Слишком умный

У Герасимова этот аргумент вызывал изжогу. Церебролог морщился, как и всякий раз, когда ему напоминали о суде.

- Овальный для нас противник, а не советчик. От его рассуждений на любые темы никакой пользы нет. И потом, ты ошиблась. То, что ты задумала, - не политически корректно. Это патриотично. Мол, не только у нас есть дураки. В Туркменистане они тоже есть.

- Овальный патриот! - не сдавалась Ольга. – он не любит Среднюю Азию. И предлагает ввести визы с ней.

- Нам нужно жить своим умом, а не Овальным. И какая разница, что он скажет? Все равно

закончится тем, что он включит свои остроты в обвинительную речь против нас.

Во второй половине дня Герасимов смог, наконец, приступить к работе: собрал студентов на очередную лекцию в Школе для дураков. Нужно было извлечь урок из прежних ошибок, допущенных Ольгой. Пока Герасимов был в командировке, завуч старалась всеми силами напугать студентов, но не преуспела. Ни громкий голос, ни угрозы, ни мольбы не достигали цели – не трогали нужные струны в душах придурков. Возможно, эти лучшие клиенты Школы для дураков попросту не понимали, чего от них добивались. Следовало объяснить им еще раз, чтобы сомнений не осталось раз и навсегда.

Страшные истории про Кеплера, повесившего язык на плечо, и правда выходили из моды. Аудитория реагировала на них вяло. Стоило произнести это имя, как публику начинало клонить в сон, что вызывало у директора приступ подозрительности: он твердо знал, что настоящая глупость не должна быть тихой. Чтобы заставить студентов показать свое нутро, требовалось оживить обстановку. Учебники рекомендовали «креативный подход». Герасимов толком не знал, что это такое, но был уверен: «креативность» - такая вещь, которая понравится дуракам.

Директор долго разминал тонкие пальцы, готовясь к лекции. Заодно он примеривался, с какой стороны лучше всего было провести атаку. Примеров того, как цереброл губит разум, было достаточно, но сами по себе они никого не интересовали. Такие истории годились в лучшем случае для разогрева, но чаще усыпляли публику. Церебрологи сетовали, что выступать на эту тему требовало Министерство, и лекции превращались в утомительную нагрузку. Но в этот раз, как считал Герасимов, глупое распоряжение сверху можно было обернуть к своей пользе.

Лекцию о лекарстве директор начал традиционно - с главного пострадавшего за всю историю Майкла Кеплера. Затем перешел к Марку Грейтфулу, специалисту по России, глаза которого после цереброла вылезли из орбит. Говорили, что, попробовав препарат, он осунулся, враз осознав о себе что-то важное, о чем ранее не догадывался. Не лучше дела пошли у айтишника Хэйтса, которого все ненавидели. Пальцы его скрючились так, что он перестал попадать по клавиатуре. И совсем уж плохо закончила певица Арианна, лицо которой от лекарства перекосилось. Это были не шутки: девушка больше не могла улыбаться при занятиях французской любовью и по причине профнепригодности вынуждена была покинуть шоу-бизнес.

Директор знал, что все эти истории не собирали кассу, потому что, откровенно говоря, приелись. Возможно, дело было и в недостатке сочувствия. Никто из дураков не был достаточно глуп, чтобы отождествлять себя с Арианной и, тем более, с Кеплером. Что касается Хэйтса, то его дружно ненавидело все человечество.

Директор барабанил лекцию по бумажке, косясь острым взглядом на свою аудиторию. Безразличие и неискренняя старательность студентов лишь подтверждали его худшие опасения. Напугать этих людей не удавалось. Во время лекции они вполне осознанно отбывали номер. Директор спросил, сознают ли они вред цереброла, готовы ли признать, что рискуют, и не подумывают ли взять и послать обучение к черту. Утвердительных ответов не последовало. Тогда, закончив с протокольной частью, Герасимов сообщил, что сделает важное заявление о выдаче цереброла. Тут те, кто слушал без внимания, протерли глаза, выпрямились и уставились на директора.

Герасимов впервые за долгое время купался во всеобщем внимании. Но к удовлетворению примешивался едва уловимый, но портивший всё горький привкус. И дело было не в явном лицемерии, которое продемонстрировали студенты. А в том, что сам директор, в отличие от них, был честным человеком. Ложь его угнетала. Требовалось наступить на горло собственной песне. Тонкий мускул на шее церебролога дрогнул, выдав невольное смущение. Но Герасимов быстро собрался и больше не давал слабину.

- Если уж идти против совести, - решил он для себя, – то брать в этом пример с политиков, – лгать настолько самоуверенно и самовлюбленно, чтобы ни у кого не закрадывалось никаких подозрений. И в конце концов, заглушить совесть, поверив в собственную ложь.

- Мне стала известна новость, - набирал высоту во вранье церебролог, - которая, я уверен, не обрадует никого из вас. Мы все надеялись получить три или четыре упаковки цереброла, чтобы вручить почти каждому, кто записан в Школу. Мы даже разработали солидное научное обоснование, где перечислили все ваши глупости. Однако наше руководство решило иначе. Сегодня я получил извещение из Министерства, затронутого бюджетной экономией. Упаковка цереброла будет только одна, и разыграть ее придется между всеми. Другими словами, нам предстоит отчислить практически каждого из вас.

Страшные слова Герасимова могли бы повергнуть в шок любую аудиторию, но студенты-дураки равнодушно молчали. Возможно, до них доходило туго. Со слов директора выходило, что кто-нибудь очень глупый не получит церебролу: не спасут ни рекомендации врачей, ни коллег, ни жалобы жены, ни просьбы начальника, справки из вытрезвителя. Это было очень глупо. Дураки не верили. А может быть, наоборот, с трудом переваривали то, что услышали. Зал замер. Каждый дурак, глупый наедине с самим собою, молчал по-своему.

Герасимов принимал мертвую тишину как должное. Однако, как он знал, во всех делах следовало избегать неясности, расставляя точки над ї. В особенности это верно с дураками. Не договаривать с ними до конца было смерти подобно. Если они не поймут, что им пообещали, не оберешься несчастий. Не добившись реакции, на которую рассчитывал, директор не мог оставить усилий: он попробовал получить ее, зайдя с другой стороны.

- В Министерстве объявили, что они не дадут нам больше, чем одну упаковку чудодейственного средства. Вся вина за это ложится на чиновников. Они могут всё, — и поэтому их ненавидят. Они в силах даже закрыть нашу Школу. Честно сказать, они собирались именно так и сделать. Но вместо этого сократили нам поставки. Решили задушить нас растянутой во времени экономией. Последствия этого решения заденут каждого из вас.

Молчание действовало директору на нервы. Студенты, возможно, не поняли, что им сказали, и стоило повторить им еще раз, пока они не осознают. Неразобравшихся не должно было оставаться, иначе вся эта затея лишалась смысла: студенты не испугаются и не станут разбегаться. Директор попробовал выразить свою мысль еще более ёмко, на языке который был бы им понятен.

- Наши критерии меняются…, правила ужесточаются, становятся, как бы вам сказать, шо пиздец. Таблетка остается всего одна. Нахуй! И из вас всех, парней, тоже останется только один. Самый настоящий мудак. По-другому не скажешь. Ему, одному- единственному, мы с удовольствием и выпишем цереброл.

С третьей попытки слова директора докатились до аудитории. Герасимов заметил на лице у программиста растерянность и явный испуг у профессора, не знавшего, куда ему теперь податься. Заозирались и все остальные. Места себе не находила Лора, мать мальчика на коляске, которая то и дело склонялась над своим чадом и внимательно заглядывала ему в лицо. Был ли он достаточно глупым? Можно ли это понять в его возрасте? Дадут ли ему спасительную таблетку? Хипстеры были раздосадованы не меньше прочих: они перешептывались друг с другом, ради чего повытаскивали наушники из ушей.

И все равно никто ничего не спрашивал у Герасимова. Никто не хотел знать подробностей и даже ругать чиновников. Не раздавалось и призывов вернуть все обратно. Воцарилось какое-то оцепенелое молчание. Но хотя бы мимика выдавала растерянность в рядах дураков. Убедившись, что худо-бедно до всех дошло, Герасимов глубоко выдохнул. Миссия его была выполнена.

