"В партитуре Творца много нот"

Алексей ГОРШЕНИН

«В ПАРТИТУРЕ ТВОРЦА МНОГО НОТ»

О поэтических книгах Ольги Киевской «Партитура творца» и «Карамелька солнца» (Новосибирск, 2017).

В ярком многообразии творческой партитуры поэтессы из Новосибирска О. Киевской легко убедиться, знакомясь с этими ее двумя последними книгами.

Темы, к которым обращается она в сборнике «Партитура Творца», — отчий дом, добро и зло, война и мир, рождение и смерть, высокое и вечное, любовь и непреходящие человеческие ценности, свет и тени бытия, природа… — для русской поэзии стержневые и традиционные. В их круге О. Киевская также чувствует себя комфортно и уверенно.

А начинается книга вполне ожидаемо с гражданской лирики, с поэтического осмысления процессов, происходивших в нашей стране на переломе столетий.

Каким же видит О. Киевская жизнь современной России? Да просто перевернутой порой с ног на голову («высокое осмеивают ныне», зато «зрит низкое себя на пьедестале»). В стихотворении «Я в тоске от пересудов…», где слышны отголоски широко известных «Физиков и лириков», поэтесса по-своему интерпретирует их главную мысль — «что-то физики в почете, что-то лирики в загоне». Вместо технарей и гуманитариев, которых имел в виду Борис Слуцкий, исходя из реалий своего времени, у Киевской богатым, но циничным, с мелкой душонкой лилипутам противостоят материально нищие, зато духовно богатые гулливеры. Но, увы, при остром их дефиците «миром правят лилипуты».

Что и не удивительно при растущей духовной деградации современного общества и фетишизации материальных благ, вследствие чего «забыта, как багаж, культура», «мысль обесценена», «сорвана резьба морали» («Не души полним, а карманы»).

Но кто всему виной, кому учинять спрос? Да собственное попустительство и виновато, полагает О. Киевская: ведь фактически сами и вырыли себе яму «банкротства бытия», и теперь «не собственники мы — заемщики и гости. // Все блага жизни мы себе ссужаем в долг» («Мы за врагов все выполнили сами…»).

Но как бы глубоко ни погрязло наше общество в грузе собственных ошибок, поэтесса не спешит предавать его анафеме, считая заблудшим, но не падшим. Тем более она убеждена в неистребимой живучести своего народа: «Пусть вершки — пропали, // Корешки остались» («Вершки и корешки»).

Стихи гражданственные естественным образом сосуществуют в книге «Партитура Творца» с произведениями военно-патриотическими из раздела с говорящим названием «Кровожадная птица-война». Не все они, правда, равноценны.

Взять балладу «Сказ о Войне». «Однажды восславив  содружества мир, // Был дан многолюдный в Отечестве пир…». Не пригласили на него только Войну. Но она пришла сама и, обиженная, пыталась внушить соседям по застолью Пахарю, Борцу и Поэту свою гибельную «правду»: «В войне завсегда побеждает Война». Однако оппоненты этой правды категорически не приемлют. Баллада символична, пронизана антивоенным пафосом. И все же не отпускает при ее чтении ощущение некой заданности. А велеречиво-риторический финал — «И в дружном порыве скандировал пир: // «Да здравствует Слово! Да здравствует мир!» // И нехотя, горьких сомнений полна // В чужие края отступила Война» — ощущение это лишь усиливает.

Впрочем, есть у О. Киевской на военно-патриотическом поле и настоящие удачи. Такие, например, как «Баллада о матери». Двух сыновей на глазах матери должны расстрелять. Она молит фашистского офицера пощадить их. Гитлеровец «смилостивился», согласившись одного оставить в живых на ее выбор. Но выбора этого мать так и не смогла сделать, и расстреляли обоих. Мысль о единой, а не выборочной даже в самых страшных обстоятельствах, на всех своих детей материнской любви выражена в балладе настолько же четко и однозначно, насколько возвышенно-символично и по-настоящему поэтично («Вот такой — убийственно великой, — // Может быть у Матери любовь»).

Баллада «Война и смерть» написана уже в другом ключе. О. Киевская рисует жутковатую сюрреалистическую картину, где две неразлучные подруги, собрав на поле брани кровавый урожай («сгребала жадно Смерть колосья, // Несла на мельницу Войны»), пекут пирог с начинкой из убиенных жертв, и лакомятся им. И в обрамлении этого аллегорического сюжета неразрывное единство Войны и Смерти выглядит особенно зловещим.

А в стихотворении «Вошь» поэтессе хватило одной, но поистине знаковой детали, чтобы дать почувствовать читателю оборотную — гнилостную и отнюдь не героическую — сторону войны. Это — окопная вошь, убивающая солдат не в боях, а в медсанбатах и инфекционных бараках. («Во все века кровь воинов со вкусом // Лакало Насекомое Войны»).

Заметное место в книге «Партитура творца» занимают поэтические размышления о высоком и вечном. К понятиям этим поэтесса относится неоднозначно. Как и к Божественному присутствию. В миниатюре «Ab ov» она задается вопросом: «Как может быть первичен Бог, // Когда есть Богородица?» А в стихотворении «Боже, в меру сил моих извилин…» такого же рода парадоксальный вопрос адресован уже непосредственно Всевышнему: «Если всемогущ ты и всесилен, // Почему же дьявол побеждает?»

