Алексей ГОРШЕНИН

А ЕЩЕ БЫЛ СЛУЧАЙ…

Иронические рассказики

Кормилец Джек

У геолога Илюхина была собака — кобель породы сибирская лайка. Красавец-пес! Сам весь белый, а спина черная, словно попоной ее кто прикрыл. И черные чулочки на лапах. А сзади хвост бубликом. А уж умный, уж толковый был — не передать! И на любого зверя годился охотиться, и спутником в трудных маршрутах был надежный, и понимал хозяина с полуслова. В общем, золото, а не пес!

Илюхин свою собаку, естественно, любил. И ни на кого бы его сроду не променял, никогда бы с ним не расстался. Если б не жизнь распроклятая, поставившая все с ног на голову. В управлении, где Илюхин работал, дела пошли хуже некуда, и половина сотрудников, а в их числе и он, были сокращены, другой работы не находилось, содержать себя и Джека стало не на что. В последние недели они жили буквально на хлебе и воде. Джек похудел. Он не жаловался, не скулил. Просто смотрел на хозяина печальными, все понимающими глазами. Или молча тыкался ему мордой в колени. Илюхину было стыдно перед верным другом, но как изменить положение, он не знал.

И все чаще задумывался он о том, а не продать ли Джека. Так, по крайней мере, он его от страданий и голодной смерти избавит. Наконец, после долгих терзаний решился. Тем более что и покупатель уже наметился. Увидел их как-то с Джеком на опушке пригородного леска, где они гуляли, проезжавший мимо крутой коммерсант. Остановился и уже глаз от собаки отвести не мог. Продай, говорит, хорошо заплачу. Заупрямился тогда Илюхин. А коммерсант не отставал. Чтобы отвязаться, Илюхин сказал, что подумает и даст окончательный ответ через неделю на этом же месте. Теперь вот вел Джека, чтобы расстаться с ним навсегда.

По пути тлела надежда, что покупатель раздумает или забудет и не придет, хотя, с другой стороны, это же и пугало — что им тогда с Джеком делать.

Но покупатель их уже поджидал. Рассчитался он щедро (Илюхин давно таких денег не видел) и, сразу же надев на Джека красивый ошейник с поводком, потянул его к машине.

Джек недоуменно повернулся к хозяину. Илюхину на глаза навернулись слезы. Он с нежностью потрепал Джека по загривку и осевшим вдруг голосом приказал: «Иди, Джек, иди!»

Джек, то и дело оглядываясь, неохотно тащился за покупателем. Коммерсант открыл переднюю дверцу своего джипа и подтолкнул Джека. Тот запрыгнул на сиденье, дверца за ним захлопнулась. Стекло было приспущено, и Джек, высунув голову в окно, залаял.

Было в этом лае и тоска, и отчаянье, и мольба не бросать его, не отдавать чужим людям, и клятва в собачьей верности, и даже, как показалось Илюхину, обещание вернуться.

Илюхину к горлу подкатил тугой горький комок. Он резко повернулся и почти побежал прочь. Он слышал, как загудел мотор, джип резко взял с места в карьер, унося с собой обрывки собачьего лая…

С горя Илюхин, вообще-то не отличавшийся особой тягой к спиртному, запил. Он пил, роняя горькие слезы в стакан, проклинал дурную нынешнюю жизнь, себя и заочно просил у потерянного друга, с которым было столько прожито и пережито, прощения. Так продолжалось дня три, а утром четвертого Илюхину показалось, что кто-то царапается в дверь. Пребывая в тяжелом безрадостном похмелье, он прислушивался к настойчивому царапанью и думал, что вот уже и крыша у него начинает ехать, и скоро придут в гости зеленые человечки. Но тут вслед за царапаньем раздалось знакомое поскуливание, и Илюхин с колотящимся сердцем соскочил с дивана. Он открыл входную дверь, и тут же белый пес с черной попонкой на спине и хвостом-бубликом с радостным лаем бросился ему на плечи. Сомнений не оставалось: это был Джек.

А Джек тыкался мокрым носом Илюхину в губы, лизал щеки, улыбался (морщил нос, показывая в улыбке белоснежные зубы), прижимал уши, быстро-быстро махал бубликом хвоста, приседал и снова бросался на плечи — в общем, выказывал такую бурную собачью радость, будто не виделись они вечность.

— Ты что же, удрал? — спросил Илюхин, покачав головой.

— Гав, гав! — утвердительно пролаял Джек и виновато потупился, словно извинялся за ослушание.

— Ну и ладно, ну и молодец! — повеселел Илюхин.

Жизнь потекла своим чередом. Работы по-прежнему не было, зато оставались еще деньги, вырученные за Джека.

К сожалению, все имеет свойство когда-нибудь кончаться. Особенно деньги. И снова подошло время, когда перед Илюхиным ребром встал вопрос, как жить дальше, где найти средства к существованию.

Но теперь Илюхин голову долго не ломал. Утречком они отправились с Джеком на Птичий рынок, где шла торговля всякой живностью. Ушли вдвоем, а вернулся домой Илюхин один, но с приличной суммой, и стал ждать. Через пару дней Джек уже скребся в дверь родной квартиры.