- Лекция завершена, господа. Я понимаю ваши чувства. Вы расстроены. Наверное, поэтому и молчите. Скорее всего, вам понадобится консультация церебролога, а, может быть, и психолога. Заходите. Это выгодно и нам, администрации Школы. Понять, глуп человек или нет, можно только в личном разговоре лицом к лицу.

Ответа на этот призыв не последовало.

Из лекционной аудитории Герасимов направился прямо в служебный кабинет. Положив ноги на стол, уставился на свои ботинки, потом перевел взгляд на часы, на потолок, и, наконец, уперся в портрет американца Майкла Кеплера, висевший на стене. Ученый был в чем-то внешне похож на Герасимова. Тет-а-тет это была интересная встреча.

- Посмотрим, что будет теперь, - сказал директор Школы для дураков основоположнику. - Возможно ведь все что-угодно. Дураки так непредсказуемы. По крайней мере, ясно одно: мне винить себя не в чем. Я сделал все, что мог.

Кое-кто в кабинете не был согласен. Кеплер со стены смотрел на директора осуждающе: он демонстрировал ему язык.

*

Не прошло и половины часа после лекции, как Герасимов снова погрузился в работу, хотя и другого рода. Нужно было просмотреть дела тех студентов, которые всерьез могли рассчитывать на цереброл, и сделать предварительный выбор между ними. Директор надеялся, что многие из претендентов покинут занятия по доброй воле, но ожидать благоразумия ото всех не приходилось. На практике это означало, что кандидатов придется сравнивать между собой.

Разложив на столе фотографии конкурсантов, Герасимов без труда разделил их по типам, а потом разместил небольшими группами в порядке убывания глупости. Результаты не впечатляли: студенческий набор выдался крайне слабым. Переводя взгляд с одной фотографии на другую, церебролог то посвистывал, то хмурился, то позволял себе улыбку, то впадал в продолжительные размышления. Дурака, который бы его устраивал, на столе видно не было.

Первыми на глаза директору попадались очкарики — программист и профессор, и выглядели они, с точки зрения церебрологии, вызывающе. Крепко засевшее в их мозгах образование ясно читалось на лицах, а в глазах отражалось неопределенно-задумчивое выражение явного превосходства по отношению к фотографу. Герасимов вертел в руках эти фото без удовольствия, зная, что допускать умников до лекарства не собирался. То же касалось Борисова и хипстеров: эти парни, конечно, нуждались в мозгоправе, но отправлять их на медикаментозное поумнение ни один ответственный специалист не отважился бы.

Отпадали целых семеро. Червячок сомнения сразу начинал точить душу директора. «Может быть, - думал он – я иду слишком быстро и упускаю что-то важное. Внешность обманчива, и доверяться ей не стоит. К некоторым из умников давно стоило бы присмотреться потщательнее. Тут бы и выяснилось, что система высшего образования вовсе не безупречна. Откровенно говоря, она плодит законченных дураков…»

Как записной теоретик, Герасимов допускал нерастраченный запас глупости даже у завзятого интеллектуала - Профессора. Но в особенности подозревал хипстеров, существовавших, как показывала практика, в долг. Человека старой закалки, директора раздражала их беспорядочный образ жизни. Однако сосредоточиться на справедливом негодовании мешали их соседи по списку. Взгляд церебролога косил, падая на фотографии Футболиста, Торчка или Полицейского. После этого возвращаться к другим кандидатам в голову уже не приходило.

Издалека могло показаться, что наркоман не заслуживал ни профессионального внимания, ни особенного снисхождения. В самом его облике было что-то порочное, скорее всего, вызванное недостатком мужественности. Тощие кисти парня дрожали, выдавая неизжитую привычку к дозе. Преподаватели Школы для дураков шушукались, что нарк не посещал занятия, проводил время в подвале, где пичкал себя всякой дрянью. Герасимов смотрел на вещи иначе: здоровье претендента его не интересовало. Но что случится, если наркоман вдруг возьмет и поумнеет? Не станет ли он сбывать другим бедолагам наркоту?

После Торчка руки у директора доходили до Футболиста и замирали в бессильном жесте, означавшем отчаяние. Дело его Герасимов изучал трижды, и каждый раз беспомощно разводил руками. Игрок был пустой башкой, не знавшей, откуда растут ножки у Буша, но на поле понимал своих товарищей с полуслова. Директор не мог взять в толк, как ему удавалось угадывать передвижения партнеров и отдавать такие блестящие, филигранно исполненные передачи. «Наверное, - думал церебролог, - тайна объяснялась предматчевой муштрой. Капитан команды, скорее всего, становился на дыбы, кричал на Футболиста матом, а тот отвечал ему тем же, оба орали, пока не выдыхались, и, наконец, опьяненные взаимопониманием, обнимали друг друга, как Кокорин и Мамаев. Задумавшись об этом, директор решал, что, наверное, слишком деликатен с подчиненными ему людьми.

Возможно, ближе к дуракам был полицейский, но и его кандидатура заставляла директора вопросительно поднимать брови. Низколобый хлыщ на проверку оказывался грубым и грязным, развязным и развратным алкашом, при этом не окончательно глупым типом. К несчастью, у него был и еще один недостаток. Герасимов без труда воображал себе, как мент разгонял несогласных, орудуя направо и налево своей дубинкой. Директора пугала склонность к насилию. Как профессионал он слишком хорошо представлял, что случится, если мужчине, любящему унижать своих ближних, дать в распоряжение хорошо работающий мозг.

Чтобы вынести окончательный вердикт, Герасимов иногда приказывал полицейскому поднимать голову, смотреть прямо в глаза, не двигаться, выставить руки, протянуть документы и, пользуясь моментом, с удовольствием изучал ментовскую душу. В конце концов, Герасимов решал, что правоохранитель не так туп, как кажется, а вот умнеть ему, пожалуй, не стоило бы.

Претендентку-модель Герасимов полюбил с первого взгляда, хоть в ее шансах на цереброл серьезно сомневался. Девушка красилась ярко, надувала пузыри на занятиях, а в местах, где бывала подолгу, теряла презервативы. Но все же она хорошо знала свое дело – всегда выглядела прекрасно. На каждое занятие конкурсантка приходила с новой сумочкой, купленной доверчивым поклонником. Глядя на это, директор впадал в сомнения. Лучше было бы, наверное, не девушке, а ее поклонникам выписывать цереброл.

И все равно, как эстет, Герасимов не отрывал глаз от модели, питая пристрастие к ее чарующей непредсказуемости. Предвзятость выходила начальнику боком. Против кандидатки ощетинилась Ольга, считавшая, что модель недостойна цереброла по морально-нравственным причинам. Директора эти рассуждения смешили, но помощница держать их при себе не собиралась. Дело доходило до ссоры. Герасимов заранее подсчитывал убытки. И косясь в сторону Ольги, прикидывал, не взбунтуется ли подчиненная, если он все-таки решит назначить цереброл другой женщине, проигнорировав ее мнение на этот счет.

Ниже по ряду карточек шли калеки, выбирать между которыми здоровому человеку было невыносимо. Директора пугали эти лица: с фотокарточек они впивались полными бессилия страшными большими глазами. Желая сохранить нервы в порядке, директор поручил инвалидов Василию Михайловичу, дав совет не торопиться. По распоряжению Герасимова секретарь должен был навести справки о родственниках Арсения Михайлова и о том, как они заработали деньги в 90-е, Спустя некоторое время, Герасимов поручил секретарю и ребенка Лоры.

Отложив в сторону анкеты, фотографии и выписки, Герасимов откинулся на спинку кресла, чтобы привести свои впечатления в порядок. В голове у директора гудело, как в улье, притом что в кабинете воцарилась гулкая тишина. Каждый шорох был слышен так отчетливо, что директор легко поймал на слух стук СМС-ки, пришедшей на телефон. Та была от туркмена Касымова и состояла из одного слова ПОЖАЛУЙСТА, дополненного слезливой рожицей-эмотиконом. Директор не удостоил проштрафившегося коллегу ответом: прочитав сообщение, тут же стер его, после чего отвернулся к окну.

