ПРОМО АВТОРА
Иван Соболев
 Иван Соболев

хотите заявить о себе?

АВТОРЫ ПРИГЛАШАЮТ

Серго - приглашает вас на свою авторскую страницу Серго: «Привет всем! Приглашаю вас на мою авторскую страницу!»
Ялинка  - приглашает вас на свою авторскую страницу Ялинка : «Привет всем! Приглашаю вас на мою авторскую страницу!»
Борис Лебедев - приглашает вас на свою авторскую страницу Борис Лебедев: «Привет всем! Приглашаю вас на мою авторскую страницу!»
kapral55 - приглашает вас на свою авторскую страницу kapral55: «Привет всем! Приглашаю вас на мою авторскую страницу!»
Ялинка  - приглашает вас на свою авторскую страницу Ялинка : «Привет всем! Приглашаю вас на мою авторскую страницу!»

МЕЦЕНАТЫ САЙТА

Ялинка  - меценат Ялинка : «Я жертвую 10!»
Ялинка  - меценат Ялинка : «Я жертвую 10!»
Ялинка  - меценат Ялинка : «Я жертвую 10!»
kapral55 - меценат kapral55: «Я жертвую 10!»
kapral55 - меценат kapral55: «Я жертвую 10!»



ПОПУЛЯРНАЯ ПРОЗА
за 2019 год

Автор иконка Сандра Сонер
Стоит почитать Самый первый

Автор иконка Сандра Сонер
Стоит почитать Никто не узнает

Автор иконка Юлия Шулепова-Кава...
Стоит почитать Дебошир

Автор иконка Юлия Шулепова-Кава...
Стоит почитать Соната Бетховена

Автор иконка станислав далецкий
Стоит почитать Жены и дети царя Ивана Грозного

ПОПУЛЯРНЫЕ СТИХИ
за 2019 год

Автор иконка Олег Бойцов
Стоит почитать Осознание

Автор иконка Олег Бойцов
Стоит почитать Прозрение

Автор иконка Олесь Григ
Стоит почитать Толпу засасывают ямы

Автор иконка Олесь Григ
Стоит почитать К Елене Касьян

Автор иконка Олесь Григ
Стоит почитать Гадай, цыганка-одиночество...

БЛОГ РЕДАКТОРА

ПоследнееПомочь сайту
ПоследнееПроблемы с сайтом?
ПоследнееОбращение президента 2 апреля 2020
ПоследнееПечать книги в типографии
ПоследнееСвинья прощай!
ПоследнееОшибки в защите комментирования
ПоследнееНовые жанры в прозе и еще поиск

РЕЦЕНЗИИ И ОТЗЫВЫ К ПРОЗЕ

Вова РельефныйВова Рельефный: "Это про вашего дядю рассказ?" к произведению Дядя Виталик

СлаваСлава: "Животные, неважно какие, всегда делают людей лучше и отзывчивей." к произведению Скованные для жизни

СлаваСлава: "Благодарю за внимание!" к рецензии на Ночные тревоги жаркого лета

СлаваСлава: "Благодарю за внимание!" к рецензии на Тамара Габриэлова. Своеобразный, но весьма необходимый урок.

Do JamodatakajamaDo Jamodatakajama: "Не просто "учиться-учиться-учиться" самим, но "учить-учить-учить"" к рецензии на

Do JamodatakajamaDo Jamodatakajama: "ахха.. хм... вот ведь как..." к рецензии на

Еще комментарии...

РЕЦЕНЗИИ И ОТЗЫВЫ К СТИХАМ

ЦементЦемент: "Вам спасибо и удачи!" к рецензии на Хамасовы слезы

СлаваСлава: "Этих героев никогда не забудут!" к стихотворению Шахтер

СлаваСлава: "Спасибо за эти нужные стихи!" к стихотворению Хамасовы слезы

VG36VG36: "Великолепно просто!" к стихотворению Захлопни дверь, за ней седая пелена

СлаваСлава: "Красиво написано." к стихотворению Не боюсь ужастиков

VG34VG34: " Очень интересно! " к рецензии на В моём шкафу есть маленькая полка

Еще комментарии...

СЛУЧАЙНЫЙ ТРУД

Бабочка
Просмотры:  295       Лайки:  0
Автор boris67

Полезные ссылки

Что такое проза в интернете?

"Прошли те времена, когда бумажная книга была единственным вариантом для распространения своего творчества. Теперь любой автор, который хочет явить миру свою прозу может разместить её в интернете. Найти читателей и стать известным сегодня просто, как никогда. Для этого нужно лишь зарегистрироваться на любом из более менее известных литературных сайтов и выложить свой труд на суд людям. Миллионы потенциальных читателей не идут ни в какое сравнение с тиражами современных книг (2-5 тысяч экземпляров)".

Мы в соцсетях



Группа РУИЗДАТа вконтакте Группа РУИЗДАТа в Одноклассниках Группа РУИЗДАТа в твиттере Группа РУИЗДАТа в фейсбуке Ютуб канал Руиздата

Современная литература

"Автор хочет разместить свои стихи или прозу в интернете и получить читателей. Читатель хочет читать бесплатно и без регистрации книги современных авторов. Литературный сайт руиздат.ру предоставляет им эту возможность. Кроме этого, наш сайт позволяет читателям после регистрации: использовать закладки, книжную полку, следить за новостями избранных авторов и более комфортно писать комментарии".




Северные рассказы


Сергей Сиротин (Серотян) Сергей Сиротин (Серотян) Жанр прозы:

Жанр прозы Приключения
1930 просмотров
0 рекомендуют
0 лайки
Возможно, вам будет удобней читать это произведение в виде для чтения. Нажмите сюда.
Север от 50-х до 90-х годов. Ямал. Новый Порт.

СЕВЕРНЫЕ РАССКАЗЫ

 

УЛЫБКИ

 

   На старом дебаркадере было пусто и холодно, ветер нудно скрипел обрывками толи, когда-то полностью покрывавшей это, в общем-то, нужное сооружение, и бил в лицо иглами мелкого дождя. Вспомнилось: «В такую погоду хороший хозяин собаку из дому не выгонит». Меня никто не гнал, но ехать было нужно, иначе я мог загорать здесь неделю ещё. Это меня никак не устраивало, и поэтому я предпочёл мёрзнуть лишний час, но не опоздать.

У причала было пришвартовано несколько катеров типа «Ярославец». Это были катера-трудяги. Каких только работ они не выполняли в холодных водах Обской губы, но всё же основным делом юрких серых катеров была доставка почты. В любое время навигации, пробираясь во льдах в июне-июле, торопя приход тепла или убегая от морозов в октябре, они доставляли людям пачки газет и журналов, тысячи писем и многие сотни посылок. Иногда они прихватывали с собой пассажиров, вот и я ждал момента, когда мне великодушно укажут на трап. Я взглянул на часы – время: пошёл к катеру, трап был уже спущен, а у лееров ёжился в своей куцей тужурке вахтенный матрос. Когда я вбежал на борт, он спросил: «Еду взял?». Я указал на пухлую сетку. Дежурный кивнул и указал рукой на кормовой трюм: «Туда». В полутёмном трюме на скамейке вдоль бортов сидели две женщины и мужчина.

Вот ещё один попутчик, – ни к кому не обращаясь, сказал глухо мужчина.

– Не знаете, скоро ли мы поплывём? – спросила молодая. Мой ответ потонул в рёве сирены. У этих катеров такая пронзительно-противная сирена, так что руки сами тянутся к ушам. Когда я отнял руки, сигнал уже не выл, выворачивая внутренности.

– Хотя бы не качало, – вздохнула пожилая женщина, – у меня сердце слабое.

На следующее утро я уже знал, кто и зачем едет. Мужчина, который первым заговорил, был инженером одного из магнитогорских предприятий – отпуск он решил провести в краю своей молодости. Он рассказал мне, как отец его ходил здесь шкипером на баркасике, а теперь, глаза его заблестели,

– Самоходные баржи, красавчики-рефрижераторы… да-а, всё изменилось.

 Женщины, как отмечалось, их было две: молодая – пробиралась к мужу. Где-то в этих местах он работал в геологоразведке вездеходчиком, а та, что боялась качки, была толи почтовый, толи банковский инспектор, спешившая на очередную проверку.

Мы беседовали, играли в карты, предусмотрительно захваченные инженером, и я, как самый молодой, раз за разом поднимался в рубку и, по мнению рулевого, частенько спрашивал: много ли прошли, сколько осталось и вообще, по заданию трудящихся, надоедал всем, начиная от самого капитана и кончая швартовщиком, беспрестанно драившим палубу. Перед тем как лечь спать после общей со всеми пассажирами кубрика запоздавшей обеденной трапезы, я снова заскочил к капитану.

– Ну, как?

Тот указал мне на ноздреватую кромку сплошного льда, вдоль него шёл наш катерок, и, улыбнувшись, неожиданно в рифму произнёс: «Если ветер дунет с юга, нам, конечно, будет худо».

Что обозначает ветер с юга, я, уроженец этих мест, знал. Когда вначале июля ветер задувал с юга, лёд прижимался к северному берегу. Нагромождаясь в огромные торосы и скрежеща, льдины лезли одна на другую, и если между белым полем и берегом оказывались любые суда, рыбачьи лодки и вообще какие-либо преграды, как-то: мостки, пирсы и небольшие ледорезы – всё это давилось и ломалось ледяным валом.

Пожелав капитану северного ветра, я отправился спать.

