И некогда нам оглянуться назад

Владимир Федоров

                                                                                                                                                                     Глава 1.

               Деревня наша раскинулась одной, но довольно длинной, не менее 3-х километров, улицей по обе стороны московского тракта (по иному – Владимирка) – этой живой нитке откуда-то из Расеи до Байкала и еще дальше. Шел 1948 год. Лето в Пойме в самом разгаре. Я забрался во дворе на стопку дранья, приготовленного отцом для перекрытия сеновала, огляделся – где же Витька ? Не видно, наверное в огороде огурцом подкармливается. Отец «в день» на работе, а мать ушла на покос грести сено, высохло уже за три дня. Отец после работы прибежит и сложит сгребённое сено в копны. Мне шесть лет и частенько самому приходилось переворачивать, а потом и сгребать его в кучки. Но сегодня мать оставила дома, чтобы за курицами и свиньей следить – не попали б в огород, и за Витькой досматривать. Я лег навзничь на дранье, открыл глаза и посмотрел вверх. лег навзничь на дранье, открыл глаза и посмотрел вверх. Необъятная высь, на голубом небе редкие белые пушинки облаков неторопливо плывут то друг за другом, то вместе небольшой стайкой. Стрижи стремительно перечеркивают его в разных направлениях, стоит почти полная тишина, и я вдруг, как-то неожиданно, понял всю огромность. Таинственность, притягивающую силу этого всеобъемлющего неба, когда глаза видят только высь и ничего больше нет – ни земли, ни домов, ни леса, НИЧЕГО. Я аж испугался и опустил глаза. Да нет, я дома – изба, двор, покрытый муравушкой, курицы, зарывшиеся в землю у заплота, под навесом похрюкивает чушка, вот Витька ковыляет от задней калитки с огорода. В руках у него полуспелые., даже зеленые еще стручки гороха, которые он жует целиком – так слаще. Нос у него перепачкан землей, руки тоже. Он смотрит  на меня с надеждой:

                               - Вовка, на йечку б, скупаться.

                               - Не-е., мама узнает, так шкуру с меня спустит. Она утром так и сказала.-

               Витька подошел к Букету, потаскал его за лапы, потом прилип к щели в заплоте,       долго высматривал что-то на улице. Убедившись, что ничего интересного там не происходит ( да и что может происходить на совершенно пустынной днем улице ), он опять подошел ко мне и уже решительно объявил:     - А я ись хочу.  -

Гад такой, знает, что мать наказывала мне кормить его и не обижать, вот и пользуется. Перед уходом она по разным сторонам стола насыпала нам. По горстке сахара с двумя порциями хлебушка, но я-то свое уже съел, а Витька терпеливый, чуть-чуть отъест и опять горкой сделает, чтобы видно было, что я не украл, и на огород. А я за сахар готов был на многое…

            - Еще чего – ись! Ты тока-что горох лопал, а можа и огурец.

Тут внезапно у  меня возникла подленькая мысль:

            - Витька, а ты воробушку хочешь?

             - Зивово? А ты не вьёшь?

            - Че мне врать-та. Давай мне твой сахар, а я  тебе жида поймаю. Вот те хрест! -   и я размашисто перекрестился.

Витька долго и недоверчиво смотрел на меня, шмыргая носом. А я, сделав безразличное лицо, пошел в сени,  отыскал мамино сито, потом в сундуке раздобыл тюрючок ниток и вышел во двор. Витька задумчиво стоял на том же месте. Отвлеки что-нибудь в этот момент мое внимание, я, может быть, и не поддался бы на искушение. Но горка сахара так манила меня и настолько была реальной, что я форсировал сделку:

              - Ну, чё надумал? А то счас пойду червяков копать, может вечером на рыбалку с отцом сбегаем.

Жалко было Витьку, сомнения раздирали его, и всё же он решился:

              - Лови воёбыску и бейи мой сахай, да не оммани.

              - Думаешь так просто поймать воробья? Тут время нужно, обдумать всё, подготовиться, тут мозгой шевелить нада. Ладно, сахар съем так и легче станет.-

Мигом я управился с Витькиным сахаром, он неотрывно смотрел за моими действиями, шагая за мной, как на верёвочке. Пошли под навес, я привязал к колышку нитку, сито краешком поставил на колышек, а другой конец нитки протянул  за дверь стайки, где мы и спрятались. Вот чёрт, забыл приманку. Сбегал в избу за пшеном, насыпал его под сито и затаился за дверью стайки. Но напрасны были мои усилия по поимке обещанного воробьишки: то ли плохо замаскировались, то ли они, обессиленные дневной жарой, где-то дремали в тенёчке. Но Витька усмотрел в моих действиях самый подлый обман, тут же заявил:

               - А я маме сказу всё-всё: и как куиц в огоёд запустил, и мне ись не давал и сахай мой съёпай.

                - А я тебя поколочу за это. Вот тебе, на, получай! -

Я поддал пенделя ему под зад, и Витька, не ожидая дальнейшего, захлюпал носом и куда-то пропал. Настроение у меня враз испортилось – Витьку всё-таки, как ни крути, а обманул, да ещё и поколотил, и с курицами промашка вышла. Вывод: наказание от матери неминуемо. Но времени до её возвращения ещё много, я отодвинул щеколду, открыл калитку, вышел на улицу и сел в теньке на лавочку. По нашей стороне улицы от соседнего дома шёл незнакомый мне человек. Поравнявшись со мной он приветливо улыбнулся.

Улыбка у него была широкая, во всё лицо. Редкие светлые волосы на голове тщательно причёсаны. Светло-коричневые брюки и светлая в полоску безрукавка были отглажены, на ногах – незнакомая мне обутка. От его необычного в нашей деревне вида я сразу оробел.

                 - Здорово, сосед. Ты чего это здесь сидишь? А я вот в этом доме живу, рядом с вами. В отпуске я здесь.

Я промямлил, что отец на работе, мать на покосе, сестра Ленка тоже на работе, а мы с Витькой домовничаем.

                  - Ну ладно, пойду пройдусь, с деревней, с речкой поздороваюсь.

И незнакомец не спеша пошёл вниз по улице в сторону клуба и сворота не речку. Я быстро забежал в калитку и заорал на весь двор:

                  - Витька, иди сюды! К нам  дяденька в отпуск приехал!

Но Витька не появлялся, затаился где-то, точно уж маме всё расскажет. Сейчас только ждёт случая – как бы мать не прозевать. Оглядев двор и убедившись, что всё на месте, я взял лопату, старую консервную баночку, принесённую отцом с железки, свистнул Букета и, тщательно закрыв калитку, пошел на зады огорода копать червей. Покончив с этим, снова вышел на улицу и сел на лавочку. И надо же – в это же время этот незнакомый человек возвращался обратно. Подойдя ко мне, он протянул бумажный пакетик с конфетами. 

                  - Звать-то тебя как? Ага… Держи, Вовка, держи, держи… Вечером к клубу подходи, может кино подвезут.

                   - Не-а, у нас кина давно не было. Да и мама не пустит.

                    - Что, строгая? Или натворил чего? Ну, ладно, увидимся.  

