Ольга Мартова Жанр прозы:

25 января 2019 Приключения

расива, даже вычурна, чудна, от лебяжьего силуэта на границе неба и озера, до замшелой в камне неизбывной какой-то печали. 

 

Зачем и кому понадобилась эта красота, – в самоедской полярной глуши, на краю света? 

 

На безлюдье, в отсутствии нас? Красота, которую никто, кроме нас, оценить неспособен? 

 

Может, уже и тогда кто-то знал, что рано или поздно придет зритель? Или старался лишь ради себя самого любимого (как, впрочем, и каждый истинный дизайнер). 

 

Значит ли это, что Всевышний существует – такое вот «седьмое доказательство» бытия Божия, неизвестное школярам и святошам? 

 

Седьмое и последнее доказательство существования Бога – это красота. Он создал нас, чтобы мы любовались. 

 

А иначе, зачем все эти чудеса: и маленькие, как след оленьего копытца, озера, в которых живут крошечные крылатые существа, и карликовые березки, бегущие под ветром  на цыпочках? 

 

Вся эта так легко ускользающая от тебя жизнь?

 

Магия здесь сквозит из всех щелей, окутывает реалити и пронизывает идентити. 

 

Приходится все время делать усилие, чтобы не замечать ее, а то крыша съедет. 

Тронешься, с резьбы соскочишь, с глузду съедешь, белены объешься, ну не белены, она за полярным кругом не произрастает, а какого-нибудь свинячьего багульника, он же болиголов арктический.

 

Крыло белой гаги служит опахалом Учуку, сидящему на берегу озера в кольской бочке-сельдянке и ловящему рыбу на веревку, привязанную к пальцу. 

 

Если встретите Учука в тундре, подарите ему блесну: из солдатской пуговицы, из осколка зеркальца, из дамской пудреницы, из лунного камня, из глазного протеза, из пера неизвестной науке птицы, Сирина там, или Феникса. Он любит такие няшки. 

 

У каждой зверушки свои погремушки. 

 

Каждый тирхен имеет свой плезирхен. 

 

Узнать Учука легко, он похож на ожившую болотную кочку с шестью или семью лишайниковыми бородами. Лицо его выкрашено оранжевым соком морошки, и по нему бегают муравьи.

 

Учук вылезет из бочки и примется  учить вас, учить. 

 

Через плечо у него подвешена метелка из прутьев ёрника, которая более всего пригождается ему раз в год, в так называемые отпускные дни, когда исчезнувшие с погоста родственники возвращаются в свою костяную, на журавлиных ногах самоедскую избушку, тупу.

 

С. тупу.

 

Они теперь жители заоблачных нереальных городов. Но на период отпуска слетаются, рассаживаются по шесткам, и вспоминают то, чего никогда не было. 

 

Семья ссорится, дерется, плачет, мирится – а потом уж их без метлы никак не вымести из дому, не хотят они возвращаться назад, в свои заоблачные, евроремонтом неземным сияющие чертоги.

 

Ёрниковой розгой хлеща, можно еще наказывать ветры: водный ветер – летающие родники, огненный – крылатые огни очагов, и ветер земли, который движет горами и болотами, перемещает страны с места на место, и домашний ветер, который переносит любовь и ненависть от одного человека к другому. 

 

Ему больно, ветру любви-ненависти. 

 

Любомудр ловит ветер в свой сыромятный охотничий мешок. 

 

Запрягает его в свою повозку:  бочку-сельдянку. 

 

В бочке-сельдянке, Учук перекатывается по земле и по небу, из конца в конец Юниверс.

 

Но есть еще ветер – голубые лучи. Летят они по миру, проникая в каждый дом, освещая его священным огнем с экранов. Это ветер судьбы, ветер жизни смерти. Он несет от небесного начальства распоряжения всем нам. 

 

И даже Учук-философ, потомственный интеллигент, либерал-романтик, смиряется перед этим ветром. Его никакой метелкой не отгонишь.

 

Селения здесь похожи на кладбища, а кладбища на селения, и называются они одним словом – погосты. На погостах в люльках из оленьих брюшин лежат предки современных  народов. Лежат тысячи лет. 

 

Пока другие народы, надрываясь, толкали вперед историю, перли на плечах цивилизацию, изобретали порох, часы, бумагу, оперу «Фауст», душевую кабину – наши, северные люди, видели сны.

 

И есть где-то в тундре магический погост Сон-Хель (Сон русской былины и Hell «Старшей Эдды»). 

 

Живет там племя сонгелов. 

 

Сонных ангелов.

 

Не живут они, а только мечтают. Вернее живут так, как другие только мечтали бы жить. 

 

Просветитель Лешей лопи св. Теодорит Кольский в своих проповедях называл их спящими наяву, упрекая в смертном грехе дзен-буддизма и ереси солипсизма. 

 

Но сонгелы однажды могут проснуться. 

 

И не заснет ли тогда наш уставший от вечного бодрствования, на страже сновидений стоящий мир-часовой? В серых казенных валенках и ушанке.

 

Так вот и прокачаться в люльке, под брюхом мамы-тундры все отведенное тебе время. 

И слагать саги да выпевать эпосы. 

 

Другие выбрали День, Явь и Поступок, а они – Лень, Сказку и Ночь.

 

Спи Аленушка, спи красавица. 

 

 

 

                                                 Sleep my baby

                                                         

 

Sleep my baby, sleep my sweet and honey.

 

Глянь-ка, зажглися звездочки, месяц плывет на лодочке. Там нас с тобою серый кот в санках на небо увезет. 

 

Я спою тебе колыбельную песенку. I will  sing you lullaby. 

 

Не плачь, май бэби. Не грусти, мой свет, my sweet.

 

Хвостик на подушке, на простынке ушки. 

 

Баю, баю, баиньки, в поле ходят заиньки. 

 

Hush, little baby, don't say a word. 

 

Придет серенький волчок и ухватит за бочок. 

 

Вы вспомните, как мы этот хвостатый мир расчехвостили.  

 

А как он расчесал, вычумил и расчеркизил нас! Не лучше ли в колыбельку?

 

Учук учит, что вся вселенная, бескрайний Юниверс – всего лишь сон Юммеля, пожилого бога высоких широт, с грустным человеческим лицом и телом оленя.

 

Если не хочешь ипотеку платить – усни. Только вот, где? Дома-то нету. 

 

Съём, съём, будь мой дом! - Я тебя съем — отвечает он.

 

Можно, конечно, поселиться в чукотском чуме, в юкагирской яранге, в кукушкиной куваксе с квасом. В самоедской ступе на журавлиных ногах и  в костяной ступе бабы Яги, в Ступе бабы-йоги.

 

В иглу можно (модно) жить (и на игле). В эскимосском эскимо на палочке.

 

В ледяном кубике – без него мировой коктейль не так легко пьется, чего-то в нем не хватает.

 

А полумесяц лимона в коктейле – это вечно кислые мы. Лимон в коктейле Европы… нет, шире бери (шерри-бренди), в мировом коктейле – это мы, со всей нашей грустью. 

 

Оскорбительная кислота.

 

Витамин С., необходимый для активной жизнедеятельности. Особенно в условиях Крайнего Севера и приравненных к нему территорий.

