Ольга Мартова Жанр прозы:

25 января 2019 Приключения

ное эскюзтво?

 

– Денежные потоки утекли, родимые, в Москву да в Брюссель. Золотой дождь пролился в Амстердаме. См. картину Рембрандта «Даная». Гранты съели испанские гранды.

 

– А почему вы решили, что каждый может иметь? Кто это постановили, что каждому надо давать? Умные, бенина мать.

 

– Эх, милые вы люди! Крокодильчики вы мои! Си ю лэйтер, алигайтер!

 

Все-то вы понимаете. И зачем вы только книжки пишете, если умные такие!

 

– А ты зачем пишешь?

 

– Я первый спросил, Шолохов народа коми!

 

– Не вы первый, таймырский Шекспир! Двести лет назад один белый протестант, шведский священник-кальвинист, просветитель лопи, спросил саамскую письменницу, эдакую, знаете, в звериных шкурах, сиволапую: Зачем вы книги сочиняете?  – А чтоб доказать, что я не животное!

 

 

 

                                            Дудочка Дудинки

 

 

В арктической Дудинке кто-то, сидя под ивой, наигрывает на лирической дудочке.

 

                              Заклинай, Дудинки

                              дудочка – дождинки!

 

В Игарке, угольно-черной, у кого-то в окне горит бессонная свеча.

 

                              Ты зажги, Игарки

                              искорка – огарки!

 

В хмуром Мурманске дождь мурмансит. Там, на улице Полярные Зори – еще взойдут на морском песке мои полярные розы.

 

У реки Печоры, где печали чары, плачет, распустив волосы над тундровым омутом, муза любовной поэзии Эрато.

 

В Сыктывкаре, республика Коми, не одни только коми-сары и коми-вояжеры проживают. Имеются и местные стихотворцы – коми-кадзе. Есть даже один драматург, но он сейчас в коме.

 

И в Самояди какой-то автокритик, самоед, ест самого себя поедом. 

 

И в Чуди какой-то чудик сочиняет чуть-чуть, как чудь-чудь. Глядь, и вылупилось из него чудо-юдо.

 

…А Петрарка и Китс, на розовых лепестках оттиснутые, соловьи, на вечную магнитофонную ленту ветра записанные, водами Леты не смываемые… 

 

О, их царство на вечном Полюсе этого шарика, огненного внутри, летящего по эллипсу, вокруг Солнца, вписанного орбитой в сумасшедшую Юниверс. 

 

Которая (вот ужас-то, вот счастье) на всех одна.

 

А, пошли вы все! Где я – там центр мира. 

 

Что, Иерусалим во времена царя Соломона, по мнению тогдашних гламурных эстетов, не был периферией? 

 

А город Ур Халдейский в годы Гильгамеша местные рафине-эмансипе не прозывали Мухосранском и Дыр-дырой? 

 

Провинция – там, где живут провинциалы. А где живем мы, председатели Земного Шара, Принцы и Принцессы Юниверс, там мировая столица.

 

Люди писали на Колыме, в бараках, в шарашках, на лесоповале – главное, надо иметь, что сказать. 

 

«Роза мира» в тюрьме расцвела. 

 

А коли сказать нечего, ни в Париже, ни в Пальма-де-Майорка ничего путевого из себя не вытянешь.

 

Вытянешь из собственной утробы только три, максимум грамма, в презервативе, примотанном ниткой за коренной зуб.

 

Рецепт бессмертия, он в культуре, конечно, в ней, родимой. Она еще тянет, не подведет, не заездили клячу. 

 

Змея съела цветок бессмертия, но нам-то, Гильгамешам (Мценского уезда), это ницшего. 

 

Слово поэта да будет долговечнее пирамид (небоскребов). 

 

Но на каком языке его издать, неужто, на аглицко-мериканском? На этом волапюке, жаргоне, блатном арго, тюремной фене века! 

 

После четырех дней дебатов (несколько глоток охрипло, пол завален бюллетенями для голосования – обсуждались такие вопросы, как суть поэзии, странности любви, природа непознанного, смысл жизни и конечная цель мироздания). 

 

Принято решение, во славу святой Политкорректности: выпустить двенадцать версий на двунадесяти языках «народов севера». 

 

Включая юкагирский, ительменский и оймяконский.

 

– Эх, значит, книжицу-то нашу никто не прочтет, – вздыхает еврейский Данте.

 

 

 

                                                       Река времен

 

И стоит в Карельской земле водопад Кивач, как бессмертный памятник всем литераторам. 

 

Абсурдистка из Петрозаводска (наша карельская Ионеску) склонилась над водопадом Кивач со свежеизданной книжкой в руках – толстенькой, в зеленовато-голубой, с изморозью, обложке. 

 

С книжкой, похожей на ледяной кубик. 

 

Размахнувшись, поэтесса бросает томик в бешено несущуюся по скалам вниз, воду. 

 

Книга подпрыгивает четыре раза на четырех порогах. 

 

И исчезает в течении лет. 

 

В Лете. 

 

В Реке Времен.

 

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

 

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы.

 

Но сами-то  эти стихи живы! Ушли от общей судьбы. Вот бы еще написать такие.

 

Это спасет армию Биармии.

 

Вавилонская башня ее языков не рухнет.

 

Ультима Туле ставит ультиматум.

 

Гиперборея навеки.

 

Литература навсегда.

 

 

 

 

 

                                 Картина маслом Рожкина «Шишь»

 

 

И во всех библиотеках, интернеттеках, массмедиатеках Чуди и Самояди…

 

На Югорском Шаре и в Васюганских болотах…

 

У полюса холода Оймякон… 

 

На православно-сталинском архипелаге Соловки…

 

И в сумасшедшем Мурманске на улице Полярные Зори…

 

В Нефтюганске и Газоурюпинске благодарные читатели не упустили случая устроить презентацию новой интернационально-патриотической литературной антологии «Мы мыла не едим» – с шампанским, сушеной олениной и моченой (в меру развесистой) клюквой, за счет градообразующих предприятий. 

 

Небывало возросло количество запросов на абонементах, а также живых (а особенно, мертвых) душ в читальных залах, по всем магистральным направлениям изящной словесности. 

 

Дайте чего-нибудь суперского,

Чтобы много любви и войны.

Дайте роман Достоевского

«Братья Карамзины».

 

Принесите мне Карлу,

как его, Дурандот

 

Мне бы Мигеля Сикейроса

«Тонкий кот».

 

Дайте что-нибудь классное,

Дайте русскую классику

Дайте Фонвизин «Водоросль»,

Пушкин «На Волгу выть!».

 

Гойфмана крошку Цимеса

тоже не позабыть.

 

Есть еще шоу такое

матери ихней собор.

Еще на уроке требуют

Драйзер Тореадор.

 

Белкин-покойный, повести.

Карл-маркс и на крыше малыш.