Поэтесса к Создателю не испытывает особого пиетета. Более того, разделяя известный шекспировский постулат «вся жизнь — игра», она с иронией оговаривается, что главный игрок и одновременно кукловод в ней сам Бог, ибо даже поэт, который «живет и пишет в тщеславии большом», не подозревает, что «Господь, подергивая  нитки, // Играет с небес его карандашом». («Людские игры…»). Хотя, с другой стороны, делает О. Кивевская еще одну оговорку, игра — лишь часть жизни, сама же «теорема бытия», безмерно сложнее и не имеет универсального решения. Но тем и привлекательна, что постоянно подвигает искать ответы на вечные вопросы о смысле и путях человеческого существования, о противоречивой его природе.

«Два волка в нас живут — Добро и Зло…», — начинается одноименная миниатюра. И в их «пожизненной борьбе» «тот побеждает волк, // которого ты регулярно кормишь». Мысль, в целом, бесспорна. Смущает, однако, то, что оба диаметрально противоположных начала подводятся под единый знаменатель: у Добра и Зла получается одинаково «волчий» оскал.

Тему Добра и Зла, морального и нравственного выбора продолжает стихотворение «Два ангела». Черный и Белый ангелы, спустившись с небес на плечи беременной женщине, уговаривают ее: один — избавиться от ребенка в утробе, поскольку она «милого жарко любила, // Но не желала дитя»; другой — оставить ребенка, так как «от праведной жизни иль блуда, // Но жизнь есть великое чудо». В результате преодоления душевных мук, справившись «с демонами зла», женщина спасает зародившуюся в ней жизнь и «свою многогрешную душу».

А вот мамочка в монологе «За рождение!», похоже, вняла уговорам Черного ангела. Но особый драматизм этой ординарной, в общем-то, ситуации (сколько в мире женщин ежедневно решается нарушить — одну из важнейших Божеских заповедей — «не убий!») придает не сам факт случившегося, а способ его подачи. Монолог ведется от лица не родившейся дочери героини, которая рассказывает матери-убийце о своем внутриутробном развитии. Из-за жестокого материнского равнодушия ей не суждено увидеть белый свет, но она успела обрести человеческие черты, ощутить жажду жизни и проникнуться любовью к той, в ком началось ее существование. И тем сильнее ее трагическое недоумение:

…Ты знаешь, мама, я с тобой сроднилась.

Я так стремилась, так хотела жить!

Не понимаю, как же так случилось,

Что ты меня задумала убить?

…Спаси меня! Нет, ты меня убила.

Так буднично и просто. Невзначай.

Я знаю, ты меня бы полюбила.

Родись я только. Мамочка, прощай!

Оригинальное по форме, стихотворение это отличается еще и поистине прожигающим эмоциональным накалом.

О безжалостности равнодушия напоминает нам и короткая, но емкая по смыслу поэтическая притча «Паучиха». Повинуясь великому инстинкту продолжения рода, «томимая жаждой желанья», свила паучиха в укромном темном углу свое будущее брачно-семейное гнездо. Но пришел дворник и смел его «равнодушной метлой». Что в жизни очень часто и случается. Созидаем, лелеем, трясемся над своими творениями, а потом появляется некто смотрящий за «Порядком» и уничтожает все, что в него не вписывается.

Суть же притчи О. Киевской «Порою в личной слепоте…» в том, как важно понимать друг друга. Глухой со Слепым рассуждают о красоте. Один ее видит, другой только слышит. У каждого сообразно этому свое о ней представление. «А сзади, всхлипывал Немой // С кричащими глазами», — заканчивается стихотворение. Мораль очевидна. Если Слепой с Глухим в своих рассуждениях о красоте как бы дополняли друг друга, то Немой просто не мог выразить свое мнение в слове. Были, однако, у него еще и «кричащие глаза», которые Слепой с Глухим, увлеченные собой, попросту не заметили.

В стихах, обращенных к вечным темам и проблемам человеческого бытия, просматривается явное тяготение О. Киевской к аллегоричности, притчевости, которые становятся одной из характерных черт ее поэтики.

О. Киевская — многогранная поэтесса. Но главным предметом ее стихотворчества остается любовь. С интимной лирикой поэтесса входила в литературу и на этом направлении достигла, пожалуй, наибольших успехов.

В понимании ее лирической героини любовь — многомерное, неоднозначное, а то и противоречивое состояние («любовь — восторг, любовь — недуг»). И вечно неутоленное желание, возвышеннее которого нет, прекраснейший напиток, которым, увы, «впрок нельзя напиться». В философском же плане — это некий божественный заменитель вечности («Вечности взамен // Бог дал Любовь для продолженья рода»), своего рода камертон и константа человеческого бытия.

А еще любовь — игра, определяющая в стихах О. Киевской взаимоотношения мужчины и женщины, по аналогии с «Игрой престолов» этакая «игра полов», где лирическая героиня то жертва, то захватчица, то победительница, то побежденная. Эту нескончаемую игру поэтесса сравнивает в стихотворении «Кто кого» с перетягиванием каната. Силы, в общем-то, равны, но ради сохранения любви лирическая героиня готова поддаться и пойти у любимого «на поводу». А то и демонстративно капитулировать («перепета тобой, переиграна»), как в стихотворении «Влюблена, пленена, низложена…», не чувствуя себя при этом фактически побежденной, поскольку сама себе предопределила сей сладкий плен.

