Как я стал художником

                                                                                                                                                         Алексей Весёлкин

                                                                  Как я стал художником

    Владимира Николаевича Бутова, Народного художника России, хоронили в морозный ноябрьский день. Снега не было совсем, земля была покрыта льдом и пылью. Народу съехалось много, в основном художники, причём многие довольно известные - со всех уголков России. Прощание с телом сначала проходило в Доме Культуры завода, где он когда-то работал художником и руководил изостудией. Потом покойного отпевали в церкви. Наконец, под залпы салюта, – Бутов прошёл войну, - его закопали на городском кладбище. Везде при этом произносились правдивые и стандартные поминальные речи о покойном, сначала из уст родных Владимира Николаевича, потом - от официальных представителей различных государственных учреждений. А, поскольку этих представителей было подавляющее большинство, из всего сказанного в целом складывался образ  правильного официального публичного художника, словно кем-то назначенного на своё место сверху, каких обычно показывают народу по телевидению. Получался этакий ручной, сознательный служитель обществу и государству. Но Бутов был другой, его признавали и уважали, прежде всего, сами художники. Он прожил трудную жизнь первооткрывателя в своём деле и состоялся не благодаря, а вопреки всем действующим на него внешним обстоятельствам. А это стоило больше всех его официальных званий и наград. Поэтому, когда все приехали  с мороза на поминки в кафе, - оно располагалось неподалёку от наших мастерских, - многие художники ещё лелеяли надежду, что теперь, наконец, начнут вспоминать того подлинного естественного человека, каким он был в жизни, которого они знали.

    Но, вопреки этим ожиданиям, словно повинуясь чьей-то злой воле, в неуютной и гнетущей атмосфере большого зала с резкими звуками и запахом хлорки продолжилась и продолжалась официальная казённая часть траурного мероприятия. Записавшихся выступающих, различных представителей, признанных и выдающихся, гостей города было ещё много, и слово местным художникам из числа близких друзей покойного никто, похоже, давать не собирался.

    Тогда, я помню, поймал себя на мысли, что Бутова и здесь продолжают закапывать. Только теперь уже не могильщики с лопатами, а эти многочисленные выступающие со своими фальшивыми и пафосными речами, пусть ненамеренно, но хоронят – засыпают саму память о художнике. А мы, молодые его коллеги, сидим здесь за тремя столами, испытывая неловкость и томление, и, хоть не желаем  этого, но под алкоголь да закуски невольно в этом соучаствуем. И никак не можем этого изменить.

    Я посмотрел на лица товарищей и по их ответным взглядам понял: они испытывают что-то подобное, надо было уходить.

     В это самое время, на другом конце зала с шумом, в полголоса что-то злобно высказывая, побагровев и бросив на стол скомканную салфетку, встал из-за стола и пошёл на выход  Сергей Иванович Носик, ученик и старейший друг покойного.  Для нашей компании это стало сигналом. Чуть выждав для приличия, кто-то из наших сказал: «Уходим». Мы дружно встали и пошли на улицу следом за Носиком. Выйдя на морозный воздух, недолго посовещавшись, решили продолжить общение в мастерских в своей обстановке. А в качестве гостеприимного хозяина единодушно решили назначить этого самого Сергея Ивановича, который только что покинул кафе перед нами и, - мы это успели заметить, - уже нырнул в здание наших мастерских.

    Главными аргументами в пользу данного выбора было то, что Иваныч, - так мы его в повседневности между собой называли, - любил нас, молодых художников. И мог, а главное, умел  много чего интересного рассказать, например, о своих совместных с Бутовым легендарных похождениях на пленэрах и в домах творчества. Подобных рассказов в его застольном репертуаре было великое множество. Носик был всегда при учителе как его верный помощник и этюдниконосец при рыцаре-художнике, последний из тех, кто знал покойного ещё молодым. И, конечно, поминки в этот день по всем нормам морали и логики должны были начинаться именно с его выступления, но о нём забыли. А забыли Иваныча, очевидно, потому, что он мог высказать любую правду-матку в любой аудитории, невзирая на общественное положении присутствующих. Было ясно: организаторы поминок не хотят рисковать - боятся скандала. А мы в этой ситуации уже просто обязаны были его выслушать. Тем более, что среди своих художников, расслабившись от выпитого, Носик преображался, раскрывался и мог выдать захватывающий рассказ-зрелище. Я лично любил наблюдать и за этой, зрелищной стороной его рассказов не мене, чем за развитием сюжетной и содержательной линии.

