vladimir Жанр прозы:

31 июля 2015 Фантастика

/>
Потом мы притащили из коридора кушетку, нашли и выстирали старые измятые простыни, разложили шприцы и пинцеты, ножницы и даже скальпели, расставили уйму баночек и бутылочек, принесли журналы с картинками... Юля вымыла пол еще раз. Кухня красоты была готова через неделю, и вскоре появился первый пациент — дама с начальными признаками старения кожи лица и шеи, с угасающим блеском в глазах и звонким лающим кашлем. Крашеные волосы тяжелыми ржавыми слитками давили на ее полнеющие плечи, казалось, — еще мгновение и ее голова рухнет под их тяжестью, упадет на паркет. Я узнал дикторшу ЦТ и недоумевал: зачем Жора ее сюда привел? Репортаж неудачника? Но по его внешнему виду этого не скажешь. Он хоть всегда и одевался небрежно, но его небрежность была нарочитой, изысканной. Накануне съемок он тщательно чистил перышки и поэтому перед камерами тележурналистов выглядел безупречно: эдакий супермен-щеголь с чарующей улыбкой. Облачившись в накрахмаленный белый халат, предварительно весь накупанный и гладко выбритый, с коротким соломенным ежиком над высоким лбом, Жора распахнул перед дикторшей дверь.

— Прошу...

Я сидел в уголочке и наслаждался Жорой, как наслаждаются игрой великого артиста. Казалось, кожа лица дикторши всегда была единственным объектом внимания этого высоколобого синеглазого великана в белоснежном халате, накинутом на крепкий обнаженный торс. Врач он и есть врач. Гиппократ и Артист! Одним словом, Абу-Али ибн Сина! Каждый вечер сеансы по ювенализации дикторш телевидения повторялись в моем присутствии и без меня. Маски, массажи, примочки, оттяжки — все способствовало их бурному омоложению. Вскоре они бродили стаями по коридору, ожидая своей очереди. Дикторши ЦТ — это был первый успех. За ними потянулись жены высокопоставленных чиновников, актрисы кино и известные артистки. Я их видел теперь вживую. В жизни они оказались вялыми, тусклыми, тихими и даже больными, хотя я помнил их, геройски сражающимися на баррикадах, или смело входящими в горящую избу, или стремительно и бесстрашно бросающими свой самолет на таран врага.

Нам пришлось вспомнить недавнее прошлое…

Особенно эффективны были (наш конёк!) маски из свежей спермы кита (где ее Жора добывал, оставалось тайной) с алтайским медом, которые превращали наших пациенток в принцесс. И теперь, когда страна видела их на экране ТV или в кино столь похорошевшими, не стало отбоя от звонков и писем. Дикторы щедро делились своими ощущениями, тем самым невольно рекламируя Жорину технологию омоложения, и вскоре нам пришлось принимать посетительниц по предварительной записи.

Юля была потрясена! Ее глаза сияли, когда она глядела на Жору, и я по-черному завидовал ему.

Я тоже не сидел без дела. Мои навыки в терапии «чжень-цзю» тоже были востребованы, как и другие способности к нетрадиционной медицине, которые приносили явную пользу нашим пациентам. Но Жору я превзойти не мог!

Затем к нам просочилось несколько членов нового правительства, но Жора быстро от них отказался: они были брюзгливы, тучны, капризны и надменны. И главное — они были неприятны своей политической сутью, отчего, без преувеличения, от них исходила козлиная вонь. Жора, не эстет по природе, обожал продуманный экстерьер, поэтому пациентки чувствовали себя у нас уютно. Да к тому же были просто без ума от его обворожительной улыбки, голоса, рук… Случалось, что в Жору просто влюблялись, и тогда он дня на три-четыре вообще пропадал. Искать его не имело смысла. Нередко многие из этих писаных красавиц потом приходили к Жоре с требованием: «Теперь ты должен на мне жениться!». У Жоры брови просто лезли на лоб: «Да с какой стати?!».

— Я даже не помню, как ее зовут, — возмущался он.

Переспать с женщиной, считал Жора, — это не повод даже для знакомства.

Особенно меня веселила его методика лечения облысения. Для этого он содержал в нашем подвале черепах и ежей, ужей и гадюк, каких-то огромных жуков-носорогов, покровы которых (хитин!) использовал для приготовления густых и дурно пахнущих мазей. Однажды нам пришлось отбивать атаки журналиста из Вены, у которого густой шевелюрой покрылась не только лысина, но и все тело. Когда он перед нами разделся, в истерике доказывая чрезмерную эффективность лечения, мы просто упали со смеху. Перед нами был настоящий йети с соответствующими чертами лица. Мы хохотали, а он от возмущения не находил себе места. Дошло до скандала, но нас защитила дочь одного члена ЦК, не сводившая с Жоры влюбленных глаз.

Мы работали, не покладая рук, и к осени уже могли позволить себе заглядывать в зеркальный зал «Праги», в полуподвальную пивнушку и даже купить новые джинсы.

— Если так пойдет и дальше, — как-то проронил Жора, — можно будет открыть филиал. Пойдешь директором?

Мне ничего не оставалось, как согласиться.

— Юль, а ты — моим ассистентом?

— Хорошо.

Меня, как своего ассистента, Жора почему-то отверг.

— Ладно, — обведя нас взглядом, Жора передумал и расставил все точки над «i», — ты будешь ассистировать, — он посмотрел на меня, как на костыль, выручающий при хромоте, затем улыбнулся Юле: — а ты — директором!

— Но…

— Dixi, — сказал Жора, — я сказал.

Наши телодвижения по добыванию карманных денег были, конечно, всего лишь уловкой, прикрытием, которое Жора придумал для отвода жадных и завистливых глаз. Настало такое время. Денежных средств оставалось вполне достаточно для того, чтобы заниматься своими изысканиями. Правда, все они были разбросаны по миру. Эти деньги делали новые деньги. С этим легко управлялся Вит, и, как я уже говорил, в этом деле среди нас ему не было равных. Время от времени от него поступали звонки:

— Мы купили казино в Антананирву.

— Где это?

— На Мадагаскаре!..

Или:

— Есть небольшой остров на Сейшелах, купить?

Жора злился:

— Откуда мне знать?!

— Хорошо, я подумаю. Ну пока…

Жора злился:

— Этого засранца совсем не волнует наша Пирамида. Но он без труда скоро купит пирамиду Хеопса…

— Какая ваша Пирамида? — спрашивает Лена.

— Я расскажу, — говорю я, — потом расскажу.

У нас не все ладилось, как же без этого! Но мы были ко всему готовы. Главная же трудность, с которой мы не могли справиться, состояла том, что мы топтались на месте. Это был творческий кризис, глубочайший застой, коллапс и запор. Мы, как загнанные кони, упали на колени, а затем и в яму, из которой не знали, как выбраться.

Эта суета с омолаживанием и борьба с чужими лысинами не сулила золотых гор, хоть и была предприятием достаточно прибыльным, чтобы нам безбедно существовать. Жора был далек от желания на этом разбогатеть, но и мысль о том, чтобы жить впроголодь, его не веселила. Хорошая научная идея его соблазняла гораздо больше и задорнее, чем возможность по крупице накапливать деньги. Да, он легко мог расстаться с миллионами, но проблема выбора галстука для него была просто неразрешима. Мы, слава Богу, пережили испытание бедностью. Не бедностью — нищетой! И вернулись к своим баранам…



ГЛАВА 19

— Слушай, — однажды воскликнул Жора, — почему бы нам не смотаться в Египет! Мы тут строим-строим свою Пирамиду, а в глаза не видели тех, что живут уже тыщи лет!

Он так и сказал: «живут»!

— Там же настоящие пирамиды, первое чудо света! Я уверен, что у них еще можно кое-что выпытать о вечной жизни.

Мне понравился его взгляд на пирамиды. Выпытывать ведь можно только у живых.

— Они столько повидали на своем веку, что такое никому и не снилось.

Идея была прекрасной. В самом деле: строить Пирамиду жизни, не спросив совета у пирамиды Хеопса или пирамиды Хефрена, было бы, по крайней мере, бестактно. Почитание предков — основа основ благой жизни. Сирия, Ирак, Палестина, Египет… Здесь зарождалась жизнь. Здесь колыбель и истоки цивилизаций. Да, было бы неосмотрительно и далеко неумно начинать свою стройку без того, чтобы не подпитаться опытом древних зодчих и сотен тысяч рабов, силой своего ума и собственных рук тащивших по горячим пескам каменные монолиты, аккуратненько складывая их одного на другой, выверяя градус наклона, с филигранной точностью подгоняя каждый дюйм, каждую меру. Чужой опыт — награда за победу над собственной гордыней…

Мы прилетели в Каир рано утром…

— Только ты тут не лазай по этим горам, — сказал Жора, кивнув на пирамиды, — и не корми сфинкса с руки, это опасно.