История с продажей Джека повторяется теперь всякий раз, как только кончаются у Илюхина деньги. Умный пес прекрасно понял правила игры, и показывает прямо-таки артистический талант, которого хозяин раньше в нем и не замечал, когда приходит пора показывать покупателям товар, то есть его, Джека, лицом. Он устраивает целые представления. От покупателей нет отбоя. С каждым разом он растет в цене. Оба — и пес, и хозяин — посвежели, округлились, забыли о голодных днях. А Илюхин теперь и представить себе не может, что бы он делал без любимого Джека, без своего пса-кормильца. Правда, в последнее время подумывает Илюхин, что пора, наверное, менять им место жительства от греха подальше, пока они тут окончательно не примелькались. Мечтает даже о гастрольном туре по городам России — продал Джека разок-другой в одном месте, переехал в другой… А что — нормальный бизнес в российских рыночных условиях…

Глухарь

На околице деревни Козотяпка обнаружился труп. Прибывший участковый констатировал, что тело без признаков жизни, одетое в рыжую лисью шапку, овчинный полушубок, стеганые штаны и обутое в черные растоптанные пимы с галошами, не подавало признаков жизни. Огнестрельных или колото-резаных ран участковый на трупе не обнаружил. Никаких признаков физических мук на обветренном сорокалетнем лице тоже не замечалось.

Никто из местных его здесь отродясь не видел. Может, с райцентра, или даже из области. Неподалеку от Козотяпки — озеро рыбное. И летом и зимой сюда рыбаки тянутся. Вот и этот, наверное, из них. Только почему-то ни снастей, ни короба рыбацкого поблизости нет. Да и приезжают сюда больше на машинах. А этот — безлошадный. Но и рыбаков приезжих в последние дни деревенские не видели. Самые холода стоят, вода на озере сильно промерзла. Плохая сейчас рыбалка.

Тогда кто он и откуда взялся?

Исследование карманов покойного ответа на вопрос не дало. Не было в них ни документов, ни денег. Даже табачных крошек. Только помятый троллейбусный билет. Значит, скорее всего, — городской.

«Надо у озера его причиндалы поискать. Только сначала труп в район увезти и дело по всей форме завести», — решил участковый и облегченно вздохнул. Тащиться сейчас на озеро не хотелось — пусть следственная группа приезжает и разбирается, а он свое дело сделает.

Часа через полтора участковый подрулил на дряхлом «козлике», готовом каждую минуту развалиться, к райотделу и передал валявшегося на заднем сиденье «клиента» в более компетентные следственные руки, удовлетворенно потерев свои.

Далее события развивались так…

Чтобы выяснить истинную причину гибели обнаруженного в Козотяпке мужского тела без признаков насильственной смерти требовалась тщательная экспертиза. Но из-за жуткого недофинансирования собственную судмедэкспертизу райотдел давно сократил. Следователи теперь сами, «на глазок» определяли, самостоятельно или с чьей-то помощью преставился потерпевший. А в особо непонятных случаях покойников для квалифицированного заключения отправляли в областной центр. Наскребали по сусекам сопровождающим лицам деньжонок на командировочные и накладные расходы и отправляли. По причине сломанного автотранспорта или отсутствия бензина — чаще всего на поезде. А куда деваться?

Именно такой случай был и сейчас. Хорошо — зима, труп не успеет испортиться.

Ответственное это задание поручили двум бравым сержантам — Боре и Вове. Были они двоюродными братьями. Всего год назад, дембельнувшись из армии, переоделись в милицейскую форму. Служебным рвением Боря и Вова не отличались, любили и «горло прополоскать» при случае. Но, как говорится, на безрыбье…

Неожиданной командировке братаны обрадовались. Такая возможность за казенный счет прокатиться в областной город! А труп — не помеха. На него тоже деньги выделены.

Свалившееся на них счастье братаны тут же решили обмыть. За что и взялись с рвением и без промедления.

Опомнились Боря с Вовой только на следующий день, когда деньги уже подошли к концу, а ответственное задание еще не начало выполняться. Надо было как-то упаковать труп, сесть с ним в проходящий поезд, да и в городе — куда следует доставить.

Однако братаны были хоть и не семи пядей во лбу, но сообразительные ребята. Тем более — милиционеры. Прервав веселье, они извлекли одетого по-прежнему в полушубок, ватные штаны и рыжую лисью шапку покойника из холодного сарая во дворе райотдела, подсунули свои головы ему под мышки и поволокли, словно пьяного, к станции, благо находилась она так близко, что два бугая даже вспотеть не успели.

Поезд уже стоял у перрона.

— Куда вы его такого? — поинтересовался проводник плацкартного вагона, увидев двух милиционеров, волокущих мертвецки пьяного мужика в полушубке.

— На экспертизу, — не моргнув, ответствовал Вова.

— В трубку дышать будет? — хохотнул проводник.

— Не будет — заставим! — сурово заверил Боря.

Они втащили бесчувственное тело в вагон, проволокли его по узкому коридору, отыскивая свободные места.

— Это ж надо так нажраться! Только работу людям задает, — услышали они по пути от какой-то сочувствующей пассажирки.

Наконец отыскали купе с двумя свободными полками — нижней и средней. Сидевшие напротив двое мужчин уже явно «приняли на грудь» и настороженно смотрели на вновь прибывших.

Вова с Борей взяли своего «клиента» за руки, за ноги и, поднатужившись, забросили во всем одеянии на среднюю полку.

— Пусть проспится, — сказали они соседям по купе.

И ушли поправлять на последние шиши испорченное накануне здоровье в вагон-ресторан. Колосники у братанов горели, и было им не до мыслей о предстоящем.

После ухода милиционеров мужчины в купе оживились, достали из-под нижней полки початую бутылку, выпили, крякнули, и один из них сказал:

— Курить хочется.

— Кончилось курево, — похлопал себя по карманам другой.

Набрав приличную скорость, поезд резво шел, ритмично стуча колесами. Вагон раскачивало. Небрежно заброшенный на третью, багажную, полку фибровый чемодан с твердыми кожаными углами на металлических заклепках одного из мужчин-собутыльников елозил по ней, как живой, то и дело норовя свалиться на головы сидящих внизу. Чемодану явно хотелось вниз.

