День рожденья.

                            ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ.

                                      Рассказ.

Николая Мухина,  корреспондента областной газеты, вызвал к себе главный редактор:

- Тут  такое дело, Николай, - редактор, крутя по обыкновению ручку в пожелтевших от табака пальцах, в упор смотрел на него. - Приближается семидесятилетие Великой Победы, -  он немного помолчал. – Срочно нужен горячий материал о ветеране-герое, желательно, из нашего региона.

Василий Кузьмич закурил и пытливо глянул на сникшего Николая сквозь толстые стекла очков.

- Где ж его взять? Ветерана, да еще и героя?! – плачущим голосом взмолился Мухин.  - Да и осталось их -  по пальцам пересчитать можно!

- Россия большая, так что ищи, где хочешь. А материал - чтобы через пять дней лежал у меня на столе! – в голосе редактора проскользнули металлические нотки, и он отвернулся к окну, давая понять, что разговор окончен.

Мухин понуро брел по улице, проклиная в душе весеннюю распутицу, хмурые, цепляющиеся за антенны домов тучи,  и  ни в чем не повинного Василия Кузьмича, вкупе с его редакционным заданием.

- Нашли козла отпущения, - бормотал он, поднимаясь на второй этаж и открывая дверь  квартиры, где Мухин снимал  комнату.

Несмотря на свои сорок лет, Колька вел холостяцкий и довольно уединенный образ жизни. Прекрасного пола он сторонился, даже побаивался, близких друзей у него не было, а единственным утешением и благодарным собеседником были книги, полки с которыми составляли основной антураж комнаты. А еще… Еще Мухин писал повесть… Большое, художественное произведение, этакий философский трактат. Но это было такой тайной, что даже себе Колька стеснялся в этом признаваться.

Он, конечно же, очень любил свою работу, но такие вот неожиданные и стремительные задания выбивали его из привычно-накатанной колеи. Куда лучше  проводить вечера за письменным столом, полностью погрузившись в захватывающее течение прозы. Но задание получено и его надо выполнять.

Тяжело вздохнув, Николай поставил на плитку чайник, как в дверь неожиданно постучали.

- Войдите! – довольно недружелюбно крикнул он и удивленно поднял брови, потому что в комнату вошла почтальонша, которую Колька хорошо знал.

- Телеграмма вам, Николай Петрович. Вот, распишитесь.

Колька поставил закорючку в журнале получений и с недоумением развернул бланк.

«Приезжай на день рожденья», - телеграмма была от деда Егора, отца Колькиной матери, который жил в соседней области, в общем, далековато.

На следующее утро Мухин робко постучался в дверь редакторского кабинета.

- Как, ты еще здесь? – тот поднял голову от заваленного документацией стола и, приподняв очки, протер глаза.

Колька протянул телеграмму.

- Во-о-от, - прочитав скупые слова телеграммы, удовлетворенно протянул Николай Кузьмич. – Конечно, поезжай, может там, что-нибудь нароешь. Кстати, а твой дед воевал?

- Воевал, кажется, - неуверенно протянул Николай.

- Кажется, кажется, - передразнил редактор. – А может, он и есть герой?

- Так это дед мой, дед Егор! – Мухин почувствовал прилив некоторой уверенности, потому что с трудом представлял себе скромного пасечника в роли героя.

- А что, разве твой дед не может быть героем? Давай, оформляй командировку, а на месте сориентируешься. Пять дней тебе! – крикнул он вдогонку.

Через час, Николай  под равномерное урчанье мощного мотора  дремал в уютном салоне автобуса, который вез его на историческую родину. Пообедав в привокзальном кафе, Колька пересел на дребезжащий «ПАЗик», который повез его дальше, мимо заросших мелкой порослью полей и опустевших деревушек.

- Зачем только в эту дыру машину гонять?  Ни дороги, ни магазина, свет и тот  обрезали! – водитель, ловко объезжая очередную выбоину, обращался к Мухину, единственному пассажиру автобуса.

Увиденное  поразило Николая убогостью и больно резануло по сердцу унылой безысходностью. На въезде в некогда большое село печально высились остовы двух полуразрушенных ферм, десяток покосившихся домов, облезлая, без крыши,  остановка… Мухин вышел и, закинув сумку на плечо, растерянно огляделся. Вокруг не было ни души…

- Колька, Колька! – послышался знакомый голос и, обернувшись,  он увидел своего деда, который опираясь на суковатую палку, спешил к остановке.