Сколько я проспал, точно не знаю, проснулся от удара в плечо. Спросонья не понял, в чём дело, но через секунду, поймав посылочный ящик, слетевший с полки, до меня дошло. Начался шторм, и ветер явно южный, пахло прелой сыростью, а катер, убегая от надвигающихся льдов, выскочил на мелководье, поэтому его так и швыряло.

– Молодой человек! Молодой человек! Чего вы смотрите так осатанело, помогайте?! – Это инженер собирал содержимое разбившихся посылок. – Снимайте ящики с полок, пока все не разбились.

– А где женщины?– поинтересовался я, не найдя взглядом силуэтов соседок.

– Они наверху. Им обеим плохо.

Катер вынужденно шёл бортом к волне, и та, ударяясь о корпус, перебрасывала через него мириады брызг, отчего стало совсем сыро и под ногами появились лужицы. Пока мы работали, ничего не замечали, но когда посылки сложили в угол на нижних полках и, как могли, закрепили, увидели огромные растёкшиеся лужи.

– Ни сесть, ни лечь, – невесело пошутил инженер. В трюм заглянул матрос.

– Скоро будем в Находке, – прокричал он.

Через пару часов я уже вылезал из шлюпки на небольшой пирс, возле которого болталась парочка неводников на достаточно большой даже для этой закрытой бухты волне. Бухта Находка из себя представляла посёлочек, домиков на двадцать. Построен он был как фактория, первая пара домиков появилась ещё до революции. Сюда приезжали рыбаки, оленеводы, заскакивали геологи; и частенько отстаиваются в акватории бухты мелкосидящие судёнышки, вроде нашего, прячась от большого шторма. Была почта, библиотека, школа-интернат, клуб с кинопередвижкой. Словом, уставшие люди могли здесь и отдохнуть, и привести себя в порядок, подремонтировать под навесом технику… Теперь здесь была только небольшая временная бригада рыбаков – и посёлок приходил в упадок и рушился.

Сутки пережидали мы шторм на берегу, а на следующее утро двинулись снова в путь. Было прекрасное июльское утро – полный штиль. В мире господствовали только два цвета: белый и синий, разных оттенков. Тишина стояла такая, что, казалось, глушила мотор нашего катера. Наш «ярославец» двигался в десяти пятнадцати метрах от надвинувшегося ледяного поля, и когда вона от катера накатывала на изъеденный дождями и туманами лёд, он рассыпался на тысячи прозрачных сосулек по всей толщине тороса, которые при этом издавали мелодичный, ни с чем не сравнимый перезвон. Иногда мимо проплывали отдельные большие, отполированные водой жёлтые донные льдины.

– Смотрите катер! – это молодая женщина увидела у черты горизонта точку.

Наш капитан тоже заметил – и корпус задрожал сильнее, так как катер ускорил ход. И вот мы уже на траверсе замеченного плавсредства. Повернув на 90 градусов, наш катер двинулся на кажущуюся непреступной ледяную крепость, но пройдя несколько десятком метров, дал задний ход. Потом палуба, дрожавшая под ногами, затихла. Загремела якорная цепь. Встали.

– Опять, не слава Богу, – покачала головой пожилая пассажирка.

С нашего катера стали спускать доски, щиты, круги. На противоположном судне тоже была видна суета. Я подбежал к спущенному трапу: Разрешите с вами, капитан!?

– Вы пассажир!

– Ну, пожалуйста, возьмите. Я местный…

Капитан немного подумал: Ладно, спускайся, только осторожней.

Кроме нас с капитаном пошли помощник механика и матрос. Шли так, клали доску, или лёгкий щит рядом круг, каждый, что-нибудь тащил, мне достались два круга, шли по ним, перекладывали, передавая последнее вперёд, и двигались. При этом лёд кое-где противно шуршал, сообщая о ненадёжности, так что у меня от страха и волнения подгибались колени, я знал цену этому шуршанию. Я шёл в серединке, третьим и наблюдал лишь спину и подрагивающие ноги впереди идущего, да доску, по которой осторожно прошествовали первые, поэтому я сначала услышал голоса людей, таким же манером вышедших нам навстречу, и только потом увидел их. Они стояли метрах в трёх от нас. Ближе подойти было опасно: лёд мог проломиться.

– Васька, привет! – кричал передний из их цепочки, обросший рыжей щетиной человек. По тому, как свойски обращался он к нашему капитану, стало ясно, что это капитан того катера. Наш дал нам знак – стоять, а сам, осторожно ступая, с кругом на плече двинулся  по льду к людям. Минут десять он разговаривал с ними, потом, вернувшись, указал на наш катер. Теперь я был вторым, мы шли назад, ни о чём не расспрашивая капитана. Взойдя на наш борт, капитан попросил всех выслушать его внимательно. Когда все затихли, он рассказал о нечаянных приключениях экипажа встреченного нами катера. Тот вышел с базы семь суток назад. Это тоже был почтовик. Его, как и нас, но почти в самом конце пути  на открытом месте застал штор, которые в это время налетают и проходят неожиданно и непредсказуемо. Капитан решил вернуться и хотя бы спрятаться в Бухте Находке, но было уже поздно. Чтобы не быть раздавленными во льдах, капитан выбросил катер на крепчайшую донную льдину. На ней катер пережил уже два шторма с южным ветром.

– У экипажа давно кончилась провизия, поэтому прошу и команду, и пассажиров дать из своих запасов всё, что смогут. А мы часов через пять-шесть будем на месте. Общие наши запасы мы отдадим полностью, – закончил он. Через несколько минут я помогал матросам укладывать провизию. Василий Андреевич, инженер с Магнитки, принёс три банки консервов и особенно ценный в данных условиях продукт – десять пачек болгарских сигарет «Шипка». Это был неприкосновенный запас, который он вёз с собой  – у остальных лишнего курева не было.

Через полчаса, нагрузившись мешками, круги пришлось оставить, мы двинулись к потерпевшим крушение. Теперь нас шло шестеро, трое уже ходили, а капитан остался. Для связи с базой в Салехарде стал вызывать ближайший посёлок, чтоб оттуда передали сведения и о нас и о найденном катере, сам связаться не мог, радиуса действия рации не хватало…

Тем же способом, как в первый раз мы приблизились к ожидавшей нас группе людей. Они ждали нас там же, где мы их оставили. Говорил с ними старпом. Потом они по одному подходили и забирали у каждого мешок. Когда я передавал свой, то увидел  небритые, похудевшие, но улыбающиеся лица. А уж когда их капитан потерпевшего катера запустил руку в мешок, собранный пассажирами, и вытащил блок сигарет, он закричал именно для нас:

– Лет пять не курил таких шикарных сигарет! Ох, и накурюся, с горя!

И люди заулыбались шире, открытие, и вдруг грянул общий хохот, от которого лёд зашевелился под ногами. Когда смех прекратился, капитан, уже посерьёзнев, передал общее спасибо всем, за провиант. И тут кто-то из тех, напротив, крикнул:

– А тому, чьи сигаретки от всех нас особое спасибо скажите! Слышите, особое!

На нашем катере всех участников экспедиции долго расспрашивали.

– Ну, что? Да, как там? – слышалось со всех сторон. Будь-то кто-то, кроме капитана и старпома чего-то знал. Старпом предал всем благодарность за оказанную помощь.

– А, Вам, товарищ, – обратился он к инженеру, – особенное спасибо от всей команды. Говорят, хороших сигарет давно не курили, так теперь покурят.

И опять на лицах собравшихся на площадке у кормы людей замелькали улыбки. Улыбался седой инженер, улыбались матросы, улыбались женщины – у всех было хорошо на душе.

Палуба снова задрожала, катер дёрнулся, выполз на чистую воду и вновь побежал вдоль белой звенящей полосы, а мотор катера как бы выстукивал льдам: «Что, взяли? – И не возьмёте! Взяли? И не возьмёте!».

    

С. Сиротин.  Июль 1966 года.

 

В учениках у художника Шатаева

 

То, что художник Шатаев пил, что называется в усмерть, знали все. Но никто сильно не осуждал его, тем более Шатаев не был буяном, а если кто и пытался, когда он, пребывая в длительном запое, продавал последнюю рубашку, то разговоры прекращала такая же длинная и костлявая, как и муж, жена художника Вера Леонтьевна. Сама Вера Леонтьевна была женщина простая, но, испокон веку работая в цехе обработки рыбы, попросту «обработке», дело делала без подгонов, не жаловалась на судьбу и, блюдя своё и чужое достоинство, никогда не осуждала товарок, не лаялась попусту, не срывала зла на ком придётся, не бранила за спиной начальство. Но и не стлалась перед ним, не тренькала без устали имя – отчество руководящего товарища в разговоре. Иной раз могла сказать, обратившись по фамилии к очередному начальнику цеха, а они менялись часто, и причины на это имелись разные: Ты не мельтеши Захаров.

И, смотря в лицо собеседника грустными линялыми глазами, ждала, как будет дальше. Она уже давно значилась бригадиршей, и именно с её бригады началось превращение женщин из полумужиков обратно к первоестественной природе. Она настырно ходила в партком, пока не добилась отмены посылки баб зимой на погрузку самолётов. Она же бала первой, кто бился, чтоб матери с малыми детьми ходили в отпуск летом. В конце концов это она заявила директору рыбозавода, потрясая широченными брезентовыми штанами: Пусть в таких ремках сам ходит! С Шатаихой поделать было нечего: вкалывала она – любой мужик мог позавидовать, была «партейной» и, как судачили обработчицы, имела награды за войну, в которую воевала то ли сапёром, то ли снайпером. Точно никто не знал, но медали и орден на тёмно-синем мужском пиджаке, надеваемом в праздничные дни, да и то, когда они совпадали с трезвым периодом в жизни мужа, кой о чём говорили.