 

Дайте для иллюстрации

Картину Рожкина «Шишь».

             

Мне бы чего-нибудь дамского.

Маразма мне, роттердамского.

 

Автор европепид

Название «Царь Эпид».

 

Д.К. Мирон «Пока Чего».

Старуху Из… издалека.

 

Мне бы стихи Пастернака

В переводе Эс Маршака.

   

Представитель самой старой нации в молодом регионе, ветхозаветно-непотопляемый, от рождения акробат истории, знает, каков лучший сюжет нашей, не побоюсь этого слова эпохальной антологии «Мы мыла не едим», не оцененный братьями по литературе. 

 

Какой? – может быть, этот:

 

 

 

                                            Где начинаются дороги

 

Нансен Вергилиус Гюнт, шаман шаманыч, потомственный мухомороед и женогонитель, проживает в местечке Хрусть-Яга, за Полярным Кругом, о котором журналисты обожают писать, что это конец мира, край Ойкумены, последнее село на белом свете, кордон цивилизации, преддверие ледовитого ада (население 14 чел.).

 

Рядом со своей виллой в русском стиле «баракко» Нансен Вергилиус поставил дорожный указатель: Париж, Нью-Йорк, Рио-де Жанейро, Венеция, Пекин, Тимбукту и т. д., с указанием километража. 

 

До Парижа-то, мамочки мои, как далеко! 

 

А до Нью-Йорка, хоть три года скачи, не доскачешь.

 

Какая глушь эти ваши Париж с Нью-Йорком.

 

У верстового столба одинокий женогонитель любит прогуливать своего домашнего любимца по имени Сфинкс.

 

Корреспондент ежедневной газеты «Le progress liberation»  Жан-Батист Ламартиньер, с микрофоном и камерой, высадившись из служебного козлоджипа, кидается к нему с профессиональной улыбкой:

 

– Ну и как вам живется, мистер, тут, на последнем километре? Где кончаются все дороги?

 

Астральное существо, закончив обнюхивать столб, поднимает лапу.

 

– Это не последний километр, а первый,– эпически ответствует Вергилий. – И дороги здесь не кончаются, а начинаются,

 

Он берет журналиста под микитки и разворачивает его на 180 градусов, задом к полюсу, лицом ко всему миру.

 

Журналист ахает, потрясенный открывшейся ему картиной.

 

 

 

                                                      Белый Север

 

 

Север белый. Таким ему назначено быть. 

 

Кабы не эта белизна, светлота, Герда не вывела б из плена своего Кая. 

 

Нильс не оседлал бы гуся Мартина, и не облетел бы верхом на нем всю Швецию. 

 

И Саша Григорьев не нашел бы на мысе Желания пропавшую экспедицию капитана Татаринова.

 

И Седов не пошел бы на Полюс.

 

И может быть даже, Сольвейг не дождалась бы Пера.

 

Прабабкой смарт-шамана Нансена Вергилиуса Гюнта, может, была та самая лопарка в звериных шкурах, первая писательница Самояди которая не хотела, чтобы ее считали зверем.

 

Ночами шаман с другом на собачьем поводке, обходит по периметру, вкруг верстового столба, свои маленькие владения, и, не разжимая губ, утробой –  ёйканьем – выпевает древние заклинания, оберегающие Край Мира. 

 

Кои привожу здесь в переводе с пиджин-инглиш:

 

– Север белый, дитя моё. Он весь выточен из старых звериных и человеческих костей, изъеденных ветром до белизны. 

 

В белую ночь белое небо отражается в белой воде озера – словно сон того, кому уже не проснуться. 

 

И деревья на берегу стоят, как обглоданные остовы. 

 

Белый олень бежит по белесому ягелю. Белый лебедь летит, выкликая, над песчаными откосами, над островами болотной пушицы. 

 

Вот перистые облака обняли землю, в воздухе запорхали первые снежинки. Ветер задул, снег повалил хлопьями. Седой полярный сыч с очами, полными равнодушного горя, понесся сквозь снегопад, вращая кругом, по часовой стрелке, квадратной своей головой. 

 

Он видит все в тундре: каждого зайца под кочкой, каждую мышь за травинкой – и стонет, и хохочет. Серебристый месяц обливает его лучами. 

 

Не бойся его, печальный бэби, о май бэби блю.

 

Не плачь, мой свет. Май свит! 

 

Не тревожься ни о зле, ни о добре. Не грусти ни о жизни, ни о смерти. 

 

И душа твоя станет белым-бела, отмытая севером до последней кристальной ясности.

 

 

        

 

                                                   Жажда жизни

 

На банкете в честь успешного завершения антологии «Мы мыла не едим!» :

 

– А знаешь, был еще рассказ, я эту книжку давно читал, в детстве, подробностей толком не помню, но наверняка, тебе тоже попадалась: парень без еды и без воды ползет по тундре, по снегу, по грязи, из последних сил, сам не знает, куда, зачем, товарищи уже плюнули на все, сдохли, а он ползет  – и  доползает, таки, до океана, до корабля. Хороший рассказ. «Любовь к жизни» называется.

 

– «Жажда жизни».

 

– Это смотря в чьем переводе…

 

Они наливают себе еще водки с мартини, чокаются, опрокидывают по рюмке.

 

– Я к тому, что так и надо жить… (поперхнулся, на последних словах дал петуха), – На карачках, на брюхе, по снегу, по грязи. Ногтями, зубами цепляться, а ползти.

 

– Да я так и ползу.

 

–  Дак и я, что ты думаешь, не так, что ли?  Иной раз уж и сил нету, все думаю, кранты, не могу больше. Но все равно лезу. Через себя, через не могу. Ексель-моксель, за каждый рубль, за каждую копейку. За книжку каждую, за публикацию, за любую фигню. Каждый день, как в бой. Как на фронте, ёптыть.

 

– Это смертью и называется. Такая вот загогулина.  Такое вот харакири. Такие вот три рубли. Так мы и умираем, только не сразу, а постепенно.

 

– Это жизнь называется, а не смерть. Так вот мы и живем. По жизни.

 

Э-эх!

 

Мамин Шар, Югорский шар!

Прокукуем гонорар!

 

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!

Кукареку, земношар!

 

Те из нас, кто доползет до своего корабля и уплывет, спасется, уедет с севера навсегда, оглядываясь на пройденный путь из своего солнечного далека, вспомнит, что значит «жажда жизни», зверино и молодо вновь почувствует ее на губах, и это, только это будет его наградой.

 

 

 

                                               Георгий Седов

 

Жена и дочка почивают. Но киллер С. не может уснуть в отеле, на слишком мягкой кровати, на ортопедическом матрасе «Тедди», и от скуки переводит  (все-таки филолог) какую-то статейку в таблоиде, завалявшемся на ресепшин. С французского на язык родных осин.