«Страстный непокой» — вот нормальное состояние лирической героини О. Киевской. Ей не в диковину «играть с огнем» и жить «на грани можно и нельзя». Она обожает «прелесть риска». И ей «по сердцу опасная игра, // В которой нет — ни завтра, ни вчера» («Ты высоко, мой милый, мой желанный…»). Потому и отношения с возлюбленным для нее бывают как «сердцу молчаливый приговор», с другой же стороны — «высшая смертельная награда». А в объятиях опытного охотника за женскими сердцами («Я говорю вам строго…») владеет ею удивительное — хоть и страшное, но и сладкое одновременно — ощущение жертвы в лапах хищника:

В укусах страсти лишь вздыхаю хрипло,

Качаюсь на слабеющих ногах…

И чувствую, что все-таки погибла.

Но сладок привкус крови на губах.

В любовной игре героине О. Киевской претит, пожалуй, только одно — бездушный холод. Он для нее страшнее и опаснее всего. Так, драма походя сломанной любви в стихотворении «Дождями жар июльский сбит…» потому и случилась, что за привлекательным «фасадом» возлюбленного крылась душевная пустота («А ты — мучительно красив, // И так мучительно бездушен»). Нечто подобное происходит и в стихотворении «Как две свечи, мы вспыхнули когда-то…»:

Себя вы сберегли, недолго тлели,

Не подарив ни света, ни тепла.

Во мне же слезы горькие кипели,

Расплавили, сожгли почти дотла.

Лед и пламень, сжигающая страсть, огонь души и сердечный холод — мотив многих стихов О. Киевской. И все они пронизаны мыслью, что любовь и холодный рассудок несовместимы, а «в здравых рассужденьях о любви // Преуспевает тот, кто сам не любит». Более того,  поэтесса даже настаивает на том, что любовь — это род безумия:

Сойди с ума, ревнуй, заставь тонуть

Во тьме твоих зрачков непоправимо.

Безумие — вот истинная суть

Большого чувства.

Я пойму: «Любима».

«Как мудро говорит мой визави…»

Сама же лирическая героиня О. Киевской — натура страстно-пылкая, чувственная, полная душевного огня. «…Я — страстей клубок», — заявляет она в стихотворении «Я — Жозефина». Не находится в ней места эгоистично «взлелеянному равнодушию». Зато важна любая мелочь в любимом человеке — даже его «дыханье», которое она после свидания «домой торжественно несла» («Воздушный шарик»). И она не созерцательница любовного процесса, а активный и полнокровный его участник. В чем легко убедиться, прочитав хотя бы стихотворение «Люби меня, люби…»:

Люби меня, люби. Мне поцелуя — мало.

Люби меня в ночи, люби при свете дня,

Чтоб сладко поняла, чтоб горько осознала:

Никто и никогда так не любил меня.

Люби меня, люби — то холодно, то страстно,

На россыпь ласк твоих уже запрета нет.

Прижми к своей груди бесповоротно властно.

Заполони собой. Затми весь белый свет…

Полная самоотдача любовному чувству и душевная обнаженность лирической героини как раз и «провоцируют», такой вот поистине оргазматический финал любовной игры.

Вместе с тем лирическая героиня О. Киевской — натура своенравная и противоречивая, о чем открыто и предупреждает:

Мужскою властью дорожу,

Но честно предостерегаю:

Я от постылых — ухожу,

А от любимых — убегаю.

(«Одалиска»)

А в стихотворении «Катастрофа» с пафосом декларирует: «Я — женщина!» — Но тут же спешит уточнить, что она за женщина: — Опасная стихия. // Во мне замес всех ангелов и бестий, // И я покруче всех стихийных бедствий… И мне подходит имя — КАТАСТРОФА».

 «Я — многолика», — подчеркивает поэтесса в одноименном стихотворении главную, пожалуй, особенность своей лирической героини. В том ее и самобытность, и прелесть. Но и сложность для возлюбленного, не знающего, как к этой многоликости относиться. Рецепт же, полагает автор, прост: «Люби, какая есть».

Позиционируя любовь как игру, О. Киевская моделирует собственную реальность, (как того игра и предполагает), где первостепенное внимание обращено не к сложившимся уже чувствам и отношениям, а их предтечам. Это не совсем в традициях поэтического реализма, но вполне в духе стихотворцев «серебряного века» (от Блока до Ахматовой и Гумилева), чьи мотивы и отголоски слышны и в поэзии О. Киевской.

Интимной лирике О. Киевской присуще откровенно женское начало со свойственным ему мироощущением. Естественно, что и особенности женской натуры поэтессе удается подмечать зорче и точнее. Но и о мужчинах у нее немало любопытных, опять же, чисто женских наблюдений. Вот как видит она, к примеру, соподчинительную связь мужчины и женщины в стихотворении «Нет ничего опаснее мужчин…». С одной стороны, «мужское сердце — нищего сума, // Да только слух волнует обещанье», а с другой, и женщина не хуже крыловского кота Васьки «слушает да ест», поскольку «самый благодарный мой девиз: // «Всех соблазнив, никем не соблазниться»! Не менее остроумно о той же двуполой связке О. Киевская говорит в стихотворении «Кто такой мужчина?»: если «мужчина — «победитель», «грозная машина подавленья», то «женщине положено сдаваться», ибо «сущность женская — горизонталь». Но тут же автор полушутливо предостерегает: мужчина-танк рискует напороться на женщину-мину.

От женского начала в своей лирике О. Киевская не только не открещивается, как некоторые ее коллеги по перу и полу, но и отстаивает: «Но даже рифма… бывает женской и мужской», и «женщиной является к нам Муза», — напоминает она.

По большому же счету, О. Киевская убеждена в равенстве женского и мужского начал («а попристальнее глянь — равноценны Инь и Янь»). Потому и заявляет:

Поэты, присягаю на крови,

Как яркий представитель женской нации,

В поэзии, работе и любви

Я — против половой дискриминации!