И в тот же день он забрался на пирамиду Хеопса. Нужно было видеть, как он лез, покоряя глыбу за глыбой, ступень за ступенью… Альпинист! Скалолаз!

— Ты не лезешь со мной? — спросил он, оглянувшись.

Я пожал плечами.

— Это никогда не повторится, — крикнул он и ухватился за очередной выступ.

Чем выше он поднимался, тем чаше отдыхал. Смеркалось. Когда, наконец, ему покорилась вершина, было уже темно. Даже в свете полной луны я едва мог рассмотреть его черный силуэт на фоне темно-синего неба. Было безлюдно и тихо, как в могиле. Жутко и холодно.

— Давай лезь, — расслышал я, — не пожалеешь.

Света луны и подсветки сфинкса было явно недостаточно, чтобы я осмелился подняться хотя бы на первую глыбу. Я не знал, что мне делать. Теперь спускаться с вершины было не менее опасно, чем подниматься. Что предпримет Жора? Не будет же он там ночевать? Я замерз.

— Я остаюсь, — крикнул он, — здесь есть небольшая площадка. Я буду здесь ночевать.

Это целая история… Я еще расскажу об этом. Мы таскались от пирамиды к пирамиде, залезали на них, забирались внутрь, бродили и ползали по разным ходам и всматривались в настенные надписи…

— Вы могли там случайно встретить и Тину? — спрашивает Лена.

— Она тогда ещё не родилась, — смеюсь я.

Мы целых две недели жили в пирамидах… Там же, в Египте, Жора впервые произнес еще несколько новых фраз: «генная экология», «генный социум» и «генная власть», а вместе с ними и ставшую потом знаменитой — «власть гена». Всесильная власть гена! Эта фраза, ставшая вскоре крылатой, изменила представление людей о жизни, о мире, заставила их взглянуть на себя по-новому… Это была та точка опоры, тот Архимедов рычаг, с помощью которого Земля с головы встала на крепкие ноги. Для этого как раз оказалось достаточно силы гена.



ГЛАВА 20

В мире существуют не много источников мумифицированной кожи: Ленин в Москве, Пирогов под Винницей…

— Я знаю, что и Георгий Димитров, и Сталин…

— Чойбалсан, Готвальд…

— Хо Ши Мин, Ким Ир Сен…

— Да-да, а Линдон Бернхем, а Агостиньо Нето…

— Добавь к ним, — сказала Варя, — и Мао Цзэдуна, и Энвера Ходжу…

— Кто это? — спросил Вит.

— Кажется турок или албанец.

— А еще все египетские фараоны, — сказал Амер.

— Есть места древних захоронений, — сказала Нева, — о которых мы толком не знаем.

Все попытки оживить ДНК, добытую из тканей, подвергшихся обработке формалином, спиртами или другими гистологическими способами фиксации материала, нигде в мире не принесли желаемого результата. Оставалась надежда на мумию.

Я не знал, как обстояли дела с Пироговым, но можно было догадаться, что паломничество к нему уже началось. С фараонами тоже нужно было спешить. За те тысячи лет, которые прошли с момента их мумификации, варвары современности не раз надругались над останками египтян и растащили их по разным концам земли. Нужно было спешить, везде успевать. Ехать в Египет? Эта мысль торопила меня. Ленин — это хорошо. Пирогов — тоже славно. Но заполучить ДНК какого-нибудь Хеопса, Рамзеса или Аменхотепа было очень заманчиво. Эта мысль кружила мне голову, из нее вырастали крылья за моей спиной. Пирамиды, сфинкс, мумии... Есть, конечно, и Тибет, и Шамбала... Говорили, что где-то в горах, в недоступных пещерах в состоянии анабиоза лежат штабелями лучшие представители человечества, готовые тут же стать Адамами или Ноями нового рода людского в случае очередного всемирного потопа.

— И ты веришь всем этим россказням? — спрашивал меня Жора, когда речь заходила о сенсационных результатах какой-нибудь научной экспедиции или новой гипотезе какого-нибудь исследователя из Массачусетса, Гарварда или Сорбонны.

Я верил.

— Верить нужно тому, что можно увидеть собственными глазами, пощупать или попробовать на зуб.

— Каренчик рассказывал…

— Каренчик?! И ты веришь этому болтуну? Он же чистой воды хронофаг ! Балабол! Балаболка!.. Ты побольше слушай всяких там экстрасенсов. Их сейчас развелось… Как грязи. Определенно!

Для демонстрации веры Жора чаще всего использовал свои большие, крепкие как у коня белоснежные зубы. Одному ему было известно, как он отбеливал и растил этот жемчуг в пучине своего рта, но тот факт, что этим зубам завидовали писаные красавицы и красавцы, оставался незыблемым.

— Вот смотри…

Он добывал из глубин заднего кармана своих видавших виды потертых джинсов старинную изломанную, но отполированную до блеска золотую монету и, ощеряясь, как пес над костью, вгрызался в нее зубами.

— … это золото, — не разжимая челюстей, сипел он сквозь зубы и, делано выпучив от натуги глаза, пальцами гнул монету, а затем, тыча ее мне под нос, добавлял: — это золото. Ему более трех тысяч лет, подарок от Нефертити, не веришь?

Я верил. Этому нельзя было не верить.

Слушая Жору, все заглядывали ему в рот, который время от времени сыпал такими откровениями, что это приводило в восторг:

— А кстати говоря, ты знаешь, что ДНК вообще не земного происхождения? Энэлотики воруют наших женщин и с их помощью клонируют себя, пополняя человечество небесными генами. Так они хотят помочь человечеству стать совершенней. Ты это знаешь?

И тот, кому предназначалось это откровение, еще долго оставался в недоумении: откуда Жоре все это известно? Но никто об этом Жору не спрашивал.

Я тоже слышал о проделках энэлотиков, но знать этого не мог. Я не мог понять также, почему эта новость была кстати.

Он, смеясь, приставал с этим знанием и ко мне:

— Ты-то хоть знаешь?..

— Знаю, — сказал я, чтобы он отлип.

Жора пропустил мое «знаю» мимо ушей и продолжал:

— Теоретизирование всегда было, а сейчас и подавно является, прекрасным способом зарабатывать деньги собственной башкой. Но ты же знаешь крылатую фразу о том, что теория без практики мертва. Этот догмат хоть и мертв, но живуч. Покажи мне свое Царство небесное...

Жора подходил ко мне вплотную, заглядывал в глаза, как заглядывают в зрачки человека, перенесшего клиническую смерть, и продолжал наступать:

— Ну, покажи, покажи… И ты веришь этим россказням?!

Я верил. Я вполне мог допустить, что ДНК может храниться в клетках человека, помещенного в такие условия, при которых ее свойства сохраняются наилучшим образом длительные промежутки времени. Какие свойства? Те, что обеспечивают все проявления его жизни. Это как спора человека. Изучить эти условия, научиться управлять — было бы верхом желаний каждого исследователя.

— Человек — хранилище ДНК! Ну, ты, брат, загнул. — Жора не давал мне проходу: — Ты в своем уме?

Я верил, что клон и вечность — близнецы-братья. Создавая условия существования отдельных клеток, органов или целого организма, можно научиться управлять вечностью. Такова сила власти гена. Я понимал, что эта цель эфемерна и в продолжение наших жизней — недостижима. Но направление поиска, считал я, было выбрано верно: колодец копать нужно здесь. Хранилищем ДНК является не только человек, но и все формы жизни — от вируса до каждого самого что ни на есть жалкого и ничтожного Homo. И аж до Иисуса Христа, Человека совершенного — Homo perfectus! Ибо кто же, как не Иисус Христос, способен оплодотворить человечество Совершенством?!!

— И вот наука, а не глаз или ухо, не зуб или палец — на-у-ка, слышишь?! — должна стать инструментом…

— Ну за-ачем, — возражал Вит, просто давясь собственными словами, — за-ачем простому человеку твоя наука? Он же, ну-у…

— Что «ну-у»?..

— Ну-у туп!..

— Наука, — зло прерывал Вита Жора, — это инструмент и аппарат веры человека. Пойми: без нее человек слеп. Без нее он теленок и раб. Раз уж Бог дал человеку науку для изучения природы — а значит, самого себя — глупо от нее отказываться.

Все это Вит знал и без Жоры, но Жора еще раз ткнул Вита лицом в грязь, чтобы тот не задавал дурацких вопросов. Время от времени Жора поступал так с каждым, кто покушался на его, Жорино, предназначение.

— Причем тут твой Ho-omo perfectus?!

— При том!..

— Кофе хотите? — вторгалась в разговор Юлия, чтобы остудить наши эмоции.

А тем временем в стране начался переполох. Этот лысеющий меченый, пятноголовый Homo, пересевший с комбайна на царский трон, дал-таки всем жару. Надо же быть таким подслеповатым!..