Художник же имел только медали, и никогда их не носил. Они лежали в глубоком фанерном ящике под кроватью. Там он хранил самые неожиданные вещи, небывалые и невиданные в нашем  далеке. Большую его часть занимали какие-то флакончики, тюбики, кисточки и кисти – всё это имело отношение к ремеслу Шатаева. А занимался он главным образом оформлением «Досок почёта», писал плакаты и «Молнии» и даже выпускал рыбозаводскую стенгазету, правда, очень редко. В своё время, когда в районе надумали отделать дом культуры, вспомнили, что он написал по заказам учреждений посёлка несколько картин, и те висели в самых видных местах. Художника срочно, после часового напутствия, отправили первой же подвернувшейся «Аннушкой» к месту работы. Возвратился Шатаев только в навигацию почтовым катером с грамотой и хорошими деньгами. Толковали – он там нарисовал маслом большие портреты, и здорово похоже получилось. Шатаев напокупал всяких дорогих вещей и ходил по посёлку при шляпе и галстуке, в пальто, длиннополом и зауженном, под ручку с млеющей и почти не дышащей от гордости и любви преданной Верой Леонтьевной, вызывая улыбки у встречных. В таком возрасте ходить под руку, да ещё со своей собственной женой в посёлке было не принято, но художник слыл чудаком, и ему считалось простительным. Втихаря многие бабы завидовали Шатаихе, мечтая вот так же пройтись со своим благоверным по скрипучим расхлябанным тротуарам, но у многих и благоверных-то не имелось. В такие вот моменты трезвой нормальности Шатаев больше походил на пожилого профессора из кино. У него был особенный, тонкий, клювом, нос и вытянутые ниточкой губы, резкие чётко обозначенные скулы и волнистые седые волосы, подстриженные не под горшок, как стриглось большинство мужиков, а спадающие долгими, чуть вьющимися прядями на уши и воротник. Курил он трубку. Трубка была совершенно непривычна для нас, и позднее мы с Толяем, моим другом, разглядывали её тайком от художника. Была она сработана из какого-то тяжёлого материала, а кратерная часть представляла собой голову неприятного старикашки, певшего как-то в киножурнале толстенным голосом: «Люди гибнут за металл, люди гибнут за металл…» Голова чем-то неуловимо походила на самого Шатаева, тот тоже имел бородку клинышком. За эту бородку и держал свою трубку художник, когда дело доходило до разговора или, когда, малюя свои плакаты, он оценивающе рассматривал сделанное с разных сторон. Иногда он влазил на стол, чтобы увидеть, как смотрится его работа сверху. Зачем ему это было надо, до сих пор не понимаю. Единственный тогда в посёлке двухэтажный дом за год до нашего ученичества сгорел, а лазать на крышу, смотреть его плакаты с высоты ни одно прибывающее в посёлок начальство не станет. Мы же, если забирались на конёк, больше разглядывали бухту с коробочками пароходов и барж, а плакаты нас не интересовали, да и знали мы их наизусть.

Но у «Шатая», так звали его за глаза взрослые, бывали и другие времена. Помню, как напугал, а потом рассмешил меня вид художника, встреченного мной однажды зимним днём. Несмотря на затридцатиградусный мороз с пургой, он шагал в резиновых сапогах, натянутых на побуревшие от стирок кальсоны, в фуфайке с бутончиками ваты, словно её специально драли, играя в «крючочки». Фуфайка не имела верхних пуговиц, и из-под неё виднелась голая грудь с толи седым, толи заиндевевшим на холоде волосом. Он шёл без шапки, и редкие долгие пряди трепал ветер. Брови и застарелая щетина покрылись белой бахромой, а в отверстие от двух парно вырванных зубов вставлена раздымившаяся трубка. Подсвистывающая мутная пурга и чадящая трубка настолько не вязались между собой, что я, ученик начальной школы, остолбенел, но, узнав в приблизившемся чудище художника, засмеялся облегчённо и так и прибежал в класс, согретый собственным смехом. А Шатай двинулся дальше, разрезая своим большим носом пелену, прямиком по хрусткому насту, через заносы, где никогда не ходили серьёзные люди, а бегали лишь школьники, да и то -  опаздывая на занятия.

В своё время я долго канючил, выпрашивая у матери фотоаппарат. Не знаю, как пришла нам с Толяем мысль заиметь такую диковину, но мы порешили заняться фотографированием. Мать на мои выпрашивания только и сказала: «Вот летом заработаешь, и купи себе». Всё лето я шкурил в стройцехе тонкие берёзки и осинки на стропила для лабазов – и в конце августа, бережно прижимая к груди  картонную коробку с надписью синими буквами «СМЕНА», явился домой. Что делать дальше с чёрным аппаратом в коричневой коже, я не знал. Толяй, зачарованный той же мечтой и вместе со мной обдиравший тонкомер, тоже вертел покупку то так, то сяк и, заглядывая в стеклянное окошечко, радовался тому, что если глядеть с одной стороны – всё нормальное, а с другой – малюсенькое-малюсенькое. Ни моя мать, ни родители Толяя обращаться со «штуковиной» не умели, а из тех, кого мы знали поближе, никто в своих познаниях дальше слова  «фотоаппарат» не шёл. Мы недоумённо крутили своё приобретение, осторожно жали на мягко тонущую кнопочку, но ничего не щёлкало – «птичка не вылетала». Одна из соседок поскребла ногтем глянцевый кожух, похвалила, повздыхала и, видя нашу растерянность, посоветовала зайти к художнику Шатаеву.

- Он в этих штуках, наверное, знает, - неуверенно сказала она.

А ещё через день мы стояли в дверях квартиры художника. Соседка уже успела попросить его показать нам, как фотографируют, и тот согласился. Квартира Шатаевых находилась в таком же посерелом брусовом доме, как у всех, но остальное в ней было совсем не таким, как дома у меня и моих друзей. Первой бросилась в глаза печка, раскрашенная какими-то жёлто-лиловыми цветами, причём росли они сразу один из другого, все, одновременно и похожие, и разные. У окна стоял круглый стол всего на одной ноге в середине. Нога была круглая и толстая и упиралась внизу в четыре запятые, положенные на спину и соединённые хвостами. Поразило нас и множество яркораскрашенных полочек по стенам кухоньки, и на них стояли расписные тарелки, а на гвоздиках висели разные ножи, скалки, молотки и даже топорик – все ручки в затейливых узорах. Хозяйка на наше мямленье, что вот, это самое, пришли к дяде…, имени художника мы не знали, сварливо произнесла: «Викентием Николаевичем его кличут», - и протолкнула нас в комнату. Здесь было ещё интересней. Пухлый, уже белёсый от времени диван блестел чёрной кожей под неярким светом, попадавшим из-за пришторенного окна, как жирный налим, только-только выхваченный из невода. Рейки, бруски разной длины и толщины составлены на попа в углу, между стеной и диваном, а сами стены всплошь увешаны картинами разной величины в рамках и без них. В картинах мы сразу признали родной окружавший нас с детства мир. Вон новый пирс, бронзовой стрелой уносящийся в штормовое море. Дальше – мачты на лазоревом небе, а над ними чайки, в клювах золотой ленточкой извивается корюшка. С другой стены пылает факельными головками огоньков тундровая поляна, ниже – речка путается в зарослях ольховника. А под ногами  валялись скатки плотной бумаги, везде расставлены банки, заляпанные красками, и лишь тоненькая тропка незанятого пятнистого пола ведёт к дивану.

На него мы и уселись по приглашению самого художника. Предложил он нам пройти тихим хрипловатым голосом. На нём широкая рубашка, застёгнутая как-то необычно косо, и без воротника, ноги в разношенных валенках с обрезанными голяшками, руки перепачканы, и он их вытирает о такую же вымаранную белую тряпку. Мы сели, придерживая у животов повешенные за ремешки на шею фотоаппарты, и, онемев, ждали, что же дальше. Шатаев снял с Толяя аппарат, открутил большой блестящий винт, снял заскрипевший кожух, отложил в сторону – и началось наше учение.

- Мы с вами имеем простейший фотографический аппарат. Он, хоть и не сложный, но один из самых надёжных, и снимать им можно неплохо. С ним, конечно, не разбежишься, но для вас подходит по всем параметрам, - он помолчал и добавил, - вам свою нехитрую службу сослужит. Художник всё время подхекивал, прочищая горло. Слово «параметры» было нам не очень понятно, но мы уловили, что выбор сделали правильный. Шатаев разобрал аппарат на мелкие части, - сердце у нас в груди ёкало, - вдруг не соберёт обратно, - а он поднимал их, каждую по отдельности, называл, попутно объясняя примерный принцип работы. Мы узнали ещё много ранее неслыханных слов: «штатив», «объектив», «линза», «диафрагма». Указывая пальцем на тонюсенькие шторки, открывающие и закрывающие круглое стёклышко – линзу, говорил: «Время выдержки, пока открыто это отверстие, как и у людей, бывает разное, только здесь всё заранее можно выверить, а у людей не знаешь, когда лопнет терпение». Он попросил нас встать на носки и постоять, сколько сможем, образно показывая нам, что такое выдержка. Толяй простоял дольше, но художник сказал, что для такого сурового края выдержки у нас маловато, и её надо вырабатывать.

