Загадка Симфосия. День четвертый

               
       Глава 1
       В которой Андрей Ростиславич вспоминает былую распрю с язычниками
        
       В неподвластных разуму стремнинах сновидений ускользнула ночь. Разбуженный бодрственником, горланящим, подобно петуху, побудку в обители, я отправился к полунощнице. По дороге в церковь меня нагнал Андрей Ростиславич. Боярин, как лицо светское, мог не обременять себя ночными бдениями. У нас в киновиях служкам и челяди позволено дрыхнуть до Хвалитн, а уж гостям и до первого часа не зазорно. Но боярин положил за правило соблюдать тот же распорядок, что и иноки. И это правильно! Чтобы разобраться в особенностях монастырской жизни, подобает полностью проникнуться ею.
       День грядущий еще и не помышлял оставлять чрево ночное, когда, покинув церковь, согретую братским дыханием, вышли мы со службы на паперть. И сразу заявил о себе колкий морозец, выдворяя из-под наших одежд залежи тепла. Вопреки желанию завалиться в постель, боярин потащил меня в поход по подворью. Видно, забыл, что плоть молодая ревностна ко сну, в отличие от пожилой, которая, предвкушая вечный покой, тяготеет к бодрствованию. Должно, для согрева он сопроводил прогулку рассуждением о секретах православных библиотек. Мысль его путалась, но смысл сказанного все же дошел до меня.
       Издревле принято скрывать от паствы добываемые по крохам сведения о подлунном мире. Якобы и без того все изложено в священном писании. Не к чему суетиться, отыскивать иной, новый смысл вещей. Любомудрие порицается. Закономерности природных явлений, пути организации человеческих сообществ, как правило, облекаются в ореол мистических тайн. Считается, что их не дано постичь разуму, а суетное философское ковыряние лишь порождает нетвердость веры и праздность ума. Святые отцы не приветствуют поиск новых возможностей, постижение заложенных в нас сил, а значит, и улучшение самой жизни. Однако крамольные знания о мире накапливаются, множатся. Вместилищем познаний человека являются книги. Оттого рукописи, приподнявшие завесу над неясными уму явлениями, упорно прячутся, таятся. Они удел посвященных, которые, за редким исключением, могильщики знаний. Вот для чего создаются тайные кладовые, вот почему не всякая книга выдается страждущему читателю.
       Доведись услышать сии откровения человеку прямолинейному, но косному и недалекому, он заподозрил бы боярина в несомненной ереси. Да и я в более подходящей обстановке не преминул бы поспорить с Андреем Ростиславичем, но холод и ветер вынудили меня оставить его измышления безответными. Пустяшный телесный озноб оказался существенней попыток боярина истолковать противоборство света и тьмы.
       Сегодня я сознаю собственную оплошность. Утешает лишь одно: у каждого из нас на веку немало упущенного попусту. Но ежели сожалеть да гадать, что и как бы вышло, то еще больше растеряешь из отпущенного Господом.
       Видя мою сонную одурь, Андрей Ростиславич снизошел к вещам прозаическим — наметил план сегодняшних дел. И первым пунктом в нем оказалась встреча с пойманным вчера бродягой-волхвом. Боярин, уловив искру моего интереса, стал распалять ее. Взялся рассказывать о давних событиях, коих был участником. К слову сказать, его повесть почему-то согрела мою озябшую плоть.
       Лет пятнадцать назад, еще до возвышения Всеволода Юрьевича, начал исполнять боярин Андрей должность княжеского мечника. Случилось это при Михаиле(1), единокровном брате Всеволода, но уж никак не при коварном Ярополке Ростиславиче. В те времена в поволжских городках и селищах буйным цветом расцвела языческая зараза. Волхвы подняли головы. Пользуясь попустительством старост и огромностью расстояний до стольных градов, они совратили в старую веру почти половину населения края. Следует заметить, что ту, лесную и болотистую сторону издревле населяли племена дикие и неразвитые, чьи темные верования и язычеством-то обозвать грешно. Ибо поклонялись они не токмо земным кумирам, а мертвецам и лесным низшим духам, обретающим во пнях, камнях и прочей низости. Пришлое славянское племя во многом переняло те отсталые суеверия, сращивая их непотребным образом с почитание русских богов. И чем глубже в дебри от людных посадов, тем более люди тяготели к первобытной чертовщине. Закосневая в дикости, делались как бы уже и не русскими. Те дремучие верования, рожденные первобытной наивностью, еще в дохристианские времена вызывали пренебрежение со стороны просвещенных жителей южных и западных княжеств. Когда же Благая Весть стремительно распространилась по Руси, миссионеры Христовы именно на севере понесли наибольшие труды. Но так до конца и не вывели лесную дремучесть и суеверия.
       Наоборот, то невежество круто перемешалась с православной верой, явив миру странную помесь христианства, язычества и откровенной тьмы. В таком умопомрачение пребывала половина людей ростово-суздальской земли. Считаясь христианами, исправно посещая Божьи храмы, они наряду с этим искали вспоможения языческих богов и лесных духов. Повесив в красном углу образа угодников, в хлеву ставили глиняные статуэтки скотьего бога Велеса. Отправляясь в лес по грибы, ублажали Лешего и кикимор. Рыбу ловили, лишь испросясь благоволения Водяного. Подкармливали хлебцем и молочком речных нимф-русалок. И вот то неустойчивое состояние ума, доселе сдерживаемое покорной незлобивостью, внезапно прорвалось наружу. Язычество полезло изо всех щелей, поощряемое если не потворством, то уж наверняка преступной халатностью властей.
       В чем же проявилась духовная крамола? Сбиваясь по ночам в толпы, ведомые невесть откуда взявшимися чародеями-волхвами, селяне служили стародавние требы прежним Ваалам, испрашивая у идолов всяческого благополучия. А затем, погасив свет, сообща предавались свальному греху, находя в том очищение плоти и оздоровление истомившейся души. При этом не делали различия между кровными родственниками, детьми и стариками. Кого застанут рядом — с тем и ложатся. В подобном скотстве иные веси пребывали не один год. Наконец дошло до князя, и было решено положить беззаконию предел.