А к нам со стороны генералитета страны пропал всякий интерес. О нас попросту забыли, мы стали изгоями. Отсутствие генеральской опеки давало о себе знать…



ГЛАВА 21

Мне вдруг припомнилась женщина, которая однажды перестала слышать меня, перестала читать все, что я для нее писал… Вдруг! Неужели она разуверилась в моей Пирамиде?

— Ты слышишь меня? — спросила Юля.

— Да, конечно, слышу.

— И что ты скажешь по этому поводу?

Я поймал себя на том, что не слышал ее вопроса.

— Да, — говорю я, — конечно…

— Что «конечно»?..

Мысль о Пирамиде и той женщине не оставляла меня.

— Конечно, — сказал я еще раз, — у нас все получится.

Я угадал: она снова спрашивала меня о будущем. Что я мог на это ответить?

— Правда?..

— Можешь не сомневаться.

Почему та, которая не согласилась жить в моей Пирамиде, не согласилась на нее даже посмотреть?

Этой ночью мне пришла в голову мысль, выраженная фразой, которую я должен ей сказать при первой же возможности. Эта фраза прогнала сон. Я должен ей это сказать, должен! Не сейчас. Завтра…

— Почему ты не спишь? — спросила она, когда я вернулся с балкона.

— Я курил.

Но я не ответил ей на вопрос.

— Спи, — сказала она, — завтра трудный день.

А утром я не мог вспомнить ту фразу.

И вот мы однажды встретились снова! Наконец-то!.. Я прекрасно помню, как она тогда с восхищением заявила: «Я не только очень умна и самодостаточна, очень надежна и самостоятельна, но и тщеславна, и капризна, и… да-да, и жестока…».

Ее жестокости мне было через край.

Я давно уже, не решаясь выбросить, сунул свой старый мобильный телефон в боковой карман изношенной спортивной сумки, чтобы когда-нибудь выбросить ее вместе с телефоном. И теперь едва расслышал звонок. Звонили словно из преисподней.

— Привет...

Так и есть: звонок с того света.

— Ты меня бросил?

Это бархатное ‟привет...” всегда покрывало мою кожу пупырышками. Вот и теперь...

— Ты меня бросил, бросил...

Я молчал. Это была игра кошки с мышкой, тигра с обезьянкой...

— Разве я умерла?

Для меня — да, решал я, еще как!.. И не решался произнести это в трубку. Потом все-таки произнес:

— Да.

И посмотрел в зеркало напротив, чтобы в собственных глазах найти, наконец, свое мужество, прочитать и убедиться еще раз в этом собственном ‟да”.

— Да! Да! Да!!! — прокричал я и выключил телефон.

— Кто звонил? — спросила Юлия.

— Ты не видела мой галстук?

И не выбросил телефон в мусорное ведро.

— Да вот он, твой галстук... Зачем он тебе? Что с тобой, ты не заболел?..

Та всегда мне снилась так, в такой радости и благополучии, что проснувшись, я просто пугался: счастлива ли она так на самом деле? У меня даже руки чесались — позвонить?

Но разве мне нравится эта игра в кошки-мышки?

— Это была Тина? — спрашивает Лена.

— Тина… Тина… Да не было ещё никакой Тины!..



ГЛАВА 22

У каждой вещи, как и у всего живого, есть свое поле, некий эфир, который обладает способностью помнить все о себе и о своем окружении.

— А Эйнштейн говорил…

— Эйнштейн ошибался. Память вещей еще недостаточно изучена современной наукой. Правда, уже появились сведения о памяти воды и камней… Не говоря уж о памяти растений и животных, кур, дельфинов, собак, памяти, которую человек тут же стал эксплуатировать для достижения своих прагматических целей. Биополе можно изучать в различных экспериментальных условиях, влиять на его состояние, управлять им. Вокруг этого много споров, тем не менее факт его существования установлен. Кто видел ауру, тот помнит ее фантасмагорическое очарование. Говорят, таким золотисто-бежевым сиянием была обрамлена голова Иисуса Христа и его апостолов. Потом ее видели и у других святых. Оно есть у каждого человека, но выражено, разумеется, у всех по-разному. В зависимости от уровня святости. Чем дальше живет человечество, тем меньше света над его головой. Биополе — один из самых привлекательных фактов, которым должны заняться ученые для улучшения породы людей.

— Природы, — говорит Лена.

— Именно: по-ро-ды… Вещи тоже живые. И у каждой есть душа, и у каждой есть память. Поэтому с ними нужно жить в дружбе. Почему нам так дорого фамильное серебро и золотой медальончик бабушки? Ведь не потому, что они из серебра или золота, нет. Потому что у нас с ними души родственные. И их память всегда можно восстановить, реструктурировать.

— Ерунда какая-то, чушь собачья…

Лена не верит в эти сказки.

— Если бы вдруг удалось собрать воедино всю массу памяти, существующую на планете, — это и была бы настоящая история Земли. Самая живая и, главное, — самая правдивая. И все мудрствующие историки сели бы в лужу. Ведь то, что они выдают за истину, совсем не то, что было и есть на самом деле. И истории наплевать на то, что пишут историки.

— Ясное дело, — соглашается Лена.

— Я не сказал — я прекрасно вижу ауру людей без всяких там специальных устройств и условий, а прибор необходим как генератор. С его помощью можно не только проявлять свойства ауры, но и восстанавливать поле по памяти вещей. Это обнаружилось совершенно случайно, но случай всегда на стороне настойчивых и усердных. Ведь кто никуда не плывет, тому не бывает и попутного ветра. Прежде чем изучать свойства биополя, мы потратили уйму времени на создание прибора, с помощью которого можно любую вещь превратить в цифровой образ и читать этот образ, как детектив Сименона.

— Биополе, — сказал как-то Жора, — должно стать «Молодой девственницей, предающейся самой с собой содомскому греху при помощи рогов собственного целомудрия», а не «Черным квадратом».

— Да уж, — говорит Лена, — твой Жора чем-то смахивает на Сальвадора Дали.

— Разве только на Дали?

На самом же деле я так не думал. Как раз, думал я, «Черный квадрат» наиболее полно олицетворяет Его биополе, да-да, именно «Черный квадрат» — совершенная беспредметность, только дух, только бесконечный дух...



ГЛАВА 23

Как-то вечером, я сидел в лаборатории в полном отчаянии. Мне не удавалось получить идеальное биополе Ульянова-Ленина лишь по той причине, что я не был уверен в подлинности музейных экспонатов, приписываемых ему в разное время. В наших музеях, как оказалось, — много фальшивок! Большая часть экспонатов давно заменены подделками, а подлинники украдены и проданы, хранятся где-нибудь в частных коллекциях. Я исколесил всю Москву в поисках всего, что хоть как-то было связано с Лениным. Пальто, костюмы, рубашки, жилетки... У меня был набор галстуков, носки и подтяжки, ручки, расчески, ножи и ложки, были книги и тетради, письма, приказы, даже любовные записки и наволочки. А какие я добыл прекрасные черные ботинки с коричневыми шнурками! Что из всего этого багажа было подлинным, а что подделкой? Кто мог знать, в каких очках вождь работал по ночам и какими зубными щетками пользовался? А кепка, его пресловутая кепка! Или красный шелковый бант!..

— Ты собираешься на блошиный рынок? — шутила Юля.

Разумеется, кое в чем я все же был уверен. Например, из всего перечисленного у меня настоящей не вызывающей сомнения была только английская булавка. Ее можно было видеть, о нее можно было уколоть палец и с ее помощью можно было вытащить занозу. Я украл эту реликвию у какого-то старика, лично знавшего Ленина и ни за какие деньги не соглашавшегося мне ее продать. Украл на время, в надежде вскоре вернуть, но старик неожиданно умер. Деваться было некуда, и я хранил ее у себя. Итак, настоящей, подлинной у меня была только булавка, а все остальное существовало как поле. Мы притащили к себе генератор…

— Генератор чего?

— В основе работы такого прибора лежит эффект, названный в честь супругов Кирлиан, его открывателей. Он состоит в том, что вокруг предметов, помещенных в поле известной частоты, появляется аура, сияние. Его можно зафиксировать на фотопленке и затем изучать, например, провести количественный анализ состояния. Перед тобой человек — как на ладони. Жора был в восторге, однажды увидев свою ауру.

— По-твоему я — святой? — спросил тогда он.

Его аура не сияла небесным светом, и я не стал ему рассказывать о его качествах, но ему было достаточно моего молчания, чтобы какое-то время ходить в задумчивости. А однажды, когда я проявил недовольство каким-то его поступком, он выпалил:

— Я и сам это знаю! И нечего горбатому так часто тыкать в нос его горбом, — это было сказано со злостью на себя, и я успокоил его тем, что у него еще не все потеряно.

