Тихонов Валентин Максимович
Вова Рельефный
Песня Ини
Подайте нам с леди в номер клубнику и шампанское.
Может быть, эту сладкую ягодку разжует принцесса Виктория из предыдущего сюжета или золушка Наташа из предстоящего.
Земляничники устраивают праздник – костюмированный бал, где каждый обязуется познакомить товарищей с фольклором своей страны (пословицы, поговорки, прибаутки, загадки, потешки, дразнилки, частушки…)
Мы не животные!
У нас есть язык!
Импровизированная сцена в сенном сарае.
Все готовятся, изобретают наряды и головные уборы, учат стихи, гримируются, репетируют… Актерский кураж, лихорадка рампы.
Игра, игра, игра. На игру подсаживаешься, как на иглу.
На бал трое гастарбайтеров являются в почти одинаковых костюмах Божьей Коровки – оранжевые или алые плащи в черный горошек, черные бархатные береты с помпонами и наклеенные усы.
Повторяют со сцены практически идентичные тексты на разных наречиях: «Божья коровка, улети на небо, там твои детки кушают конфетки… Божья коровка, принеси нам хлеба…»
Это, оказывается, бродячий миф – Божья Коровка, сакральная небесная скотинка.
У всех индо-европейских народов присутствует, в малой мифологии.
И в Азии, и в Америке, и в Африке, и в Австралии, и в Арктике.
Это всемирный архетип, как объясняет заслуженная гастарбайтерша (девятое лето тут), кандидат филологических наук, доцент Чухломского университета, Лилия Брониславновна Фомина-Цапукевич.
Что остается общего у всех русских, старорусских, новорусских, распрорусских и немножко русских людях, сто лет назад эмигрировавших и ничуть о том не жалеющих, недавно сваливших с Камы или из Коми?
Только это:
- Баю-баюшки баю, не ложися на краю, придет серенький волчок, и ухватит за бочок…
- Водичка, водичка, умой мое личико, чтобы глазоньки блестели, чтобы щечки горели, чтоб смеялся роток, чтоб кусался зубок…
- Огуречик, огуречик, не ходи на тот конечик, там мышка живет, тебе хвостик отгрызет…
- Ты медведюшка мой, батюшка, ты не тронь мою коровушку…
И вспоминаешь эти песенки невпопад, в печали и радости.
И плачешь, и жалеешь себя.
И мышку жалко, и волчка.
И коровушку, и крошечку Хаврошечку.
И волка и лисой, хоть оним злые.
Вот, лихо ты одноглазое, наша жизнь.
Гастарбайтеры пьют не самое дешевое вино, закусывая клубникой.
Они ощущают меж собой сиротливое родство.
Маленькие насекомые в европейском саду наслаждений.
Уникальные магические существа, наделенные, каждый, особым даром.
Братия, пасущаяся на полянах земляничных!
Тирхены в пестрых одежках: мелкая крапинка; крупный горох.
Испуганные глазки, ухватистые лапки и набриолиненные усики!
Таракашки из Тмутаракани, комарики из Комарово, муравьи из Мурино.
Игрушки капризной девочки-судьбы – надоевшие, нелюбимые, заброшенные в пыльный угол.
Отчего так несчастны вы в этом мире? Брошены, потеряны и одиноки?
И вылезает из норы ложноногая змея, и вытягивает за ниточку, намотанную на коренной зуб, грамм эликсира бессмертия.
...А я в Россию домой хочу, я так давно не видел маму.
Четыре отпуска я батрачу в Строубери-филдс, четыре года мать без сына.
В деревне Гадюкино, где всегда идут дожди, ждет меня моя старенькая мама.
И часто ходит на дорогу в старомодном ветхом шушуне.
Подожди еще, мам!
Еще немного, еще чуть-чуть.
И пью я водку ледяную.
И выковыриваю ножом из-под ногтей я кровь чужую (ну, сок ягоды).
У ягод тоже кровь есть, они живые.
Мы убиваем их для вас.
А вы их в своем Париже, в Цю-юрихе своем, в Парадайзе, вы их кушаете.
С шампанским и со шлюхой в номере.
Под незаходящим солнцем полярного дня сбирали рабы для вас эту клубнику.
По 24 часа в сутки, в очередь с напарником.
И вот ты уже весь розово-крапчатый.
Аллергия у тебя на ягоды.
На цветы, плоды, телевизор, интернет и людей.
Strawberry filds.
Скорее, Strawberry-Hell. Клубничный ад.
А говорят, раньше на этом месте в тундре была Поляна Любви.
Где волк возлежал рядом с трехдневным олененком, а филин обнимался с белой куропаткой.
Холивар
Гусарский конь скакает в поле по окровавленным телам.
Пол-царства за перо менестреля мэйнстрима!
Распсода распада!
Бояна бандитских разборок!
Я лучше буду осиянным Оссианом родных осин.
Ну, не можешь про Хоттаба, давай про Хоттабыча.
Не сочиняется ни классическое «Бородино», ни хит про батяню-комбата. Давай хоть частушку, скороговорку, дразнилку, считалку: аты-баты, шли солдаты.
Те солдаты были – мы с вами.
Раньше, когда по улице, грохоча сапогами, шли солдаты, казалось: вот страшные дядьки.
А теперь думаешь: бедные мальчишки!
Мы ведь на войне, как на войне.
Война никогда не кончается.
Информационная, гибридная, без выстрелов, но жертвы-то есть.
Солдатами не рождаются.
Но вечером снова чистишь сапоги, солдатские свои сапоги и заводишь в мобильнике будильник, чтобы не проспать к началу военных действий.
Хорошо еще, если сумел вырыть собственный окоп в вечной мерзлоте, и заткнуть щели, чем пришлось, чем подешевле.
Свить гнездо из собственного тепла, и жить там, кормить птенчиков.
Счастливых война бодрит, заводит, бесит веселым бешенством, а несчастных от нее тошнит.
И (в чем самая-то жуть) уже непонятно, кто враг, а кто фронтовой товарищ, где свои, и где чужие, и откуда снаряды летят – все против всех.
Каждый сам себе армия, сам себе и тыл.
Сам себе боец и санитарка, звать Тамарка.
Линия фронта проходит везде.
Я против него, он против нее, она против них, ты против вас, мы против нас.
А вертолеты Валькирий носятся над головами, бомбы взрываются рядом, пули свистят у виска – то и дело, кого-нибудь в обозримом пространстве боевой позиции, не досчитываешься.
Умирают люди.
Пусть от нервов, стрессов, отрицательных эмоций.
Все болезни от нервов.