Когда вагон очередной раз дернулся в движении, тело на средней полке перевалилось со спины на живот, к самому краю так, что голова его свесилась вниз, к сидящим мужчинам.

— О! — сказал один из них, заметив свесившуюся голову, — Давай спросим у него. — Эй, дорогой! — обратился он к свесившейся голове. — Закурить не найдется?

Голова хранила молчание.

— Спит, — констатировал тот, кто первым заявил о желании закурить, и предложил: — Ты его толкни — проснется.

Товарищ внял и решительно затормошил бездыханного за плечо.

Поезд в это время вышел на поворот. Рельсы запели тягучим похоронным альтом. Вагон тряхнуло, и чемодан, свободно катавшийся по верхней полке, все-таки сорвался вниз. В своем стремительном падении он шваркнул по свесившейся голове. Едва не досталось и вовремя отпрянувшему мужчине, пытавшемуся растормошить бесчувственное тело.

— Во, блин, ездют! — пробормотал он, поддерживая свисавшую голову. — Ты, кореш, извини: не я — поезд так…

Его напарник, кряхтя, приподнялся, подобрал чемодан, свалившуюся лисью шапку, но тут же и выпустил их из рук.

— Земеля, — сразу охрипнув, сказал он, — глянь! А ведь он, никак, дуба дал!

«Земеля» только сейчас разглядел безжизненное восковое, уже начавшее синеть, лицо «почивавшего» гражданина. Трезвея, он потормошил его еще, убрал безжизненную голову на полку. Сомнений не оставалось: гражданин был мертв.

У мужчины подкосились ноги, и он свалился чуть ли не на колени своему соседу по купе.

— Это его чемоданом по кумполу, — авторитетно заявил тот. — Ежели б ты на его месте оказался, то же самое было бы.

— Господи!.. — испуганно пробормотал тот, кто просил закурить. — Он же убит!

До него, видно, это только сейчас начало доходить.

— Убит, — меланхолично подтвердил сосед.

— Что делать? Что же теперь делать? — взвизгнул тот, кто просил закурить. — Менты придут, а мы им — что? Чемоданом по кумполу!… передразнил он. — Да нас самих тогда — по кумполу! И на нары. А мы с тобой уже меченые, не отмажемся, нам любое дело пришить — как два пальца…

— Да не дребезжи! — хмуро отозвался его напарник. — Щас прикинем, что к чему… Да, — сказал он удовлетворенно через несколько секунд, — они ж его сюда пьяного приволокли…

Поезд ходко шел по Барабинской равнине. Проводник в служебном купе, отдыхая от трудов праведных, разгадывал кроссворд. Когда он дошел до «мертвого тела из четырех букв», в открытую дверь купе увидел, как два нетрезвых пассажира волокут на плечах третьего. Личность его проводнику кого-то напоминала. А с другой стороны, все мертвецки пьяные одинаково похожи. Стоит ли обращать внимание?..

Мужчины вытащили тело в овчинном полушубке, рыжей лисьей шапке и пимах с галошами в тамбур, прислонили к стенке.

Один из них нажал на ручку входной двери, потянул ее на себя. Тамбур был рабочий, и проводник лишний раз ее не закрывал.

Мужчины распахнули дверь. Уже совсем стемнело. Свет вагонных окон выхватывал белые полосы снега под насыпью. А дальше угадывалась бескрайняя, покрытая свежим зимним покрывалом, «степь да степь кругом».

— Давай! — тихо скомандовал один из мужчин.

Они подтащили бездыханное тело в овчинном полушубке, шапке и валенках к подножке, мгновение подержали на весу и с силой вытолкнули на вольный простор. Как приземлилось тело, смотреть не стали. Быстренько закрыли дверь и вернулись в купе.

Минут через десять появились Вова с Борей. Здоровье они поправили и находились в том самом замечательном расположении духа, когда остается только поспать и забыть во сне про все прошлое, настоящее и будущее.

Поезд должен был прийти в областной центр рано утром.

Вова начал укладываться на нижней полке. Боря намылился на верхнюю, и тут вовремя вспомнил, что едут-то они не одни, что с ними должен быть некто третий, да еще и неживой.

Боря растерянно разглядывал пустую среднюю полку и усиленно соображал: он уже спит, или еще нет.

— Вова, — сказал он. — Ущипни меня. Где «клиент»?

Вова встал рядом и недоуменно вытаращился на пустую полку.

— Был же! Вот тут лежал, — похлопал он по полке.

— А точно был? — стал сомневаться Боря.

— Ну, как же… Мы его волокли… потом сюда закинули… Да вон и мужики видели…

Мужчины смиренно молчали, вперив немигающий взгляд в темное окно.

— Мужики! — обратился к ним Вова. — Тут пьяный лежал. Куда он делся, не знаете?

Мужики нехотя оторвались от созерцания оконной темени, переглянулись, и один из них самым невинным тоном ответил:

— А, пьяный? Да недавно покурить вышел…

Какую кару обрушили на головы ментов-братанов их начальники, мы не знаем, но хлопот Боря с Вовой задали не только им и себе.

Дело в том, что соседи по купе выбросили тело в овчинном полушубке, лисьей шапке и пимах с галошами уже на территории другого района. А поскольку братаны в спешке и похмельном тумане перепутали поезда и ехали в противоположную от областного центра сторону, то и еще более дальнего, чем их собственный.

Следователи местного райотдела полиции добросовестно, но также безуспешно, пытались выяснить, что за птицу они нашли в бескрайной степи возле стальной колеи. Обойтись здесь решили без экспертизы, поскольку денег не то, что на командировки, но и зарплату не всегда хватало. А взвесив все обстоятельства этого темного дела, пришли к выводу, что тело в овчинном полушубке, лисьей шапке и пимах, обутых в галоши, есть не что иное, как заурядный «глухарь», каких немало валится невесть откуда и зачем на их бедные полицейские головы.