А я, получив в свои руки такое сказочное богатство, не знал, как с ним поступить. И немного поразмыслив, понял, что у меня есть шанс избежать наказания, открылась возможность что-то предпринять, загладить свои ошибки. Витька скорее всего слышал наш разговор, и когда я зашёл во двор, он исподлобья, но заинтересованно смотрел на меня с крыши стайки. « Ишь ты, сверху всё высматривает» , и, не теряя времени, пошёл в наступление. Когда я рассказал ему о приезжем, он слез со стайки и уселся на заплоте. На предложенную конфетку, которую я вытащил из кармана, он слез с заплота, подошёл ко мне и взял её. Почему-то понюхал, лизнул языком, а уж потом запихал в рот. Не доверяет…Я терпел изо всех сил, но конфетку при нём сосать не стал. Будто ему отдал последнюю. Где-то через полчасика я предложил ему покатать возле дома колесо, дал ему свою правилку, сделанную из пружинной стали. Пока Витька гонял колесо, и я съел одну конфетку и сразу же нестерпимо захотелось ещё. Однако, положив в карман штуки три-четыре, остальные запрятал в только мне известном месте. Витька голосом изображал работу мотора машины, но колесо ему вскоре надоело, да одному и неинтересно было, он уже опять посматривал в сторону, откуда должна появиться мать. Тогда я дал ему ещё две конфетки с условием, что он матери ничего не наябедничает...…. 

         Понемногу стала спадать жара, кабанчик стал повизгивать, требуя корма. Огурцы               надо было полить. За этими делами я следил за Витькой, который опять забрался на заплот и озирал улицу. И вдруг он шустро спустился  и побежал. Я выглянул из  калитки. Витька, на бегу размазывая слёзы, артист был, бежал к матери, которая как раз появилась из-за поворота. Надо было спасаться. А куда? Конечно же, к тёте Вере. Она уже пришла с  работы и растапливала  во дворе железную печурку. По моему виду поняла, что опять я в чём-то виноват. Я рассказал, что произошло  в течение дня ( про пендель Витьке промолчал ), как какой-то незнакомый дяденька угостил меня конфетами. .

               - Это кто жа? Неужто Гошка вернулся? Где, ты сказывал, он живёт?

Я показал на дом Алексеевых, что рядом с нашим.

                - Ну, тады точно, Гошка. Пойдем  матери твоей сказывать.

Тётя с мамой принялись обсуждать это событие, про меня как-то и забыли…

          Где-то через недельку, бегая по улице, я натолкнулся на дядю Гошу. Он весело посмотрел на меня и говорит:

                 - Вовка, Лену позови на улицу, а потом возьмёшь на моём окошке угощение.

 Я мигом залетел домой, но в избе никого не было. Побежал в  огород, где и нашёл маму с           сестрой.    – Ленка, тебя дядя Гоша ждёт на улке! – крикнул  я.  Она покраснела всем лицом, отвернувшись от матери.
                   - Какой ещё « дядя Гоша»?  Ещё чего не хватало.

                    -Быдто не знашь. А в клубе вчерась с кем плясала?

Тут уж я выдал её окончательно. Вмешалась мать:

                   - Да иди уж, я сама докончу.

Поздним вечером, когда в избе все улеглись спать, я подслушал разговор родителей:

                    - Чё, Ульяна, Гошка-то за нашей приударил?

                    - Кто их знат. Вроде бы Маруська Пархоменко на него заглядыватся.-

Со стороны клуба послышались далёкие звуки гармошки. Это Котька Щербаков, гармонист наш деревенский, заиграл на двухрядке. И тотчас же полетела по деревне песня, а за ней частушки, выпеваемые звонкими девичьеми голосами.

                       - А это кто же тако выводит?

.                       – Да Клавка Михалёва. А вот и наша вступила.-

Я прислушался и узнал знакомый высокий Ленкин голос. Вот они всё ближе, ближе. Послышались и мужские голоса – чуть поодаль от девок с гармонистом шли гурьбой парни.

Так они пройдут до конца деревни, оставляя от общей группы парочки. Потом уже вернуться назад, и через какой-то час деревня окончательно затихнет. Уснул и я.

          …Из деревенской жизни той поры мне ярко вспоминается многое, хотя все подробности, а особенно последовательность их, к сожалению, забылись. Заканчивая 9-й и 10-й классы в Тайшете, начал вести дневник, в который записывал свои эмоциональные восприятия уже городской жизни. Да и скорая разлука со школой, со своим 10»г», с друзьями заставляла делать записи, сохранить в них настрой, каким мы жили в то время, сохранить характеры мальчишек и девчонок – своих одноклассников и одношкольников, земляков. К великому моему сожалению, этот дневник не сохранился, затерялся где-то в моих странствиях по жизни, коих было предостаточно. А надеяться на память нельзя, потому что воспроизвести всё, как это было тогда – невозможно.

        Летом по субботам, как обычно после обеда, в мои обязанности входило приготовить баню к растопке. Я собирал во дворе, в поднавесе мелкие щепки, кои всегда были у поленницы, и нёс их в баню. Баня, вернее сказать – банька, у нас была поставлена посреди      огорода. Из-за старости нижний венец её  врос в землю, и была она небольшой: тесный предбанничек, где можно было одеваться по одному, сама банька со сложенной у двери каменкой без трубы ( по чёрному ) из камней с ближайшего карьера. Кстати, карьер – одно из любимых мест наших пацановских игр в войну до самой ночи, когда уже маскироваться и прятаться не было нужды. Сколько здесь было пережитых радостей, огорчений, споров и стычек, разорванных штанов и рубашек, царапин и ушибов, сколько было использовано оружия, выстроганного из деревяшек у кого тщательно и с выдумкой, а у кого и примитивных автоматов и наганов, винтовок и обрезов. Впрочем, у каждого поколения свои детские игры. У нас это ещё сани и лотки, копания в сугробах ходов сообщения, играли « в глызку» , в зоску в школе на переменах, но особенно любили лапту. По вечерам, как правило, по субботам в нестрадные дни на лапту приходили чуть ли ни полдеревни. Играли даже молодые парни, не говоря уж о пацанах. Взрослые рассаживались на лавочках, которые были принадлежностью каждого двора, комментировали состав команд, «маток»- по нонешнему капитанов, и порой кто-нибудь, входя в азарт, подбегал к матке: «Дай-ка, я вдарю!» - хватал подвернувшуюся биту и так запузыривал каучуковый мячик, что его потом долго искали. На это действие голящая команда со своими болельщиками выказывала ропот и возмущение, удар признавался несчитовым, и команды вставали по своим местам.

        …Так вот, про баньку: пол у неё был настлан из толстых обтёсанных топором плах, не плотно пригнанных друг к другу. На высоких чурбаках – полок из таких же плах, перед которым стоит переносная лавочка, чтобы удобней было на него забираться и слезать. Вторая широкая лавка была прибита к стенке, где прорезано небольшое оконце. Возле каменки  стояли две кадки под горячую и холодную воду. Положил я щепочки в топку, берестинку туда же, а сверху мелко наколотых полешек, оставшихся с прошлой бани. Возле бани был выкопан колодец со срубом и журавлем. Я брал ведерко, зачерпывал воду, наполняя обе кадки. Потом из ограды приносил наколотые дрова. На этом моя работа заканчивалась. Всё остальное: топить баню, калить до красна железяки, а потом нагревать ими воду, вымыть пол и полок, приготовить щёлок для мытья головы – делала мама, иногда тётя. Вот и на этот раз мужики, то есть отец и я, шли первыми. Отец наливал в тазик довольно горячей воды, и мы мыли головы. Потом он надевал на голову свою старую зимнюю шапку, не руки – брезентовые казённые рукавицы и плескал на каменку ковшик-другой. Горячий сухой пар вмиг заполнял всё пространство. Отец влезал на полок, сидел, привыкая к жару, покуда не покрывался струйками пота. А уж потом пошёл в ход берёзовый веник.

            -А ну-ка, Володька, подкинь ишшо!