- Цельное утро высматривал я эту таратайку, а все равно пропустил, - сокрушался старик, обнимая Николая. – Расписания-то нету, вот он и приезжает, когда ему вздумается. Ну, здорово, внучек! Забыл ты меня навовсе!

- Здравствуй, дед! Ты уж прости меня, работы много, - оправдывался Мухин, украдкой осматривая старика.

- Что смотришь?  Постарел? – Егор Петрович хитровато прищурился. – Пчелки, они стареть не дают. Утром встану, пару-тройку себе на поясницу посажу, а потом и бегаю, цельный день без устали, - старик споро вышагивал по тропинке к своему дому.

- Так и держишь пчел? – вдыхая полной грудью свежий воздух, Колька едва успевал за стариком.

- Ну, а куда я без них?! – дед посторонился, пропуская внука в избу.

Знакомая с детства, нехитрая деревенская обстановка. Стол, по бокам – две широкие лавки, приземистая русская печь, занимавшая половину избы, аккуратно заправленная кровать, а на окнах – горшочки с геранью и алоэ.

- Нормально живем, - ответил дед на молчаливый Колькин вопрос. – Света только нету, обрезали хулиганы провода в прошлом году. Да на цветмет сдали, олухи!  Слава Богу, автолавка два раза в неделю приезжает  да автобус раз в день ходит, а то – беда! – Егор Петрович подпалил заранее заготовленные в печке дрова и придвинул к огню закопченный чайник.

- Сейчас пообедаем, а потом разговор у нас будет. Долгий разговор.

 Егор Петрович застелив стол чистой скатертью, принялся нарезать хлеб.

- Давай, я помогу, - почему-то разволновался Колька.

- Отдыхай, я сам управлюсь. Сколь годов ты у меня не был?

- Лет шесть, - Мухин покраснел и принялся теребить бахрому скатерти.

- Не шесть, а семь с гаком! Совсем забыл старика! - укоризненно пробурчал дед, ставя на стол глиняную чашку с янтарным медом.

- Дед, а что у тебя за день рожденья? – спохватился Колька  и, достав из сумки рыбацкий дождевик, протянул его старику.

Тот, сделав вид, что занят разглядыванием плаща, игнорировал вопрос.

- Хороша  вещица, нужная, - скупо похвалил дед. Ну, садись!

Некоторое время они ели молча, видимо, Егор Петрович раздумывал, с чего начать.

- Ты помнишь, сколько мне годов? – неожиданно спросил он Николая и тот, поперхнувшись, торопливо закивал головой.

- Помню. 8 мая будет восемьдесят девять!

- Это по документам 8 мая. А еще раз  я второго мая родился.

 Николай отложил ложку в сторону и с любопытством уставился на старика.

- Давно надо было тебе рассказать, да ты в город уехал, а потом, вообще пропал, - Николай низко опустил голову, чувствуя, что его лицо вновь заливает краска стыда.

- Когда война началась, мне пятнадцать годков было, - без всяких предисловий начал дед. - Призвали меня зимой 43 года и направили в танковое училище. Через четыре месяца нас, молоденьких лейтенантиков, направили на фронт, под Курск.

 Егор Петрович поднялся и вышел в сени, а через минуту вернулся, неся в руках шкатулку, обшитую красным бархатом.

- Вот, здесь вся моя военная жизнь! - он поднял крышку ларца и принялся бережно вынимать награды, аккуратно выкладывая их веером на столе.    

- Этот орден, - на стол лег орден Славы третьей степени, - я получил вместе с ранением - за Курскую битву. Второй орден Славы – за бои в Польше, две медали «За отвагу» - там же, орден Красной Звезды - за взятие Зееловских высот. Эх, и народу там полегло, страсть! – дед тяжело вздохнул и достал из коробочки последнюю медаль.

- А вот эта, - он поцеловал серебряный кружочек с вычеканенной надписью «За взятие Берлина», - эта мне самая дорогая, - и он, смахнув набежавшую слезу, положил рядом с собой.

- Дед, да ты у меня герой! – восхищенно выдохнул Колька.

- Тогда все герои были. И живые, и мертвые, - смутился старик.

- Расскажи, дедушка, - в Мухине моментально проснулся профессионализм.