Ну, что ж, философски заключили сыщики — «глухарем» больше, «глухарем» меньше…

Смерть поросенка Бори

Смеркалось…

Душный августовский день уходил на покой, сдавая вахту надвигающейся ночи, которая не приносила желанной прохлады. Ночь растворяла в своей черноте дома и улицы поселка Малая Бича. Лишь тусклые светлячки окон напоминали об их существовании.

Участковый инспектор капитан Корявых оставался на посту. За день он набегался по подведомственной территории, и теперь сидел у себя в тесном кабинетике, приютившемся в здании поселкового совета, рассупонившись, в одной форменной, расстегнутой до пупа, рубашке, и сосредоточенно морщил широкий лоб, плавно переходящий в покрытую испариной лысину. Капитану было за сорок, из которых едва ли не половину он прослужил местным Аниськиным.

Участком своим Петр Андреевич был доволен. Даже в нынешнее нелегкое и криминогенное время ничего здесь чрезвычайнее пьяного мордобоя или мелкой кражонки на той же алкогольной почве не происходило. Иногда, правда, воровали домашнюю живность и скот, но охотников до чужого добра Корявых находил быстро. У него не забалуешь!

Последнее дело участкового, в котором он этим вечером собирался поставить точку, тоже было связано с домашней скотиной.

Несколько дней назад поступило заявление от гражданки Погребовской о краже ее поросенка. Петр Андреевич провел расследование и установил, что никакой кражи не было, а поросенок пропал по недосмотру хозяйки. Что и требовалось теперь оформить документально.

И вот тут начиналось самое для участкового трудное…

Корявых потер себя по мохнатой груди и с ненавистью уставился на старенькую пишущую машинку с высунувшимся из-под валика каретки листом бумаги.

Составление различных отчетов, постановлений, сводок, справок было для капитана сущим наказанием. Здоровый, как сарай, мужик, он испытывал необъяснимый страх перед белым бумажным листом. И не то, чтобы совсем уж безграмотным он был и в слове из трех букв делал четыре ошибки! Но всякий раз Петр Андреевич испытывал истинные муки, когда пытался внятно и связно изложить свои мысли, чтобы донести их до начальства. Поэтому, садясь за очередной служебный опус, капитан Корявых чувствовал себя бьющейся в схватках роженицей.

Петр Андреевич обречённо вздохнул, завис растопыренными клешнями над клавиатурой машинки, как пианист, собравшийся извлечь из рояля первые аккорды, и наконец ударил толстыми негнущимися пальцами по круглым клавишам. Бил он по ним, как по маленьким наковальням. Машинка охала, стонала всем своим старым ржавеющим телом, а на бумаге появлялись блеклые по причине истертой чуть ли не до дыр лены слова:

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

об отказе в возбуждении уголовного дела

Я, участковый инспектор, Усть-Кыштымского РОВД УВД Энской области капитан милиции Корявых, рассмотрев заявление гр. Погребовской, которая проживает в пос. Малая Бича по ул. Колхозная,

УСТАНОВИЛ:

Петр Андреевич перевел дух, вытер со лба рукавом рубашки пот, несколько мгновений сосредоточенно пялился на телефон, словно надеясь на его неожиданную помощь, потом с выдохом хакнул, будто собрался броситься в ледяную прорубь, и снова взялся терзать несчастную машинку.

…Что гр. Погребовская имеет в своем хозяйстве три поросенка в возрасте четыре месяца, одну свиноматку в возрасте трех лет и одного кабана в возрасте восьми месяцев. 17 августа этого года один поросенок в возрасте четырех месяцев по кличке Боря не вернулся домой вместе с другими поросятами. Мною было установлено, что гр. Погребовская проживает на краю пос. Малая Бича, и поросята паслись на берегу речки Ягодка, которая протекает неподалеку от дома потерпевшей и впадает в реку Кыштым. Отбившись от основного стада, поросенок Боря пасся один вдоль берега реки Ягодки. На противоположном берегу колхозниками был посажен овес, который к этому времени уже вырос и выглядел аппетитным. Отказавшись кормиться травой, Боря решил переплыть через речку и попробовать овес, но долго не решался, так как на противоположном берегу ходили колхозники и могли его побить. В 12 часов колхозники ушли на обед, и Боря решился плыть. Но он не учел направление ветра и силу течения. Так как речка Ягодка впадает в реку Кыштым, Борю вынесло течением в реку Кыштым. Но неразумное животное продолжало плыть против течения, надеясь, что выплывет, но не рассчитало свои силы и возможности. Стадо поросят видело, что он погибает, но оказать действенную помощь не смогло и бегало вдоль берега, при этом громко крича, пытаясь тем самым привлечь внимание людей. Поросенок Боря длительное время барахтался в воде, при этом оглашая громким визгом окрестности пос. Малая Бича, и после того, как изнемог, покорился участи и тихо утонул.

Данную смерть поросенка Бори видели колхозники, которые убирали урожай, и о чем подтвердили в своих показаниях. Таким образом, кражи не было. Поэтому, руководствуясь следующими статьями УПК…

Корявых с удовольствием и заметным облегчением отстучал номера и пункты статей…

ПОСТАНОВИЛ:

В возбуждении уголовного дела по факту кражи поросенка Бори у гр. Погребовской отказать, о чем ее уведомить.

Участковый инспектор Усть-Кыштымского РОВД УВД

Энской области

капитан милиции Корявых

Петр Андреевич выдернул лист из каретки машинки. Долго перечитывал, шевеля губами, потом размашисто расписался.

Корявых сладко потянулся, откинувшись на спинку жалобно заскрипевшего стула. Самое трудное дело минувшего дня было сделано. Можно со спокойной душой на боковую. Но что-то мешало ему испытывать чувство полного удовлетворения.