 

 

 

                                            

                             Плясунья Алех-альм и аптекарь  герр Варан

                   

 

В прикольной Коле на горе Соловарака танцует Алех-альм, мама счастья. Всею собой выпестовав пляску, голые колени выбрасывая из-под подола, такого розового, что аж в синь отдает. 

 

О, не глядите на нее, девственницы! Сомкните веки! Закройте глаза ладонями! 

 

Пляшут плечи Алех-Альм, и груди ее, и чресла. В глазах ее – голубые звери и все безумие пробуждения от зимы.

 

Алех-альм означает Синее Небо. Божья лазурь. Душа высоких широт. 

 

Господи, когда небо синее –  это значит, что у тебя хорошее настроение?

 

Когда рыбак пронзает гарпуном семгу в реке, она выбрасывается из потока в воздух, в иную стихию. Так и Алех-альм. Ей не страшны все остроги и капканы жизни. 

 

Из смерти выпрыгивает, выпархивает она  – в вольную прану! 

 

Увы, летучие рыбы

До берега не долетают.

Им воздуха не хватает.

 

Но ледяные глыбы 

От дыхания тают!

 

От дыхания Алех-альм тают льды и снега долгой зимы. И если она перестанет танцевать на горе Соловорака – весна к нам не придет. 

 

Воцарится – вечная мерзлота, в земле и в человеке.

 

Не так ли и ты, поэт, выбрасываешься из одной стихии в другую. 

 

Песни, слетаясь стаей,

Нас облагают данью.

Бросишь стихи – настанет

Глобальное похолоданье.

 

А Варангер-фьордом правит герр Варан в зеленом фраке, со стразами, с полосатым галстуком-хвостом, полу-господин, полу-ящерица. 

 

Он сидит на своем каменном троне, на самой высокой скале фьорда, и обозревает течение прибившихся прибоем народов, как то пристало царю. 

 

Выпучены телескопические глаза варана – всё он видит, обо всем составил понятие. 

 

В славном городе Киркинесе, на старинной улочке есть у герра Варана собственная аптека. А в ней – лекарства, в коробочках и скляночках. И вечные часы. И точные весы. 

 

Вылечит Варан от всех крайностей человеческой натуры. Языком своим липким причешет всех под полит-корректный стандарт.

 

Но напитка бессмертия и в его фармации нет.

 

Они – с часами и с весами. А мы – вон из времени и пространства. 

 

Мы – вне  веса и материи!  Рамок и ограничений!

 

В этом разница между Россией и Европой.

 

У них средства от миллиона болезней: порошки, микстуры, капли.

 

А нам подай эликсир бессмертия. 

 

У них законы прежде всего. Буквы, параграфы, разделы и подразделы.

 

А наша правда выше законов.

 

Душа русская требует то, чего нет на свете, чего нет на свете.

 

                                                           

Их замечали иногда в укромных уголках Баренц-региона, герр Варана и Алех-альм. 

 

Прогуливались под ручку. Беседовали. И не нужны им были переводчики. 

 

Общались меж собой танцующая Кольская царица и астральный император  нордической Норвегии на языке запахов. 

 

Когда герр Варан говорил, над его макушкой  постепенно сгущалось облачко, перламутрово-лимонное, как пыльца сережек речной ивы, и плавно перемещалось по направлению к ноздрям собеседницы.  

 

Алех-альм, почувствовав ведьминский, ивовый, аромат речи, точно ловила смысл сказанного. И над ее головкой, в свою очередь, возникало розово-лиловое облачко пыльцы, как от иван-чая, донося ответ кавалеру.

 

О, эти запахи слов: хвойные, медовые, вересковые, можжевеловые, багульниковые! Душистые их души! Подушка с отдушкой для моей душеньки!

 

Мужчина и женщина выбирают друг друга по запаху. Ведьминской пыльцой от сережек речной ивы – пахнет Алех-альм.  Бешено-розовым багульником – герр Варан.

 

Поженить бы их, герр Варана и Алех-альм, хоть через брачное агентство "Замуж за викинга". 

 

Вот бы пара была, что за дети могли б у них получиться – истинные цари Лаппонии.

 

Но не поженятся они никогда, хоть одно время часто встречались. 

 

Рестораны посещали, отели, эти ваши конгрессы, фестивали и симпозиумы. 

Ворковали. Вздыхали. 

 

Разные там проекты презентовали и гранты осваивали. 

 

Ученые беседы вели: в чем смысл жизни, что есть суть любви и какова конечная цель мироздания, в таком вот духе. 

 

А также священные права человека, принципы демократии и столпы государственности. Немало сладостных часов провели они в этих беседах. 

 

Теперь что. 

 

Не то теперь, совсем не то – амор перде, завяли помидоры. 

 

Разошлись Алех-альм и Варан по одному очень тонкому богословскому вопросу: о соборной душе России. 

 

О ее сакральной сущности. 

 

Алех-альм как-то высказалась слишком в лоб, что Мурманск, мол – Третий Рим, и спасение растленной Европе придет отсюда. 

 

Североморск — космический Щит мира.

 

Варзуга — ключики от рая. 

 

Архангельск — столица Воинства Небесного.

 

Петрозаводск — Петров Завод по производству Силы.

 

А герр Варан плечами пожал неосторожно. 

 

А она обиделась. 

 

А он на нее обиделся. 

 

И всё.

 

Свидания, которые браком не закончились.

 

Нет, врагами они не стали. 

 

Но похолодало до холодной войны. 

 

Пожелезнело до железного занавеса. 

 

По-прежнему при встречах обнимаются троекратно и чмокают воздух возле щеки. 

 

Но о бракосочетании по взаимному чувству уж речи нет.

 

Впрочем, пресса писала, что не поделили Варан и Алех-альм, собственно, зоны прибрежного рыболовства и арктические шельфы с газовыми в них конденсатами. 

«Дырдыгирка-трибьюн» прямо намекала, что назло друг другу договорные стороны заморозили Штокмана. 

 

Шта-а?

 

 

                                           Ну што, Штокман?

 

 

Ибо главный Голем, верховный Гоблин и генеральный Вий этих мест – Штокман, Шток-ман, цилиндрический человек. 

 

Он стоит в Баренцевом море, одной ногой на норвежском берегу, другой – на Российском. Широко расставил ноги, как Колосс Родосский, как Гулливер в лилипутском ландшафте. 

 

Такой вот мост между двумя мирами. Злющее у него него и обветренное, как скалы, лицо, все в морщинах от морской соли и норд-веста. Но вместо сердца пламенный мотор. 

 

А тело – титаниевый цилиндр, не просверлишь его и нефтяным буром Газпрома, только, разве что,  гиперболоидом инженера Гарина, лазером лузера. 

 

Мощным шлангом своим, вставленным на всеобщее обозрение, дразнит Штокман и тех, и других. 

 

Ибо исторгает (мочеиспускает) он из этого шланга голубую энергию Юниверс (часть ее прикарманили гей-голубые, нежные голубки, голубчики, отсюда их власть).

 

И долго пытались стороны конфликта разными хитростями опутать и закабалить цилиндрического человека  (как лилипуты Гулливера – волосяными петлями). 

 

Но только мешали друг другу. 

 

И плюнули – не доставайся же ты никому!  