Я поднимался с пола, жар сдавливал моё дыхание и только мужская гордость заставляла меня поддать ещё пол-ковшичка. Ух! Уши мои стали «сворачиваться в трубочки», я плюхался на пол, полз к двери и жадно хватал воздух из щели. А сверху слышалось:

            - Ах ты, ёлки-метёлки, закопченные опёнки!

   И-эх, туды-т твою рас-ту-ды-ыт! Оё-ёй, мать твою душу!

Ишшо половинку подкинь!-

Но на этот  подвиг я уже был не способен, я просто обхватывал лицо и уши руками. Отец сам подбрасывал на каменку. Опять слышались его полуязыческие заклинания под гулкие шлепки веника. Наконец-то он выдохся, соскочил с полка, окатился ковшом холодной воды и заставлял меня забираться на полок, хлестал веником спину, ноги, грудь и живот. Только после этого я выскакивал в предбанник.

          После нас пошли мама с Витькой и тётя. Ленка почему-то в баню не пошла, что-то жарила на кухне. Как мне показалось, она была чем-то взволнована. Я сходил к своему приятелю Мишке Штыхно узнать, когда завтра идём за бояркой и, возвращаясь обратно, увидел, что к нашему дому подходит дядя Гоша. Я припустил бегом и зашёл в избу следом. Он уже сидел напротив отца, о чём-то разговаривая. Потом поднялся и говорит:

               - Уважаемые Алексей Семёнович и Ульяна Алексеевна!

 Вы знаете, что я встречаюсь с вашей дочкой. В общем, я прошу отдать Лену за меня замуж. Не беспокойтесь ни о чём, я её не обижу.

Ленка с кухни так и не высовывалась. Мать с отцом переглянулись:

         - Дак, как она пожелат. Мы её неволить не будем, да и молодая ишшо, восемнадцать токо сполнилось.-

          - Лена, выходи на люди, - позвала мама.

              Ну, как ты, дочка, согласна за Георгия выйти? –

Лена вся пунцовая, как маков цвет, вышла из кухни. Наступила тишина. Она теребила косынку и смотрела почему-то в мою сторону. Потом вдруг подошла к маме, уткнулась ей в плечо и заплакала.

          - Да ты не плачь, доча. Не хочешь, так насильно не отдадим. Не старое время.

           - Да что ты, мама, согласная я. Да страшусь в таку даль от вас отрываться. –

Тут тётя и отец стали её успокаивать, а Гоша ставил на стол принесённое угощение. Мама засуетилась, собирая на стол.

         Свадьбу  вскорости играли по всем деревенским канонам: девки невесту наряжали, жених с дружками на трёх бричках подъехали выкупать невесту. Я толкался тут же. Гоша подошёл ко мне и заговорщески вполголоса попросил:

           - Вовка, откроешь нам заднюю калитку, мы с огорода нагрянем,

  а то через забор трудно прорваться. Договорились? –

Мне почему-то было всё равно, как он к Лене будет прорываться, и я кивнул головой. Парни побежали в проулок, а я вместо того, чтобы защищать и получить выкуп за сестру-невесту, осторожно прокрался к навесу, стараясь не привлекать к себе внимания. Калитка была заперта на запор да ещё и подпёрта хорошим колом. Раскачал сначала кол, еле-еле вытащил задвижку. Всё, вход свободен, вышел в огород и замахал рукой. Парням только этого и надо. Неудержимой ватагой молча они заскочили с огорода и штурмом взяли сенную дверь.

            - Молодец, жениться будешь – меня позовёшь на подмогу, -

На ходу, весело улыбаясь, проговорил Гоша. А потом невеста с женихом, девки и парни с гармонистом сели в брички. Дуги и сбруи были украшены лентами, повсюду лесные огоньки, васильки с колокольчиками. Поехали в сельсовет расписываться.

          А дней через десять позвал меня Гоша к себе домой. Двор у них большущий, раза в три больше нашего, весь поросший травой-муравой и одуванчиками. Я пришёл и вижу: Гоша в майке, в тапочках и каких-то полосатых штанах возится в ограде с мотоциклом. Заднее колесо было снято и разобрано. Не выпуская изо рта потухшую папироску, он клеил камеру.

          - На вот тряпку и вытри всю грязь и смазку. Сейчас заклею камеру и попробуем

 завестись.

Я первый раз так близко видел мотоцикл. Подошёл, потрогал руль, крутнул правую ручку, с трудом выжал рычажки, пообвык и стал ему помогать: то принести, другое подать, за спичками сбегать. Папироска не покидала его рта. Вскоре мотоцикл был собран, но заводиться никак ни хотел. – С толчка заведётся. Сейчас я ружьё возьму и поедем с тобой в околок, что на Сильченковых полях, - сказал и ушёл в избу. Переодетым и с ружьём вышел, выкатил мотоцикл на тракт, к пригорку, разогнал его и отпустил рычажок на руле. Из трубы повалил дым, раздалось глухое ворчание двигателя, ещё немного и заполошный треск мотоцикла распугал всех куриц в округе, сломя головы бежавших в свои подворотни. Гоша махнул приглашающе мне рукой: давай, мол, садись. Я сел, растопырив ноги в стороны – подножек-то не было. Быстро проехали деревню и помчались по тракту в сторону Шарбыша. Я  был на седьмом небе и совсем не страшной показалась мне быстрая езда.  Внезапно что-то дёрнуло мою левую ногу, я почувствовал боль и закричал. Гоша сразу же остановился, а я свалился с сиденья и поднял вверх ногу.

Старенькая сандалька с порванным ремешком и смятым задником валялась неподалёку. Гоша испуганно смотрел на меня:

           - Что? Где болит? –

Помог мне подняться, осмотрел ступню. Ничего. Прихрамывая, сделал несколько шагов.

            -Это ты, Вовка, ногой в спицы попал. Хорошо, что сандалька свободная.

 Ты уж дома ничего не говори. А я тебе сейчас новые куплю. Давай садись, да ноги шире держи.

Подъехали в Шарбыше к магазину, купил мне Гоша новую обувку, развернулись и поехали к околку за утками…

          …Вот так начиналось моё знакомство в том далёком  1948 году с моим зятем Георгием Емельяновичем. Вскоре они с Леной уехали на Колыму на долгие четыре года.

                                             Глава  2.

          Иногда зимними вечерами ещё засветло я заносил загодя наколотые отцом дрова из поленницы сначала матери на кухоньку, к русской печи, а напоследок две охапки к железной печурке с трубой, выведенной в основной дымоход, нащипывал с помощью ножа и молотка, чтоб легче было, от сухого полена, которые всегда лежали на печке, пучок лучины матери на утро и в свою железку и растапливал её. Как только печка разгоралась, Витька подтаскивал к ней низенькую скамеечку, садился и смотрел на разгоравшийся огонь сквозь дырочки в дверце. Очень уж он любил это занятие. А я выбирал из ведёрка две крупные, желательно ровные картошины, очищал их и нарезал пластиками. Печка нагревалась быстро и по избе растекалась приятная теплота. Тут же к бокам её мы начинаем прижимать пластики картошки, частенько при этом обжигая себе пальцы, а потом ножом я отколупывал их и прижимал к печке другим боком. Теперь главное – не прозевать, чтоб картошка не пригорела. Впрочем, и подгоревшая тоже шла в употребление. Мама весело посматривала в нашу сторону, занятая своими делами, а мы наперегонки расправлялись с горячими хрустящими корочками. Вкусный запах жареной картошки в избе только усиливался струйками дыма от догоравших на печке остатков. Залаял Букет в ограде и тут же смолк. « Это тетя идёт», - подумал я. И точно, в дверях в клубах морозного пара появилась тётя Вера, папина старшая сестра. Она одна жила через избу от нас, сразу за дедом Барсуковым.