       Много мечников и попов выехало чинить суд творимому непотребству. Потом обнаружилось, что даже некоторые из местного причта по темноте своей пристали к тем ристаниям, обуреваемые, помимо невежества и похоти, страхом перед своей паствой.
       Боярин сказывал:
       — Помнится, допрашивал я сельского дьячка, кстати, из недавно поставленных, не имевшего собственной крыши над головой, — вот и определили его на постой к тамошнему тиуну. Семья была зажиточная, справная, к тому же имела красавиц дочерей на выданье. По молодости клирика одна из них шибко приглянулась ему. Да только приметил он, что раз в месяц, в полнолунье, хозяин со всем семейством отправляется на лесную заимку, а с ним идут и прочие поселяне. Полюбопытствовав об их деле, он вскоре получил приглашение на сборище. Принял его... И, будучи совсем юнцом, без остатка втянулся в пагубный порок. И не помышлял он более о женитьбе, ибо был постоянно уестествляем и своею кралею, и сестрами ее, и самой материю их, да и другими справными в том поприще женками и девицами. И пропала бы душа христианская, не подоспей мы с розыском. Многих тогда повязал я. Большую часть их, нещадно выпоров, подвергли жесточайшей епитимье. Зачинщиков, кастрировав, разослали по монастырским узилищам. Дьячка и главного злодея волхва казнили, тела сожгли, прах же развеяли по ветру.
       Я не преминул заметить боярину, что, будучи в чужедальних странах, особенно в Италии, немало слышал схожих баек. Истории о совращении неопытных клириков поклонниками Сатаны во множестве разошлись по весям христианской Европы. Священнослужители, разжигаемые юношеским огнем, исправно посещали тайные радения и даже порывали со Святой Церковью, становясь апостолами в тех сектах.
       Сошлись мы тогда с Андреем Ростиславичем во мнении, что похоть телесная ведет к душевной похотливости. А уж та развращенность — гибель еси. Я поинтересовался, мол, а что за волхв там правил, и получил весьма подробный ответ:
       — Звали лесного жреца Святозар. Воистину впечатлял один вид его — являл он облик, присущий былинным кудесникам и пророкам ветхозаветным. Ростом высок и телом худ. Несмотря на многие лета (как выяснили, за восьмой десяток), спиною ничуть не согбен, прытью подвижен, силой наделен немерянной. По самые чресла отрастил он седую бородищу, да и по телу зарос жесткой клочковатой шерстью, словно лешак какой. Почитатели его, до смерти им запуганные, сказывали, что волхв может оборачиваться зверем лесным, к тому же знает языки птиц и животных, оттого гридням никогда не изловить ведуна-оборотня.
       Однако дикари напрасно надеялись. Ребята в команде подобрались бывалые, по лесам и долам шукать привыкшие, так что денька через три поймали они деда проказника. На допросах Святозарище вел себя вызывающе, скликивал на головы гридней всякую нечисть и напасти. Но гридни были не из пугливых, стоило дойти до дыбы и клещей раскаленных, поник тот вещун, полила из глаз обильная слеза. Терпел он боль поначалу стойко, однако предельные годы все же подвели. Как стали косточки ломать, сдался старый хрыч на милость — все поведал, что ни спроси.
       Выяснилось тогда, что много их, злобных нетопырей, по лесам скрывалось. Еще с Бориса Святого(2) ушли они в чащобы таежные и пестовали там чародейскую справу. В глубокой тайне от мирской и духовной власти плодили они выучеников своих. Да и с простецами христианскими налаживали прочные связи. Обманом, уговорами, лечением бесовским спольщали людишек на служение идолам. Себе же создавали ореол богочеловеков и обетованных властителей мира. Заманивали в гиблые тенета души неокрепшие, рассчитывая озлобить люд супротив князя и святой церкви.
       Простой народ скудоумен, доверчив на всякие фокусы — во тьме пребывая, свету не ведает. Вот и тянулись люди за волхвами, прячась украдкой, шепотом обсуждали их адскую силу. Боялись чародейства и в тоже время страшились кары Господней. Всяко остерегаясь, все же прибегали к чертовщине, шли сатане на поклонение. И ликовали, преуспев от его даров, супостаты поганые.
       Поручено нам было, ко всему прочему, выявить преступные связи язычников за пределами княжества. И в том Бог помог! Оказывается, сносились чаровники лесные со жрецами земли вятской, с мерью и голядью. Но это еще куда не шло. Хуже дело! Встречались волхвы с посланцами булгарскими, снабжали магометан сведениями о дружине княжеской, о числе воев и обороне крепостной. Что есть измена тягчайшая! Ибо восстали они не только на Христа, но и на родную отчину свою.
       А какую уйму народа зазря помутили изверги, склоняя к непокорству и бунтам. Тут и по разбойному делу коса прошлась. Нашли у них казну немалую. Пополнялась сокровищница не сколько скудными приношениями поклонников, столько прибытком от ночного промысла разбойничьих шаек. Тати те в тесном приятельстве с волхвами издревле промышляли по нашим весям. А иные ведуны так совсем ополоумели, прятали в землянках пограбленное. Вот в какую пучину завел их промысел безбожный... Наставляли ушкуйников на грабеж, ополчали пажитей супротив князя, улещали поганых агарян полонить русский народ. Да не будет супостатам прощения! Подавили и пожгли мы злодеев зодно с волочайками и выб***ками их великое множество. Призвали Русь к порядку!
       Помнится мне, прости Господи, не в обители буде сказано, когда лютой казнью магу Святозарке отсекали руки-ноги, возопил он истошно к Велиару, скликая проклятья на наши головы. Изловчился тогда дядька Назар и одним махом снес башку витии долой. Ребята же мои, озлобясь на колдуна, дружно помочились на отсеченную голову в самую что ни на есть вонючую пасть. И их можно понять. Вот так то!..
       Я представил картину той казни — расправу молодцов дружинников над полубезумным старцем. Но почему-то я нисколько не сочувствовал ему, даже из христианского сострадания. Разухабистую выходку воев не оправдывал, но и осуждать права не имел. Не по-евангельски будет мною сказано: «Когда ходишь по острию ножа, всяческая мораль приказывает долго жить...» И потому я со всей серьезностью откликнулся на предложение Андрея Ростиславича пойти посмотреть пойманного бродягу.
      