Капитану вдруг представился юный поросенок Боря, не сумевший учесть направление ветра и силу течения, а потому так и не отведавший лакомого овса, и на прокаленную житейскими ветрами и суровой службой милицейскую щеку выкатилась скупая мужская слеза. Хоть и скотиной был Боря, но жаль его было чисто по-человечески.

Как приходит слава

Поэту Юрию Буланкину со славой не везло. И стихи вроде неплохие писал, в узком кругу отмечали, но всенародного признания как-то не получалось. Да и времена наступили трудные: серьезной трибуны, чтобы заявить с нее о себе на весь белый свет, нет, гонораров не платят, критики в поисках куска хлеба рекламируют и прославляют не тех, кого надо. А в таких условиях, где и как бедному провинциальному поэту получить признание?

А тут еще и несчастье с Буланкиным приключилось. Копался у себя на садовом участке и — на тебе! — клещ, зараза, цапнул. Заметил его Буланкин поздно, когда тот уже успел кровушки творческой напиться и раздуться шариком. Схватился поэт за этот шарик с целью выдрать его из тела своего, да не вырвал, а только оторвал, хоботок, самую опасную часть клеща в теле оставив. Сначала думал — обойдется, но через несколько дней поднялась температура, и перепуганный Буланкин помчался к врачам.

Заканчивался май, волна клещевых укусов стремительно росла, а гарантии того, что полакомился тобой клещ обычный, а не энцифалитный, не было никакой, поэтому Буланова на время инкубационного периода положили на всякий случай в больницу.

Прихватил Буланов с собой в больничную палату стопку собственных поэтических сборников и раздаривал их с автографами медперсоналу. Чтобы знали, какое лица не общее выраженье находится в их больнице среди рядовых пациентов.

Лежали в больнице с разными болячками, но все одинаково томились бездельем и скукой, усугубляемой тем, что больным категорически запрещалось выходить за территорию лечебного заведения. А так как хотелось броситься в объятья благоухающему за больничным забором черемухой и сиренью маю-чародею и баловнику.

По телевизору между тем звучала все более пугающая статистика укусов клещей. Тема была по сезону модная и актуальная. И вот однажды по больнице прошел слух, что к ним едет телевидение.

И оно действительно приехало. В лице бородатого долговязого парня с камерой и миловидной блондиночки в джинсиках и короткой кофточке, обнажающей полоску ее сексуального животика. Их сопровождал главврач больницы. Все трое направились прямиком к Буланкину. Вот он, — ткнул в него пальцем главврач, — поступил к нам неделю назад после укуса клеща с температурой, ломотой в костях — первичными признаками клещевого энцифалита. Наблюдаем за ним на стадии инкубационного периода.

Никакой ломоты в костях Буланкин не чувствовал, температура сразу же, как попал сюда, исчезла, но возражать не стал. Полоска голого животика девушки интересовала его сейчас куда больше врачебной истины.

— Здравствуйте! — сказала телевизионщица. — Как вас зовут?

Буланкин назвался.

— Как это произошло? — спросила девушка.

— Да очень просто. Копался в саду, обдумывал стихотворение, искал рифму подходящую, а он тут меня и укусил. Нарушил, можно сказать, творческий процесс, — рассказывал Буланкин. Он видел, как у журналистки округляются от удивления глаза, и вдохновлялся еще больше. — Это зловредное и коварное насекомое никого не щадит: ни малого, ни старого, ни простого работягу, ни академика, ни поэта. Для него мы все равны. Словно он — сама матушка-природа…

— Так вы поэт!? — воскликнула журналистка.

— Да! — с гордостью отозвался Буланкин.

Метнувшись к тумбочке, он извлек оттуда свою книжечку и, начертав автограф, передал ее телевизионщице с полными высокого пафоса словами:

— Прочтите и убедитесь, что настоящую поэзию никакой клещ не в силах погубить!..

А вечером по городским новостям Буланкин вместе с сопалатниками лицезрел сюжет со своим участием. Утром тот же сюжет показали по другому каналу, затем в московских «Вестях», потом в какой-то программе на медицинскую тему… Журналистка с оператором были молодцы — ничего не упустили, не обрезали. Крупным планом показали Буланкина и его книжку.

На следующий день Булакин стал самым известным и авторитетным человеком в больнице. А когда вышел из нее, не раз чувствовал на себе взгляды идущих мимо прохожих. Слава шла за ним по пятам. И жалел Буланкин в эти моменты только о том, что клещ не укусил его лет на десять раньше, когда он был моложе, пригоже и мог бы с успехом закадрить такую вот журналисточку.

Жертвоприношение

(Книгоиздательская драма)

Прозаик Семипядьев сподобился сочинить роман. Ну, написал и написал — с кем не бывает! Ладно, однако, если бы просто утолил сочинительский зуд. Или, там, для полного творческого кайфа устроил бы друзьям-приятелям показательную читку своего гениального творения. Зато потом, притушив огонь тщеславия, занялся бы полезной собственному карману и здоровью сограждан коммерческой деятельностью. К примеру, сбытом обмундирования для безопасного секса. Так нет же! Семипядьев вознамерился свое произведение донести до широких читательских масс, что, как известно, достигается с помощью печатного станка.

Но дело не в самом этом, вполне нормальном для пишущего человека желании. Да и к печатному станку нынче, в отличие от времен минувших, доступ прост и никому не заказан — было б чем заплатить за доступ.

А вот с этим у Семипядьева ощущалась сильная напряжёнка. Был он человеком дорыночной закваски, деньги делать не умел, копить — тоже, да и вообще привык, чтобы за его же собственный труд не он кому-то, а ему платили.

