягостная обуза: ожидание своей востребованности. Мне стало искренне жаль чернеца, но как говорится — сам нашел приключения на свою задницу.
       По уходу старца Андрей Ростиславич с издевкой подметил:
       — Дедок спешит сушить портки, видать обделался со страху? Ну и жидкий же народ — черноризцы, чуть что, сразу на попятную... головенку в песок, мол, мы не при чем. Сто раз следует подумать, прежде чем спознаться со скуфейником, пользы кот наплакал, зато хлопот не оберешься.
       Мне стало не по себе. Почему боярин неуважительно отзывается о братии, чекрыжит всех под одну гребенку... Пришлось напомнить ему, — как никак, я ведь тоже чернец...
       Андрей Ростиславич тут же выкрутился, по свойски похлопал меня по плечу:
       — Ты, братец Василий, не из того теста замешан. Да и какой из тебя монах, чай по бабам бегаешь (уткнул-таки, подлец, долго, видать, примеривался), — тебя, Вася, давно расстричь пора. Да ты не бойся — не пропадешь. Я тебя к себе возьму, мне сметливые люди ой как нужны. А что, может, дерзнешь?.. Такому молодцу не посох — меч больше подходит... Помнишь, как там: «Не мир, но меч я принес вам..." — то-то, брат!..
       Чем я мог возразить боярину, лишь притворно рассмеялся в ответ.
       Пошутив таким образом, Андрей Ростиславич обратился за советом. Пожелал узнать, как я расцениваю новые обстоятельства. Мне было лестно высказать свое мнение, и, как кажется, оно было вполне разумным.
       Находка записей Антипия окончательно убедила меня в том, что заваруха в обители обусловлена секретными манускриптами. Список с апокрифа апостола Фомы, найденный в столе Захарии, понуждает предположить, что в монастыре незаконно сохраняются запретные писания первохристиан. А коль так, то становится понятен интерес ученой братии, готовой смертельно рисковать ради приобщения к запретному знанию. Ибо та неудержимая тяга просвещенного человека общеизвестна по всему христианскому миру... Извращенный любомудрием мозг книжника видит в сакральных писаниях скорый путь познания бытия, призванный, по его убеждению, изменить мир к лучшему. В особенности сие относится к сочинениям богословского характера, тем паче основанным на священном предании. Сочтя их руководством к действию, высоколобые ученые мужи, ведомые чрезмерной гордыней, рассчитывают стать вровень с богами, забывают участь Люцифера и его воинства.
       Уж каким таким боком, но скорее всего, покойный Захария приобрел доступ к тем раритетам... Возможно, ему, как восприемнику библиотекаря Ефрема, поручили хранить их или он самостоятельно выведал, где они спрятаны. Заимев возможность пользоваться рукописями с благой или иной целью, он взялся переводить доступные ему тексты с греческого на славянский. Насколько я знал, кроме греческого и начатков латыни, иных языков, скажем, таких, как арабский, еврейский и арамейский, он вообще не знал.
       Захария избрал себе в помощники Антипия. Видно, тот внушил доверие своей немощью, ибо из-за болезни он менее остальных подвержен подозрению в крамольном непочтении. Кроме того, при всеобщем попустительстве припадочный инок пользовался немалыми свободами: нерегулярно посещал церковные службы, уставные уроки творил в своей келье, мог не ходить на общую трапезу. Из-за жалости и сочувствия по причине своей болезни был вхож к важным инокам — лучшего сотрудника и не найти. Чтобы пытливые иноки не заприметили у него на столе древних рукописей, припадочный по мере возможностей копировал их на дому.
       Непонятно только — зачем Захарии потребовался еврейский текст? И с какой целью он показал рубрикатору библиотечные тайники? Для чего сам не покладая рук переводил скопированные Антипой пергаменты? Стоп, а откуда я взял, что он переводил тексты. Мы видели только перевод Дидима Иуды Фомы. Так что не спеши, Василий, не то наломаешь дров...
       И все-таки общая тайна крепко сплотила Захарию с Антипием. И кто знает, имелись ли еще у них совместные интересы? Во всяком случае, иноки были в одной упряжке. Вот откуда пошла упертость Антипия. Ведь он ни на волосок не приблизил нас к тайне Захарии. Наоборот, все так лихо закрутил, что мы поверили ему.
       И еще одно стало ясным, не только сбережения Захарии вынес рубрикатор после его убийства. С ними он очень легко расстался, покаянно отдал все Парфению, разыграв при том душещипательную сцену. Наверняка он, заметая следы скрытных занятий, унес и надежно спрятал потаенные бумаги.
       Андрей Ростиславич внимательно выслушал мои излияния, соглашаясь, изредка поддакивал кивком головы. Но стоило мне прерваться, как он озадачил меня. Боярин спросил, а что я думаю насчет богомаза, он то какую роль исполнял? Но я уже вошел в раж и, ни мало не задумываясь, мигом сочинил очередную версию:
       — Возможно, художник Афанасий вызнал о негласных плутнях библиотекаря. Будучи в близких отношениях, просил того поделиться сокровенной тайной. Естественно, Захария не пожелал открыться приятелю, а чтобы не разругаться с ним, наплел про клад Осмомысла.
       — Кстати, в обители все словно сговорились, так и норовят втемяшить нам байки о сокровищах старого князя. Уж очень это странно? — обмолвился боярин.