    Начинал он всегда медленно, как бы нехотя, с трудом подбирая угловатые слова, и напоминал самолёт,  который, дрожа и вибрируя, бежит на взлёт по кочковатому полю. Но по мере разбега сила таланта художника в нём как будто отпускала силу таланта рассказчика, до этого момента спрятанную за ненадобностью где-то глубоко в сознании. И вот рассказчик-самолёт отрывался от земли, речь Иваныча выравнивалась, и её, эту речь, уже несло над суетным и неуклюжим миром как самостоятельно развивающуюся систему.  Слова его повествования постепенно обретали краски и запахи, становились изящными и убедительными. Потом рассказчика, как правило, выводило на обобщения, на мистику и философию. Голос его при этом креп и возвышался. Наконец, в его разговоре появлялись патетические ноты. На этой стадии развития разговора Иваныч обычно осекался, и со смущением говорил: «Извините, парни, пафоса перекачал!» А пафос он не любил. И поэтому его рассказ быстро сворачивался, заканчивался, а Носик, недовольный собой, опять уходил в себя. Вытащить его оттуда снова было уже не просто. Так было не раз, и мы это знали. И, предвкушая новую захватывающую историю о Бутове, направились к гастроному, чтобы не идти в гости с пустыми руками.

    В магазине нам пришлось решать, что взять из спиртного. По обычной логике следовало взять водки, но мы вдруг к своему удивлению увидели в продаже настоящий церковный кагор, который  не видели до того момента уже очень и очень давно. Немного поспорив и, наконец, проголосовав, остановились на кагоре.

   Открыв нам дверь, хозяин не выразил и тени удивления, наоборот, нарочито буднично, кивком головы и широким жестом руки давая понять, что никаких объяснений не требуется, он пригласил нас пройти внутрь и сам пошёл впереди, бросив через плечо: «Я рад вам, парни, проходите, раздевайтесь».  Мы разделись, помыли руки, выставили вино на фанерный самодельный стол для красок и сели вокруг.  «Ух ты, неужели Кагор?» - Иваныч обрадовался вину как старому другу после долгой разлуки, стал крутить и разглядывать в руках бутылку, как что-то нереальное, – где вы его взяли?

- Да здесь, в нашем гастрономе – ответил кто-то из нас

- Его же лет двадцать нигде не было, вот это вещь!»

 Было ясно, что мы угадали и угодили, дело было за малым. Кагор разлили по большим чайным чашкам – другой посуды в помещении не нашлось. Сергей Иванович взял одну чашку, сказал: «Не чокаемся», отпил из неё примерно треть и поставил на подоконник. Потом посмотрел в свинцово-серое небо, закурил, пустил дым из ноздрей, как он это делал, как бы сканируя этим дымом свою память. Мы тоже, не чокаясь, выпили и ждали новую историю о Владимире Николаевиче, но Носик долго медлил. Наконец, в его глазах появился блеск, они потеплели изнутри, и вдруг, будто в продолжение к чему-то уже вышесказанному, внезапно обретая решимость, он сказал: «А вот… я расскажу вам ещё историю… как я стал художником». Потом он снова посмотрел в окно и, словно увидев там чью-то отмашку одобрения, добил: «Да, причём,  в один день и не просто в один день, а именно в этот самый день, ровно тридцать пять лет назад. Представляете?

    Это было в шестьдесят пятом году. Погода была точно такая же,  как и сегодня – мороз, гололёд и без снега. Был выходной и мы, заводская шпана, всею нашей шоблой слонялись по своему Заводскому району, соображая: чем бы себя занять. В будни у нас такой проблемы не было: днём  на заводе, вечером – дома».