Первый урок закончился тем, что, порывшись в одном из ящиков массивного двухтумбового стола, заваленного вырезками, рисунками и просто кусками бумаги, художник дал нам по кассете с уже поставленной плёнкой и, научив, как заряжать в аппарат, попросил зафотографировать её по той схеме, что есть в «руководстве», предварительно отметив красным карандашом, сколько в нашей плёнке единиц.  На данной – их было шестьдесят пять, и он подчеркнул, что это для нас пока – самое подходящее. Провожая, уже в дверях, художник как напутствие произнёс что-то, вроде того, что, мол, любая таблица, любая схема – догма, и если нам вздумается фотографировать в других сочетаниях выдержки и диафрагмы, то он не возражает, так как именно с отрицания начинается искусство. «Догма» в моём сознании всплыла очертаниями огромной прилизанной чёрной собаки, с красной кровяной пастью, терзающей красивенькую болонку в кудряшках, с голубым бантом. Жена директора рыбзавода потом долго плакала над останками своей любимицы, а за чёрной собакой бегали дядьки с ружьями, и где-то за посёлком пристрелили её.

Счастливые, со слезящимися от радости глазами и горящими лицами, мы вывалились на улицу. На следующий день мы перефотографировали всех родных и знакомых, людей и собак, сняли собственные домишки с их покосившимися завалинками, не без основания считая, что всё это может быть «предметом фотолетописи», о чём тоже толковал художник, и было написано в инструкции, только Шатаев говорил понятней.

Второе занятие посвящалось проявлению плёнки и всему остальному, что с этим связано. Мы узнали об уже изобретённых цветных плёнках, и художник показал нам яркие, словно вымытые виды тундры в бумажных рамочках, называя их «слайдами». Мы долго рассматривали слайды в детский диапроектор и удивлялись, как всё вокруг красиво, а нам раньше казалось обыкновенным. В этот день нас постигло несколько разочарований. Во-первых, надо было иметь уйму всяких вещей – и опять новые для нас понятия: «фотобачок, пинцеты, проявитель с закрепителем», и даже известная нам прицепка оказалась необходимой. Во-вторых, Шатаев показал нам всё – от зарядки бачка в специальном ящике с рукавами, и под обыкновенным пальто, засунув руки с другой стороны рукавов, до разведения всяких порошков в бутылках – делом насколько трудным, настолько интересным. Руки ныли от долгой тренировки  со старой плёнкой: она никак не хотела наматываться, вставать в щели огромного ролика, то не шла ровно, то слипалась, а то и вообще не лезла. А художник всё делал за одну короткую минуту. Наконец, последним, самым тяжким ударом стал просмотр наших плёнок после проявления. У меня вышел один кадр. На нём сиял остренькой мордой Тузик, лохматый, весь в свалявшихся клочках шерсти пёс. Вывалив тонкий язык, он с инте6ресом смотрел на меня, видимо, ожидая вкусненького, после того, как его сфотографируют. А у Толяя получилось аж три штуки. На одном была вся их семья, где отец сидел за починкой сапога, а мать с половником, только-только отбежав от плиты. В центре сестрёнка держала за руки двух братишек – погодков, причём младший ревел, разинув рот и размазывая слёзы, а другой ковырялся в носу и смотрел исподлобья. На двух остальных красовался я. Художник просмотрел негативы, по ходу показывая, как надо держать плёнку, чтобы не испортить её. Он погладил Толяя по взъерошенной голове и похвалил за снимок, где все родичи, мне тоже сказал «молодец» -  за Тузика и ещё добавил, что из нас может выйти толк, если мы будем внимательны и трудолюбивы. Через неделю мы уже после минут десяти упорного потения демонстрировали друг другу ровный рулон плёнки, точно вставленной в пазы вертушки. А Шатаев проверял нашу работу, поворачивая катушку в тонких гибких пальцах с утолщениями в серединке. Мы восхищались этими умелыми пальцами, сравнивая их со своими розовыми, наконец- то отмытыми химикатами неповоротливыми сосисками, и безысходно понимали, что никогда не сможем так ловко управляться с невидимой под пальто плёнкой. Но мастер, уловив наше уныние, успокаивал:

- У вас, ребятки, всё ещё получится, дело это не сложное, но требует навыка. Пройдёт месяц – другой, ещё лучше меня будете наворачивать.    

Он оказался прав, потом мы это делали споро, без напряжения и переживаний закручивали ленту плёнки уже в двустороннюю катушку, более практичную и удобную. Часто приходя к Шатаевым, мы освоились полностью и даже заглядывали в третью, совсем маленькую комнатку. В ней стояла не железная с никелированным верхом кровать, какие мы привыкли видеть дома, а две деревянные, обитые зелёным материалом низенькие лежанки, художник называл их кушетками. Стены были свежепобелены, окно прикрыто белыми зановесочками с продёрнутым в ткани узором. Между кушетками такая же низкая тумбочка с глиняной вазочкой, а в ней воткнуты корявые веточки карликовой берёзки, одетой засохшими багряными листочками. Очень удивил нас большой семейный фотопортрет над берёзками. Мы впервые видели такой: он был цветной, и с него смотрели на нас молодой черноволосый мужчина и белёсенькая сероглазая девушка. Головами они прислонились один к другому и улыбались открыто и приветственно, как будто зазывали дорогих гостей. У нас по домам  в красных углах тоже висели портреты, правда чёрно-белые, но там лица были каменными от строгости, создавалось впечатление – люди стоят по стойке смирно, и их снимают на паспорт, а как оказались рядом -  сами не знают. Позднее мне стало понятно – так оно и было: семейные портреты делались через годы именно с запасных карточек на документы. Кто был черноволосым, мы сразу догадались, а вот в неприветливой загорелой на ветрах Шатаихе узнать улыбчатую веснущатую молодицу было невозможно. Пошушукавшись, мы даже решили, что это другая жена нашего мастера: нам не хотелось верить в бесповоротную беспощадность времени, так меняющего человека. А зря…

Мы уже стали известными в посёлке «фотографами», и художник подарил нам простенький старый фотоувеличитель. Он стоял у меня в комнате, завешанной сшитыми из мешковины шторами. Добыли мы и красный фонарь, свинтив его с сигнальной мачты застрявшей на зиму километрах в десяти от берега самоходки. Толяй выпросил у отца денег на фигурный обрезной нож и две ванночки. Довольные, забыв даже о еде, мы просиживали все вечера в полутьме. Комната была завалена чёрными пакетами, резаной и рваной фотобумагой, а за дверью сгрудились бутылки с разведёнными химикатами – и мы волшебствовали. Только так и никак иначе нельзя назвать чудо появления на сахарном поле бумаги домов, животных, лиц людей. Утром, перед  своей второй сменой в школе, мы бегали к художнику похвастаться своими успехами. Работал он, в основном, на дому, специального помещения в посёлке не имелось, и приходилось отрывать Шатаева от его плакатов.

Оценщиком он был строгим, и мы, затаив дыхание, ждали… А художник, отбрасывая прямо на пол самые дорогие для нас фотки вмёрзших в лёд катеров и барж, вездеходов и тракторов, в фас и профиль, «Аннушек» в небе и Ли-2 на расчищенном льду Обской губы, скрипуче произносил: «Это не то! Это ерунда! Всё не то…» Но, найдя удачную, с его точки зрения, говорил, воткнув через окно взгляд во взлохмаченное апрельское небо:

- Вы знаете, дорогие мои юноши, самым главным в вашей работе должны стать люди, - и, вдохновляясь, махал своими длинными руками. – Именно жизнь, какая она есть, без прикрас, без лакировки, простая и мудрая, сложная и тяжёлая, со всеми её печалями и обидами, с нехитрыми радостями. -  Мы с открытыми ртами стояли поодаль, чтобы он не зацепил нас ненароком своими оглоблями. Художник брал нас за плечи и прижимал к себе, головы наши приходились ему как раз подмышки.

- Только это позволит вам, ребятки, познать себя, своё детство, свою будущую дорогу. Ловите в объектив миг таким, каков он есть сейчас, сегодня, а ремесло, отточенность придут – дело это наживное и не главное. – Он загорался и уже с клекотом, словно мы ему перечили, выкрикивал:

- И не надо, не надо подстраивать события..! От него немного попахивало, но мы были к такому привычны: в посёлке от многих мужиков попахивало, а нынешним или позавчерашним – попробуй разберись.

И мы снимали… С увлечением фоткали лохматых ездовых псов, лениво деливших протухшую рыбину; молоденьких трактористов, лыбящихся нам из кабин, старшим было не до нас, а эти потом раздаривали фотографии своим подружкам; рыбообработчиц, порющих сверкающими широкими ножами пузатых налимов, из которых, пузырясь, лезет макса – огромная налимья печень; оленей в упряжке, с важно восседающими на нартах пастухами, в праздничных малицах и кисах с сине-красными кистями под коленками, и, конечно, своих друзей, и самих себя, в изодранных пальтишках и лопоухих ушанках, вечно наползавших на глаза, то с лисёнком, пойманным соседом – охотником, то, меряясь ростом, с мороженой нельмой, доставленной с рыбацких порядков. И всё это на фоне того самого блёклого апрельского неба. Снимки часто были расплывчатые и тёмные, но счастье не покидало нас, и мы  снова щёлкали и щёлкали своими «Сменами». Нас уже признали в промтоварном магазине, где мы, по примеру Шатаева, подолгу рылись в грудах химикатов, выискивая - посвежее. Завозили их понемногу каждый год, но пользовался ими один Шатаев, и они накапливались на тесном складике при магазине, куда нас стали благосклонно допускать, ведь мы были, хоть и плохонькими, но покупателями. Сколько мы извели этих уже просроченных и даже потерявших свои свойства препаратов? Целые россыпи. Одно нас спасало: стоили они недорого, смилостившись, списанное добро нам даром отдавала продавщица, ставя нас в пример своему байбаку Петьке. Он тоже у нас снимался, только повиснув вниз головой, предварительно зацепившись ногами за перекладину, прикреплённую сверху к двум параллельно врытым в мерзлоту столбам, на таких строениях после путины, летом, сушили невода. Бумагу мы использовали ту, что имелась в продаже. Художник пояснил нам, какая и в каком случае лучше, и мы следовали его советам. Помню, на «Униброме» изображение получалось почему-то с зеленоватым отливом, а «Фотобром» был для нас самым доступным, на «Бромпортрете» же делались лишь наши заветные снимки. Другой бумаги не привозили, и мы обходились этой, которая и появилась-то в наших палестинах благодаря Шатаеву. Это он поднял когда-то переполох насчёт фотопринадлежностей в местной рыбкооперации, не имевшей ни малейшего представления о данном виде товара.