       Примечание:
      
       1. Михаил — Михаил Юрьевич (1134-1176), кн. Переяславский, вел. кн. Киевский (1174), вел. кн. Владимирский (1174-1176), старший брат вел. кн. Всеволода III.
       2. Борис святой — Борис Владимирович (ок. 990 — уб.1015), кн. Ростовский, он и его брат Глеб — первые русские святые.
      
      
       Глава 2
       Где множится число смертей в обители. Убит вельможа Горислав, а богомил Ефрем бежал из узилища
      
       Мы двинулись к казематной башне. По дороге завязался непритязательный разговор о пагубных обычаях, вызванных суеверием. Взялись говорить о всяческих заговорах, приворотах и ином доступном простецам чародействе. Доморощенное волхование широко применялось всеми слоями населения, им не брезговали даже в княжьих светелках. Помянули и о неискоренимой тяге русичей к языческой обрядности в домашнем быту, особенно во дни празднеств. Увлеченные занятной беседой, мы совершенно отрешились от происходящего вокруг.
       Оттого не сразу расслышали людские возгласы, доносящиеся от странноприимного дома. И лишь когда они обратились в отчетливый шум, нам пришлось с досадой обернуться. Стоило поднапрячь глаза, как сквозь клочковатый туман мы разглядели мятущуюся толпу. Любопытство взяло верх, и нам пристало подойти ближе.
       Несмотря на час, предназначенный молитве Иисусовой и уединению, множество иноков сбилось возле восточного крыла гостиницы. Взволнованные и, прямо сказать, испуганные люди, прижимаясь друг к дружке, тем изъявляя потребность во взаимной поддержке, напряженно вглядывались в дверной проем. По доносившимся репликам мы догадались, что в обители стряслось очередное лихо. Впрочем, нам толком ничего не могли объяснить — не ведали даже имени жертвы. Мы насилу протиснулись сквозь людскую толщу, прошли в гостевой дом. В просторной прихожей нам попался на глаза растерянно-бесхитростный мечник князя Владимира. Оказалось, он давно уже послал за боярином Андреем, да нас не отыскали. Филипп взялся извиняться, но Андрей Ростиславич, раздраженно махнув рукой, нетерпеливо вопросил:
       — Кто! Кто убит? Кто таков?
       — Боярин ближнего круга Горислав! — и, совсем сникнув, мечник еле выговорил, — Горислав Владимирович, первый из вельмож...
       — Тудыт вас, растудыт! — не найдя иных слов от свалившейся напасти, по-мужицки топорно выругался боярин. — Почто его сюда-то занесло? Их ведь с Судиславом поместили в хоромах в игуменских покоях...
       — А Бог его ведает? — недоумевал опечаленный витязь.
       — Князя уведомил? — требовательно вопросил Андрей Ростиславич.
       — Без тебя, боярин, не решился сообщить. Не отважился поднимать Владимира Ярославича с постели. Чего я ему скажу? — в свое оправдание мечник добавил. — Караул усилен с ночи. Выставил секреты. Стража божится, что ворота были заперты, — подумав, заключил. — Обитель никто не покидал.
       — Ну а я то каким тут краем? — усмехнулся Андрей Ростиславич. — Я воевода или каштелян?.. Ох, ребята, ребята... Хорошо хоть ты, Филипп, стражу поставил. А кому уйти, и так уйдет... Тут ходов всяческих понарыто, упаси Бог. Да дело и не в том... Чужаков в обители нет, — с горечью уточнил, — свои, свои орудуют! — и уже деловито справился. — Настоятеля известили?
       — Игумен обещал вскорости прибыть. На месте травщик Савелий, да толку-то от него! — уже смелей доложил Филипп.
       — Как убит? Чем и когда?
       — Зарезан, заколот сразу наповал, запороли как хряка — прямо в поддых, причем его же кинжалом, — и, сдерживая чувства, стал разжевать доходчивей. — Тут, знаешь, Ростиславич, в этом крыле на втором этаже из гостей, почитай, никто не живет, к полунощнице никто не ходит. Здесь даже лампадка не затеплена. Нашли случайно. Один клирик, пришлый, во тьме заблукал и в переходе у самой лестницы споткнулся о тело.
       — Андрей Ростиславич, батюшка ты наш! — раздался зычный голос, и уж следом, исходя паром, вбежал дядька Назар Юрьев, за ним вломилось еще трое наших. — А мы с ног сбились, разыскивая тебя. Как нам кликнули, мол, боярина порешили, мы трухнули — не с тобой ли сотворили? Избавь Бог! Да я тут всех порубаю! — разошелся не на шутку старый вояка.
       — Не дури, старый, чего мелешь помело. И так худо содеялось... — одернул боярин воеводу. — Вот что, ребята... Ты, Назар, знаешь, что делать. Да и ты, Филипп, не новичок. Надлежит по горячим следам учинить скорый розыск.
       Дружинники понимающе переглянулись. Андрей Ростиславич вдохновенно распрямился:
       — Здесь, братцы, гнездится измена. Уж тут нам никто не указ, разве же кроме самого князя. Настоятель, тот не станет упираться. Так вот... Филипп, возьми самых проверенных гридней, по-быстрому прощупай остальных воев. Следы!.. Соображай — кровцу-то надобно удалить... После соберешь чернецов и послушников — всех без разбору в трапезной. Бог простит... Туда же и пришлых... Осмотри тщательно! Ищи пятна крови, замытую одежду, оружие и снасть ременную со свежинкой. В общем, не мне тебя учить кур щупать... Смотри, не проморгай! А то прохлопаем злодея. Подозрительных в сторону... Я после подойду. Надобно будить Владимира Ярославича. Свиту соберем в большой гриднице, — малость подумав, боярин продолжил, посмотрев на дядьку Назара, — Гюрич, давай наших! Вели сгонять челядь и холопов на ток. А мы с аввой Парфением потом решим, надобно ли чинить обыск по кельям. Коль будет так, возьмем в подспорье монахов. Всё, ребята, за дело!..
       Филипп и Назар Юрьев опрометью метнулись к выходу, чуть не сбив с ног вступившего в сени отца настоятеля.
       Андрей Ростиславич спешно произнес в мою сторону:
       — Навряд ли у них что получится?.. Натворят переполоху... ну и ладно. Хоть на виду будут все, и то дело!
       — Неужто новая беда приключилась? — горестно вопросил игумен.
       Боярину пристало объяснить старцу:
       — Отче, лиходей порешил вельможного Горислава. Пойдем, поглядим на несчастного, — и ступил первым на лестницу.
       В верхних покоях вовсю полыхали факелы. Убитый лежал навзничь, широко разметав руки, шапка с расшитым верхом валялась в сторонке. Распахнутые полы шубы и кафтана открывали обильно выпачканное кровью белье. Поверх живота покойника лежали изукрашенные каменьями кинжальные ножны. Само же орудие убийства, червленый булат, был вонзен в бревенчатую стену выше человеческого роста. Возле распростертого тела суетился травщик Савелий и пришлый незнакомый попик, украдкой вытиравший руки о полы нагольного тулупчика. Как выяснилось, именно он, заплутав впотьмах, наткнулся на покойника. У входов в кельи, переминаясь с ноги на ногу, в одном исподнем стояли перепуганные постояльцы. Парфений, до того выглядевший молодцом, вдруг по-старчески судорожно затрясся, и очумело взялся округ творить крестные знамения.
       — Отче, остановись! — осадил его шальной порыв Андрей Ростиславич. — Потом отмолишь... Нам нужно срочно выяснить, к кому или от кого шел Горислав Владимирович? Да успокойся ты, авва, наконец! Чего трясешься, ровно лист осиновый? — сердито произнес боярин, чуть даже не прикрикнув на взбудораженного игумена.
       Парфений насупился, покоробленный подобным тоном. На его висках вздулись жилы, казалось, от обиды он потерял дар речи. Но все же умный старец поборол гордыню, сдюжил оскорбительный тон боярина и даже укротил свою нервическую дрожь. Завидная, видать, у старца сила воли. Бесспорно, игумен прекрасно сознавал, кто теперь в ответе за все происходящее здесь. Прояви он излишнее негодование, встав на защиту своей чести, можно было испортить начатое дело, которое, несомненно, важней уязвленной гордыни.
       — Да-да, разумеется... — смиренно ответствовал он.
       Но Андрею Ростиславичу было не до душевных тонкостей. Бегло оглядев труп вельможи, он отметил, что облачение боярина весьма основательное, словно тот приготовился в дальний путь дорожку. Вот таки и собрался... Ростиславич велел мне проверить содержимое карманов покойника, ибо ни кошеля, ни какой либо сумы при нем не обнаружили.
       Подавив брезгливость, стараясь не окровениться, обследовал я одежду мертвеца. Ничего существенного не нашел, так: одна лишь утирка да хлебные крошки. Для полноты зрелища замечу, что кровь в ране на животе уже свернулась и более не сочилась. Почему-то лицо Горислава надменное и в смерти, — изрядно выпачкано ею. Видимо, споткнувшись во тьме, клирик коснулся разверстой раны, затем в попытке подняться на ноги перемазал личину боярина, оттого и обтирал усердно свои руки. Кроме того, попик изрядно наследил вокруг тела, вляпавшись в кровяную лужицу, натекшую из раны. Одно скажу — зрелище предстало не для слабонервных.
       Андрей Ростиславич, завершив беглый осмотр, отвел настоятеля в сторонку и что-то взялся ему втолковывать. Отец Парфений поначалу противился, но, войдя в резоны боярина, нехотя уступил ему. Наконец, достигнув обоюдного согласия, они расстались. Мы с облегчением вздохнули, ибо присутствие игумена, безусловно, стесняло всех нас.
       Стали опрашивать постояльцев. То были калики перехожие, клирики самого мелкого пошиба. Какие могли быть дела (тем паче ночью) меж ними и вельможным боярином — оставалось только гадать. Во всяком случае, ничего, кроме недозволительной плотской связи, на ум ни шло. К тому же двое из них явно преклонных лет и внешностью неказисты, лысые, со свалявшимися бородами. Все четверо клялись и божились, что боярина не знают, да и не по чину им такая честь.
       Что же... доводы вполне разумные, измышлять же о покойном всяческие мерзости, право, грешно. Но все-таки зачем вельможа оказался здесь? Загадка!.. Призвали стражу, и странников на время посадили под запор. Велено было обыскать их комнатушки, заодно проверить и священника недотепу. А дабы он чего не отмочил по глупости, и его, сердешного, заодно отправили вослед каликам-постояльцам.
       Наскоро прикинув, что к чему, мы сошлись на одной незамысловатой мыслишке. Скорее всего, в темный коридор завел боярина Горислава сам убийца. Но при каких обстоятельствах, оставалось только гадать... Однако появилась ниточка надежды. Возможно, кто-то заприметил парочку, коль они пришли после полуночницы, когда иноки уже не спали. Ну а там как знать?..
       Но вдруг все круто изменилось. Примчался взволнованный гридня Владимиров, его послал начальник стражи. Торопясь и заикаясь от избытка чувств, он сообщил невообразимую новость — темница ключаря Ефрема оказалась пуста. Богомил скрылся!
       Пока не рассвело, нечего было думать о поисках беглеца. Но и прерывать затеянный скорый розыск нет резона. Так как вполне возможно, что убийство и побег никоим образом не связаны меж собой. Ну, а если связаны?.. Тогда первым делом следовало уразуметь, что объединяло ключаря и богатейшего сановника? А коль уж сыщутся те узы, то, вероятно, в них и таится разгадка убийства Горислава.
       Боярин послал меня оповестить настоятеля о побеге Ефрема. Сам же Андрей Ростиславич, немало озадаченный, отправился с отчетом к князю Владимиру Ярославичу.
      