Если сомневаешься, посети местное кладбище, погляди, убедись – там могил немеряно, каждый день опять кого-то хоронят.
В жизни всегда есть место подвигу
Расскажите, братья по литературе, про любовь и войну (а без этого все книжки скучные, кто их читать-то будет).
Опишите, мастера мэйнстрима, как петрозаводская студентка Варя покупает в какой-то промзоне, в фанерном ларьке за смешную цену вьетнамские великанского размера кальсоны хэбэ, распарывает их по шву и выкраивает себе из «распорки» модную в этом сезоне коттоновую кофточку, по лекалам выпрошенного у подруги на вечер журнала «Урода».
Кармашек обшивает (верх гламура) ботиночными шнурками и пуговицами, срезанными со старого маминого пальто.
После первой стирки кофточка линяет и махрится – покрывается противными катышками.
Варя пытается соскоблить их бритвенным лезвием, отодрать с помощью полоски скотча, но они возникают вновь, неуничтожимые.
Отчаявшись, по совету ушлой соседки, она кофточку красит вынесенным под полой из пушного цеха местного совхоза урзолом (промышленная краска для овчины), в черный цвет, чтобы ее можно было носить хотя бы под пиджак.
Урода!
Бурда!
И что вы думаете, таки она в этой кофтенке выглядела не только прилично, но и элегантно.
Но что поведала бы урзолом крашенная кофточка белому свадебному платью крошки Ирис, этого, думается, сам Ганс-Христиан не смог бы воспроизвести и оплакать в своей сказке.
Воссоздайте, писатели, перьями своими мастеровитыми, как молодая мать семейства, состоящего из двоих детей, пяти и двух лет, старой свекрови и робкого хорошего безработного мужа едет с утра на работу, со стратегической задачей не платить 18 рублей за билет, дабы приобрести на эти деньги хоть бы батон, булку городскую.
Варенька, зайдя в троллейбус, норовит протиснуться куда-нибудь подальше от кондуктора (благо «салон» всегда переполнен), и выскакивает на ближайшей остановке, пока не поймали, не заставили уплатить.
Один перегон она проходит пешком.
Ждет, когда придет и чрево распахнет следующий троллейбус (тролль и бес) из которого ее опять выгонят с позором, но до работы, благо, теперь уже совсем недалеко…
Стекляшку-остановку опишите, выстуженную, как морозильная камера, и «салон» троллейбуса с инеем на окнах толщиной в палец.
И обледенелый тротуар, по которому надо идти, стараясь не поскользнуться, не упасть, не получить травму с дорогостоящим лечением, это главное (а ветер, как назло, сегодня в лицо, слезы из глаз высекает).
Сапожки молодой мамочки, худоватые, не зимние, а демисезонные (на шерстяные носки надетые), со стертыми набойками, с приклеенной к подметке, для устойчивости, синей изолентой, но все равно скользкие, ненадежные.
И даже не сам процесс проезда в три приема, а вот то, как она с гордостью рассказывает подружкам на работе, что сэкономила 18 рублей на батон белого хлеба для семьи, а подружки слушают, кто с пониманием, а кто и с завистью.
Экономия нехилая (умножь-ка 18 рублей на количество рабочих дней в месяце), только вот подметки стираются, каблучки обиваются, набойки норовят оторваться.
На ремонте обуви разоришься.
Носит всю зиму связанные свекровью шерстяные носки (крапиву она в них добавляет, что ли? очень колючие).
В трудовых буднях венецианского гондольера, трусоватого Труффальдино, труженика тарантеллы, любителя потрындеть, заслуженного Харона плас-Сен-Марко (такой вот пляс), при ближайшем рассмотрении тоже найдутся детали, которых лучше бы никому не знать.
Гондольеро флибустьеро.
Лучше бы о таком, граждане, никому нигде никогда не догадываться.
Весенний бал
Но вот, на костюмированном балу божьих коровок война внезапно прекратилась, пусть не навсегда, пусть ненадолго, но все же.
Гуляй, чашуекрылые!
Веселись, насекомый класс!
Вальсируйте, бабочки-нимфетки в дымковых платьицах!
Пейте негу жизни из чашечки цветка, из чаши бытия!
Из самой чащи, из джунглей жизни!
Несись, ушибаясь о стены, бешеной разрывной пулей, майский жук!
Засвети, светлячок, свой лунно-зеленый фонарик!
На барбосах слепошарых
Путешествуют жуки,
А в глазастых самоварах
Торжествуют кипятки!
В никуда, в эфир свободный
Просится пивной ларек.
Сладкой дрожью самолетной
Сводит полотняный бок.
Над эстрадой, над дощатой
Водяной летит с наядой,
Алладин с Шехерезадой,
Упоительной глиссадой,
С иволгой обнимку май,
На жемчужный тучки край.
Так ли молодость летела,
Я на дно ее глядела,
Там, свиваясь с вальсом, черт
Счастлив был и распростерт.
Так и ты, тетрадь листая,
Юнь и лень, блистанья стая! –
Силясь, веселясь, о, лист,
В грудь июньскую вселись!
Опусти, рука, перила,
Лира пенье оперила,
Так ли ты, душа, спрошу
И лебяжьим опушу.
И не рвутся гранаты, а зреют в садах гранаты.
И не черемуха парализует дыхательный центр, а просто черемуха цветет.
Автомат не стреляет, а выдает газированную воду, в запотевших стаканах, с пузырьками, с клубничным сиропом.
Зарин: предрассветная дымка, от слова заря, зорька.
Заман: от слова заманиха, заросли диких ягод – манят, одурманивают.
Манечка ты моя.
Манкая Маня.
Град – это просто хрустальные бусинки, летящие на землю с облаков, небесный стеклярус, а не оружие массового поражения.
Тополя это деревья в метелных облаках пуха.
А мистраль это морской ветер.
Вальпургиева ночь солидарности трудящихся
– Какое сегодня число? – Да первое же, первое мая. Вальпургиева ночь, она же День международной солидарности трудящихся.
– А Вальпургиева ночь, это что? Это когда ведьмы трахаются с ведьмаками?
– Точно. На Лысой горе.
– А Первомай куда ты денешь?
– Очень просто. Ночью ведьмы, а днем – солидарность трудящихся.
Так они жужжат себе, жу да жу, слетелись в круг майский жук, июньский жук.
– Ж-жаль, наши гигиенические пенальчики тесны и перенаселены, так что трудящимся негде заняться сплетением ног.
– Когда я батрачил в Венеции, мы Первомай отмечали, по-любому.
– С ума вы все посходили, сегодня 9-е, День победы.
– Как? Уже? Мы что уже десять дней пьем?