Тем же, кто все-таки пытается делить поэзию по половому признаку, она отвечает: «поэты все — гермафродиты», а поэзия «всегда — обоепола». С чем трудно не согласиться. Женщина и в самом деле наравне с мужчиной способна чувствовать, мыслить, творить, что, собственно, О. Киевская большинством своих поэтических произведений и подтверждает. Обладая развитым художественным воображением, она умеет находить каждый раз свежие краски, образы, новые повороты лирического действа, «цепляющие» читательское внимание.

Взять старую, как мир, коллизию расставания влюбленных. В образно-поэтической интерпретации О. Киевской («Зеркало») она весьма небанальна. Возлюбленный ушел к другой — и лирическая героиня ему вослед «глаз твоих проклятое клеймо // С памяти стираю осторожно, // Словно отражение с трюмо». В стихотворении «Она ушла и не вернулась» противоположная ситуация, драматизм которой отображает уже целая россыпь красивых оригинальных образов. Возлюбленная ушла, и «на часах две стрелки стали — подобием секир». Графически и зрительно четкий образ этот хорошо подчеркивает психологическое состояние героя стиха. Примером удачной аллитерации могут служить строки этого же стихотворения: «Добротной вязью византийской // Вязали по рукам». Очень живописны здесь и «арабески танцующих стрекоз», которые «изящно висли» «над букетом роз», и «в глазах фиалковых» которых «метался потусторонний свет».

Впрочем, О. Киевская не всегда тяготеет к образности непременно красочной, живописной. Куда важнее для нее, чтобы образ четко и внятно доносил поэтическую мысль. И, оказывается, обычный кусочек масла может выразить ее нисколько не хуже, чем какая-нибудь цветистая метафора. Как и происходит это в стихотворении «Сопернице». «Скользнуло счастье кусочком масла // В чужую чашу, в чужую кашу». Но, предупреждает соперницу лирическая героиня, масло чужого счастья, оказавшись в чужой тарелке, может оказаться прогорклым.

Однако и метафоры в поэтике Киевской играют далеко не последнюю роль. Скажем, стихотворение «Схожу с ума, рассудку изменяя…», вполне возможно, не вышло бы за рамки банального перепева традиционного в интимной лирике мотива «я от любви схожу с ума», если бы в основу конструкции этого произведения поэтесса не положила череду метафорических сравнений, прекрасно передающих высочайший эмоциональный накал и пограничную страсть любовного чувства.

Не прочь поэтесса поиграть и глобальными метафорическими образами. В стихотворении «Гляжу в окно на звездное круженье…» любовная драма двух антиподов разворачивается в интерьере ночного звездного бытия. «Не встретимся. Мы — разные планеты, // С безжалостных орбит нам не сойти, — убеждена лирическая героиня. Но даже если и случится невероятное, то все равно: — Ты можешь стать причиной катастрофы, // Но Спутником не станешь никогда». И в продолжение темы любовной несовместимости поэтесса с чеканной афористичностью скажет: «Есть звезда под названием «Я» // Есть звезда под названием «Ты», но «нет звезды под названием «Мы». («В диадеме земной бытия…»).

В арсенале художественных приемов О. Киевской имеется и такой весьма эффектный, как неожиданные или парадоксальные концовки, благодаря которым многие ее стихи превращаются в искрометные поэтические новеллы. В одной из них («Мой друг, себе в угоду…») лирическая героиня клянется, что не посягнет на свободу возлюбленного, не потребует взаимопонимания и восполнения душевных затрат. Но… взамен просит она в финале: «Позволь одну лишь малость — // Покой твой унести». Чем, по существу, дезавуирует свои обещания, ибо свобода без душевного покоя мало чего стоит. Традиционное противостояние его и ее видим мы и в стихотворении «Догадка». Всем он хорош, в нем «есть всё: и соль, и мед». Но, заключает лирическая героиня, одного не достает его «строптивой гордой шее — // Петли // Моих сплетенных рук».

Лирика О. Киевской очень разнообразна. В том числе ритмично, интонационно. Поэтесса охотно пробует себя в разных поэтических параметрах. Одинаково комфортно ей и в жестком каркасе сонета, и в фольклорной стилизации, и романсовой стихии. Может заговорить она от лица противоположного пола. А то и устроить диалог между ним и ею. Поэтессе также не составляет большого труда окунуться, например, в атмосферу светских балов XIX столетия…

Формальным поискам О. Киевская уделяет серьезное внимание, и в любовной ее лирике они, пожалуй, особенно заметны. Поэтесса  экспериментирует, то словом играя, то рифмой… Но не забывает при этом о гармонии формы и содержания. Благодаря чему и достигает желаемого художественного эффекта.

Как, например, в стихотворении «А я хотела — чтоб любили», где использован такой весьма экзотический способ рифмовки, как глагольный монорим, который усиливает и подчеркивает проходящую рефреном мысль произведения — «а я хотела, чтоб любили». Лирической героине мало, чтобы ее «зачали и родили», «растили и лепили», «воспитывали и учили», друзья «честно льстили» и клялись в верности, «мужчины ласково манили», а поэты-коллеги «венком лавровым наградили». Больше всего этого вместе взятого необходимо ей для душевной устойчивости и самодостаточности — «чтоб любили».