       — Но Афанасий оказался не так прост, не поверив хранителю, провел собственное расследование: проследил, подслушал или еще как, но он узнал секрет библиотекаря. И, вполне вероятно, предпринял какие-то свои шаги... Вопрос лишь в том: хорошо ли он их обдумал, не явилась ли поспешность причиной его гибели? Даю голову на отсечение, что именно после смерти Захарии он рванул напропалую, потому и расстался с жизнью. Обратившись к нам за помощью, он рассчитывал выиграть время, да прогадал...
       Мои догадки понравились Андрею Ростиславичу. Но я пошел дальше, предположил, что и эконом Ефрем многое знает и скрывает от нас. Уж очень он рисковый человек. Люди с авантюрной жилкой никогда не упустят своего интереса, любыми путями из кожи вылезут, но будут добиваться поставленной цели.
       Боярин не стал спорить. Одно только его смущало, неужто христианские реликвии столь важны, что из-за них напрочь летят головы? Ему, человеку земному, не очень то хотелось верить в безрассудность людей, отдающих жизни за древние пергаменты. Поэтому он допустил, что помимо апокрифов, скорее всего, в тайнике хранятся еще и важные хартии. Скажем, крестоцеловальные грамоты или иные сверхсекретные обязательства... Оглашение тех документов может нарушить мир и благоденствие, а то и поломать сам миропорядок.
       Расставаясь, он согласился с моей мыслью, что мы упорно уклоняемся в область досужих домыслов, мало способствующих поимке убийц.
      
      
       Глава 3
       В которой Василий сочувствует боярину и гадает, как лучше исполнить его поручение
      
       Андрей Ростиславич просил меня пристальней покопаться в «хронографе» Антипия, рассчитывая выявить остальные уникумы, заказанные Захарией. Сам же боярин собрался по утру проведать князя Владимира, который вознамерился покинуть обитель, в Галиче его ждали неотложные дела.
       Вчера поздним вечером прибыл гонец с известием, что в стольный град явились послы Святослава Киевского. Им поручено разрешить оставшиеся еще со времен Ярослава Осмомысла долговые тяжбы. Ход понятный: оказывая давление на должника, киевский князь намерен привязать Владимира Ярославича к Киеву, внести сумятицу в его отношения с Всеволодом Суздальским, да и с самим императором Фридрихом.
       Кроме того, вестник сообщил князю, что в городе стало неспокойно. Среди торговцев и ремесленников кем-то насаждаются слухи о грядущих поборах в истощенную казну. И что львиная доля тех средств пойдет на не нужную княжеству брань. Подкупленные витии трезвонят о создании отборной дружины для участия в крестовом походе, понуждая галичан открыто, во всеуслышанье отказывать в поддержке рыцарям Креста. Напуганный народ страшится блокады Галича с моря из-за неизбежного конфликта с византийцами, противниками крестоносцев. Любому дураку понятно: дряхлой империи грозит сплошной разор от продвижения немецкого воинства к Святой Земле.
       Уже передовые рыцарские отряды сцепились в схватке с ромейскими друнгами(1), ставящими препоны переправе через Босфор. Дружины крестоносцев, растекаясь по дунайской пойме и Фракии, нещадно вытаптывают земли мадьяр, сербов и болгар. Стоном наполнены мирные пажити, обираемые прожорливым воинством, конца которому не видно. Разоренные поселяне сбиваются в разбойничьи шайки, совершают дерзкие набеги на растянутые обозы крестоносной орды. А несметные полчища рыцарей, невзирая ни на что, словно саранча, опустошают благодатный край, превращая цветущие земли в мертвую пустыню.
       Получается, миссия Андрея Ростиславича оказывается под угрозой. Хотя, если быть честным, еще толком ничего не оговорено, нет даже предварительного соглашения об участии Галича в войске императора Фридриха. Враги же крестоносцев уже подняли головы, всколыхнули народное недовольство, всячески настраивают люд против святого дела. Издалека видны ослиные уши греческого прихвостня епископа Мануила, обозленного на суздальцев и князя Владимира.
       И, как на грех, очередная загадочная смерть черноризца. Хорошо, если цепочка смертей обусловлена внутренними причинами, враждой монашеских группировок или грызнёй неуемных книжников. А если она звено хитроумно спланированного заговора, посягающего на высшую власть?
       Понятно, с кондачка ничего не решить, нужно детально разобраться во всей запутанной истории. Оставить же нарыв дозревать, лениво отмахнуться от него, по крайней мере, опрометчиво, если не сказать преступно...
       Кроме того, стала рушиться пусть и эфемерная, но все-таки надежда князя на сокровища, сокрытые отцом. То золото помогло бы ему разрешить наболевшие вопросы: уплатить откупное Фридриху, усилить дружину, помириться с Киевом.
       А может, и к лучшему, что Владимиру не удается «поднять голову» — все останется послушным и смиренным. Но что бы там ни было, основная задача Андрея Ростиславича — подвигнуть Галицкого князя к прямому участию в новом крестовом походе.