– Здрассте, тетя Настя. Проснулся.
– Нет, серьезно, уже девятое? А Он что скажет?
– От Курска и Орла война нас довела до самых вражеских ворот, такие, брат, дела!
– А что, это хорошо, что уже девятое. А клубника – хрен с ней. Я Ему из его носа клубнику сделаю, если Он сунется.
– Это кого ты бить собрался, старшего менеджера, что ли? Зигфрида?
– Да нет, это он на директора нацелился, на Рюрика.
– Ба, fucking shit! Got demet, чу!
Директор «Строубери парадиз» и старший менеджер Зигфрид вышли из офисного тонвагена в масках Пульчинелло и Арлекина (или так выглядели их общеобязательные европейские «приклеенные улыбки» – никто после трехдневного загула не мог уж разобрать).
В руках Пульчинелло нес средних размеров кремовый торт с клубникой, а Арлекин – вскипевший (как его душа) электросамовар.
На груди у обоих висели пистолеты Макарова.
Дойдя до пиршественного стола, (составленного из пластиковых табуреток), где оттягивались трудящиеся коровки, Рюрик откашлялся и произнес спич:
- Наша компания, всегда славящаяся своими социал-демократическими симпатиями, рада поздравить наш уважаемый персонал с праздником Труда и Весны!
От дружины варягов-русь примите, гей-славяне, этот небольшой презент!
Слово «славянин» в европейских языках когда-то означало раб.
Надеюсь, вы не сочтете эти мои слова провокацией.
Однако, вынужден напомнить вам друзья, что клубника в наших райских садах начинает гнить.
И если завтра утром господа гастарбайтеры не выйдут на работу, мы вынуждены будем принять чрезвычайные меры, предусмотренные трудовым законодательством этой страны…
Договорить ему не пришлось.
Заслуженная клубничница Оймяконского района, доцент Индигирского университета Лилия Фомина-Цапукевич, подойдя к Рюрику, выхватила у него поднос и от души залепила ему тортом в физиономию.
А экс-гондольер Марко ногой вышиб из рук Зигфрида электросамовар, вскипевшую чашу Грааля.
И белокурая бестия обжегшись кипятком, запрыгала, как Пульчинелло на канате.
– Ну, за трудящихся ведьм!
– Ведьм я люблю, за ведьм я выпью.
– За Лысую гору!
– Когда я батрачил… бастрючил…майстрячил в Венеции, мы 9-е мая отмечали по-любому.
– А почему ты уехал из Венеции?
– А чего там ловить!
– Всегда мечтала жить в Венеции.
– Фиглета это полная. И все голуби засрали.
– А кем ты там работал?
– Да, гондольером.
– Это… Гондоны, что ли, втюхивал?
– Типа того.
– Я всю жизнь хочу уехать с севера. А ты вот, наоборот – с югов на север подался.
– Везде одно и то же. А на югах еще и жарко.
Трудящееся человечество совершенно справедливо полагает, что лучше колымить на Гондурасе, чем на Колыме гондурасить.
Они пьяны и не ведают судьбы своей.
– Так какой сегодня день? Чо, правда девятое, или вы меня дурите?
– Взлета-ет красная раке-та. Бьет пулемет, неуто-мим!
– А если Он что скажет, я Ему такую клубнику заделаю. Мордой Его жирной в клубнику натыкаю, фашиста. Получай, получай, полицай!
– Это ты на кого, на старшего менеджера, что ли? На Зигфрида?
– Да нет, он про директора, Рюрика.
– Нет, я про Бога.
- Господа гастарбайтеры! Я есть выносить вам последнее ультиматум! – меж тем, кричал в рупор из офисного тонвагена предупрежденный начальством об увольнении и охрипший на работе Зигфрид.
–Тридцатое сегодня апрельбря. То есть, уже, полночь, первое маебря, Вальпургиева ночь международной солидарности.
– Ну, тогда за победу!
– За победу, это хорошо. За победу я выпью!
– Споем? Мы пол-Европы по-пластунски пропаха-ли…
– Смерть немецким оккупантам!
– Кто тут оккупант, это еще вопрос.
– Я оккупант. Можно я у вас тут стульчик оккупирую?
– Ты оккупант, а вот я, лично – солдат-освободитель.
– А ты, Петров, кто?
– А я – всё!
– Победа будет за нами!
– А за кем еще? Нас не победишь. И знаешь, почему?
– Почему?
– Потому что мы – это всё. Слышь, Европа?
Взбесившийся вальс
Всех не погуглишь!
Всех не забанишь!
Всех не испиаишь,
Не отгондурасишь!
На кидок не кинешь!
Всех не заакбаришь!
Всех не отвампиришь!
Бал закипает, вздымается, вьется, пришпоривает сам себя.
Загляни, если посмеешь, в тайную глубь Вальпургиевой ночи солидарности трудящихся, на самое ее донце. Там вальсируют пролетарий с пролетаркой, товарищ с товаркой, вертолет с вертолеточкой, лешачиха с лешаком, самоедка с самоедом, Пан с Панночкой, русалочка с РусАлом, Марья-царевна с Иваном-царевичем, Валентин с Валентиной, Пьеро с Коломбиной.
…Архангельск обнялся с Гранадой, Нарьянмар с Венецией, а застенчивая Онега – с гордым Гвадалквивиром.
Вальс, вылетевший из другой Вселенной, накрыл собой Земляничные поля, подхватил бутоны розовоцветных, и росы, и сердца, и божьих коровок, закружил, взметнул к облакам, выше, еще выше.
Выстроил по спирали, повлек по сияющим космической пылью тропинкам между звезд.
Выстрелил ими в пространство, обратив в искристые соцветия фейерверка.
Изловил, засосал в широкогорлую воронку вихря, в тоннель со светом в конце, в вечную черную дыру.
Одна за другой уносились к берегам неведомым пары, в потоке солнечного ветра: кок О. и принцесса Виктория, Аполлон и Артемида, Дэн Браун и Мария Магдалина, киллер С. и его Ангелица, опер Женя Жердьев и Розина Альмавива, потомственный шаман Вергилиус Нансен Гюнт и потомственная ведьма Раиса Чернодрябская.
Обезумев и танцуя, вознеслись.
Сколько их. Какие они разные. И каждым из них ты можешь быть, если захочешь.
Все они – это ты.
Четверо гастарбайтеров, сплетясь лапками крест-накрест, танцевали «Танец маленьких лебедей».
В лебединых пачках и белых футбольных майках, с приклеенными усиками.
И тогда из офисного тонвагена вышел Зигфрид с безумными глазами, с развевающейся на ветру гривой нордических кудрей, с Валькирией, летящей у него над плечом.
