МУДРОЗУД

Виталий ИСАЧЕНКО (Ильич)

МУДРОЗУД

Весна! Красна да ранняя: солнцепечит, жарит, мужиков да баб под кустики в тенечек манит. Березки соком наливаются, колхознички в полях пупами надрываются. Коровам с бугаями – ярмо до кровушки, конягам взмыленным – не до зазнобушки. Землица потом окропляется, землица лемехами режется-пластается, под боронами размельчается и семенами осыпается... Во имя хлеба, жизни, счастья, рода людского продолжения; для пролетария с крестьянином сближения!..
Чу... Набатит рельсу ржавый лом. Обед – трудодня макушка! Люду работному: по сала осьмушке, для раздутия пуза – пшенки с бугром черепушка; хлебушка ржаного – краюху, а не горбушку. Кто в аппетите великом, тому – каравай: от уха до уха рот разевай, жуй, трамбуй, сытостью наслаждайся да на житуху колхозную не за-би-жай-ся... Ох, не забижайся! Никчемной думою не майся... Иначе судьба раскорячит, светлый путь в топь болотную переиначив. Незавидная стезя по хлябям-то зыбким крадучись шагать да хвою с древесной коркою жевать... Ох, с этакой еды подать рукою до беды! И захворать недолга-а. Даж и головушкой... Захлебнешься вдруг вредною хандрою да истлеешь лучиною гнилою. С вонью да без пламени, без музыки да знамени!.. Кому же, огарок, апосля сгодишься-то?.. Ни себе, ни колхозному движению, ни матушке с батюшкой, ни девкам в усладу, ни для истребления мармелада...
Весна-а-а! Светило зенитит. Сытость, истома, души благодать. И не шибко-то хочется пахать. Без брехни коль, совсем не охота. Да будь проклята она – казенная работа!.. Ан ни вслух сказать, ни пером описать. Даб себе не навредить – в кутузку даб не угодить!.. Мудродурь-то в «Счастьезонах», о-о-ох, не в чести! За нас думают Вожди!!! Ночами не спят – беспокоятся!! И о Родине, и о миллионах народных масс, и о благодати инородных, капиталом угнетенных трудящихся! Даб Маяк Коммунизма вовек не погас!!! Чтобы всех во «Всемирный колхоз»!!!.. Добровольно, вприпрыжку, без сомнений, в сиянии грез!.. Дабы всяк мог обобществленную козу доить да с портретами вождей по улицам и площадям в колоннах под мелодии бродить!..
«Э-э-эх-хо-хо... До потемок бы лежать... В ноздрях пальцем ковырять.., дух ядреный из портков пущать. Ха-ха-гы-гы-ы-ы! Складно выходит: ковырять – пущать. Будто как у самого Есенина! Так-так-так... Ага. В ухе пальцем ковырять.., в сраке тоже ковырять... Ага... Ковырять и... колхозом управлять! Ха-гы-га-ха! Тютелька в тютельку про нашенского обормота-председателя! Ха-ха!..» – сам с собою забавляется мозгою развалившийся навзничь на тулупчике под ходком чернобородый годками под двадцатник детина – вылитый Ильюшка Муромец с висяшей в избе-читальне цветастой картины. Ежель бы только заместо штопаной-перештопаной потной рубахи, портков из мешковины да солдатских ботинок-инвалидов богатырские доспехи... Вот тогда бы вылитый он – воитель былинный! Мужики-то не единожды за сходство изгалялись: « – И с кем это ты, Филька, сфотографировался?.. Тебя-то без сомнениев признаем. А кто ж те двое конников по бокам?.. – Неужто буденновцы?.. – Шибко уж у них рожи умные-преумные... А твоя-то всех мудрей... – Будто в нужник проворонил слетать!..»
Филимон, зажмурившись котярой ленивым, мечтает о приятном – об утехах телесных всяко-разных с самыми красивящими да пышными из молодух-односельчанок. Благостно вздыхает, меж зубов лениво спичкой ковыряет. Бородища-помело в крошках-объедках, в полове, махорке да отжевках от самокрутки (бледный мусорок-то на черных кучеряшках я-я-ярко выделяст).
Девки с хиханьками да хаханьками в лесок потянулись...
«И чё завсегда до ветру толпою шляются? – думается Филимону, – Будто как на митинг... И какой интерес колхозно жопами сверкать?.. Хе... Во бы с ними за компанию!»
Филька представляет себя задирающим до шеи подол приземистой да грудастой Нюрки Малышкиной. Воображение вырисовывает будоражащую кровь сцену «как мужик с бабою!»...
Жаждущий, ощутив свою твердую готовность к сладострастию и устыдившись принародного оттопыривания холщовых портков, перекручивается на живот... А фантазия бурлит и бурлит, допузыривая желание до невыносимости! Филька перекатывается на бок, укутавшись для маскировки в тулуп. Приспустив штаны, он ожесточенно массирует причинное место: не впервой – годков с двенадцати упражняется... 