       По расчетам Фридриха, ослабленный долгими раздорами Галич обязан предоставить крестоносцам сто конных и полтысячи пеших воинов. Пай по меркам княжества не малый. Но это не старческая блажь заносчивого императора, а именно разумное требование стреляного полководца. Безусловно, Фридрих знал, не вся гигантская рать дойдет до Палестины. Тысячи ратников полягут еще на дальних подступах к ней в столкновениях со стихийными ополченцами, горными дикарями и коварными конийцами. Иные горе-вояки просто сбегут восвояси, устрашась тягот, испробовав хлад и зной, а главное, непереносимую жажду пустынных переходов. Вот и сгонял император в неисчислимую орду своих вассалов — всех, кого можно понудить силой или хитростью.
       А как быть Галичу?.. Обуза, прямо сказать, непосильная для бремени княжества. Пустая казна и недовольство горожан делали задачу неосуществимой. Боярин, вникнув в суть положения дел на Галичине, понимал это, но и отказаться от выполнения миссии не мог. Вот почему он так настойчиво взялся за поиски клада. Ухватился как за спасательную соломинку, надеясь подсобить незадачливому правителю хоть в чем-то облегчить тому исполнение ультиматума кесаря Фридриха.
       И вот теперь Андрею Ростиславичу предстоял нелицеприятный диалог с князем Владимиром. Прежде всего следовало пресечь тщетные помыслы о дармовых деньгах, а затем, вопреки паническим доводам окружения князя, уговорить Владимира Ярославича все-таки снарядить дружину и повести ее к императору. Ну а если князь смалодушничает, станет ловчить, то его следует напугать жуткими напастями, кои он безрассудно совлечет на себя. И обязательно растолковать, что Всеволод в Суздале и пальцем не шевельнет, дабы выгородить нерадивого племянника.
       Кроме того, боярин твердо решил довести до победного конца расследование в обители, для чего потребен сугубый указ Владимира. Князь должен наделить боярина особыми полномочиями, сделав Андрея Ростиславича как бы своим наместником в этом уделе.
       Добиться задуманного не просто, однако Ростиславич верил, что обломает княжью строптивость. Рассудите сами, князь, наведя порядок в обители, восстановив попранную справедливость, бесспорно выиграет во мнении подданных.
       Второй козырь состоял в том, что в ходе следствия наверняка удастся изобличить происки епископа Мануила и тем самым прищучить хитрого лиса. Само собой разумеется, Владимир на дух не переносил изворотливого грека и был бы несказанно рад его бесчестью.
       Впрочем, на словах-то все гладко выходит, потому я искренне сочувствовал Андрею Ростиславичу, понимая, как нелегко ему придется.
       Мне же, помимо изучения записей припадочного Антипия, предстояло разведать, где могут храниться переписанные рубрикатором окаянные бумаги.
       Было еще одно задание: лучше разузнать о библиотекаре Аполлинарии с Афона. Я знал только одно: старец самый старый и наиболее ученый из оставшихся в живых книжников обители. Мне должно определить, разумно ли искать у него содействия.
       Проводив Андрея Ростиславича до княжьих покоев, я неторопливо побрел в сторону странноприимного дома. В голову втемяшилась каверзная мыслишка, если к ней отнестись серьезно, то она изрядно ломала ход наших рассуждений.
       Речь шла о шифрованном послании художника Афанасия. Богомаз вполне определенно заявил, что не существует сказочного клада Ярослава. Но есть укрытая от чуждых домогательств важная реликвия, связанная с загадочными «заморскими людьми», ключом к ней является книга, им же принадлежащая. Мы с боярином толком не воспользовались подсказкой Афанасия, вот почему наши попытки отыскать ту книгу безрезультатны.
       И тут запоздалое прозрение пронзило мой мозг. Я ведь прекрасно знал, что небольшие малоценные тексты, как правило, сшиваются в толстенные кодексы. Причем нерадивые чернецы соединяют в единое целое абсолютно разнородные рукописи. Под одним переплетом могут находиться хроники, судебники, жития и духовные наставления. Сыскать нужный текст порой нелегко, во всяком случае, чтобы перелопатить все сшивы, потребуется уйма времени. Такой возможностью мы, конечно, не располагаем, хотя если подумать, то старожилы скриптория зачастую наделены уникальной памятью, они должны помнить эту рукопись, даже если не читали ее, а просто листали свод.
       Выходит, боярин не зря поручил мне найти общий язык с Аполлинарием. Я не сомневался, старец с Афона наперечет знает монастырское собрание и должен помочь, разумеется, лишь в том случае, коль сам не причастен к богомерзким делам.
       Спешить нельзя, но и медлить не допустимо, в нашем положении каждая минутка дорога. Кого же взять себе в помощники? Скрипторные старожилы повязаны круговой порукой, довериться им стремно. Остается лишь наложивший в штаны рубрикатор Макарий. Кто же еще, кто?.. Мои ровесники, переписчики Яков и Владимир, для подобного дела не подходили, им не позволят шарить в книгохранилище, да и мелкотравчаты они, языков не знают. Савелий — помощник библиотекаря?.. Навряд... он личность невразумительная, скользкая, не внушающая никакого доверия. Бородач Зосима?.. Я вспомнил, как он сноровисто переводил Аристотеля «О душе». Вот бы его привлечь на свою сторону, только как? О двух же пришлых переписчиках и речи не могло быть. Они никто в скриптории, и звать их никак... Значит, надобно сойтись с Зосимой. Кто меня сведет с ним, может, Макарий, возьмется ли он?..
       И тут меня окликнули. Ба, да это старый знакомец, послушник Аким.