Так прошло почти четыре месяца, самых благодатных на севере весенне-летних месяца. Мы фотографировали пароходы на рейде и буксиры у причалов, чаек над ними и то малую, то большую, но всегда серую на наших фотографиях волну под их бортами. Сфоткали половину жителей посёлка, и, надо сказать, люди благодарили нас, хотя фотографии наши имели довольно неприглядный вид. Художник Шатаев радовался каждому удачному кадру, просматривая вороха отщёлканных нами плёнок, и даже обещал вместе заняться цветной фотографией, но…

Но наступил очередной запой, и стало Шатаю не до учеников. В такие периоды он бродил из дома в дом и навязчиво просил купить у него нажитые в дни трезвости ремеслом вещи. В ход шли дорогой фотоаппарат и радиола, длиннющее пальто со шляпой в придачу и даже нательная рубашка, если не хватало на полулитровую. И тогда оставался он в том своём чудовищно-несуразном наряде и виде, так напугавшем  и рассмешившем меня когда-то. Не трогал он лишь личных вещей жены и картин. Диван тоже стоял на месте, его он попросту не мог выволочь, настолько тот был тяжёл. Торговал Шатай, как все алкаши: за вещь в полтыщи рублей просил пятьдесят, а если припекало, мог взять и пятёрку. Следом обычно появлялась насупленная Шатаиха с окаменевшим лицом и поджатыми потрескавшимися губами и собирала вещи, выкладывая из обвисшего потёртого ридикюля деньги. В посёлке уже привыкли к подобной процедуре, и никто не артачился.

А к началу очередного учебного года  в школу приехал новый учитель физики и организовал фотокружок… Художник Шатаев ещё много лет повторял свои циклы… Мы с Толяем  поначалу доучивались в райцентре в единственной средней школе, а там и насовсем оставили родные места… Куда исчез художник и его верная и любящая жена, никто не знает, впрочем, как и то, когда и при каких обстоятельствах появились они в посёлке. Не сохранилось и ни одной из его картин, где чисто и радостно сияли своей неброской красотой северные пейзажи, согретые, наверное, немалым талантом. Наверное… 

С. Сиротин  

 

БУДЬ ГОТОВ…

Вовсе и не эротический рассказ…

 

Всякий человек, если он, конечно, таковым осознанно является, имеет свои сокровенные воспоминания о детстве. В том числе и те, которые принято называть чувственными, эротическими и ещё многими мудрёными словами, призванными скрыть, заретушировать их простую, понятную и никем не отменённую суть. Вот и у нас с моим другом Лёхой есть одинаковые воспоминания, ибо похожесть начала судьбы и однозначность обстоятельств детства не представляли нам возможности разгона для особого и осознанного выбора. Итак, мы жили в одном посёлке, в небольшом четырёхквартирном деревянном домишке, с дощатыми сенями с двух торцов, на раскоряку стоящем на откосе, заснежено-покатом – зимой и зелёно-песчанном – летом. Иных времён года мы не наблюдали – и так и принимали жизнь, ассоциированную нами, то с судорогой холодов, то – с надоедливой песней комарья. Здесь на берегу Обской губы и развлечения наши были просты и по-детски бессмысленны, а порой и жестоки… И было нам всего-то по двенадцати лет отроду.

Кроме наших родителей и братьев, у меня – младшего, у него – старшего в доме ещё в двух квартирах обитали и другие жильцы. В уменьшенной после переделок и псевдо ремонтов, расположенной углом к северу, проживал увечный с войны мужичок, добрый и вечно пьяненький, даривший нам по большим советским праздникам свои значки и медали, и поэтому считавшийся как бы нашим другом. С южной, Лёхиной стороны, соседом ему был хозяйственный, но с чувствуемой нами подловатинкой мужик, тащивший в дом всё, что плохо лежало в нашем, ещё не  защищённом тогда замками и участковыми поселении. И мы, даже не отдавая себе отчёта, то поливали бельё соседа серной кислотой, добытой из колб для зарядки огнетушителей, надыбанных нами в ящиках в каком-то заброшенном сарае. И моя мать дивилась, откуда в её новых простынях дыры.  Как частенько бывает, мы под воздействием страха перед реальным физическим и иным, дополнительным, наказанием перепутывали бельё. В другой раз мы заложили пироксилиновый детонатор в  кладку дров, углядев, как ушлый сосед таскает чужие поленья, – и ещё долго отец Лёхи – школьный завхоз искал виновников, когда, однажды в морозный денёк щи из полуведёрной кастрюли выплеснулись в потолок, а раскалённая чугунная дверца  грохнулась об пол. Он просто искал дрова посуше – и вытащил снизу поленицы, откуда повадился вынимать и сосед, поэтому винить мог только себя. Ну, не нас же…  Наконец, мы закрыли трубу соседа тонким стеклом. Так и сидел он три дня вместе с женой в нетопленном помещении без еды и горячего питья, пока вместе с плохо соображающим с постоянного перепоя печником не влез на заснеженную крышу…

Но вернёмся к пикантному…  Это совсем не тот случай, когда нас человек десять – недоростков так настойчиво вглядывавшихся в заиндевевшее окно бани, стоявшей на сваях над замёрзшей бухтой, со звоном бьющегося стекла и обломками плохо закреплённой рамы кучей свалились в помывочный зал. Потом незадачливых эротоманов выдрали ремнями возмущённые папаши, а со мной за неимением оного расправилась сама мать. Конечно речь и не о пропитой сороковухе, каждое лето пропускавшей через себя подросшее за зиму молодое поколение, по сути и не умевшее использовать её достаточно привлекательные прелести на полную катушку. Нет, я вспоминаю о нашем с Лёхой тяжёлом испытании, странным образом связанном  с нашим пионерским прошлым.

Была в школе пионервожатая, лет девятнадцати-двадцати, высокая, налитая, с большой торчащей грудью и тяжёлым задом деваха. Она имела, как тогда говорили, грудной голос, карие с поволокой глаза и иссиня чёрные волосы, локонами падавшие на покатые плечи. Ещё не пришла мода на укороченные юбки, но она, по-видимому, понимая неотразимость своих стройных полноватых ног, носила плиссированные юбки намного выше  круглых с ямочками колен. Только теперь догадываюсь, почему наш директор, серый плюгавенький козёл так часто и подолгу совещался с вожатой в своём запертом кабинете, вызывая плохо скрываемое раздражение у остальных наших учителей. И ещё, её часто вызывали на учёбу в район, откуда она приезжала с синими тенями под глазами и долго была малоактивна в наших пионерских делах. Так вот никаких позывов у нас к ней не было… Но, когда она, покачиваясь на своих точёных, обтянутых шёлком ногах, произносила с придыханием: «Д-дружина, р-равняйсь, смирна!», – почему-то хотелось смотреть не только на её открытый, с  крупными ровными зубами, подкрашенными пухлыми губами рот и на оголённую руку, поднятую в пионерском приветствии, тянуло поглядеть и пониже, на оттопырившиеся бугры блузки, гуляя взглядом по её напряжённым шелковистым стойкам. Понимая некую непристойность подобного, мы, пацаны, все глядели исподлобья – и директору казалось, что мы не до конца любим советскую власть. Это вызывало в его суперкоммунистическом сердце поначалу тревогу, а затем истерический испуг – и он требовал поднятия голов и равнения на середину. И мы усреднялись…

И вот однажды, подмигивая обоими глазами и таща меня в угол раздевалки, за ворох фуфаек, пальто и пахнущих овчиной полушубков, Лёха, потея и краснея, сообщил, что знает про «Вожатку» такое. «Такое» состояло в следующем: старший брат Лёхи, восемнадцатилетний оболтус, но парень себе на уме приводит домой нашу красавицу, когда родители на работе, а Лёху выставляет погулять. Мне стало понятно, почему приятель последнюю неделю крутился у собственных, благодаря майскому теплу оттаявших окон, пытаясь заглядывать в зашторенные комнаты меж щёлочек льняных занавесок. Он никуда не хотел отойти, чтобы проявить хоть в чем-то свою неуёмную творческую натуру, хотя и настойчиво звали. Следующую неделю, всё время после уроков, мы проболтались у его окон вместе. Помня опыт бани, мы сильно не наваливались на раму, но нам ничего не обламывалось, кроме обрывков звуков толи падающих стульев, толи катающихся бутылок, толи сдвигаемой для уборки железной на колёсиках кровати. Мы крались за вожаткой и Лёхиным братом, когда они, прижимаясь друг к другу, шли белыми полярными вечерами в сторону школы, где в прилепившемся рядом одноквартирном домике одна проживала наша пионерская руководительница, по мнению несдержанных наших родительниц, этим обласканная местным начальством. Лёха аж с лица спал в думах о том, как бы подглядеть в собственную квартирку. Отчаявшись, с горя, он даже хотел донести папаше о недостойном поведении брата. Хорошо ещё я отговорил Лёху от такого необдуманного шага: как позднее мы узнали, ибо скрыть в нашем посёлке чего-либо было нельзя – папа тоже попользовался прелестями любвеобильной пионерской вожатой. И скандал, который наблюдали все соседи, несколько месяцев спустя как оживший отрывок итальянской кинокартины, стал подтверждением всевозможных обсуждений в компаниях всех сортов и возрастов, к чему, естественно, прислушивались и мы, дети страны социально-общественных чудес. Мать Лёхи мокрой половой тряпкой, в этом был особый северный шик, хлестала его отца по заросшему  рыжим волосом лицу, а тот, чуть прикрываясь, как-то вяло и однотонно бубнил: «Да, болтают всё…», и, отбивая удары, наверное, думал совсем другое, испытывая «к этой, стерве» совсем иные чувства, чем те, о которых орала на всю округу, дражайшая, но мелковатая и худосочная половина, норовя точнее, по глазам, смазать тряпкой Лехиному бугаистому папане. 