                  - Тётя, картошки хошь?

Я уже отскрёб два пластика и, перекладывая их с ладошки на ладошку, поспешил к ней. Тётя засмеялась и вытащила из кармана куфайчонки две холодные, замёрзшие тарки с вареньем.

            - Вот ужо и я вам гостинца принесла, доржи-ка. Вить, иди сюды, и тебе накось.-

После такого гостинца мне как-то расхотелось жарить пластики, а может уже  и сбил охотку, только я сразу же полез на печку, на своё любимое местечко за занавеской. На ещё тёплых от утрешней топки кирпичах лежали старенькая овчинная шубейка с поредевшей уже шерстью, отцова куфайка и байковое одеяльце. На сохнувшие полешки для растопки я клал ватную подушку, отдергивал в сторону занавеску, устраивался поудобнее и наблюдал сверху за всеми. На печурке постукивала крышка вскипевшего чайника, мама собирала  что-то на стол к чаю. Отец сегодня работал в ночь, поэтому Витька с полным правом забрался на родительскую кровать и сразу под одеяло – он спал с мамой, когда отца не было дома. А мне на печке без него и лучше – не лезет со своими вопросами, не мешает мне ничем, да и спать просторнее. Надо признаться, что сплю я очень неспокойно, потому что мне постоянно что-то снится необычное, и я реагирую на эти события во сне руками, ногами и голосом, отчего Витька просыпается и начинает иногда хныкать. Мама просыпается, идёт к печке успокаивать его, пока опять не заснёт. А утром за завтраком родители спрашивают:

            - Ну, чё, Володька, сёдни снилось, поди черти? Аж Витька разбудил.

            - А черти – они какие? – спрашивал я.

          - Да такие, как ты, худенькие, маленькие, только заросшие чёрным волосом, с

хвостиком и коротенькими рожками на лбу, как у нашей Нюры.-

          - Не-а, таких я не видел никода, - серьёзно отвечал я. - А сёдни за мной бык во сне гнался, тоже чёрный и с большими рогами, я еле на заплот успел залезти.

          - Это чей же это бык чёрный? Никак колхозный?- спрашивал отец.

          - А других чёрных на деревне и нету, - подтверждала мама.

С тех детских снов я потом долго, лет до десяти, побаивался быков всех окрасок, пока не пришлось уже в Шарбыше, куда мы перебрались жить, пасти стадо по очереди, потому, как не каждый год настоящий пастух подряжался.

          А в тот вечер к нам пришла ещё и бабка Кристинья. Она живёт наискосок от нас в большущем доме совсем одна. В огороженной ещё крепким и высоким забором ограде на высокой подклети стоит длинный амбар с двумя широкими дверями на кованых петлях и нависающим над ними козырьком крыши, так же, как и дом, покрытый уже начинающим ржаветь, а когда-то покрашенным железом. Дальше в глубине двора были ещё постройки: стайки для скота, большой навес для лошадей и инвентаря и сеновалы. Всё это давно пустовало. Летом бабка Кристинья, добрая душа, позволяла нам « верховской» ребятне Мишке Штыхно, Петьке Щербакову, Вальке Заводчикову, Миньке Фёдорову, Ваське Гончарову, Генке Пудованчику и мне (хотя я был самый младший из них, но меня не прогоняли) играть у неё во дворе в прятки, благо укромных мест там хватало. Почему  «верховской»? Да всё просто: деревня тянулась длинной чередой домов по обе стороны тракта, который с запада на восток поднимался по рельефу всё выше, поэтому от клуба на восток пацаны звались «верховские», а на запад – «низовские». До колхоза семья бабки Кристиньи, по рассказам взрослых, жила зажиточно, крепко, только в страду нанимали несколько батраков. Но после того, как заболел и вскорости помер дед Устин, стала давать трещины. Дочери замуж повышли и ушли из семьи, а среди сыновей не нашлось крепкого хозяина, а потом колхоз стали организовывать. Так постепенно и осталась Кристинья одна в своём доме…

            Сняла бабка старенький полушубок, положила его на сундук и сама устроилась тут же, сняв с головы шалёнку и сразу же потянувшись за кисетом. Оторвала от нарезанной газетки листок, насыпала в него щепотку самосада, ловко скрутила цигарку и потянулась к лампе прикурить. Я на своей печке тотчас почувствовал запах табачного дыма, растекающегося по избе.

            - Слышь, Ульяна, не помню говорила тебе, али нет, про крещенье?

Сёдни думаю, дай зайду, спрошу.-

            - Про како крещенье? Нет, не говорила. Уж не батюшка ли приезжат?-

            - Ну тады  слухай. Приезжат батюшка в Пойму в энто воскресенье. Вечером опосля семи будет в моей избе крестить деточек. Изба больша, места всем хватит. Бабам всем, кто крестить собрался, наказать нада: что и как. Ты-то Володьку крестить будешь, аль обоих?

            - Да обоих, обоих. Када потом батюшку ждать?-

        - Конешно обоих. Мало ли чё может случиться, возьмёт влась и опять закроет церкву,-   вступила в разговор тётя. Она у нас с измальства набожная, молитвов много знает, все праздники и посты по числам помнит и свято их соблюдает. Не то, что отец: лоб перед едой перекрестит, да тут же и забудет. И материться горазд, правда чаще всего безо всякой злобы, по привычке, другой раз даже с лёгкой улыбкой, особенно когда подначивает меня в праздник ли какой, или под хорошее настроение, когда мама печёт что-нибудь в печке, а я забираюсь к нему под одеяло, сказать в её адрес что-нибудь матершинное.

             - Не-е, пап, низя. Боженька язык отрежет, - твёрдо сопротивлялся я.

         Прослышав про батюшку и про крещенье, дальше из их разговоров я уж старался ничего не пропустить. Даже кота от себя подальше отодвинул, чтоб не отвлекал. А мама уже спрашивает тётю

             - Вера, ты крёстной-то у кого будешь, у Володьки, поди?

             - Да, у Володьки, - и посмотрела в мою сторону, а я с печки ей заулыбался.

             - Ну, тада крёстным ему попрошу  Пётру Фёдорова. А у Вити крёстной будет

 Штыхниха, а крёстным Степан Новомирский, - как уже о решённом сказала мама.

Женщины ещё долго обсуждали предстоящее событие, только я уже вскорости заснул.

          А последующие дни до воскресенья я только что и думал про это самое крещенье. Мама и сама, когда случалась минутка, заводила разговор на эту тему:

            - Вот покрестит вас батюшка и станет опосля этого вашу жизнь охранять сам

Господь Бог наш через ангелов-хранителей своих. Надо токо слушаться и делать так, как он хочет. А хочет он токо хорошего – не забижать слабых, младших и болезных, не врать никода старшим, а слушаться и помогать им, чужого никода в жизни без спросу не брать и, Боже сохрани, своровать чё-нить, в церкву ходить Господу нашему Исусу Христу помолиться.-

            - А где она  эта церква и кака она? – спрашиваю я.

            - Дак в Канском тока одна на всю-всю округу и осталася. Из камня строеная.

А уж така большущая и высоко-превысокая, с куполами, как луковицы, а на их кресты золотые сияют, особливо кода солнышко. Красиво-то ка-ак! –

Мама так увлекалась, рассказывая про церкву, что голос понижала чуть ли не до шёпота. И лицо у неё при этом становилось совсем добрым и умиротворённым, а у меня возникало желание вот сейчас же, сию минуту собраться и идти в церкву. Только где этот Канск, далеко ли он, и как к нему добраться я совсем не представлял, поскольку дальше Шарбыша и Новой Поймы, которые в пяти и трёх верстах от нашей деревни в обе стороны, я нигде ещё не был. А побывать в церкви довелось только через пять лет, когда мать устраивала меня учиться в пятый класс в Иланский  железнодорожный интернат.