 

Развийся, Вий!

 

Блин тебе, Гоблин! 

 

Тебе голить, Голем.

 

Заморозили Штокмана глубокой заморозкой, из вечной мерзлоты, из холодной войны двух систем, из сказки «Морозко» и из сказки «Снежная королева» синтезированной.

 

А «Удыдайская правда» писала, что национальные олигархи, они же западные геополитичские партнеры, не пришли к соглашению по вопросу о высасывании из России последних соков и вампиризации трудового народа. 

 

Увы. 

 

То есть, наоборот, ура.

 

К огромному сожалению.

 

К нашему большому счастью.

 

 

      

 

                                      Пасу народы. Недорого.

 

 

Много пришельцев из разных земель стекаются в Варангер-фьорд: 

 

Красивые коряки – крабы, с золотыми руками-клешнями,

 

Нежные  ненцы с руками-лопатами и сугробами, приросшими к спинам,

 

Юкагиры с головами-шарами, полными летучих радуг,

 

Вепсы с песьими, умными, волшебными головами,

 

Тунгусы, умеющие метать во врагов смертоносные глаза-лезвия,

 

Эвены, ледяные цветы,

 

Англичане – железные дровосеки  в чертовой коже, 

 

Норвежцы, ведающие нордом-севером,

 

Шведы – сведующие,

 

Финны – острые, как финки, и финансы умеющие считать.

 

И мифические лица неназванные, сущности неведомые, спонсируют бал. Костюмы, весь прикид, вплоть до чертовой кожи и ведьмачьей рожи. 

 

А трансфер и проживание с кофе-брейками берет на себя муниципалитет.

 

В деревянно-кружевной Мангазее, большом магазине русских, имеются всевозможнейшие товары: мятные пряники, козловые гармоники, айпад тоже есть (отпад!), выходные костюмы адидас, оловянные кружки с портретом Его величества, лосины черные  с люрексом для наших длинноногих лосиц, голубые бессовестные глаза, уши мохнатые, свитера с оленями и бархатные головные ободки.

 

Кто чем торгует в Мангазее. 

 

Коми – комиксами.

 

Последние могикане – мокасинами. 

 

Самоеды – самоедскими лайками.

 

Кельты -кольтами.

 

Саксы - саксофонами.

 

Готы – кожами-лайками и в блогах лайками.

 

Русские – те мечут на прилавок полыхающие полушалки, шкатулки с тройками да ватных баб, на чайники. Продают еще толстые книги Толстого и приятно пахнущую нефть. 

 

Норвеги - хрусталь со сваровской искрой и с зернистой икрой, а кто побогаче – пусть купит у них вечный кожаный диван (из кожи ихтиозавра) и музыкальный ящик. 

 

Кошка – гламурная кисса! –  прелестный зверь, и самый дорогой, тоже ихний, его еще братья Гаральд и Суно из Египетского викинга привезли, вместе с мумией сестры-жены фараона. 

 

Шведы, те выдумали разные стиральные машины, кухонные комбайны – вещи бесполезные, но солидные и прекрасные. 

 

На Югорском Шаре можно, на шару, диссертацию защитить (черных шаров не накидают). 

 

А уж трески натрескаться – на всю оставшуюся жизнь. 

 

А на Маточкином Шаре ждет тебя твоя покойная матушка. Давно ждет, все глаза проглядела, все слезы выплакала. 

 

Там у местных алхимиков можно мамонтенка заспиртованного в склянке приобрести, или живого олененка с человеческой головою, радугу говорящую, звезду, сидящую в хрустальном шаре. 

 

…Манси (женский народ) и ханты-мужики, пришитые друг к дружке попарно, суровыми нитками.

 

Чукчи – с виду темные, но смарагдовые изнутри.

 

Усердные студенты-ительмены, стесняющиеся своих хвостов. 

 

Белорусские лирические русалки.

 

Украинские разбитные мавки. 

 

Немцы – ученые цапли в долгополых сюртуках.

 

Французы, пингвины в смокингах с белыми манишками.

 

И еще другие.

 

На фолькcвагенах, фокус-вагенах – фольклорных вагонах, опелях-жопелях (пригляделись: это ж опель!) и в вольвяшниках, вольных ящиках, вошебойках гигиенических. 

 

А русские – на дрожащих оленьей нервной дрожью, женственных ладах, на неновых нивах, на бодливых своих козлоджипах.

 

Иностранцы того мнения, что в каждом русском сидит по семь разных людей.

 

Сегодня один высунет голову, чудно-нежный, а завтра другой – зверский, огненно-неумолимый; то дурковатый лох, весь нараспашку, а то хитрый бес. 

 

На подвиг и подлость, на божеское и убогое, на ясный свет и сивый бред он способен, причем, в любой миг. 

 

И даже не то беда, что в любой – а то, что в миг один и тот же. 

 

Убить тебя, или жизнь за тебя отдать, ему без разницы. 

 

Все душа его, дикая, тонка, жестокая, милосердная вмещает. 

 

Они такие: змеи семиглавые, одно слово, русские.

 

 

                                                         

                                       Метель (либретто балета)

 

 

В Ночь перед рождеством киллер С.  с женой и трехлетней дочкой, смотавшись от жертв и палачей своих (могут и у меня быть каникулы!) путь держит из Мурманска в веселый город Лулео (название, как леденец).

 

Вот развязка нашего детектива:

 

Где-то на подступах к контрольно-пропускному пункту Лотта, за рулем открытого кабриолета по автостраде несется в никуда мурманский  киллер С. (живой; еще не мертвый, но уже не живой; не живой и не мертвый; мертвый).

 

С дыркой от почти невесомой, бесшумной последнего поколения пули (так называемой «пробки точечного поражения») в левом виске, не вписавшемся в угол зрения пассажиров.

 

Глядя в никуда, с непогасшей сигаретой в губах, мертвый киллер ведет машину по стратегической автостраде Лулео – Лотта – Лета, на дозволенной скорости 130 км/час.

 

На заднем сидении жена с трехлетней дочкой возятся, смеются, листают книжку, купленную в Тронхейме, русскую книжку детских считалок, красивую, с картинками.

 

Кто-то, прицелившись из разрешенного к продаже населению ружья, мчась в арендованном «Опеле корса» вслед за навороченным кабриолетом, по магистрали Лотта-Лета, с дозволенной скоростью 130 км/час, совместил в прицеле мушку и голову киллера С. И нажал на спусковой крючок. И  пуля, бесшумная и практически невесомая, совершенно неощутимо для сторонних глаз и ушей, пробила его голову.

 

Кто это был?

 

Кто-то, вписанный жалким своим, скандальным, эпическим сюжетом своим в Ледяной Кубик из 24-х граней.

 

Дайте всем им поиграть, посверкать, прежде чем они исчезнут!

 

В ночь перед Рождеством мы прокатимся верхом на черте.

 

В крошечном домике своем, в три окошечка, по шоссе ледяному, последнего поколения асфальтом крытому (на фундаменте из самих этих поколений), мы летим к контрольно-пропускному пункту Щасте.

 

– Анжеличка! Ты моя кукушечка-душечка.

 

– Серенький! Ты мой петушок, золотой гребешок!