Странная, конечно, по нынешним временам привычка. Можно даже сказать — причуда. Особенно если учесть, что сочинял Семипядьев не запутанные, как лабиринт Минотавра, детективные головоломки, не бросающие в холодный пот жутики, не сдвигающую крышу набекрень мистику; писал он не про «человека с ружьем», то бишь с автоматом или гранатометом наперевес, и даже не прозу высокого сексуального накала, а рассказывал о жизни рядового обывателя. Но, опять-таки, изображал в книгах своих не забористую бытовую чернуху с криминальным уклоном, где собутыльники, либо сожители, обалдев от совместного распития или проживания, наносят друг другу тяжкие телесные повреждения, а другие персонажи напропалую ловчат, жульничают, за каждым кустом и забором самозабвенно трахаются и ненасытно делают «баксы», «мани», «бабки». Напротив, Семипядьев художественно воспроизводил ту нормальную человеческую обыденность, в которой люди пекутся о куске хлеба насущного, изводятся сердечной тоской, растят детей, мечтают о счастье, добром будущем, любят природу и — даже смешно и неприлично как-то об этом сегодня говорить! — Родину-мать…

Только какой это нынче товар?! Ни один уважающий себя делец за него гроша ломаного не даст! Потому как в цене стали не нормальные житейские, а страсти роковые, серой попахивающие.

В одном из издательств, куда, было, сунулся Семипядьев со своим романом, ему без обиняков так примерно и объяснили. Правда, сжалившись, дали бесплатный совет — все-таки, поискать спонсоров. Может, сказали, кто и захочет прихоть вашу оплатить. Мир ведь не без богатых чудаков…

И Семипядьев бросился искать богатых чудаков…

Ему крупно повезло. Через какой-нибудь месяц он уже мчался в полиграфкомбинат с нужной бумажкой от солидной финансовой фирмы, обещавшей взять на себя все расходы по выпуску его романа. Фирма «веников не вязала», а потому ее гарантии возымели действие: печатный станок заработал.

Семипядьев, приунывший, было, в процессе обивания порогов богатеньких офисов, воспрянул, расправил крылья и снова поверил в то, что «жизнь прекрасна и удивительна». Он уже не попирал тяжело бренную землю, а скакал игривым козликом, не чувствуя под собой ног.

Отныне Семипядьев дневал и ночевал в полиграфкомбинате. Он путался под ногами у его работников, подгонял печатников, суетился и нервничал так, словно кто-то назначил ему срок, нарушение которого было смерти подобно.

Однако никто никаких сроков ему не назначал. Фирма-спонсор его тем более не торопила. Ей даже и выгодно было, если дело затягивалось. У богатеньких чудаков тоже, оказывается, имелся свой расчет. Спонсируя выпуск книги Семипядьева, они вкладывали деньги в культурную акцию, которая давала право на льготный налог. При этом в соответствующих органах спонсорами Семипядьева дело представлялось так, будто издавали они не одну-единственную его книгу, а многотомное собрание сочинений, на которые тратятся внушительные средства. И поскольку сия маленькая незатейливая хитрость давала фирме навар куда больший вложений в Семипядьева, постольку и сам романист был для нее просто находкой. Но о том наш герой не подозревал и с сердечной признательностью готов был лобызать щедро дающую руку.

Однако в один прекрасный момент громом среди ясного неба обрушилось на Семипядьева ужасное известие: фирма-благодетельница лопнула!

Что с ней случилось? Да черт знает! То ли сами богатенькие чудаки перестарались, изо всех сил ее надувая, то ли со стороны кто помог? А может, хозяева фирмы просто «финт ушами» сделали, от налоговиков или кредиторов уходя… Но факт остается фактом: фирмы в одночасье не стало — растаяла, как мираж.

Небо над Семипядьевым померкло и налилось грозовыми тучами. Горячее желание нашего героя как можно быстрее увидеть свой труд напечатанным выходило ему теперь боком: тираж был готов, оставалось оплатить и забрать. Но так как фирма испарилась, а, кроме обещаний и письменных гарантий на красивом бланке, других ее следов (деньги так и не поступили) в полиграфкомбинате не осталось, финансовый вопрос в сгустившейся грозовой атмосфере повис над головой Семипядьева топором палача.

Романист заметался в поисках выхода. В денежных дяденек, доступ к которым на порогах офисов преграждали устрашающего вида детинушки в кожанах или камуфляже, а у дверей их кабинетов — глянцевые красотки в юбках до пупа, он больше не верил. Вписавшихся в современные реалии друзей-товарищей, умевших делать из воздуха деньги, а, главное, бескорыстно с ними расставаться, — тоже не имел. Творческое же сообщество, в котором Семипядьев много лет состоял, и вовсе ввиду полного обнищания ничем помочь не могло.

Оставалось два более-менее сносных варианта: либо рассчитываться недвижимостью в виде крохотной однокомнатной «хрущёвки» в отдаленном районе, доставшейся ему после развода с женой, и дачи, от которой бывшая супруга Семипядьева гордо отказалась ввиду сильной запущенности участка и ветхих строений на нем; либо собирать нужную сумму, христарадничая где-нибудь в подземном переходе.

Последний вариант был, пожалуй, даже предпочтительней в денежном отношении. Это подтвердили и профессионалы, с которыми Семипядьев проконсультировался возле церковной паперти. Указали они, однако, и на то, что в их деле очень важна хорошая психологическая подготовка и высокое актерское мастерство, чего, понимал, Семипядьев, ему как раз и не достает. Если даже и сможет он, преодолев слюнявую интеллигентскую стыдливость, протянуть просящую руку навстречу толпе, то вряд ли сумеет сделать это с достаточной убедительностью. Как ни крути, а один на один с чистым листом «над вымыслом облиться» куда проще, а, главное, для собственной чести и достоинства, безопаснее.