Через некоторое время Герасимову послышался странный стук, куда более настойчивый, чем раньше. Директор предположил, что это ветер, со всей силы бивший по соседнему окну. Вопреки здравому смыслу, захотелось прохлады. Церебролог отворил форточку, да так и остался стоять перед нею, глядя на падавший снег.

И именно в этот момент, в простой лирический миг, когда директор Школы для дураков, глядя на Тверскую, по которой сквозь метель летели автомобили, размышлял, что, может быть, он ошибается в самом важном, и главные, безнадежные, законченные дураки находятся вовсе не среди его учеников, нет, не среди них, а где-то там, внизу, меж автомобилистов и гололеда, пешеходов, пассажиров и пенсионерок, среди тех, кому даже не пришло в голову написать заявление в Школу, - до того они дурни - в дверь постучали снова. Герасимов подумал, что это был секретарь Василий Михайлович или кто-то из охранников, пришедших, чтобы сообщить ему, что уже поздно, но, к своему изумлению, ошибся. На пороге стоял Профессор, который не отправился по своим делам после завершения лекции, а все это время так и слонялся без дела в коридорах Школы для дураков.

Герасимов не мог взять в толк, что стряслось с его гостем, но как не уяснить, что тот изменился? Ученый был до крайности взволнован и выглядел со стороны как канатоходец над пропастью: бледнел так, будто собирался сделать отчаянный шаг вперед, но трусил и сдавал в последний момент. Так профессор и застыл на пороге кабинета Герасимова, невыносимо мрачный, и в лучах лампочки было заметно, что его бьет пот.

- Проходите, - пригласил учащегося директор, почувствовавший себя неловко. – мне неудобно спрашивать, что привело Вас? Не испытывайте стеснения, чувствуйте себя свободно. Помните, личную встречу я вам обещал уже давно …

- И я запомнил это, - со значением сказал профессор. – потому-то и ловлю вас сейчас на слове. Но дело не только в вашем предложении. Я не нахожу себе покоя с последней лекции. Она оставила слишком много вопросов, научных и просто человеческих возражений и, должен признать, было бы непозволительно промолчать. У меня есть смелость заявить Вам...

- Садитесь, садитесь! - настаивал Герасимов. – Моя последняя лекция была о действии цереброла. Многим людям препарат вредит, а улучшить их положение бессилен. Нередко случается так, что его берут те, кто не имеет к нему никаких показаний. Не сомневался, что Вас эта тема заинтересует… Вы ведь человек умный, схватываете на лету, имеете степень, пишете статьи, все это Вам удается, несмотря на то что Вы в данный момент учитесь в Школе для дураков…

Профессор решительно мотнул головой, показывая, что сворачивать в сторону своего образования не намерен. Однако приглашение принял и без промедления уселся на стул. Герасимов устроился поблизости, прикидывая, что ему предстоит услышать. Глупость случалась разных сортов, и чушь, которую несли ученые, бывала забористой. Те знали слишком много и путали своими знаниями церебрологов. Почувствовать лажу было нетрудно, но опровергнуть ее фактами труднее. Что способен был выдать профессор, предсказать заранее никто не решился бы.

.

- Дело совершенно не в том, о чем Вы подумали, - наставительно начал ученый, – Я выбрал для разговора гораздо более существенную – и острую тему. Простите, но я начну с себя. В последние годы я начал терять память. ..

- Мне помнится, что вы уже говорили мне об этом, - перебил Герасимов. - и я должен повторить вам, что потеря воспоминаний пожилым человеком вполне естественное явление. Многие страдают похожими расстройствами в вашем возрасте. По этому поводу даже отпускают шутки, хотя, может быть, вам такие замечания и не по нутру. На Вашем месте я бы забросил уныние. У вашего почтенного возраста есть преимущества, нужно только научиться пользоваться ими.… Извините за бестактность, но у меня к Вам вопрос. Так Вы и оставались все это время у нас в Школе? Ходили по кабинетам и классам, забирались в кладовки, может быть, под лестницу и вниз в подвалы? Вы могли заблудиться, нарваться на Торчка или на Завуча. И раз уж вы говорите о памяти, то, может быть, Вы попросту забыли дорогу домой?

- Я не буду притворяться глупее, чем я есть, - с достоинством возразил профессор. – и таким образом наводить Вас на мысль, что нуждаюсь в цереброле. Где я проживаю, мне хорошо известно, и путь назад для меня не загадка. Здесь, в Школе, я не маялся без дела, а напряженно мыслил, вдохновляясь обстановкой. Какое-то время ничего не приходило мне в голову, но со временем кое-что стало ясно, как Божий день.

- Что же именно? - осведомился Герасимов, которому излияния дураков надоели, но как профессионал, пренебрегать этой частью работы он считал себя не вправе. Больше того, директор чувствовал особую ответственность в такие моменты. Профессиональная этика церебрологии требовала, чтобы каждому дураку была предоставлена возможность выразить себя в закрытом помещении в присутствии охраны. Ведь только бережное отношение к увечным давало им надежду на исцеление, а творческая терапия — демонстрация дури без особенных стеснений - открывала надежный путь к этой цели.

.

- Вы даже не можете представить, до чего я дошел своим умом, - сказал профессор, - Но кое-что из соображений скромности я хотел бы придержать за собой. Скажу только, что Вам не вообразить масштаба моих страданий. Поэтому как кандидата Вы меня оцениваете неверно. Наверняка даже задаетесь вопросом: что делает в Школе для дураков этот человек?

- Нет, эта мысль никогда мне не приходила в голову, - соврал Герасимов, - чтобы Вы не подумали что я лгу, скажу, что есть причины профессионального свойства, исключающие неискренность с моей стороны. Я не отказываю Вам в глупости только из-за того что вы не похожи ни на одного известного мне дурака. Подобный подход привел бы меня к редукционизму. В нашем Министерстве различают многочисленные сорта глупости и настаивают, что все они равны между собой. В противном случае нас вполне могли бы обвинить в догматизме и даже в расизме на почве исследования глупости.

- Очень хорошо! Я не знал про эту теорию о сортах глупости, но интуитивно всегда склонялся к ней, – обрадовался профессор, - Но из ваших слов твердо следует, что сделать выбор между кандидатами, у которых разная глупость, - деликатная задача. Как логик я не смог бы ее решить и сказал бы, что это вопрос вкуса. Что означает, вы можете выписать цереброл любому из нас...

- Я бы не сказал, что любому, - почувствовал неладное Герасимов. - за мной наблюдает Министерство, и каждый раз они проверяют результаты. Я не смог бы сделать с церебролом все что угодно, к примеру, взять, да и выбросить его за ненадобностью. Или взять и в припадке самобичевания проглотить несколько горошин самому, вбив себе в голову, что я дурак.

Директор не удержался от шпильки.

- Вбив себе в голову, что я дурак, как это сделали Вы...

- А вот и нет. – подался вперед профессор. - Я убежден, поступить так вы как раз можете. И даже наверняка уже не раз баловались церебролом, никого не ставя в известность. Теоретический уровень современной церебрологии настолько высок, что позволяет обосновать любую кандидатуру на ваше лекарство. Способов много. Хотя бы по учению о равноценных сортах глупости, про которое я только что услышал. . Когда я узнал, что всё так просто, то понял, что сидеть сложа руки - преступление. С тех пор я уверен, что нельзя больше терять ни минуты.

Профессор надвинулся еще дальше.

- Вы, - заговорщически произнес он. - Именно Вы, и никто иной, решит исход дела. Я знаю, что здесь двух точек зрения быть не может: всё в этом деле о выдаче цереброла зависит исключительно от Вас.

Герасимова наступавшая фигура профессора пугала, и церебролог непроизвольно отдернулся в сторону от ее мрачного края. Вечерний гость становился слишком настырным и даже жестикулировал угрожающе . Разговор с ним стоило как можно скорее перевести в мирное русло. А если уговоры не подействуют, то выпроводить вон. Повод легко находился. В конце концов, Школу давно пора было запирать на замок.

Герасимов поднялся, надел очки, выпрямился, положил одну руку в карман, а вторую распрямил в открытую ладонь и, показывая, что торопится, демонстративно надел шляпу. У собеседника могло сложиться впечатление, что он направляется к двери.