Вместо ответа, старик снова поднялся и, достав из-за икон, висевших в углу, квадратик бумаги, протянул его Николаю. Тот развернул его и впился глазами в сухие, казенные строки:

«Сообщаем Вам, что Ваш сын, Мухин Егор Петрович, героически погиб смертью храбрых, защищая свободу и независимость нашей Родины».

- Но ведь… - недоумевающий Колька протянул деду «похоронку».

- Да, вот именно сегодня, второго мая, я родился второй раз. А медаль «За взятие Берлина» мне в прошлом году вручили. Шестьдесят годов наши бюрократы разбирались,  что да как, - старик откашлялся и приступил к рассказу.

- В Берлин мы ворвались утром второго мая. Это только в книгах складно написано, а на самом деле… В каждом доме, на каждом чердаке пацанята сидели, смертники, «гитлерюгенд» назывались. Умалишенные, ей Богу! Ему от роду лет 12, не более, а в Гитлера своего, как мы в Иисуса Христа, верили. Привяжут их цепями к пулемету, водкой напоят, те и палят без разбору - по своим и по чужим. Мы на танке вперед вырвались и катим потихоньку по улочке. Обзору – никакого! Щель смотровая, да лючок у водителя спереди приоткрыт. Так и нарвались на «фаустпатрон». Громыхнуло и вспыхнул наш «Т-34», как факел. Мы в верхние люки, а их от взрыва заклинило. Тут нам еще в придачу, второй «фауст». Наводчика и механика-водителя – наповал, а меня огненным шквалом по глазам шарахнуло, и я потерял сознание.

Очнулся – тишина. Где-то вдалеке взрывы, стрельба, а меня как будто в погребе заперли. Осторожно ощупал тело, затем руки, ноги, кажется, все цело. На глазах – повязка, а в голове – шум, словно в танке сижу. Лежу в кровати полностью раздетый, а пить хочу, даже внутренности ссохлись. Захрипел я что-то, тут же дверь скрипнула, послышалась немецкая речь и торопливые шаги. Чувствую, по губам ваткой влажной водят.

«Значит не плен!», - вздохнул я облегченно и уснул.

Очевидно, я попал в немецкую семью, лояльно относившуюся к русским. Кормили меня сносно, поили, меняли постельное белье, но повязку снимали только ночью. Ласковые, женские руки осторожно протирали какой-то мазью мои слезившиеся глаза, покрытые, как мне казалось, невидимой поволокой. Дурманящий, неведомый мне аромат, исходивший от женских волос, будоражил мое воображение, а от прикосновения  воздушных прядей к моему лицу я непроизвольно стискивал зубы. Я научился чувствовать ее по шагам, по ровному дыханию… Мне было всего 19 лет и я, повинуясь законам природы, хотел любить, любить неудержимо и страстно.

Однажды ночью меня разбудили  шелестящие шаги. Она помогла мне одеться и, взяв за руку, повела за собой. Спустившись по лестнице, мы вышли на улицу и я с удовольствием вдохнул свежего воздуха. Когда незнакомка сняла с меня повязку, тусклое сияние луны резко ударило по отвыкшим, даже от такого света глазам. Я обернулся и наконец-то разглядел свою спасительницу, которая была еще красивее, чем я думал. Длинные белые волосы, стройная фигура  и огромные глаза, которые смотрели на меня с состраданием и любовью. Раздался лай собак.

- Kom- kom, shnell, - я очень плохо понимал по-немецки, но понял, что она хочет, чтобы я ушел. А девушка  для пущей убедительности подтолкнула меня, рукой указав направление.

Лай и грубые голоса раздались почти рядом. Я шагнул к ней.

- Егор! – затем положил руку на грудь и повторил: - Я – Егор!

- Хельга, - чуть слышно ответила она и неожиданно, приподнявшись на цыпочки, поцеловала меня в щеку, а затем растворилась в темноте подъезда.

Егор Петрович замолчал. Молчал и Николай, до глубины души потрясенный простой историей, необычной, даже для того времени.

- А что было дальше? – наконец нарушил Николай затянувшуюся паузу.

- Дальше? – очнулся дед. Меня забрал американский патруль и доставил в фильтрационный лагерь, где я узнал, что война уж два месяца, как кончилась. Там я провел четыре месяца, а потом меня передали в советскую комендатуру. У меня ведь никаких документов при себе не было, даже одежду Хельга дала гражданскую, - Егор Петрович помолчал немного. - А затем из военного огня  я попал в пекло НКВД. Вот тут узнал, что такое настоящее лихо… Допросы, через каждые два часа, допросы с пристрастием… Нашли липовых свидетелей, которые утверждали, что видели меня в окружении немецких офицеров. Но я молчал и ничего не подписывал. Да и что я мог сказать?! Ни улицу, ни номер дома, в котором  находился, я не знал. Назвать им имя моей спасительницы? А зачем? Только для того, чтобы навести на себя еще больше подозрений?