      
       Глава 3
        В которой травщик Савелий заподозрен в пособничестве побегу Ефрема
      
       Я догнал Парфения на пороге игуменских палат. Старец молча выслушал мое сбивчивое сообщение, причем совершенно спокойно. Я бы сказал, даже равнодушно, будто внимал не шокирующей новости, а обыденному известию. Испытывая предвзятую недоверчивость к старику, мне показалось, что он и так распрекрасно осведомлен о побеге Ефрема эконома. Посмотрев на меня, как на пустое место, настоятель, ничего не ответив, молча прошествовал восвояси.
       Досадно ущемленный от выказанного игуменом небрежения, сознавая вдобавок, что в княжью почивальню запросто так не пропустят, я направился в узилище. Благо, Владимировы гридни стали меня признавать, считали важной особой и не препятствовали моим намерениям. Хотя всех остальных иноков, толпившихся во дворе, сгоняли в трапезную. Я злорадно отметил про себя, что недовольных и артачившихся монахов, не считаясь с их саном, гнали взашей.
       Тюремный стражник из обычных челядинов таки уперся, не хотел пропускать меня внутрь острога. На шум явился дружинник и разрешил пройти. Тут я стал невольным свидетелем нагоняя полученного тюремщиками от Яремы помощника мечника Филиппа.
       Как оказалось, ни днем, ни ночью каземат извне не охранялся, считалось достаточным караула внутри. Охранники, надеясь на крепость узилищных запоров, спокойно почивали, даже не считая нужным дежурить по очереди. Оттого и не могли членораздельно пояснить, как мог приключиться побег.
       Надо заметить, стражники были весьма заспаны и помяты, еле продирали пунцовые глазищи, но перегаром от них не разило. Они были трезвы, как стеклышко. Клялись и божились, что кроме воды из чана жажду ничем не утоляли. Разумеется, это их не обеляло. Будь они пьяны, куда бы ни шло, а так — одно недоразумение. Яреме оставалось лишь изливать на головы нерадивцев ушаты площадной брани (употребить при том ядреные кулаки он при мне все же не решился).
       Немного поразмыслив, я высказал предположение, что стражников опоили снотворным зельем. Ибо не услышать скрежет отворяемых тюремных дверей было просто невозможно, кто-нибудь да пробудился. Стали с опаской вынюхивать воду в чане. Так как добровольцев испить ее не нашлось, привели одного их узников, черноризца Макария, самого хлипкого телом и от того безропотного. Зачерпнув до верху осклизлый корец, понудили бедолагу попробовать той водицы. Его развезло прямо на глазах. Не успев сделать и трех глотков, шмякнулся монашек на пол, подергал для приличия ногами и застыл. Испугавшись, что узник отдал Богу душу, мы бросились к нему и стали тормошить. Но, оказывается, Макарий заснул беспробудным сном, даже взялся по пьяному всхрапывать.
       Все стало на свои места. Пытались доискаться, кто и когда ходил за водой. Ничего путного не узнали. Чан наполнен еще с утра, пили весь день, но сморило лишь в ночь. Стали перебирать всех, кто заходил в башню ближе к вечеру. Вспомнили даже нас с боярином, что уже отдавало неприкрытой наглостью.
       Удалось выяснить, что бурный наплыв гостей в сторожку произошел, когда в поруб затолкали беглого волхва, окрещенного караульными «вурдалаком» за его жуткую внешность. Кто только не заявлялся поглазеть на лесное чудище. Тут были и игумен Парфений, и монастырский пресвитер Софроний, и келарь Поликарп, другие видные люди из братии, были и княжьи мужи, среди них самый заметный — боярин Судислав. Получается, приходили все, а привязаться не к кому. Стали гадать более определенно: «Кто из посетителей просил испить водички?» Хотя есть нехорошая примета — острожную воду лучше не пить. Пил лишь один поп. «Сафрония — сотворил сония», — подтрунил один из стражников. Но на счет попа дурные подозрения как-то не возникли, люди подобной благообразной внешности и отменной тучности сонных порошков не сыплют — то удел особ кощеевой наружности...
       И тут меня пронзило озарение. А приходил ли в острог травщик Савелий? Стража, не раздумывая, подтвердила. Да, конечно, был, он обрабатывал раны изрядно помятого при задержании вурдалака. Он-то уж точно просил, а возможно, и сам брал воду для процедур, ибо прилюдно обтирал кровь с разбитого лица кудесника. О большей улике и помышлять было нельзя. Я стремглав припустился к боярину. Вот вам и сообщник выискался!..
       Меж тем, когда я сносился со стражей, проспавшей узника, в обители вновь приключились волнения нерадивой братии. Десятка полтора монахов заперлись в кельях и наотрез отказалась спуститься для осмотра в трапезную. В основном то были сторонники регента Микулицы, ополчившиеся на Парфения и его покровителей. Через глашатая — известного горлопана Вакулу они заявили свой протест, объявив действия дружины в святом месте кощунством и непотребным насилием.
       Признаться, внутренне и я не одобрял решение боярина подвергнуть иноков досмотру и обыску в родной обители. Коснись до меня в иных обстоятельствах, и я бы воспротивился, сочтя подобное самоуправство светских властей грубым произволом, оскорбительным монашескому сану и достоинству.
       Противостояние непокорных иноков дружине возбудило ропот даже среди послушных начальству чернецов, прошедших унизительный осмотр. Монахи занервничали, атмосфера в обители накалилась. Филиппу мечнику пришлось пойти на попятную — не брать же штурмом затворившихся гордецов, не позорить же войско сварой с духовным людом. Вскоре он был вынужден отпустить и остальных иноков и холопов.
       И когда я поспешал к боярину, начался кучный отток братии из трапезной, а челяди с гумна. Бесцельное перемещения гридней, оставшихся не у дел, дополнило сутолоку, превратило подворье в настоящий Вавилон. Происходящая сумятица у меня, знавшего ее подоплеку, вызвала гнетущее чувство недоумения и стыда. Творимое безобразие явилось итогом решений необдуманных и скоропалительных. Благой замысел боярина Андрея лопнул, словно мыльный пузырь.
       К моей досаде, Андрея Ростиславича ничуть не смутила неудача затеянного розыска. Наоборот, он уверил меня, что все идет по задуманному плану, а учиненная встряска полезна закосневшей во лжи обители. Она непременно послужит ее очищению, повлияет на исправление порочных нравов. Но меня на мякине не проведешь... Я понимал, что боярин хорохорится, стремится оправдать собственный провал. Ничего не поделаешь, и на старуху бывает проруха.
       Сообщение о возможной причастности травщика Савелия к побегу ключаря привело Андрея Ростиславича в замешательство.
       Между тем, поразмыслив над давешним суждением Ефрема, связавшим игумена и лекаря в один пук с убийцами библиотекаря и художника, я увидел, что его смысл начисто отметает участие Савелия в побеге Ефрема. Союз ключаря и травщика совершенно не вписывался в историю описанных Ефремом монастырских интриг.
       Однако вся эта несообразность отнюдь не поубавила моего желание прищучить травщика. Теперь-то я сожалею, что так взъелся на него, хотя известное дело — всякое неразумение, породив тщетную работу ума, разжигает злобу к недоступной разгадке.
       А тогда, еще зашоренный, я заподозрил, что Андрея Ростиславича охватила боязнь опять «плюхнуться в лужу». Обнаружив нерешительность, он медлил с арестом окаянного травщика. Я настаивал взять Савелия под стражу, неровен час — сбежит. И тогда мы уж точно завалим следствие. Нехотя вняв последнему доводу, боярин отдал команду разыскать лекаря и скрытно наблюдать за ним до особого указания.
       При переходе от келий к тюремной башне боярин по личному почину поведал о недавней встрече с князем Владимиром Ярославичем.
       Князь воспринял смерть ближнего советника без напускной скорби. Насколько мы знали, он тяготился засильем людей, внутренне чуждых ему, — покойный же Горислав относился к их числу. Прогнать от себя вельможу неразумно, ибо вне княжьего ока он содеет гораздо больше лиха, чем находясь под присмотром. Человек тот был одним из вождей боярской оппозиции — неискоренимого рока галицких князей. Таким образом, смерть Горислава, озадачив нас, ублажила Владимира Ярославича, так как упрочила его шаткое положение.
       Князь, конечно, понимал, что убийство вельможи столь высокого ранга — событие из рук вон выходящее. Необходимо соблюсти положенное приличие: провести следствие по всей форме и, уличив убийц, примерно их покарать. В том и состоит незыблемое правило любой власти: она строга, но справедлива. Залог жизнестойкости власти в неотвратимости кары за всякое преступление, даже за преступное намерение. Очень важно поймать преступника и показательно пролить его кровь, чтобы другим не повадно было безобразничать, посягать на установленный законом миропорядок.
       Итак, князь одобрил задуманный Андреем Ростиславичем скорый розыск, хотя знал, что он приносит желанные плоды лишь отчасти. Огульная облава создает видимость активных действий только для простолюдинов. Как правило, в ее сети попадается мелкая рыбешка, но зачинщики и их покровители — практически никогда.
       Позже я узнал, что боярин, сам не ведая того, бездумно подыграл княжеским чаяниям. А неудача, постигшая розыск, отнюдь не умалила ни его, ни княжьего авторитета. Наоборот, еще ярче высветила своевременность перестановок в обители. Показала злостную несговорчивость монастырской оппозиции, а возможно, и ее прямое участие в злодействах. Что хорошо для нас тем, ибо появился козел отпущения.
       Но Андрей Ростиславич по-настоящему стремился найти истинных убийц, хотя с его-то опытом знал наверняка, что государям редко требуется подлинная правда. Истина и достоверность сужают круг их возможностей, не позволяют облапошивать зависимых людей, оттого государи выдают желаемое за действительное. А бедному холопу приходится угадывать желание господина, а если не выходит загодя упредить его прихоть, то вдребезги разбивать свой лоб по другим пустякам. Вот почему за грехи власть имущих расплачиваются их подданные, посему и нет в мире справедливости, хотя всякий страждет ее обретения.
       Владимир Ярославич не противился розыску истинного убийцы, но особо и не обнадеживался. Уж так повелось в Галиче, где преступники ой как научились прятать концы в воду, — и вовсе не стоит горевать по тому поводу.
       Князю подвезло со смертью неугодного вельможи. Она предоставила широкий простор для дворцовых козней, а изобличение убийц каких-то забубенных черноризцев стало уже делом вторым. Поэтому Андрею Ростиславичу любезно дозволили выявлять отношения покойного как с монахами обители, так и среди галицких старшин. Князь убивал двух зайцев.
       И все же чисто по-человечески любопытно узнать, что все-таки занесло ражего царедворца в закут странноприимного дома? Имела ли место потаенная связь боярина Горислава и ключаря Ефрема (особливо памятуя богомильство последнего)?
       Скажу прямо, теперь наше дело настолько усложнилось, что, по-моему, боярин Андрей был не рад, впутавшись в монастырские дела. Но он был далек от раскаянья. Не к лицу пасовать бывалому мечнику, да и рано еще задирать кверху лапки.
      