    Носик сделал ещё глоток, крякнул и продолжал: «Вообще, парни, если кто из вас не знает, я вырос в квартале немецких шлаковых домов, что и сейчас в начале Заводской улицы, среди обычной шпаны. Тогда вокруг нас были ещё пустыри и бараки. Я уже работал учеником слесаря-инструментальщика. Меня воспитывали одновременно и двор и цех, с их простыми и прочными понятиями о жизни. Такими же простыми и прочными были и парни, с которыми я тогда дружил. Великолепные, надо сказать, были ребята. Жаль их, когда я вернулся домой из армии, почти все они уже сидели. Такая же судьба ожидала и меня, но за один день она развернулась на сто восемьдесят градусов и, как я уже сказал, я стал художником, хотя до этого момента ни о каком искусстве даже не помышлял, даже не рисовал. Разве что по клеточкам срисовывал что-нибудь в цеховую стенгазету.

    Итак, погода была мерзкая, и всё с утра складывалось против нас. Вообще, вы наверно замечали, в истории повторяются такие дни, судьбоносные, ход которых мы не в силах изменить. Но, впрочем, я забегаю. Так вот болтаемся мы, значит, туда-сюда по своей улице, скользим, как коровы на льду, а кроме нас и собак - никого. Разойтись по домам тоже нельзя - просто не было такой команды от бугра, - кличка у него была Король, - мы всё делали только с его разрешения. А он как будто чего-то ждёт, всё время оглядывается по сторонам и водит нас взад-вперёд. Тут некоторые  из наших начали подавать голоса, дескать, холодно, и, коли согреться негде, хорошо бы выпить. Но денег у нас было мало - вдоволь на всех не хватало. А выпить не вдоволь – значит деньги на ветер.

    И тут вдруг видим, как по заказу, к нашему винному магазину направляются два никому не знакомых парнишки, как будто специально, чтобы прервать цепь наших неудач. Увидев нас, они вдруг побежали. Так бы мы их, может быть, и не тронули, сделали бы вид, будто не заметили, но тут уже надо держать своё лицо и марку. Короче, поймали мы этих бедолаг и, ни о чём их не расспрашивая, отняли все деньги. И побили – так, не сильно,  для профилактики, чтоб не заходили на чужую территорию. И отпустили. А Король на все эти странности только молча смотрит и кивает, дескать, правильно всё, ребята, делаете. Добыча оказалась немалая, но вся мелочью, серебром да медью. И будь мы чуть поумней, догадались бы, что собирали это сокровище коре всего с  мирных граждан примерно такие же братки, как и мы сами. Но, предвкушая пир, мы должного значения этим деталям не придали… в общем, как ни печально это признавать, сгубила жадность фраеров.

     Потом на эти «пиастры" мы набрали целую сумку шмурдяка. Это, кстати сказать, вы, молодые, можете и не знать, в шестидесятые годы появилось такое вино - плодово-ягодное, в народе также называемое плодово-выгодным. Как сейчас помню, двух видов – за рубль две и за девяносто две – пол литра. Само это название, - я так слышал, - пошло от фамилии Шмурденко,  директора одного южного винзавода, который первый придумал, как утилизировать гниющие на овощных базах яблоки. Так вот это вино гадость была редкостная, пока пьёшь, ещё терпимо, но послевкусие –  тухлятина. Причём воняла после него даже моча. В общем, спаивали народ целенаправленно,  дешёвым вином, но я отвлёкся, речь не об этом».

     Сергей Иванович выпил ещё глоток кагора, поставил недопитую чашку снова на подоконник, задумался и продолжил: «Так вот, причём тут шмурдяк? Он бил, как брага, не в голову, а по ногам. И, выбрав его, мы совершили ещё одну большую ошибку.