 

«Самоядь в свете прожектора либерализма». Репортаж собственного корреспондента «Le progress liberation» Жана-Батиста Ламартиньера.

 

На краю света, в деревушке Ультима Туле (также известной как Хрусть-Яга) познакомился я с двумя ее жителями, бывшими ездовыми самоедами Линником и Пустошным.  

 

Сейчас они уже в весьма преклонном возрасте и удалились на покой, подальше от суеты нашей безумной цивилизации. Разводят у себя в огороде брюссельскую капусту и читают друг другу стихи Тениссона и Пастернака в переводах С. Маршака. А также Гесиода. 

 

Но в молодости – вы только представьте себе! – эти героические личности участвовали в покорении Северного Полюса. 

 

Я подразумеваю знаменитую экспедицию лейтенанта российского флота Егора Седова. 

 

Линник и Пустошный гордятся тем, что из всех членов экспедиции только они, да дипломированный  норвежец Фрам были истинными ездовыми самоедами, а другие – простыми дворняжками, которых лейтенант, за недостатком средств, отловил на улицах Архангельска. 

 

Семнадцать дней он ехал на них, штурмовать ледяную макушку планеты. Когда его ноги распухли от цинги и сделались подобны бревнам, он велел привязать себя к нартам, но не повернул назад. 

 

С собой на Полюс лейтенант вез российский флаг и нищенскую грубого полотна суму, с которой, в голодном детстве, побирался, Христа ради, в степях Приазовья. 

 

Возможно, именно тогда в уме мальчика зародилась идея собрать пожертвования на полярную экспедицию.

 

У  нашего героя, происходящего из бедной многодетной семьи, всегда были проблемы с финансированием. 

 

И на пути к великой цели ему не хватило продовольствия. 

 

В начале Линник, Пустошный и Фрам ели умерших в экстремальных условиях Арктики дворняжек. Когда их запас иссяк, они стали голодно поглядывать на начальника. Он же, не имея других средств накормить их, отрезал от своих онемелых ног куски мяса, и кидал друзьям. 

 

Пусть я превращусь в обглоданный остов, но Полюс будет покорен! – кричал он, бросая вызов морозу, темени, российской власти и лютому ветру. 

 

Друзья слушали это, но ели. 

 

Когда на восемнадцатый день герой скончался от цинги, собаки догрызли его мясо и похоронили обглоданные кости на мысе Аук. 

 

Причем, верный Фрам велел закопать его живьем рядом с хозяином, скончавшимся от недостатка витаминов. 

 

Линник и Пустошный, после многих невероятных приключений, благополучно вернулись домой. 

 

А Фраму стало скучно лежать в ледяной могиле. Он выбрался из нее и побежал на Полюс. 

 

Где и водрузил, как наказывал ему погибший друг, российский флаг и нищенскую суму. 

 

To fight and to seek to find and not to surrender!

 

Новый репортаж  Ж-Б Ламартиньера читайте в следующем выпуске.

 

С. плачет на отельной койке, укусив подушку, чтобы не разбудить семью.

 

Ну, что с ним сделать за это, с этим ж-б ламартиньтером, с этим жабой, убить его, что ли? 

 

Нет, ничего им нельзя объяснить, прожекторам либерализма. 

 

Безнадега.

 

А ведь, добрый парень. 

 

По тексту видно, по строению фразы, по пунктуации, что добрый. 

 

Но легче его убить, чем объяснить ему хоть что-то.

 

О России. Вообще о жизни. 

 

 

 

                                                         Выть хочется

 

Лучше убить киллера. 

 

Крупными буквами на афишах и в газетах – «УБИТЬ КИЛЛЕРА». 

 

Только тогда киллером станешь сам. А следующий убьет тебя. Вот оно, бессмертие.

 

Математическая формула бессмертия: он убьет меня, я – его, он – себя, я – меня, мы – нас.

 

Но на Полюс все равно надо идти.

 

Неизвестно, зачем, но надо.

 

Бороться и искать! Найти и не сдаваться!  –  поет с утра свои мантры шаман Нансен Вергилиус Гюнт.

 

Бороться и искать! Найти и не сдаваться! – гудит северо-западный ветер, бессмертный Норд-вест, главный правитель этих широт.

 

Бороться и искать! Найти и не сдаваться! – повторяют безработный-миллионер Леннарт; русская ведьма Раисса; наследница престола Виктория; безумная сваха Полуэктов; несчастливый принц Гаральд; безымянный рыбак на озере; мальчик, потерявший во дворе вязаную рукавичку; судовой повар О.; писатель Т.; киллер С.

 

Вой, но ползи.

 

 

 

                                               Парадайз

 

 

Кто ад прошел, тому осталось рай перетерпеть. 

 

Я покажу вам на географической карте его точные координаты. 

 

Это южнее рождественской деревни Санта-Клауса. 

 

Севернее домика Герды и Кая. 

 

Западнее хижины Сольвейг. 

 

Восточнее резиденции Карлсона на крыше. 

 

Имя раю – Сариселке. В нем поселены авторы литературной антологии Баренц-региона, вышедшей в свет под гордым названием «Мы мыла не едим».

 

К ним, на правах райских гурий, посланы лучшие златорукие рукодельницы из Умчувадского окружного Дома культуры.  

 

Настеньки и Аленушки. 

 

О, кружевные души, Марьи-искусницы, ажур-амур под хрустальный перезвон коклюшек! 

 

Боязно отдавать вас в лапы прожженных эстетов, злого череповецкого Набокова и вечно пьяного Есенина из Кандалакши.

 

Ницшего. Пусть волк возляжет в обнимку с олененком, а филин с белым голубком!

 

То есть, вот именно, что даром – вся эта прелесть прелестная! 

 

За счет принимающей стороны. 

 

Выпьем, Пушкины, за сбычу мечт! 

 

Вздрогнем, Кукшины, за наш хэнд-мэйк!

 

В Сариселке, в сером шелке

Снега, мы сыграли в салки

И в «замри – не отомри».

 

Там в тропической купальне

Мы на пару дней пропали

Для вселенной, на пари.

 

(Между пальмами Кампари

Вынырнешь? В лугах Купавны?

Иль на полюсе Пири?)

 

Там поет в кафешантане,

Из Ковдора крэйзи Таня,

Семь заклепок на штанине,

Кок со школьными бантами.

(Родина ее, Ковдор –

Из российских черных дыр).

 

От нее растаял негр,

Синегубый Али-бей,

(И ему на пару снег),

Слезы каплют, хоть убей.

 

И добавят в мед перчинки,

Как велела Лезбия,

Финки, стройные, как финки,

Два точеных лезвия.

 

Там грустит в кафешантане

Котофеюшка в кафтане

И заказывает квас.

 

Беспробудно тянут солод

Голубок, уже не молод,

Наш маркиз де Карабас

И марксист… ну, как же вас?