И снял с груди пистолет-пулемет Макарова, заряженный бесшумными и невесомыми почти, последнего поколения пулями (так называемыми «пробками» точечного поражения).
И совместил в оптическом прицеле мушку и голову первого лебеденка.
И нажал на спусковой крючок.
Лебеденок упал, увлекая за собой второго, с которым крепко держался за руки, а он – третьего, а третий – четвертого.
И лопнули их бедные головы.
Первый был – экс-гондольер, потом – два студента из Тромсе, активисты зеленого (и голубого) движения.
А четвертой, в бархатной полумаске, была немолодая уже королева лебедей, Одетта.
Та, что всю жизнь мечтала побывать в Венеции. Да так и промечтала.
Принц Зигфрид и Одетта не узнали друг друга.
Может, слишком много разных масок наросло, за жизнь, на их лицах.
Четырнадцать зрителей балета получили огнестрельные ранения тяжелой, менее тяжелой, средней и легкой тяжести.
Вы-с и убили-с
Дела у киллера С. идут хорошо.
Как смерть, проносится он на своем кабриолете по всем проселкам и автострадам, малым тропинкам и большим шоссе. Или это смерть носится за ним?
Мы не живем, а бегаем от смерти. Кто этот снайпер невидимый, который преследует нас по всем дорогам?
Кто заказывает услуги С.?
Кто заказывает тех, кто заказывает услуги С.?
Кто заказал самого С.?
Сделал тот, кому выгодно. Is fecit, qui prodest. Принцип римского права.
Сделал тот, кто имел мотив и имел возможность.
И потому в круг подозреваемых входят почти все.
Челнок Юшкин (разборки с С.по наркотрафику).
Сутенер Полуэктов (разборки с С. по торговле девчонками).
Коммунист К. (месть за поруганную Родину).
Опер Женя Жердьев (не принес ему С. вовремя откат в ментовку).
Уборщица Натали (С. вечно мусорит в подъезде).
Раиса Чернодрябская (она вычислила по звездам своего астрального врага).
Бывший безработный из Альты, миллионер Леннарт (разборки по большим деньгам проекта «Сакральная Россия»).
Летучая мышка Настя из Юниверс-хилл «Мажестик» (она влюбилась в С., а он разводиться с Анжеликой не хочет).
Писатель Т. и сын его писатель К. (в благодарность России, подарившей миру гений Достоевского, два шведских писателя решили избавить ее от абсолютного зла).
Все они могли убить С.
Но любим мы тех, кто мотив и возможность превратил в факт, о котором передали по телевизору в прайм-тайм.
Поэтому любим мы киллера С. Хоть он и киллер.
И любим убийцу киллера С. Хоть он и неизвестно кто.
Жизнь праведника, известно, скучна, как панихида, а злодеяния грешника льются, как свободная песнь.
Один с ружьем последнего поколения, заряженного пулями точечного поражения, стоит грешник С. перед Юниверсом неотважившихся.
Он подсудимый, а весь мир ему судья.
И пусть он виноват – но ведь и мир неправ тоже.
Есть на свете снайпер, который рано или поздно настигнет и киллера.
Профессионализм у Смерти выше.
Киллер С., как сапер, не ошибется в 99 случаях из 100.
Исполняя, рукой гэлэкси-виртуоза, дела свои, легкой тяжести, менее тяжелой и самой тяжелой тяжести.
А киллер Смерть не ошибается в 100 случаях из 100.
Такая щупленькая
Наташа, тридцатиоднолетняя (щупленькая, с синими глазенками), уроженка вымирающего населенного пункта Удыдай, ух-намучившаяся, нагорбатившаяся уборщицей по подъездам родной дыры, мечтает, до слез, до полуобморочных дэйз-дримс наяву, о красивой жизни за границей.
Труженица панели – панельных четырехэтажек.
В детстве она, как и многие другие бедные девочки, конечно, больше всех сказок любила «Золушку», изломавшую жизнь миллионам Нэтэли, Наталок, Нана и Нэтти.
После ряда попыток (и ужасненьких сюрпризов), наконец, находит в Интернете «обеспеченного, с серьезными намерениями, без вредных привычек» жениха из Норвегии, некоего Галанда.
Он приезжает к ней в поселок, и очень нравится ей: тихий, культурный – впрочем, лысоватый, толстоватый и чуть пришибленный («пыльным мешком трахнутый», как выражается ее подруга).
Сама-то «Натали», с голодухи, показалась Галанду душкой, бриджит-бардошкой и мерелин-монрошкой.
Такая вот, лодочка в лодочках, шпилечка на шпильках, симпли зэ бест, и даже с бюстом.
В отличие от северо-европейских невест груди, как сексуального объекта, не имеющих.
Обстрелянных на войне полов фемин бореалис.
Такая вот русалка среди зубастых щук, крокодилиц и акул.
Эдакий вот цветочек водяной лилии среди сухих долговязых камышей родного чухонского болота.
Галанд приглашает принцессочку в Норвегию, приводит в свой дом, знакомит с мамой и тетей.
Наташка вся истряслась от страха, воспринимая происходящее, как экзамен Сандрильоны (и, отчасти, первый бал Наташи Ростовой).
Но, слава Богу, она, не умничая (приготовив на обед борщ и пирожки с капустой, и непрерывно лучезарно улыбаясь) удовлетворяет и маму со слуховым аппаратом, и тетю с альцгеймером; дело явно катится по направлению к мендельсоновскому маршу.
И постельное белье в комоде (гостье постелили в бывшей детской) пересыпано жасминовыми лепестками.
Тряпки бы забыть из драной мешковины и ведра неподъемные, как икры больного слоновой болезнью.
Швабры забыть – плохо ошкуренные, в занозах, распятия, маленькие виселицы.
Запах бы подъездов забыть, хлорки, окурков и мочи (не людской, по количеству судя, а бегемотовой), и еще чего-то, о чем распространяться не хочется.
Кожу с рук, пропитавшуюся запахом кошмара, содрать (ни крем не помогает, ни духи), как сдирала рваные резиновые перчатки.
Грубость из речи вытравить – я ведь раньше не такая была, деликатная, барышня кисейная, слов плохих не знала, от матерного окрика в обморок падала, сейчас сама матерюсь.
Имя поменять, которое и по-турецки, и по-египетски, и по-амстердамски давно уж означает известно что. Меня зовут Наташа, три рубля, и ваша.
И зачем меня мать так назвала – в честь Наташи Ростовой, говорит – какая еще, мама, «Война и мир», какой первый бал, какие Андреи Болконские и белое дымковое платье, я вас умоляю, никто тут про это не читал и даже не слышал.