Итак, подлинной у меня была только ленинская булавка с истинным полем, памятью и т. д., и т. п. Она и послужила своеобразным индикатором, тестером, мерилом истинности всех остальных добытых мною вещей Ленина и их полей. Все, что было поддельным, фальшивым, никогда не принадлежащим вождю мирового пролетариата, я безжалостно выбрасывал. Сопоставляя память булавки и память, скажем расчески, мне удалось бы создать обобщенный образ биополя Ленина, в котором каждая клеточка, каждая молекула соответствовали бы ему истинному, исторически существовавшему, настоящему. Это было необходимо для того, чтобы поместить в него кусочек добытой у Эрика Ленинской крайней плоти, размельченной до ДНК, и оживить ее, а значит, ренатурировать ее геном. Вот конечная цель всей этой суеты сует, всех моих стараний.

Можно было бы идти и другими путями, но пути Господни неисповедимы, и мы выбираем те, которые выбираем. В данную минуту интересными являются те действия или поступки, которые кажутся перспективными и подогревают в нас стремление к цели. Итак, в данном случае средоточием интереса стал скрюченный и высушенный до размера фисташки член Ленина. Кроме того, работа с мумифицированной кожей была для меня менее противной, чем возня с воняющими формалином кусочками плоти, с частями тела, что вызывало память о первом трупе, с которым я столкнулся в анатомическом музее, будучи студентом первого курса медицинского института. Ты знаешь этот отвратительный запах, который всегда ассоциируется со смертью. К тому же, работа с кожей не оскорбляла мой эстетический вкус, ведь кожа напоминала дамские лайковые перчатки или сапожки со стертыми каблучками, пушистые муфточки, соболиные воротники, лисьи хвосты, кожаные пиджаки, пальто, шубы... Все эти вещи еще были живыми, со своей историей, которую я с интересом распознавал и наслаждался или ненавидел. Мне просто нравилась именно эта технология «замораживания» жизни, технология, таящая в себе мягкий, легкий, совсем воздушный и безболезненный способ превращения жизни в бесконечный причудливый сон, некий анабиоз. Здесь применялись тихие воздействия, теплые ингредиенты, сладкий хмель засыпания и пребывания во сне. Правда, дубление кожи, использование спиртов и красителей и иной всячины, на которую я закрывал глаза, тоже попадало в память кожи, но этой памяти я не касался и избегал разговаривать с нею. Мы всегда стараемся беречь и защищать себя от ужасов, придуманных цивилизацией для своего так называемого расцвета.

— Ну, вы, надо сказать, и закрутили, — говорит Лена, — с ума сойти!

— Нас зацепило…



ГЛАВА 24

Булавка легко «распознавала» поля фальшивых предметов, которые без ее помощи показались бы мне истинными. Не мог же, например, Ленин написать статью о Христе. Он писал о кооперации. Или о том, как реорганизовать рабкрин. Дух статьи был конструктивным, но в ней не было убежденности в возможности реализации предложений, написанных убористым торопливым, экономным почерком. Эту-то фальшь булавка и должна была чувствовать. Но не тут-то было!

У меня появилось желание вышвырнуть эту блестящую проволоку в открытую форточку, но я не мог себе этого позволить и решил просто бросить коту под хвост сегодняшний вечер. А ранним утром, проснувшись ни свет ни заря, я уже пыхтел со своим приборчиком, пытаясь в очередной попытке собрать воедино поля ленинских вещей и предметов. Я рассказываю все это так подробно, чтобы ты, человек не очень искушенный в экспериментальной медицине, могла себе представить трудности, стоявшие на нашем пути к клону Ленина, вообще к разрешению проблемы вечности. Можно свою жизнь тратить как угодно. Великие победы никогда не приходят легко, все сопряжено с усилиями, прямо пропорциональными масштабу цели. Это только на первый взгляд кажется, что Пастер случайно нашел антибиотики, а Моцарт вприпрыжку создавал свои музыкальные арабески. Нет. Они всей своей жизнью были подготовлены к тому, чтобы побеждать.

— Ай-да Пушкин?! — воскликнула Лена.

— Вот-вот: ай-да сук-кин сын!.. Они вытягивали из себя жилы, чтобы слова звенели, звуки сверкали, а плесень оживляла больных. Ведь известно, что плодотворно только…

— Чрезмерное!..

— Да. Умеренное же — никогда, ибо у него иное предназначение. И на это не жалко жизни. Только через полгода, когда в мои московские окна уже заглядывала очередная зябкая весна, впервые за все время работы над вещами и плотью Ленина появилась уверенность в том, что его образ вот-вот наполнится истинной кипучей жизнью, что Ильич, с его пламенными речами, легкой картавостью и революционным воинствующим материализмом, возродится. И английская булавка сыграла не последнюю роль. Как я и предполагал, ее поле служило для меня мерилом истинности всех частей образа. Когда я увидел на экране абсолютную когерентность всех полей того, что мне удалось собрать, слезы невольно затуманили взор. Это были слезы восторга, и я мог сам себе прокричать: «Счастлив! Как я счастлив!..». Сколько квантов счастья во мне тогда поместилось, я не знаю, но с уверенностью могу сказать, что я был переполнен им.

— Как осенние соты медом? — улыбается Лена.

— Да, через край. Коэффициент корреляции равнялся единице. На экране высвечивалось одно и то же число: 1,0000. Не 0,9999 и не 1,0001. А 1,0000 — полноценная, тугая, плотная, тучная, тяжелая, жирная и надежная золотая единица. Логика требовала поместить драгоценный кусочек мумифицированной кожи в то место, откуда он был взят, — в крайнюю плоть образа. Достаточно было фрагмента ткани, состоящего даже из одной клетки, одного дерматоцита камбиального или зернистого слоя, чтобы из нее получился клон. Чтобы сориентировать этот фрагмент, определить в нем верх и низ, юг и север, я сделал гистологический срез, окрасил всеми красками радуги и целый день рассматривал под микроскопом — по всем правилам гистологической техники. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!

У меня дрожали руки и перехватывало дыхание — возможно ли это?! Теперь нужно было микроиглами отколупнуть несколько клеток, поместить их в питательную среду, а затем вернуть на свое законное место в биополе Ленина, в его крайнюю плоть. Память биополя, по идее, должна впрыснуть порцию живой жизни в ДНК помещенных в него клеток. Им нужно будет сделать первый вдох, расшевелить кодоны, которые запустят механизм жизнедеятельности клеток и — в путь дорогу! Казалось, ничто не должно было помешать такому ходу событий. Тем более что в свое время, работая еще в подвале бани, мы это проделывали каждый день. Нужно было только дать возможность пальцам, их коже, вспомнить профессиональные навыки, а мыслям — сосредоточиться на ядрах клеток: шевелитесь! Шевелитесь же, воскресайте! Мысль ведь материальна, она заставляет биться сердца и людей, и клеток.

— Невероятно!.. Сказка!..

Лена в восторге!

— Ага… Здесь я должен заметить, что «быстро сказка сказывается, да не быстро дело делается» — не все так просто, как я пытаюсь представить. Я хочу сказать, что без дыхания Неба у нас никогда ничего не вышло бы. Речь идет о душе, которая должна найти свое место в каждой клетке, в каждой молекуле. Одухотворение! О, сколько моей жизни ушло на то, чтобы это понять! Животворящее дыхание Неба в нашем деле — главный фактор, без которого ни одна клеточка не обретет ни одного качества жизни. Помнишь, как сказал Иисус: «Животворит только Дух». Это правда. Эту правду я выверял собственной жизнью. Так вот — оживить клетку можно, но для этого нужно найти гомологичную, родственную ей душу и напитать ею ожившую клетку, ткань или орган. Или всего человека. Мистика!

Где ее взять, такую душу? Оказалось, что души эти всегда есть, всегда рядом, здесь, под рукой. Только помани их пальчиком, и они появятся тут как тут. Поманить можно, но пойдут ли они на зов твоего манка? Вот где нужна целенаправленная работа целеустремленной мысли. Да! Твоя мысль не должна блуждать в океане бесконечных причуд и желаний, ей нужно дать точную мишень — дух! Годы, тысячи лет моей лучшей жизни ушли на овладение способностью управлять мыслью. Когда я поймал ее за хвост и она улыбнулась мне, я получил первый результат — высохшая клетка Hela дала первое потомство. Это был первоклассный эксперимент, поставленный госпожой Жизнью при участии принца Случая, этого взбалмошного баловня судьбы. Мне случайно удалось оживить забытую и высохшую в чашке Петри суспензию клеток Hela. Я уже не помню, какие мои действия обеспечили успех, но я прекрасно помню, как у меня раскалывалась голова, как до тошноты, до рвоты разлеталась на куски от одной-единственной мысли — где взять душу для этих клеток? Эта мысль была для меня чудовищным испытанием. Я просто сходил с ума, и меня, как водится, поместили в психушку. Лечили, да! От чего!? И зачем? Мысль была настолько ясной и светлой, что мне пришлось надевать светозащитные очки. Но от Небесного света ведь нет лекарств и никакое лечение докторов уже не способно вернуть тебя на землю, если ты побывал на Небе. Умопомрачение, как все считали, вскоре прошло, но не прошла уверенность и желание держать мысль в кулаке. Это бесконечно трудное дело — укладывать мысль в прокрустово ложе идеи, осенившей тебя однажды. Удержать в руках живого сома гораздо проще.