Сегодня что-то долго не выстреливается. Аж взмок, а без толку... Представил под собою голую Файку-учительшу... Твердость пошла на убыль... Нет-нет-нет, Нюрка лучше!.. Ага! Как кол в кулаке! Но-о-о, все равно не сплевывается... Наконец-то заподкатывало! Как из ружья!.. Совсем чуток, и – одуре-е-еть!..
– Опять, Филя, письку маешь? – в упор воздушно струит в ухо вкрадчивый шепот. Обознаться нивкакую: Антоха Трехлебов – секретарь колхозной комсомольской ячейки – конопатая бестия! Со спины пустозвон подкрался!
– А ты чё здесь? – мгновенно опав всеми без исключения членами, ошарашенно мямлит Филимон. 
– А мы, было, хотели тебя в комсомолию сагитировать, – наигранно разочаровывается сопящий в затылок Антоха, – А ты о как... Дрочишь! Поперек курсу ВэКэПэБэ! Контра!
– Да ты чё, комса, поклепничаешь? – втихаря заправляя под тулупчиком «беспокойное хозяйство» в порты, шипит детина, – Только кому вякнешь!.. Как цыпушку удавлю-ю-ю!
– Да чтоб я?.. Да ни в жисть, Филяха! Зуб даю! – клянется облаченный в выцветшие военную гимнастерку и галифе секретарь, – Не сойти мне с энтого места! Ни единой живой душе! Честное комсомольское!
– Не ори, горлопан, – раздосадованно шепчет детинушка, – Только сболтни кому... Все зубья вышатаю и в жопу позапихиваю!
– Да ты ж меня знаешь!
– Зна-а-аю. Потому и предупреждаю, – ворчит заядлый «рукодельник».
После раздумной паузы Антоха сочувственно шепчет:
– А с бабою не пробовал? В несколько разов слаще да натуральнее!
– Да ты чё, издеваешься?! – Филя разворачивается к назойливому раскрасневшейся от стыда и гнева физиономией, – Да у меня этих баб как... Как собак нерезаных! Со всякими хоть где и по-всячески... Было, – каждое последующее слово менее правдоподобно предыдущего, – Да ежель хошь знать, я любую... В полный рост... Как конь кобылу...
– Кто б сомневался? – Антоха успокаивающе похлопывает пахаря по торчащему из-под тулупа схожему по форме и размерам с дебелой ягодицей плечу, – Да я и Зойке Быструхиной тож говаривал: дескать, Филя так оприходует, что до глубокой старости будешь нараскоряку да вприпрыжку носиться и с радостью его как сщастье вспоминать; мол, от него почти все колхозные кобылы жеребились.
– Ты чё это?! Какие кобылы?! – сатанеет детина.
– Так я ж в шутку! – оправдывается комсомольский вожак, – Ты чего? Ты ж мой друг, а шуток не понимаешь!
– Да за таковские шутки по макушке! – плавно пускает в размах кулачище Филимон, – Как жука навозного прихлопну до мокрятины!
– У-у-у-у-у! – в предвкушении удара зажмурившись и втянув головенку в плечики, трепетно воет Антоха, – Дурак? Озверел?! На представителя народной власти руку задираешь?! Статья полста восемь! Подрасстрельная!
– Убью засранца! – после сей явно символической угрозы перебранка вновь сходит на нет...
Воцарившуюся тишину вкрадчиво нарушает обмякший душой бородач:
– А с чего ты это насчет меня Зойке басни плел?
– Так она ж самолично первой интерес объявила. Говорит: «Хочу Фильку, хоть тресни! Как поймаю его взглядом, так и сразу вся соками истекаю! Люб он мне до потери разумности!»
– Да тише ты, комса. Чай, не глухонемой – сам слышу.
– «Сведи меня с ним, – аж подсвинком повизгивает Зойка-то, – Ради господа-бога уважь оголодавшую женщину! Залюблю его, замаю! Курятиною-поросятиною закормлю!»
– Брешешь? – с надеждой на наоборот, представив упитанную да симпотную бабенку, однословно бросает Филя.
– Да чтоб меня на этом месте икота до смерти замаяла!., – подогревает фантазию собеседника Антоха, – Я ж к ейной сеструхе – Валюхе-то – хаживаю. Обе – что первая, что вторая – вдовые. Обе под мужиком игривые. Я ж Зойку-то тоже пробовал. От щекотки аж чуть не обссыкается. А ежель баба щекотки боится, значит, в койке выгибулистая. А моя Валюха-то против Зойки чуток попрохладнее. Звереет, конечно. Но... Не до дикости.
– Ну и поменял бы свою Валюху на Зойку, – сподвигает главного колхозного комсомольца к доскональному раскрытию обстановки Филимон.