           - Мам, а креститься поди страшно будет? –

           - Да нет, сына, тебе ведь шесть годков, большой уже. Батюшка тебя три раза

в большой таз со святой водой окунёт с головой, вот поди и всё, -чуть помедлив, ответила она.

         Подробности нашего с Витькой крещения стёрлись из памяти, помню лишь отдельные эпизоды. В просторной горнице бабки Кристиньи много народу и почти-что все знакомые. Входим и мы. Горит десятилинейная керосиновая лампа, подвешенная к потолку. В правом переднем углу, там, где стоят иконы, тоже маленький фитилёк в блюдечке мерцает, освещает строгие лики. На столе посередь горницы, покрытом большу-

щей белой скатёрткой с вышитыми по углам крестами, стоит какая-то покрашенная красивая железяка, в которой горят ярким пламенем три толстые свечки, каких я ещё никогда не видел. Взрослые меж собой вполголоса переговаривались, а мы, детвора, враз

присмирели и только пытливо озирались округ, словно ища кого-то или чего-то, что бы нас успокоило. Дверь из соседней комнаты отворилась и в горницу вошёл старичок, чем-то похожий на нашего деревенского деда Зайцева, живущего на краю деревни: такие же наполовину белые волосы на голове и длинная борода. Правда, у нашего деда Зайца борода была вовсе коротенькой. Одет он был в длинное до пола чёрное платье с широкими рукавами, со свисающим на груди крестом на толстой цепочке.

            - Батюшка пришёл, батюшка, - зашептали вокруг, и все взрослые поклонились ему, нагибая при этом и наши головы книзу. А потом наши крёстные и мы, крестившиеся ходили кругом стола за батюшкой с иконою, который читал молитвы, и при этом мне было так удивительно уютно и покойно от его голоса, от мерцания свеч, от доброжелательных лиц всех людей, пришедших на крещенье. После троекратного опуска-

ния моей головы в таз со святой водой, батюшка повесил мне на шею оловянный крестик на нитке со словами:

         - Носи его всегда, чадо Володимир, и Господь наш, Иисус Христос,

не оставит тебя милостию своею. Аминь -,  и перекрестил меня.

Я не совсем понял смысл его слов, но крестик всю зиму не снимал с шеи, да и мама с тётей за этим следили. И только когда лето пришло, мама сама  сняла его с меня и положила на божничку, до следующей зимы. Наверное, поэтому я никогда не видел у нас в деревне летом ребятишек, которые бегали бы по улице с крестиками: сами взрослые опасались – ещё потеряют где-нито, или дразнить будут, люди ведь разные. И в школу скоро, а туда с крестиком нельзя, не пустят, там с боженькой строго было: нету его, и никогда не было и не будет.

       Тётя моя только раз в год на Пасху, и то не каждый, ездила в канскую церковь, а потом долго маме рассказывала – что и как. И я тоже слушал, стараясь не пропустить ничего, и пытался хоть как-то представить себе услышанное. С её слов получалось, что боженька наш, который живёт где-то на небушке, выше всех облаков, сверху видит всё-всё, что ни делается на земле, и всех-всех до единого человечка, кто бы что ни делал – хорошее или плохое. И я проникался к нему всем своим ребячьим уважением и верой в его справедливость и защиту.

                                              Глава 3

.         Той же осенью 48-го я пошёл в школу, хотя произошло это довольно неожиданно.

Всю нашу деревенскую ребятню, кому уже исполнилось семь лет, родители записали в первый класс, и последнюю неделю перед школой они только про неё и говорили. Я же обиженно стоял в сторонке, не влезая в их разговоры, потому что в школу меня в этом году мама  не записала – мне до семи  не хватало целых четыре месяца, и учитель наш Никифор Романович велел приходить на следующий год. Шибко я переживал: как же это-

все в школу, а я что? Что я буду один-то делать? И ажно слёзы из глаз выкатывались. Мама, конечно же, видела мои переживания и пыталась хоть как-то успокоить:

             - Ничё, сына, подрасти немного, вон ты какой у нас маленький. Друзья-товарищи

 твои на год-два постарше тебя, а, Бог даст, можа со временем и догонишь их по школе, - но это меня не успокаивало.

И во все дни, когда ребятня возвращалась из школы по домам, я сидел на своей лавочке и поджидал их. Завидев друг друга, мы бежали навстречу, радостно переговаривались и намечали через часик пойти на карьер за бояркой, или на Пойму за черёмухой, или ещё куда – заветных местечек хватало. А уж там наперебой они рассказывали все школьные новости, чем занимались, что на дом задали, тем самым вызывая у меня огромную зависть и ещё большее желание попасть в школу. Долго так это продолжаться не могло. И вот как-то уже в октябре, когда отец был на работе, а мама с Витькой зачем-то в Ингаше, я решился. Нашёл сшитую ещё летом матерчатую сумку с лямкой, поставил в её кармашек чернилку, положил ручку с пером «лягушка» и кусочек хлеба, посыпанный чуть-чуть сахарком, свистнул Букета для охраны, закрыл калитку и робко, сторонкою направился к школе. И чем ближе я к ней подходил, тем чаще оглядывался назад, а раза два и вовсе останавливался. Букет, бежавший всё время впереди, увидел меня остановившегося, повернул обратно, подошёл поближе и уставился на меня своими умными глазами, как бы спрашивая: «чего встал-то, пошли дальше». Он-то думал, что мы на речку идём, а я, вишь, в школу собрался, да совсем что-то оробел.

            « Не-е, однако, в другой раз пойду, сёдни чё-то боязно,» - раздумывал я на перепутье. «А вдруг другого такого раза больше не подвернётся?»

И я со всей решительностью, которая ещё оставалась во мне, одолел последние метры и повернул к калитке в школьном заборе.

             - Жди меня здеся, - наказал я Букету, а сам отворил большую дверь и оказался в большом помещении, раза в два больше, чем горница бабки Кристиньи. С левой стороны ещё к двум дверям сделаны широкие ступени. За этими дверями слышался лёгкий шумок, скрип и стук парт, сдержанный кашель. «Уроки идут»,  - догадался я. Учителями в нашей школе была семейная пара: Никифор Романович и Евгения Ивановна Кожухаровы.

Никифор Романович, он же и директор, учил первый и четвёртый класс, а жена его второй

с третьим. Вот и вся школа с двумя классными комнатами и залом для перемен и уроков физкультуры. Сейчас я и стоял в этом зале, чутко прислушиваясь и осматриваясь. Открылась ещё какая-то дверь, которую я сперва и не разглядел, из неё вышла незнакомая мне тётенька.      – А ты чего здеся делаешь? Ты чей будешь? – строго спросила она.

                - Я? Я -то Ковальков…, Володька.-

                -Ульяны и Алексея сынок?

           - Ага, вот в школу пришёл, учиться хочу, а мне говорят, что мал ишшо.

           - Так ты, выходит, сам пришёл и мать не знат?

           - Не-а, мама с Витькой в Ингаше, а я, значит, вота здеся.