       — Здорово живешь, Аким! Куда ты, братец, запропастился, давненько тебя не видно?
       — Да в Теребволь посылали. Я сам напросился, давно родителя хотел проведать, а тут оказия вышла.
       — А что за оказия-то?
       — По книжному делу поручение. Ты не думай, я хотя и молодой, но читаю и пишу шибко, спасибо батюшке, сподобил грамоте.
       — А чего надобно-то было?
       — Да так. Тамошний кастелян отказал обители знатную книжицу. Сказывали, якобы кесарь Андроник, тот самый, что гостил четверть века назад у князя Ярослава, забыл ее. Книга та греческая, сборник трудов древних мыслителей, кому их в пустом замке читать. В обители же философам самое место. Наш писец Зосима, вызнав про книгу, все уши начальству прожужжал. Зосимий — он дока в любомудрии сказывал, такую книгу в самом Киеве не отыскать.
       — Какой такой Зосима, — прикинулся я несведущим, — не бородач ли переводчик?
       — Он самый... земляки мы с ним. Хотел он единолично съездить в родные палестины, да недосуг вышел. А кастелян-то помирать собрался, и, чтобы книга не ушла в чужие земли, меня снарядили.
       Я сразу же сообразил — это судьба... Удача сама идет в руки!
       — Ну а ты, Аким, давно знаешь Зосиму?
       — Да сызмальства. Он-то меня в обитель и пристроил. Отец сказывал — чай, с родни нам приходится. Ну... там третья вода на киселе, а все же, что ни говори, близкий человек.
       — Извини, Акимий, за нескромный вопрос. А в каком он стане-то, Зосима, — увидев непонимание юнца, пояснил, — к кому примыкает в обители?
       — Он инок серьезный. Сам по себе. Ни кому шапку не ломит.
       — А скажи-ка тогда — как он, доверять ему можно?
       — Да что ты, отче, про него пытаешь, на кой ляд он тебе сдался?
       — Дело у меня к нему есть серьезное. Ну, так как?
       — Мужик — кремень! Будь спокоен, ни в жисть не продаст!
       — Сведи меня, Акима, с ним, век буду благодарен.
       — Свести можно, дело не хитрое. Ты приходи к утрени, там и познакомлю вас.
       — На людях бы не надо. Ты меня так... по секрету сведи.
       — Гм, — хмыкнул малый, — понятенько. Вот что... ступай-ка ты к стойлам, там клетушка такая, справа, как подходишь, дверца войлоком обита. Мы там с парнями снедаем, когда подопрет. Спозаранку в ней никто не бывает. Там и жди, а я сей миг сбегаю за Зосимой. Ты не бойся, он придет, он уважает суздальских.
       — Молодец, парень, выручил ты меня!
       — Ну ладно, ты иди пока... я быстро, — и смышленый малец кинулся в сторону братского корпуса.
       — Вот так удача, — обрадовался я, — повезло, так повезло! — и, резко повернув, зашагал в сторону конюшен.
      
       Приложение:
      
       1. Друнги — боевые части византийской армии.
      
               
       Глава 4
       В которой философ Зосима становится советчиком и помощником в проводимом расследовании
      
       Хозяйственные службы обители, как и утверждал Аким, в столь ранний час пребывали в сладком сне. На всем пути к стойлам я не встретил ни единой души. Оттого стало как-то странно и неуютно. Мы, иноки кругом монастырских часов, вынужденные пробуждаться далеко засветло, с некоторым осуждением относимся к прочим людям, встающим по солнцу. Я уже не говорю о том презрении, которое монах испытывает к соням, нежащимся в постелях до полудня. Но порой строптивый разум восстает — даже звери лесные спят по ночам в берлогах, даже вольные птицы, кроме нетопырей, не свищут во тьме. Зачем тогда человеку мучить себя, подымаясь в такую рань? Зачем потом весь день бродить сонной тетерей, спотыкаясь на ходу, не лучше ли взять за образчик поведение самой матери-природы?
       Впрочем, грех мне, иноку, подвергать сомнению порядок, заведенный преподобными отцами. Что я, ленивец, взъелся на избранную стезю: вставать к полуночнице, строго являться к утрени, обедни и вечерни, верша суточный круг по раз и навсегда размеренным часам. Да в том не досадное отличие от грешных обывателей, а моя привилегия и преимущество пред ликом вечной жизни.
       На такой праведной ноте разыскал я сарайчик, указанный Акимом. Расшатав подмерзшую в петлях дверь, еле пропихнулся вовнутрь. Приученный иночеством к порядку, я не стал словно тать ночной, сидеть впотьмах, благо всегда имел при себе свечной огарок и огниво с кресалом. Затеплив лучину, я огляделся. Низкий, провисший по матице потолок угнетающе давил на плечи, побуждал согнуться в три погибели. Почти на четвереньках я перемещался по этой норе. По стенам прилепились узкие лавчонки, на них и полежать-то толком нельзя. Обнаружил я закопченный комелек. Но сходить за соломой и разжечь огонь я не решился, хотя ощутимо продрог на ночном морозце. Не попадая зуб на зуб, ждал я, читая утренние молитвы, пока не расслышал осторожные шаги по хрупкому насту.