– Не. Попривык уж к Валюхе... Да и на дыха-алку я слабоват. У меня ж одышка с этой самою – с астмою. А с Зоюкою-то всякую ночь напролет гарцевать... Аппетит-то у нее на порево, скажу тебе, зверский!.. Так и сдохнуть прям на бабе не мудрено... А тебе в самый раз. Да и продавщица – не простецкая колхозница! Завсегда при ней будешь сыт, пьян да и с носом в табаке! Как я при своей кладовщице.
– Дыхалка у него слабая.., – иронизирует Филимон, – Знаем вас – начальничков. Как пахать, все хворые... А как насчет чужих баб... Ударники комтруда! Мужики-то на полях до бессилия ухайдакаются и дрыхнут сном убийственным, а вы тем часом по деревне шастаете да их баб натягиваете. Власть народная... Бес – ваш пособник!.. Хворые! Да вам за этакие фортеля муди с корнями повыдирать да псам шелудивым поскармливать!
– Ты чего это во всю глотку разбазлался-то?! Да я тя за контрреволюционную пропаганду с агитацией!., – возмущается Антоха, – Как вошь меж ногтями защемлю!.. Да я тя оформлю на Колыму!
– А сколько ей годков-то? – вдруг миролюбиво вопрошает вновь спинищей повернувшийся к собеседнику Филька.
– А сколько суд народный отвесит! – раздраженно долбит торцом кулака по его загривку комсомольский вожак, – На червонец ты уже верняком раскрутился!
– Да не-е-е, – невозмутимо бормочет Филимон, – Зойке-то сколько годов?
– Чё? – ошарашенно таращится на затылок детины Антон, – Какой Зойке?
– Ну, Быструхиной... Зойке-то, которая по мне сохнет.
– А-а-а, – расслабляется разгневанный секретарь, – Год у нас сегодня какой?.. Тридцать третий. А она с моей маманькою одногодка... А та с одна тысяча восемьсот девяносто четвертого... Та-а-ак... От девятьсот тридцати трех отминусовать восемьсот девяносто четыре... Так-так... Погодь-погодь... Нету бумажки-то с карандашиком?
– Неа.
– А то бы я тебе мигом столбиком-то отминусовал... Так-так... От трех четыре – нивкакую. Десятку взаймы. От тринадцати четыре... Так-так-так...
– Тридцать де-е-евять, – задумчиво тянет Филимон.
– Да не сбивай же меня, – раздосадованно бросает загибание и разгибание холеных музыкальной модели пальцев Антон.
– Старова-а-ата, – вяло перекатывает мысли детина, – Совсе-е-ем старуха. Хотя.., на вид и ядрена. Но... Засмею-ю-ют ить. Как пить дать. Не. Не согласный я на Зойку. Чего позориться-то? Тридцать де-е-евять...
– Чего тридцать девять? – спрашивает углубившийся в подсчеты Антоха.
– Да лет Зойке тридцать девять.
– Сам сосчитал?! – удивляется горе-математик.
– А кто ж? Ты что ль за меня сарифметируешь?
– Хе. И этак мигом отминусовал?
– А чего тут мудреного? К тридцати трем из нашего века плюсуем шесть из прошлого. Без года сороковник. Старова-а-ата...
– Да какая те разница? Не для женитьбы же, а для здоровья и удовольствия организма. Всякий путевый мужик так делает.
– Так и всякий? – сомневается детина.
– Из путевых(!)... всякий, – уточняет секретарь, – А беспутные ни с бабой, ни сами с собою неспособные.
– А я мож по осени поженюсь, – мечтательно молвит Филимон, – И какой мне потом интерес на сторону таскаться(?), когда все под рукою. А?
– Оханьки-опаньки! – с издевкой глаголет Антоха, – Же-е-енится он. И обязательно чтоб не на порченой. Ага?
– А то как же?
– Ну и женишься, ну и раскупоришь целку. А вдруг потом девка окажется совсем никудышной для жарева?
– Как так? – недоумевает Филимон.
– А вот так: жопой квак да об косяк. Без интересу к твоему балбесу. По природной своей к похоти безразличности иль из-за стыдливости со стеснительностью. А вдруг и сам из-за собственной бестолковости да неуклюжести молодуху от порева отвадишь? А? Эт тебе не ладошкой болвана утюжить. Нау-у-ука!.. А раз, другой да третий оплошаешь, потом от души расстройства можешь и сам к теркам с бабами обмякнуть. Будешь базлать: мол, те-еща по-о-орчу навела-а! Хотя все из-за своей мнительности да безграмотности. Пока в порчу не поверишь, она не работает! Как в аптеке... Я вот пробовал одну в райцентре – в доме колхозника... С меня, значит, на ней пот в три ручья; а она семечки щелкает да капустою квашеной их заедает... Чую, мой болван дрябнет да морщится... Плюнул я ей в банку с шелухою да от греха подале за порог... А Валька-то моя с Зойкою-то... О-о-о! Фокусницы-ил-лу-люзионистки!