- Дорогой профессор, мне кажется, что Вы переходите границу. пробуете учить меня жизни. Такое поведение я не собираюсь великодушно признавать за глупость. Я вижу в этом нарушение наших учебных правил. Запомните, в этом здании процветает субординация, как бы Вы к ней ни относились. Студент здесь — Вы, да еще и признавший себя глупым. А роль профессора выполняю я.

В глазах гостя мелькнул страх, но задержался ненадолго: вскоре он сменился чем-то иным

- отчаянным и сумасбродным. Профессор глядел теперь так, как будто приготовился к бою, и лишь немного смущался от того, что принимать его приходилось у края пропасти. Но именно это и придавало силы: профессор не произнося ни слова, весь вытянулся, давая понять, что отступать более не будет.

- Я вижу, что нет смысла заходить издалека, - повысил голос гость, - так что буду говорить с Вами прямо. Я пришел предложить деньги за столь нужную мне упаковку цереброла. Не отводите взгляд: пожалуйста, не ведите себя, как кокетка. Считайте, что сейчас я не подкупаю вас, а делаю пожертвование на будущее вашей науки - церебрологии. Убежден, что предложенная мною сумма положит конец ненаучным сомнениям и заодно придаст вам веры в себя, которой, я вижу, отчаянно не хватает. Денег окажется достаточно, чтобы Вы остановили свой выбор именно на мне.

– Деньги у меня с собой,- профессор запустил руку в кожаный портфель и извлек оттуда конверт, набухший купюрами, - современным цифровым переводам я не доверяю. Вы можете пощупать их — это настоящие, живые, иностранные деньги. Берите их смело: здесь нас никто не видит. Я намеренно дожидался вечера, чтобы в здании оставались только двое - Вы и я…

Герасимов, не мигая, наблюдал, как профессор снимал с себя маску и оказывался оборотнем из ВУЗа. С не меньшим ужасом, чем на собеседника, церебролог взирал и на свои собственные руки. Они хоть и не тянулись к взятке, но все равно вели себя не так, как должны были. Вместо того, чтобы оказать сопротивление, они оставались на месте, будто их скрючило каким-то спазмом. Директор обнаружил, что распрямить их не удавалось даже волевым усилием. Между тем что-то поделать было необходимо. Профессор шел к своей цели напролом, не испытывая никакого стеснения, а директор, желавший ему помешать, так и оставался на месте, онемевший, не в силах отойти от стресса. И в ужасе сознавал, что нисколько к тому не стремясь, сам становился соучастником готовившегося преступления.

Ученый тем временем принимал молчание за согласие и еще более распалялся.

- Не терзайтесь сомнениями и не забивайте себе голову глупыми предположениями. Ни о какой коррупции в нашем случае не идет и речи. Перед вами честные деньги, которые я снял их из своих собственных накоплений, сделанных в то время, когда я работал. В лучшие времена я получал гранты. Откладывал с них на старость. Но когда мой мозг начал сдавать, жить по прежним правилам стало невозможно. Я пересмотрел свои планы. И решил распорядиться деньгами, не дожидаясь наступления дряхлости. Потратить их для решения самой высокой задачи - спасти самого себя.

Поверите или нет, то, что случилось вчера, стало для меня последней каплей. Я возвращался домой по парку, когда меня осенило. Или скорее, замутило. И потом немного накренило от горя. Меня придавило. Когда я понял, в чем дело, то побрел, пошатываясь от боли. Мне стало предельно ясно, что произошло нечто непоправимое. Я забыл то, что всем моим знакомым хорошо известно: классическое доказательство теоремы Ферма. Я рылся в чердаке своих воспоминаний, где на стенах мелом по золе начертаны длинные формулы, но тщетно! Ни в одной из них я не находил утешения. Для нужной мне задачи все эти горсти символов ничего не значили. Провалы в памяти случались со мной и раньше, но никогда боль от утраты не была такой острой. Я забывал лица близких и друзей, но не терял самого главного – свою науку. Когда я добрался до дома, то принял горсть лекарств, но смог лишь забыться. Проваливаясь в сон, уже знал, что сделаю дальше: любым способом, за какие-угодно деньги, но верну свою память себе назад.

Глядя на впавшего в ступор Герасимова, профессор забеспокоился., заподозрив, что тот, может быть, что-то имеет против. Нельзя было исключать, что история про Ферма его не убедила. Или вновь взяли верх какие-нибудь сомнения. Профессор даже хотел предложить еще денег. Однако вскоре понял, что вовремя сэкономил: успокоился, глядя на оцепеневшую бессильную фигуру директора. Самое главное, тот не пробовал отшвырнуть уже предложенные деньги от себя назад.

- Я только об одном прошу, – вдруг сменил тему ученый. - У меня есть одно подозрение, и оно не дает мне покоя. Извините, если оно вас обидит. Но такие мысли иногда приходят в голову. Скажите честно, вам еще никто не предлагал взятку? Никто не обещал вам деньги за цереброл раньше, чем я ?

На этих словах директора прорвало. Вероятнее всего, в этот момент обида перевесила и

страх перед Овальным, и ощущение собственного бессилия. Со стороны все выглядело так, как будто директор Школы для дураков берет взятки. Один из его студентов, похоже, не допускал в этом никаких сомнений, да еще что-то твердил о репутации. И вот основываясь на ней, предлагал деньги без обиняков.

Была в этом и драматическая нотка. Мысль о том, что ни с того, ни с сего все его благополучие может пойти прахом, а самого его вовлекут в преступление, застанут за его совершением, сообщат прессе, сломают карьеру, уволят и даже навсегда изгонят из профессии, накрыла Герасимова такой беспощадной, холодной яростью, какую он в себе и не мог представить. Всем своим существом он ощущал, что именно сейчас его прижали к стенке и он обязан — просто для того чтобы выжить - что-нибудь сделать. Чтобы решить, что именно, понадобилось немного времени. Сначала директор в возмущении открыл рот, - но профессор не заметил, - потом с силой вдавил губы друг в друга, разомкнул их и, наконец, разразился воплем, шедшим откуда-то изнутри глотки, горла или живота.

Герасимов вопил, поскольку ничего иного не мог себе представить, и ничто другое не подходило к этому случаю. Из утробы его доносилось одно единственное слово.

- ВОН!!!

Герасимов ревел с такой силой, что Школа дураков, в этот поздний час уже наполовину закрытая, сотряслась до самого своего основания.

Когда профессор, пятясь, покинул кабинет - так же тихо как вошел в него, - Герасимов закрыл дверь на ключ — чтобы не дай Бог кто-нибудь еще не пробрался, оперся затылком о стенку и замолк. А потом еле слышно произнес слово «Овальный» и осоловело заозирался по сторонам.

- Овальный сможет обвинить нашу школу и меня в коррупции. Он рыщет, у него звериный нюх, и чуть что он может оказаться у цели. Я уверен, что он плетет интригу. И если добьется своей цели, тогда — все пропало. Нужно сделать всё, что угодно, лишь бы никакие слухи не вышли бы за пределы этой комнаты.

Сегодня я был в шаге от провала, – приходил в себя Герасимов, - но отныне я буду осторожен. От дураков нужно защищаться, и я умею это делать. Если понадобится, то любого дурня я заставлю отступить назад.

*

На следующее утро Герасимов пожалел о случившемся: но не о том, что прогнал профессора, а что сделал это слишком рано. Возмутитель спокойствия был прав в одном: наблюдать за ними в тот вечер было некому. Было бы лучше обойтись с горемыкой помягче: налить ему водки, вернуть деньги и расспросить, почему он решил вдруг испытать директора на прочность. Нельзя было исключать, что всплыло бы что-нибудь интересное. По крайней мере, Герасимов выяснил бы, почему его считают взяточником, за твердую валюту раздающим цереброл.

На этом примере вполне можно было изучить человеческую глупость - и открыть в ней новое измерение. Однако то, что таилось между гранями дури, Герасимова пугало. В душе он подозревал, профессор что-то слышал об Овальном, обвинениях в коррупции и суде над церебрологами. И давая взятку, мог учитывать несправедливую репутацию Школы для дураков.

Ясность в этот вопрос внесла Ольга и директора своими выводами только расстроила. Завуч разыскала, что навело профессора на его планы, и положила улики начальнику на стол. Герасимов был поражен разоблачениями, хотя и старался не подавать виду. Оказалось, что у стен в его учреждении имелись глаза и уши, спрятаться от которых простым смертным было не под силу. Глазами и ушами была Ольга.