 

Не признался, русский бес:

– Ну, допустим, Бумбараш!

В окружении принцесс

Бэк-вокала, входит в раж:

 

– На часах взбесились стрелки,

Мы проснулись все на свалке,

Ни кола, и ни Кремля!

 

– Полно, это все безделки,

Только б, не до перестрелки,

И кровищи в ковылях...

 

– Что такое, братец – Русь?

Я тебе отвечу: грусть.

В нашей речи звук любой

Отзывается, как боль.

 

В облака ли, к черту в пасть

Русь несешься ты, Бог весть!

Почеркаешь, лирик, всласть,

Почтовой бумаги десть.

 

– Горло ей мое – свирель,

Кровь поэта – пьяный мед,

А, коли не вышла трель –

Переломит, отшвырнет…

 

…Сариселке, Сариселке!

Расскажи о Сивке-Бурке!

Расскажи о Серой Шейке,

Покроши ей белой булки!

 

Тут вошел туроператор,

С хищной миною пирата:

– Господа, тушите свет,

Подан вам кабриолет!

 

Как, уже! Аккорд финальный!

Может, столб обнять фонарный?

Иль зашить себя в кровать,

Так, чтоб и не оторвать?

 

Полно, полно, что за лепет,

Песнь любви допела лебедь,

И шайтан побрал шантан.

Котик пропил свой кафтан.

 

Угли помешав в камине,

Кроны посчитав в кармане,

Улыбнемся продавцу.

 

На прощанье всем соседям,

Детям, дворникам, медведям

Поднесем по леденцу.

 

Снег крахмальный, в искрах синьки,

Мы с тобою сядем в санки,

Выйдут в сари абиссинки,

Потрепать коня по спинке.

 

Ах, лолитки ли, пипетки,

Или старые кошелки,

С вербы отломив по ветке,

Шофера хлестнут по холке:

 

Отправляйся, и не трусь,

Не на Сириус, а в Русь!

 

В Петербург – верхом на скалке!

В катафалке – к бесу в елки!

 

Прощевайте, все русалки,

Смолот кофий в кофемолке,

Выпит опий в Сариселке!

 

У любого царства власть,

От любого храма весть,

На любой гитаре страсть,

Ну а наше – только грусть.

 

 

 

 

                                             Прощание с Севером

 

Север светел, как ресторан, нота ре и с нею сто ран надрывают сердце по-русски. 

 

И ветров заломлены руки.

 

Куда  летишь ты, бреющим полетом,  киллер С.? 

 

Куда ты рвешься на дозволенной скорости 130 км/час –  к часовому на штык? 

 

Снова щелястый забор, полосатый шлагбаум, будка с зарешеченным окошечком, служивые в ватниках и голубоватых державных шапках-ушанках. 

 

И снова вывернут тебя наизнанку, заставят стоять босиком на резиновом коврике, держа в руках штиблеты и носки, зубами поддерживая падающие брюки. Отберут нательный крест и открывашку для пива, вытряхнут чемоданы, покажут небо в клеточку, прожгут насквозь кислотой вопросов, перекрутят на фарш. 

 

Русь-грусть, страсть-напасть.

 

Как плохо в России, как сильно я ее люблю.

 

Анжелика плачет на заднем сидении: Не хочу, не хочу, не хочу!

 

Под кровать в отеле залезу и затаюсь! 

 

Столб фонарный обниму, и не оторвут! 

 

Вырвусь из лап солдата и побегу, виляя, как заяц, по снегу, меж березками!

 

Не буду я платить ипотеку! Вот, возьму, и не буду!

 

Сяду верхом на шлагбаум, полосатый, как зебра, как наша жизнь, и поскачу! 

 

Можно до Белого моря доскакать на заборе! Нельзя до черного горя доскакать на заборе!

 

Белое – черное, белое – черное, а в конце зебры, как ни грустно: зад. 

 

С хвостиком.

 

После супер-пупер-шопинга «Леди Ди», где С. купил дочке самый дорогой «Домик Барби», а жене норковый плед и бронзовый торшер в виде Венеры Милосской, с электрическими цветами в совершенно целых руках…

 

После рождественской деревушки Санта-Клауса, катания по небу на летающих санях, и после тропической купальни в Сариселке… 

 

После ледяного отеля в Кируне: ночевали на оленьих шкурах, в компании прозрачных, плачущих от людского тепла Дианы и Аполлона, детей нимфы Лето… Богини с волосами из брызг шампанского, с золотыми жужелицами глаз, чье имя – Красно Летичко, Донна Саммер – столь почитаемо на северных широтах… 

 

После хрустального храма наслаждений…

 

Такая прелесть, эта Европа, что просто гадость. 

 

А гадость такая там, что просто прелесть. 

 

Можно было б в раю том жить, взаправду жить, а не притворяться, так сам давно свалил бы.

 

После оперного зала, выдолбленного в гранитной скале Нордкапа, с огромным окном, в которое ударяются волны Ледовитого океана, с десятью тысячами свечей в пещерных люстрах и канделябрах… Охрибеть, одно слово.

 

После фиордов Норвегии, отвесных скал, узких и длинных водопадов, и ярких – бирюзовых, розовых, сиреневых парусов маленьких яхт внизу, в блещущих языках северного моря… Юж твою уж!

 

После всех гетер, гитан, одалисок, гризеток, лаисс, камелий, нимфет, авлетрид, сильно навороченных, но не очень чтоб дорогих, и еще одной, совсем особенной летучей мышки Насти… 

 

После ночи в «Мажестике» (*****+) и ночи в «Эксельсиоре» (******)…                      

                                       

                                Веб-психиатор Дэвид Копперфильдов

                                Мне прописал – уй! – промискуитет!

                                                 

 

 

                                              Да, такого лекарства нет

 

После драккара (драконьего кара), стоящего на причале в Стокгольме – корабля Эрика Рыжего, командира варяжских бандформирований, о котором сто лет назад Сережа читал под партой на уроке растрепанную пацанами книжку… 

 

«Не то ты обещал мне, ярл, когда звал меня в викинг!»

 

После белого от снега и голубого от неба перевала Тронхейм, где пасутся с колокольчиками на шее ручные олени, которые дают себя гладить туристам – а жарко так, что все раздеваются до белья, ступая по сугробам, чего совершенно не ощущаешь, ни пятками, ни сердцем… 

 

После снежной Сахары сладкой, сахарного песка, который судьба подсыпала в твою жизнь столовой ложкой – неужто, и впрямь, помирать теперь, с дыркой в башке, с разбросанными по кафельному полу мозгами?

 

Самоедское радио спрашивают: есть ли лекарство от смерти? Самоедское радио отвечает: Да! Такого лекарства нет.

 

Кукушка, кукушка? Сколько лет я проживу? А сколько минут?

 

Петух, петух! Не пой в третий раз!