Да еще Россия вышла из моды.
Ке-кто считает, что навсегда.
Мы на тебя обиделись, Европа!
Никогда по ВВС ничего хорошего про Россию не скажут. Одни гадости.
Хоть мы всех на свете террористов разбомбим, хоть рак и СПИД победим, хоть на Марсе посадим яблони, и они зацветут.
Все равно Запад нас боится и ненавидит.
Все равно мы для него чужие.
Дикие, непонятные, опасные.
И разубедить их ничем нельзя.
Ведь было уже: и Толстой, и Менделеев, и Чайковский, и Павлов, и наш флаг на Рейхстаге, и Освенцим освобожденный, и Спутник, и Гагарин…
Ведь слышали они, как Рахманинов играет, как Шаляпин поет.
Видели, как Уланова танцует, Плисецкая.
Достоевского читали, Пушкина, Чехова.
И Лев Яшин, и Роднина, и Третьяк, и Ольга Корбут.
И Гагарин, и Терешкова.
И все наши красавицы.
И Санкт-Петербург, и Москва, и Сочи, и Казань, и Тюмень, и Нижний Новгород.
И Троица Рублева.
И храм Покрова на Нерли.
И Волга, и Алтай, и Байкал…
Все равно они нас не любят.
Не верят, не понимают, боятся.
Раньше мы думали, что нас не любят за то, что мы красные. Нет, за то, что мы русские.
За то, что мы такие
За то, что мы это мы.
За факт существования.
Не срослось у нас с Европой.
Обаяли нас, поимели и кинули.
Поматросили и бросили.
Обманули.
Испортили девушку, а замуж не взяли.
И безвизового режима крэйзи этим рюсски, не разрешили.
Рано им в приличное общество – Московскому улусу Золотой Орды.
Перетопчутся, мамаи-чингисханы.
Заполняйте, рюсски, анкеты на шенгенку (в трех экземплярах, черной пастой, а не синей, собственноручно, разборчиво, латинскими буквами, и чтоб четыре фото, и обрезаны ножницами аккуратно, и наклеены на анкеьный бланк пальчиковым прозрачным клеем, никаким иным).
Ждите. Может, впустим. А может, и не впустим.
Разрешить нельзя отказать.
Зачем же тогда лгать было нашему бедному сердцу!
Зачем – лицемирить?
Зачем притворяться нежным другом?
Манить радужными горизонтами – зачем?
Неужто, из денег?
Мы на тебя обиделись, Европа.
Мы любили тебя, а ты нас использовала.
Заапад продал "Адидас" - завтра он тебя продаст.
Ореол «Л`ореаля» (вы этого достойны!) померк.
А шампунь «Понтин», что в нем! Одни понты.
Не нужен нам твой хамон. Хам он.
Не нужны духи «Герлен», но останется Верлен.
Обойдемся без моцареллы. Но Моцарта, волшебную флейту его, царицу души, не разлюбим.
Проживем без конфет «Рафаэлло». Но Рафаэля не предадим.
Оставайся со своим биткоином. А Бетховен нас не предаст.
И Сольвейг наша.
И Пер Гюнт — он же совершенно по сути русский!
И Глан с Эдвардой.
И Малыш с Карлсоном.
И Пэппи, длинный чулок.
Все наше.
Опер-певец Женя Жердьев получил на своей страничке в фэйсбуке такое сообщение: «Верьте России». Подписи: «Верди. Россини».
И нажал кнопку «Разослать всем».
Джонатану Свифту, с любовью
Нам на руки повяжут путы,
Как Гуливеру, лилипуты.
Нам перепутают расчеты,
Все нечеты и четы.
Нас мимо денег пронесут.
Куда, дружок?
На Страшный Суд.
И пустят по миру,
Как фантик по ветру.
Под вой пурги, под свист софиста,
Под хохот йеху:
Россию исключат из Свифта! –
Вещает «Эхо».
Нас выбросят из Ойумены,
Рыдайте же, Камены!
Промчится ль мимо нас свинец
Смертельный, прохрипев: конец?
Мы обойдемся, знай наверно,
Европа, без эльфийских евро.
Без ваших чипсов, ваших кексов,
Без сэконд-хэндов, хэппи-эндов,
Без пипифаксов и твин-пиксов,
Без трендов-брендов.
Мы обойдемся без фаст-фуда,
Но не без Фауста.
Без чуда?!
Нам без Гамлета – как без лета.
Как без Лаур прожить, без лир?
Все Дездемоны, Маргариты
Не будут нами позабыты.
Ведь Сольвейг – солнце,
Вертер – ветер,
Мими – ведь это: миг и мир.
Манон, Русалочка, Джульетта –
Бессмертны в ореоле света.
Нам Беатриче – рая весть,
А Сирано – сирени ветвь.
В снегу фиалка – Виолетта.
Вы, Уленшпигель, Манфред, Швейк –
С Россией венчаны навек.
Не парадайс, не дольче-вита ,
Фантастов луч, любви планида –
Суровый русский сказ.
Но нас не исключить из Свифта.
Его не исключить из нас.
Галанд ин Тайланд (галантный Тайланд)
Галантный жених покупает невесте кольцо с бриллиантиком, покупает тур в Таиланд.
Они вдвоем улетят в царство вечной весны, к теплому морю, где Наташка в жизни не бывала. Вау!
Помолвленные сидят в аэропорту Осло.
На дворе начало апреля, холодно даже в пуховике, и вдруг Н., как во сне, видит бредущую по залу, беспечно гомонящую толпу, ведущую за руки детей, везущую инвалидов на колясках: все в шортах, майках, шлепках и бейсбольных кепках задом наперед (униформа счастливого европейца).
Это норвеги, реализуя трудовое законодательство, профсоюзные гарантии, Конституцию ЕС и Декларацию прав человека (пуховики сбросив в камере хранения) отправляются на пасхальные каникулы.
Как радостные бабочки, только что вылупившиеся из пуховых коконов.
Уже в самолете Галанд подзывает стюардессу, заказывая дабл-бренди; и еще порцию… и еще… Его заметно развезло, но он продолжает глотать «двойные» за ужином в отеле.
Ночью он делает жалкую попытку переспать с Натали, и она героически старается спасти положение всеми известными ей способами, но так ничего толком и не получилось.
Наутро он исчезает.
Невеста мечется по отелю, бродит у моря, разыскивая жениха, безуспешно. Она лежит на пляже, купается, завтракает, обедает и ужинает, все включено, полный набор каникулярного люкса, гарантированный туроператором – удовольствия ни грамма.