Конечно, директор давно был в курсе, что Школа ведет наблюдение за учениками. Сам он испрашивал разрешение на это у Министерства. Работа по слежке была поручена завучу; она наблюдала за студентами через скрытую камеру, не выходя из учительской. На одной из записей удалось обнаружить спящую Бибиджанову, Герасимов потом отправился в Туркменистан, в чем не раскаивался, пусть даже и возвратился оттуда с пустыми руками.

Чего Герасимов не знал, так что запись на камеру в Школе никогда не прекращалась, хотя многие часы и велась в холостую. Иногда это приносило пользу. Благодаря непрерывной работе аппаратуры, вполне можно было узнать всё, что происходило в аудиториях, будь это днем, вечером или при выключенном свете. Выяснялось, к примеру, что после лекций некоторые студенты не расходились по домам, а обсуждали успехи в учебе, причем делали это у всех на виду.

В день, когда профессор отважился на свою глупость, в классе долго не гасли огни. После занятия Герасимов вышел за дверь, его дураки-студенты повскакивали с мест, зажестикулировали, как умалишенные, и точно так же заспорили. То, что победитель будет только один, возмущало всех без исключения. И почти каждый норовил высказаться на этот счет.

Тон задавал профессор, считавший, что решение нарушает все писаные правила Министерства. Ученый предлагал обратиться на самый верх, чтобы найти управу на чиновников. Кто-то подхватывал его слова и начинал писать жалобу. Тут же находились желавшие подписаться. Под их шумные возгласы в разговор вмешался Борисов и завладел всеобщим вниманием. Разговаривать с публикой у него получалось прекрасно: даже равнодушные студенты отвлекались от своих дел и прислушивались к нему.

Без лишних объяснений умный парень предложил профессору нарушить закон: дать взятку Герасимову, чтобы получить в ответ цереброл из-под полы. По словам Борисова, другого шанса завладеть лекарством не оставалось. Сам Герасимов всем своим видом будто бы намекал на это. Как понять его слова, что все студенты лекарства не получат? Значит ли это, что каждый должен полагаться только на свои силы? Действовать на свой страх и риск? И если уж идти на встречу с Герасимовым, как тем самим было предложено, то уж наверное, во всеоружии — заранее заготовить и принести что-нибудь с собой? Сотрудник ВУЗа насторожился, но с возражениями не нашелся. Остальные дураки слушали Борисова и кивали.

- Самое главное, все это уже было. Один охранник, Карпов, уже давал Герасимову деньги. И получил цереброл за милую душу от этого грязного взяточника. Как сейчас помню, все это случилось - еще в прошлом году.

- В прошлом? Серьезно? А я и не слыхивал об этом, - моргал профессор. - Да ведь если задуматься, это ж скандал!

- Ей-богу, профессор, Вы как Божий одуванчик. Не замечаете то, что происходит перед глазами. А здесь, в Школе для дураков, чтобы выжить, нужно ухо держать в остро. Присматриваться к Герасимову и смекать, куда дует ветер у него изо рта.

- А вот я, например, всегда знал, что директора судят. Скоро, не беспокойтесь, скоро, получит он свое по заслугам. Взяточников я бы и сам ставил к стенке. Ну, а этого скрутил бы - и до окончания суда бы не выпускал, - непрошеный, вступил в разговор полицейский. Тут же он сделал жест руками, показывая, как сворачивают шею цыпленку.

- Вы почитайте, что пишут в социальных сетях про директора. Режут правду-матку на чем свет стоит, никто не стесняется. Если хотите, то я вам и ссылку на обсуждение пришлю, - подхватил Борисов.

Все разговаривали так увлеченно, что и не заметили, как профессор, не привлекая внимания, отделился от общей группы. Видно было, что он о чем-то беспокоился, так что время от времени чуточку вздрагивал. Как-то раз он поднялся и принялся расхаживать из стороны в сторону по комнате, разговаривая сам с собой и оживляясь, лишь в отдельных случаях, когда собеседники вспоминали про суд.

- Судят Герасимова? С кем не бывает. Потом, может быть, и других осудят, и меня … тоже. Впрочем, как по мне, так и неважно. Главное – дело сделать. Вернуть себе память. Эту таблетку если съел, тогда все в порядке. Хоть бей, хоть режь человека, назад уже ничего не вернешь.

Постепенно студенты собирались вокруг Борисова полукругом. Всем он советовал делать одно и то же: предлагать Герасимову деньги. Ученики слушали, не перебивая. Лишь небольшая группа из них пробовала возражать.

Самым недоверчивым был футболист. Предложение Борисова ему не понравилось, хоть сформулировать свои возражения он и не мог.

- А сам чё взятку дать не хочешь? не нужен тебе цереброл, что ли? Ты тут у нас один самый умный пришел?

- Да, самый умный, - с достоинством отвечал Борисов. – Это Вы ухватили верно. И именно поэтому у меня нет шансов. Мою кандидатуру обосновать невозможно. Даже такой прохиндей, как Герасимов, не возьмется за гиблое дело, сколько бы ему ни предлагали денег. Чего скрывать, я окончил Сорбонну. Это мой минус. Зато у вас у всех есть прекрасные шансы. Образование вам позволяет. Поэтому вы дерзайте, господа…

Борисова слушали. А те, кто даже и пожимали плечами, не спорили и принимали его слова к сведению. Герасимов отметил блеск в глазах полицейского и надежду во взоре у Лоры. Они выходили за дверь, что-то мечтательно шепча себе под нос.

Когда запись, наконец, поставили на паузу, скрывать своего возмущения никто из церебрологов не собирался. Ольга была разъярена даже больше, чем ее начальник. Ругалась она дольше и на полтона громче, чем он.

- Придурок, — зверела женщина. – Пусть и не в медицинском смысле этого слова! Взять бы эту скотину и привлечь по какому-нибудь делу. И надолго. Провокатор. Полицейского за все, что он наговорил, – туда же, в тюрьму!

- Скотина, - согласился Герасимов. - но и ты не перебарщивай. Кое в чем он рассуждает верно. Позволить себе он действительно может все что угодно. Он тут у нас самый умный, шансов у него нет, он сам это знает. Мы это знаем. Все это знают. Министерство это знает. Это знают даже те, кто с церебролом никогда не имел дела, а просто заговаривал с Егором Борисовым.

Но… именно по этой причине и поделать с ним ничего нельзя!

*

Эпизод 6. Герасимов всерьез опасался, что вслед за Профессором другие студенты тоже отправятся кривой дорожкой - попробуют заручиться его расположением далеко не честным путем. Однако ни наступившим днем, ни после него спокойствию в Школе ничего не угрожало. Лора, полицейский и модель вели себя тихо и даже подстрекатель Борисов затаился: больше не задавал никаких вопросов и почти все время проводил, глядя в окно. Герасимов, конечно, предпочел бы выгнать Борисова из аудитории, а самим учащимся запретить собираться после занятий. Однако на первых порах было достаточно и того, что в учреждении, наконец, воцарилась тишина.

Герасимова обнадеживала мысль, что на студентов подействовал пример Профессора, ничего не получившего в обмен на свои деньги. После памятного разговора ученый сник, редко появлялся в Школе, а когда приходил, то выглядел откровенно жалко. Учащиеся, похоже, что-то успели разведать и сами отсаживались от него подальше. Директору это пришлось по душе: никому из них не требовалось рассказывать о взятке. Вели они себя так, как будто всё, что нужно, уже заранее знали о ней.

Однако стоило призадуматься над этим, как вместо радости у Герасимова появился еще один повод для беспокойства.. Про вылазку профессора студенты могли узнать только в одном случае: если переписывались друг с другом - ни Василий Михайлович, ни Ольга ни за что не рассказали бы им об этом. Судя по всему, они, как и прежде, собирались на тайные встречи. Выводы следовали сами собой. За спиной у Герасимова маячила тайная, но кипучая жизнь, уже как-то раз подводившая его на грань катастрофы. Требовалось поставить ей заслон, иначе студенты дорого обошлись бы директору Школы для дураков.