 

Таможня, предъявите паспорта, напряг.

 

Пробурят ведь тебя насквозь своими поисковиками, буркалами своими из тяжелого металла просверлят.

 

Лучами жесткими отсканируют на экране твой повинный в чем-то скелет. 

 

Вывернут тебя всего наизнанку, до последней запятой в бумажке, до трусов и носков. 

 

Чемоданы вытряхнут. 

 

Отберут ремень поясной, крест нательный, шнурки от ботинок. 

 

И пойдешь ты, босой, с пластмассовым тазиком в руках, понесешь на суд собственную голову, черепушку с сомнительными в ней мыслями.

 

Вертухаю видней, он сверху. 

 

Доктор знает, кого резать и как резать. 

 

Солдат по осени считают. 

 

Вскрытие покажет.

 

Можно выдохнуть. 

 

Привет демократической Европе. 

 

Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы. 

 

Хэлло, либерте! 

 

Хау ду ю ду, эгалите? 

 

Найс ту мит ю, фраттелите! 

 

Си ю лэйтер, алигэйтер!

 

Он сказал: Поехали!

 

Он махнул рукой.

 

Словно вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской, с колокольчиком.

 

За рулем своего кабриолета С. упивается дозволенной скоростью 130 км в час; качественный асфальт обледенел, машина летит по образцовой автотрассе, как фраер на салазках…

 

Как пух от уст Эола…

 

Тут поневоле самое унылое сердце усмехнется вдруг. 

 

И в небе над тобою зачирикает пташка весенним голосом россиниевской Розины. 

 

И в усталых твоих лопатках почувствуешь приятную дрожь, как намек на то, что и они однажды могут обрасти перьями.

 

Вираж!

 

Удар!

 

Полет!

 

Не вписавшись в поворот, юзом, под скрежет тормозов, машина С. вылетает в кювет, заваливается набок, крутя колесами.

 

Анжела! Доча!

 

Живы.

 

Вина кометы брызнул ток.

 

Вина...

 

Кометы...

 

И к чему вдруг вспомнился Пушкин из школьной программы? 

 

Сто лет не вспоминал, и вот, с чего бы? 

 

Свободы тебе захотелось. 

 

Волю почуял. 

 

Не пробка тебе в потолок, а пуля контрольная в затылок. 

 

С отчетливой ясностью представляет С., как лежал бы на керамитовых плитах пола той проклятой забегаловки, лежал, с свинцом в груди… 

 

С винцом в груди лежал недвижим я. Глубокая еще дымилась рана. По капле кровь точилася моя. 

 

Лежал бы себе, руки распластав на керамитовом полу, обняв земной шар, среди всех этих рыл, среди закружившихся в жутком вальсике столиков с шампанским.

 

Нет уж, не дождетесь!

 

Жив! Жив!!!

 

Жив. Тошнит только. 

 

Отстегнулся и вылез.

 

Белый, белый пушистый снег. 

 

И по нему белые песцы шныряют, вьются, друг о друга трутся, как наши  судьбы.

 

Пушистый снег спас: все были пристегнуты, все живы, и поломок почти что и нет, пара царапин на правом крыле. 

 

Да, а кто машину тащить будет, Пушкин? 

 

С. бессмысленно толчется в сугробе, увязая по пояс; дочка хнычет, жена плачет. 

 

Время позднее, кругом заполярная пустыня.

 

Ветер завыл, сделалась метель. Владимир с ужасом увидел, что заехал в незнакомый лес. 

 

По лицу киллера, мягкому, округлому лицу барина, выбритого с утра парикмахером, вспрыснутого кельнской водой, больно секла снежная крупа. 

 

Он укусил в досаде уголок заледенелого воротника тулупа. 

 

Человек, заносимый метелью, смотрел из сугроба на колыхавшийся перед ним стебель чернобыльника и думал, что это где-то далеко гнется под ветром большая сосна – но когда обман рассеялся, и он увидел, что это чернобыльник, то больше не смог представить его себе сосной.

 

Весь ужас, веселый, первозданный ужас смерти и вся ее нагая красота открылись перед ним. 

 

Беда, барин, - сказал Савельич.

 

У каждого в жизни свой песец – ходит за тобой, невидимый, неслышимый, прячется, но пасет, чует твой каждый шаг, и порой, в сумерках, хвост его мелькнет у тебя за спиной – разглядишь боковым зрением,  а то перед рассветом, когда уже не спишь, но еще не проснулся,  в глаза тебе заглянет, на секундочку, глумливыми своими глазенками… И подкрадывается он незаметно. 

 

Не побережешься, отвлечешься, разнежишься – и вот, он наступил.

 

Час прошел – никого, два часа – никого. 

 

В этой пустыне лишь вихри метельные бродят, обнявшись и воя, как пьяные однополчане в день ВДВ.

 

Очень крупные, страшные в своем превосходстве над тобой звезды. 

 

Странно видеть их после всех этих городских ночей, когда звезд вовсе не было, потому что не поднимал он глаза к небу, не до того было. 

 

Глядеть надо было во все гляделки – в дуло ствола, граждане. Чтоб не звездануться. 

 

Голубая, юш твою уж, Вега. А эта, красноватая,  кажется, называется сумасшедшим словом Альтаир. 

 

Горючего для автомобильной печки на всю ночь не хватит (морозец российский), – не пора ли, по-русски, доставать запасную покрышку, обливать бензином и жечь?

 

Полярная звезда горит зеленым коряко-чукотским огнем над самым горизонтом. Она одна вбита в небо, как гвоздь, и все остальные звезды ходят вокруг нее, надежно привязанные. 

 

Двенадцать главных созвездий и двенадцать тайных, невидимых, и еще другие, несть им числа. 

 

И все-то мы – полярные звезды (прям, как местные «полярные звезды», эстрадные селебрити Нарьянмара и Игарки). 

 

Каждый – в центре мира, принц Юниверс, председатель Земного Шара и его окрестностей. А другие все люди, им что, они пусть вокруг нас вращаются, Раки пучеглазые, Скорпионы кусачие, Тельцы на заклание, Девы на выданье. Они и на периферии как-нибудь обойдутся. 

 

Они – не мы. И этим все сказано.

 

О себе подумай, дядя.

 

 

                                            Подвиг во льдах

 

Наконец, шум мотора. 

 

Хэлп! Хэлп, люди добрые! Альтаир и Вега, твою мать!

 

Остановились. 

 

В стареньком вольво шведские старичок со старушкой. 

 

Из теплого салона безропотно вылезают на мороз: хэлп – это у них святое. 

 

Тонюсенькие, ветром качает, в дошках каких-то сэконд-хэндовых, на рыбьем меху. 

 

Цепляют трос, газуют. Еще!… Е-ще! 

 

Кое-как, навалившись гурьбой, буксуя, топча снег, толкая в задок капризный кабриолет, вытягиваем красавца на шоссе. 

 

Скажите пожалуйста, оно им надо – в 70 лет, такие заморочки. 

 

Просто Нансен какой-то с Амундсеном, пожар во флигеле, подвиг во льдах.

 

Жмем руки. Сергей, Анжелика. 

 

Серж с сережкой в ухе и его красивый молодой Ангел. Нечто среднее между ангелом-хранителем женского рода и Анжеликой, маркизой ангелов, (которой она воображала себя в детстве, вырядившись в кринолин из старой тюлевой занавески). 