Затем – военный трибунал. Меня приговорили к расстрелу, но в последний момент заменили смертную казнь на двадцать пять лет лагерей, - старик снова тяжко вздохнул.

- Оборванного и грязного меня вели на очередной допрос, глядь, а навстречу генерал, худощавый, подтянутый и седой, как болотный лунь. Приказал он конвоирам завести меня к нему в кабинет, усадил напротив себя и спокойно так сказал:

- Ну, рассказывай, солдатик, что у тебя стряслось?

- И тут поверишь, Колька, - Егор Петрович шмыгнул носом и по-детски  беспомощно улыбнулся, - я заревел. Навзрыд! Столько у меня скопилось обиды и так мне хотелось высказаться! И рассказал я генералу все! Про училище, про награды, про то, как немецкая девушка вытащила меня из горящего танка и два месяца выхаживала у себя дома, про мою любовь к ней… Я ревел, как белуга, а он улыбался и кивал головой.

…На следующий день меня - помытого и переодетого - привезли на вокзал, а по дороге, молчаливый лейтенант снабдил меня сопроводительными документами. Так и не узнал я имени своего благодетеля, - Егор Петрович перекрестился на висевшие в углу иконы.

- В марте 1947 года я приехал домой, а тут – новая беда! Матушка умерла, всего за неделю до моего приезда. Еще бы… Она в 41-м на мужа похоронку получила, а в мае 1945 – на сына. Сердце и не выдержало. Так  что вошел я в пустой дом, - старик неотрывно смотрел на висевший в углу умывальник, из лейки которого монотонно шлепались крупные капли.

- Козу мне привела соседка, да четыре улья сохранились. У нас ведь до войны своя пасека была, шестьдесят семей держали. Наше это, наследственное. Отец занимался пчелами, дед мой тоже пчеляком был, а наш мед на всю округу славился. У меня тоже семьдесят ульев, без малого. Только на мне, видать, и закончится род наш пчеловодческий. Двое нас осталось, Мухиных, ты да я, - старик искоса посмотрел на внука и задумчиво почесал заросший седой щетиной подбородок.

- А как же Хельга? Ты больше так и не встретился с ней? – Николай даже подался вперед, боясь пропустить хоть слово.

- Хельга? – глаза деда подернулись поволокой нежности. Он поднялся с лавки и,  подойдя к зеву русской печи, задумчиво поворошил кочергой остывшие угли. - Она ведь меня дважды спасла. Первый раз в Германии, а второй… -  глухо проговорил старик, указывая на лежащие награды. -Помыкался я тогда один, чую, надо хозяйку в избу приводить. И коза приплод принесла, да пасеку я начал восстанавливать. Баб в деревне много было, одна другой краше, а я взял вдову с ребенком, жену дружка моего, на войне погибшего.

- А ребенок этот был моей матерью? – уточняюще спросил Николай.

- Да, - дед кивнул. – Поженились мы тогда честь по чести, в справке мне печать поставили. А паспорт выдали только в 1953 году, после смерти Сталина. Женушка моя умерла через четыре года. Рак! – коротко пояснил Егор Петрович. - Шурка, дочка, закончила семилетку в районе и уехала в город, а там и ты родился. Ну вот, вроде и исповедался, - облегченно вздохнул старик и невесело рассмеялся.

- Ты обещал рассказать про Хельгу, - настырно напомнил Колька.

- Да, Хельга! – спохватился Егор Петрович. – Спасла она меня еще раз, точнее, мое честное имя.  - В 1989 году меня вызвали в военкомат. Точно, осенью. Тогда еще по телевизору говорили, что рухнула Берлинская стена. Приезжаю я в район, а военком улыбается приветливо, руку мне жмет, все поздравляют, а я не пойму ничего. Выносят посылку, бумаги какие-то, письмо и шкатулку эту, - старик бережно взял коробочку в руки.