       Но вот в узкий дверной проем протиснулся писец Зосима. Инока я узнал более по окладистой бороде, нежели по едва различимой в полумраке физиономии. Я протянул руку для приветствия, располагая простым обхождением к доверительной беседе, и начал ее без излишних зачинов:
       — Отец Зосима, тебе должно известно, что по княжьему поручению боярин Андрей разыскивает злодеев, чинящих убийства в обители. Он человек не местный и, честно сказать, ему приходится нелегко. Посуди сам, мы тут ни кого не знаем, да и вообще нам мало ведома здешняя жизнь. Но делать нечего...
       Как ты прекрасно понимаешь — собственными силами монастырским насельникам не обнаружить ката. Да и до того ли им?.. Недружные старцы во всем видят интриги и происки соперников. Извини, брат Зосима, но в таком Содоме не до поиска убийц, самому бы живу остаться...
       Вдобавок в монастыре разместился князь с вельможами. И как назло — самого видного вчера ухайдокали, чего тут сказать... Мечник князя — парень расторопный, но мало сметлив. Гиблое то дело, если бы не Андрей Ростиславич... Боярину Андрею опыта не занимать, но и он находится в затруднении. Нам нужен помощник, на которого можно положиться.
       Уж так вышло, что кроме тебя, Зосима, и выбрать-то не из кого. Я на многих прикидывал — ты единственный изрядный инок остался. Остальные чернецы или трусливые овцы, или хуже того — негодяи, или совсем недоумки, враждующие меж собой. Так что решайся, отец Зосима... Порадей правому делу!.. Бог истину любит, рано или поздно он проучит иуд. Пойми, негоже злу плодиться, пора ему дать укорот, — видя недоумение в глазах черноризца, я вскипел. — Прав я али не прав? Ты-то что думаешь, Зосима?..
       Инок, внимательно слушавший мою речь, ответил не сразу, солидно выдержал весомую паузу:
       — Скажу так, отче Василий, воистину последнее время в монастыре творятся, мягко говоря, нехорошие дела. Оно и до убийств обитель здорово лихорадило, покоя не знали... Даже я, грешный, подумывал: не уйти ли мне отсюда, к примеру, в Киев или дальше на север. Ты прав, — наши старшины перегрызлись промеж себя.
       Поди разбери, кто прав, кто виноват? Вроде как Парфений здраво рассуждает, многие ему пособляют. Да только не понятно мне, чего он хочет-то: толи князю подсобить супротив гречина епископа, толи самому заступить на место владыки?
       А князь Владимир Ярославич?.. Ты уж меня прости, коль что не так, только не люб он мне, поддельный он какой-то.
       Но в одном ты, Василий, прав. Убийство — смертный грех! Злодеев должно найти, положив лиху предел. Нельзя «обчеству» потерять веру в справедливость. Тогда всяк зачнет по-своему промышлять, равновесие в мире порушится. А по тому, сколько смогу, — помогу боярину. Чего надо делать-то, сказывай, отче Василий.
       — Прежде всего хочу спросить Зосима, сам-то ты — на кого мыслишь? Кто, по-твоему, вершит расправу? Один ли ирод орудует или целая свора? И в чем его или их интерес?
       — Думать я, конечно, думал, но беспочвенно обвинять никого не могу. Чернецы мелют всякое, иные клепали на Ефрема. Но судя по тому, что он уложил Горислава ключарю не в масть резать иноков, кстати, и Антипа убит опосля. Некоторые считают, якобы Микулица с охвостьем глумится, но я не верю. Они хоть и шебутные, но на смертоубийство не пойдут — риск больно велик. Есть кто чернит Парфения — считаю, старец нашел бы пристойный способ повлиять на неразумных иноков. А больше и в голову не возьму.
       — Ну а слышал ли ты о кладе в окрестностях обители, принадлежащем покойному Осмомыслу?
       — Как не слыхать... то излюбленные пересуды бездельников. Только, по-моему, эту сказку сочинили для простачков. Сам посуди — крупный клад в одиночку не зарыть. Варвары предают тех копачей смерти, да ты сам знаешь, чтоб никто из них не проговорился. Но мы не басурмане. Ярослав Осмомысл, будучи у последней черты, стал столь богобоязненным, мухи не обидит, а тут... безвинных казнить. Во всяком случае, будь клад в самом деле, давно бы повырывали сокровища, уж слишком о них разговора...
       Уверен — клада нет! Просто любят простецы посудачить на трепетные темы. Их медом не корми, лишь дай потрепаться о нечистой силе, о разбойниках, ну и, разумеется, о легких деньгах, что под боком лежат, дураков дожидаются.
       — А не кажется ли тебе, Зосима, что кто-то намеренно распускает слухи о кладе? Вдобавок увязывая их с гибелью иноков, якобы занимавшихся поисками сокровищ. Не для того ли это деется, чтобы направить розыск по ложному следу?
       — Ты сам отвечаешь, отче. Но только Захария, Афанасий, да и припадочный Антип не такие глупцы, чтобы мечтать о молочных реках с кисельными берегами. Клады притягательны для дурней, что думают: отыщи он кубышку и заживет как царь. Но никому не позволят разжиться на халяву. Деньги просто-напросто отберут в казну. Ну а кладокопателю в лучшем случае поставят жбан медовухи и будь здоров...
       Получается, Зосима, что следует отбросить мысль о кладе. Я верно понимаю?
       — Ну, совсем-то не от чего нельзя отрекаться. Но дело явно не в кладе...