— В прокрустово ложе?!

— Ну да! Итак, только с новой весной мне удалось, наконец, подготовить всю кухню для «выпечки» нового Ленина. Да, нужно было еще попасть в сезон, в суточный ритм, ну и т.д. — детали, изучение которых отняло у меня не один год жизни. Короче, все было готово к началу века. Что ж, приступил и я. В те дни Жоры не было в Москве, и ассистировать мне пришлось просить известного у нас молчуна Васю Сарбаша. Он кивнул: надо так надо…

В урочный день, это была суббота, он пришел в лабораторию к шести вечера, как мы и договорились. Я уже был там — с самого утра возился с приборами. Тщательная подготовка эксперимента — залог успеха, это понятно. По моим расчетам пик активности ленинских клеточек приходился на промежуток от семи до восьми часов утра, поэтому нам предстояла трудная ночь, на что Вася ответил традиционным пожатием плеч: надо так надо. Я долго рассказывал ему, в чем заключается его помощь, он внимательно слушал. В моем рассказе не было ничего непривычного для него: следи за температурным датчиком, включи магнитную мешалку, подай фильтр, налей физраствор... Обычное дело, рутина эксперимента. Он проделывал это каждый день и с удовольствием согласился мне помочь. Когда я закончил инструктаж, он спросил:

— Ты скажи, что я должен делать?

Он ждал каких-то особенных событий. А иначе, зачем бы я тащил его в лабораторию на ночь глядя?

— Ничего, — сказал я.

Мы улыбнулись друг другу. Дружелюбие — одно из главных условий сотрудничества. От него существенно зависит результат. Васины глаза светились приязнью, аура была плотной, без единого зазора или пятнышка, он был полон сил и энергии и готов к любой трудности. К девяти вечера подготовка была завершена, и мы начали. Я взял пробный кусочек какого-то органа (такого экспериментального добра у нас всегда пруд пруди) и поместил в инкубационную камеру. Это был высохший фрагмент печени морской свинки, оставленный в термостате на всякий случай. Мне было все равно, что поместить в камеру, чтобы лишний раз «прогнать» весь ход эксперимента.

— Там пипетка со сто девяносто девятой средой, капни на ткань пару капель, — попросил я.

Василий безукоризненно выполнил просьбу. Я сидел за бинокуляром и наблюдал за поведением клеток, они молчали. Мне это не нравилось. Я то и дело вертел микровинт, как будто этим мог расшевелить жизнь в клетках.

— Теперь возьми генератор и легонько на них светни.

— Что сделать? — спросил Василий.

— Ну, клюкни их пару раз.

— Что сделать? — снова спросил Василий.

Это тихое неуверенно-нерасторопное «Что сделать?» вывело меня из себя.

— Юра, — раздраженно проговорил я, — дай сюда…

Я приподнялся и выхватил из его рук зонд генератора. На мгновение воцарилась тишина, затем он виновато пробормотал:

— Рест, я не Юра, я — Василий.

И тут я сообразил, что мое раздражение вызвано тем, что я обращался к Юре, а не к нему, что винил в нерасторопности Юру, а не Василия и, вероятно, желал, да, желал, чтобы на его месте вдруг оказался Юра. С ним у нас бы все вышло, как надо, все бы у нас получилось. Почему вдруг на Юрином месте оказался какой-то Василий, я не мог взять этого в толк. От того и все беды…

Я сам нажал тумблер и направил никелированное острие зонда — пучок поля — на исследуемые клеточки. И тут у меня раскрылись глаза.

— Вася, — сказал я, — ты прости…

— Бывает.

— Мне вдруг показалось, — оправдывался я, — что здесь Юрка…

— Тебе нужно отдохнуть.

— Да, пожалуй…

— Что-то еще? — спросил он.

Я как раз регулятором настраивал частоту и ничего не ответил. Теперь нужно было выждать определенное время, и я предложил ему кофе.

— Как тебе Фриш? — спросил он, чтобы выйти из темы, и сделал первый глоток, — его «Гантенбайн» превосходен, не правда ли?

Я понимал, что произошла нелепость, но ничего не случилось такого, чтобы прерывать начатое нами дело. Я ждал этой минуты, может быть, год, годы. Я знал: это была моя ночь.

— Да, — сказал я, — я листал.

— Ты не находишь, что он чересчур толстокож?

С Юрой мы бы эту задачку решили в два счета.

— Да, чересчур, — сказал я.

— Перевод прекрасный!

Это был праздный разговор...

— По-моему — очень, — сказал я.

Мы знали, что у нас есть около часа времени и теперь спокойно болтали о всякой всячине.

— А какие прелестные кружева из суффиксов и междометий вяжет и плетет Татьяна Толстая!

Юра исчез так же быстро, как появился. Но мог ли он исчезнуть теперь навсегда?

— Да, — сказал я, — по-моему, здорово!

Через минуту Василий смирился с тем, что добиться от меня обсуждения литературных новинок не удастся, и проворно ухватился за Жору.

— Мне кажется, Жора темнит. Как думаешь? — спросил он.

— Он стал более скрытен, — сказал я.

Едва слышно тикали настенные часы.

— Хочу попасть на выставку этого француза, ну ты знаешь, о ком я говорю.

Я не знал, но кивнул: знаю. Прошел час, мы время от времени посматривали на экран. Клетки пришли в себя только через два с половиной часа, и это нас не удивило. Важно было то, что все шло своим чередом, все приборы работали безотказно, жужжал процессор, пыхтел микрокомпрессор, мигали зеленые и красные индикаторные лампочки...

Это был пробный эксперимент, отработка методики, прогонка операций. Все было чин-чинарем, и мы, как это обычно бывает, уверено делали свое дело. Юра исчез и больше нам не мешал. Вскоре мы перекусили и выпили кофе, а затем легли спать. Василий пристроился на диване, а я — привычно на мягкой тахте, в небольшой глухой комнатке, служащей подсобным помещением. Для меня было невдомек его откровение: Жора темнит. По правде сказать, Жора на всех производил впечатление искренней чистоты и прозрачности. И лишь немногие знали, что в тайнике его щедрой души тихо и тщательно пряталось от любопытных глаз и ушей сокровенное нечто. Среди тех, кто знал, был и я. Правда, это «нечто» еще никогда не выбиралось наружу, на свет. Между нами, как мне казалось, были минуты абсолютной искренности, и я ожидал его откровений, но всегда что-то мешало нашему душевному родству. Се ля ви.

Жора темнит? Вряд ли. Что ему скрывать от Василия? Меня больше волновало неожиданное появление Юры. Вдруг. Как же мне его не хватало! Всех их! Юры, Эли, Инны, Наты, Тамары, Ксении, Ии, Сони… Даже Азы и того же Шута… Как же мне их недоставало! А как я скучал по Ушкову!.. Вот бы они все вдруг появились!.. И чудо, чудо произошло: они мне приснились. Видел, правда, я только Аню, снилась только она: мы болтали, я расспрашивал ее об успехах в бальных танцах, она хохотала, и мы вместе смеялись, а все остальные были с нами. Лиц я не различал, они просто были рядом, и я это знал. Я позвонил Юле:

— Слушай, мне приснились все наши, представляешь — все!..

— А который час? — сонно спросила она.

— Ой, знаешь… Прости, пжста…

В шесть утра мы снова были на ногах и приступили к делу. Наши действия точь-в-точь повторяли то, что мы делали вечером. Но теперь вместо клеток печени свинки в инкубационной камере была кожа Ленина, бесценный материал, от которого зависела, может быть, судьба человечества. У меня была полная уверенность, что именно так и будет. Ничего другого я от этого эксперимента не ждал.

Когда на экране, наконец, забились сердца первых клеточек, от которых, как от крошечных солнц, во все стороны брызнули золотистые лучи, у меня перехватило дыхание и качнулась земля под ногами.

— Смотри, как красиво!.. — вырвалось у Василия.

А у меня подкосились ноги.

— Здорово! — Василий упал в кресло и не мог оторвать глаз от экрана. — Что это?..

— Ленин, — еле выдавил я из себя.

Он принял это за шутку, посмотрел на меня и спросил:

— Что с тобой, тебе плохо?

От того, что я видел на экране, можно было сойти с ума: клетки Ленина делились!..

— Да, — сказал я, — мне нехорошо.

У меня действительно кружилась голова, и в тот день я впервые узнал, в каком месте находится сердце.