           - Счас на перемену позвоню, а ты к Романычу иди просися в школу-то.-

Она вытащила из стола колокольчик и зазвонила в громкую пустоту зала. Захлопали крышки парт в обоих классах, а через некоторое время двери из классов со стуком открылись, и ребятня по приступкам посыпались на перемену. Первым меня увидел маленький, ещё ниже меня, толстенький Генка Пудованчик. Вообще-то у него фамилия Иванов, но в деревне звали его ласково Пудованчик, по имени деда, Пудован Егоровича, дом которого был рядом с Федоровыми.

           - Робя ! – закричал он, - Вовка Коваль в школу удрал!-

Тут же подбежали все мои дружки и с шумом потащили в класс, где наперебой стали просить Никифора Романовича принять меня в школу.

           - Ладно, Володя, скажешь матери, что я разрешил тебе ходить в школу.

 Только отстал ты от ребят, догонять придётся. Походи пока, а там видно будет.-

Он подвёл меня к парте, за которой сидел самый старший – ученик четвёртого класса Васька, сын дяди Пети Федорова, крёстного моего.

           - Здесь будешь сидеть, а ты, Василий, следи за ним и заступайся  в случае чего, он же у нас самый младшенький.

Васька улыбался, ему можно было этого и не говорить, потому что и он, и его брат Минька, который учился в третьем классе, были с нами почти что соседи и знали меня с рождения. Никифор Романович достал мне тетрадку в косую линейку, написал в ней палочку и вторую с хвостиком, велел дома повторить их в две строчки. Потом дал потрёпанный уже букварь с азбукой и первым заданием – выучить четыре буквы.

          Когда закончились уроки, и мы гурьбой весело высыпали на улицу, Букет мигом вскочил на ноги и подбежал ко мне. Пацаны, которые его знали, старались наперебой погладить его, но он шибко-то это не любил и поэтому, иногда оглядываясь назад, словно проверяя – всё ли в порядке, побежал к калитке и дальше на улицу, иногда на немного останавливаясь и поджидая нас. На сегодня мы сговорились часа через два встретиться за колхозным конным двором, там, где рос молодой и очень густой осинник  вперемешку с черёмушником и вербой. Славное местечко, словно по заказу для наших ребячьих затей. Слева от него находилось деревенское кладбище, огороженное со всех сторон невысокой изгородью, чтоб скот не попадал, а справа – наезжанная телегами дорога от колхозного двора через третью речку на мельницу и дальше до деревни под названием Московское. Кто его так прозвал, мы  пока что не знали. Пацаны, чьи родители работали в колхозе, бывали с ними и на мельнице, и на Московском, рассказывали, что деревня не шибко большая, дворов сорок всего, но место там красивое. А я туда попаду ещё не скоро.

          Дома было всё по-прежнему, мать с братом ещё не вернулись. Я быстренько пообедал ещё тёплыми щами из чугунка, стоявшего в печке, достал из сумки тетрадку, чернилку с ручкой и устроился за столом делать домашнее задание. Первые палочки в строчке никак не хотели быть похожими на учительские: то стояли, как столбы у заплота, то вовсе валились на бок. Я делал перерыв, вставал, издали смотрел на написанное, и чуть ли не плакал – шибко плохо получилось. Потом, немного успокоясь, снова царапал пёрышком, низко склоняя голову. От занятий меня оторвали голоса Мишки Штыхно, Петьки Щербака да Васьки Гончарова, которые звали меня с улицы. Я открыл створку окошка и сказал, что не пойду, уроки ещё не сделал. Пацаны постояли немного, о чём-то переговариваясь, потом перелезли через городьбу Муриного огорода и напрямик побежали к осиннику. А у меня следующая палочка с хвостиком стала получаться ещё хуже, чем без хвостика. Тут ещё пёрышко царапнуло за что-то в тетрадке и выбросило на  строчку маленькую кучку чернильных пятнышек.

            «Ну, всё, - пронеслось у меня в голове, - за таку писанину завтра Никифор Романович выпрет меня из школы».

За такими вот невесёлыми мыслями меня и застали вернувшиеся домой мать с Витькой.

Увидев на столе все мои ученические принадлежности, она всё поняла.

           - И что же тебе сказал Никифор Романович?-

Взгляд её был и строгим, и внимательным, и любопытным.

           - Велел тебе передать пускать меня в школу, пока он на чё-то посмотрит, - честно ответил я. Мать облегчённо засмеялась и стала выпытывать все подробности сегодняшнего дня, начиная с матерчатой школьной сумки и кончая просмотром моей тетрадки. А Витька от моего рассказа был в восторге и всё спрашивал у матери:

                         - Мам, а Вовка пьявда в шкою удьял?

         Вечером, когда отец пришёл с работы, а тётя тоже сидела у нас, меня заставили опять рассказывать про школу с самого начала и во всех подробностях. Я рассказывал, а сам почему-то чувствовал, что никто меня ругать не собирается, и больше того, каждый в тайне надеется, что, Бог даст, со школой у меня что-то получится. Отец, правда, шибко сомневался в этом, потому что мал я ещё, ребятня все старше меня и я в учёбе их не догоню. Он так и сказал:     -  Мотри, Володька, учись как нада, сполняй  всё, что в школе требоватся, да штоб нам стыдно не было.-

                                               Глава 4

          С наступлением зимы пойменская ребятня стала готовить своих деревянных коней – так у нас звались лотки. У меня своего лотка ещё не было, и я не отставал от отца с просьбой сделать мне его. И вот дождался: прихожу из школы, а отец во дворе уже заканчивает прибивать к широкой доске наклонные ручки по моему росту, а к ним по две вертикальные палочки с обоих сторон, для прочности, чтоб ручки не расшатывались, и ещё две поперечных для пассажира.

               - Я тебе на энту зиму чижёлый не стал делать, подрасти пока. Из доски двадцатки, и не шибко длинный, штоб легче править было. Счас вот закончу и можешь лёд наращивать.

Наскоро пообедав, я накинул на себя лежавшую на печке и ещё тёплую отцовскую куфайку, надел шапку, а на руки поверх шерстяных варежек, связанных матерью из овечьей шерсти к школе, ещё и брезентовые отцовы рукавицы, чтоб не так промокали руки – ведь предстояло с водой возиться. Лоток мой уже стоял перевёрнутой доской кверху, опираясь на ручки, а острым, как у утюга, носом в заплот. Кромка доски у носа была аккуратно срублена топором под пологим углом и остругана рубанком. Взяв лопату, я пошёл в стайку, наподдевал на неё ещё тёплого навоза и тоненькой дощечкой ровнёхонько размазал его по всей длине доски. Не хватило. Сбегал ещё раз и повторил процедуру. На этот раз и для носа лотка хватило. За водой пришлось бежать с ведёрком к  колодцу в огороде, заодно прихватив с собой ковшичек из бани. Тоненькой струйкой стал поливать равномерно всю площадь доски, поправляя дощечкой размытые места, и давая время воде замёрзнуть. Всё это я проделал несколько раз, пока совсем  не окоченели промокшие руки. Побежал в избу греться сам, да сушить варежки и рукавицы. За это время отец сам пошёл по воду, наносил домой в кадушку, а полведра поставил греться на железную печурку – лёд заливать тёплой водой, ровнее будет. На второй заход я вышел, когда зимнее солнышко стало опускаться за далёкие, высокие, тёмные ели, сплошной зубчатой стеной росших по левому берегу Поймы. Я часто, особенно когда сумерки опускались на деревню, когда в избах зажигали керосиновые лампы, любил смотреть на них  с нашего пригорка. Даль за ними мне казалась такой таинственной. А кто-то там живёт? А какие они, там живущие? Но сегодня мне некогда было смотреть на опускающееся солнце и тёмно-красноватые верхушки елей, надо было лёд делать. На замёрзший слой навоза со льдом я насыпал слой снега и стал поливать его тёплой водой, разглаживая дощечкой все неровности. Когда всё замерзало, я насыпал следующий слой снега и опять поливал его.