       — А не может ли, отче, весь сыр-бор проистекать из-за неуемного желания монаха-книжника обладать особо редким сочинением? Ну вот ты, например, жаждал заполучить теребовльских философов...
       — Этак ты, брат Василий, меня под дыбу подведешь? — и рассмеялся понимающе. — Всяко может быть, для алчущей души иная книга дороже матери с отцом.
       — Кто из ваших самый страстный читатель?
       — Не думаю, что отцы Аполлинарий, Феофил или Даниил способны на убийство. Хотя нет в обители иноков более любострастных до всякого знания.
       — Но то совсем старики. Кто еще из скрипторных падок на книжный мед?
       — Молодежь наша мелкотравчата и увы, малокнижна. Да и не за что ее упрекать, ведь набрана по владычной указке. Горе с лежебоками — языки учить не хотят, а ведь без знания иноплеменных наречий не постичь книжной мудрости. Не нам с тобой о том говорить...
       Я понимающе кивнул, Зосима продолжил, не останавливаясь:
       — Что до переплетчиков, то ребята простые. Их наука клей варить да по торгам баб щупать. Тупорылые они у нас...
       Рубрикаторы, те просвещенней... Но скажу тебе, отче, — инок испытующе вгляделся в меня, — одно дело слыть книгочеем, другое дело поножовщиной заниматься.
       — Есть у вас Макарий старичок... На него можно положиться, ты как считаешь?
       — Поганенький старикашка, скажу тебе. Суетлив без меры, любопытен... повсюду нос сует, впрочем, безвреден, аки агнец. Скорее всего, по старчеству в малолетство впадает. А какое у тебя дело к нему, — поинтересовался Зосима, — ему не стоит доверять.
       И тогда я, сославшись на Макария, рассказал Зосиме о рубрикаторе Антипе, шаставшем по смерти Захарии в книгохранилище.
       Таким образом, наш разговор переключился на припадочного миниатюриста. Вот что сообщил бородатый переписчик.
       Знал он Антипия с устройства того в обитель, пять лет уж прошло. Говорили, якобы за короткий срок малый сменил несколько киновий. Побывал даже в киевских святынях, и все ради высокого искусства. Талантами инока Бог не обидел, наоборот, наградил весьма щедро. Все сходились в том, что монастырь заполучил редкого мастера. К тому времени работы Антипия уже ценились по склонам Карпат. Древний градский монастырь даже предлагал с выгодой выкупить миниатюриста. Но Антипа, сославшись на болячки, не пожелал переезда, видимо, здесь прижился.
       Как я убедился, Зосима не падок до сплетен, его не интересовало содержимое чужих карманов. То, что у Антипы водились денежки, он подтвердил, но не более того. О тесных сношениях рубрикатора и библиотекаря, о явном подчинении Антипия Захарии Зосима не скрывал, то известно любому из скрипторных. Однако заметил, что не менее почтительно Антипа относился и к Парфению, и к Аполлинарию, не говоря об экономе Ереме, который поставлял заказы невыездному рубрикатору.
       Антипа был из породы людей, изначально послушных сильным мира, но в тоже время стоял как бы на отшибе. Признавая мастерство изографа, самого его как человека особо никто не любил. Хотя зла и даже мелких пакостей он никому не чинил, наоборот, чем мог, стремился всем угодить. Толи ту остуду вызывал его устрашающий недуг?.. Падучая издавна считалась у нас и не хворью вовсе, а Божьим наказанием, сродни Библейской проказе. Толи его принимали за каженика(1)? А природные скопцы завсегда у русских вызывали неприязнь и настороженность. Во всяком случае, от Антипия исходил хлад людей неприкаянных, не от мира сего, видимо, этим многое объяснялось и в его поступках, и в отношении окружающих к нему.
       Умного переписчика поражали странности рубрикатора: одаренный человек, а какой-то пришибленный, затюканный. Привычнее видеть талант с высоко поднятой строптивой головой, а не покорным и бессловесным. Какая-то двойственность жила в Антипе. Зосима ценил настоящее дарование. Но не может личность, рабская по натуре, выражать своим мастерством чувства, присущие вольному человеку, нести в умы заряд, подобный вызову титанов.
       Я согласился с рассуждением Зосимы, вспомнив необычайно увлекательные, красочные, являвшие целый мир миниатюры Антипия. Действительно, как непритязательный человечишка сподобился сотворять неописуемую словом вереницу чувств и образов. Поразительный случай, одним словом! Интересно, как бы дальше развился его талант, коль не преждевременная гибель? Странная смерть оборвала его самобытное искусство, лишив мир возможности увидеть рождение новых книжных чудес.
       Дабы нам, разглагольствуя, не уйти в сторону, я перевел разговор в нужное русло:
       — Макарий сказывал, что скрипторные ведают потаенные засовы — инокам не составит труда самовольно прокрасться в книгохранилище.
       — В том нет секрета для старых монахов, возможно и молодежь вызнала скрытые библиотечные запоры.
       — А в сугубое хранилище тоже знают ход?..
       — То по уставу ведает лишь настоятель, библиотекарь и его помощник. Существует строгий ритуал посвящения в тайну особой кладовой.
       — А кто посвятил в тот секрет Парфения и Аполлинария, ведь Захарии уже не было в живых? Неужто Савелий помощник библиотекаря?