– А я мож тоже за себя какую-нибудь фокусницу сосватаю, – предполагает Филимон.
– Да боже упаси от этакого щастья! Ты чё, напрочь безмозглый? Она ж, ежель фокусница, рано ль, поздно ль, но все одно хвостом вилять начнет. Вот и бегай потом да из-под мужиков посторонних ее выковыривай... Баба в избе должна быть хозяйкою, а не шалашовкою бесстыжею! Чтоб место свое знала да от дел на баловство не отвлекалась... А для-ради забавы... Да мож для этого те до остатка всей жизни Зойки хватит...
– И чё? Я столько мало должен жить?! – негодует Филька.
– И вообще... Коли по великому секрету, партия и правительство сейчас всерьез берутся за еблю да дрочилово! – привносит интригу комсомольский вожак, – Чтоб народ, значит, на эти самые шалости особо не отвлекался и излишне силы не расходовал. Ну, какой, сам посуди, из тебя к утру строитель социализма(?!), ежель ты ночь напролет бабу пахал. А?.. Представь, ежель весь СССР (и шахтеры, и сталевары, и паровозные бригады с колхозными бригадами, и ткачихи с метростроевцами, и полярники, и пограничники с овчарками, и танкисты с артиллеристами) начнут ненасытно да беспощадно друг дружку денно-ночно харить!.. Полная потеря трудоспособности! Крах ведь и индустриализации, и электрификации, и обороноспособности, и даже социализму во всецелом!.. Вот и кумекают там! – Антоха тычет пальцем в небо; но, угодив в тележный настил, взвизгивает от боли.
– Чего там у тебя? – интересуется Филимон.
– Да ничего, – морщась и нянча в левой ладони вывихнутый правый указательный, выдавливает секретарь, – Я говорю, что советский человек скоро сможет рожать хоть сколько, а ебаться наоборот – в соответствии с санитарными нормами.
– А-а-а, – обозначивает свое понимание решения проблемы Филимон, – А ежель шибко захочется?
– Перехочется, – с досадой ворчит сзади лежащий, – Дерни меня за палец.
– За самый толстый – двадцать первый? – лыбится детина.
– Себя за двадцать первый дергай, – в голосе Антохи примесь обиды, – Ну, дерни – ну, вправь вывих-то, балбесина.
– Да мне разве жалко? – с этими словами детина резво перекатывается лицом к травмированному, – Я ж даже председательскому иноходцу ногу вставлял.
– Так сдох же от этого конь-то!
– Не от этого. Ежели бы от этого, то бы сразу скопытился. А он только через неделю, царствие ему небесное, преставился. 
– Коню царствие небесное?! – протягивая руку Филимону, поднимается настроением Антоха.
– А чего там – в раю-то – людям жрать(?), ежель не пахать да не сеять, – вцепившись в кончик увечного пальца, задумчиво аргументирует двойник Муромца, – Я так понимаю, там – в раю-то – всякой твари навалом: и курей с гусями, и коров с козами, и овец с поросятами. Людям-то райским ведь постоянно надо чего-нибудь жрать. Я вот так соображаю.
– А бога нет, – морщась от пальцевой боли, удвоенной а то и утроенной мощным защипом, цедит сквозь зубы несун коммунистической религии в молодежные массы, – И сатана не существует, и Емеля на печи, и рыбица золотая, и ада нету, и рая...
– Брешешь(?), комса. – усиливая хватку до пыточной, сердится самоучка-целитель, – Слышь, нук скажи-ка: «Бог е-е-есть!».
– Е-е-есть! – без промедления выпаливает терзаемый.
– От теперь по уму, – Филька доволен выдавленным через палец признанием, – А теперь сказани... А теперь сказани, сказани, сказани... Признавайся, сучонок, что ты... Что ты, ты, ты... Что ты... враг народный, говноед и... И шпиён англицкий... А еще и паразитный вредитель сельского хозяйства.
– Говно-говноед! – корчась от боли, надрывно шепчет страдалец.
– Еш-ще-е-е.
– Какое тебе «еще»?!
– Враг народный.
– Не-е-е! – поскуливает Антоха, – Не вра-а-аг я. Дру-у-уг я народный. Отпусти-и-и с миром, жандармская падла.
– Терпи. Уж малеха осталось. Только скажи, что ты паразит вредительный да англицкий шпиён.
– Паразит вредительный, – набекрениваясь рассудком, выдавливает Антоха, – А про шпио-она не скажу-у!
– Ну и хер с тобою! – проявляет великодушие Филька и дергает за посиневший палец; сомлевший же секретарь, ойкнув, валится навзничь...
– Ну как? – спустя чуток костоправ участливо шепчет пришедшему в себя Антохе.
– Чего тебе-е-е? – ноет тот.
– Помогло? Вправился палец-то?
– Не знаю-ю-ю.
– Так пошевели им, тогда и узнаешь. 