В общем, и эти варианты для Семипядьева были неприемлемы.

Между тем, наступил кульминационный момент в книгоиздательской драме Семипяльева: высокое полиграфическое начальство, вызвав бедного сочинителя, «на ковер», потребовало немедленно рассчитаться. Иначе…

В очах директрисы комбината вспыхнул электросварочный огонь и высветил вдруг под суровой начальственной сенью лик одинокой сорокапятилетней женщины с печатью неутоленной страсти «бабы ягодки опять». Рассеянно слушая сбивчивые объяснения Семипядьева, она не спускала с него заинтересованно оценивающего взгляда.

Семипядьев тем временем слезно раскаивался в своей близорукости, из-за которой не сумел предвидеть скорый крах спонсора, и умолял дать ему последний шанс. Он согласен на любую, даже самую черную работу в типографии. Он будет трудиться, не покладая рук, день и ночь, но обязательно рассчитается сполна!.. Бормотал Семипядьев и еще что-то подобное, хотя понимал в глубине себя, какую чушь несет — ведь ему и до гробовой доски не отработать!

Зрелище, конечно, Семипядьев в эти минуты представлял собой непрезентабельное, если не сказать — жалкое. Но взгляд опытной женщины, обостренный жаждой неутоленной бабьей страсти, как рука умелого реставратора, убрал все лишнее и обнаружил перед собой моложавого, весьма приятной наружности мужчину с пышной гривой русых волос, шелковистой бородкой, не толстого и не тонкого, но вполне еще притягательного для особ противоположного пола любого возраста.

Цепко ухватив все это, директриса, как ни рассеянно слушала, и лепет Семипядьева без внимания не оставила. Сжигаемая страстью женщина в ней глубоко и потаенно вздохнула, а начальствующая дама строго спросила:

— На все, говорите, согласны? И по электричеству можете?

— М-могую… — запинаясь, подтвердил Семипядьев и покраснел

Сама того не подозревая, директриса наступила ему на больную мозоль, ибо именно электричество стало причиной его семейного краха. Гуманитарий до мозга костей, он в свое время имел неосторожность жениться на девушке совсем иного типа мышлении, убежденной в том, что мужчина уже рождается с отверткой и плоскогубцами в руках, с умением починить в доме всякую электрическую и прочую в хозяйстве вещь. У ее мужа такое умение начисто отсутствовало и, помучавшись с Семипядьевым какое-то время, она подала на развод. Когда на суде ее, как водится, спросили о причине, она так прямо и рубанула: «Да он же дефективный — пробки починить не может!»

Пробки чинить Семипядьев так и не научился, но предпочитал в том никому не сознаваться. Тем более в таких ситуациях, как сейчас.

— Вот и прекрасно! — с тигриной обворожительностью улыбнулась директриса. — У меня как раз утюг перегорел. И духовка в плите плохо греет… Уж не откажите в любезности одинокой женщине…

У Семипядьева лицо вытянулось, как резинка на рогатке. Он понял, что влип, но отступать было некуда: тигрица уже накрыла его своей лапой…

И утюг, и духовка оказались у директрисы в полном порядке. У нее в квартире вообще все было тип-топ. Относилась она к тому сорту людей, которые при любом режиме и любой экономике способны жить в полном материальном благополучии. Семипядьев понял это сразу, как только очутился в окружении прекрасной импортной бытовой техники, роскошной мебели, отменного евроремонта и невольно подумал, что даже небольшой части этого добра ему хватило бы рассчитаться за книгу.

Ну, а дальше…

Только прошу тех, кто собирается меня сейчас нетерпеливо перебить (знаем, мол, можно не продолжать — дальше пойдет банальный охмуряж с известными последствиями), не спешить с выводами. Потому что, с одной стороны, сюжет продолжится вроде бы и в самом деле знакомый: легкий, но изысканный ужин на двоих, интимное освещение, со все более прозрачными с каждой минутой намеками разговор, продумано-нечаянные, подогретые вином, телесные касания… Но с другой…

Было в этой старой, как мир, любовной игре одно заметное отклонение: напоминала она чем-то улицу с односторонним движением. На старания хозяйки Семипядьев реагировал слабо. И оттого, конечно, что ответной страсти не испытывал, но больше потому, что слишком был погружен в мысли о судьбе своей несчастной книги.

Однако и директриса, обольщая гостя, о ней тоже не забывала. Была эта дама тем и созвучна своей рыночной эпохе, что даже в неистовом любовном экстазе оставалась женщиной непоколебимо деловой и холодно-расчетливой. А потому, потормошив вялого Семипядьева еще чуть-чуть, она вдруг положила на его плечо мягкую свою ладонь, показавшуюся несчастному прозаику и впрямь тигриной лапой, и, словно читая его невеселые думы, сказала:

— Мне кажется, у вас есть только один выход

— Какой? — затравленно спросил Семипядьев.

— На некоторое время задержаться у меня. Поживите с годик… Здесь вам будет уютно… Не обижу…

— Но зачем? — испугался Семипядьев.

Смысл ее предложения еще не дошел до него окончательно, тем не менее, он явственно ощутил, как выпущенные тигриной лапой когти впивают ся в него.

— Что ж тут непонятного? — усмехнулась директриса. — Денег у вас нет и не предвидится, как я понимаю, расплачиваться за книгу нечем. Вот я и предлагаю бартерную сделку: годом жизни у меня вы сможете оплатить ваш товар. А уж я со своей стороны постараюсь, чтобы вы чувствовали себя, как дома. Даже и лучше. Я женщина чувственная…

Свободу, конечно, Семипядьев любил. Но, подумалось ему: как и искусство, литература тоже требует жертв, тогда почему бы во имя смысла и цели его жизни, которыми изящная словесность как раз и является, не пойти на эту самую жертву?