       — Все знают, что Савелий не подлежал посвящению, он лишь временно исполняет те обязанности. По правилу — помощник библиотекаря должен в совершенстве владеть греческим языком и понимать латинский. Его экзаменуют старцы, и коль он не удовлетворит их требований, полновесным помощником ему не быть. Савелий упорно учит латинский, но пока безуспешно.
       Кстати, сходное, но еще более суровое правило существует для самого библиотекаря. Он обязан знать три священных языка, включая еврейский. Скажу тебе по секрету, Захария весьма слабо знал даже латынь, язык же иудеев вовсе не ведал. Но игумен Кирилл по своей прихоти, хотя старцы сильно возражали, все же назначил его главным в скриптории.
       Что до Парфения и нового библиотекаря Аполлинария, то нет нужды посвящать их в секрет сугубого хранилища, они и так все знают в обители. Старцы сразу же уверенно открыли «мертвецкую», так у нас прозывают особую кладовую.
       — Вон как любопытно, а я и не знал? А как ты считаешь, мог бы Захария открыть секрет каморы Антипию?
       — Зачем? Ты, видимо, не представляешь, что означает для иноков та тайна. Ну, как тебе объяснить? Это одна из высших негласных степеней посвящения. Наделенный ею может себя считать небожителем. А делиться «святостью» у людей не принято.
       Откройся Захария, он ущемил бы самого себя, лишась ореола превосходства, поднял бы Антипу до своего уровня. Положено знать единицам... Они отвечают перед Богом, они стерегут вечное знание, с них спросится там... — Зосима указал пальцем в потолок и уже покойно добавил. — Им нести тяжелый груз. Не каждый возжелает подставить свое плечо. А я так вовсе того не хочу.
       Я знал, что философ Зосима кривит душой, но простил его.
       — Все же мне как-то не верится, что, кроме Парфения и Аполлинария, никто не знает, как попасть в «мертвецкую», ты так страшно называешь особую кладовую. Мы ведь живем ни двести лет назад. Иное время, иные люди, иные нравы. Полагаю, так безоговорочно уже не чтятся заветы отцов основателей.
       — А не намерен ли ты, отче, самочинно проникнуть в сугубую кладовую? Уж больно странные вопросы задаешь, словно выпытываешь, кто мог тебя туда сопроводить. Ты определенно ищешь важные документы, я не прав?
       — Ты прав, Зосима, действительно мне нужна некая книга. Я не думаю, что она спрятана в «мертвецкой». Так что не бойся, на «святая святых» я не стану покушаться. Но я был бы счастлив — найдись такой человек, кто отыскал бы эту самую книгу. Вот почему я обратился к тебе. Моя просьба вызвана не лукавым честолюбием, я не хочу оскорбить чувств добропорядочных иноков. Но пока я не имею права объяснить свой мотив. Ибо тогда порушу следствие, перечеркну нашу работу. А это будет на руку убийцам, позволит им избежать возмездия. Пойми меня правильно, отче. Поверь мне...
       — Какая книга тебе нужна, отче Василий?
       — Если бы я знал название, мы бы вчера при досмотре скриптория изъяли ее. В том-то и дело, оно не известно, — напрягая голову, сбивчиво пояснил. — В том манускрипте (в кодексе, в сшивке ли какой) — есть текст... Содержанием своим, авторами своими (ну, не знаю... страной ли, описываемой в нем), он соотносится с «заморскими людьми». Короче, некий инок характеризует книгу всего четырьмя словами: «книга людей из-за моря». Теперь-то ты понимаешь, Зосима, насколько мне сложно отыскать то, не зная что...
       — Да, отче, задачка не из простых. Но и отчаиваться не следует! Давай порассуждаем, подумаем не спеша. Ты говоришь — «людей из-за моря»... Значит — книга та описывает иноплеменных людей, или же ее сочинителями явилась группа заморских авторов. Что, согласись со мной, совсем ни одно и то же. Книг или сборников, принадлежащих чужим писателям, в нашей библиотеке не счесть. И не думаю, что духовное лицо столь расплывчато назвало плод совокупного сочинительства. Это выглядит как ткнуть пальцем в небо и сказать «Там...» Глупость, одним словом. Скорее всего, клирик имел ввиду людское содружество, обитающее за морем. Причем не племя, не народ, ни язык какой — иначе, так бы и сказал. О религиозном обществе наподобие секты или толка какого, по-моему, тоже речи нет...
       Внезапно Зосима умолк на минуту, ушел в себя, потом очнулся, будто прозрел:
       А послушай-ка, кажется, я догадался, о ком идет речь! Главная черта тех людей, их свойство, что они не здешние, а заморские. Кого у нас зовут людьми из-за моря? Ну-ка, вспомни... Правильно, «заморскими гостями» кличут торговых людей, купцов. Но оставим купцов в покое, ибо большинство добирается к нам посуху. Ну, кто еще прибывает морским путем? Всяческая мастеровщина: камнерезы, художники, ваятели, зодчие, лекари и бог весть кто. О них ли речь, не думаю, почто писать-то о мастеровом люде? По той же причине отметаем наемных воев, к ним же посольских людей, толмачей и прислугу их. Ну, а кто тогда остается? Да никто и не остался. Значит, наш подход не верный... Не про иностранных гостей сказано в книге, да и не про жителей стран закордонных. Смекаешь?..