 

Серый волк, санитар леса. А жена его называет – Серенький.

 

Ян, Мия. 

 

Ян – это Иоанн. Богу самое близкое имечко. 

 

И Мия, мамочка родная. Мамма Мия.

          

 

 

 

                                     Ночь перед Рождеством   

 

 

Самаритяне везут спасенных к себе домой. 

 

На маленькую Ляльку, натерпевшуюся холода, Мия накинула свою вязаную шаль – заячий тулупчик дядьки Савельича. 

 

Крошечная, утонувшая в рождественской неге деревушка. 

 

Снег лежит на крышах и заборах пышными голубыми пуховиками. 

 

Свята нощь, тиха нощь. Мир и изобилие, и в человецех благоговение. 

 

Игрушечные домики; электрические семисвечия в каждом окошке (кто зажжет их, тот готов дать приют под своей крышей деве Марии с младенцем – натурально, все зажгли, вперед всех агностики). 

 

Незапертая дверь. 

 

Запахи лаванды, хорошего кофе. 

 

Сауна отделной строкой. 

 

Ужин: пойманная в ближнем ручье форель, выращенная в собственном огороде экологическая протестантская честная картошка. 

 

Ночлег в бывшей детской (дети выросли и улетели из гнезда). 

 

Позолоченные ангелочки на комоде. 

 

Голубые атласные одеяльца. 

 

Старенький, застиранный плюшевый медвежонок Тэдди.

 

Мишка он! Русский!

 

Рано утром Ангеличка, выйдя на крыльцо, плачет, от сложных чувств (ей 22 года, она из бедной семьи, с пьющим отцом и затюканной матерью – красавица, жена бандита). 

 

Дочка тоже в слезах: «Не хочу никогда уезжать отсюда».

 

Вбегает в бывшую детскую, хватает с комода Мишеньку, прижимает к груди, целует, целует, целует.

 

Жалко, что не объяснишь им, шведам, ничего. 

 

То есть, самого-то главного не объяснишь: как вошел – и пробка в потолок, вина кометы брызнул ток, и как в полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я.  

 

Или как эники-беники ели вареники, и вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, и на золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной… Кто ты будешь такой? 

 

Все дело в стихах этих проклятых, выжженных на твоей шкуре, которые ты знаешь, непонятно откуда, выучил неизвестно когда, из которых ты теперь отчасти состоишь. 

 

И никогда, никогда не поймет тебя никто, кроме таких же, как ты русскоязы… языкорусских.

 

Поэтому и жить (а не притворяться) нельзя нигде, кроме России. 

 

Иначе сам свалил бы давно.

 

Да, я учился на филфаке, на филологическом факе Заполярнинского педуниверситета. 

 

Факологический фил. 

 

Два курса, пока в армию не забрали, и что такое полдневный жар в долине Дагестана, знаю не только по хрестоматиям. 

 

А также  изучил в натуре, феню, по которой ботают. 

 

Я змей двуглавый. 

 

Если честно, то даже семиглавый, и сам не скажу, какая моя голова завтра высунется, отодвинув подальше остальные шесть.

 

Бедная моя и страшная, как сизая сова, голова, наголо обритая, по законам криминального жанра. 

 

Когда лечу я в ночи на охоту, крутится она вокруг шеи, по часовой стрелке, на все стороны света, и глаза мои полные равнодушного горя, видят все вокруг, и от когтей моих не укроешься.

 

И если спросят на каком-нибудь высшем суде (на седьмом небе местного бога богов Юммеля), что меня погубило, я отвечу честно – стихи. 

 

Невидимый стрелок, у которого я на прицеле.

 

Не добивай меня, сотым до сотни!

 

После всего этого, дорогие россияне, торнадо, самума, смерча, после этого психоневрологического, граждане соотечественники, диспансера, где каждый день революция, холивар или еще какой-нибудь  дефолт, где страшно телевизор включить («утренние хреновости», «вечерние хреновости»), где все издерганые, дыбом вставшие… 

 

Словосочетание «конец света» уже не впечатляет никого. 

 

Вам, Иван Абрамыч, в газовую камеру – сегодня в газовую камеру, завтра в газовую камеру, у меня от вашей газовой камеры уже голова квадратная.

 

У нас уже голова квадратная от вашего Апокалипсиса, нам уже все равно, пусть он давно наступил, как пишут в блогах.

 

А тут – фарфоровый ангел на комоде все-все тебе прощает. 

 

Я ждал тебя, Анжелика, говорит он. Я всегда ждал тебя. Не плачь, мой свет, утри слезки, май свит…  

 

И белье …. в ящичке-е-е …. лавандовыми лепестками …. усы-ы-па-но-о-о… (рыдает).

 

Муж с утра прогуливается по сhristmas-деревушке, где никто не запирает ни домов, ни машин.

 

Где в магазинчике (продавец отлучился олениху подоить) все добро лежит без присмотра – телеящики, компы, джинсы и вообще всё…  

 

С., в силу привычки, выстраивает «схемы», просчитывает «варианты»…

 

Край непуганых птиц! 

 

Заповедник имени Виталия Бианки.

 

Их, дроздов царя небесного, и грабить-то западло! 

 

Брезгую я, господа-товарисчи, шведов грабить. 

 

Пусть себе нюхают свои полярные орхидеи, лилофеи свои обоняют и венерины башмачки, и лепестками их осыпают свои шелковые простыни, в полном покое и демократическом великолепии.

 

Впервые в жизни ничего воровать не хочется.

 

За благорастворение воздухов помилую я вас, викинги, за аромат ванильный, кофейный, орхидейный, медово-молочный, мятно-лимонный, нездешний, райский. 

 

Прощу я все за кроткий запах дома, рождественского гнезда, которым пропитался плюшевый мишка детей ваших. 

 

Надо было нам раньше вдохнуть этого волхования, но нюхали мы всё порох да хлорку, дуст да клопомор, сапоги да портянки, мазь Вишневского да «Красную Москву», водку да водочный перегар, щи столовские из квашеной капусты и вечный сервелат дорожный. 

 

А этим утром проснулся я в колыбели, которую колыхала лилейной ручкой Лилофея. 

 

И не болит сегодня ни о чем бедная моя квадратная голова.

 

На прощанье хозяйка дарит гостям салфеточку, собственноручно вышитую божьими коровками и сердечками. 

 

Ядрит твою коровку, Божинька ты мой. 

 

Да чем же  мы, Божичка, тебя прогневили, что не дал ты нам такой жизни? 

 

Сергей четырехкратно (по-западному) обнимает и троекратно, по-русски лобзает сухонькую, дряхленькую, с мягонькими щечками, хрупенькими хрящиками Мию. 

 

Волк и трехдневный олененок, обнявшись.

 

Филин и снежная куропатка. 

 

Райская поляна, типа того что. 

 

Утопия, как бы, золотой век.

 

А Ян поцеловал Анжеличку, как старый филин куропатку (она опять плакала).

 

За салфеточку, вышитую божьими коровками. 

 

За морковку  без ГМО. 

 

За тулупчик заячий дядьки Савельича – что за него не прощается?