     Только, значит, мы накатили и размякли, один из наших подаёт команду опасности и показывает через перекрёсток на другую сторону улицы. Смотрим: к нам движется кодла наших заклятых врагов из соседнего района. Раньше мы с ними постоянно дрались, но именно на тот момент у нас было замирение. А во главе их, как Ленин с Марксом, указывая верное направление на нас, - вы уже  догадались, - те самые два чудака, которых мы только что побили и отпустили. Причём видно, идут они целенаправленно, с очевидными намерениями: мало того, что их раза в три больше, чем нас, так они ещё и с цепями, арматурой да палками.

    И тут до нас стал доходить истинный смысл происходящего. Сами собой всплыли вопросы. А случайно ли эти незнакомцы вообще к нам забрели? Случайно ли побежали?  Было ясно, что нас переиграли, и этот наш косяк нам можно было уже предъявлять. То, что мы приняли за улыбку Фортуны, оказалось её задницей. Но делать нечего, за всё надо отвечать.

     Король командует: «Ребя, в россыпь, сбор ночью». Это значит, надо рассыпаться и бежать каждому в свою сторону. И, преследующие нас, тоже разобьются по несколько человек за каждым. Потом они растянутся и того, кто до тебя дотянется ближе, можно, резко тормознув, с разворота вырубать, а потом бежать дальше, пока не приблизится следующий. Это нормальная ситуация, так  мы с ними уже успешно дрались. Другой команды быть не могло.

    Я рванул, куда глаза глядят, через дворы по Северной улице. За мною увязались двое, как сейчас помню, в болоневых куртках, бегут посвистывая и улюлюкая, как будто зверя травят. А я, надо заметить, был тогда не худшим бегуном из всей нашей кодлы, разрядником был, но тут чувствую, шмурдяк работает, и ноги как ватные, не слушаются. Бегу, помню, кое-как на «чужих» ногах и думаю: если я так бегу, как же бегут остальные? А эти двое, что за мной, видно, опытные, не растягиваются, как в упряжке, плечо к плечу, слышу их по дружному топоту сзади. А о том, чтобы резко затормозить и речи быть не может – и асфальт обледеневший, и координация никакая. Короче, всё опять против нас. И хоть бы один мент на улице! – так нет – закон подлости. Но надо спасать шкуру, поворачиваю из дворов на площадь Ленина, к нашему  ДК. Думаю, хоть там-то обязательно будут люди, а при них хотя бы резать не осмелятся, побьют и бросят. Выбегаю из-за угла дома на площадь – никого. Сердце так и охнуло от безысходности, хватаюсь за угол дома  и в этот момент вижу краем глаза: один из моих преследователей на повороте падает сам и сносит другого. Ну, думаю, это - мой шанс: - впервые то, что работало против нас всех, стало работать конкретно за меня. Через несколько секунд я уже заскакиваю в ДК - передо мной - то фойе, где сегодня стоял гроб с телом Владимира Николаевича, за ним зрительный зал, а справа – мраморная лестница на второй этаж. Выбираю лестницу, почему – не знаю, думать было некогда, но я уже чувствовал, что меня ведёт судьба, мой личный ангел-спаситель. На носочках, не топая, взлетаю на второй этаж. А там полумрак и различимы одни только большие белые двери в разные комнаты. Не теряя времени, набегу снимаю с себя куртку и заскакиваю в первую попавшуюся дверь справа. И на мгновение слепну от яркого белого света. Первое ощущение – что я уже в раю: и тепло, и яркий свет, и кругом на стеллажах фигуры греческих богов. Оказалось – изостудия, полная народу. И все ещё только рассаживается за мольберты, ходят, каждый занят своим делом. В середине зала – простой натюрморт из геометрических тел с крынкой и драпировкой. Но тогда я даже не знал, как это называется. А меж тем уже верю в спасение - всё больше и больше. Прямо передо мной, чуть справа, вижу, стоит мольберт-хлопушка с наколотым на него листом бумаги, а перед ним – пустой табурет, на котором лежит заточенный карандаш и ластик. Ситуация понятна: какой-то студийный, желая растянуть мгновение встречи с прекрасным, только что вышел покурить. Один прыжок – и я уже сижу вплотную к листу, куртка моя у меня под мышкой, маленькими штришками быстренько-быстренько пытаюсь обозначить контуры натуры. До этого момента, повторяю, никогда не рисовал ничего подобного. Но тут надо выживать – и одна только мысль: успеть нарисовать как можно больше, и чтобы было больше сходства. Лишь бы зацепиться за это рай, чтобы не вернуться в тот ад, из которого я только что прибыл. Только отдышался, за мной открывается дверь. Слышу тяжёлое дыхание, на спине – чей-то сверлящий взгляд. Из глубины коридора доносится голос: «Ну что тут? - Следует молчание и, наконец, ответ: « Здесь все на своих местах».