       А не о путешественниках ли, не о паломниках до Земли Святой идет речь? Не зря говорят в народе о вернувшихся из Палестины или Царьграда: «Вона идет муж хожалый за море...» Разумею так — тебе нужно искать «хождение», по ученому книги те называются итинерариями(2). Посуди сам...
       Но я уже и так прозрел и обрадовано перебил Зосиму:
       — Истину глаголешь ты, отче! И как я не смог сам догадаться. Ай, какой же ты умница, какой ты молодец! В самую точку попал!
       Зосима с явным удовольствием воспринял мою бурную радость и изъявил готовность делом помочь в поисках той книги:
       — Ты мне только скажи, отче, что тебя в ней интересует-то? Ну, сделаю я подборку всех итинерариев... По моим подсчетам, их в хранилище штук двадцать-тридцать. Разом в твои руки их передать не получится, лучше будет, если я разыщу нужный. И внимания меньше привлеку, да и времечко сэкономим.
       И тогда, сочтя его доводы убедительными, я пояснил рубрикатору цель своих поисков:
       — Нужно обязательно отыскать вложенную в сшивку карту местности или план участка земли, — чуть подумав, добавил. — Тот лист должен быть оборван снизу, получается не полная карта, а ее половинка.
       Сметливый инок словно читал в моих мыслях, он тотчас догадался, что движет мною:
       — Все-таки вы с боярином уповаете найти злополучный клад, не иначе? Не хочу навязывать свое мнение, но то пустая затея, вас кто-то хитро водит за нос.
       Разделив его опасение, я высказал точку зрения, что, возможно, мы и на ложном пути, но следует проверить все более-менее разумные версии. И только отметая их поочередно, можно напасть на настоящий след.
       Зосима, почесав бороду, согласился со мной.
       Нещадный холод уже забрался под самые микитки, так и заболеть недолго. Было условлено, что Зосима к вечеру разыщет тот итинерарий. Связником, дабы никто не заподозрил наших сношений, останется Аким, он и занесет мне книгу. В залог возникшего союза мы обменялись крепким рукопожатием и разошлись порознь.
      
       Примечание:
      
       1. Каженик — скопец.
       2. Итинерарий — путеводитель по местам религиозных паломничеств.
      
      
       Глава 5
       Где Василий узнает, что за книгу такую следует искать, и где они с боярином гадают о «приорах»
      
       Червь сомнений не давал мне покоя, настойчиво глодал проклятущий... Вспоминая разговор с философом Зосимой, я вознамерился найти неувязку в его рассуждениях. Но не мог сосредоточиться, понуждая себя думать одно, помышлял же совсем о другом. Перед глазами навязчиво возникала горстка монет и стекляшек, найденных в келье Антипия, в связи с чем на ум пришли слова Спасителя: «Не ищи себе сокровищ на земле». Следом вспомнились три колоритные книжицы, найденные Макарием. И вот тут меня осенило: «Как же я оплошал, упустив из виду «хождения пилигримов», не он ли тот самый итинерарий, что мы собрались искать?»
       Вскочив как угорелый, я бросился в монашеское общежитие, моля Господа, чтобы каморка рубрикатора оказалась незапертой. Господь услышал мою просьбу. В чисто прибранной келье, увязывая в тюк нехитрые пожитки покойного, корпел келарев посыльный. Я дрожащими пальцами разворошил уложенные стопкой бумаги Антипия, и заветная книжечка, воистину чудо, сама скользнула мне в руки.
       Пухлый, от времени изрядно потертый томик едва ли мог привлечь чье-то внимание. Вскоре он оказался бы погребен в скрипторный шкаф, обреченный вослед незадачливому хозяину пребывать в забвении. Уповая на божью помощь, я перелистал замаслившиеся страницы.
       Кудрявая вязь славянских буквиц складывалась в забавные истории об иноческих странствиях. Монахи паломники по своей неискушенности принимали за диковинные чудеса и морской парусник, и фонтан на городской площади, и величественный античный театр под южным небом. А то попросту восхищались гладко мощеной дорогой, проложенной во времена римских цезарей. Чернецы относились ко всему увиденному с детской восторженностью. Знакомое мне состояние провинциала, взирающего на чуждую жизнь, иной раз не веря глазам, словно пред ним сказочная явь.
       И я, впервые повидав циклопические башни и храмы Царьграда, как мошка был раздавлен их величием. И я, ступив на палубу триеры (1), ужаснулся её причудливым формам, а более размерам, вмещавшим толпы людей и немыслимые горы поклажи. Лишь потом, со временем, научился я спокойно воспринимать увиденное, оценивать по достоинству, отличать истинные перлы от подражательной безвкусицы. Но сладостное чувство первопроходца навсегда угнездилось в моей душе. Ибо что может быть радостней и увлекательней, чем открытие нового, доселе невиданного мира.
       Но что это? Неужто находка? Почти в самом конце повествования оказался недавно вшитый лист пергамена, испещренный, я уже в том не сомневался, подчерком Антипия. Отвернувшись от чернеца кастеляна, пристально глядевшего в мою сторону, не веря в удачу, ощутив нервическую дрожь, я углубился в весточку «с того света»:
       «Захария, помыкая немощью моей, принуждает вершить дела сомнительные, уж если вовсе не паскудные. Заставляет списывать непостижимые разуму т... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3