      
       Глава 4
       Где боярин Андрей мирно беседует в темнице с волхвом Кологривом и... не безрезультатно
      
       Андрей Ростиславич перво-наперво решил переговорить с бродягой волхвом. На его взгляд, человек, не причастный к дрязгам черноризцев, может существенно помочь следствию.
       Опять, теперь уже сопровождая боярина, я оказался в монастырском узилище. Вновь пришлось выслушать увертливую исповедь караульных, наблюдать их напускное недоумение при попытке оправдать собственный недогляд. Они, стервецы, успели смекнуть, что моя догадка об использовании сонного зелья их полностью отбеливает. Боярин согласился с тем воззрением и пожелал выверить список лиц, проявивших интерес к бездомному язычнику. И мы сами вошли в число любознательных зрителей, коль сподобились поглазеть на то чудовище.
       Факел стражника мерцающим светом высветил возлежащее на ворохе соломы создание, обряженное в истертые шкуры диких зверей. Бродяга не соизволил подняться или хотя бы как-то скромней подобрать раскинутые ноги. Его ничуть не обескуражило наше появление, он нагло поглядывал на нас из-под густо заросших бровей. Я тотчас же отметил строптивый взгляд лесовика, взор, присущий нераскаянному мятежнику. Добавлю еще, человек тот полностью соответствовал образу лесного кудесника, запечатленного в моем рассудке.
       Патлатая нечесаная грива седых волос. Белесо-пегая свалявшаяся бородища по пояс. Лицо, будто тесанное из камня, грубое и угловатое. Мясистый крючковатый нос. Но в его буйном облике все же главенствовали непокорные глаза, они буравили, словно вертел, нацеленный прямо в лоб. Я ощутил, что боярин несколько смутился от столь высокомерного поведения узника. Не зная, как поступить, выгадывая время, велел стражнику поднять лесовика с земли. Понукаемый колодник, зазвенев цепью, вызывающе нехотя встал на ноги.
       — Кто таков? — требовательно вопросил Андрей Ростиславич, сразу дав понять бродяге, с кем тот имеет дело. Скиталец как-то по-звериному отряхнулся, вскинув лобастую голову, прорычал щербатой пастью:
       — Аз есмь человек! — надеясь столь велеречивым ответом смутить боярина.
       Да не тут-то было:
       — Я вижу, что не скот. Ты чей будешь, какого роду-племени, как звать-величать тебя? — Ростиславич лукаво хмыкнул и уже мягче добавил. — Какому делу приписан, старче?
       — Рода я славянского, коренной обитатель тутошних мест. Кличут меня Кологривом. А по жизни я вольный странник.
       — Проще сказать — перекати поле, побродяжка, бездомный.
       — По-твоему, мечник, выходит именно так, а по-моему — я свободный человек, сам себе хозяин...
       — Лжешь, старина! Ты не сам по себе, и хозяева твои мне известны, ты это знаешь...
       — Хочешь сказать, боярин, что я слуга славянских богов?.. — ведун решил идти напролом, ни сколько не заботясь о собственной участи.
       — Ты сам так говоришь...
       Я уже второй раз слышу эту евангельскую фразу: вначале от Парфения, тогда еще не игумена. Лицо боярина приняло жесткое выражение:
       — И это хорошо, что не путляешь, как лиса. Да и не к чему твоя котомка-то у нас...
       При этих словах язычник встрепенулся, будто подстреленная птица. В глазах его мелькнула тревога. Старик озадачился, молодцевато расправленные плечи его поникли.
       — Да-да, старик! Когда тебя схватили, я приказал ребятам пошарить в болотце. Ты совершил ошибку, что не утопил суму в полынье, пожалел берестяные письмена, повесил ее на сучок. А я теперь знаю, что ты за птица?
       — И я тебя ведаю, ненавистный мечник! Ты когда-то возомнил себя молотом правильной веры. Но знай, старые боги покарают тебя! Никто не может безнаказанно обижать людей Сварога...
       — Получается, мы старые знакомые, старче, жаль — не припомню тебя. Не всех мы тогда выловили по капищам лесным. А то не стоял бы ты передо мной, как лист перед травой. Но знай, не за приверженность к старым богам казнили вас, а за смуту, учиненную супротив князя, за пособничество недругам суздальским, за шпионство и укрывательство татей. То, что не приняли вы Христа и веру православную, не желали стремиться к свету истины, заповеданной Спасителем, — ваше несчастье, беда, порожденная тупым упорством и леностью ума. В первобытной тьме и невежестве диком пребываете, ведовством и колдовством промышляете, простых людей с толку сбиваете, понуждая их к отступничеству и грехам, давно уже изжитым в остальном мире.
       — А вот и врешь, боярин! Умственной ленью страдаете именно вы, христиане. Ибо не хотите, да и не умеете толково разобраться даже в начатках своей религии. Вера ваша не исконно отеческая и уж совсем не православная, а от жидов пошедшая, задуманная жидами к погибели духа славянского, сделавшая вас рабами распятого на древе нищего проповедника, зовущего в никуда. А путь христианского спасения — есть бледный повтор стези Сварожей. Лишь она дает настоящее очищение, подлинную власть над телом и духом, господство над силами природы.
       — Сие есть чернокнижие и тлен! Призрачно служение Сатане, ибо не к спасению и вечной жизни ведет, а к прямой погибели. Истинному христианину противно слушать тебя, старик, поэтому заканчивай, Кологриве, проповедь свою. Не за тем пришел я сюда, чтобы выслушивать глупые бредни выжившего из ума язычника. Да я боле тебе не судия, ибо давно не веду дел по татьбе богоборческой, да и не мечник я теперь. Но знай — князю своему и православной вере во век не изменю, а спесивцев тебе подобных ставил на место и завсегда ставить буду. Умолкни, дед! — резко осадил боярин, когда волхв начал ерепениться. — У меня до тебя сыск другого толка. А коли пособишь мне, то и себе поможешь.
       Старик осклабился, смекнув, что к чему, сотворив приторную улыбку, произнес:
       — Добро, боярин, спрашивай.
       — Не вздумай хитрить, Кологрив, знаю я вашенские уловки... Так вот, интересуют меня злые умыслы и дела в тутошней киновии. Пресечь же творимые непотребства, как ты вещаешь, и будет добро, — и, предвосхищая недомолвки, выговорил язычнику. — Ты уж сделай одолжение, не юли... Мне ведомо, что ночами скрывался ты в монастырских подземельях и что содержал тебя травщик Савелий. Между прочим, кто он тебе, Савелий-то, что вас связывает?
       — Хорошо, боярин, коль знаешь, лукавить не стану. Савелий племянник мой по брату моему Житомиру. Родом мы из под гор Карпатских, недалеко отседова — перехода два. Всегда состояли в вере Сварожей.
       Князь Владимирко (1) лет сорок назад взялся немилосердно избивать братьев наших. Будучи «осиянным», бежал я тогда на север, в глухие леса заокские. Братья мои младшие, не устояв хулы и побоев, в конце концов окрестились и забыли заветы пращуров. Ажник вот племянничек Савельюшко, в иночество христианское пошел, сказывал мне, что обрекся отмолить языческое пристрастие дедов своих. Он-то, Савелий, еще в отрочестве перенял от дедушки и родителей науку травоцелительскую, оттого и травщиком-лекарем заделался. И, ведомо мне, преуспел в том зело, ибо прочел лечебники заморские и пользовать умеет снадобьями от разных земель и народов. А я вот, выходит, — подвел малого, подвел под самое не хочу...
       Поначалу меня за Окой встретили не очень радушно. Мнили — привнесу я смуту и крамолу в их ряды. И то правда, по суждению старейшин, южная вервь детей Сварожих давно уж изъязвлена ядом христианства, в то время как северная — в истинной чистоте была и есть. Испытав меня, убедившись в моей праведности, лучшие люди приблизили меня к себе и ни в чем уже не ущемляли. Но вот пришли волчары княжеские. И ты там был, у меня память цепкая. И зачали творить насилие, пытки и казни. И ушел я тогда дальше на север, к чуди самоедской, и скрывался там более пятнадцати лет. Но в ожидании кончины явился я в родные края, дабы голову сложить на отчих камнях. Но и в прошествии стольких лет нет мне здесь утешения, тем паче покоя. Гонят меня отовсюду, грозя кострищем.