Кроме прочего, у нее совсем нет денег, и это не может не тревожить мадемуазель.
В белом платье из дымки, подол горничные три раза подшивали, бутончик розы в корсаже и за ушами тщательно промыто. Осталась ты, дурочка, с мытыми ушами.
Она выходит в город погулять, и видит викинга в кафе, пьяного в стельку, в компании двух пышных, хорошо пропеченных на солнце таек-проституток.
Он даже не узнал невесту.
Она убегает прочь.
Запирается в номере и рыдает там ночь напролет, ей все в этом подлом мире отвратительно, все невыносимо, и грязь, и любовь, любовь даже отвратней, лучше бы ты меня, мама, убила, чем отдавать в уборщицы, чем отдавать в люди, чем отдавать замуж, лучше б не знать никогда ничего про полы в подъездах и половую жизнь человека, лучше б мне вообще на свет не рождаться.
Наташка вспоминает, как перед отъездом в Норвегию штопала тонкой (почти незаметной) ниточкой единственные свои, порвавшиеся в последний момент колготки, чтоб в глаза не кинулся рубец.
Как мать отговаривала ее ехать, называя тёпой и дурындой (а колготки норовила отобрать, чтобы сплести из них мочалку для мытья посуды, чокнулась она на этих мочалках бесплатных, – убеждая при том, с этой своей интонацией классной дамы, что для настоящей леди белых носочков под джинсы вполне достаточно).
Как «менеджер брачного агентства» с лицом, как у Колобка из мультика, заставил ее переспать с женихом-датчанином, да еще взял за это с нее же 100 баксов.
Как перед отъездом к Гаральду ела две недели одну корейскую морковку, для талии и ради экономии оборотных средств.
Звери вы, люди.
Мастодонты вы, птеродактили и тираннозавры.
Вы грубы и злы.
Пахнет от вас потом, гнилыми зубами, кожным салом.
По ночам в ваших нечистых постелях вы проделываете друг с другом гадкие штучки.
А ранним утром, уходя от любовницы, мочитесь на пол в подъезде, у вонючего мусоропровода.
И насвистываете при этом.
Я не чета вам, я существо иной породы.
Я сделана из другого вещества, нежели вы, из особого материала, деликатного, драгоценного, понимаете!
Я принцесса, королевишна, водяная лилия, Наташа Ростова!
Я зайчик среди волков в вашем диком лесу.
Я русалочка в вашем бегемотнике.
Я возвышенней, тоньше, нежнее вас.
И потому вы всю мою жизнь унижали меня, топтали меня, вытирали об меня ноги, все, все.
Распинали на швабре, деревянной сучковатой, руки хлоркой жгли, рот затыкали грубой мешковиной.
Сиди уж, уборщица!
Молчи уж, поломойка!
И грязными сапогами по чистому полу – шлеп-шлеп, хрясь-хрясь.
Я – уборщица? Я – поломойка?
Да.
За что?!
Бедные ручки мои, тонкие пальчики.
Бедные глазки мои, синие-синие.
Бедные губки мои в дешевой помаде!
Господи, ну почему, почему я, такая нежная, должна все это терпеть?!
Она звонит по мобильнику подруге, заливается слезами: «Галанд меня бросил!»
– Но ты хотя бы отдохнула в Таиланде, другим и того за всю жизнь не перепало, – отзывается в трубке подруга.
То, что принцам тоже бывает скверно (Галанд из тех, кто мечтает о самоубийстве, упорно, годами) Золушку не озарило.
Про это в сказке ничего не сказано.
Мой совет вам, Золушки Юниверс, не из тех, что печатаются в глянце: представь бедной невестой – Его, а принцем – себя.
Он пусть будет Сольвейг, а ты Пер Гюнт.
Ты – князь Андрей, а он – Наташа Ростова.
Ты – Кай, а он – Герда.
Переверни сказку с ног на голову.
И посмотри, что получится.
Нарядить Галанда в белое дымковое платье, волоса ему взбить а-ля-грик, и розу в корсаж, и пусть, замирая от предчувствия любви, танцует вальс с женихом, в ярко освещенной зале, в дыму и роскоши бала.
Авось, полегчает болезному.
Неужели другие люди существуют?
Неужели они такие же, как ты?
Они ведь другие, и этим все сказано.
Другие – враги и мучители.
Другие – это и есть ад.
Но ведь и ты для них – другой.
После этого открытия уже не так хочется эмигрировать на тот свет.
Очень даже интересная картина вырисовывается.
Ты, оказывается – подверженный циклическим депрессиям, в связи с дурной наследственностью (отдаленные последствия кровосмешения) викинг, а он – русская уборщица на выданье.
Финал мог бы быть иным: Наташа и викинг поменялись ролями, телами, судьбами.
В аптеке герра Варана.
И стали они жить-поживать и добра наживать.
Если б еще не надо было нам всем…
Если б не надо было уборщице, викингу, дистрибьютору (ну, ладно, сутенеру) Полуэктову, челноку Юшкину (о`кей, наркодиллеру), коку О., ведьме Раисе, Перу Гюнту с Сольвейг, Саше Григорьеву с Катей Татариновой и Каю с Гердой – ипотеку платить.
А вы думали – если умирать не надо было бы?
Смертную казнь у нас заменили на пожизненную ипотеку.
Мурманский бандит С., на автостраде Лотта-Лета внезапно тормозит, останавливает свой кабриолет.
И молчит. А если б мог говорить, то сказал бы:
- Анжелика, маркиза ангелов! Кукушечка любимая моя!
Мы с тобой, как и Кай с Гердой, не смогли составить из букв: д, е, р, ь, м, о - слово ЩАСТЕ.
Но мы составим другие слова: ДОМ, МЁД, РОД.
Мы выплатим ипотеку!
Я твой муж, я, киллер С., киллер Смерть, я мурманский бандит, обещаю тебе это!
Мы мыла не едим
Пришла пора подвести художественный итог сказанному.
Полтора десятка писателей, среди которых:
классик ненецкой литературы, народный сказитель (как бы северный Гомер);
вологодский поэт-почвенник (почти Есенин);
драматургесса-абсурдистка из Петрозаводска (наша карельская Ионеску);
автор многоглагольных и малопонятных психо-физиологических романов (наследник Джойса);
финский Кафка;
норвежский Пруст;
наш уважаемый саамский Ибсен;
Шолохов народа коми;
Симона де Бовуар Мценского уезда;
Первая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета;
Вторая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета.
А также:
еврейский Данте,
череповецкий Набоков,
Маркес из Кирова и
Акутогава из Кировска.