Бывает, что в экспериментаторском запале О. Киевская смешивает в одном флаконе ингредиенты и вовсе, на первый взгляд, трудно сочетаемые. Так, в стихотворении «Заблудилась в первый раз…» фольклорная стихия соседствует с лингвистической терминологией, а сам этот коктейль приправлен ироническим соусом. Героине стиха никак не удается найти способ выражения возлюбленному своих чувств («где глагол горячий взять, // Чтоб допечь его?»), а тот, в свою очередь, никак о них не может догадаться:

Жажду я пьянящих встреч,

Словно гость — вина,

Но его прямая речь

Очень косвенна.

Поцелуй его, как дым,

Стал автографом,

Криптограммой, золотым

Иероглифом.

В итоге — весело, остроумно, озорно. И показательно. В том смысле, что дело не в ингредиентах как таковых, а в способностях и фантазии поэтического «бармена» приготовить оригинальный стихотворный коктейль.

Иронией окрашены многие поэтические произведения О. Киевской. Ироничность становится еще одной заметной и важной чертой ее поэтики, действенным средством художественной выразительности. Но создает поэтесса и самостоятельные в жанровом отношении иронические миниатюры, эпиграммы, сентенции (в книге они составляют раздел «Эпи…граммы, эпи…тонны»), где насмешливо и колко рассуждает о жизни, любви, творчестве и даже вечных проблемах бытия.

Лирическую поэзию трудно представить себе без произведений о природе. В книге «Партитура Творца» они занимают не меньшее место, нежели интимная лирика. Но, как и о любви, писать о природе со временем все труднее. Усиливается «сопротивление материала»: ведь только ленивый не пытался воспеть непреходящую ее красоту, рассветы и закаты, лунные и звездные ночи, капризы погоды, поля, леса, реки  и горы… И сказать обо всем этом что-то новое и по-новому становится сложнее и сложнее. А вот О. Киевской это, как правило, удается.

Значительная часть ее стихов о природе традиционно посвящена временам года. И каждое подается в оригинальной художественной упаковке.

Зима предстает у поэтессы то в образе вышивальщицы за пяльцами, «ледяной иголкою» создающей чарующий зимний пейзаж («Вышивальщица-зима»), то в облике «леди Зимы», что «с улыбкой идет ледяною», а за ней спешит ею же «вскормленный клан: // Гончие вьюги, цепные метели, // «Борзый буран» («Мерзнут березы студеной порою…»). В зарисовке «Зимний воздух хрупок, звонок…» морозное утро «жжет острее перца чили», а люди похожи на «зябкие моллюски», которые «прячут в раковины шуб // Тел напрягшиеся сгустки // И сирень замерзших губ».

Смену времен года О. Киевская передает уже в колоритных жанровых сценках. В одной («Неотразимая зима…») для вступления в свои права зима бьется на дуэли с осенью — «осенний выстрел холостой! // Готовьте шубы, секунданты!». В другой («Зиме — конец. Беглянку к стенке…»), наоборот, уже сама зима повержена идущей ей на смену весной — «зима расстрелянной дворянкой // Осела в слякотную грязь». А в стихотворении «Это ж надо такому случиться!..» момент перехода осени в зиму изображен поэтессой и вовсе экзотично — осень «рыскала рыжей волчицей», но однажды студеной тьмою «ощенилась брюхатая осень // Недопеском по кличке «Зима».

Картины природы в разные времена года у О. Киевской импрессионистичны и находятся иной раз на зыбкой грани яви и волшебства, очень точно, впрочем, подчеркивающей состояние человека, который настолько тонко воспринимает окружающий мир, что способен даже ловить «душой промозглый скрип замочных скважин» («Январь простуженный охрип…»).

Тему времен года продолжают «весенние» стихи. И тоже со своими красками, образами, сопоставлениями. Так, жизнерадостная картина весеннего пробуждения природы в «Птичьем базаре» передана через птичий гомон («Пернатые купцы не поскупились —  // Хвалу воздали чуду мирозданья; // И высотой полета расплатились, // И звонкою монетой щебетанья»). Но, оказывается, середину весны можно, как в зарисовке «Апрель», связать (что тоже весьма необычно) и с полиграфическими ассоциациями («морось катится курсивом // По страничной полосе», или «мальчик — ласковый апрель // Легкой свежести весенней набивает нонпарель»).

Пейзажи О. Киевской наполнены сочными образами, красками, запахами, звуками. Она умеет видеть, слышать, осязать природу в тончайших оттенках ее бытия. Поэтессе хватает нескольких образных запоминающихся мазков, чтобы нарисовать выразительную картину либо летнего дня — «отстучали морзянку» дятлы, «жаворонки… все ванильное суфле облаков склевали», а «забияка-небосвод // Бьет в мое оконце // И мечтательно сосет // Карамельку солнца» («Позабыла я о сне…»),  либо ветреного дождливого вечера — «Весь вечер ветер клены гнул, // Низвергнув клевер на лопатки, // И одуванчиков задул // Светлоголовые лампадки» («Пора дождливая полна»)…

О. Киевскую при этом не смущает, что ей приходится идти порой по накатанному до блеска предшественниками пути. Так, чье  только стило со времен Тютчева не изображало огнеликую грозу! Отважилась и О. Киевская. И сумела не повториться, явив свой «грозовой» пейзаж, где «мгновенно неба скорлупа // Покрылась трещинами молний» («Гроза»), и грохот грома похож на выстрел из гигантского ружья, дуло которого упирается в «серебряный висок» луны («Горит закат зловеще…»).

Еще более впечатляющая картина запечатлена поэтессой в стихотворении «Отцвел заката розовый вереск…». Лирическая героиня не может сомкнуть глаз на берегу реки, «брюхатой ночи наблюдая нерест», мечущей как «раненый лосось» звезды:

Торжественно задумаюсь о чуде.

