Нюрка

Осень 1950 года навалилась детскими болезнями. Откуда она взялась, та зараза, в нашем закрытом мирке, где нас, детей, было только трое?.. Трудно сказать. Все началось с ветряной оспы, или, как говорили, “ветрянки”, а дальше понеслось, поехало...

Сколько себя помню, мы всегда жили за колючей проволокой, в зоне, где все носили военную форму – и пленные немцы, и военная охрана лагеря, и даже “вольнонаемные”, ходившие с оружием, но без погон. И лишь в конце 1949 года нас поселили в отдельном двухэтажном домике. Он хоть и размещался на территории лагеря, зато не считался зоной. Здесь нас могли навещать наши родственники, знакомые и даже “расконвоированные” немцы, в том числе мой друг гер Бехтлов.
Здесь у меня, наконец, появилась первая подружка – шестилетняя девочка Любочка. Ее родители тоже работали в лагере, но она, к моему удивлению, не говорила по-немецки. Любочку в зону не пускали, а я ходил туда к моим взрослым друзьям-немцам, когда хотел...

После выздоровления успел лишь сходить с мамой в детскую поликлинику. Там сделали какие-то прививки. Скорее всего, делать их после болезни нельзя, но кто мог знать. Встать утром с постели уже не смог – снова поднялась температура. Сильно болела голова. Периодически проваливался в полусон-полубред, а к вечеру стало совсем плохо.
– Почти сорок, – сказала мама, взглянув на градусник, – Врач сказал, везти в больницу, – услышал ее слова и снова уснул.
Проснувшись, не понял, где нахожусь. Было темно, и еще мне показалось, кроватка подо мной движется.
– Мама! – собравшись с силами, крикнул в испуге.
Кроватка остановилась. Появился свет, и понял, что нахожусь на улице, в детских санках, с головой укутанный в стеганое одеяло.
– Потерпи немного, сынок. Больница уже скоро, – сказала мама.
– Не хочу в больницу, – заплакал от безысходности положения, но санки тронулись и снова поехали...

Если бы знал, что той ночью покинул наш лагерь навсегда, так и не простившись с гером Бехтловым и сотнями друзей-немцев. Что из больницы вернусь только через полгода, переболев всеми болезнями, от которых там лечили. Вернусь в другой домик и совсем другую жизнь, не похожую на лагерную. Что свою подружку Любочку увижу лишь через много лет, когда роскошная блондинка, будущая актриса харьковских театров Любовь Борисовская, невероятным образом разыщет меня, студента авиационного института. Мы вместе встретим новый 1963 год и даже попытаемся остаться друзьями. Увы... Очень скоро понял, что, несмотря на заверения, Любочке этого мало, а мог ли я предложить ей что-либо иное, уже давно влюбленный в свою Людочку?..
А пока мне все еще шесть, и санки везут навстречу неизвестности...

Очнулся, когда осматривал врач.
– Похоже на тиф, – сказал он матери, стоявшей рядом, – Придется класть в изолятор.
Мама заплакала, а я повторял и повторял про себя новые слова: “Тиф, изолятор... Тиф, изолятор“.
Не помню, как оказался в темной комнате на койке.
– Мама! – позвал я.
– Лежи и не ори, – ответил кто-то невидимый.
– Где мама? Пить хочу.
– Нет здесь никакой мамы... Сказала, не ори! – приказал женский голос. Я лежал и плакал. Похоже, громко, – Ну, ты у меня получишь!
Скрипнула койка, кто-то больно схватил за плечи, приподнял и с размаха ударил головой о спинку кровати:
– Будешь орать?! – несколько раз спросил злой-презлой голос. Я не ответил, лишь тихо плакал от боли и обиды, – То-то же!.. Заорешь, получишь, – тряхнули еще раз и швырнули на подушку.
Болела голова, хотелось пить, но вовсе не хотелось, чтобы еще раз трясли и били об койку. Ведь со мной еще никто так грубо не поступал. За провинность ставили в угол, но не били. Похоже, уснул, потому что, когда открыл глаза, было светло. На соседней койке кто-то спал, отвернувшись к стенке. Вошла медсестра:
– Нюрка, все дрыхнешь? Вставать пора, – обратилась она к моей соседке.
– Зачем пацана подселили? – сердито спросила Нюрка, показавшаяся мне взрослой теткой.
– А куда его? Бокс у нас один. Ты большая, тринадцать уже, а он маленький, шестилетка. Куда его девать?
– А мне до фени, – ответила Нюрка, – Я ему тут житья не дам, – пообещала она.
Мне же было не до хорошего. Периодически подкатывали приступы тошноты. Еле сдерживался, но к вечеру не выдержал, расплакался...
– Похоже на сотрясение, – констатировал осмотревший меня врач, – А это у тебя откуда? Когда привезли, не было... Когда она появилась? – обнаружил он на голове огромную шишку.
– Не знаю, – ответил ему...