 

Тут не только, что зло простишь. 

 

Но и все богатство, и все щасте людей. 

 

И даже доброту их (как они смеют быть ко мне добрыми!)

 

Русские, взяв курс на запад, в своей машине, о Яне-Мие:

 

-  Просто нормальные люди (С.).

 

-  Да, вот именно, просто люди ненормальные (жена).

 

Они отлично друг друга расслышали, и пришли к единому мнению о доброте, как явлении в быту простом, но, при том, абсолютно трансцендентном. 

 

Сумасшествие ординарное, ходьба по воде яко посуху и воскрешение из мертвых вульгарис.

                                         

 

 

 

                                  Двенадцать присяжных Полюса

 

 

Кто управляет судьбами людскими? Кто взвешивает, на каких весах, все заслуги и грехи, и назначает нам наказание, или даже, бывает, поощрение? 

 

Да еще вникая в каждую последнюю мелочь. Каждую систолу и диастолу, каждый волосок срезанный принимая во внимание. Каждый пирожок, украденный из буфета и каждого котенка, дернутого нами за хвостик, и каждый сорванный ландыш...

 

Не говоря уж о настоящих грехах. 

 

Вот и ответишь ты за  каждое слово сказанное. 

 

За каждый погубленный зря день жизни.

 

За каждого встреченного тобою, которого не полюбил ты как брата..

 

И за каждого убитого тобой, по злобе или из денег.

 

И даже из-за любви.

 

Богу некогда. Есть уж у него, наверно, дела поважнее, чем отслеживать весь этот бред, называемый жизнью.  

 

Мониторить его день и ночь – как будто от этого он станет менее бредовым.

 

Казалось бы, понятно, что все мы виновны. 

 

Друг перед другом и перед самими собою. 

 

Так ли уж важно, кто более виноват, кто менее. 

 

И совсем правых нет. 

 

И совершенно невинных нет.

 

А ежели и сыщутся таковые – и они ответят за все, по общей карме. 

 

Ответят по грехам всего Земного Шара, хомо сапиенс. 

 

Все повязаны.

 

Но взыскуем справедливости! 

 

Суда хочется Божия, неподкупного, праведного!

 

Надо, чтоб были установлены цифры, точный индекс. 

 

Точной математики алчет душа. 

 

Ты, к примеру взвешен на весах и признан: АБДЛ (аморальность, бестолковость, дурь, лень) 387692595. 

 

А враг твой – всего лишь АБДЛ 387692592. На целых три единицы виноватее! 

 

Аморальнее! Бестолковее! Ленивее!

 

А что ж еще такое АБДЛ? 

 

Да, что сами придумаете. Аффигенно Богатый Духовный Луч.  

 

Ало-Белый Дым Лайфа. 

 

Или: А если Бы уметь правильно Думать и Лавировать. 

 

На самой макушке Севера, на башке его лысой, на Полюсе, посреди пустыни ледяной стоят двенадцать тронов. Не всегда они свободны (не радуйтесь) – по урочным числам двенадцать полярных рыцарей являются  в столицу белого безмолвия и занимают свои места: 

 

Умберто Нобиле – нобль в пурпуре и горностае.

 

Седой Георгий Седов с флагом Российской империи в замерзших до звонкой стеклянности руках. 

 

Иван Папанин с именным большевистским маузером (и лишним винтиком к нему в салфетке).

 

Фритьоф Нансен, повелитель фьордов, в рыцарских доспехах.

 

Фредерик Кук, съеденный людоедами, но возродившийся в блистательной нематериальности. 

 

Роберт Пири с букетом роз и бутылкой «Перье» для Снежной Королевы.

 

Уолли Герберт, триумф воли,  в венке из гербер.

 

Наоми Уэмура в кимоно, на туфлях-скамеечках и с веером гейши.

 

Соломон Андре с соломоновым перстнем на мизинце ("и это пройдет").

 

Валерий Чкалов с крыльями чайки. 

 

Руаль Амундсен, королевский рыцарь Рауль, с крыльями, пошитыми из шелкового дирижабля. 

 

Сигизмунд Леваневский в львиной шкуре и с Невской волной за плечами.

 

Тыко Вылка, тыкающий вилкой (в мольберт) в непознанное. 

 

Они вершат судьбы мира. По крайней мере, той его части, что лежит за Полярным Кругом, 70-й широтой.

 

Эти двенадцать присяжных и есть та инстанция, которая воздает каждому из нас. В том числе и в дензнаках. Или в пульках-пробках, точечного поражения.

 

Потому, что на Полюс надо идти. Уж хочешь-не хочешь, можешь-не можешь, а надо.

 

Бороться и искать! Найти и не сдаваться!

 

Три раза бросают Бессмертные кубик. И им выпадает три комбинации: 

 

Смерть комиссара. 

 

Крошечки-матрешечки. 

 

Четыре гюрзы.

 

 

 

 

                                           Смерть комиссара

                               

 

Коммунист К., преподаватель политологии (в недалеком прошлом, истмата) впервые в жизни выехал в капстрану – испытав при пересечении железного занавеса дефлорацию. 

 

Приглашен народным университетом коммуны Лыбдын, дабы прочесть лекцию «о восстановлении демократии в России», за приличный гонорар. 

 

Деньги сии придутся особенно кстати (пост-советский институт накрылся медным тазом), но человека тошнит, выставленного на торжище. 

 

И бесплатно-то (считай, бесплатно – за оклад доцента) прогибаешься под дерьмократов, прихватизаторов, а тут еще 30 сребреников от идеологического противника.

 

Время в России еще (уже) бесколбасное. 

 

Первый в жизни супермаркет поверг в шок, по большевикам прошлось рыданье. 

 

Магазинная миля губернского города: ненавистный эрзац, на который глупая толпа променяла святую коммунистическую идею. Идол поганый – взамен чистой иконы.

 

Ряды колбас, колбас, кол-бас… Колба-с (а в ней выращенный гомункулус, всего разрушитель). 

 

Лба скол. 

 

Сыра, сыра, сыра – 374 сорта сы-ра, с каплями жирной росы, ра-сы. 

 

Мюсли, мюсли, мюсли, мюсли, замусоленные мысли…

 

Головокружение, тошнота; в бумажнике кило зеленых, с портретом американского масона; витрины, полки, корзины… 

 

Товары, товары, товары (а дома в «Гастрономе» только бутылки с уксусом, слипшиеся пельмени и «Частик в томате»).

 

Презирая себя, он бредет меж рядов обуви («куплю жене сапоги», растущим  дочерям  вечно нужны туфли, да и у самого ботинки уже разываливаются)… 

 

Глянцевая пахучая (человеческая!) кожа, отменное бюргерское качество, жир и сало капиталистов, пот и кровь эксплуатируемых рабочих…

 

Воры! 

 

Кадавры! 

 

Дракулы!

 

Сердце покалывает, воздух перед глазами начинает дрожать…

 

Товары, товарищи (большие товары), товарки (товары женского пола)…

 

Tovari… «Твари, твари!», – повторяет он, задыхаясь, серея, неуклюже, мешком оседая на шахматный ламинат… 

 

Лами - нат… 

 

Мина тла…тля…

 

Просрали страну.

Такую страну, епт!