Догадавшись, как может обернуться дело, Герасимов развернул наступление на своих дурней. В голове у него созрел план, как поставить учеников на место, а заодно разобраться, кто из них заслуживал лекарства, а кто зря тратил деньги налогоплательщиков, нуждаясь больше в совести, чем в уме. Церебролог задумал очередную провокацию на лекции. Нужно было сделать так, чтобы студенты показали себя достойными цереброла, глупыми, - или проваливали бы к себе домой.

Перво-наперво директор выбрал направление для атаки. Следующую лекцию он посвятил целиком Футболисту, ради чего принес из библиотеки издания об истории спорта. Это были старые, пожелтевшие от пива страницы. Их листали те, кто никогда не читает книги, и благодаря ним узнавали правду. В российских игроках таился изъян, который нельзя выразить словами. Но делать вид, как спортивные функционеры, что изъяна не существует, не приходилось : так могли думать только недотепы, смотрящие футбол исключительно под алкоголь.

Герасимов сощурил глаза, пробежавшись взглядом по картинкам из книг и недоуменно пожал плечами. На лица футболистов ложилась какая-то тень, но зато и загадка, связанная с ними, манила. Нужно было заставить эти черно-белые изображения заговорить.

Для начала директор уяснил, что российские футболисты были вовсе не кривыми и косыми убогими людьми, как думают завистники: фотографии свидетельствовали об обратном. Скорее, эти парни страдали от экзистенциальной неуверенности в себе - сомневались в самом своем праве на существование. Достаточно было посмотреть матч чемпионата Испании, чтобы задаться вопросом: для чего за российский футбол платят такие деньги. В глубине души сомневаясь, что они приносят пользу, игроки не могли ничего с собой поделать - ни крепко встать на футбольное поле, ни спеть гимн, ни нанести по воротам противника прицельный удар.

Это тягостное впечатление Герасимов и намеревался развить на лекции, чтобы, как следует, разозлить футболиста, и, если получится, спровоцировать его на скандал.

Пойти в атаку на спортсмена Герасимов решился после того, как изучил запись, сделанную на камеру Ольгой. То, как игрок отреагировал на слова Борисова о взятке, наводило на мрачные мысли. В пору было диагностировать безоговорочную церебральную пригодность, несовместимую с борьбой за повышение интеллекта. Отправлять отчет об этом наверх было неудобно. Что скажут в Министерстве? Выходило, что чиновники что-то напутали: снова ошиблись при выборе претендентов на цереброл.

Логические рассуждения подводили к тому же выводу. Футболист не повелся на провокацию, которую устроил ему Борисов - и отказался готовить деньги директору на взятку. Хуже того, он попробовал отговорить всех остальных от этой сомнительной затеи. А когда у него ничего не вышло, использовал последний шанс - от души нагрубил Борисову. Это заставило одуматься хотя бы часть придурков, и только Профессор, ничего не желавший слушать, отважился на глупый поступок. На больший успех и рассчитывать было невозможно. От такого здравомыслия Герасимов готов был схватиться за голову — футболист был далеко не кретин.

С какой стороны ни посмотри, всё указывало на высокий уровень интеллекта у спортсмена. Даже то, что он назвал Борисова мудилой, заслуживало извинения. В конце концов, сам директор, прокручивая запись, ловил себя на той же мысли.

Закрадывалось подозрение, что спортсмен был вовсе не глупым, а наоборот, интеллигентным, молодым и в силу особенностей российской экономики хорошо зарабатывающим мужчиной в самом расцвете сил. В этом случае следовало испортить ему настроение — поставить вопрос об исключении из Школы для дураков.

Держа в уме недавние события, Герасимов предпочитал не оставлять студентов наедине друг с другом. Он приезжал на занятия первым и следил за тем, как ученики входят в зал. Неожиданностей обычно не возникало. Порог аудитории они переступали в порядке, не менявшемся от недели к неделе. Сначала Лора со своим ребенком на коляске, потом полицейский, модель, Арсений Михайлов, хипстеры, торчок, программист и профессор. В последние дни ученый не появлялся, и Герасимов затаил надежду, что он уже не вернется. Директор не возражал бы, если бы непутевый студент покинул Школу для дураков навсегда.

Однако же на ход занятий отсутствие профессора не влияло, хотя без него рассадка студентов в помещении менялась. Полицейский, Торчок, Модель вынужденно ютились за одной партой. Это меняло внешний вид аудитории, придавая ему странную соразмерность. Охват голов у студентов теперь снижался по мере движения к краю. Крепкая приплюснутая у полицейского, небольшая овальная у модели и попросту мелкая у торчка. Директор с подозрением взирал на этот ряд, особенно когда все трое — один ниже другого - поднимали головы и застенчиво взирали на него.

Все выглядело так, как будто сама жизнь давала тайный знак, ободряя директора. Тема новой лекции касалась мозгов и назначена была Министерством. Разумеется, директор хотел обернуть чужую задумку к своей пользе. Вместо особенностей анатомического строения Герасимов приготовился излагать нечто другое: отброшенную наукой теорию о неравенстве человеческих голов.

Эту ложную концепцию, впрочем, разделяли ведущие врачи-церебрологи, хотя заручиться поддержкой биологов и анатомов им не удавалось. Только эти мелкие подробности давно не имели значения. Директор все равно собирался не столько просветить, сколько оскорбить свою аудиторию. А заодно проверить, насколько далеко нужно зайти, чтобы она приняла отвлеченные рассуждения на свой счет.

- Тема сегодняшней лекции — устройство мозга, - поднял палец Герасимов. – требует концентрации всего вашего ума и воображения. Мы уже затрагивали этот аспект раньше, а значит, понадобится еще и напрячь вашу память. Я надеюсь, вы не теряли времени на моих лекциях и записывали все, что я вам рассказывал. В прошлом мы смотрели на головы под разными углами зрения, и чтобы достичь академической полноты, не можем обойти вниманием еще один ракурс. Пора подойти к головам совсем другой меркой - например, черепомеркой, с помощью которой сыздавна определяют и способности владельца черепа, и объем его головы…

Слово «черепомерка» на дураков не произвело впечатления: оно не было им известно. Директор на это и рассчитывал, так что с облегчением выдохнул. Хотя бы в одном дураки оправдывали свой диагноз: скверно учились в школе. Учитывая явные ошибки при их отборе, уже и это было неплохо. На всякий случай всем присутствовавшим директор поставил жирный плюс.

- Многие современники даже не представляют себе, насколько у других людей мозг устроен иначе, чем у интеллектуального большинства. Да это и немудрено, ведь проникнуть в мысли другого человека так тяжело. Гораздо проще оценить чужую рожу. Черепа у людей различаются на порядок. Церебрология давно доказала: о способностях человека вполне можно судить по форме его головы.

Вот замечательный пример - Александр Пушкин. Все помнят бюст великого писателя еще со школы. Менее известно изображение его сына. Между тем, если их сличить, разница между головами очевидна. Ну, а различие между умственными способностями владельцев, отраженное в этом кардинальном несходстве, так велико, что вывод напрашивается сам собой...

Взгляните на вытянутый, с выдающимися лобными долями крупный череп великого поэта. Сам по себе он способен произвести неизгладимое впечатление. В этих чертах легко угадать голову гениального человека. Другое дело – Пушкин-младший. Его голова гораздо меньше по объему. Потому и при жизни этот человек занимал иное место, нежели его родитель. При всем при том тоже был достойным членом общества, муштруя солдат в одной из императорских казарм.

- Еще более разительные примеры неравенства голов я позаимствовал из истории спорта, - продолжал Герасимов. - Все желающие могут ознакомиться с ними по книгам, которые я принес для вас из библиотеки. Те же, кто не любит читать, не почувствуют себя ущемленными. Специально для таких я подготовил рисунки. Взгляните на мою презентацию: она вся состоит из веселых картинок. В большинстве своем это изображения недоразвившихся голов.

Герасимов вывел на экран слайды, вызвав у аудитории шепоток спонтанного одобрения. Даже самые последние дурни на заднем ряду уважительно перешептывались и поднимали пальцы кверху: потому что легко узнавали то, что увидели. Темой презентации Герасимова был футбол, а он никого не оставлял равнодушным. Но несмотря на это, кое-что директору не было ясно. В чем была причина бурной реакции: то ли дураки легко узнавали себе подобных, то ли знали всех футболистов наперечет.