Вода и небо намертво слились:

Икра мерцает в царственном сосуде —

В ней жизни свет и Будущего жизнь.

В стихотворении «Кто подтянул повыше у берегов ботфорты?..» картина предутренней поры настолько же космогонична, насколько и эротична. Приход рассвета, его овладение ночью ассоциируется здесь с лишением девственности девушки, которая хоть и страшится того, что должно произойти, но внутренне как к неизбежному уже готова:

Девственность ночи будто выдана на закланье,

Я наблюдаю в страхе выросшее желанье.

Шепот любовный, томный вдруг различают уши,

Гордо восстал в тумане грозный рассвет набухший.

Он к своему блаженству мерно дорогу точит,

И раскрывает дерзко тесные створки ночи,

И заполняет туго жаждущее ущелье,

Бойко кровавит небо и, замерев у цели,

В небе рождает вспышку дьявольского  восторга,

В ночь изливаясь щедро — многоголосьем Лорки.

Читая стихи О. Киевской, не перестаешь удивляться богатству и изощренности ее фантазии. Поэтесса может витать в космических высях, а может ту же смену времен суток уподобить проходящему разные фазы своего развития волчонку («Утро — словно беззубый волчонок…»), который утром «ждет рожденья молочного зуба», «станет вечером серым по масти», а в завершение этой своеобразной эволюции «ночь ощерится хищным оскалом». И уж совершенно неожиданным образом «воспаленный небосвод» звездного неба оборачивается нёбом больного ангиной человека, «на шершавом языке» которого «луны таблетка» («О, воспаленный небосвод!»). К «медицинской» образности прибегает О. Киевская и в стихотворении «О, сколько человечьих черт…». У небосвода, «съевшего» в конце дня «цитрус солнца на десерт», «аллергический закат // На скулах проступает», «зудящей сыпью мелких звезд // Покрылась кожа ночи».

Завершает свой экскурс по временам года О. Киевская осенними этюдами, в которых очередной раз убеждает нас, что для передачи любого состояния природы у нее найдутся свои, не заемные слова и краски.

Заметное место в книге «Партитура Творца» составляют поэтические размышления автора о таинствах поэзии и творческого процесса. Свои стихи О. Киевская уподобляет «неистовым птицам», которые она отправляет искать «истины зерно». Рождение их — всегда таинство, поэтому «не найти в душе ответа, // Как рождаются слова».

О неисповедимости путей рождения поэтических строк говорит и  баллада-притча «Сновиденье». Приснилась поэтессе бродяжка-нищенка. Переночевала у нее, отдохнула и засобиралась дальше. А на вопрос о ее имени ответила — Муза. Проснувшись, поэтесса подошла к столу, и увидела на бумаге «новенький стих, // И названье ему «Сновиденье».

Баллада «Две сестры» посвящена уже единству противоположностей двух родных литературных сестер. Они идут «по родимой стороне», и народ на их вечном пути «порой влюблялся — в ту, // Ну а порою — в эту»:

Одна восторженной была,

Ну а другая — строгой.

Одна доступною слыла,

Вторая — недотрогой…

Шли сестры, плача и смеясь,

Сквозь тернии и розы.

Одна — Поэзией звалась,

Ну, а другая — Прозой.

О. Киевской дороги обе, тем более что объединяет ее с ними кровное родство со Словом. Но все же истинной религией, которой она готова присягать, давно и навсегда  стала «литературная сестрица» Поэзия.

О. Киевская с пиететом относится к собратьям по перу, славит «тайнопись поэтов» и не испытывает к ним болезненной ревности. Они, конечно, все разные. «Кто пишет лучше, кто острей…», одни — «трепетный короткий вздох», другие — «величественный выдох». Но каждый достоин внимания и уважения. Талантливые поэты — вне наций, «партий и ориентаций». Объединяет же их, по мысли О. Киевской, то, что все они «родом из Творчества» и каждый, «презрев равнодушно имущество», «иметь свое Имя обязан» («Имя поэта»). Или, по Боратынскому, «лица не общее выраженье».

Размышляя о поэзии и поэтах, Киевская задается и таким вполне естественным для пишущей женщины вопросом — кто она: поэт или поэтесса? Не секрет, что многих стихотворных особ просто коробит, когда их называют поэтессами. У Киевской на сей счет есть точное мерило: «Оценки творчества легки, // Ведь есть стихи и не стихи» («Поэт или поэтесса?»). Подавляющее большинство из того, что создано О. Киевской, относится именно к стихам. Другое дело, что женщин, занимающихся стихотворчеством, она делит на три категории: «Автор, поэтесса и Поэт» («Ступени поэзии»). Место самой О. Киевской в этой иерархии, думается, посередине. До Поэта (с большой буквы) путь ей предстоит еще неблизкий, но она уже и далеко не просто автор.

За это говорит, в том числе, и ее взыскательное отношение к поэтической работе, не оставляющей места пустому тщеславию и славословию. «Не дайте славы — // Скупой отравы, // А дайте слова, // Не жду другого!», — восклицает О. Киевская в поэтическом манифесте «Не дайте славы», обозначая свою художническую позицию.

Впрочем, полагает О. Киевская, нерадивого безответственного стихотворца с головой выдает не только ничем не обеспеченное тщеславие, но в еще большей степени качество поэтической работы:

Стихи порою, как грехи,

Нас обличают в словоблудии.

Огрехи вспаханной строки

Не извиняет многотрудие.

(«Цвет стихов»)

С чем невозможно не согласиться, ибо несть числа у нас косноязычной рифмованной серости, которую их творцы пытаются выдать за поэзию.