       И вот, лелея старость свою, заделался я нахлебником у племянника, испытывая его родственные чувства. Так что прошу тебя, боярин, ты уж помилосердствуй, не наказывай строго моего сродственника. Савелий, добрая душа, таким велит быть ваш... — подольщения ради волхв присовокупил, — ваш справедливый Бог. Он то, Савелий-то, лишь на зиму меня приютил, куда мне зимой-то замерзну...
       — А не просил ли Савелий об услугах в обмен на предоставленный кров и питание? Не понуждал ли помочь расправиться с его врагами? — поинтересовался Андрей Ростиславич. К сожалению, я не мог повлиять на боярина, мне казалось, что следует спрашивать совсем по иному.
       — Да разразит меня молния Перунова, да оглушит вовеки гром его, коль я лгу! Смею тебя заверить, боярин, — мой племянник и в мыслях подобное никогда не держал, не говоря уж о прямом палачестве. Я смекнул, о чем ты стремишься разузнать? Ты ищешь убийц хранителя монастырских книг и его товарища богомаза. Знай же — я, а тем паче Савелий ни коим образом не причастны к тем смертям. Клянусь в том тебе самой матерью сырой землею!
       — Хорошо, коль так! Вот ты, старик, долго пожил, многое повидал. Думается мне, обычаи твои древние, как и христианский закон, не благоволят к убийцам. А значит — не призывают к злорадству над бессилием власти восстановить порядок, — получив утвердительный кивок волхва, продолжил уже совсем миролюбиво. — Я более чем уверен, ночная жизнь обители не составляет для тебя тайны. Ибо нельзя просто скрываться, отсиживаясь в каменном мешке, не ведая происходящего снаружи. В твоем положении необходимо быть готовым к любой напасти. Мы с тобой бывалые странники и доподлинно знаем, что любая случайность имеет вполне определенную подоплеку. Она закрыта для взоров непосвященных, но её можно почувствовать, даже не ведая о ней. Просто следует остерегаться, по возможности обходить острые углы. Вот почему каждый скиталец обязательно знает пути, по которым может приспеть беда, чует тропинки, где бродит неотвратимый рок, и даже больше... Я правильно говорю, старик?
       — В общем-то, да... — в раздумье вымолвил волхв. — Скажем, я ведаю, когда настанет мой последний час.
       — Что же, хорошо, коли так. Только никому не открывай свои сроки.
       — Я знаю о том!
       — Быть может, ты, старче, все же знаешь нечто такое, что в состоянии пролить свет на недавние убийства. Не сочти за особый труд, поведай нам, что видел в те прошедшие ночи.
       — Уговорил боярин. Для начала доложу, что кроме меня в подземельях больше никто не прячется. С этой стороны чисто. Дальше ты прав, боярин, — в обители есть скрытая, потаенная ночная жизнь.
       Про богомилов ты знаешь и без меня. Сам вельми порадел их разоблачению. Огорошу тебя или нет, но каждый второй в обители знает про ночные бдения. И я уверен, каждый пятый хоть раз да подглядывал за теми радениями. Думается, про них ничего не знал лишь игумен Кирилл, он мало про что ведал, окромя своих Эклог и Номоканонцев. Чаю — его намеренно держали в неведении. Так вот, богомилы, те, как ты знаешь, в большинстве народ смирный, не разбойный.
       — Мне сказывали, что промеж богомилов и волхвов языческих существует давняя, причем налаженная связь. Поддержка и взаимовыручка лежат в основе тех отношений. По сути, богомилы и есть переродившиеся чрез воздействие христианских книг язычники.
       — Мне то мало ведомо, я ведь не высоких степеней. Всего-то мне и не положено знать, может оно так и есть, как ты сказываешь. Случалось мне бывать на бдениях богомильских, скажу тебе как на духу — камлания в капищах более пристойны и разумны, нежели скоморошества те богомильские.
       Я с обостренным интересом внимал их беседе. Разумеется, старому бродяге полностью доверяться нельзя. Я многократно читал и слышал, что всякому богомилу, патарену, павликану, еретику и язычнику вменяется в обязанность всячески лгать и измышлять пред следствием, лишь бы выгородить наставников, уберечь от разгрома общину, продлить самое ее существование. Дабы дурачить следствие, их старейшины намеренно разработали специальные клятвы и уловки для обманного принятия присяги. Все ради того, чтобы даваемые обеты не подлежали исполнению, а мечники и тиуны судебные представали пред идолами тех нехристей в самом дурном свете.
       — Поверим на слово, — уступил боярин, — продолжай далее.
       — Богомилы те, благодаря твоему вмешательству, боярин, сидят по соседним клеткам, а вот пресвитер их, небезызвестный тебе Ефрем, утек, давай бог ноги. И тебе, мечник, трудно будет словить его, а скорее всего, и не сыщешь никогда.
       — Отчего так?
       — Да уверен он в силе своей.
       — Какой такой силе? Откуда у дебелого богомила сила?
       — Да и не богомил он, Ефрем-то, а только прикидывался им. А сила та в покровителях его высоких. Пришлось мне на своем веку повидать множество узников, всяк какой герой не будь, страшится своей участи. А Ефрем, тот аки агнец, спокоен, словно его ничего не касается. Порукой той безмятежности — уверенность, что его не дадут в обиду.
       — Интересно, кажешь, дед, ты почем это знаешь, старик?
       — Я тебе уже сказывал, что видывал не мало радений. И поверь, не такой уж я безмозглый, чтобы обмануться, не отличить липовую подделку от настоящего служения. Пойми... — Ефрем запудрил мозги своим прихлебателям, никакие они не богомилы, просто темнота непросвещенная. А он, Ефрем, выполняет чей то наказ. А уж чей то мне не ведомо?..
       — Да ты не иначе присутствовал на их сборищах?..
       — А зачем? Мне проще подслушать было.
       — Если ты все знаешь, скажи тогда, кто сегодня ночью выпустил Ефрема?
       — Ты, боярин, наверно думал, что это дело рук Савелия. Ошибаешься. Травщик по-родственному пришел меня утешить, а к Ефрему даже не заглянул. И еще хочу сказать, не греши даже мысленно на Савелия. Он инок смиренный, мухи не обидит, не говоря о том, чтобы на кого руку поднять. И еще скажу, есть лекари с разным естеством. Савелий наш — белый от природы, хотя, быть может, сам того не ведает. А белый лекарь на злое дело никак не пойдет, скорее руки на себя наложит, ты это знай, боярин.
       — Так кто выпустил Ефрема?
       — Ишь ты какой ловкий? Я то, быть может, и знаю, а что мне за то будет?
       — Отпущу тебя на все четыре стороны...
       — Я и сам уйду, коль будет надо, никто меня здесь не удержит. Что мне запоры кованные, когда ключи от них у людей находятся. Смекаешь?
       — Да уж, не из дураков. Владеешь силой внушения?.. Встречал я и таких...
       — Верни мне мои свитки, боярин, и разойдемся мирно...
       — Будь по-твоему, верну твою котомку.
       — Поклянись своим богом, а мальчик (это про меня) будет свидетелем клятвы твоей на вашем страшном суде.
       — О чем ты, дед? Христос не велел клясться, разрешил только «да» или «нет». Так вот, я говорю: «да!» — Андрей Ростиславович перекрестился и потом настойчиво вопросил:
       — Говори дед, не томи...
       — Выпустил ключаря Ефрема самолично градский боярин Горислав. Ему удалось подмешать в воду стражникам сонный порошок, как уж он исхитрился, не знаю. О том, боярин обмолвился Ефрему, слух-то у меня еще тот. Через час весь караул сладко спал.
       — Так Горислав-то недавно убит! Надул ты меня, дядя... — разочарованно выговорил боярин Андрей. — Что взять-то с покойника, даже если и помог бежать узнику?
       — Не мне тебя учить, мечник. Хотя бы имя третьего убийцы будешь знать... Я слышал, Горислав был заколот собственным кинжалом. Спешу напомнить, что по ночам убийцы с голыми руками на дело не ходят. А Ефрем только из-под стражи. Спрашивается, чьих рук-то дело? Смекаешь, боярин?..
       — В уме тебе, старче, не отказать! А кто же двоих первых на тот свет отправил, ведаешь?
       — Честно отвечу, сам хотел бы узнать.
       Поспрашивав еще волхва о ночных шатаниях в обители, более ничего не выведав, мы оставили темницу. У самого выхода я спросил Андрея Ростиславича, взаправду ли он вернет бродяге суму с рунами(2). Нисколько не раздумывая, боярин подтвердил: «Да, обязательно верну...»
      