- Вот Марадона, – с большим достоинством указал директор, - но только не удивляйтесь тому, что увидите. Вид на этой фотографии у него не совсем обычный. Мы пропустили файл jpg через лучи рентгена. Перед вами скан головы, какой ее наблюдает ученый анатом.

Взгляните, череп приплюснут у вершины, из-за чего у спортсмена невысокий лоб. Резко приподнятые брови позволяют глазам сосредоточиться на футбольном поле, не обращая внимания на другие мысли. Для игроков в подвижные виды спорта подобное строение головы приносит пользу. Они играют в футбол лучше, чем те, у кого из-за больших размеров лба низко посажены глаза.

А вот бразилец Роналду — явный образец уплотнения черепной коробки. Ее огрубление

усугубляют от природы крупные зубы. Если вы наблюдали игрока по телевизору, то не могли не заметить его челюсть. Она высоко посажена на рисунке лица, за что футболиста прозвали «феноменом». Лоб его низок, а напирающие снизу зубы необычайно крепки. По этой причине голова и челюсть как бы смыкаются друг с другом, и центр тяжести всей конструкции смещается книзу...

Вот, например, этот смуглый человек, его зовут Сэмюэль Ооо. Он спортсмен, и его лоб - низкий. А это Милан Стрешков, лоб тоже низкий . Обратите внимание: и Ооо, и Стрешков футболисты…

- А вот это, - переключил экран Герасимов –— Леонард Эйлер. Известный механик. Но дело не в его славе, а в голове. Попробуем сличить: Ооо и Эйлер. Эйлер и Ооо. Снова Ооо и Эйлер. Разница бросается в глаза. Мы можем поиграть с вами в игру, кто спортсмен, а кто ученый. Я уберу подписи, а вы будете угадывать, кто себе чем зарабатывал на хлеб.

После ночного скандала студенты стремились во всем угодить директору. В разных концах зала поднялись руки. Первыми в викторину включились хипстеры. Далеко не дурни, они всегда отвечали правильно. Иногда в разговор вступал полицейский и тоже не ошибался. Не давали осечки и другие претенденты. Перепутать математика и футболиста не удавалось даже законченным дуракам.

Герасимов продолжал представление, косясь на футболиста, ради которого и задумал всё шоу. Но парень не принимал участия в действе. Вместо этого он глядел мимо доски отрешенно, глубоко уйдя в свои мысли. Никакой злости на лице у него не проступало. Директор подумал, что игрок, возможно, курил травку. Но это было слабым утешением. Пусть даже он выкурил что-то, все равно приходилось признавать, что шпильки Герасимова, обращенные к нему, не достигали цели.

Директор все же надеялся вывести парня из себя, сделать так, чтобы тот показал свою натуру: ударил кулаком, рванулся с места или, как Зидан, нанес удар головой. Однако голевой момент откладывался. Спортсмен упрямо не вступал в игру, зато постукивал пальцами, что-то записывал в тетради, блаженно полуприкрыв глаза. Герасимов злился, подозревал игрока в хладнокровии, а себя в неумении работать с людьми, интеллект которых, вопреки ожиданиям, оказывался выше 40.

В поисках утешения церебролог бросил взгляд на хипстеров. Те перешёптывались, время от времени указывая на доску. Смотрелись их хаханьки отвратительно, как будто причиной смехуечков был сам директор. Герасимова это подозрение выводило из себя. Он тоже хотел посмеяться, причем последним. А пока раздумывал о мести хипстерам, укрепляясь в мысли, что они у него точно не получат цереброл.

Гул голосов сошелся у Герасимова в голове. Нужно было что-то предпринять, причем срочно. Нельзя было позволить студентам взять верх над собой.

- Разговорчики у нас в строю! – проревел директор. - Неужели многие думают, что моя лекция уже закончена? Может быть. некоторые догадываются о моей финальной мысли и уверены, что выслушивать все подробности, подводящие к ней, необязательно? Видимо, они забывают, что быть умными в нашем заведении немодно. Если вы считаете себя одаренными, то найдите себе другое применение, а не приходите сюда в Школу и не демонстрируйте мне свои мозги.

Директор вовремя налился красным: студенты на первых рядах присмирели. Одни сразу же захрустели семечками, другие, как положено дуракам, - стали поплевывать. Кто-то срочно принял вальяжную позу и зачесал себе затылок. В остальном сделалось тихо.

- Так вот, невнимательно выслушав меня, можно было сделать вывод, что любым спортсменам остро необходима церебральная терапия. В самом деле, раз они такие дурни, на что им еще рассчитывать! И можно было бы посчитать мою лекцию на этом законченной.

Уверяю вас, это ошибка! Какими бы низкими ни были умственные способности наших футболистов, употребление цереброла никогда не шло им на пользу. Поумнение - огромный стресс для любого организма. Возьмем для примера моделей. Даже похудеть многим из них дается проще, чем поумнеть…

Вы все, желающие получить лекарство, должны держать в голове участь новых умных. И особенно тех из них, кто поумнел резко и сильно . Многие из них потом не знали, куда им податься. Бывшие футболисты приходили к мысли, что бессмысленно все, чем они занимались раньше, и досрочно вещали бутсы на гвоздь…

Поймите верно, - напирал директор, – цереброл, вторгнувшись в мир обывателей, разрушает их жизни. Зарабатывать, как раньше, умным кажется глупо. Трудиться в прежнем ритме

невыносимо. Всё одно как профессору Кембриджа раздеться до майки и трусов, встать в стенке, закрывая руками промежность перед штрафным ударом противника. Ни один ученый не ввяжется в подобное.

- Ни один, — подал голос слабоумный Арсений Михайлов.

Это было глупо. К академическому миру Арсений не имел никакого отношения. Ни один профессор даже не поставил ему двойки. Странная реплика просто повисла в воздухе, не вызвав никакого ответа. Никто даже не показал на дурака пальцем. И тем не менее лицо директора просветлело. А может быть, он просто решил ухватиться за соломинку. Ему показалось, что именно в этой безыскусной нелепице и крылось его спасение. Остальные дураки были умными и даже слишком жуликоватыми. Назначать цереброл им было бы наивностью. Другое дело — Михайлов, претендент, на которого директор бестактно не обращал внимания. Помимо всего прочего, - это был тихий и скромный парень, что само по себе надежный признак глупости. Все это время Арсений, сам того не зная, терпел и ждал своего шанса. Он был своего рода мучеником церебрологии. Директора мгновенно накрыло подозрением, что уже несколько недель он ходил вокруг да около - и самого важного не увидел. Его главный дурак был здесь!

- Ни один, - автоматически повторил те же слова Герасимов, отвлекшись на свои мысли, а потом обнаружил, что не знает, чем закончить свою речь. Церебролог не мог совладать с чувством, будто после встречи с Михайловым остальное сделалось ненужным. В конце концов, самое важное уже давно было сказано, и дураков стоило отправлять куда подальше. Что же касается Футболиста, то ничего большего добиться от него все равно было невозможно.

- Советую вам всем еще раз обдумать то, что я говорю по поводу цереброла. А теперь вы можете расходиться, господа.

Когда недолгая пауза завершилась и раздались аплодисменты, Герасимов, зыркнув острым глазом, заметил, что единственный человек, мнение которого его интересовало, - спортсмен - не аплодирует, но и не отворачивается, и не морщится и даже не встает с места, а сидит так, как будто на лекции он отбывал номер и даже не заметил, что она подошла к концу. То ли стальная выдержка, то ли апатия были всему причиной, то ли какой-то хитрый план вызрел и

был приведен в действие, – но вывести парня из себя у церебролога не получалось. Директору захотелось когда-нибудь отыграться на нем за это. И тогда под влиянием неудачи Герасимов принял решение, что игрок как кандидат в тупицы не имеет шансов на цереброл, пока действительно не начнет тупить.