– Шевелю-ю-ю, – осушая левой ладонью отсыревшие в ходе процедуры глазницы, повинуется Антоха.
– Больно?
– Бо-ольно-о-о! – навзрыд подводит итог молодежный вожак.
– Странно, – недоумевает лекарь, – Должно было с первого разу похорошеть... Мож повторим вправку-то? А?
– Не надо-о-о!
– Да ты, комса, не стесняйся. Я для тебя готов хоть до заката за твои пальцы как за коровьи дойки дергать. Дело-то, как я понимаю, не шуточное. Ну чё, больно, али нет? – в голосе Филимона примесь искреннего сочувствия.
– Отвянь, – произносит болезный, вращательно и сгибательно-разгибательно испытывая посиневший ногтем свой указательный.
– Ну, чего? – нетерпеливо допытывается детина, – Повторяем?
– Нет, – категорично обрезает дискуссию Антоха, – Вывих кончился! Ни капельки не больно! А под ногтем ломота.
– Ну-у-у, по ногтям-то я не спец, – с нарочито озабоченной миной поясняет самодеятельный костоправ, – И чего после всего надо дяде сказать?
– Чего? 
– Благодарствуйте, мил человек, за милосердие и потуги ваши хирургические!..
– А пошел-ка ты в манду, мозгокрут, – ворчит Антоха и поворачивается к Филимону тылом. Тот зеркально повторяет маневр пациента. Лежебочат спиной к спине. Помалкивают да посапывают...
– Ну, чё ты там про баб-то тер? – первым нарушает тишину Филька.
– Ну, и тер. Ну, и чего с того? – с примесью желчности в интонациях бурчит секретарь, – Ну, и делов-то...
– Фи-и-илька-а!!! – доносится из-за кособокого сарая полевого стана гулкий голос бригадира полеводства Фонюшкина, – Драче-е-ев!!! Кто-о Драче-ева вида-ал?!
– Да тама он – под телегою! – поясняет за наезд на магазин разжалованный из трактористов в конюхи Володька Иваненко, – С Антохою Колотухиным комсомольско собранье проводют!
– Так Драчев же не комсомолец! – гудит бригадир.
– Ну, значит, не проводют! – в полный голос рассуждает Володька, – Значит, дурака валяют иль хернею маются, иль и вовсе – елдаками по длинноте да по толстоте меряются! А у Фильки-то аж в стакан не влазит! Он и победит!..
– Ты мне тут брось контрреволюционную пропаганду разводить! – под дружный хохот полеводов негодует бригадир Фонюшкин.
– Дык какая ж тута контры-революция с пропагандою?! – недоумевает Володька, – Дело ж житейское! Сами, поди-ка, с председателем по пьянке-то кажный банный день меряетесь! И чего это вы с ним друг без дружки в баню ни ногою?! Будто Ленин с Крупскою!..
На последних словах дружный хохот будто топором обрубается. Зависшую тишину нарушают лишь похрапывание лошадей да доносящийся из деревни погашенный расстоянием до елеуловимости собачий лай...
– Чего звал-то(?), Степан Еремеич, – подкосолапив со спины к скособоченному на деревянном протезе-бутылке бригадиру, справляется Филимон.
Заторможенно обернувшийся же одетый во все от кепки до солдатского ботинка ветхое Фонюшкин будто вовсе и не признает только что громогласно отыскиваемого детинушку: вытаращив остекленевшие глазищи словно далеко-далече в космическую пустоту и придавив заскорузлой ладонью область сердца, Степан Еремеевич вытащенным из воды усатым сомом судорожно захватывает губастым ртом раскаленный воздух...
– Чего с тобой(?), Еремеич! – волнуется Филимон, – С сердчишком худо?!
– Ты... слышал про... товарища Ленина Владимира Ильича с... товарищей Крупской Надеждой Константиновной в бане? – указуя на виновато зыркающего из-под телеги Володьку Иваненко, надсадно выдавливает бригадир.
– Неа. Ни хрена не слышал, – состроив дурашливую мину, отбрехивается Филька, – У меня ж уж который день уши серными пробками затянуты.
– А меня слышишь? – пытливо всматривается в парня мало-мальски обыгавшийся от шока Степан Еремеевич.
– А вот тебя слышу, – подтверждает состроивший недоуменную мину Филька, – Сам удивляюсь, что слышу тебя.
– А почему это так?
– А хрен его знает... Может, потому.., что ты бригадир?
– Может, и потому, что я этот самый – бригадир, – задумчиво произносит Степан Еремеевич.
– Так чего звал-то меня(?), Еремеич! – на оптимистичной ноте повторно справляется Филька.
– Кто-о слы-ышал от э-этого засра-анца Вовки Иваненко про това-арищей Ле-енина и Наде-ежду Константи-иновну в ба-ане?!! – отмахнувшись от Фильки, кипятится на всю округу бригадир...
В ответ тягостное молчание...