– А ты молодец, пацан. Не выдал, – похвалила Нюрка, когда через пару недель более-менее оклемался.
– Вот вырасту, будешь знать! – сердито ответил ей угрозой, услышанной как-то от Любочки.
– Ишь ты... Будешь знать... И так знаю вас, пацанов... Ненавижу! – неожиданно вспылила соседка по изолятору.
– Я не пацан, тетя... И ничего тебе не сделал. За что меня ненавидеть? – искренне возмутился ее несправедливым словам.
– Какая я тебе тетя?! Не называй меня так! – окончательно рассердилась та.
– А ты пацаном не зови!.. Меня Толиком зовут, – представился ей.
– А мне до фени, как тебя зовут, – остывая, ответила Нюрка, – Ты для меня пацан. У нас таких сотни в детдоме, и каждый норовит под платье залезть... Небось, залезал... Залезал? – испытующе посмотрела она. Невольно смутился, припомнив наши с Любочкой игры, – Вот видишь... А то Толик нашелся... Небось, с родителями живешь? – я кивнул, – А у меня никого... Я чуток тебя постарше, перед самой войной родилась, будь она проклята, а ты меня в тетки записал... Девочка я еще, пацан, если по понятиям. Эх, ты, – пристыдила она непонятно, за что.
– Все равно ты большая, значит, тетя, – сообщил ей, удивленный, что она прожила войну и всю мою жизнь, а считает себя девочкой, совсем как Любочка. Странная тетка...

Незаметно накатил первый за долгое время вечер без высокой температуры и сильной головной боли. Я лежал, ощущая себя заново родившимся.
– Ну, что, пацан, ты хоть знаешь, откуда берутся дети? – неожиданно спросила Нюрка.
– Конечно, знаю... Еще когда пять лет было, уже знал, – ответил ей.
– Ну, ты даешь, пацан... Тогда расскажи мне, темной, откуда?
– Их аист приносит. Это птица такая с длинными ногами. Я их еще не видел, но мне пока дети не нужны, – завершил я под заливистый смех соседки по боксу.
– Ну, насмешил, пацан. Может, еще про капусту расскажешь? – покатывалась она, сбросив на пол одеяло и содрогаясь от судорожного смеха.
– Не-е-т... В капусте я никого не нашел. В солдатской столовой ее целая бочка стояла. Пока повар сыпал в котел, я следил. Никаких детей там не было! – рассказал ей о том, как действительно наблюдал за поваром, когда услышал ту версию деторождения от бабушки. Нюрка снова закатилась, дрыгая поднятыми вверх ногами.
– Ну, пацан!.. С тобой в цирк ходить не надо... Надо же... Дети в бочке с соленой капустой!.. Ты что их солить собрался?.. На грядках надо было искать, где капуста растет! А ты в бочке, – заходилась она истерическим смехом, катаясь по кровати.
– Грядок тоже нигде не видел, как и аистов, – растерянно сообщил ей.
“Что смешного?.. Дура какая-то”, – решил я и, обидевшись, отвернулся...

– Ладно, пацан, пойдем в сортир, а то уписалась от твоих рассказов, – неожиданно предложила Нюрка, – Да и тебе пора... Сам дойдешь, или горшок принести, как маленькому? – спросила она.
Все время, пока лежал, не вставая, эта противная девчонка иногда заменяла нянечку. Единственное, что не нравилось, она всегда смотрела, как я писал. Но когда болел, было все равно, да и не знал еще, что она девочка, а не тетя, хоть и большая.
– Сам дойду, – решительно поднялся с постели.
И вот я впервые оказался в сортире бокса. Большое помещение не было поделено перегородками, и я растерялся.
– Ну, что стоишь? – злорадно ухмыльнувшись, глянула на меня бессовестная Нюрка, – Что я писающих мальчиков не видела?
В один момент она поставила меня на толчок и стащила кальсоны. Мне больше ничего не оставалось...
– А теперь иди сюда, – подозвала девчонка, – Смотри, откуда берутся дети, – распахнула она больничный халатик, под которым из одежды у нее не оказалось ничего.
Нет, она не открыла мне Америку. Все это уже видел у Любочки. Вот только, причем здесь дети – этого я не мог понять. “Вот дура!.. Придумать такое”, – размышлял, не отрывая взгляда от занимательной картины.
– Молодец, – ощупывала меж тем девчонка хоботок, внезапно ставший колышком, – Все, пацан. Посмотрел и хватит. Пошли в бокс, – скомандовала она, застегивая халатик и натягивая мне, как маленькому, кальсоны...