 

Прекрасную нашу родину.

 

Ее предки веками завоевывали. Пядь за пядью. Петр, Екатерина, Иван Васильевич. 

 

Да и Ленин со Сталиным.

 

А мы просрали, нет нам прощения.

 

За ничто отдали, за батон колбасы.

 

Каждый камень здесь русской кровью полит!

 

Какое право имели предатели, расхитители — отдавать то, что не вами заработано?

 

Не вы собирали - не вам и разбазаривать.

 

Ответь, народ!

 

Красивой жизни захотел?

 

Получай, прокладки женские, глютамин натрия.

 

Чего тебе элита, не хватало? Замков в Швейцарии?

 

Только если ты элита худого государства — не элита ты, а никто.

 

Тебя, интеллигенция, чем очаровал чародей? Свободой? 

 

На, получай. У метро сигаретами торгуй.

 

Да еще и обманули нас друзья из НАТО.

 

Западные пертнеры, епт.

 

Ничего при расчете не дали.

 

Наоборот, с нас же последнее взяли.

 

Обмишурили.

 

Кинули.

 

Вот что, друзья зарубежные.

 

Тутошняя коммуна Вадсе - да это ж наше Васино.

 

А Вардзе - Варзугино.

 

Забыли уже?

 

Тело коммуниста К., павшего в неравной борьбе с классовым врагом, отправили на родину самолетом, за счет, понятно, принимающей стороны, в гигиеническом спецгробу, обложенное со всех сторон кусками нетающего льда (как скоропортящаяся семга, рыба красная). 

 

А могли бы без особого шума  похоронить на старом кладбище коммуны Лыбдым, где одинаково обихожены муниципалитетом одинаковые аккуратные (на крышки ноутбуков похожие) надгробия русских, воевавших в гражданскую – и красных, и белых. 

 

Только на могилах у белых написано: «Он погиб за свободу», а на могилах у красных: «Он отдал жизнь за свои убеждения». 

 

И что лучше, только боги знают.

 

Смерть, как вино, бывает красная и белая. 

 

И она приходит к тебе с двумя чашами.  

 

Надо выбрать, за что умирать – за белое или за красное. 

 

И вот только тогда узнаешь, красный или белый ты был. 

 

Достаточно ли помыслы твои белы, достаточно ли капилляры красны.

 

Белым был - красным стал, кровь обагрила.

 

Красным был - белым стал, смерть побелила. 

 

Загадка Кая разрешима, но требует вечности для своего решения. В этом смысле она равнозначна другим вечным пазлам – в чем смысл жизни, что такое любовь, есть ли бог, какова суть конечная цель мироздания.

 

У слова «смерть» нет полной анаграммы, разве только: месть р. 

 

Но что такое р.? Кто  этот Р., чьё отмщение смертельно для нас? 

 

Божество ли – Рама, Рагнхильд, Ра? 

 

Птица Рарог? Кровожадная Рысь? Риндзин, повелитель драконов?  

 

Смерть человека – это его месть человеку. 

 

Смерть мира – это его месть миру. 

 

Кто вы, господин Рок?

 

Многим, впрочем, довольно анаграмм неполных, например: «есть» и «мерс». 

 

Есть (желательно, каждый день) плюс мерс.

 

Ну, еще – сметь. Опять таки: сметь р. 

 

Что – сметь? Радоваться? Решать? Рыскать и резвиться?

 

Вот именно – рыскать и резвиться. 

 

И, чтоб при этом есть (желательно, каждый день). 

 

Плюс мерс.

 

 

 

                                            Крошечки-матрешечки

 

 

Некто Полуэктов (лицо, как начищенный сапог: туповатое и сияет) на заре перестройки, стоя у обочины шоссе в Сер-Варангере, торгует ложками-матрешками. 

 

Плиз, мэм! Фор ё плежер, сэр! 

 

Поумнев, начинает торговать уже девочками (брачное агентство «Замуж за викинга») причем, в силу привычки, тоже называет их матрешками, матренами (в ноябре шесть матрен сосватал, маловато, но на суши-баклуши пока хватает).

 

Однажды темной ночью, в отеле, в Киркенесе он не может уснуть. 

 

Слышит какое-то жужжание, улавливает в нем отдельные слова, как бы разговор двух женщин. 

 

Смысла не разобрать: то ли жена на пару со свекровью пилят мужа, то ли ссорятся любовницы, поделившие любовника надвое; может быть, это радио в соседней комнате, какая-нибудь дамская психодрама. 

 

«Просто Мария» какая-нибудь, рыдает, бисова дочь. 

 

Изаура какая-нибудь, звериная, воет, Ихтиозавра. 

 

Соседи телевизор выключить забыли.

 

Но, скорее всего, просто комар зудит (здесь комары преогромнейшие, вертолеты, а не комары). 

 

Кошмарики, на воздушном шарике. 

 

Несколько раз Полуэктов встает, зажигает свет и подробно обследует номер (под кроватью? за унитазом?) Ничего. 

 

Жужжание не смолкает – интонации все жальче, все плаксивее. 

 

Вдруг он понимает, что это жалуются матрешки у него в чемодане (остались нереализованные с прежних времен, и он всегда берет несколько штук с собой в Норвегию, в качестве подношений нужным людям). 

 

Наша национальная игрушечка: десять баб в одной, ха-ха. 

 

Намек счастливому жениху – а кто твоя невеста? Что у нее, ха-ха, внутри? Ты видишь первую. А каковы остальные девять – тоже узнаешь, не горюй, в свое время. 

 

Полуэктов встает, накидывает пальто, прячась, хрен его знает, от кого, выходит из номера, выбрасывает «рашен сувенирс» в мусорный контейнер во дворе отеля.

 

Дома, в Архангельске казнит всех оставшихся матрешек разными способами: разбивает молотком, топит, жжет. Как, оказывается, он ненавидел их все эти годы! 

 

Геноцид помогает, никакого больше джуджания по ночам (таков триумф – о, глория! – победа человеческого духа и воли над окружающим нас с четырех сторон океаном безумия).

 

Но кошмар, как возвратный тиф, повторяется: пугающий в ночи то ли писк, то ли звон, то ли бабий плач. 

 

Лежа в своей евро-койке, за много километров от Киркенеса (киркой его в нос!), Полуэктов догадывается, что у него съехала-таки крыша, что его самого клюнул-таки в темечко жареный (но живой) петух, и ему становится легче. 

 

Он почти счастлив: война с превосходящими силами неизвестного противника выморила его; теперь, наконец, можно с чистой совестью идти сдаваться в областной психодиспансер.

 

Надо бы, все-таки, встать, посмотреть: может, все же,  это ночное бредовое радио бормочет, но сил уж нет, и радиоприемника в доме не имеется. 

 

Да и самого дома, в сущности, тоже нет (разве это дом, где вечно бормотание в шкафу? плач в углах?). 

 

И того, кто в этом доме живет, с философской точки зрения, вы же понимаете, нет.

 

Нету меня, нету, уйдите, не стучите, адресат выбыл, человек вышел из себя и не вернулся. 

 

Нетути здеся ни – ко – во-о-о!

 

Крупным планом: в углу грязноватой спальни стонет, плачет попавшаяся в паутину муха вульгарис.