Вышеназванные составляют (во главе со шведским Федором нашим Михайловичем, натурально) – по проплаченному гранту – литературную Антологию Баренц-региона (каждый, естессно, считает себя гением, а собратьев графоманчиками-грамофончиками).
На суд жюри представлено более 1000 рукописей.
Вавилонская башня не была достроена из-за языковых распрей. Здесь мы видим тот же самый процесс: раскачивания в облаках туда-сюда причудливого эклектичного строения, которое обещает с треском рухнуть в любой момент. И придавить под обломками создателей.
Обсуждается текст ненецкого автора, воспоминание детства (это святое!): американский любопытствующий турист приходит в советскую школу-интернат к детям оленеводов и, прослезившись, дарит им свой американский патентованный плавленый сыр в баночке.
Стратегический запас в сто штук, завтрак туриста в голодной России.
«Мы мыла не едим», – гордо отвечают глобалисту дети, выросшие на бесколбасье, бессырье. Фиалковой «Виолы» с теткой на этикетке в глаза не видевшие.
Писатели, проникшись, предлагают назвать так всю книгу – «Мы мыла не едим» – и мыльных опер не глядим!– в пику наглым Штатам.
– Не такая уж плохая, вообще-то, книжка получилась, повторяют они с проникновенными интонациями, искательно заглядывая друг другу в глаза. – Не ах, конечно, но в целом, ницшего. Сойдет для сельской местности, для Баренц-риджен, то есть.
– Подымай выше, оно и для Порижа с Ландоном само то!
Один маленький еврейский Данте недоволен, с неизбывной своей иудейской печалью в глазах:
– Охрибеть какая-то. Вытебеть.
Это не ругательства, а названия населенных пунктов, из которых родом авторы.
А что. У шведов, вон, главное слово: ёба. Как к ним ни приедешь, они все: ёба, ёба, ёба, – вкалывают, вламывают, втюхивают, впаривают, вчесывают.
А второе по значению слово – каки.
Ёба – каки, ёба – каки, ёба – каки.
Ёба – это работа.
Каки – это печенье.
(Кубо-пофигист с художественно нарисованным под глазом «фонарем»):
Россия, Россия! Твою маман!
Какая там лирика, в святых мечтах земли!
Горсовет, ёшкин кот, денег не дает на бумагу для Союза писателей! Сами зажрались, а нам, значит, выкуси!
(Гордо): у жены последний бюстной гальтер обтрепался! Я одни штаны ношу пятый год! На агитки их предвыборные, иудины, на плакатики со своими мордулёхами у них есть бумага. А на стихи русских поэтов – нет!
(Просто пьяница, с натуральным фонарем):
– А у нас всю власть взял Брысь Николаич, на все четыре стороны света лапу наложил. Древний уже ихтиозавр, но не вымрет, не дождетесь.
Крадется по городу на кривых лапах, подбородок выпячивает, бицепсами играет, ботокс себе колет, джинсы с мылом натягивает.
И куда ты не пойдешь, где не сунешься – там уж он сидит.
И всюду он начальник, и все от него зависит: дадут тебе денег – не дадут, напечатают – не напечатают, поставят в план – не поставят.
Жрать тебе кинут, или нет!
Как увидит тебя, так и рявкнет: Брысь!
И ну, лаяться.
За что его и прозывают Брысь Николаич, а некоторые – Брысник Лаич.
Себя уж издал и переиздал по пятому разу, друганов-товарищей, дядю, тетю, папу, брата, племянника внучатого – семья у него большая, и все писатели.
Пока всех их переждешь.
Не дождешься.
Послушать его, на этих его конференциях-монференциях, культур-мультур-презентациях: Ах, Духовность! Нравственность! Милосердие! Сострадание! Поэзия! Душа, душа, душа!
А на деле, сидит дряхлый звероящер на троне, и сосет из всех сисек сразу.
(Маркес из Кировска, стильно-косоглазый, уволенный из школы учитель химии):
– Ну почему, почему нас третируют столичные знаменитости, как нечто, по определению уже, неоригинальное и малоценное? Шовинисты!
Что, мол, хорошего можно написать в вашей Дырдыгирке, в населенном пункте Ляпки-Дью?
Может, у нас гены второсортные?
Мутировали мы, и мычим, языка не осталось?
В клонов обратились, в троглодитов, биороботов, ротовирусов?
Теория вероятности на этих широтах не действует?
Может, и гравитация в провинциях другая?
И угол падения не равен углу отражения, а Е больше не эм цэ квадрат.
Вестимо, так и есть, мировые законы, для Европ и Америк, а тут дают сбой.
(Вологодский с пшеничным чубом, почти-Есенин):
– За что я и люблю глубинку! Родимая земля, она особенная! Ей гравитация басурмаская ни к чему.
(Вторая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета, с черной челкой и темно-вишневой шалью на плечах, и даже горбоносая!):
– Да, у них в Москве, в Хельсинки и Осло – можно родиться гениям, а у нас, видите ли, нельзя!
А если у меня сердце в ночи плачет!
Исколотое иглами людского равнодушия!
Если душа жива только верой в творчество!
В святое искусство, которому единственному готова возносить я молитвы!
(Первая Ахматова Заполярнинского педуниверситета, тоже в шали и с челкой, но блондинка… в каждом педуниверситете есть своя Ахматова, а в некоторых даже две):
– Надо покориться, братья и сестры!
Надо смирить гордыню!
Господь терпел и нам велел!
Ахматова-блондинка. Астральное создание. Выжженная пергидролью. Прополосканная в проявителе. Сплошной позитив.
- Любите ненавидящих вас! Прощайте врагам своим! Подставьте правую щеку!
Интересно, что вот, Марин Цветаевых Заполярнинского педуниверситета в природе не существует.
Нельзя быть Цветаевой какого-нибудь высоко-гуманитарно-образовательно-культурного учреждения, не держат их там. Или они сами там не держатся.
Зато можно быть Цветаевой Заполярнинской областной психбольницы.
Цветаевой Колымы.
Или Цветаевой Северо-Западного фронта.
(Акутогава из Кировска, по основному месту работы сотрудник ФСБ):
– Врете, столичные жители! Неправдочка ваша, дяди! И в Кошкодранцах может родиться великий бард!
Ямал, Ямал – я, конечно, мал, но за мной большая правда.
(Гете вепсов):
– И в Удыдае, и в Могилёхе. И в Бурмиш-Яге.
А в Могилёхе особенно. Уж там только бессмертный творить может.