 

Лучше ты обнимись, Петух, со своей Кукушкой, в избушке на краю света, и хвалите друг дружку, наперебой, из всех сил.

 

В крошечном домике своем, в три окошечка, по шоссе ледяному летящем, как фраер на салазках, как пух от уст Эола – на мушке у часового.

 

– Анжеличка! Ты моя кукушечка-душечка!

 

– Серенький! Ты мой петушок, золотой гребешок!

 

А плакун-трава нам дана, чтобы плакать.

 

Не плачь, my baby, не грусти, my sweet. 

 

Мы сольемся с тобой в одно существо, в одну странную птицу. 

 

В зверя с двумя головами. 

 

В оленечеловека. 

 

В мать-ребенка.

 

В Адама-Еву. 

 

Никто никогда не разлучит нас.

 

 

 

                                                   Убийство убийцы

 

Домик-крошечка в три окошечка. 

 

Свет в окошке. 

 

Муж и женушка, которые хвалят друг дружку, бесстыдно хвалят, без меры, в глаза. 

 

Маленький домик, обывательский нежный рай,  мещанский золотой век на дворе. 

 

Ради которого все – строубери-ад, секонд-хэнд, шестнадцать клиентов, убитых по заказу. 

 

И на этот раз домику не суждено сбыться.

 

После всех пещер Алладина и сокровищниц Нибелунгов, всех отсверкавших Эльдорадо, златоструйных Парадизов и томных Альгамбр западного мира…

 

С., (еще живой, живой еще, уже мертвый, мертвый уже), спрашивает дочку, в машине: ну, что тебе понравилось больше всего?

 

– Ян и Мия, –  отвечает дочь. 

 

– Ян и Мия, – эхом откликается кукушечка-душечка.

 

И ничего-то от тебя не останется. 

 

Белый песец все бежал и бежал за тобой, по всем дорогам, караулил, пас – и вот, выбрал минуту, и он настал, писец.  

 

Снайпер в белом маскхалате совместил в одной точке, в щели оптического прицела твою голову с мушкой, и нажал на спусковой крючок. 

 

И лопнула твоя бедная голова. 

 

И тотчас какая-то оборванка-метель, поломойка пьяная, кинулась, виляя задом, заметать, замывать твои следы, засыпать их стиральным порошком, хлоркой едучей, всё-о разъедающей, пеплом крематорским, кокаином, толчеными зубами крокодиловыми – ну, пять еще, ну, десять лет, ну, сорок, а после никто и не вспомнит, что когда-то ты тут отмечался. 

 

Нету следов. 

 

Ни отпечатков протекторов от тачки, на которой ты ездил, и, не все ли равно теперь, на какой именно тачке, классной или отстойной. 

 

Только прах мельтешит вдали. 

 

Все – суета сует, маета мает, фиглета фиглет. 

 

Но Ян и Мия почему-то не исчезают в пыли и прахе. 

 

Они длятся, и длятся, и длятся.

 

А у Мити Карамазова, помнится, был в детстве знакомый  немец, добрый Карл Иваныч, который однажды  подарил мальчику кулек орехов, и тем запомнился навек, «спасибо, немец, поддержал душу» – его ещё в Ультитматульском ежегодном спектакле туроператор играл, из агентства «Матрешки плюс», как его, Полуэктов. 

 

И, может, они-то и есть – нектар бессмертия, эти дореволюционные орешки в кульке из грубой коричневатой бакалейной  бумаги, купленные в мелочной лавочке: 

 

тетраграмматон, 

 

панацея, 

 

аленький цветочек, 

 

Платонов эликсир, 

 

средство Макропулуса, 

 

золотой ключик, 

 

ледяной кубик.

 

Жизнь она и есть ледяной кубик: быстро тает. 

 

И в руках, и во рту.

 

Ян и Мия, – мысленно соглашается с семьей сам С., ибо кому, как ни русскому бандиту, причем, убитому русскому бандиту, ясно, что доброта – самое красивое и сумасшедшее, самое простое и непонятное, что есть… что было на свете.

 

– Еще литературный талант писателя Д., – вклинивается писатель Т., к этому времени тоже уже покойный.

 

– Еще, может быть, маленькие синие подснежники на перевале Тронхейм, – говорит уборщица Наташа.

 

– Бозон Хиггса останется, – вставляет свои пять копеек кок О., к этому времени уже студент-отличник Упсальского университета, но что такое «бозон Хиггса, частица Бога», не знает ни он, ни его профессор.

 

Это всего лишь слово, как и «Достоевский», «янимия», и «подснежник».

 

 

 

                                             Божия коровка, улети на небко

 

За рулем открытого кабриолета, с дыркой от почти невесомой, бесшумной последнего поколения пули (так называемой «пробки точечного поражения») в левом виске, не вписавшемся в угол зрения пассажиров, глядя в никуда, с непогасшей сигаретой в губах, он все ведет машину по стратегической автостраде Лулео – Лотта – Лета, на дозволенной скорости 130 км/час. 

 

На заднем сидении жена с дочкой возятся, смеются, листают книжку, купленную в Тронхейме, русскую книжку детских считалок, красивую, с картинками.

 

– А я этот стишок с детства помню. Мы в эту игру во дворе играли, – говорит Анжеличка:

                              

                               Божия коровка,

                               Улетай на небо,

                               Принеси нам хлеба.

                               Там твои детки

                               Кушают котлетки,

                               Всем по одной,

                               А тебе не одной.

 

Дочка пальчиком, совсем еще маленьким, с прозрачным обкусанным ноготком гладит нарисованную божью коровку, малиновую, в черных крапинках.

 

Жизнь, она и есть прощание с севером. 

 

Завтра мы переезжаем в далекие края, в землю обетованную, в мир иной, на летние квартиры, на седьмое небо, к ангелам, к молочным рекам-кисельным берегам. 

 

А пока мы тут. 

 

Временно, конечно. 

 

Сидим на чемоданах. 

 

Выстроили чум из мамонтовых шкур, запалили огонь в очаге, а щели заткнули, чем пришлось, чтобы страшное по углам не мерещилось. 

 

Сойдет пока. 

 

Перезимуем. 

 

До отпуска дотянем. 

 

А рай это, конечно, юг: тепло, светло и мухи не кусают. 

 

Будем лежать на поляне, волк в обнимку с олененком, филин с белой куропаткой – тут, на севере, почему-то так не возляжешь. 

 

Хотели и пробовали не раз – не получается.

 

А дверь на юг, которой все кончается – это дверь в никуда.

 

 

    

                                               Реверс

 

 

Разговор русских женщин в турецкой парной за Полярным Кругом.

 

Наташка:

 

Господи, как нам всем больно жить. 

 

Как все мы несчастны. 

 

Как лжива жизнь. 

 

Как сильно я ее люблю. 

 

Мужчина, верни мне девственность. 