А вечером, когда уже захотел спать, Нюрка стала досаждать расспросами:
– Скажи, пацан, а ты знаешь, что твои родители делают по ночам? – начала она очередной допрос.
– Спят... Что же еще? – ответил ей.
– А ты, случайно, ни подсматривал за ними? – удивила она.
– Я тоже сплю. Зачем мне подсматривать?
– Увидел бы, как детей делают... Ладно, иди сюда, – приказала девчонка.
Когда подошел, она быстро раздела меня догола и сняла свой халатик.
– Ложись со мной, пацан. Так веселей... До утра никого не будет. Главное, утром не проспать, а то уборщица всем разнесет, – обеспокоилась она.
Лежать с Нюркой было уютней и теплей, чем одному в своей огромной кровати. И я тут же задремал...
Проснулся от резкой боли и своего крика. Оказалось, дурная девчонка сдавила яички.
– Тише, ты!.. Что орешь, пацан? – легонько стукнула она по голове.
– А ты зачем давишь?! Больно же! – ткнул ее кулаком в грудь.
Нюрка ойкнула:
– Ты что?! Больно же! – и мы вдруг, не сговариваясь, рассмеялись, – Ты смотри, пацан, не шути больше, а то раздавлю яички, и детей у тебя не будет, – отсмеявшись, заявила она.
– Это почему? – спросил ее на всякий случай.
– Да они все там сидят, в яичках, – сообщила очередную глупость Нюрка.
– Дети в яичках?! – рассмеялся я, – Да как они туда поместятся! Что они, клопы что ли?
– Меньше клопов. Мелкие, даже не видно, – с серьезным видом продолжила сочинять свои нелепости глупая девчонка, – Живут себе и живут... А пролезут в живот, растут и растут, пока ни родятся, – завершила она, наконец, свое дурацкое сочинение.
– Как это пролезут? – удивленно спросил ее, вдруг представив невероятную картину, как внутри моего животика ползают какие-то мелкие-премелкие детишки.
– Как-как... Видел дырку, откуда писаю?
– Ну, – мысленно представил вчерашнее зрелище в сортире.
– Если туда сунуть, они и пролезут.
– Что сунуть? – невольно покраснел, мгновенно догадавшись о Нюркиных планах.
– Сам знаешь, – лукаво глянув на меня, рассмеялась девчонка, – Уже торчит, – потрогала она затвердевший хоботок, – Ну, что, понял, как детей делают?
– Понял, – согласился, чтобы только не спорить с дурочкой, особенно, когда в голове сплошная каша от ее глупых сказок.
– Слушай, а почему у тебя кончик не открывается? – спросила Нюрка, продолжая с интересом изучать хоботок.
– Это тоже больно, – ответил ей, – Пока мягкий, еще можно. А как затвердеет, больно, как давить яички.
– Ну, это ерунда, – заявила всезнающая девчонка, – Надо ножницами срезать кожицу, и все... Вот попрошу у санитарки, ногти подстричь, тогда и срежем, – мгновенно разрешила она мою проблему.
– Да ты что! – возмутился я, – Не надо резать. Вырасту, само пройдет.
– Мне некогда ждать, когда вырастешь!.. Ночью и отрежу, пока спишь. А будешь орать, все отрежу, вместе с яичками, – запугивала дура.
“Ума хватит – отрежет”, – подумал так, и на всю следующую неделю мои ночи превратились в кошмары. Засыпал лишь, когда Нюрка начинала тихо посапывать, и просыпался, стоило ей шевельнуться. Отсыпался днем, чутко прислушиваясь, ни идет ли санитарка с ножницами...