- «Пошли дальше», – снова слышится из коридора, дверь закрывается.

    Ну, думаю, пронесло! Не веря счастью, поднимаю глаза, оглядываюсь и понимаю, что я попал всё-таки хоть не в рай, но точно в сказку. На стенах красивые репродукции и фотографии, на окнах цветы, вокруг меня ходят красиво одетые, приветливые люди. И особенно потрясающими были две уже знакомые мне девушки. Раньше я их встречал на заводе в комбинезонах и почти не замечал. А тут они в модных платьях, и как будто излучают свет, особенно та, которая потом стала моей женой». Сергей Иванович потушил окурок, снова закурил и продолжил:

    «Только я разглядел девушек, как за спиной впервые услышал голос Бутова: «Смотрите, товарищи, а новенький-то у нас какой прыткий! Пока мы тут с вами раскладываемся да болтаем, он уже крынку нарисовал. Да как хорошо характер-то её ухватил! И закомпоновал в общем неплохо. Вас как зовут, молодой человек?

    - Сергей, - говорю, - Носик.

    - Вы ведь наш, заводской, я вас уже на заводе видел.

    - Да, говорю, я из слесарного.

    - А почему Вы раньше к нам не приходили?

    - Думал, не подойду вам.

    - Подходите, Сергей, давайте я вас запишу в журнал.

    Так и произошло наше первое знакомство. И было это ровно тридцать пять лет назад.

     Моё желание остаться в студии допоздна он воспринял как особое рвение с моей стороны к учёбе. Ещё, помню, говорить с ним я старался куда-то в сторону, под стол, боялся, что он учует мой перегар - пока я бежал как раз протрезвел. А он и учуял мой выхлоп, да не подал вида. Напротив, он сразу почувствовал, что мне нужна помощь. Это он мне потом рассказал. И сразу всячески стал помогать. Я впервые встретил человека такого масштаба мировоззрения и интеллигентности. Да вы ведь знали его, что я вам буду рассказывать. Многие студийные художниками не стали, но все, кто занимался, тянулись к нему как к источнику, стремились подражать. Это было чем-то большим, чем просто изостудия.  Кстати, парень, чьё место я столь бесцеремонно занял, спасая свою душу, выслушав мои объяснения, в ответ только рассмеялся, после мы стали друзьями.  

    Так вот, если спросить, что именно меня в тот день сделало художником, первое, что приходит в голову – то, что я случайно, волею судьбы, попал в студию, о которой раньше и не подозревал. Кроме того - это контраст между картинами ада и рая, откуда бежал и куда прибежал. И личность Владимира Николаевича, конечно, и влюблённость моя в будущую жену. Я стал художником по странному совпадению всех выше перечисленных причин в одном месте в одно время. Но, оказывается, была и ещё одна причина, о которой я узнал  только позже.

    Из всей нашей кодлы в тот вечер домой вернулись только двое, я да кореш мой Зырька, Коля Зырянов, сильно избитый, но на ходу. В ту же ночь приехали менты, окружили квартал, искали по странному совпадению всех наших, кроме меня и Коли. Я частично слышал их разговор, из которого понял, что они должны были их всех арестовать и где-то представить на опознание. Но все, кого они искали, оказались поломанными и порезанными, лежали по разным медпунктам и больницам. Я не придал этому совпадению тогда никакого значения. У меня просто голова была занята другим. С одной стороны перед глазами стояла новая подруга и Бутов с его студией, с другой – мысль, что мы наказаны за свою глупость и жадность. А это означало позор и конец нашей власти на районе, что потом, кстати, и произошло, когда я был в армии.