 

Мама, роди меня обратно.

 

Сами пришли, никто не виноват. 

 

С юга, с востока и с запада. 

 

Положили в котомку спички, соль, ложку, кружку, теплые носки, смену белья. Ну и нож, конечно, столово-охотничье-разбойничий нож. 

 

И книжку любимую. 

 

Кошку взяли или, там, мормышку какую-нибудь, фишку, няшку – любимую игрушку, и вперед. 

 

Не туда, где солнце восходит, господи помилуй. 

 

И не туда, где оно заходит, боже упаси. 

 

А туда, где оно полгода стоит в зените, а другие полгода вовсе из-за горизонта не выползает. 

 

Шли, шли, и пришли. 

 

Вот это нам и есть – самое оно. 

 

Это наш мир. Это родное. Это святое.

 

 

Лилька:

 

Тут, на высоких широтах людоедов меньше. 

 

Вампиры здесь не водятся – они нежные, балованные, им бальнеологический климат подавай, цветенье рощ и благорастворение воздухов. 

 

Феи и эльфы на морозе ведут себя потише, не так выделываюся.

 

Князья со дружиною сюда редко наезжают. 

 

Сборщики налогов лишний раз не суются. 

 

Опричники в другую сторону смотрят. 

 

Брезгует нами начальство, да и опасается. 

 

Дороги в окраинном краю не просто плохи, а плохи крайне (а дураки тут дурее, чем в среднем по больнице). 

 

И это большое счастье. 

 

Государство не двужильное. 

 

Все его генеральные марши – они по дороге из столицы сами собой выдыхаются. 

 

Ноги собьют, похромают, похромают — и  стопчутся.

 

Глядишь, болезные, уж и на ладан дышат.

 

Позабыла о нас великая держава. 

 

Не принимает во внимание. 

 

Повернулась задом. 

 

Кому она нужна, да ну ее совсем, эту Кемскую волость.

 

 

Раиска:

 

Все хорошо на краю света, один недостаток: тут жить нельзя.

 

Мало солнышка, да долги зимушки. Темны ноченьки, да пасмурны денечки. 

 

Даже картошка не родится – вместо нее выкопаешь осенью бледные какие-то катышки, размером с мышиный помет и на вкус примерно такие же. 

 

Тут мга, пурга, ночь полярная. 

 

Тундра, мошка, вечная мерзлота. 

 

Взамен свадебных вишен по весне – худосочные березки карликовые, в лишаях, в парше.

 

Да, так – одни в порше, а другие в парше.

 

 

Анжеличка:

 

Чахотка косит. 

 

Хорошо бы простая, телесная, в медицинских учебниках описанная – хоть похудеешь от нее, без диет и фитнеса. 

 

Но нет, какая-то души чахотка.

 

Снаружи весь жиром заплывешь, как морж (организм так спасается от сенсорного голода), а внутри ты – доходяга, малахольный, дистрофик. 

 

Идешь по жизни, и на ветру ее шатаешься. 

 

Все тебя ранит, все томит, пугает либо тревожит. От всего плачешь. 

 

Если ты женщина, колготки, к примеру, порвешь, сидишь, штопаешь их – и рыдаешь. 

 

А, если ты мужчина, и, к примеру, любовница тебя бросила – сидишь, выпиваешь, и слезы на глаза наворачиваются.

 

Цинга: зубы выпадут до последнего.  

 

Кто побогаче, само собой, импланты вставит, а кто победнее – съемные протезы. И будут оба они  мять языком, деснами тереть, губами сосать манную кашу и русскую классику.

 

Тошно в полярную ночь, мамочки мои. 

 

Жутко в полярный день, отцы-святители.

 

Ночью заснуть не можешь (солнце незаходящее), а днем  не проснуться никак (тьма непроглядная). Сам уж не понимаешь, где явь, а где сон.

 

 

Лилька: 

 

Видения посещают. Фантомы, тени, призраки являются. 

 

Химеры, летучие голландцы, розовые дамы, серые кардиналы, фата-морганы. 

 

Фаты маргинальные во сне видят морги фатальные. 

 

А что видят мачо брутальные? 

 

Их брюнеты ментальные мочат, как чмо.

 

Такая вот бескрайность крайностей.

 

 

Анжеличка:

 

Кое-кого доставляют за казенный счет, в спецвагонах: любоваться красотами высоких широт по приговору суда. Позавидуешь им. Они, если повезет, отмотают свой срок и выйдут. А мы останемся.

 

Реальность по месту прописки.

 

Не отбудем мы обратно, на юг, восток и запад. 

 

Никуда, никогда. Кто нас там дожидается? Кому мы там нужны? 

 

Хотя, если разобраться, а здесь мы кому нужны? Человек никому не нужен, никогда, нигде. 

 

Человек всем нужен, всегда, везде, и сторона света не имеет значения. Главное, чтобы ты самому себе был нужен! 

 

Не важно, нужен ты кому или нет, важно получить то, что нужно тебе.

 

Все так. Но с севера почему-то уехать нельзя. Это как маленькая (железная?) дверца в стене – не каждый ее найдет, не каждому она откроется, но уж коли нашел и вошел, с лязгом она за тобой захлопнется, и назад ходу нет. 

 

Ну, выпустят тебя раз в году в отпуск на три недели, к южному морю, а потом опять запрут.

 

Анжеличка, Раиска, Лилька, Наташка хором (молча):

 

- Мама, мне пора рождаться! 

 

- Мужчина, отбери у меня девственность!

 

- Где твой кинжал, убийца, вот грудь моя!

 

 

 

                                               Ледяной кубик

 

Гранула льда для Божьего коктейля. 

 

«Кубик Рубика», любимая игрушка девочки Судьбы. 

 

Модель (притом, действующая) романа-конспекта.

 

В мировой литературе сюжетов, как известно, всего двадцать четыре, что на северных широтах, что на каких еще.

 

24 персонажа в драме моей.

 

В детективе-триллере, он же лирическое признание в любви, он же сатира.

 

И только Бог да герр Виллем Баренц со товарищи, знают, что все эти истории, такие, кажется, друг от друга отдельные, в действительности, скреплены тайными заклепками. 

 

Незаметными для участников, но хорошо видными 12-ти присяжным Полюса из тех снежно-белых Палестин, где они ныне пребывает.

 

Полуэктов, сваха-сутенер.

 

Юшкин, четыре гюрзы вместо ног.

 

Раисса, смарт-ведьма.

 

Натали, Золушка со шваброй.

 

Киллер С., высшее филологическое образование.

 

Кок О., астральный жених принцессы Виктории.

 

Писатель Т., который пишет хуже Достоевского.

 

Зигфрид-менеджер компании Строуберри-филлдс.

 

Рюрик-генеральный директор Райской поляны.

 

Ян, добрый человек.

 

Мия, всеобщая мамочка наша.