Дань уважения О. Киевская отдает не только собратьям-поэтам. Ведь не они одни «родом из Творчества». Ей интересен всякий по-настоящему творческий человек вне зависимости от рода его занятий — будь то искусный плотник Кузьма из поэтического сказания «Зодчий», или музыканты-виртуозы из стихотворения «Ты надежно и по праву…».

Но самой О. Киевской ближе всего, пожалуй, живописцы. «Чту живописного искусства // Изобразительный язык» («Живу!»), — признается поэтесса, вглядываясь в картинной галерее в полотна больших мастеров.

Под их впечатлением рождаются у О. Киевской поэтические «переводы» шедевров мировой живописи —  картин К.П. Брюлова, И.Н. Крамского, А. Модильяни, К.С. Малевича, М.А. Врубеля... И это не «подстрочники», чуть ли не буквально пересказывающие содержание полотен, а именно художественные переводы с языка живописи на язык поэтический, в которых не только искусно отображена работа живописцев, но и передано ее восприятие самим «переводчиком». Как происходит это, например, в миниатюре «Черный квадрат»:

Картин подобных не встречала.

В ней — мира точный образец:

И ночи черное начало,

И света белого конец.

Подобно картине самого Малевича — предельно лаконично, афористично, философски глубоко, емко и… неожиданно.

Собранные воедино в разделе под названием «Холсты поэзии», «переводы» эти и завершают книгу «Партитура Творца»..

* * *

Особая страница в поэзии О. Киевской — детская. Для детей она пишет давно. И вот лучшее собрано, наконец, воедино и издано в «книжке для детишек» «Карамелька солнца». Представлены в ней стихи разных жанров детской поэзии: потешки, считалочки, колыбельные, сказочные истории про зверушек, забавные стихи о девочках и мальчиках, стихи о природе и красоте родной земли...

К поэзии для детей обращаются многие стихотворцы, но редко кому сопутствует настоящая удача. Причины разные. И талант особый нужен, и состояние души, и нечасто встречающаяся способность взрослого человека быть своим в мире ребенка. Но все это у Киевской присутствует сполна.

Поэтесса тонко чувствует особенности психологии и логики ребенка, нюансы восприятия окружающего мира. Увидев, к примеру, живую корову, городской мальчик («Вова и корова») приходит к выводу, что в деревне она голодает, так как питается одной травою, поэтому в городе ей жилось бы лучше: «Ты не знала бы диеты, ела б мясо и конфеты».

Своя «неопровержимая» логика и у малышки из стихотворения «У кошек нету ручек и нету длинных ножек…», которая рассуждает: раз кошка не может сама открыть холодильник и достать себе вкусный кусочек, значит, сделать это должна она сама, ее хозяйка.

Книга «Карамелька солнца» густо населена разной живностью — «зверушек тут немало»: слоны, гиппопотамы, кенгуру, львы, тигры, олени, рыси, обезьяны, кони, верблюды… И все живые, колоритные, зримые, легко запоминающиеся. Как, например, кот-обжора из стихотворения «Жил-был кот по кличке Жора» — этакий кошачий вариант классического Робина Бобина Барабека.

Кошек и помимо него в книге немало. У Киевской они некий символ домашнего тепла и уюта. При этом каждая индивидуальна, на других не похожа, у каждой свой вид и характер и каждая «гуляет сама по себе».

Но вот что важно и существенно. Все эти звери, животные, птицы (как и в целом окружающий мир) в стихах О. Киевской увидены глазами ребенка, пропущены через его восприятие. Потому, наверное, рысь из одноименного стиха в детских глазах всего лишь «большая кошка», которая «только хищная немножко», но которой, к сожалению,  в случае чего «не скажешь: «Брысь!» А малышке из стихотворения «Я баюкаю котенка» этот самый котенок возмущенно отвечает: «Я не маленький ребенок! // На меня взгляните сами, // Я давно уже с усами». С позиций детского восприятия закономерен и этот вопрос:

«Посмотри, — сказал братишка.

 — Вот компьютерная мышка».

Я задумался немножко —

Где компьютерная кошка?..

«Кошки-мышки»

Свое особое мироощущение приводит ребенка иной раз к неожиданным и парадоксальным для взрослой логики умозаключениям. В стихотворении «На часах пробило шесть» сын спрашивает папу, «что за зверь» время, если «оно способно встать, пролетать и уплывать»? «Значит, у него в итоге, — делает он вывод, — крылья, плавники и ноги».

Задумывается маленький человек и о самом себе. В стихотворении «Я мамина и папина» девочка задается вопросом, на кого она похожа. Находит она в себе черты сходства с обоими родителями. Отсюда и ответ очевиден — «я мамина и папина». Это для взрослых очевиден. А у героини возникает сообразное с ее мировосприятием сомнение: «А от кого царапина?»

Ребенок, постигающий мир вокруг, всегда неофит. Он делает для себя открытие за открытием. Но все им познается в сравнении. И этот своеобразный «сравнительный анализ» как черту детской психологии О. Киевская тоже учитывает:

Удивляет пчелку слон.

До чего огромен он!

Не найти ему цветка

Для такого хоботка.

«Слон и пчелка»

У малыша (а это у Киевской совершенно не обязательно человеческий ребенок), не только отличный от взрослых взгляд на мир, но и свое понимание словесного смысла. В стихотворении «Мышка-малышка» «просит мама дочку-мышку // Сунуть градусник под мышку». Но, когда мышка-мама вернулась через несколько минут проверить температуру, то в положенном месте градусника не нашла. А оказался он у малышки под спинкой. Поняв мамино «сунуть под мышку» на свой лад, она градусник «под себя и положила».