       Примечание:
      
       1. Князь Владимирко — Владимир Володаревич Галицкий (+1153), кн. Звенигородский, Перемышльский, Теребовльский, 1-й князь Галицкий.
       2. Руны — начертанные на дереве, камне и т.п. знаки, применявшиеся для культового служения.
      
      
       Глава 5
       Где калика перехожий Изотий прерывает наши пустые гадания и рассказывает душещипательную историю Ефрема и Горислава 
        
       Очутившись на площадке подле трапезной, продуваемой промозглым ветром, мы с боярином невольно ускорили шаг. Затянув кушаки потуже, шли угрюмо, молча, движимые одним желанием: скорей очутиться в тепле. Навстречу нам попадались спешащие по делам чернецы и холопы. Видя нашу напряженную сосредоточенность, они кротко сторонились, а затем подолгу всматривались нам в след. Я озябшей спиной явственно ощущал их пытливые взоры. Какие мысли роились в головах тех людей, что их понуждало вглядываться в наши силуэты, растворяемые сырым туманом? Мне подумалось — они осознавали, что судьба обители, а значит, и их собственная участь находится в наших руках.
       Очутившись в келье, Андрей Ростиславич, высказывая суждения по поводу смерти Горислава, не стал скрывать раздражения и удрученности. Он повел себя так, будто в силу жизненных пристрастий не мог признавать правоту лесовика. Я не отважился перечить ему, да и не было у меня интересных соображений.
       — Положим (одно из любимых словечек боярина), Горислава действительно прикончил ключарь... Но что подвигло Ефрема к расправе? Чем обусловлена вражда вельможи и черноризца средней руки? — и сам себе ответил. — Да ничем, очевидно, убийство заказное. А кто заказчик — не Судислав ли?.. Возможно, старый боярин по причине немощности привлек эконома к исполнению преступного замысла. Что же тогда побудило его избавиться от Горислава?
       И Андрей Ростиславич взялся методично выискать причину предполагаемой распри. Но, увы, не находил ее. Единственное, что серьезно разделяло вельмож, так это отношение к католикам узурпаторам.
       Ростиславич знал, как Горислав, имея давние сношения с венгерскими баронами, встречал королевича Андрея хлебом-солью, всячески лебезил перед захватчиками, надеясь на их милость. Если глубже копнуть, галицкий вельможа приложил руку и к выдворению Владимира Ярославича.
       Старый же Судислав — личность осмотрительная, выжидающе стоял в сторонке, не выражал раболепную покорность уграм. Все знали: Судислав тяготеет к киевскому Святославу, от того и не предпринимал решительных шагов супротив захватчиков, ибо между королем Белой и киевской верхушкой существовало подобие союза. Потому различие меж боярами было не столь разительно в глазах галичан — его относили в разряд вкусов, нежели убеждений. Вельможные бояре олицетворяли собой нескончаемое противостояние дому Галицких князей, потомков Владимира(1), сына Ярослава Мудрого. А их склоки (я был свидетелем одной из них) носили характер соперничества из-за неутоленных амбиций.
       Заподозрить Судислава по крайней мере безосновательно. Коль он загадал убить Горислава, то мог обделать это в более благоприятной обстановке и уж совсем не в ходе чинимого розыска. С другой стороны, имейся у старика веская причина отправить соперника на тот свет, лучшего случая не придумать, ибо все настолько запутано, что черт голову сломит.
       Не стоит, впрочем, спешить делать из престарелого вельможи демоническую личность.
       Кому еще из прибывших с князем персон мог круто насолить боярин Горислав? На ум никто не приходил, кроме лишь владыки Мануила. Что уже слишком!
       Для прочего княжьего люда боярин Горислав являлся персоной высшего порядка. Человек, наделенный рассудком, не станет тягаться с подобной скалой. Просто отступит, затаив зло, ну, укусит, когда исподтишка, но покарать никогда не сможет. Случается, порой от чувства всепожирающей мести маленький человек безрассудно покушается на жизнь большего. Кстати, боярину Андрею удалось выяснить из расспросов Филиппа и гридей, что в дружине княжьей не было особой вражды к Гориславу. Тиуны же всякие, те и вовсе далеки от размолвок с царедворцами, доведись, изнасильничает иной их дочь или жену, так всегда заткнет недовольному рот горстью монет.
       Остаются местные — кто? Кирилл ли, Парфений ли (настоятели прошлый и сегодняшний), неудельный доместик Микулица, келарь ли Поликарп, травщик Савелий, прочие черноризцы — чего им-то делить с вельможею, что общего у инока с ближним боярином? Монах живет вне мира, он обязан былые страсти навсегда оставить за порогом обители. Получая постриг, чернец прощает всех и вся. Изглаживает из памяти добро и зло, испытанное им в оставленном мирском прошлом. Тлен земных треволнений не должен смущать разум и душу инока, мешать приуготовлению к вечной жизни. Но так должно быть в идеале. На самом деле монах — он тоже человек...
       Предположим невероятное. Из всего изобилия монашествующих лишь немногие соприкасались с покойным. Так что те за отношения? Горислав известный землевладелец, его угодья граничат с монастырскими. Он знатный богач, его состояние исконно обеспечивалось торговым и денежным оборотом не только в Галичине и Волыни, но и далеко за их пределами. Боярин, что бы там не говорили, — человек просвещенный, умеющий ценить дельную рукопись, тонкую работу живописца. Но главное, он царедворец, а стало быть — интриган и обманщик. Пойди теперь угадай, что произошло между ним и верхушкой монастырской: Кириллом, Парфением, Поликарпом, да и сбежавшим ключарем Ефремом. Каждый из названных лиц имел особливые дела с Гориславом, и любой мог заиметь на него зуб.
       Низложенного Кириллу отсеваем сразу. Облыжно отвергнутый иерей озабочен самосохранением, он еще таит надежду на оправдание и вряд ли способен на столь решительный поступок.
       Игумен Парфений?.. Тот достиг вожделенной цели, стал настоятелем. Вменить ему убийство Горислава, пусть даже первейшего врага, сразу после хиротонии, это верх неразумности.
       Келарь, будучи зависимым управителем, после смещения Кирилла обязан всеми правдами и неправдами войти в доверие новому игумену. Навряд ли варварское убийство княжьего вельможи послужит той цели, да и чего ему делить с сановным боярином.