          «Ну, всё, на сегодня хватит, уж почти ничего не видно – луны-то нету.

Завтрева можа закончу. Не забыть бы и ручки внизу льдом скрепить», -

и с чувством некоторой гордости за выполненную работу, пошёл в избу делать уроки. Буквов из алфавита я уже выучил много – и печатных и прописных. Иногда по вечерам, когда приходила тётя, и отец был не на работе, меня просили прочитать что-нибудь из букваря. Я садился за стол поближе к лампе, доставал букварь, открывал его на первых страницах и начинал вслух читать написанные там буквы:

              - К-О-З-Ё-Л.-

              - Ну и чё получилось? – спрашивал кто-нибудь из зрителей-слушателей.

              - БАРАН, - нимало не смущаясь, отвечал я.

Тётя с мамой заходились в искреннем смехе. Отец тоже улыбался, но тут же делал суровое лицо и в отчаянии махал рукой.

              - Ну, давай, Володька, друго слово прочитай.

Я опять правильно прочитывал напечатанные в букваре буквы.

              - А счас чё получилось?  -

И я говорил то слово, которое подсказывала мне интуиция и чуть ли не плакал, когда в избе опять раздавался  взрыв смеха.

              - Никакого толку с его не будет, токо что от людей-то стыд -, опять махал рукой отец.     – Сына, ты не торопися, прочитай раз и подумай, каки буквы прочитал, а потом ещё разик и вспомни, как буквы стояли, можа тогда и слово назовёшь,- успокаивала меня мама. А как ещё она мне могла помочь, если по её шутливо-горьким словам сама она «полкоридора» в школе-то всего и закончила: некоторые буквы и счёт знала, а читать и писать не умела. Мама была самой старшей в семье деда Алексея и бабы Нюры. Деда-то я не знал – его к моему появлению на свет уже в живых не было, а бабу Нюру помню только, как учила меня соринку из глаза убирать: «пальчиками за ресничку возьмёшь и вверх-вниз веко подёргашь, соринка-то со слезкою и выйдет». Когда-то они жили в «Расеи», как рассказывала мама, в Рудневском уезде, на самом западе Смоленщины, почти, что в Белоруссии. Бедно жили и семья большая: после мамы были дядя Вася, дядя Петя, который потом на войне был убитый, дядя Саша и самая младшенькая тётя Нина. Кто-то ещё был, да помер, пока переселялись из Расеи на новые земли в Сибирь, до наших мест добрались. Я даже и представить себе не мог – это сколько же времени и сколько же тысяч вёрст им пришлось пройти со своим немудрящим, но крайне необходимым домашним скарбом, со стариками да ребятишками.

           На следующий день в школе я похвастался Вальке Заводчикову своим первым в жизни лотком и как я вчера наращивал на нём лёд. Тут же порешили, что после школы я к нему приду с лотком во второй дом, там мы ими и займёмся. У Заводчиковых было два дома, стоявшие на  самом бугре улицы друг против друга. Зимой они жили в меньшей по размерам избе, а во второй в обязанности Вальки входило протапливать печку два-три раза в неделю. Почему у них было два дома, я не знал. Мать Вальки работала счетоводом в колхозе, известная была всей деревни, я её в то время побаивался и к Вальке приходил только в её отсутствие, или во второй дом, где мы были чаще всего одни. Он был старше меня, как и все другие мои товарищи, почти на два года, гораздо выше и сильнее меня. Отца родного у Вальки не было, и мать после войны вышла замуж за демобилизованного партейного лейтенанта Саньку Косова, который работал где-то в Ингаше и к воспитанию Вальки вовсе не причастный. В доме всем руководила мать, Нина Александровна.

           Оба лотка, Валькин и мой, были поставлены вверх тормашками, и мы принялись поливать их водой, давая время ей застыть. Валька открыл сарай и принёс из него рубанок, которым мы остругивали лёд, делая его ровным по всей длине доски. Тут же возле дома с горки мы и опробовали своих коней. Валька первым разогнался на своём бомбовозе. За ним помчался я, почти не отставая и руля одной ногой то вправо, то влево. Лотки катили что надо! Вскоре подъехал Мишка Штыхно, потом Минька Фёдоров вытащил своего тяжеловесного, которым он, как тараном, рассекал нас в разные стороны в конце горки, вызывая негодование, потому что у него лоток больше всех, поэтому и катится быстрее и дальше, но Минька только улыбался, разворачивался и резво бежал обратно на горку. Мы – за ним, моментально позабыв обиду.

          Но больше всего народу собиралось по выходным дням кататься на санях с Муриной горы. Рядом с большим на подклети домом Заводчиковых стояла маленькая неказистая избёнка Григория Мурина. Глава семьи – худенький, небольшого ростика, вечно озабоченный, заикающийся мужичонка. Заикаться он стал после встречи с медведем у Кислова болота, куда по осени, ещё парнем, пошёл по клюкву. Ягоды-то он нарвал, только до дому не донёс: в бору наткнулся на кормящегося медведя, который и затеял с ним игру в догонялки. Спрятался Гришка за толстенную сосну, мишка стал на задние лапы, а передними норовит достать его за сосной, а лап-то не хватает, сосны там толстенные. Свирепеет зверь, смрадно дышит, толкётся вокруг сосны, кору когтищами обдирая, а Гришка от страшного испуга головы не потерял, изворачивается. Тогда подтащил медведь к дереву недалеко лежавшую корягу, да за другой направился. Сообразил паренёк, что достанет его зверь и, пользуясь временной передышкой, бросился бегом к другой такой же толстенной сосне, оглашая округу диким пронзительным криком. Опять зверь пытается его лапами подцепить, и опять лап не хватает. Идёт обратно за валёжинами, а Гришка тем временем к следующему дереву перебегает, теряя силёнки и осипая голосом. Сколько раз так он перебегал от одной сосны к другой – и сам не помнит. Минька, который первым рассказывал пацанам про эту историю, называл десять сосен, на что Петька Щербаков весьма авторитетно возражал, что доподлинно знает – сосен было аж семнадцать. Наконец зверю надоела эта беготня, он наткнулся на брошенную корзину с клюквой, разодрал её. Съел или подавил ягоды, рявкнул на прощание в полупамятстве дрожащему Гришке, и медленно пошёл в глубину бора.