 

Леннарт, строитель вековой мечты человечества, Лестницы в Небо, он же кровосмеситель-педофил.

 

Грушенька, актриса с оптическим прицелом.

 

Женька Жердьев, опер из оперы, самоедский цирюльник Фигаро тут, фиг его, там. 

 

Миранделла Брониславовна Фомина-Цапукевич, Первая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета…

 

Особые случаи.

 

Надо еще нас с вами перечислить, читатель.

 

Мы все — особые случаи.

 

Нам всем надо было идти, бежать, ползти, карабкаться, обдирая локти и колени. 

 

Но не на юг!

 

Не на теплый юг жизни с его сбычей мечт: домик у моря, сад из цветущих вишен… вилла с бассейном «плюс мерс»… собственный остров и яхта… 

 

Не на востокоюг гадюк, не на западоюг подлюг, не на западовосток недотрог и не на востокозапад, где вовсе западло.

 

А, развернувшись на 180 градусов, от конца мира к его девственно-чистому началу, к Полюсу! 

 

Ведь, согласитесь, только тот, кто достигнет своего личного абсолютного полюса, станет благородным Умберто Нобиле, Руалем Амундсеном с крыльями, пошитыми из шелкового дирижабля, Соломоном Андре с соломоновым перстнем на мизинце («все проходит»), Сигизмундом Леваневским в лавровом венке или седым Георгием Седовым.

 

Ледяной кубик проступает в тумане, играя в луче, подмигивая то одной, то другою гранью.

 

Как бы то ни было, у меня он имеется теперь, этот личный кубик судьбы. 

 

Кубок.

 

Книга с таким названием.

 

Нетающий, небьющийся, выточенный из честного вечного полярного льда. 

 

Я положу его в карман дорожной сумки. 

 

И понесу с собой по всем широтам. 

 

Он всегда и везде со мной.

 

Литворд для критиков: в каждом из 24-х сюжетов найдите деталь, которая связывает его с другим.

 

 

                                         

                                              Мисс Март

 

  И пусть не мое лицо на обложке «Плейбоя»,

  И я уж не так молода, как модель-газель, –

  Часы, молитесь!

 

  Я знаю, что вслед за мною

  С тротиловой шашкой за молодой спиною

  На землю десантом высадится апрель.

 

  Апрель, гремучий Молотова коктейль!

 

  Весне, безумной, как та шахидка

  Осталась всего лишь одна попытка.

 

  Террор ее неизбежен, не надо споров.

  Это сережек ивовых желтый порох.

 

  Это тюльпана воспаленный патрон,

  Гибели и любви, 

  Стыда и боли кордон.

 

  Не целоваться,

  В облаке сантиментов,

  Лучше взорваться.

  Чтоб миллион фрагментов!

 

  – Руку!

 

  – Возьмись, Март-мисс!

 

                             

 

                                                         Эпилог-1

 

Убийцу киллера  С. так и не нашли ни российская полиция, ни норвежская (хоть не очень-то и старались – списали на мафиозные разборки).

 

Но я знаю, кто убил С. 

 

По тексту судьбы чувствую. По строению фразы, по пунктуации!

 

А потом, она, убийца, сама мне рассказывала. 

 

На короткой промежуточной станции нашего путешествия в рай.

 

Загадка Кая: месть Р., сметь р., смерть…

 

Двух писателей-ультиматульцев любовь, Карамазова-папаши и Карамазова-сына. 

 

Единственный подлинно достоевский персонаж в их прогоревшем спектакле – это кто? 

Еще не догадались?

 

Они, помните, чуть не приговорили друг друга. Писатель К., «Митя Карамазов» –  замахнулся, было, на писателя Т., «Карамазова-отца» медным пестиком от ступки. 

 

Мол, был в образе, и не рассчитал сил – а что вы хотите, великая литература. 

 

А потом писатель Т.  ружьецо прикупил. Разрешенное к продаже населению. С настоящим оптическим прицелом и пульками. Так называемыми пробками точечного поражения.

 

Грушенька, актриса из погорелого театра, от них обоих сбежала. Захватив на память ружье. От греха подальше.

 

В Вологду обратно не поехала. 

 

Устроилась на бензостанцию «Shell» заправщицей.

 

И однажды увидела на своей автозаправке кабриолет С.

 

Go well? Go shell!

 

Его все могли, а может, и хотели все убить – опер Женька Жердьев, кок О., Полуэктов, Юшкин, Раиса Чернодрябская, миллионер Леннарт, Наташка-уборщица… Все имели мотив и имели возможность.

 

Но убила Грушенька.

 

А откуа я знаю?

 

Он сама мне в этом призналась

 

В предбаннике тропической купальни, между сауной и турецкой парной мы с ней имели конфиденциальную беседу.

 

Фигурка у нее смарт-топ-люкс. 

 

Будто пухленькую инфернальницу переехал паровой каток.

 

Бюст не додавил.

 

А вот животик и талию — классно выгладил.

 

В бытность свою королевой бензоколонки, однажды она увидела подъехавший к автозаправке кабриолет с С., его женой и дочкой. 

 

И подошла к ним поближе. 

 

Сколько литров желаете?

 

Но С. и Анжелика ее знали, как Грушеньку. 

 

Видели только в гриме и парике Достоевской инфернальницы. 

 

В рясе с декольте, по самое не могу, и кружевных чулочках. 

 

А в форме «Shell»: лазурном комбинезоне и бейсболке цвета тела испуганной нимфы, не узнали.

 

Адский ангел. 

 

С огненной клизмой в руках.

 

И она слышала, как С. сказал жене: Анжеличка! Ты моя кукушечка-душечка!

 

А жена ему сказала: Серенький! Ты мой петушок, золотой гребешок!

 

 

И так, сука, обидно стало.

 

Обидно!

 

Зачем, зачем я Грушенька, а не Сергей! 

 

Отчего я не Анжелика! 

 

Чему я не сокил, чему не летаю! 

 

Зачем я не ангел, светлый ангел, без упрека и порока! 

 

Не маркиза дю Плесси де Бельер! 

 

Не Петушок-золотой гребешок! 

 

И не Кукушечка-душечка!

 

Зачем Я – не Ты! 

 

Непостижимый Ты! 

 

Вечный You!

 

Я никогда Тобой не буду!

 

 

 

И Грушенька надвинула на лоб служебную кепку «Shell». 

 

Go weell! Go Sheell!

 

И заправила их машину, полный бак. 998-м плюс. Полыхающими ящерами люкс. Яростными тираннозаврами плюс.

 

И взяла чаевые.

 

А потом села на случайную попутку и поехала вслед за киллером С. и семейством его.