— Конечно-конечно, — говорит Лена, — ну да, ну да…



ГЛАВА 25

Если бы все имеющееся в моем виртуальном музее, это суммарное биополе вещей, собранных с тщанием и трогательностью, можно было «надеть» на одного человека, он бы превратился в кого хочешь — в уникальную и универсальную личность. А все комбинации биополей, что существуют на земле, непременно дали бы Человека совершенного! Никто просто не задавался такой целью. Никто, кроме Эволюции. Это она, всесильная, может позволить себе роскошествовать в придумках и высверках, только ей подвластно решение таких сверхзадач. А имя ей — Бог.

Конечно, я не мог, как бы ни старался, в одиночку добиться никакого результата. Для создания клона требовалось не только первоклассное оборудование, дорогостоящие реактивы, автоматизированные операции и прецизионные технологии, но главное — люди, команда единомышленников, какая была у меня в подвале бани. Жорины ребята — и Вит, и Вася Сарбаш, и Юра Смолин и Таня с Какушкиной — были прекрасными специалистами в своей области, но обучать их технологии клонирования, переучивать, когда каждый набрал свой экспериментальный материал и готовил к защите кандидатскую диссертацию, было бессмысленно. Мне нравился напористый Володя Ремарчук и кажущийся бесхребетным Леша Команов. В Леше, как вскоре оказалось, я ошибался: хребет у него состоял из стальных позвонков. Мы сдружились, стали ближе и даже родней, это да, но перетянуть их на свои рельсы мне бы не удалось никогда. Я это понимал и даже не обсуждал с Жорой такую возможность.

— И откуда у тебя только руки растут! — набросился я однажды на Смолина.

Они меня раздражали своим безучастным присутствием, незаинтересованностью в исходе дела. Они не видели себя в этом деле, оно им было ненужно. В такие минуты я мечтал даже об Ушкове!

Готовить же новую команду — долгий и кропотливый труд, требующий и времени, и нервов. Как быть?

С помощью случайных людей, биологов, медиков, программистов и электронщиков мне удалось создать несколько модулей. Мой прошлый опыт был востребован на сто процентов, пригодились и все штучки-дрючки, привезенные в двух чемоданах. Теперь мое внимание было сосредоточено на создании искусственной плаценты. Искусственные печень и почка, выращивание глаза, руки или пениса, пересадка сердца или даже головы не шли с ней ни в какое сравнение. Эта идея зародилась у меня давно, еще когда у нас возникли проблемы с Азой. Все это время я вынашивал планы по осуществлению этой мечты, и вот я был готов провести первые испытания. В конце концов нужно было дать лад и делам, и мыслям. Питание и выращивание плода in vitro, в пробирке, вне стенки материнской матки — это была революционная идея. Все сложности с токсикозами беременности, с неправильным прилежанием плода, кесаревы сечения и другие человеческие акушерско-гинекологические проблемы отпадали напрочь. А сколько решалось в одночасье этических проблем! Если бы нам удалось создать искусственный детородный орган, мечтал я, мы бы продвинулись вперед не на шаг, а на сотни миль. Эта мечта делала меня несчастным. Я проводил в лаборатории и на почтовом ящике, где электронщики и технари из самых современных технических узлов лепили мне матку, долгие дни и месяцы... И вот — испытание…

Железная плацента (Жора назвал ее «Милашкой») работала как часы.

— Милашка?! Я не ослышалась?

Лена просто ошарашена!

— Ну да! — говорю я, — а что?

— Да нет, — говорит Лена, — просто…

— Она стала хорошим подспорьем, но она не могла подменить людей. Люди — команда — оставались главной проблемой.



ГЛАВА 26

Бывает, что я думал о себе, как о ком-то другом: ему-таки доставалось.

Он уже столько прожил и пережил, что перестал даже надеяться... Ему кажется, ничто не может застать его врасплох. Чтобы скрасить свое существование, он стал размышлять о смысле жизни и успокаивать себя тем, что занимается важным делом, которое его кормит и держит на земле. Заглянуть бы немножко вперед, в завтра — об этом можно только мечтать.

Объявление в газете вытащило из битком набитой памяти историю с покорением вершины. Сейчас он уже не помнит, какой тропинкой они поднимались: смеркалось, накрапывал дождь...

— Ты невнимателен, — сегодня это было первое ее замечание.

Да, он заметил эти знаки не сразу, и чуть было не выехал на полосу гравия. Он читает: «Ремонт дороги». И тут же рядом: ‟Объезд”.

А тем далеким летом дорога была в полном порядке.

Он наслаждается мыслью, что никто не знает, где его искать, и хотя жизнь не имеет смысла, он ищет его вот в таких путешествиях, в том, что пытается убежать на какое-то время от суеты, спрятаться, что не всегда удается — от себя ведь не убежишь.

С шести утра они на ногах, вернее на сидениях его “BMW”. И уже часов пять-шесть кряду едут без остановки.

— Пристегнись, — говорит он.

Она не слышит. В томике сонетов Шекспира она ищет подсказку — какую-то страницу, где есть продолжение тех строчек, которые она уже ему прочитала:

Но, может быть, ты скажешь мне в ответ,

Что красоту не надо украшать.

Что правде придавать не надо цвет,

И лучшее не стоить улучшать.



Да, совершенству не нужна хвала,

Но ты ни слов, ни красок не жалей

Чтоб в славе красота пережила….

И вот здесь память ее подвела.

— Это сто первый сонет, — говорит Юлия, — кажется сто первый… Нет — точно сто первый…

— Пристегнись, — повторяет он.

Мотоциклиста он заметил давно, но скорости не прибавлял. Он и не подумает от него убегать, нет. Он просто подпустит его поближе. Еще никому из тех, кто преследовал его на мотоцикле, не удалось его обогнать. У всех была одна и та же ошибка — обойти его справа. Тут-то и поджидала их судьба.

— Вот, — говорит Юлия, — ну как же!.. Как же я могла забыть?! Ну, конечно…

Она с удовольствием выразительно и так, чтобы ее слова победили шелест шин, повторяет:

Но ты ни слов, ни красок не жалей

Чтоб в славе красота пережила….

— Пристегнись же, наконец! — Он уже не выбирает тон.

— Что?..

Юлия смотрит на него с недоумением, а он указательным пальцем правой руки так, что вся рука его, как пас спасателя, ложится на ее грудь, указывает на ремень.

— Что, — спрашивает она еще раз, — что случилось?

— Ремень, — говорит он тоном, не терпящим возражений.

— Что это… там?

— Пистолет…

— Пистолет?!!

Юля смотрит на него как на чужого. Ее глаза не только удивлены, в них застыл страх. Она послушно пристегивается, а он принимает влево. Чтобы этот резвый наездник в черном шлеме (как космонавт, думает он), чтобы этот цепкий преследователь мог обойти его справа. А куда ему деваться?! Он ведь и не подозревает, какая ему уготована западня! Эта ловушка уже не раз выручала. Объездная дорога — узкая полоска асфальта — вот-вот закончится… А теперь все, как по маслу: резко упав подбородком в ее пах (не теряя из виду ленту шоссе), дотянуться пальцами правой руки до рычажка правой дверцы, дернуть его на себя, чуть-чуть толкнуть дверцу и почти одновременно резко затормозить!.. Слава Богу, законы инерции не подводят — дверца гостеприимно распахивается: входите! Но в тот же миг в нее на полном ходу всей своей скафандровой головой влетает, врезается, влепливается мотоциклист!.. И срезает дверцу, словно лезвием бритвы…

Он уже отпустил тормоза и машина, слава Богу и законам инерции, теперь медленно катится к безжизненно валяющемуся поперек дороги мотоциклу. Только заднее колесо еще живо, еще куда-то спешит, бешено вращаясь. А где же резвый наездник? Рядышком. На обочине…

Он не останавливается, чтобы помочь пострадавшему, он никогда в таких случаях не останавливается. Зачем?..

— Ух, ты!.. — только и слышит он.

Теперь придется до самого города ехать без правой дверцы.

— Что это было? — спрашивает Юлия.

— «Свой золотом покрытый мавзолей», — говорит он.

— Что-что?..

— Ничего, — говорит он.

Это было ее первое свидание с адом.

— Страшно? — спросил он.

— Я не успела испугаться.

Теперь он съезжает на обочину и останавливается, чтобы она размяла косточки. Да и он с удовольствием выйдет из машины.

Ее белые ноги, белые руки, белые шортики... Его кожа тоже давно не видела солнца: не то, что белая — голубая…

И эти пречерные дивные живые глаза, сверкающие алмазами из-под непокорной челки...

Я видел даже, как он счастлив!