       Путанными окольными путями Андрей Ростиславич все же подошел к догадке, выказанной бродягой лесовиком. Исходя из перечисленных рассуждений, а скорее всего, по наитию, он счел наиболее подозрительным ключаря Ефрема. Осталось сыскать предлог убийства: богомильство, хозяйственная деятельность или скрытая от поверхностных взоров старая вражда — гадать сложно.
       Одно мне ясно, судя по нашему недавнему разговору, ключарь весьма умен, хитер и ловок. Он смог силой одного убеждения перетянуть меня, да и самого боярина на свою сторону, обвинив старца Парфения во всех смертных грехах. Благодаря оговору Ефрема я при всем желании не могу отринуть от себя мысль, что Парфений вовсе не добрый христианин, а, наоборот преступник, заслуживающий палача. Пытаться же предвосхитить изобретательность эконома — задача гиблая, становится аж дурно.
       Но благословим милость судьбы, иначе бы долго пребывать нам в пустопорожнем суемудрии. Явился взмокший гридень и, ликуя, возвестил, что у одного из странников, поселенного подле злосчастного коридора, обнаружили непреложные свидетельства причастности эконома к убийству. Итак, у паломника по имени Изотий в ворохе одежд оказались Ефремовы подрясник и камилавка.
       Доставленный из поруба перепуганный странник, с раздувшейся кровоточащей губой (вот цена неразумному умолчанию) поведал следующее:
       Где-то перед самой полуночницей к нему настойчиво постучался человек, назвавшийся боярином Гориславом. Боярин был не один. Впустив нежданных гостей, калика оробел, узнав во втором пришельце главаря богомилов, своего старого знакомца Ефрема. Пилигрим Изотий не раз бывал в монастыре, порой ключарь, используя оказию, давал ему мелкие поручения. Привыкнув безоговорочно выполнять распоряжения эконома, путник без промедления выдал Ефрему смену одежды. Благо, она пришлась ему впору. Боярин наказал калике, чтобы тот был нем как рыба, а лучше бы напрочь забыл о ночном визите. К тому же — отблагодарил за услугу серебряным цехином.
       Пробыли гости совсем недолго. При этом странник обратил внимание, что эконом почему-то помыкает боярином, а тот терпеливо сносит унижение. Обрядив Ефрема, они ушли. Изотий сообразил, что лучше молчать о происшедшем. При крайней нужде решил открыться только князю, оттого и «набрал в рот воды», пока не стали бить. Странник клялся и божился, что не слышал звуков борьбы в коридоре, так как наглухо затворил дверь по уходу полуночников.
       Узнав, каков теперь наряд беглеца Ефрема, боярин Андрей отдал подобающие распоряжения. А затем выведал у Изотия, что все-таки связывало столь различных людей — боярина и черноризца.
       Оказывается, Ефрем отнюдь не низкого происхождения, он выходец из славного прежде в Галиче семейства. В самой ранней юности, прозываясь еще Васильком (тезоименит мне), участвовал он в ратных трудах Осмомысла. По разговорам, проявил в ратях не малую доблесть, заслужив признание в младшей дружине. Там же он тесно сошелся с Гориславом, они стали закадычными друзьями.
       Все хорошо, да по уши влюбился Василько в галицкую красавицу, нежную и гибкую, как молоденькая елочка, боярышню Аграфену, лучшую подругу княжны Ефросиньи. Та Ефросинья — дщерь самого Ярослава, была потом выдана за князя Новгород-Северского Игоря(2) в землю Черниговскую. Так вот, юная краля ответила взаимностью статному дружиннику, досужие кумушки наговаривали даже поболе. Но вмешалась ненавистная сватья, а может, и без нее отцы порешили... Только просватали Груню за Горислава, которому девица была столь же по сердцу. И смалодушничал, сподличал молодой боярин, невзирая на дружбу ратную, взял за себя Грушеньку. А с Васильком жестоко разругался. Бедный дружинник не мог противостоять знатному роду Горислава. Закусил он тогда удила, взялся напропалую пить да гулять, пока изрядно не спустил отцовское наследство.
       Да вовремя взялся за ум или добрые люди подсказали — постригся в монастырь. Благо за ним кое-что имелось, не в трудники, а разом в насельники попал. Имя получил новое — Ефремий.
       Так они и жили затем каждый своею жизнью. Горислав боярствовал, копил злато-серебро. Покорившаяся Груня рожала деток и, свыкнув с собственной участью, по-своему полюбила мужа.
       Шли годы, времена менялись. В корень испортились нравы в Галицком уделе. То ли проклятые венгры виноваты, привнеся разнузданные порядки в размеренную русскую жизнь. То ли жиды-рахдониты немилосердно одурманили русский люд, исподволь приучая его к бесчестию и обману. То ли сами князья примером своим неприглядным потворствовали разгулу в своей отчине. Так и Горислав, изрядно заматерев, растерял христианский стыд, стал, как и многие в его кругу, помыкать собственной супругой. Завел волочаек разного роду-племени, по секрету сказывали, даже мальчиками стал забавляться, подобно греческим патрикиям.
       Конечно, и он, и Аграфена распрекрасно знали о том, где монашествует Василько. Разумеется, и Ефрем был осведомлен о доле, постигшей возлюбленную. Кто знает, как он воспринял ее обиды, выказал ли Гориславу порицание или смолчал, неизвестно. Поддерживал ли он связи с давней любовью, став особой духовной, укреплял ли ее нравственно или оберегал молитвенно, неведомо. Только совсем недавно, скинув до времени несчастный плод, померла Груша, немилосердно избитая пьяным супругом. Протрезвев, тот рвал волосы на голове и бился лбом о стены. Да мало кто ему сочувствовал, знали — он умышленно разыгрывал страдальца в надежде избежать княжьего гнева за содеянное. Примечательно только, что, схоронив Груню, не выждав положенного срока, Горислав привел в дом новую хозяйку. Вот такую душещипательную историю поведал нам калика перехожий.
       Благодаря приблудному страннику все мало-помалу встало на свои места. Действительно, у Ефрема имелась веская причина расквитаться с соперником: злодейское поведение Горислава вопияло к справедливости. Мы душевно встали на сторону ключаря убийцы, утратив последние крохи сочувствия к убитому Гориславу. Но Ефрема следовало разыскать даже уже потому, что обвинение в ереси с него никто не снял.
       От себя добавлю лишь одно, мне кажется — я стал понимать, что подвигло отца эконома к приятию той ереси.
       Неясным остался вопрос, с какой целью Горислав освободил бывшего приятеля из узилища, в итоге поплатясь жизнью. Но думается — про то мы узнаем, изловив Ефрема.
      
       Приложение:
      
       1. Владимир — Владимир Ярославич (1020-1052), кн. Новгородский, родоначальник ветви галицких князей.
       2. Игорь &... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3