    Ещё через несколько дней, навещая наших пацанов в больницах, я столкнулся с очень неприятным ко мне отношением с их стороны. Они, было ясно, сговорившись, с улыбочками выслушивали историю моего спасения и тут же намекали, что не верят, допускают, что это я их предал и подставил под ножи да биты. А Король меня просто морально убил. Помню, я только вошёл к нему в палату, а он прямо сходу и говорит мне с койки: «Ну что, Серёня, искусство требует жертв?!» А сам весь в гипсе, смотрит на свои бинты и так улыбается, что у меня мурашки по спине побежали. Я до того момента считал его самым умным из всех нас, включая и себя и, надо сказать, до сих пор так считаю. А тогда я как будто прозрел: неужели, думаю, с этими дебилами я мог дружить, полагаться на них, иметь что-то общее? Обиделся я, помню, крепко, отстранился от них и замкнулся в себе. И на студии. Доказывать свою невиновность, означало бы её признать. Да и молодой я ещё был, гордый.

    Но интересней другое - я со временем и сам стал чувствовать себя предателем. Может, потому, что у меня жизнь с тех пор стала меняться к лучшему, а у них – наоборот, пошла вниз по наклонной. Я, конечно, благодарил Небо за то, что Оно пронесло их чашу мимо меня, но и задавал себе вопрос: а нельзя ли было обратить меня в художника ценою чуть меньших жертв? Так, чтобы, как говорится, и волки были сыты и овцы целы? Хотя, конечно, об овцах тут говорить не приходится. И сам себе отвечал: нет, нельзя было мягче, нельзя было иначе. Жизнь, парни, на самом деле очень справедливая штука. И справедливость  её состоит в том, что за всё достойное и дорогое мы и платить должны также достойно и дорого. На халяву бывает только шмурдяк за рубль две. Окажись в этот день хоть что-то для нас, заводской братвы, более удачливо, будь наша жертва чуть меньше и ничего бы не изменилось, я бы просто вернулся к ним назад. И повторил бы их судьбу. Я совершил побег из прошлого, но при этом продолжал любить корешей своих, уже со стороны. И думал так долгие годы. И жил с этим грузом на душе. Но жил уже как художник, потому что художник – это и есть, прежде всего, ответственность».

    После этих слов Иваныч заметно смутился. Я испугался, что он сейчас скажет свою обычную фразу про излишний пафос и умолкнет. Но он, к счастью, справился с этим состоянием, выпил ещё глоток из чашки, поменял сигарету и продолжил: «А иногда мне кажется, что это Король меня сделал художником. Да, представляете?