ГЛАВА 27

Однажды я рассказал Жоре о своих клеточках. Ничего нового!.. Все, что я мог ему сообщить, он знал. Он действительно жил в кипящем слое всех достижений науки, мог предположить, чем кончится то или иное начинание, видеть далеко вперед. Ему не нужны были никакие подробности, которые сверкали на научном небосклоне. Чуич, он чуял путь, на который следует встать, чтобы выйти к храму. Так чумаки знали Млечный Путь, когда шли за солью. Я и не рассчитывал его удивить. Я вообще чрезвычайно скучен. До тупости. И редко расплескиваю себя разговорами по пустякам. Разве что с Жорой. Он — чудный слушатель — просто вытягивает из тебя слова. Да, я скуп на слова до отчаяния, но в этот раз меня вдруг прорвало. Рассказывал я долго, подводя его мысль к самому главному — к вечности. Он вяло слушал, морщась и щурясь, курил свою трубку, и время от времени, поглядывал на меня, мол, зачем ты мне все это рассказываешь, и чего, собственно, ты от меня хочешь? Я несколько раз повторял сказанное, как бы, не замечая этих повторов, сбивчиво и жестикулируя пальцами, как бы убеждал его в достоверности сказанного и, когда он был готов выказать мне свое удивление, это было видно по его ерзанию в кресле, я произнес:

— ... и мы получили…

Я поражу его, решил я.

— …получили клон.

Он открыл один глаз и уставился на меня, как Кутузов.

— Что получили?

Мы сидели за длинным лабораторным столом, на котором можно было найти все, что угодно: от колб и пробирок до красного кашне и перчаток, плоскогубцы, отвертки, паяльник, гвозди, сверла, шурупы… Это был миниатюрный блошиный рынок, глядя на который отдыхала душа исследователя: все всегда было под рукой.

— И мы вырастили клон, — сказал я еще раз.

Жора взял карандаш, и на чистом беленьком кругляшке фильтровальной бумаги начал рисовать огромную клетку с темным ядром и длинными отростками. По всей видимости, это был нейроцит, так как одному из отростков — аксону — места на фильтре оказалось мало.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он, рисуя аксон теперь на линолеуме стола.

Я расписал ему еще раз нашу Азу и ее малыша в лучших красках, на которые был способен. Это было творение Рафаэля. Мадонна с младенцем стояла у меня перед глазами, и я был уверен, что они и Жоре понравились.

— Да, — подтвердил я сказанное, — так все и было.

Мундштук трубки оставался во рту, Жора открыл другой глаз и выпрямил спину.

— Ну?

Я не знал, что можно было добавить к портрету святого семейства. Трубка, стукнув, упала на стол.

— Не нужно, — сказал я, — удлинять жизнь, нужно жить в вечности.

«Как это?» — этот вопрос не прозвучал, он был написан на его лице.

Прошла секунда-другая...

Жора острием попавшегося под руку карандаша старательно сгребал со стола в чашку Петри дымящиеся кучки табака. Выглядело это смешно, и я улыбнулся. Но дело было не в табаке. Видимо, он и сам давно думал об этом. Он тот же час схватил идею. Собственно, хватать было нечего. Мы с ним не раз обсуждали возможность клонирования, но чтобы вырастить клон! Это казалось невероятным! Он по-прежнему возился с непослушными кучками, глаза его были сощурены, мозг напряженно работал. Он бросил, наконец, на стол карандаш, поерзал по сидению кресла, вдруг замер.

— Врешь, — мягко и ласково сказал он.

Его скальп угрожающе дернулся, отъехал к затылку и, казалось, изготовился к прыжку, чтобы наброситься на меня. Жора вперил всю синь своего взгляда в мои глаза.

— Зачем мне тебе врать? — сказал я так, что он не мог не поверить.

Мне показалось, что он знал все об Азе, и вот это знание подтвердил и я.

Он на целую минуту превратился в камень. Казалось, и время застыло. Я тоже ничем не нарушал тишины.

— И ты, сволочь, — наконец процедил он сквозь зубы, — до сих пор об этом молчал, молчал?!

Он едва сдержался, чтобы не ударить меня и, чтобы этого не случилось, одним резким движением руки смел дымящийся табак со стола на пол. Он не смотрел мне в глаза, а я довольствовался тем, что меня впервые в жизни обозвали скотиной. Сволочью! Покорно благодарствую, думал я и молчал. Прошло еще несколько тихих минут.

— Слушай, ты вообще можешь себе представить?..

Скальп угрожающе выжидал.

— Да, — сказал я, чтобы не стать его жертвой.

Жора встал и подошел к окну. Была ночь, в стеклах отражалась голая лампочка, вешалка с висевшими куртками, шкаф, за окнами виднелись редкие черные кресты рам желтых окон соседнего дома.

Никто не нарушал тишины. Затем он произнес просто:

— Это же революция. Ровно! Ты это разумеешь?

Он так и сказал: «Разумеешь?». Я прекрасно все разумел.

— Бедняга Дарвин... Я не думал, что это так просто...

Он не договорил, стараясь обрести спокойствие. Ни разу в жизни он не повысил на меня голос. Он и не думал просить прощения, но ему было неловко, я это видел, за свою несдержанность. Такого за ним не водилось, ничто не могло застать его врасплох и вывести из себя. И вот он попался. Я стал первым свидетелем его неожиданной растерянности. Не знаю, отчего у него проснулось чувство жалости к Дарвину, но он не мог не схватить своим цепким умом всю мощь этой идеи. Ключи к Ее Величеству Вечности — разве это не величественно! Это любого бы поразило. Жора отошел от окна, приблизился ко мне и заглянул в глаза.

— И ты, засранец, — добродушно улыбаясь, сказал он, — до сих пор молчал.

Он дружески хлопнул меня по плечу. Это не был упрек, это было примирение с фактом. Я тоже улыбнулся.

— Мне хотелось тебя удивить. Ровно! Только и всего!

— Тебе это удалось. И всего этого ты добился в своей бане?

Я улыбался.

— Ты, правда, вырастил клон — где он теперь?

Скальп дружелюбно вернулся на место и лениво распластался на своем троне.

Мне ничего не оставалось, как рассказать Жоре все подробности.

— И мне интересно, — говорит Лена, — рассказывай.



ГЛАВА 28

Стояла невыносимая жара, и Жора предложил поездку к морю.

— Развеемся, — сказал он, — к тому же в поисках вечности время от времени нужно давать себе передышку и иногда устраивать праздники, не так ли?

У меня, как было сказано, земля качнулась под ногами, когда мы с Василием оживили крайнюю плоть Ленина. Ее клеточки, разумеется… Это была радость, которая затмила на несколько недель мой разум, и теперь я вдруг осознал, что с этой радостью нужно было что-то делать. Что?! От постоянного думания (теперь не было необходимости концентрироваться на чем-то одном, в голове была единственная мысль: что дальше?) у меня не было больше сил слоняться из угла в угол. Кто хоть раз испытал восторг от воплощения своей мечты, которую вынашиваешь точно желанный плод, тот никогда не забудет трепет, наполняющий каждую фиброчку тела, трепет и дух победителя, охватывающий и переполняющий тебя по самое горло. Ты просто слепнешь, сидя на покоренной вершине, ничего и никого не замечая, не слыша и не желая ни двигаться, ни ощущать. Это ступор, столбняк мысли и плоти. И когда потом приходишь в себя и находишь себя среди пустоты и неспособности справиться с собой, преодолеть в себе кисельную размазанность, начинаешь возмущаться этим и ненавидеть себя. Бессилие бесит. Нужно было что-то предпринять, и я с удовольствием соблазнился Жориным предложением.

— Куда махнем, — спросил он, — на Канары, в Китай, на Багамы?

— Мне, собственно, все равно, — сказал я, — давай в Крым.

Жора сочувственно посмотрел на меня и произнес:

— Ты как Куравлев.

Я с испугом заглянул в зеркало, боясь обнаружить на собственной голове признаки облысения. Ладонь механически потянулась к макушке.

— Да нет, — рассмеялся Жора, — как Шурик Балаганов, пойманный на краже бумажника. Ну, Крым, значит, Крым. Хотя могли бы смотаться в гости к Тутанхамону или к твоей любимице Нефертити. Я бы не отказался побродить по висячим садам Вавилона. Ты же хотел пошептаться с Навуходоносором?

У меня застучало в висках, но я промолчал.

— Я заставляю себя, — признался Жора, — время от времени говорить себе «нет». И тебе советую. Нет научному поиску! Нет генной инженерии! Нет твоему клонированию, твоим клеточкам и геномам, твоим Аням, Петям и Васям… Твоим Азам!.. Нет! Ты согласен?..

Я не знал, что ответить.

— Ты не дрейфь, ты громко скажи себе: «Нет!». И никого не слушай!

— Нет! — выкрикнул я.

— Так-то лучше… И никого не слушай!..

— Слушай, — говорит Лена, — как ты их различаешь?

— Кого? — спрашиваю я.

— Ну, всех этих ваших Ань, Нат, Свет, Тин?..

— Просто, — говорю я, — no problem!..