Всё это было позже, а в солнечном мае у нас возникли поло-визуальные проблемы, решению которых, в достаточной мере обнаглев, мы и посвятили себя.    Наконец приятель вспомнил: в комнате, где они спят с братом, в которой и происходили тёмные дела, можно залезть под его кровать, хоть и узкую, но зато высокую: Лёху очень беспокоил угол обзора. Сбежав с последнего урока, он заранее притащил в комнату два обшарпанных чемодана, именно за ними предстояло скрыться, для удовлетворения нашего «противоестественного» любопытства. Мы изучили примерный график встреч наших клиентов и однажды, обогнав сладострастную парочку, залегли на пыльном полу, за потёртыми хранилищами семейного добра. Под кроватью пахло плесенью, смешанной с духом кошачьих испражнений, проникающих из-под пола, но мы стойко лежали в ожидании необычного и особо запретного для нас действа.  Хлопнула дверь в сенях, послышались звуки голосов в прихожей, через минутку запищала и прикрытая Лёхой дверь. В комнату ввалились раскрасневшиеся на ветру вожатка и Лёхин брат Арканя. 

Не было ничего такого, сегодня называемого «прелюдией» или «предиграми», если исполнители и выпили до того, то немного – это чувствовалось по игривым ноткам в разговоре и возбуждённым голосам. Ни глаз, ни остального – выше пояса мы поначалу не могли наблюдать… Любовники скинули  на наш панцирный бастион плащи. Арканя только и произнёс: «Давай!», – и мы задохнулись от счастья и страха. Деваха села на кровать, лениво стянула тонкий свитерок, аккуратно свернула кофточку, а затем попросила дружка расстегнуть ей лифчик. Уже от вида, туго обтянутых шёлком коленок захватило дыхание, а когда она сбросила свою плессировку  и нагнулась, снимая её, мы обмерли от вида полных круглых, мерно качающихся молочно-розоватых грудей, резко контрастирующих с блеском чёрных чулок. Отсветы полузакатного солнца скользили по чулкам и, перемежаясь с тенями подслеповатого помещения, яркими заплатами ложились на белое тело, а мы всё устремляли взгляды туда, куда подсознательно стремились заглянуть на линейках, когда вожатка вытягивалась, приветствуя каких-нибудь очередных выдающихся деятелей местных широт. Лёха икнул, за что я ткнул его кулаком в бок.  Вожатка коленями влезла  на неразобранную кровать, вцепилась пальцами в никелированную спинку, наклонилась вперёд, опустив голову. Волосы крупными завитыми локонами упали вниз. А сзади тяжело задышал голый, почему-то оставшийся в носках  Арканя.  Оба начали постанывать, наконец, он застонал, и железная кровать, итак мерно скрипевшая панцирной сеткой, теперь задребезжала всеми своими железными сочленениями, и Лёхин братан вдруг рухнул на постель и лежал, тяжело дыша и всхлипывая. Мы даже забеспокоились, не случилось ли с ним чего. Женщина встала, прошлась мимо нас туда-сюда, видимо разминаясь. Торса не было видно, а вот ляжки и упругий зад, в красных пятнах с боков, нам были видны. Она повернулась к нам спиной, подняла одну ногу на кровать, и от неожиданной сокровенности увиденного нам стало дурно. Легла она не голова к голове, а наоборот, и стала что-то делать в Аркашкином паху, приговаривая: «Ну, миленький, ну,… Будь готов…». Потом и «ну», и «миленький» потерялись и только нежно и мерно раздавалось: «Будь…готов», «Будь…готов», «Будь готов!». Мы, чтобы лучше видеть, сдвинули чемоданы – парень блаженно постанывал, у крутого бедра труженицы, нам было видно, как напрягались мышцы спины его товарки, его остренькое, в мамашу, личико бессмысленно лыбилось, напоминая выражение поселковского дурачка Яши, когда ему давали конфетку. Честно говоря, мы ему вместо конфеток частенько заворачивали всякую дрянь, но тот всё равно радовался, пока не распробовал, потом лицо становилось уродливо плачущим, и он убегал. Мы тянули шеи из-за дерматиновых баррикад, пытаясь лучше рассмотреть происходящее. Вожатка пальчиками, с наманикюренными коготками, играла с Аркашкиной писькой, то оттягивая кожу вниз,  то приподнимая её. Нам эта всеобщая детская игра в ананизм была знакома, как, наверное, всем мальчишкам нашего возраста, и мы скорее поняли, чем увидели, что пипка братца вновь готова к бою. Вдруг наша «неразделённая любовь» взгромоздилась всем своим крупным телом на хиловатого Арканю, сверху, мелькнув перед нашими подпольными взорами мохнатым тёмным пятном, после чего у нас отовсюду потекли сопли. Женщина, прикрыв глаза, начала самозабвенно приподниматься и опускаться, делая это всё быстрее и быстрее… И к постанываниям брата Лёхи добавился грудной стон нашей вожатки. Темп всё убыстрялся, грохот и звон катающейся взад вперёд кровати перекрывал с все уличные звуки, долетавшие из открытой в сторону причалов форточки, где в это время путины в самом разгаре было социалистическое соревнование, и настоящие советские люди свершали трудовые подвиги.

У Лёхи от возбуждения и в такт тоже увеличивалась скорость сопения, а я почему-то вспомнил кинохронику с колхозных полей. Показывали надвигающуюся на зрителя по колосящемуся полю злаков жатку, всё убыстряющую свои обороты при обмолоте зерна в закрома родины. Самое интересное – эти звуки похлопываний и размеренных ударов вместе с ритмичным лязгом кровати очень походили на шум, издаваемый этой самой сельхозуборочной машиной. Наконец шум превратился в сплошной грохот, а постанывание парня в соединении со стоном женщины в единое стенание, переходящее в вой, затем женский крик сообщил нам толи о поломке машины, толи о перевыполнении трудового задания. Вожатка обессилено упала на Арканю, и видна была лишь  одна свесившаяся и подрагивавшая грудь, да слышалось хрипение придавленного «орла с утиными подкрылками», как называл сына Лёхин отец.

Нам тоже не лежалось, чемоданы вылезли из-под койки, а Лёха приглушённо шептал: «Эх, ушёл бы Аркашка…  Свалил бы братец…» Зачем ему это надо было, я не совсем понимал. Как будто он знал, как обойтись с огромной налитой кровью девахой, даже если она и позволит что-то.

Белый зад, расположившийся между тонких смуглых Аркашкиных ног, сахарной горой возвышался над истерзанной постелью и смущал сознание. Хотелось вскочить, схватиться за него и долго тискать и мять руками, было даже желание укусить это белое мясо разгорячённой плоти. Липкий пот возбуждения и страха заливал глаза, тёк за воротник, словно это мы трудились на звенящем ложе и долго стонали от избытка страсти и удовольствия, я уж не говорю о главном чувстве советских людей «чувстве глубокого удовлетворения». Но то, что произошло дальше, полностью смутило наши неокрепшие души. Женщина встала, подломилась над многострадальным пахом Аркани, расставив для упора ноги. И мы узрели все воспалённые прелести… Это привело нас к некоторому умопомрачению, перешедшему в летаргический ступор. Очнувшись, услышали звуки, какие человек издаёт, катая во рту леденцы. Причмокивания были громкие, частые и настойчивые. Лёха выдохнул мне в ухо: «Во, даёт! Сосёт!! Вафлистка!!!». Смысл словечка мы понимали, нам известны были  выражения похлеще и понятия и посерьёзней. Уже с пятилетнего возраста мы распевали песенку, оказывается на стихи Юза Алешковского, про любимого вождя и учителя, отца всех обездоленных советских детишек:

Товарищ Сталин, Вы большой учёный,

В языкознанье знаете Вы толк,

А я простой советский заключенный,

И мне товарищ – серый брянский волк…

 Языкознание нам, тогда детсадовским, не было ведомо, а произнести всё слово было сложновато, и мы пели: «И в заиканье знаете вы толк…»

Аркашка снова стонал, дрожал ногой и рукой, перевалившимися через край койки, видимыми нам из-за покрасневшего плотного зада и чёрных ног, потом он зарычал, как кавказская овчарка заведующего продовольственной базой рыбкоопа, задёргался и просипел: «Всё… Не могу… Скоро мать придёт…».

Вожатка собралась быстро, по-деловому, помелькав вновь перед нашими жадными взорами богатством своего натруженного антуража, и даже не разговаривая с распластанным партнёром. Натянула своё добро, схватила плащик, запнувшись за выехавшее  по нашему недосмотру хранилище семейных тряпок, и пропев «До скорого-оо…» своим чудным голосом выплыла из комнаты.