Лирандель
Три российских писателя хоть на Ямале, хоть в Тимбукту, непременно поделятся на два идейных лагеря (натурально, «почвенники» и «западники», они же кони и лани, вершки и корешки, элои и морлоки, люди и людены).
А пятеро писателей поделятся на четыре писательских союза, а скорей всего, даже на шесть: почвенники, западники, пишущие дамы, славянские геи (не путать с гей-славянами), литераторствующие нацменьшинства (чукча не читатель, чукча писатель), аграрии пера (землю попашет, попишет стихи) и «просто пьяницы».
Последние мне всех ближе.
Представляю, как они все, читая это, мыкают и хмыкают (обижаются!): ну, а ты-то кто такая, ты сама? Не такая, как мы, что ли?
Я председатель клуба фанатов заполярной капели, и этого почетного звания никому не уступлю.
Я также фигура из гербовника, геральдическая мерлетта, с крылышками, но без лап (мерзлячка, пьющая мерло, вечно помирающая, но никак не умрет).
А вспоминать, как я объясняла заполярному губернатору, что такое лирандель (в рифму с капелью) ничуть не грустно мне.
Он услышал тогда новое слово.
Меж тем, вся жизнь моя на севере была мерлетская и лирандельская, но догадалась я об этом только в самом конце.
Пуговичник, посланный по душу Пер Гюнта, требует от него ответа: кто он, собственно, такой?
И когда в его жизни, в этой вывернутой наизнанку и вытрясенной до последней табачной крошки из карманов, жизни он был самим собою.
Не ответишь – в расход тебя, перельют на пуговицы.
А что это, собственно, значит: быть самим собой? – интересуется Пер.
Пуговичник (он уже приготовил оловянную ложку) отвечает: «Самим собою быть, что значит: быть всегда лишь тем, что выразить тобой хотел создатель».
Но вот в чем все дело-то: если ты, за годы прожитой тобою жизни, так и не смог понять: что вот такое особое и неповторимое хотел выразить тобою создатель?
Для чего меня посылали на север?
Неужто для того только, чтобы, хоть в самом конце я догадалась, что была лиранделью?
Я была, капель, твоей фанаткой,
Городской окраины жиличкой
И бродячей жучки медсестричкой.
За кампанию с утенком, гадкой,
Метроманкой и стихоголичкой,
Несгорающей – вот чудо! – спичкой.
Странствующей тучки съемной бричкой.
Нет, я родилась не в октябре –
В мартобре.
Двор, скамья –
Вот и вся Испания моя.
Компаньонкой фортепьянной мыши,
Даже – подымайте планку выше,
Спонсоршей чердачного бича,
Я была, брадатого сыча.
Но когда гуляла белой ночью
По причалу, в кружевных чулочках,
В мини, в босоножках золотых -
Не смотрите, мальчики, на них!
Ты поклялся, под фатой-метелью,
Мурманск, я была твоей невестой.
Нет, не местной, вовсе неуместной.
Как в хиджабе – некой Неизвестной.
Портовой подружкою Норд-Веста.
Cил потусторонних креатурой.
Нераспроданной литературой.
Анекдотом, шутовской фигурой:
Ласточкою с лирой.
Все ж в мороз
Мне однажды преподнес матрос
Тридцать веточек златых мимоз.
Отставной путанки квартиранткой,
Язвой-ранкой, жеваною ханкой,
Я бывала, жизнь, твоей чеченкой,
Я бывала, жизнь, твоей афганкой.
Оставалось либо умереть,
Либо айсберг сердцем отогреть.
Пробежаться б, вслед за мышью пьяной,
Вдоль по всем октавам фортепьяно!
И с упрямством непреодолимым
Нарядить полярный остров – Крымом!
Вербу в чудо-пальму превратив,
В собственный поверить креатив.
Расточив дыханья благодать,
Лютую погибель оправдать.
Жду, дышу, на том спасибо!
От беды на волосок:
С козырька сорвавшись, глыба
Льда - царапнула висок.
Я устала, я простыла,
Все же, мерзлота простила.
Распахнула дверцы клетка
Улетай на волю, детка!
Над стрехой пляши чечетку!
А могла бы впасть в чахотку,
Или встретиться с цингой,
Людоедкою, Ягой.
Потеряться в тьме полярной
Рукавичкою непарной.
А могли б – Кузьма космат -
Снова сунуть в каземат.
В сердце отыскать порок
И навесить новый срок.
Оцифрованная властью гугла
Но отнюдь не Карабаса кукла,
И у ада на краю
И у Господа в раю -
Я навек останусь лиранделью,
Несчастливой; все-таки счастливой,
Вилохвостой, с неизменной лирой,
С мартовской в продрогшем горле трелью.
Вавилонская башня
Злой Череповецкий Набоков, с яйцевидным черепом и черепашьей морщинистой шеей, избранный (как самый трезвый) председателем на Пиру во время Чумы, стучит карандашом о стакан:
– Господа писатели! Людоведы и душелюбы!
Либералы и патриоты!
Варяги и греки!
Ассоциация творческих женщин!
Анархо-пофигисты!
Мемуарасты-затейники!
Секция ветеранов Чечни, Афгана, Сумгаита и Буденовской больницы!
О, литобъединение многодетных пап!
Пен-клуб!
И пена!
Прозаики и пробелочки!
Общество содействия нищим-пьющим литераторам!
Лирики, клиры и клерикалы!
Заединщики и захребетники!
Стихоманы и стихоголики!
Инвалиды от литературы!
Наркоманы от литературы и «просто пьяницы»!
Проголосуем за лучший сюжет!
И что здесь поднялось! Какая буря!
– «Коммунист»! Я за «Коммунист»! То есть, я как раз против коммунистов…
– «Чумудан денюх»!
– Было, дядя, было! Много раз.
– Что ж, что было. Этта такая штука…Этта штука посильней «Фауста» Гете!
– Кок О.! Кок О.!
– Не кудахтайте, Симона де Бовуар!
– «Четыре гюрзы»! Он больше всего нашим змеям-спонсорам понравится, вот увидите.
– Братия по литературе! Ёкарный бабай! Курица о просе, а они все про бабло! Причем, бабла у них в жись не было, и никогда не будет.
– А «Божьи коровки» зато понравятся русским дамам за сорок. Русские дамы за сорок – наш преданнейший читатель.
– За сто, а не за сорок. Фигня. «Ян и Мия»! Лучший сюжет «Янимия!
– А ведь он прав, робяты. Про доброту – это за милую душу. Это николь не заржавеет.
– Только никель не ржавеет.
– Это в смысле, что «Норильский Никель-forever» спонсирует ваше эксклюзив... Читать следующую страницу »
Частный вебмастер