А юный герой стихотворения «Братишка» решает уже лексическую задачу. Недавно родившегося брата назвали Рома. Но папа, глядя на него («Вон какой он великан») предложил «звать его Роман». На что мама возразила: «Мал пока он как букашка. // Будем звать его Ромашка». Вот и ломает голову старший брат, как ему называть младшего, если тот «и цветочек… и книжка».

На игре слов, смысловых оттенков построены многие стихи О. Киевской. Это один из ее любимых поэтических приемов. Успешно пользуется она им и в детских стихах. Рифмует, например, ребячьи имена с созвучными названиями самоцветов («для хорошей Иры — синие сапфиры, для любимой Люды — зелень изумруда…»). В результате и сам стих («Солнечный подарок)» получается красочный, самоцветный. Как и считалочка «Я растения люблю», где поэтесса, применяя тот же прием, имена рифмует уже с названиями растений. А в стихотворении «Цыплята», обыгрывая смысловые оттенки слова «цыпки», автор прибегает еще и к аллитерации, делая упор на повторении согласного «ц»::

Как-то раз на мокрой грядке

Промочили цыпы пятки.

И на цыпочках стоят.

Стало жалко мне цыплят.

Где им лапки просушить,

Чтобы цыпок не нажить?

Возможности детского воображения причудливы и безграничны. В чем не раз убеждает нас в своей книге О. Киевская. В стихотворении «До чего нежна снежинка» снежинка, словно «льдинка-балеринка села прямо на ладонь» и растаяла, а девочка решила, что произошло это от ее похвалы. Праздничным предновогодним настроением окрашено стихотворение «Зимнее утро». Малыш смотрит в окно, любуется елкой во дворе и ждет чуда. Его появления вроде бы ничто не предвещает. И все-таки оно происходит. Во всяком случае, мальчику, так чуда ждущему, вдруг показалось, что елка ему приветственно «махнула лапой».

Со своим юным читателем О. Киевская старается говорить на понятном и близком ему образном языке. И вот весеннее утро в одноименной зарисовке под ее пером предстает в образе младенца «в розовых пинетках». В соответствующей стилистике написано и все стихотворение.

Однако живописная образность¸ которой, как и «взрослые» стихи, насыщена детская поэзия О. Киевской, для автора не самоцель, а средство и способ внушить маленькому читателю нечто важное для его духовного формирования. Так, в изящно красивом, живописном этюде «В розоватой акварели» автор стремиться донести до ребенка мысль о том, что всё, даже самое большое в мире начинается с малого — и крохотная капля утренней росы может стать истоком великой реки, питающей океан.

В детских стихах О. Киевской вообще достаточно силен воспитательный заряд. (Что, кстати, в лучших традициях мировой детской литературы, всегда старавшейся сеять в душах детей «разумное доброе, вечное»). И юному читателю, думается, не составит особого труда усвоить содержащиеся в книге «Карамелька солнца» нравственные уроки. Преподнесенные автором в живой поэтической форме, они не страдают ни занудной назидательностью, ни навязчивой дидактичностью.

В поэзии для детей, как, может быть, ни в каком другом поэтическом направлении, велико значение ее  интонационной окрашенности. Точно выбранная интонация предельно сокращает дистанцию между автором и юным читателем. О. Киевской такую интонацию сумела найти. Почти все ее стихи пронизаны доброй улыбкой, задушевностью, нежностью и любовью. А если и наплывет вдруг облачко грусти, то и грусть та легка и светла, как у девочки в стихотворении «Поселилась в доме грусть», которая не может дождаться с работы маму, чтобы та быстрее приголубила дочку.

«Солнечный подарок» назвала О. Киевская одно из стихотворений. Но таким подарком детям и их родителям видится вся книга «Карамелька солнца».

Нельзя не отметить и прекрасную работу художника-иллюстратора Натальи Епихиной. Жительница поселка Чик Новосибирской области, она не профессиональный художник. Но ей удалось, с одной стороны,  замечательно передать смысл и дух поэзии О. Киевской, а с другой — сделать книгу очень красочной (на ее страницах действительно «хороводят краски»), нарядной, веселой, теплой. Ее рисунки вызывают в памяти классические советские мультфильмы, в изобразительной стилистике которых они, собственно, и выполнены. Что ж, поэт и художник здесь, как говорится, нашли друг друга, слились в гармоничном творческом тандеме, усилиями которого и создали книгу, какой давно уже не было в мире нашей современной детской поэзии.

* * *

Так получилось, что в литературу О. Киевская, врач по первой профессии, входила, когда за ее плечами было уже почти полвека прожитой жизни, однако настолько стремительно и уверенно, что дало повод одному из критиков сравнить ее восхождение с вертикальным взлетом морского истребителя с палубы авианосца. А то, что за взлетом продолжается успешный поэтический полет, достаточно красноречиво, на мой взгляд, свидетельствуют книги, о которых выше шла речь. Они как бы подводят некоторые промежуточные итоги поэтической работы О. Киевской, в июле нынешнего года отметившей свое 60-летие. И в целом, несмотря на некоторые недостатки в ее творчестве, вполне, впрочем, естественные для бурно развивающегося поэтического организма, итоги эти радуют и позволяют говорить о Киевской как одной из самых ярких и самобытных нынешних сибирских поэтесс и, вместе с тем, незаурядном явлении современной российской поэзии.

 Алексей Горшенин