– У вас чего-о?!! У вас у всех что ли серою уши позакладывало?!! – беснуется центр всеобщего внимания, – А я тебе..! – бригадирский палец размашисто грозит сумасбродному Вовке, – Я тебе таку-ую ба-аню, засра-анец, устро-ою!!! Скотобаза бессовестная!!..
– Так как, Еремеич, насчет меня-то? – слегка касаясь ладонью бригадирского плеча, интересуется Филимон, – Чего искал-то?
– А-а-а! – спохватывается бригадир, – Совсем про тебя позабыл! Дуй-ка, Филя, к Макаркиному колодцу! Там тебя солидные товарищи из райцентра дожидаются! Чего-то сильно ты им надобен! Дуй-дуй-дуй!..
– А посевная, а трудодень? – отступив от бригадира на шаг, скорее для проформы переминается с ноги на ногу до восторга вдохновленный известием Филимон.
– Будет тебе трудодень! – заверяет Степан Еремеевич, – Ты, главное, не волнуйся; а вытряси из бородищи мусор-то и дуй-ка шустрее к колодцу, чтобы не томить райцентровских-то понапрасну!
– Не иначе как насчет работы! – мякитит Филька, – Не иначе как в киномеханики?!
– Не знаю. Ничего не знаю! – отмахивается Фонюшкин, – Дуй, давай, до колодца!..
«Не иначе как в киномеханики! – шагая за котомкой к телеге, восторженно бубнит до стадии счастья повеселевший Филимон, – Зазря что ли просился? Зазря что ли дядя Захар хлопотал? Видать, беру-ут!..»

У колодца-журавля, прозванного Макаркиным по имени утопшего в нем некогда еще при царском режиме забулдыжного золотаря, в тени благоухающей цветом матерой черемухи солидной вместимости черный пассажирский автомобиль марки «Форд». Узрев сие редкостной шикарности средство передвижения, вприпрыжку несущийся с горки Филька Драчев от неожиданности аж остолбеневает как вкопаный!
При виде Филимона напрягается и тут же остолбеневает и подпирающая автомобильную бочину худосочными спинами пара штатских хлипкого телосложения мужичков.
Некоторое время так и таращатся словно каменные изваяния...
– Здоро-ово, мужики-и!!! – орет наконец-то стряхнувший с себя оцепенение и припустивший к сближению Филимон.
– Здоро-о-овый, – роняя с губы потухшую папиросу, с трепетом выдавливает усатый шибздик лет этак сорока, экипированный во все черное: костюм-двойку, косоворотку и кожаную фуражку с блескучими хромовыми сапогами, – Бежит, а под ним земля гудит и прогибается. Этакого нам с тобою, Копченый, ни в жизнь не заломать!
– Ни в жизнь, – суетливо проверяя наличие прижатого брючным ремнем к пояснице револьвера, мямлит тоже не на шутку струхнувший Копченый, являющий собой образ моложавого чахоточного лупоглаза, одетого копейка в копейку под напарника; правда, кажется, что все на нем на вырост – на размер-другой крупнее (даже сапоги!).
– Этакий, если что, нам с тобою как курятам головенки посвертывает и в колодце утопит, – нашаривая пальцами за голенищем торец рукояти финского ножа, бубнит усатый, – Вылитый, сатана его за ногу, Ваня Поддубный! Этакого проще вальнуть да и трупаком доставить.
– Этакого, ежель вальнуть, хрен в машину загрузишь, – бубнит раздосадованный Копченый, – Не иначе как центнера под полтора бугаина. И заметь, косолапый – будто медведь.
– Э-э-эй-й! Мужики-и-и!!! Вы ко мне-е-е?!! – ликует перешедший с бега на шаг Филимон.
– Степан Аркадьевич, – шепчет Копченый, цепко сжимающий рукоять украдкой переложенного в боковой карман пиджака револьвера.
– А?! – словно выныривает из забытья усатый.
– Ты опять без нагана?
– Опять, – сноровисто вложив в рукав вынутую из-за голенища финку, Степан Аркадьевич сокрушенно признает свою огнестрельную несостоятельность, – Как в воду канул! После субботы, когда ротенберговскому борову высшую меру исполняли.
– Пить надо меньше, – поучает Копченый, – Тоже мне деятели со своим Ротенбергом. Уж без револьвера даж и поросенка завалить нивкакую.
– Не уч-чи, с-сопляк, отц-ца сношатьс-ся, – раздраженно шипит пристальным взором поедающий приближающегося детину Степан Аркадьевич, – Следи за бугаем!
– А вдруг да и этот бугай... не он – не Драчев... Не Филимон, – выказывает надежду Копченый и тут же обращается к без малого приблизившемуся Фильке: – Эй, ты! Ты кто?!
– Филимон я! Драчев!! Никанорович! – обрубает надежду детина, – А вы из каковских?! Райцентр?! Из киносе-ети?! Насчет моего устройства на работу в киномеханики?!