Директор неспешно потянулся к выходу, мучаясь мыслью, что еще одна лекция прошла даром. И может быть, даже в самом его педагогическом методе крылась какая-то ошибка. От подступавшего при таких мыслях уныния спасли нежданные известия. На входе в класс стоял, запыхаясь, Василий Михайлович, спустившийся с четвертого этажа. Секретарь чуть не споткнулся на пороге - так он торопился сообщить, что Профессор и Программист забрали заявления о зачислении в Школу. Герасимов сразу же потребовал ознакомить его с их объяснительными, и прочитав до конца, просиял, как медный грошик. Речь не шла о временном выплеске эмоций, часто встречающемся у придурков. Бумаги были составлены по всей форме и утверждены в инстанциях Министерства. Сами по себе они не оставляли сомнений: решение свое профессор и программист приняли в здравом уме и ясной памяти. Неудобные, слишком умные учащиеся по доброй воле выбывали из числа кандидатов на цереброл.

Облегчению Герасимова не было предела. Директор в волнении потряс своего подчиненного Василия Михайловича за плечи. И даже захотел от щедрости души выписать ему премию, но вовремя одумался. Остановился на том, что просто дружески обнял подчиненного.

Хотя в глубине души директор все еще смущался, вспоминая, как кричал Профессору ВОН!!! жалеть о приступе ярости больше не приходилось: грубость, даже самая отчаянная, приносила пользу. Герасимов испытал подъем от этой мысли: по крайней мере, становилось ясно, что делать дальше. Со своей обычной безапелляционностью он решил переговорить с со студентами тет-а-тет и надавить на каждого. Кого назначить главным дураком, Герасимов еще не придумал, да это было и неважно. Действовать можно было от противного: для начала выгнать заведомо неподходящих кандидатов на цереброл.

*

Договориться о встрече со студентами не стоило большого труда: все учащиеся и без того стремились к Герасимову на прием. Некоторых уже давно замечали у его двери, где они бродили, надеясь на случайный взгляд или возможность переброситься парой слов. Однако церебролог, наученный горьким опытом, держался от дурней подальше. К разговорам он предпочитал готовиться заранее, присматриваясь к лицам и прикидывая, что может выкинуть тот или иной дурак.

Стоило директору назначить кому-нибудь из них встречу, как разочарование следовало по пятам. Никто из претендентов не устраивал его полностью и ни один не соответствовал строгим требованиям церебрологии. Мало кто умел показывать дурь лицом, и ее из них нужно было выуживать. Зато все рассчитывали обмануть Герасимова, что заставляло видеть в них жуликов, а не дураков.

Студенты охотно рассуждали перед директором о своей глупости, как будто он был для них не начальником, а психоаналитиком. Ничего из того, что они стремились донести, не стоило даже гомеопатической дозы цереброла. Иногда они сетовали на бедность, вгоняя Герасимова в смущение. Зато он посмеивался над теми, кто рассчитывал сделаться богаче, ради этого поумнев.

Внимание директора отвлекала модель, бросавшая в его сторону жаркие взгляды. Из остальных на интерес мог рассчитывать Михайлов. Зато настроение портили те, кто рассказывал, как садился в лужу. Герасимов знал, что эти откровения противоречили здравому смыслу. Нормальные люди такое скрывали. И в любом случае, ни один идиот, если он настоящий, не стал бы рассказывать все эти подробности, чтобы заполучить цереброл. Такая сложная комбинация дураку и в голову бы не пришла.

Уверившись, что его водят за нос, Герасимов давал волю гневу. На расправу он был скор, а навредить студентам было нетрудно. Хватало спросить: «почему я должен выписать цереброл именно вам? Дураков вокруг так много». Почти каждому из претендентов нечего было ответить на этот вопрос.

В случаях, когда нахрап не давал результатов, Герасимов шел на какую-нибудь хитрость. Иногда он сталкивал студентов между собой лбами. Чтобы добиться свары, достаточно было сказать, что лекарство вместо одного претендента уйдет другому. Взять хотя бы Мента: в Школе его не любили. Многие пламенели от ярости при мысли, что их лекарство достанется тому, кто и так при случае грабит всех подряд.

Но бывало и так, что поминать полицейского не приходилось. Дураки с радостью бросались друг на друга, стоило им указать вообще на любого из кандидатов. Хипстерам директор сообщил, что выпишет лекарство одному из их братии и уточнил, кому именно; отвратительная ссора началась прямо в приемной.

Тогда же на удочку Герасимова попался полицейский. Директор сообщил ему, что лекарство отправится к торчку, которого мент провожал злобным взглядом. В глубине души он считал его вором, до сих пор промышлявшим мелкой кражей. Стоило заговорить о наркомане, как правоохранитель начинал что-то бубнить себе под нос и стискивал зубы. В такие мгновения директор не сводил с него взгляда и надеялся, что Полицейского вот-вот прорвет.

- Посмотрите на торчка, - поддавливал Герасимов. – и примите в расчет, какой он хлипкий и хилый. Во рту у него каша, и когда его спрашивают о чем-нибудь, он не знает, что ответить. У него нет девушки. Нет денег. Нет работы. С помощью цереброла он найдет из жизненного тупика выход. Давайте поступим честно: назначим ему лекарство. А вы, господин полицейский, и так зарабатываете неплохо. Поскольку вы трудоустроены в милиции, то можете дополнительно брать деньги у кого-угодно. Если задуматься, цереброл таким, как вы, нужен, как мертвому припарка!

Расстроенный правоохранитель пробовал отбиваться.

- Нас, ментов, часто считают глупыми. И это, честно говорю, правда! Хотите, я расскажу одну историю? Это было недавно. Только выслушайте. Однажды утром, будучи за рулем, я разбил столб...

Но Герасимов щадить Полицейского не собирался, при любой возможности возвращая разговор назад к Торчку.

- Все дело в Ваших комплексах, именно поэтому вы так злитесь. Вы, полицейские, считаете наркоманов людьми второго сорта. И постоянно проверяете у них документы. А между тем, торчком был Боб Марли. Что вы скажете на это? Да если торчки поумнеют, то они станут, как голландцы — интеллигентными расслабленными людьми. А чего ждать, если поумнеете вы, менты?

- Я знаю, что будет, - напирал Герасимов, и его лицо покрывалось краской.

- Вы устроите концентрационный лагерь и поставите несогласных к стенке! Потому что интеллект ваш повысить можно, а характер изменить нельзя!

Учеба в полицейской академии приучила мента к унижениям. Криков и затрещин он повидал немеряно. А словесные оскорбления считал нормой жизни. Но и у доблестного стража правопорядка были болевые точки. Когда разговор заходил о торчках, нервы его сдавали. Предохранитель в голове полицейского не выдерживал. Мент был готов даже нарушить писаное правило – не кричать на старшего по званию.

- Да что вы мне херню-то несете? Вы, Герасимов? Торчки у вас мирные? Да откуда вы взяли? Вы в глаза-то их смотрели? газеты читаете? Телек зырите? А как два торчка на базаре в Костроме мать продали, не слышали, что ли?

- Ну, хорошо, хорошо, - пятился директор. – так оно и было. Я тоже слышал. Я думал, что «их мать» - это выражение. Но наш торчок – мирный. Он не злится на моих лекциях. Принимает все оскорбления. Он даже на меня не смотрит! И я уверен, что, поумнев, он пальцем никого не тронет. А если только попробует, то из этого ничего не выйдет: его просто побьют…

- А Вы в глаза его не глядели. За шиворот не дергали. Дури его говенной не чуяли. А я пуд соли с торчками выжрал. Торчку это ваше лекарство выписать? Наше достояние торчку?! Расходовать на укурка? Цереброл? Что, Европа? Да пошла ты нахуй Европа?! Засунь свои советы в жопу! Европа! Этот мудень у нас пол России перережет после этого, европейские ценности, еб твою мать!

В нужный момент на столе у Герасимова нашлась красная кнопка. Директор никогда не забывал, где ее прятал. Через пару минут полицейского выволокла охрана. Герасимов вытер пот со лба, после чего вызвал к себе наркомана для разговора. И очень скоро пришел к мнению, что полицейский был не далек от истины, а потребителя дури стоило бы отдать ментам.

Привычки укурка и правда были хуже ментовских. Стоило сообщить, что лекарство получит мент, как в глазах у курильщика потемнело. Ничего не стесняясь, он набросился на Герасимова с кулаками.

- Ну, и кто из них глупее - полицейский или торчок? -... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9