         Семья у Муриных  была из семи человек, да только сын Витька, тринадцати лет, был единственный, остальными девчонками Бог наградил. Кроме избёнки в ограде у него не было других построек, и даже огород небольшой всего-то соток в девять был огорожен только с улицы. Вот там-то на огороде и была большая, крутая   с естественными от весенних ручьёв ухабами и руслами гора, которую зимой мы так любили, и по выходным с самого обеда собирались здесь на искристом от солнца белом-белом снегу, благо, что хозяин никогда нас не прогонял с усадьбы. Ребятня поменьше каталась на чём попало с небольшой горочки неподалёку, а мы, школьники – с самой крутой, накатанной местами аж до самой земли. Минька Федоров притаскивал за длинную верёвку из дому сани, самые вместительные на нашей стороне. Они со старшим Васькой по первоснегу впрягались в них и тащились в лес за берёзовыми чурками, заготовленными ими с родителями ещё с лета. На первый раз сани набивались ребятнёй полнёхонько, хоть бастриком прижимай. Минька осматривал свой воз, сдёргивал сани с места и уже на ходу сверху падал на всех нас. На всей скорости сани падали с полуметрового трамплина посреди горы и дальше летели по ямам и ухабам, разбрасывая тех, кто плохо держался, по сторонам. Визг и отчаянно-восторженные крики оглашали всю округу. Обратно в гору сани тащили всей ватагой: кто за верёвку, кто сбоку, кто сзади. На самом крутом участке некоторые пацаны падали на коленки и уже на четвереньках выбирались наверх. Минька на правах хозяина сани в гору не тащил, только внимательно посматривал, кто работает честно, а кто только вид делает. Последних он от следующего спуска справедливо отстранял по той пословице: «любишь кататься – люби и саночки возить», но опять же давал им возможность исправиться. Уже и солнце опустилось, уже и звёздочки стали зажигаться на темнеющем небе, а мы всё ещё не уходили с горки. Под конец Минька сам впрягался в верёвку и тащил сани в гору, а вместе с ними и выбившуюся из сил ребятню. Я любил в это время отделиться от ватаги в сторонку и смотреть на тёмные высокие ели в треугольных строгих платьях, росших неподвижной зубчатой стеной на левом берегу Поймы. Кто же живёт там или за ними? Может быть одно зверьё да лесовики в непроходимой чащобе? А если это так, то страшно там очутиться хоть днём, хоть вечером. А если ещё и  одному… Мне становилось жутковато, и я невольно съёживался под промокшей куфайчонкой и совсем мокрыми варежками. А может я съёживался просто от холода? А ещё мне тогда казалось, что дремучий лес когда-то кончится и появится кака-нить деревня или заимка. А есть ли там у них речка? Если есть, то рыба в ней должно кишмя кишит, потому что ловить её некому. Не то, что у нас на Пойме, где рыбаков хватает и приходится с отцом подальше от деревни на рыбалку ходить. И чем дольше я стоял и смотрел в сгущающуюся даль за ельником, тем больше всяких мыслей приходило мне в голову. Подходил Валька Заводчиков, и я спрашивал его, что там далеко-далёко за этим тёмным  лесом. А так как Валька был старше меня, то и знал побольше, и на мой вопрос после недолгого молчания отвечал так:

             - Ну, дак тама в семи верстах Ингаш начинается, а от него вправо и влево деревни колхозные. Я токо в одной с дядей Сашей был, Фокино называется.-

             - А Канска – это где церква есть?

             - Ну да,  это же город.-

Мы напоследок скатывались с горы на лотках, нещадно разбивая их на яминах, и         разбегались  по домам с единственным желанием побыстрее отогреться, да повторить заданные на завтра уроки. Сколько я себя помнил школьником, родители почти никогда не спрашивали меня – сделал ли я уроки. Наверное, большое желание побыстрее догнать товарищей, а потом не отставать от них в учёбе, приучило меня с самого первого класса школьные уроки ставить на первое место: «сделал дело – гуляй смело», хотя случались всякие варианты…                    

                                           Глава 5.

       Вот и закончилось моё первое школьное полугодие. К этому времени я уже довольно сносно читал по букварю. По крайней мере, поводов для  безудержного смеха взрослых я уже не давал, и школьные дела со временем поправляться. Частенько зимними вечерами, когда отец был на работе в ночь, мама после всех хозяйственных дел собирала Витьку, и мы шли  к Федоровым – дяде Пете, моему крёстному, с тётей Валей, которые жили в соседях с Заводчиковыми, совсем близко от нас. У них я чувствовал себя по свойски, почти как дома, раздевался и подсаживался к столу, за которым Васька и Минька делали уроки. У печки на разосланном матрасе под одеялом лежал мой одногодок Шурка. Осенью он упал с турника на спину и с тех пор на ноги не вставал. А Васька с Минькой решали арифметику. Я внимательно следил за ними, как в тетрадках они пишут какие-то цифры и значки, которые мне были неизвестны. После слушал и запоминал стихотворение, которое заучивал Васька, или как вслух Минька читал из «Родной речи». Всё это было очень интересно и время пролетало совсем незаметно. Крёстный работал путевым обходчиком на железной дороге и дома его тоже не было – его смена совпала с отцовской. Мама с тётей Валей обсуждали подробнейше все деревенские новости и не обращали на нас никакого внимания. Витька с Шуркой, наигравшись в берёзовые кругляшки и чурочки, уже клевали носами, и мама тут же засобиралась домой. Лунный свет заливал всю деревню ярко и красиво, сугробы снега, дома, постройки, кусты в палисадниках отбрасывали полутени,  взлаивали в разных местах деревни собаки. Букет, учуяв нас издалека, радостно повизгивал. Пока мама заводила в избу почти сонного брата, зажигала лампу, я садился на скамеечку, клал Букетовы лапы себе на коленки и стряхивал рукавичкой изморозь с его загривка, а потом ладошкой гладил его голову и мягкие уши. Шумно вздохнув, Букет затихал, пригревшись вместе со мной, сторожко поводя ушами на деревенские звуки. Так и сидели, пока мороз не заставлял идти в избу.

          А через неделю подходил большой праздник – Рождество Христово. Мама к нему стала готовиться заранее – гулянка на этот раз выпадала в нашем доме, следующая, на масленку, у Гребовых, а на Паску – в доме у родителей моего одноклассника Мишки Штыхно. Я очень любил эти незатейливые, добросердечные, беззаботно весёлые, искренние и в чём-то даже наивные застолья, когда бы они не проходили – то ли зимой на Рождество, толь летом на  Троицу, за те песни, которые я не забывал всю свою жизнь, за весёлый пляс с частушками всех гостей независимо от умелости. Люди открывались мне такой стороной своей жизни, о которой я, может быть, и никогда бы не догадался. Вот и в это Рождество ранним утром я уже не спал, а лежал с отцом на родительской кровати. Мама, похоже, сегодня совсем не ложилась, на кухоньке у неё горела лампа, и она что-то пекла или варила в русской печке, уже протопленной. В избе было тихо, уютно и очень вкусно чем-то пахло. Отец в приподнятом праздничном настроении полушутливо пытался наускать меня на маму.

                - Скажи-ка ей, Володь: ты чё там, еттит твою мать, еле-еле двигашься у печки, давай поживей поворачивайся. Ну, скажи же, скажи.-

Я, конечно, понимал, что отец шутит, но повторить маме его слова не мог и передавал маме примерно так:

               - Мам, папа говорит позавтракать бы нада.-

На что мама весело отвечала:

               - Перебьётся твой папа, не помрёт, у меня выпечка скоро уж подойдёт.

А тебе неча с им лясы точить, он научит, чему не следоват.., луччи собирайся да иди славить.-

Славить!.. Да как же я забыл, со вчерашнего вечера ещё собирался, слова выучивал к песенке, пшеницы и проса насыпал в матерчатый мешочек и в школьную сумку положил вместо букваря и тетрадок. Быстренько я стал одеваться, а тут и Витька проснулся. Поводил по избе глазами, сразу всё понял и категорично заявил, что и он со мной пойдет. То его утром с постели поднять было целое дело, а тут сам соскочил, штаны, рубаху натягивает и за мной наблюдает – как бы не убежал. Мама вышла из кухни проверить, как он оделся, я-то уж был готов. Одели пальтишки, шапки, сунули босые ноги в тёплые из печки катанки и вышли на улицу. Во всех домах горели лампы, свет шёл через окна или сквозь щели в ставнях на улицу, из каждой трубы вились струйки дыма, но прохожих в полутемноте пока ещё не видно было. Первым делом пошли к тёте. Она уж ожидала, и дверь в сени была не заперта. На дворе никаких следов, значит... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17