    Однажды я в городе встретил Зырьку, он только что освободился после очередной ходки на долгий срок. Узнал я его по голосу - на столько он сдал и поизносился. Коля обрадовался, обнял меня как ни в чём не бывало и вдруг выдаёт: «Серёнь, ты извини нас, всю братву, за то, что мы тогда с тобой так себя повели, мы ведь с самого начала знали, что ты чист перед нами». Я так и сел на месте, у меня дыхание перехватило, а он продолжает: «Теперь, когда Король преставился, уже можно об этом говорить. Раньше-то мы с ним клятвой были связаны. Так вот, - говорит, - слушай. На следующий день после драки на Заводской, пришёл я к нему в палату, доложил что да как, какие у нас потери, как менты приезжали. А он ка будто всё уже знал, только приказал мне за тобой последить, чем ты дышишь, не связан ли с кем-нибудь из наших врагов. Я и стал за тобой ходить, - ты уж, Серый, извини, - и до изостудии этой вашей и по вечерам, когда ты со своей новой подругой стал гулять. И всё Королю в подробностях докладывал. Потом он приказал всем нашим показать маляву, где писал, что тебя проверили, и ты чист перед нами, но всем надо делать вид, что доверия к тебе больше нет, лепить для тебя из себя придурков. Мы, потом стали ему говорить, мол, нельзя так поступать с другом, с честным человеком. А он нам на это заявляет, что тебя уже хорошо знает, и иначе ты от нас не отстанешь, а должен. «Серёня, - говорит, - нашёл свой путь в жизни и кралю достойную, зачем нам его за собой в болото тянуть? Пусть хоть он из нас, - говорит, - выйдет в люди». И взял со всех клятву, что до его смерти мы тебе об этом колоться не будем. И ещё сказал: «У меня на Серёню свой план: он должен стать от нас большим человеком. А ты, говорит, Зыря, с этого момента за это лично отвечаешь, продолжай с ним дружить и помогай ему». Вот такой он был, Король - он и вёл себя по-королевски. А дальше Коля рассказывает мне и ещё интересней: «На самом деле, - говорит, - он ещё раньше решил тебя от нас отстранить. На последнее дело, что было накануне драки, они нас тобой уже не взяли и ни во что тебя уже не посвящали. А там, на деле, они засыпались, наследили. И менты их вычислили, планировали в тот день банду брать. Помнишь, ночью приезжали, искали всех, кроме нас с тобой? Так они и раньше, днём приезжали. А бугор об этом знал заранее и повёл банду на разгром. И этим её спас. У Короля везде были свои люди, глаза и уши. И с врагами-соседями, с которыми у нас до того было замирение, это замирение так и осталось. Просто два наших главных договорились, как можно натурально изобразить побоище средь бела дня. Чтобы свидетелей было по больше, и чтобы санитаров ни в чём не заподозрили. Санитары, кстати, были свои, гипс да повязки накладывали не только на больное, но и на здоровое. Врачам Король тоже заплатил, чтобы рентген не назначали, а где надо закрывали глаза. Драка была на самом деле, ребят использовали в тёмную, но от их бугра им была команда: бить только до первой крови. Так что это была товарищеская встреча. Настоящие переломы и ранения, конечно, тоже были, и много, но это уже от азарта, остановиться ведь в драке всегда трудно. Как же ты, Серый, художник, а такого фальшака не заметил?»- спрашивает он меня. - «Так ведь художник, Коля, - говорю я ему, - как раз детали да мелочи и не замечает. Он видит  большое и целое. А не слишком ли всё это было сложно задумано?» - спрашиваю.  – «Да, - говорит, - мудрено, но другого пути на свободу тогда не было. Король нам потом это всё популярно расписал и объяснил. Вообще, Серёнь, такого большого человека, как он, я больше в жизни не встречал, а повидал я, поверь мне, многих. Это ведь он тебе путёвку в нынешнюю твою жизнь выписал, так что давай его помянем». Мы выпили и расстались. Как оказалось, опять надолго – он снова сел.

    После Колиного рассказа у меня в памяти все странности картины этого дня встали на свои места, мистика исчезла. Осталось только хорошее послевкусие, примерно как вот после этого чудесного кагора. Представляете, парни, как он, Король, молодой ещё парень, академий не кончавший, грамотно всё это дело скомпоновал? Как затейливо он организовал всю эту большую картинную плоскость? Разве это не талант? - Вот то-то! А корешей своих, особенно Короля и Корольку, после этого прозрения я стал любить ещё больше. Без любви ведь, вы знаете, парни, художника не бывает. Любовь и делает нас художниками».

     После этих слов Носик смахнул ладонью побежавшую было по щеке слезу. Было видно, что он уже основательно захмелел. А на этой стадии разговора ему было свойственно впадать ещё и в сентиментальность. Он допил вино и продолжил: «Иной раз после обеда прилягу, хочется  расслабиться, поспать. А вспомню своих пацанов, которые в меня верили, Бутова Владимира Николаевича, жену свою, детей, день этот весь сегодняшний и - поднимаюсь, берусь снова за работу: ну не зря же всё это было, надо отрабатывать!»

    После этих слов Иваныч поставил чашку на стол, затушил в пепельнице сигарету, немного помолчал, поднял на нас глаза, развёл руки в стороны, улыбнулся  и произнёс: «Так я стал художником».

 Алексей Весёлкин