– Он самый. Райцентр. Киносеть. Насчет твоего устройства, – на удивление напарнику машинально брешет Степан Аркадьевич.
– Ну, чё?! – шаря пытливым взором по физиономиям визитеров, вопрошает Филимон.
– Чего «чё»? – выражает непонимание Степан Аркадьевич.
– Дак рассказывайте мне про мою работу-то! Чё да как?! Я ить фильму крутить совсем не мастак. Ни разочка не доводилось.
– Полезай живо в машину! В райцентр поедем! Там и заявление напишешь, и про работу тебе самый главный киномеханик растолкует, и кинушек забесплатно сколь угодно насмотришься! Садись вон на переднее сиденье! – ослабляя хватку рукояти спрятанного в кармане револьвера, елейноголосо развивает брехню с энтузиазмом стряхнувший с себя кручину Копченый.
– В райцентр я всегда радостный! Особенно в киномеханики! А то ждал, ждал... Уж все жданки кончились! А тут нате – и вы! – втискиваясь в дверной проем, тараторит Филька, – Надо только до избы заехать: маманьке записку оставить, чтоб не беспокоилась! Да й жратвы б прихватить, да й в праздничное переодеться!
– Не надо! – командирским тоном возражает усаживающийся за баранку Копченый, – Ни жратвы, ни праздничного не надобно! И так опаздываем!
– А я там – в райцентре – чё ли буду теперича проживать?! – интересуется детина.
– Там, там, – бурчит с заднего сиденья Степан Аркадьевич, – Всякому киномеханику выделяют по бесплатной квартирной жилплощади.
– Не хочу жилплощадь квартирную, – уростит Филимон, – Не хочу как муравей в муравейнике. Мне б какую-никакую избенку отдельную. Да непременно чтоб с землицей под грядки.
– Будет тебе и избенка, и землица, – запуская натужно ноющим электростартером мотор, сулит Копченый, – И монпансье с повидлою тебе будут по самое «не хочу». Хоть обожрись до блевотины...

– А эт куда вы меня завезли(?!), киномеханики, – ерепенится Филимон, шаря недоуменным взором по красным кирпичом огороженному дворику, в кой троестенно выпирает двухэтажный купеческого фасона (низ – беленый кирпич, верх – бревно) особняк, – И двери с воротами сплошь железные, и по стене колючая проволока! Это не киносеть! Никак не киносеть! Что я, разве не бывал в киносе-ети-то у дяди Захара?! И почему солдаты с винтарями по двору шляются?!..
– Короче, вылазь-ка, парень, из автомобиля без болтовни! – с раздражением в голосе прерывает мудрозуд распахивающий переднюю пассажирскую дверь Степан Аркадьевич, – Киносеть теперь... здесь! А по поводу солдат... Так фильму ж тут про героические органы ВэЧеКа-ОГэПэУ снимают. Сам Эн-зен-штейн из Москвы с самим аж клоуном Пистончиком и другими героическими артистами прибыл!
– А можно хоть одним глазком подсмотреть то, как фильму..? Ну, как... это самое..? – разгружая автомобильные рессоры и шины, лучезарится счастьем Филимон.
– Как фильма снимается? – лукаво подмигивая Копченому, справляется Степан Аркадьевич.
– Ага! Как оно самое делается! Хочу шибко увидеть!
– Так и айда в контору. Там все и увидишь, – указуя на арочного типа окрашенную суриком железную дверь особняка, ухмыляется Степан Аркадьевич.
– Так и айдате! – окинув попутчиков ликующим взглядом и навесив котомку на плечо, Филимон неуклюжим медведищем косолапит к особняку...

Довольно-таки просторная подвальная комната: узехонькое зарешеченное оконце; стены – конфигурально под географическую карту облупившаяся до серой штукатурки и красного кирпича грязная зелень; пол – плахи не крашенные, пятнисто отсвечивающие белизной, розоватостью и багрянцем; под черно-белым портретом товарища Сталина с курительной трубкой в руке канцелярский обшарпанный стол, к коему привинчен железный стояк, увенчанный чем-то вроде сигнального корабельного фонаря...
За столом в гимнастерке нараспашку пропитая личиной, седовласая, утомленная взором сухофруктина. По шпале во всякой из малиновых петлиц – свидетельство, что пожилушка – птица высокого карьерного полета!
Напротив красномордины, почесывающей гимнастерочное декольте в виде матросской тельняшки, Филька. Привстав с привинченного к полу железного табурета и склонившись к столу, пыхтя выводит каракульно свою фамилию по низу листов серой канцелярской бумаги.
– Аккуратней макай-то в чернильницу, грамотей, – даже с некой лаской в надтреснутом голосе ворчит явно опохмелившаяся мадама, – Клякс-то на документах еще не хватало. И буквы ровняй, Филимончик, чтоб как в штиль ватерлиния.