И вот как-то вечером девчонка снова пригласила спать в ее кровати, а среди ночи разбудила:
 – Просыпайся, пацан!
– Зачем?.. Разве утро? – удивился, с трудом открыв глаза в полумраке бокса.
– Детей делают ночью, – объяснила Нюрка.
– Как это делают? – спросил, плохо соображая спросонья.
– Вот бестолковый! Я же тебе всю неделю объясняла... Давай сюда! – легко перебросила меня в свободное пространство между ног, – Cуй, – приложила она, куда надо, мгновенно затвердевший хоботок.
Не рассуждая, утопил его в растопыренной складочке и застыл, пораженный внезапным озарением, что снова, как тогда с "дылдами", стал куклой в непонятной девчачьей игре. Те тоже были большими, и делали со мной, что хотели. Тоже тискали и куда-то совали хвостик. Теперь знаю, куда. Вот только, зачем такая игра, да еще ночью, когда хочется спать? "Потому что кукла", – подумал, невольно засыпая...
Очнулся, когда Нюрка, обхватив руками, стала пихаться, точь в точь, как старшая дылда.
– Теперь сам, – разжав руки, предложила она, и я обреченно зашевелил попкой, как научили дылды... Скоро понял, что Нюрке, как и тем, очень нравится. Я же, как и тогда, не чувствовал ничего. Кукле хотелось спать...
– А теперь пописай, – вдруг остановила глупая девчонка.
– Зачем? – удивленно спросил ее.
– Надо... Чтоб дети были, – рассмешила она.
– Я не могу, – окончательно проснувшись от собственного смеха, сказал ей, – Это большой мальчик написал моей подружке, а у меня так не получится, – невольно проговорился я.
Как же смеялась бестолковая Нюрка!
– Ну, уморил, пацан... Как же ты допустил, чтоб кто-то сделал детей твоей подружке?
– Каких детей? – снова не понял я, – Да она ещё не была подружкой, когда её поймали дворовые мальчишки.
– Ладно, пацан, бывает. Меня тоже ловили и не раз... У нас в детдоме целенькой не останешься, – выдала она очередную порцию непонятного, – А детишек он ей подкинул, – продолжила смеяться девчонка, – Ну, как, понравилось?
– Что понравилось?
– Да что же ты такой глупый!.. Детей делать.
– Не понравилось... Нет в этом ничего хорошего, – честно ответил ей.
– С подружкой лучше?
– Не знаю, – соврал ей.
– Ладно, попробуешь еще, пацан... А пока надо искать ножницы. Детдомовские говорили, верный способ.

И снова потянулась неделя кошмаров. Очень скоро Нюрка проникла в мои сны, появляясь с огромными ножницами наперевес в самые неподходящие моменты, когда хотелось писать. В ужасе просыпался, приходил в себя и снова засыпал, чтобы через время подскочить в очередной раз.
– Ты что не спишь, пацан? – отловила как-то Нюрка.
– Да-а-а... Я усну, а тут ты со своими ножницами, – высказал ей, наконец, свои страхи.
А глупая девчонка только рассмеялась:
– Все равно отрежу, пацан. И не только кончик. Все отрежу. Вот увидишь.

Словом, тот месяц в боксе показался адом. Каждый вечер, когда оставались одни, Нюрка тут же приглашала к себе делать детей. К этому еще можно привыкнуть, если бы ни ее постоянные выдумки: то она неожиданно сжимала яички, пока ни закричу, то вдруг, навалившись на меня и зажав рот, чтобы не кричал, пыталась открыть кончик торчащего хвостика, то заставляла гладить и мять ее шарики на груди.
А днем Нюрка постоянно щипала меня по поводу и без повода, или принималась щекотать. Щекотки я боялся больше, чем щипков. Почувствовав это, девчонка полностью перешла на щекотку, доводя меня буквально до истерики.
А еще она отнимала и съедала все, что передавала мама. Но самое ужасное – по ночам пугала жуткими историями. Как-то раз рассказала о летающей руке, которая пробирается в комнату, хватает за горло любого и душит, пока ни задушит...

И вот однажды вечером Нюрка открыла форточку и погасила свет. Я уже почти уснул, когда она вдруг вскрикнула и негромко сказала испуганным голосом:
– Эй, пацан, к нам через форточку рука влетела. Видел?
Я ничего не видел, но мне вдруг стало страшно.
– Вон она... Вон пролетела, – продолжила пугать Нюрка, и от страха я влез под одеяло с головой – а вдруг не заметит.
Неожиданно что-то схватило за горло и начало душить...
Как вывернулся из-под одеяла, не представляю, но смертельный страх придал силы. Пытаясь освободиться, извернулся, резко дернув ногой, и тут же попал во что-то мягкое. Кто-то вскрикнул и с грохотом упал, а я, вдохнув, наконец, воздух, закричал во весь голос.
На крик влетела медсестра и включила свет. Нюрка лежала рядом с кроватью и держалась за живот. Никакой руки в боксе не было.
Нюрка не стала ничего объяснять медсестре, а я только икал от страха и еще оттого, что сильно болело раздавленное горло.
– Ну, пацан, я тебе ночью сделаю темную, как у нас в детдоме, – мстительно пообещала Нюрка, и я снова не спал всю ночь, ожидая очередной подлой выходки от ненормальной девчонки.
А утром нас обоих перевели в общую палату. Там меня смогла навещать мама, а Нюрку больше не видел никогда.

 Анатолий Зарецкий