Брат Лёхи, развалясь, как собака после долгого пробега в упряжке, лежал и даже не ворочался. И так прождали мы больше часа. Утомлённые почти двухчасовым лежанием в скрюченном виде под кроватью, мы, разминая затёкшие конечности, зашевелились. Кроме того, очень хотелось в одно место или, как говорил один поселковский хохол: «Хау ду ю ду до ветру – и дую». Вот и нам обоим не терпелось…  Арканя видимо уловил шорохи, увидел выбравшиеся чуть ли не на середину комнаты чемоданы с барахлом, а может и догадывался – хитрющий всё же был, «оторва» называла его моя мать, он-то знал, что их здесь не должно быть, сполз с кровати. Еле разгибаясь, как старикан из соседней хибары, помелькав своим орудием, он надел синие семейные трусы и заглянул под Лёшкину кровать, где и застукал нас на нашей пионерской вахте. Лениво усмехаясь, он отпнул наши преграды, повелев унести их на место. Когда сконфуженные провалом операции, измученные долгим пребыванием в неудобстве и непредвиденным воздержанием предстали перед ним, Арканя криво ухмыляясь своей лукавой костлявой рожей, цинично предложил нам в следующий раз – разделить с нами подружку и, как он выразился: «Получить полное, ни с чем не сравнимое удовольствие…». Но, к сожалению, мы были, хотя и испорченными, но ещё детьми. У нас на двоих не было и половины Аркашкиной наглости, и ни сил, ни воображения не хватало представить себе, как эта дебелая мощная самка, которую мы интуитивно чувствовали в девахе, захочет нам поддаться. Всеобъемлющую силу подлости мы и не могли тогда оценить, да и пионеры были ещё не самой последней формации, более поздних времён загибающегося развитого социализма. Поэтому интерес, похоть и страх, а также стремление скорее побежать за угол не дали нам возможности на ответ. Швыркая носами, вылетели мы на не по-весеннему холодный ветер, где постепенно остывая, ещё часа два обсуждали подробности произошедшего…

Вечером я ел борщ с олениной, а ночью – мясистые розовые шары качались перед носом, а шёлк чёрных чулок бликовал в глазах и шуршал под рукой.

Больше под кроватями мы не партизанили… Но, когда на последней в году пионерской линейке наша «Жатка», Лёха полностью одобрил моё подкоечное сравнение, так вот, когда, напружинив торчащую из полупрозрачной кофточки 

грудь втянутым для приветствия воздухом, она призывала своим грудным чудным голосом: «В борьбе за дело Коммунистической партии будь готов!!!», – мы с Лёхой, поднимая глаза от тугих икр к роскоши прозрачного мира мечты, чуть прикрытого алым галстуком, весело и отчаянно орали, пугая накалом энтузиазма товарищей по классному отряду: «Всегда готов!?!?!?». А в наших широких форменных, чёртовой кожи штанах начиналось шевеление, и то, чему мы уже знали назначение, оттопырив прошив ширинки, тоже объявляло о готовности идти за Жаткой в огонь, воду, на подвиг и ещё куда-нибудь…

   К следующему сентябрю наша вожатая исчезла – может – пошла на повышение. Лёшка и Аркашка в конфликте матери с папашей встали на сторону отца. А ещё через годик мы с Лёхой очень пожалели о непринятом Арканином предложении-подарке – видимо время подошло… Но, как говаривали тогда в наших арктических  краях: «Сопливых вовремя целуют…»  

 

С. Сиротин. 1993год

2010-11-29     

 

ПОХОРОНЫ

 

Холодное февральское утро. Всё живое вымерзло. Тишина над занесенной снегами тундрой, над блестящими пятнами льда залива, над утонувшим в сугробах по самые крыши посёлком. Всеобъемлющая тишина. И вдруг её пронизывает заставляющий содрогнуться собачий вой. Возле скособочившегося домика, больше похожего на избуш­ку на курьих ножках, из которой временно выехала Баба Яга, вы­соко задрав острую морду, воет пёс. Вот он перестал, как бы захлебнувшись на самой высокой ноте, прислушался, встал, отрях­нул с боков комки свалявшейся вылезшей шерсти, подошёл к две­рям домика, поскреб её лапой и снова, с ещё большим надрывом, завыл.

Звякнул засов, дверь приоткрылась, и хриплый голос спро­сил: "Это ты, Туз?". Пёс бросился в темноту сеней. Послышалась возня, и тот же голос продолжал: "Ишь, фраер, лижется. Небось, жрать хочешь? Да и по хозяину соскучился. Ну ладно, пойдём к нему". В комнате, куда вбежал пёс и вошёл человек, стоял такой приторно-сивушный запах, что пёс, видимо не однажды здесь бывавший, стал крутить мордой. Вошедший, приземистый мужчина лет сорока в ватных браках, заправленных в бродни и в рубашке, когда-то бывшей кремового цвета, погладил собаку:

- Ну, ты, того, не серчай. Мы тут по случаю этому, в обчем, твоего хозяина обмыли. Стало быть, нету Женьки, теперь ты нашенский - обчий. Кумекаешь?

И тут пёс, ещё с вечера почувствовавший недоброе, - его забыли покормить, бросился к кровати, где лежал хозяин, поню­хал его, лизнул и стал с надрывом лаять. Мужчина в броднях слил из нескольких пустых бутылок в стакан остатки водки, вы­пил и занюхал рукавом своей испревшей рубахи:

- Ну ... Ну ... Хватит, повыл и хорош - меру знать надо. Вот гляди и ребят разбудил,- разговаривал он с псом.

Ребята, худой, с опухшим от частых выпивок лицом парень и лысый, усатый старик в тельняшке, уже сидели на кроватях и, ничего не понимая с похмелья, глядели на человека и собаку. Наконец, лицо старшего ожило. У глаз и рта кожа сморщилась, он улыбнулся, и по-стариковски шепелявя, прошамкал: "Ты, што ли, Туш?"

Пёс, не обращая внимания на людей, продолжал хрипеть и лаять. Молодой встал, потянулся:

-        Ты бы, Колька, выкинул эту погань на улицу. Сколько раз говорил Женьке, от этой псины только вши да вонь.

-        Заткнись, - старик соскочил с койки, - был бы Женя жи­вой, он бы тебе такую выволочку дал, чтобы не только пша, но и бога забыл ругать.

Детина покраснел, одно веко у него задергалось, и он при­мирительно, и, волнуясь, стал просить старика успокоиться:

- Ну ладно, Силыч, перестань. Что ты такой горячий? Ну, черт с ней, с собакой! Мы-то человеки.

- Ты шам шобака,- горячился старик.

- Всё, Силыч, кончай! Давай лучше гроб принесём. Да, того, отвезти Женьку к месту надо, - вмешался до сих пор молчавший коренастый мужчина в броднях. По тону, степенному и твердому, сразу было понятно, что он здесь старший.

- Ты, Лёха, пойди, попроси в конторе лошадь, и вот тебе четвертной, возьми горячего. Нам долго долбить придется. А мы, Силыч, того, уложим Женьку.

Пёс перестал лаять и лежал подле кровати хозяина. Его глаза были подёрнуты дымкой пустоты, а по морде катились круп­ные слезы. Коренастый и Силыч принесли из дощатого сарая гроб, сделанный из неструганных досок, подогнанных так плохо, что в щель можно было протолкнуть палец.

-        Холодновато ему на том швете будет, - показывая на до­мовину, сказал Силыч.

-        Ничего. Ему и на этом было не жарко - привычный. Тому бы паразиту, что доски хорошие пожалел, такой же сварганить!

-        Что ты, что ты, Коля, ну их всех ш их дошками. Шобаку жаль. Штолько он ш ним лет вмеште. Я ещё на катере работал, он его   щенком в грязи подобрал. А теперь хоть вмеште их зарывай.

За дверями, в маленьком коридорчике забухали шаги. В клу­бах морозного пара ввалился Лёха:

- Все… Лошадь здесь, горячее в сене, кирки, лопаты взял.

-        Кто повезет?

-        Да Нюрка-водовозка. Она баба привычная, сразу согла­силась: бочку скинула, принесла сена и всё молчком. Черт, а не женщина, - удивлялся Лёха.

-  Ну что, бери, паря, с ног, а я с головы и пошли, кори­дор-то узкий. Силыч, открывай!

Мягко лег гроб в розвальни. Силыч, скорчившись от холо­да, сел рядом, позвал пса и уложил его возле себя.

- Ну, трогай,- махнул Колька.

Возница, хмурая, худая баба, с лицом, словно вырубленным топором, тронула поводья, сани скрипнули полозьями и дви­нулись по укатанной поселковой дороге. За ними вслед пошли Колька и Леха, на ходу поправляющий лямки позванивающего посу­дой рюкзака. Недолго дорога петляла между засыпанными снегом домами, затем выбралась за посёлок и грязным бинтом разверну­лась на белой и бескрайней равнине.

Колька поднял глаза от гроба. Над горизонтом, уже на треть, поднялся большой лиловый шар зимнего солнца. Его лучи падали на снег и делали его фиолетовым. Колька вспомнил такое же солн­це зимы сорок третьего. Похоронка. Плач матери. Два белоголовых мальчугана, уткнувшиеся в её юбку. Стал Колька в тринадцать лет таёжничать - бил из отцовского ружья белку, соболя, стал постарше - ходил на медведя. Жили они, не сказать, чтобы бедно, но и не до жиру было. Братья подрастали, учились. Потом была армия. А до этого приглядел он черноглазенькую пухленькую дев­чонку с самого дальнего конца села. Женился, торопясь перед призывом пожить по-семейному.