Короче говоря, Семипядьев предложение и условия страдающей от неутоленной страсти директрисы после некоторых терзаний принял и переехал к ней жить.

Свои обязанности друг перед другом, зафиксированные, кстати, в составленном по всей юридической форме договоре, обе стороны выполняли честно. Чувства «бабы-ягодки» после длительного вынужденного застоя разыгрались не на шутку.

Семипядьеву приходилось нелегко, но, понимая свою ответственность, он старался, терпел, мечтая о том счастливом дне, когда выйдет отсюда с гордым сознанием того, что, несмотря ни на какие преграды, сумел-таки донести до читателей нетленное свое творение.

Но и противоположная сторона Семипядьева, по совести говоря, не особо угнетала. Скорее напротив. Кормила-поила, как раньше ему и не снилось, лаской-нежностью и заботой не обходила, по гостям, театрам и ресторанам таскала… Правда, порой и ревновать уже начинала как настоящая жена. А самое главное — между делом его партнерша сумела не только выпустить, но и распродать (хотя в условия договора это не входило) весь тираж его книги, то есть донести произведение Семипядьева до читательских масс раньше, чем он вырвался из ее тигриных объятий…

Вот такая история приключилась с прозаиком Семипядьевым. Кстати, она еще не закончилась. Срок договора истекает, но романист наш… подумывает об его пролонгировании.

Дело в том, что год в тигриных объятиях оказался для Семипядьева в творческом отношении очень даже полезным и плодотворным: за это время в уюте и на сытых харчах он успел сваять еще один роман. Все издательское бремя чувственная директриса заранее готова взять на себя. На прежних, разумеется, условиях. И Семипядьев, есть все основания полагать, пометавшись, повздыхав об упорхающей пташке долгожданной свободы, опять согласится. Потому что лучших условий ему в обозримом будущем все равно никто не предложит.

Поступок

Было это еще в глубоко советские времена, когда свирепствовали идеологическая холера и оспа партийного диктата. Страшная история приключилась однажды с главным редактором одного литературно-художественного журнала. А произошло вот что…

Навязал редактору обком партии для публикации рукопись романа одной малоталантливой, но пробойной, с большими связями и потому везде печатаемой дамы. Дама строго придерживалась партийности в литературе и правоверного соцреализма, читать ее было крайне скучно; опус, к тому же, занимал очень много места на журнальных страницах, лишая оного более интересных прозаиков, и потому главный редактор находился в крайне расстроенных чувствах. Но — тогда не то, что ныне — времена были суровые, кнут партийной дисциплины шагов в сторону не позволял. Рукопись отредактировали, подготовили к печати и вернули на подпись главному. Тот, чертыхаясь, проклиная даму и обком, подписал. Вечерком же, после рабочего дня, чтобы снять стресс, а заодно и грех с творческой души, редактор здесь же, в собственном кабинете, вместе с ответственным секретарем, который искренне сочувствовал страданиям шефа, хорошенько расслабился.

Принято на грудь было, видимо, изрядно, поскольку как он очутился в своем подъезде, почему-то возле мусоропровода, главный редактор уже не помнил. Ответственного секретаря рядом не было — видно, потерялся где-то по дороге. Откинутая крышка мусоропроводного люка смрадно дышала бездной преисподни. Главный редактор задумчиво покачался перед темной мрачной дырой, потом достал пухлую, готовую к публикации и подписанную им к печати рукопись бойкой дамы с железными связями, размахнулся и — а-ах! — со всей силы швырнул ее в непроглядный зев мусоропроводного колодца.

Засыпал он с чувством глубокого удовлетворения, с радостным ощущением, что сделал большое, важное и нужное дело, что совершил настоящий мужской поступок, за который не стыдно будет смотреть людям в глаза.

А утром соседи по дому с удивлением могли видеть, как уважаемый главный редактор уважаемого журнала роется в помойке, у основания мусоропроводной трубы, пытаясь что-то отыскать. Шла массовая засолка капусты, мусоропровод был забит капустными листьями, кочерыжками. Редактор лихорадочно разгребал их, сам становясь похожим на кочан. На нем не было лица; он, чуть не плача, бормотал одно и то же: «Куда же она подевалась? Кому это дерьмо, кроме меня, понадобилось?!..»

Доподлинно так и не известно, нашел ли главный редактор ту злополучную рукопись. Он не раз потом в узком кругу рассказывал эту историю, но самого-самого ее конца от него так никто никогда и не услышал. Однако всякий раз, когда главный редактор, вспоминая этот случай, доходил до момента швыряния романа в мусоропровод, он с каким-то сладостным упоением восклицал «а-ах!», и в глазах его появлялось глубокое удовлетворение и гордость за тот свой поступок.

Веская причина

Пришел устраиваться в газету молодой человек. Кепка, пиджачок, штаны, заправленные в солдатские кирзачи. Выправка армейская. Через каждое слово — так точно! Ясное дело — только что демобилизовался. Долго с ним редактор газеты беседовал. О службе спрашивал, об образовании, журналистском призвании и прочих вещах. Служивый, переминаясь от волнения с ноги на ногу, и отчаянно скрипя при этом кирзовыми сапогами, отвечал на вопросы. И призвание у парня было, и два курса журфака до армии отучиться успел, и в военной газете материалы свои во время срочной службы печатал, и даже стихи писал… Но все же не взял его на работу редактор.

— Да в чем же дело, Иван Иваныч? — узнав об этом, удивился ответственный секретарь, переживавший за служивого. — Парень-то вроде ничего?

— Ничего, — согласился редактор. — Только вот… ноги сильно скрипят.

 Алексей Горшенин