Димкины хроники. 2. Предел совершенства

Лето Димка проводил в селе.

Потом, через много лет, когда Димка вырос, повидал Родину и даже немного мир, женился и завел собственных детей, он вспоминал те далекие летние месяцы как лучшее время своей жизни. Немногие события, люди и происшествия сельского лета, которые Димка то ли запомнил, то ли придумал, растворялись, тонули в Димкином ощущении того времени, которое и через десятки лет оставалось ярким и свежим. Взрослый Димка, снова и снова мысленно окунаясь в это ощущение, неизменно испытывал небольшой прилив счастья и ностальгии. Ведь всё тогда было таким… неомраченным: и небо, и солнце, и Димкины мысли, и Димкина совесть, и Димкины короткие воспоминания.

Каждое утро начиналось одинаково: он выходил из полутемных сеней во двор, где уже деловито расхаживали куры, и солнце тут же заставляло его прикрыть глаза сжатыми кулаками и зажмуриться, зажмуриться так сильно, что перед закрытыми глазами плыли багровые и фиолетовые пятна.

Потихоньку приоткрывая глаза и медленно привыкая к солнечному свету, все еще с примесью фиолетового, Димка с порога сеней видел колодец («басыня») под кряжистой старой маслиной. В селе эти невысокие деревья с узкими серебристыми листьями, весной окутанные желтыми цветочками, а к августу приносящие мелкие зеленовато-серебристые плоды, все называли «маслина». Дедушка, агроном и знаток флоры, наверняка знал настоящее, ботаническое название дерева и всю его родословную; однако дедушка обычно сообщал имена растительности, которую следовало искоренять на огороде: лебеда, щерица, осот, повилика, горчак, амброзия... Димка только через много лет самостоятельно узнал, что их сельская «маслина», как и Библейская «дикая маслина», называется «лох узколистый» и приходится родственником вовсе не оливковому дереву, а облепихе. Так что Димкины односельчане в своих таксономических упражнениях уподоблялись древним израильтянам.

Привыкнув к свету и полюбовавшись на басыню и маслину, Димка с разбегу нырял в долгий летний день. Дни тогда своим плавным и непрерывным течением напоминали именно нырок в зеленоватую воду лимана, на берегу которого лежало село. – Это города обычно стоят на берегах различных водоемов, стоят навытяжку, напряженно или  высокомерно, а села – всегда лежат, непринужденно, раздольно, привольно и несомненно лежат. – Ты ныряешь, погружаешься, и вот уже со всех сторон окружен этой теплой, сладковатой, будто бы прозрачной, но непроницаемой для глаз водой. Ты весь охвачен ею, объят, принят, обнят этой неглубокой ласковой водой, в которой можно было бы заблудиться, потерять направление, если бы не близкое песчаное дно и зеленовато-белый подвижный и дробящийся круг солнца, пляшущий на поверхности. Вода – неподвижная, сплошная, без просветов, вкраплений, провалов и пустот; движение свое внутри воды нельзя увидеть, измерить, можно только почувствовать, но почувствовать сразу всей кожей. Вот и дни тогда были такими же; цельные, слитные, лишенные структуры, они ощущались, как движение в воде, - сразу всей кожей. Утром Димка нырял в день, чтобы вынырнуть из него только вечером, когда первая звезда загоралась над лиманом. Потом, уже в институте, один из Димкиных приятелей приговаривал, закуривая: «Я не курю, я структурирую время». А то летнее сельское время не имело структуры, да и не нуждалось в ней.

Были у лета и некоторые недостатки. Например, кем бы Димка себя ни вообразил, в кого бы ни превратился, наряд всегда был один и тот же: плавки или шорты. Поэтому и индейцы, и пираты, и рыбаки, и танкисты и все-все-все, кого воплощали Димкины игры, щеголяли в этих легкомысленных нарядах. Что поделаешь – жара! Поначалу это Димку немного огорчало, но постепенно его воображение так наловчилось преображать действительность – полностью и до мельчайших деталей, что превращение плавок сообразно игре не требовало усилий.

Лето проходило так же плавно, как и каждый его день, длилось долго и в осень перетекало незаметно. Но потом Димка как-то вдруг обнаруживал, что небо, еще вчера раскаленное до бесцветности и оттого казавшееся совсем близким, налилось холодной прозрачной синевой и ушло ввысь, намного выше облаков. Облака эти назывались «перистыми», как пояснил папа – мореход, выдумщик и шутник, но ни на какие перья они совсем не были похожи. Облака выглядели как вспаханное поле или как песчаное дно лимана у берега, в самый тихий – «мертвый» - штиль.

В темно-зеленых зарослях осоки и камыша по дороге к лиману появлялись и множились желтые линии, полосы, пятна. Вода в лимане меняла свой летний – зеленый – цвет на осенний, коричневый. Обнажались поля и огороды. Обнажался и горизонт; он больше не прятался в дымке, теперь он решительно отсекал небеса от вод. Димке мерещилось, что эта тонкая с едва заметной кривизной линия скрывала какие-то сказочные, невероятные дали. Когда лет через двадцать он попал на другой берег лимана, то увидел оттуда свое село как на ладони. Никаких далей за горизонтом не было. А двадцать лет назад – были...