- Посылка была от Хельги фон Шреен, той самой девушки, которая вытащила меня из горящего танка. Хельга, оказывается, была баронессой, а ее отец, барон Отто фон Шреен, был летчиком и за военные подвиги имел два Железных Креста! Вот так-то бывает, внучок! – дед снова вздохнул. –Хельга умерла в 1982 году, а ее внуки, разбирая семейный архив, наткнулись на мои награды, документы и переслали в Москву. Там во всем разобрались, и документы с наградами  отправили в наш военкомат, - дед сложил медали в коробочку и,  хотел было унести ее, но внук остановил его:

- Дед, можно я про тебя напишу?

- Почему только про меня? – вопросом на вопрос ответил старик. – Ты знаешь, сколько таких, как я, безвинно расстрелянных и оговоренных?! - он снова присел.

- Напиши, коль нужда в этом есть.

Егор Петрович протянул шкатулку Николаю. – И бумаги все возьми, пригодятся для писанины твоей. – Ой! – спохватился он, глянув в сереющее окошко. – Скоро солнышко встанет, а мы еще и не ложились!

- Дедушка, последний вопрос! – взмолился Николай. – Пасека у тебя большая и меду ты, наверное, много качаешь, - старик с достоинством кивнул. - Как ты один управляешься? - тараторил Колька.

- А кто тебе сказал, что я один? Нет, внук, помощники у меня есть, правда, только летом. И меду я качаю по две, а то и по три фляги.

- Продаешь? – Николай ни в коем случае не хотел обидеть старика.

- Зачем - продаю? – дед все-таки надулся. – Пенсия у меня большая, военная, а мед я в детдом отдаю. Директор там – отличный мужик. Он мне на лето пару-тройку пацанов в помощь и выделяет. А зимой – я к ним в гости езжу, бывает, что и ночую там. Вот радости у ребятишек! Прижмутся ко мне, как кутята неразумные: «Деда, - лопочут, - дедушка наш приеха!». Знаешь, Колька, какое это счастье! – дед лучисто улыбался, по привычке прикрывая ладонью щербатый рот.

- Может быть ты и прав, дед… - задумчиво проговорил Николай, о чем-то напряженно раздумывая.

С самого начала разговора, в его душе легкими, контурными набросками начала подниматься необъяснимая и доселе неведомая волна, которая к концу беседы приняла ясные и отчетливые очертания. Он принял решение, а решений Мухин, несмотря на кажущуюся простоватость, никогда не менял.

- Я уезжаю, дед! – Николай резко поднялся и принялся упаковывать сумку.

- Как, уезжаешь? Ты же только приехал! – опешил старик.

- Я вернусь! Я обязательно вернусь! Обещаю! – и Колька вышел, оставив Егора Петровича в полнейшей растерянности.

Большую часть пути он прошагал пешком, а затем его подобрала невесть откуда появившаяся попутка. К вечеру Мухин входил в свою холостяцкую комнату. Старенький компьютер, как это обычно бывает в подобных случаях, внезапно забарахлил, и к утру на письменном столе Николая лежала стопка бумаги, исписанная мелким, убористым почерком.

С трудом дождавшись начала рабочего дня, Колька поспешил в редакцию. Брови Василия Кузьмича удивленно поползли вверх, когда он увидел Мухина в дверях кабинета:

- Что случилось, Николай?

Колька  молча  положил стопку листов перед редактором, а рядом поставил шкатулку с наградами.

- А почему в рукописи? Что, у тебя компьютера нет? – недовольно пробормотал шеф, углубляясь в чтение.

- Нет там компьютера! И света, тоже нет! – глухо ответил Николай и отошел к окну, пристально наблюдая за Василием Кузьмичом.

В комнате стояла тишина, нарушаемая только шелестом страниц. Закончив чтение, редактор задумчиво побарабанил пальцами по столу, пристально посмотрел на Николая и открыл шкатулку. И сразу же, а может Кольке это показалось, по кабинету поплыл терпкий запах солдатской махорки, переплетаясь с ароматом душистого меда.

Василий Кузьмич внимательно осмотрел каждый орден, каждую медаль, а затем уложил награды обратно и, подойдя к Николаю, пристально посмотрел ему в глаза:

- Я вижу, что ты уже все решил?

- Да, я уезжаю к деду, в деревню! – твердо ответил Мухин.

- Тогда, удачи тебе, Коля! – Василий Кузьмич крепко пожал Колькину руку, а потом еще долго прислушивался к удаляющимся шагам, удовлетворенно покачивая при этом головой.

 Геннадий Перминов