– Не знамо мне, чего таковское штиль с ватер, с линиею. А зачем, товарищ начальница, столько много бумаги? И зачем пустую подписывать?
– А я потом ее – пустую-то – сама документально оформлю, – по-матерински с любовью взглянув на бородача, теплоголосит хозяйка кабинета; после чего принимается набивать из цветастого кисета курительную трубку – тютелька в тютельку такую же, как у Сталина на настенном портрете...
Откуда-то из подвальных недр доносится леденящий кровушку истеричный женский надрыв. Завершивший каллиграфические упражнения Филька вздрагивает и с робостью во взгляде оборачивается к двери.
– Не обращай, салага, внимания, – успокаивает начальница, – То кинокартину снимают про то.., как белогвардейские изверги зверски пытают красную партизанку.
– А-а-а, – усаживаясь на табурет, изображает понимание подуспокоившийся Филимон.
– Ско-оро та-ам?!! – кричит кому-то полусухопутина-полуморячка.
– Чего(?), Эльза Генриховна, – справляется высунувшаяся из-за со скрипом приоткрывшейся двери лупоглазая головенка Копченого.
– Приперли мне, значит, этого мамонта-киномеханика, а сами... Тю-тю! – гневается начальница – А я, значит, с ним один на один разбирайся?! Где Мыльников?!
– Так Мыльников занят был! Только что освободился! – рапортует головенка.
– Сро-очно ко мне-е-е!!!
– Вызывали(?), товарищ Эльза Генриховна! – гудит распахнувший дверь и оттеснивший Копченого за косяк косматый детина, облаченный в черный прорезиненный фартук поверх военной обмундировки без знаков различия.
– Где тебя черти носят?!
– Дак я ж там с этою курвою подзадержался, – потрясая свисающим из волосатого кулачища непривычно массивным табуретом, оправдывается Мыльников, – Упертая сука!
– И как? – с наслаждением пуская из ноздрей клубы высосанного из трубки табачного дыма, справляется Эльза Генриховна.
– А куда она – падла антисоветская – денется?! Намылил ей холку, и потекла как сопля по навозу!
– Не ебал? Только мылил? – словно из пистолета игриво прицеливаясь из трубки в поникшего Фильку, интересуется Генриховна.
– Кого? Ее-то?! – пристраиваясь за спину к Фильке, с брезгливостью гудит Мыльников, – Да в голодный год за банку тушенки и то бы не стал! Об всякую антисоветскую сучару свой светлый хуй поганить?!.. Ты ж, Генриховна, сама знаешь; что я ебу только преданных партии женщин...
– Знаю-знаю, – потеплевшим голосом подтверждает глубоко курительно затянувшаяся хозяйка кабинета, – Мне ль не знать?!.. Хотя... А кто в понедельник подследственной кунку в клочья порвал?!
– Дак я ж не елдаком, а кочергою. Без греха – для пользы общего дела! – потупя взор, переминается с ноги на ногу Мыльников
– Ну-ну. Без греха. Кочергою, – бубнит Генриховна и с вожделением пялится на Фильку, – А ты, Драчев Филимон Никанорович, не хочешь ль меня завалить и напялить?!
– Н-не хо-хоч-чу, т-тетенька, – зардев мордуленцией, вплоть до телесной трясучки тушуется Филька, – Й-я ж к-кы к вам в кы-кин-номех-ханики. Зы-закурить б-бы х-хотел. Т-табачком не уг-гостите?
– А-а-ах ты сучо-о-оно-ок!!! Ты ка-ак с комбатшей ОГэПэУ разговариваешь?!! – привскочив со стула, гневается Эльза Генриховна, – Ко-о-онтри-ик!!!.. Признава-айся, на-а хе-ер на портре-ет това-арища Ста-алина в избе-читальне дрочи-ил и молофьею своею протухшею бры-ы-ызга-ал-л?!!!
– Ты чё это(?!!), тетенька! Белены обожралась?!! – мечется диким взором с взбесившейся бабы на портрет Сталина и обратно аж привскочивший с табурета Филимон, – Чтобы я-я-я... да на това-а-арищ-ща Ста-а-алина-а?!..
– Мы-ыльнико-ов, ви-и-ира-а!!! – врубая ослепительный настольный прожектор, орет неистовствующая Эльза. И Мыльников на мощном замахе заносит свой массивный табурет над своей косматой головой.
– Ма-айна-а-а!!! – без промедление следует новое указание.
Мощный удар табуретного сиденья гулко угадывает аккурат в темя Филимона! И выбитый из сознания тот обмякшим кулем валится на пол...
– Пелена-а-айте ко-онтрика, дармое-е-еды!!! – вопит Эльза Генриховна, – Да вожжа-а-ами-и(!!!) его-о пелена-айте-е! Тако-ого быча-ару то-олько вожжа-ами!.. 

 Виталий ИСАЧЕНКО (Ильич)