 

По всему их райскому маршруту: 

 

супер-шопинг «Леди Ди» (где С. купил жене норковый плед и торшер в виде Венеры Милосской),

 

тропическая купальня в Сариселке (где эксклюзивно для них весь бассейн усыпали по new-way доставленными из «S`marta» лепестками тубероз), 

 

ледяной топ-отель в Кируне (где они ели вип-клубнику и дорогущее Veuve Clicquot пили), 

 

викинговы драккары в Стокгольме (Сережка от них фанатеет),

 

оперный зал мыса Нордкап (с хрустальными окнами Svarovsky)… 

 

храм-гэлэкси «Мажестик»… 

 

Юниверс-хилл «Эксельсиор»…

 

В «Мажестике» она затащила С. в постель, прикинувшись летучей мышкой Настей. Такой совсем особенной. 

 

Не то, что все эти гетеры, гитаны, одалиски, лолитки, гризетки, и как там их еще. 

 

Обычные кис-кис-вайзерши. Сильно навороченные, но по цене вполне кей-о.

 

После белого от снега и голубого от неба перевала Тронхейм, где пасутся с колокольчиками на шее ручные олени, которые дают себя гладить даже русским сумасшедшим туристам – а жарко так, что все раздеваются до белья, ступая по сугробам, чего совершенно не ощущаешь, ни пятками, ни сердцем…

 

Грушенька решила, что такого щастя людям прощать нельзя.

 

И она прицелилась в киллера С.  из ружья писателя Т. 

 

Мчась с дозволенной скоростью 130 км/час в арендованном «Опеле корса», вслед за кабриолетом ускользающего щастя, по магистрали Лотта-Лета. 

 

И нажала на спусковой крючок. 

 

И пуля, бесшумная, практически невесомая, совершенно неощутимо для сторонних глаз и ушей, пробила голову С.

 

Бедную его, квадратную от ежедневного Апокалипсиса голову.

 

А жена С. с дочкой на заднем сиденьи все разглядывали картинки в какой-то детской книжке, и смеялись…

 

Они разбились почти сразу. Вылетели с шоссе, через ограждения, под откос. 

 

Как когда-то в самый первый день за кордоном (понимать надо, когда тебя судьбапредупреждает по-хорошему!) 

 

Но на этот раз не было пушистого снега. 

 

И Яна с Мией поблизости не было.

 

 

Аграфена Светлова (она же Верка Ветрова) сиротой выросла, у семи теток, деревнина дочка.

 

Седьмая вода на киселе.

 

Мамка с папкой бросили.

 

Всем на улице родственница, да все ж, не родная кровь.

 

Семь теток особо ее не обижали. Но и не баловали, ни-ни. 

 

Не такое время было, чтоб детей, да еще чужих, баловать.

 

А Зигфрид N, клубничный менеджер (я читала в какой-то газетенке),  который расстрелял  гастарбайтеров в Вальпургиеву ночь,  воспитывался у семи дядек. 

 

В рифму Грушеньке.

 

Кочевал из одной приемной семьи в другую. 

 

От родителя А. к родителю Б.

 

Со всею, задерись она в доску, поликорректностью.

 

Мало любили их в детстве.

 

Недолюбили чужих детей до нормального человеческого состояния. 

 

 

Правда, Сергей-убийца, напротив, вырос в полной семье. В гарнизоне Гранитный. В девятиэтажке, в трешке с лоджией и балконом. Все, как надо.  Отец — майор, мать — учительница.

 

Филфак окончил в областном педвузе, книжки умные читал, сам плел словеса, сочинял вирши. И не то, чтоб графоманские. 

 

Как говорится, стихи хорошие, открытия нет.  

 

Многабуков.

 

Могут быть они, эти строчки на бумаге, и напечатают, и издадут, и отрецензируют положительно, а может их и не быть — разница не столь существенна.

 

Может, причина зла (добра) — искусство? 

 

Отец и мать всем подлостям и предательствам, злоумышлениям, преступлениям (как, впрочем, и подвигам, порывам светлым).

 

Именно искусство — истинный убийца жизни?

 

Грушенька — Комиссаржевская Вологодчины. Сара Бернар Мценского уезда.

 

Серж— не Блок, конечно же, зато имеет блок в ЖЖ.

 

З. — критик. Рафинированный эстет. Эскес! Ненавистник художественной самодеятельности. Мало-художественной. От слова «худо». 

 

За такие «шоу», как устроили на Первомай букашки, убивать надо. Вот он и убил.

 

Недоталанты. Полупоэты. Актеры из погорелого театра. Сами себе режиссеры, собственных судеб продюссеры, но увы, без сценария. 

Народ опасный. Вспомним, не к ночи будь помянут, начинающего ж(ив)описца Адольфа Гитлера.

 

Если бы среди ультиматульцев случился хоть один гений!

 

Родился бы наконец, в заполярной Гиперборее. И процвел. И все вокруг озарил.

 

Если б в Биармии Полуночной создано было хоть одно произведение, истинно великое, не важно, картина, спектакль или текст.

 

Это бы все спасло.

 

Бог бы увидел его и улыбнулся.

 

 

...А может, эти убийцы и правда поверили, что Свобода выше Справедливости. 

 

Закон важней Благодати.

 

А деньги — дороже Правды.

 

Свобода, ты всему виной!

 

Ты продажная девка, Демократия! Ты соблазнила, бесстыжая, малых сих!

 

Господин Либерализм! Вы-с и убили-с.

 

Леди Политкорректность! Кровь на твоих руках!

 

Ты замутила наши души! Ты испортила нас! Европа, ты еще за все ответишь!

 

 

Больные они, все трое. 

 

Малость того. 

 

Дивиантные.

 

Рецессивные.

 

Сумасшедшинькие, короче.

 

Что Грушка, что Сережка, что Зигфридка.

 

Сами подумайте — здоровые-то будут так из себя выпрыгивать?

 

Лечить их надо. 

 

Только лекарство надо правильное подобрать.

 

А что. Мало ли сейчас хитрых медикаментов химики наизобретали. 

 

«И тебя вылечат. И его вылечат. И меня вылечат».

 

У герра Варана в аптеке найдутся какие-нибудь таблетки, капли.

 

Пьявки какие-нибудь особые, отсасывающие из крови бесстыдное бешенство желаний.

 

Клистиры, дающие облегчение от шлака, накопившегося в организме за годы непосильной жизни.

 

Нюхательные соли.

 

Плевелы колдовские.

 

Разрыв-трава, одолень-трава, плакун-трава.

 

Блажен куст. 

 

Богородицыны слезки.

 

Архангелов корень.

 

Золотая розга.

 

Ночная красавица.

 

Кошачье мыльце, отмывающее потаенные изгибы, интимные ложбинки тела и души. 

 

 

Я размышляла, что ей сказать. 

 

Что С. был киллером, и щастя не знал? 

 

И даже рыдал иногда по ночам, беззвучно, кусая уголок подушки, чтобы не разбудить жену. 

 

Что зависть не имеет смысла. 

 

... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7