 

 

В разных точках земного шара, молодые и пожилые, красавицы и не очень, и просто страшненькие, позлащенные или не позлащенные тельцом  – с темной водой в глазах, они бросаются к туристам, заслышав русские слова:

 

– Вы наши?? А из какого города?? Ну, как там в России??!

 

Дурочки-матрешечки. 

 

Крошечки-Хаврошечки. 

 

Мухи-цокотухи в подвенечных крылышках. 

 

Вдруг какой-то старичок-паучок нашу муху в уголок поволок…

 

 

 

 

                                                    Четыре гюрзы

 

 

Юшкин, челнок по призванию (Харон ля петит) не собирается бросать свое занятие, хотя времена пришли уже не те – в России на норвежский ширпотреб никого не уцепишь, магазины завалены по пояс тем же самым и дешевле (все эти версачи и прады, один черт, сверсачены в Китае, праданы в Стамбуле), а в Норвегии Россия вообще больше не в моде. 

 

Юшкин переходит на сугубо индивидуальные заказы, исполняя прихоти оригиналов: марки, пластинки, блесны-мормышки, модели самолетов и корабликов... Каждый тирхен имеет свой плезирхен. У каждой зверушки свои погремушки, на том и стоим. 

 

Достать, к примеру, шинель советского пехотинца времен II мировой для престарелого херра.

 

У него что-то личное связано с этим – может, какой-то рюсски зольдат в 43-м,  укутал его, ребенка, выводя их с матерью из заброшенной шахты гитлеровского лагеря под Киркенесом…

 

...А может, его мать изнасиловали на солдатской шинели, и он всю жизнь мечтал это серое сукно, не торопясь, порезать на мелкие, мелкие кусочки финским ножом.

 

С наркотой Иннокентий Юшкин, паче чаяния, никогда не связывался, это принципиально, ну разве что пару раз перевез героин в презервативе, за нитку привязанном к коренному зубу и проглоченном, но такая маза себе дороже (от 7-ми до 15-ти по российским законам, а по международным – бессрочное; откинешь копыта, коли порвется нитка).

 

И достанешь за ниточку из пищевода, мотая ее на палец, маленького лупоглазого крокодильчика (крокодил дешевле героина). 

 

И он тяпнет тебя за палец острыми зубками.

 

Крокодайл коко дайдл ю.

 

Наконец, некий фармацевт из Тромсе (с бо-ольшим приветом дяденька, чего стоит только один фрак его, зеленый, со стеклярусной чешуей) просит Ю. доставить ему бешено-ядовитую каракумскую гюрзу, за очень хорошие деньги (его аптека самая старая в городе, в ней когда-то покупал аспирин сам Фритьоф Нансен…)

 

Ничего не поделаешь, придется отправляться в серпентарий. 

 

Вставив, куда надо, суппозиторий.

 

От геморроя.

 

Путем постановки иллюзионов, старика Хоттабыча и Кио достойных, Ю. добывает через казахстанских коллег и их китайских коллег (членов международного братства исполнителей желаний, комми-штукарей) – четырех невыразимо отвратных, жгуче ядовитых змеюк. 

 

Гадюки эдакие.

 

Гюрза, если кто не знал, это самая что ни на есть, гадюка. 

 

Левантская гадючья змея, крупнейший представитель семейства гадюковых. 

 

Полупустынная, всеядная,  головопопая, яйцекладущая.

 

Яйцеклад у ей типа как у мужчины.

 

Сверху выкрашена в цвет лежалого шоколада, расписная, в желто-серую шашечку. Брюшко светлое, с темными родимыми пятнышками. Кожица вся в щитках (Юшкин изучал спецлитературу) от 126 до 182-х бронированных щитков на теле. Головка малюсенькая, плоская, ромбиком. Глаза выпученные, морда плаксивая,  жало длинное, раздвоенное, но не страшно то жало. 

 

Не жало это вовсе, а язычок. 

 

Весь яд у гадюки не в языке, а в передних двух зубах.

 

Совершает внезапные броски на длину своего роста, в сторону вероятного противника. 

 

Своим сильным мускулистым телом. 

 

Сложившись тройным зетом.

 

Впрыскивает за раз 50 единиц яда. 

 

Без спецлечения вероятен летальный исход. 

 

Чтоб не бросилась, надо ухватить ее рогатиной за шею (не сломать позвонок!) и прижать к земле.

 

Она на тебя шипит, а ты ее рогатиной, рогатиной.

 

На зиму гюрзы собираются по 12 штук, сплетаются клубком и спят в яме, в сухих предгорьях, каменистых ущельях, фисташковых редколесьях, пустынных оазисах, а также в подвалах жилых домов на окраинах городов. А летом  сексуально-братский клубок змей расползается. Каждая особь предпочитает свой охотничий участок. 

 

 

Кормовая база для гюрз представлена в виде крыс, пищух, песчанок, полевок и мыши домашней, а равно, в виде зарянок, овсянок, иволог, трясогузок и гомо-сапиенс. В сумерках и первой половине ночи охотятся оне.

 

Воробышка охватывают плотно, как перчатка. 

 

На мышку натягиваются чулком. 

 

Гюрзы, поселившиеся на виноградниках, сосут перезрелые гроздья, пьянеют, гуляют, танцуют, дерутся. Не дай вам бог нарваться на их пьяную компанию. 

 

Любовь гадючья - с апреля до июня. 

 

Откладка яиц до конца августа. 

 

1 сентября конец каникул.

 

В кладке может содержаться до 43 яиц с заметно развитыми зародышами, одетыми в тонкую кожистую оболочку.

 

Сорок три гадины. Сорок три подлюги.

 

Вылупившиеся змееныши у их тоже злыя. 

 

Только из яйца – и айда кусаться.

 

Юшкиным куплены три  взрослых половозрелых особи, двухметровых (выше его собственного роста), по три кило весом. 

 

Полупустынные, головобрюхие. 

 

Цвета шоколада «Кара-Кум».

 

И одна гюрза-подросток, полтора метра, молодушка, редкой окраски, фиолетовая. Как чернила из школьного детства.

 

Уй-юй-Юшкин.

 

Следуя строго инструкциям гуру, тайского коллеги (калеки без ног и рук – змеюки закусали, пришлось ампутировать),  Юшкин усыпляет пресмыкающихся эфиром. 

 

Затем  приматывает их скотчем к икрам, под брюками, по две с каждой стороны.

 

Сидя за рулем, в пробке перед КПП: икры чешутся зверски, будут пролежни. 

 

В портфеле двузубая вилка, украденная в  Каракумском серпентарии. 

 

В случае чего, на два ядовитых змеиных зуба у меня свои два есть. 

 

За шею ее, гадину, (не за хвост!), за желтый загривок, и давить, давить.

 

Эх, Юшкин! Ух, Кеша! 

 

Юш твою уж!

 

Чудище – вместо ног у него четыре змеи, а в заднем проходе десять граммов абсолютного счастья (заодно уж). 

 

Помирать, так не даром. 

 

Все для норвежской зверушки, захотевшей новую игрушку. 

 

Гюрзы, может, уже околели, от передозы – значит, денежки тю-тю; а если он недокапал им эфира, твари могут проснуться и ужалить, тогда ... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7