Демобилизовался, бегом бежал домой… Встретил раннего своего приятеля, быстренько, на ходу выпили. Тот возьми и ляпни, мол, жена твоя с лесоустроителем путалась. Промолчал Колька. Пришел домой, мать спросил. Старуха перекрестилась и стала уверять сына, ни­чего, мол, не было, болтают люди. Отодвинул он мать, шагнул в комнату к жене, спросил: "Было?" Ответила: "Было!".

Мать вбежала в комнату, приступ с ней случился. Отнёс он мать в больницу и отправился к участковому. Потом, на суде, узнал, что жену спасли, а мать умерла. Братья до сих пор прос­тить смерти матери ему не могут.

После освобождения уехал на Север, дома делать было не­чего. Вот и шляется уже больше десятка лет по свету. Работал охотником, буровиком, а теперь в "Чебаке", в этой шараге, устро­ился грузчиком. Смотрит Колька на фиолетовый снег и силится понять, поче­му не получилась, не удалась у него жизнь!

Мимо замелькали кресты, звездочки на железных пирамидках.

- Приехали, - Лёха придержал руку Нюрки. Остановились.

- Где, Николай, копать будем? - Тот очнулся, огляделся и показал на два памятничка-близнеца.

- Вон рядом с ними. - Лёха притащил из саней кирки и лопа­ты.

- Начнем, что ли? А ты, Силыч, посиди, за свой век, не­бось, наработался.

- Ребята,- засуетился старик,- я тоже подолблю.

- Да не надо, Силыч. - Колька нахмурился.

- Сказали, сядь - значит - сиди!

- Я што, я шяду,- обиженно протянул Силыч.

Он сел на заледенелый бугорок. Вот и ещё одна могила в его жизни. А сколько их было в голодные двадцатые. Сколько их видел молодой рыбак в седой пучине Балтики. Сколько он выко­пал их в войну своим друзьям-однополчанам, а скольких  не успел даже похоронить.

Артур запил после войны, то ли обойденным себя почувст­вовал, то ли сломалось что внутри, от того, что не нашёл  ни родного дома, ни жены, ни дочки. И сказать никто не смог, ку­да они пропали. Уже много лет, как осел в этом посёлке, совсем на другом побережье. Вспомнил ремесло печника, которому в дет­стве обучал отец. Кладет себе печи, мурлыкая под нос родные эстонские песни. "Наверное, половина печек в посёлке мои, - почему-то с гордостью подумал Артур. На ребят он не обижался - они давно уже зовут его почему-то Силычем, а откуда это взялось, он и не помнит. - Вот так же, как один из этих мерзлых комков, отваливающихся под кир­кой, отвалюсь от  жизни и я. Хорошо, если Колька будет рядом – похоронит по-человечески".

Правда, с год назад получил он письмо. Разыскала его дочь. Артур достал фотографию: красивая молодая женщина смотрела на него печальными умными глазами.

- Домой зовёт. Нет, я останусь здесь. Нужен ей такой отец? Давно уже не может Силыч без водочки. - Да и печек ещё на­до много положить, - с необычайной легкостью подвёл он итог сво­им думам.

- Силыч! Эй, Силыч, возьми гвозди, вколоти в крышку, ско­ро закончим,- Это Леха, видя, что уже большая половина работы сделана, подал голос.

- Черт бы побрал этого Кольку, - думал он, - работает, как вол. Хоть бы немного дал отдохнуть. Ну, ладно, ерунда, буду копать. Лёхе жалко Женьку, но и хоронить интересно. Этим он занимается в первый раз. Правда, когда-то было - умерла у него, он ещё пацанёнком был, бабка. Но когда всё это было?

Леха вспомнил, как два года назад решил обрадовать "ма­ман" и "папан". Они его укоряют, что он не работает, а он взял и устроился. Когда он сообщил, что завербовался в Заполярье, отец, мастер на Ярославском шинном, покашливая, виновато про­бормотал, мол, зачем так далеко - и здесь можно работать, а мать сра­зу ударилась в слезы. Но Лёха был непреклонен - через пять дней он вылез из самолёта в этом посёлочке. Побежал в контору нефте­разведки, но те не взяли, сказали - своих неумех хватает, и без специальности пока принять не могут.

Деньги кончились, пришлось устроиться на рыбозавод. Стал проситься в грузчики, взяли со скрипом. Поселился в странной общаге, где в комнатах из временных перегородок жило по три-че­тыре мужика, непонятно какими ветрами занесенных сюда. Здесь и свела Лёху судьба с Колькой, которому было лет сорок, с Силычем, старым эстонцем-печником, прозванным так, видимо из-за вислых усов и тель­ника, и Женькой. Леха помнит - он тогда был голоден, как волк, даже зубами прищёлкивал, стоял на пороге и не знал, что сказать. Женька встал, протянул ему руку и спросил: "Слушай, парень, жрать, наверное, хочешь?" И тут же пригласил к столу: "Садись с нами". Потом Лёха стал выпивать, нельзя сказать, чтоб часто, как Артур, но голова болела иногда основательно.

Но самое главное, полюбил он этот край. Женька говорил ему: "Втюришься, никуда не поедешь. Вот мне говорят - уезжай, лечись, а я знаю, что мне это бесполезно. Да и прирос я здесь. Мужикам спиваться не даю и тебе советую, пить научись, но не пей". Леха машинально выбрасывал мерзлый грунт, надолбленный Колькой, и остановился только тогда, когда увидел, что кидать больше нечего.

- Вылазь! - скомандовал Колька.

- Глянем на Женьку в последний разок, - предложил Силыч. Подошли к саням. Лёха облизал губы, ему впервые за двое суток стало страшно.

- Забей, Силыч…  - еле выдавил он.

Через пятнадцать минут всё было кончено. Силыч стоял и тупо смотрел на только что набросанный комковатый холмик земли. Николай, как всегда хмурый, отошёл и закурил. А Лёха всхлипывал и размазывал грязной верхонкой по лицу слезы.

Колька тихонько тронул Силыча за плечо:

- Пойдем Силыч, ехать надо.

Тот встрепенулся, но остался на месте.

- Лёха! - позвал Колька.

Лёха, ничего не видя и не слыша, бормотал: "Женька, Жень­ка, Женька ..."

И тогда Колька не выдержал, в морозном воздухе громко и отчетливо прозвучал его крик: "Вы-ы, бабы-ы-ы! Чего встали?! Нам ведь жить. Жи-и-ть!"

Уже у самой окраины посёлка догнал далёкий, протяжный, и от этой далёкости более жуткий вой.

В замерзшее окно вглядывался рассвет, а з а столом сидели трое. У всех налито, но было видно, что стоит уже давно. Каждый думал, как начинать жить заново, а жить хотелось как-то иначе…

 

Сергей Сиротин

 

Каникулы в бондарке

 

Мы росли на узкой полоске приподнятой земли, словно набитого холодными волнами, берега, зажатого между бескрайностью Обской губы и низиной, уходящей к полюсу болотистой тундры. Правда зимой всё сливалось в белой бесконечности, и даже крыши посёлка из досок двумя внахлёст, покрытые снегом, почти не выделялись в этой бескрайности. Позднее появившийся серый шифер ничего не добавил в общий ровный, сияющий на солнце и тускло туманный в остальное время общий тон пространства. Зато летом и красок добавлялось и возможного разнообразия в вялотекущей жизни остальных девяти месяцев.

Когда нам было в начале шестидесятых по 11-12 лет, мы бегали по скрипучим тротуарам родного посёлка между исхлёстанными ветрами с пургой и дождём однообразными домиками, стараясь случайно не свалиться в отстойные вечные лужи. В конце июня – наперегонки на пирс, к первому почтовику, пробившемуся сквозь шуршащий шугой и скрежещущий донными глыбами ледяной наплав, а потом в июле, к приплывшему по открытой воде первому теплоходу со знаменитым именем «Калашников», доброму волшебнику, привозившему много чего и конечно газировку, казавшуюся нам королевским лакомством. К нему, белоснежному красавцу, ещё встававшему на рейд, устремлялось всё, что могло держаться на водной не всегда приветливой поверхности, но в эти дни, после ухода льдов, обычно штилевой глади. Оттуда взрослые возвращались с сумками всевозможных, невиданных в наших местах вкусностей и гордо пёрли домой добытое в толкучке палубной очереди.

Каждое лето мы, пацаны, жили жизнью особой, которая бывает лишь в небольших северных посёлках, когда открывшаяся короткая навигация преображает сонную тишину пирсов. Тогда там трещат лебёдки, кранов, и в маревой дымке проглядывают силуэты стоящих на рейде судов, когда люди просто радуются теплу и, наверное, тому, что закончилась тяжёлая весенняя путина, и наконец-то плоды их нелёгкого труда грузятся для отправки в большой мир, который сполна отплатит им за работу. Что это яркое солнце и запах влаги с привкусом подгнивающей... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2


23 мая 2016

0 лайки
0 рекомендуют

Понравилось произведение? Расскажи друзьям!

Последние отзывы и рецензии на
«Северные рассказы»

Нет отзывов и рецензий
Хотите стать первым?


Просмотр всех рецензий и отзывов (0) | Добавить свою рецензию

Добавить закладку | Просмотр закладок | Добавить на полку

Вернуться назад








© 2014-2019 Сайт, где можно почитать прозу 18+
Правила пользования сайтом :: Договор с сайтом
Рейтинг@Mail.ru Частный вебмастерЧастный вебмастер