О Ленине Жора пока ничего не знал, и я не спешил сообщать ему эту новость. Ему, думал я, достаточно было и Азы. Хотя после моего рассказа он ни разу о ней не вспомнил, притом, что я благоговейно хранил ее в своей памяти. Это было, конечно, странно, но я не тянул его за язык. Он не мог об этом не думать, я это знал. Вася Сарбаш не придал никакого значения той ночи (сколько их таких же было у нас!), и ни словом не обмолвился с Жорой о нашем эксперименте. Тем временем клеточки прекрасно существовали, неожиданно возродившись к жизни и найдя себе уютное жилище в теплой пещере нашего термостата. Ленин жив! Эта прекрасная фраза снова зазвучала в моем сердце, как и несколько десятков лет назад, когда я, будучи пионером-ленинцем, читал стихи Маяковского: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!». Ленин будет жить! Это была моя клятва. Я, как Гиппократ, давал ее себе и человечеству. Я верил, что клеточки Ильича вскоре засияют ярче даже его «Искры». Когда Бог вселял веру в души людей, ему пришлось немало потрудиться над преодолением упрямого пристрастия к ленивому безверию. Нужно сказать, что и моя вера в геном Ленина претерпела немало сомнений, пока я, наконец, смог произнести сам себе: «Ленин жив!..».



ГЛАВА 29

На третий или четвертый день нашего пребывания на биостанции я все-таки не сдержался и рассказал Жоре о клеточках Ленина. Мы, как всегда, вяло болтали, слово за слово…

— Смешно сказать, но я взял их из крайней плоти, — произнес я и выдавил из себя дурацкий смешок.

Мы пили пиво и лениво жарились под беспощадным солнцем, сидя на надувных матрасах на огромном камне, прозванным Жорой «Кузьмичом». В воздухе были разлиты тишина и покой и, казалось, что мир вокруг вымер. Жора некоторое время молчал, затем спросил:

— Сперва была твоя Аза с клоном, теперь Ленин… Ты меня разыгрываешь? Зачем?

Не знаю почему, но его вопросы доставляли мне удовольствие. Мне было приятно его удивлять.

— Я тебя не разыгрываю, — сказал я, — это чистая правда.

— Иди к черту! — сказал он и повернулся ко мне лицом.

Я смотрел на него и улыбался. Но глаза выдавали меня: ничего смешного в моем рассказе не было.

— Ну, валяй, черт с тобой, рассказывай, — сказал он и лег на спину.

Я рассказывал еще минут пять или десять. Я мог бы об этом рассказывать сутками.

— Ты не пробовал писать фантастические романы? — спросил он, когда я закончил.

— Ты же «Фору» читал. Мой рассказ… Или вот послушай…

Я взял в руку сборничек стихов какой-то Тины… Не помню фамилию… что-то на шэ… кажется, на шэ… Тина Ш… Не-не, счас не вспомню, раскрыл этот сборник на какой-то навскидку открытой странице и стал читать с выражением:

Я учусь говорить на понятном тебе языке.

А не хватит согласных, давай перейдём на птичий.

Я шумерскую клинопись писем отдам реке,

Потому что я — вихрь. И таков уж у нас обычай…

Я учусь говорить….

— Стоп, — остановил меня Жора, — «Я учусь говорить…» — повторил он, — ты это уже умеешь, знаешь даже несколько букв… Скажи мне лучше вот что…

— Что? — спросил я недовольно.

— Ты и вправду?..

— Нет, — прервал я его, — ты дослушай…

Жора поморщился, словно откусил от лимона.

— Ну что там ещё?!

Я продолжал:

Я учусь говорить… Отправляю мольбы мечтам.

Пробиваясь к тебе сквозь завесу дождя и тумана…

Научись меня слышать. Язык мой — немой тамтам.

И взаимовниманье — нелепая Фата-Моргана.

Жора перестал морщиться, вслушиваясь, я продолжал:

Я учусь говорить. Покидая свои города,

Моисеево племя моих недосказанных слов

Ищет манны (твоей ли?), океаны пустынь бороздя…

Отчего так ничтожен улов у песочных часов?..

— «Моисеево племя… недосказанных слов…», — повторил я ещё раз, — как тебе это?!

Жорин скальп нервно дёрнулся.

— Слушай, — сказал он, — тебе не кажется, что…

— А это, — снова перебил я его, — «Отчего так ничтожен улов у песочных часов?». А? А! Как это гнёт мозг: «Улов у песочных часов»?! Ты не находишь?! «Океаны пустынь»! Надо же так бабахнуть!!!

Жора не произнёс ни слова, словно не слыша меня. Затем:

— А как ты назвал свой роман про Азу?

Он так и не поверил тому, что я ему рассказал.

— Если ты на мне проверяешь («На мне проверяешь» — это было еще одно его чудесное высказывание) сюжет, то скажу тебе так: не очень. Ты же знаешь, что я люблю Шекли и Саймака, мне нравится Бредбери и не очень Беляев, а Уэллса я терпеть не могу, ни Уэллса, ни твой «Пикник на обочине».

Это была полуправда. И Азимов, и Шекли, и Саймак, и Бредбери были его любимчиками. И конечно, Гарри Гаррисон и Стругацкие. К «Человеку-невидимке» и «Войне миров» он, правда, был равнодушен, если не откровенно холоден. Ему не нравились и «Дневники Ионна Тихого», но «Солярис» Жора нахваливал. Особенно он носился с «Формулой Лимфатера». Там был Бог в виде барабана с самописцами, и эта идея про Бога его веселила. А охоту на курдля изнутри он просто обожал!

— Жора, — сказал я и ткнул указательным пальцем в его розовую безволосую грудь, — все, что я сейчас говорил — чистая правда.

Он даже не шевельнулся.

— Да знаю я, знаю, — лениво буркнул он, отмахиваясь от моей руки, как от змеиного жала, — знаю, — сказал он еще раз.

Моя «чистая правда» даже не взволновала его.

— Сколько ты заплатил Эрику? — неожиданно спросил он.

Я знал, что это интересовало его меньше всего.

— Он тебе передал привет.

Жора вытянул шею и повернул голову, стараясь заглянуть мне в глаза.

— Сколько?

Я по глазам видел, что мысли его были заняты не какими-то жалкими рублями, не «Доктором Живаго», не «Осенью патриарха» и даже не «Одним днем Ивана Денисовича», нет. Он думал о живом Ленине. И его мысли о живом Ленине доставляли мне, я этому удивился, доставляли мне немалую радость.

— Он ничего не взял.

— Я, — только и вырвалось у него, — я-я-я…

Он не произнес больше ни звука. Затем отпил из бутылки и произнес:

— Он надул тебя, мальчик мой. Это определенно!

Ему просто нечего было сказать. Потом я назвал, просто перечислил по пальцам, такие подробности, что ему делать вид, будто он мне не верит, уже не было никакого смысла. Это было бы просто смешно. Ленинская булавка и генератор биополя, наконец, убедили его. И все же он не сдержался:

— Ты шутишь, ты, скотина, меня разыгрываешь.

Я посмотрел ему в глаза и снова в ответ ничего не сказал. Он выбрал из меня все слова, просто выхолостил меня. Оставалось молчать.

Жора аккуратно поставил бутылку на камень, встал и подошел к краю камня. Розовокожий (его белая кожа никогда не загорала на солнце, а бралась лишь легким пурпуром) с облупившимися плечами и облезлой спиной, он был похож на ангела в нежно-воздушных пеленах, только что спустившегося с небес. Не было только крыльев, но это не нарушало впечатления божественности. Совсем рядом над его головой парила чайка, и Жора некоторое время любовался ее полетом, затем вдруг взмахнул руками, точно пытаясь взлететь, и прыгнул в море. Я слышал, как булькнула вода, до меня долетело несколько обжигающе-холодных брызг, затем все стихло. Вскоре Жорина голова появилась на стеклянной глади воды метрах в десяти от камня. Несмотря на июньскую жару, вода в то лето была ледяной, от чего просто дух захватывало, но Жора, толстокожий, этого не замечал. Он плыл сильными гребками к середине моря, в направлении Турции, и мне казалось, что больше я его не увижу. Я лежал на матраце и, опершись на локти, напряженно всматривался в даль. Там была лишь неподвижная темная точка, то появляющаяся, то исчезающая на едва волнующемся тяжелом стекле, и мне становилось жутко, когда я терял эту черную дыню из вида. Прошел час или два. Это были бесконечно долгие мучительные десять или двадцать минут, которые показались мне часами. Потом он приплыл, медленно вышел из воды и улегся на берегу, на голой гальке, лицом вниз — ангел, со слипшимися волосами и неуклюже вывернутыми руками. Ни шелковой опушки, ни крылышек теперь не было, и даже мое воображение не могло их дорисовать. Я бросил ему его матрац, но Жора даже не шевельнулся. Я снова плюхнулся на матрац, успокоился и задремал. Ничего необычного в таком поведении Жоры я не нашел. Его поступки нередко отличались оригинальностью, и за время нашего сотрудничества (я бы назвал это дружбой) я привык видеть в Жоре то врача скорой помощи, то отчаянного спортсмена, то отъявленного Дон Жуана, а то и эдакого Джеймса Бонда с непременным пистолетом в руке. В нем легко уживались артист и ученый, знаха... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9