Смена сезона для Димки тогда не имела никакого метафорического или символического значения. Менялись игры, забавы, несложные Димкины хозяйственные обязанности, - вот и всё. Осень так осень. Зато осенью игры становились ближе к реальности, - ведь Димкины персонажи, наконец, могли действительно носить положенные им по сценарию наряды, а не силой воображения превращать шорты в латы, камзолы или шинели.

Сегодня с самого – уже немного прохладного – утра Димка был краснофлотцем. На его голове красовалась бескозырка, найденная вчера в дровяном сарае. Бескозырка была самая настоящая, с черными лентами, украшенными якорями, бронзовой надписью «ВОЕННО-МОРСКОЙ ФЛОТ» и вишневой лаковой звездой в обрамлении золотых листьев. Эта находка перевернула все Димкины планы, и теперь все боевые действия переносились на море или, в крайнем случае, на морское побережье.

Краснофлотец Димка, правда, щеголял в дядином армейском кителе, но это его не смущало. Время военное, коммуникации ненадежны, поэтому привередничать нечего. Когда же Димка готовился к атаке и зубами закусывал черные жесткие ленты бескозырки, он чувствовал себя бесстрашным и бесшабашным «братишкой», неукротимой «полундрой» от кончиков черных лент до последней полоски на воображаемой тельняшке.

Короткими перебежками Димка сместился от малинника к огромному камню под старой развесистой абрикосой. Во всей округе не было ни скал, ни карьеров; неведомо, кто, откуда и когда притащил сюда этот камень. Укрывшись за его серой шершавой поверхностью, Димка отхлебнул воды из фляжки. Кампания пока складывалась удачно, Димка еще ни разу не был ранен, зато «немцы» понесли тяжелые потери; тем не менее, Димка ощутил странное беспокойство. По правде сказать, это непонятное беспокойство посетило его еще утром, когда он разглядывал свое отражение в ведре с водой. Что-то было не так.

Димка услышал шаги и осторожно выглянул из-за камня. К абрикосе вперевалку шла бабушка. Она несла широченные грабли с очень длинной ручкой, отполированной до блеска ее трудолюбивыми руками. Грабли были такого размера, что могли бы служить буквой «Т» в раскинувшемся на калифорнийском холме слове «HOLLYWOOD», если бы в нем была эта буква. Наверное, бабушка хотела собрать под деревом опавшие листья. Угрозы бабушка не представляла, и Димка снова откинулся спиной на камень.

Он задумался. Что же его беспокоило? У него было всё для успешной и полноценной игры: настоящая бескозырка, настоящий армейский китель, очень правдоподобная деревянная винтовка, две самодельные «трофейные» гранаты (консервные банки, прибитые гвоздями к длинным деревянным ручкам) и патронташ. Патронташ был охотничий, зато он распространял острый, волнующий, ни с чем несравнимый запах пороха. Лиман, то есть море, сопровождал все Димкины действия равномерным шумом прибоя.

Но чего-то не хватало. Димка никак не мог взять в толк, чего именно, ведь обычно игра с таким набором атрибутов бывала упоительна, поглощала его и не отпускала даже ночью, продолжаясь в Димкиных снах. Такая игра переставала быть игрой; Димка уже не играл, - он жил.

В замешательстве Димка забыл о противнике, встал на ноги и принялся расхаживать под старой абрикосой. Он посматривал на бабушку, размеренно работавшую граблями. У ее ног постепенно собиралась куча листьев, сучьев, высохших сморщенных абрикосов и клочьев травы. Ручка граблей блестела, будто ложе винтовки Мосина образца 1891 года, которую Димка видел в краеведческом музее.

Димка снял бескозырку и с грустью провел пальцем по лаковой звезде. Его ожидания не оправдались – даже с этой замечательной бескозыркой игра осталась игрой. Будь Димка постарше, он бы воскликнул: «Не верю!»

Димка вздохнул, снова нахлобучил на голову бескозырку и решил сходить к лиману. Может, у воды все будет иначе? Он повернулся, сделал шаг – и рухнул навзничь, коротко взмахнув руками. Что-то твердое и тупое ударило его в лоб над правым глазом, да так неожиданно, что Димка сначала удивился, а уж потом испытал боль. Еще он услышал какой-то странный, будто удаляющийся крик бабушки; тогда он понял, что случайно оказался в радиусе действия длинной ручки бабушкиных граблей.

Потом Димка лежал у мамы на руках и смотрел в небо. На глубоком синем фоне неба листочки абрикосы казались черными. Они образовывали причудливый узор. На Димкином лбу наливалась здоровенная шишка, кожа на ней натягивалась и, казалось, готова была вот-вот лопнуть от резких коротких толчков изнутри. В голове слегка гудело. Взволнованные голоса мамы и бабушки звучали приглушенно. Пахло йодом.

…Хладнокровный вражеский снайпер улучил момент, когда потерявший бдительность краснофлотец высунулся из укрытия, прицелился и плавно нажал спуск. Тяжело, но не смертельно раненный краснофлотец, обливаясь кровью, свалился на дно траншеи. К нему, пригибаясь, уже спешили самоотверженные девушки из медсанбата. Высокое синее небо перед глазами терявшего кровь и силы раненого раскачивалось, словно штора под ветром, и переливалось разными цветами. Краски тускнели, звуки затихали…

Димка счастливо улыбнулся сквозь слезы. Получилось! Наконец-то все было по-настоящему!

2012

 Максим Федорченко

x

Иллюстрация к: Димкины хроники. 2. Предел совершенства