Валерий Рябых Жанр прозы:

7 июля 2019 Детектив

ар, но он продолжает снимать покровы с охраняемой тайны
      
       — Кто его известил?.. — обозлено воскликнул Андрей Ростиславич и тут же осекся, ибо игумен уже ступил в келью.
       Парфений сообразил, что помянут всуе, но смолчал, ибо большей неожиданностью для старца было увидеть здравствующего библиотекаря. В считанное мгновение настоятель осмыслил странную метаморфозу, происшедшую с Аполлинарием: неужели книжник водил игумена за нос?.. Парфений молча приблизился к слюдяному оконцу и неожиданно быстро распахнул его. Влажными клубами в комнату ворвался студеный воздух, и до того едва тлевшая лампадка вздрогнула и потухла. Игумен ненасытно вдыхал морозную свежесть, вкушая холод, он отходил от гнева...
       Молчание по праву хозяина нарушил Аполлинарий. Казалось, застигнутому врасплох бесстыдно здоровому иноку полагалось хотя бы для приличия смутиться. Однако случилось обратное, хранитель возроптал:
       — Что, авва Парфений, не ожидал застать меня на ногах? Думал, я уже отошел с миром... Не дождешься... — меня поразил запал недружелюбия, изрыгнутый библиотекарем.
       Парфений, повернув голову, обозрел скрипторного старца с головы до пят, как бы недоумевая, мол: «кто тут поднял голос?», и медленно выговорил:
       — Да я не думал, что ты окажешься столь прытким, — помолчав, добавил с иронией, — монах Аполлинарий с Афона. Не чаял я, назначая тебя библиотекарем, что ты, неблагодарный, подобно базарному жиду, станешь лгать мне, обделывая свои делишки... Сколько тебя знаю, ты всю жизнь носился с какими-то еврейскими письменами. Вослед своим учителям Мефодию и Ефрему прятал и перепрятывал их, никого не подпускал к тем свиткам. Вашим пагубным рвением обитель заместо божьей купины стала походить на лупанарий. Через те письмена, мне ли не знать, учителя твои лишились живота, а теперь ввергнуты во грех и погибли новые иноки. Проклятые пергамены! Ты так и не открыл их мне вчера, зарыл, запрятал, а сам вроде как собрался помирать... А я поверил... Сейчас ты наводишь туман боярину Андрею и его писарю в надежде избежать наказания. Напрасные труды, Аполлинарий, у тебя ничего не выйдет...
       И вдруг игумен Парфений засмеялся. Захохотал так, что меня пробрал мороз по коже. Покатился со смеху настолько, что библиотекарь со страхом отпрянул от него. Боярин Андрей недоуменно воззрился на настоятеля, не зная, что предпринять. Смех настоятеля прервался также внезапно, как и возник, старец подошел к образам и сотворил крестное знамение.
       — Прости меня, Господи, за грехи мои... — раскаянно начал игумен, но, прервав мольбу, отчужденно обозрел Аполлинария, следом боярина, досталось и мне, затем, чеканя слова, произнес. — Я разыскал твою похоронку, отец библиотекарь... — заметив недоверие в глазах инока, повторил. — Да, я нашел твои проклятущие письмена (книжник все не верил). Пергамены, числом тринадцать свитков в моих руках!.. — и царственно оглядел собравшихся.
       Мы с Андреем Ростиславичем изумленно переглянулись: «Вот так, Парфений, ну и ловкач!»
       В глазах же Аполлинария сверкнул ужас, совершенно иные чувства овладели скрипторным сидельцем. Заломив руки, Аполлинарий запричитал:
       — Не погуби, отец настоятель!.. Не по своей воле, не по прихоти личной стерегу я те рукописи. Меня послали святые старцы Афонские. Мною дан обет... Заказано тревожить те письмена, заповедано выносить их на суд людской. Никак невозможно, чтобы они попали в руки непосвященному человеку. И не мною затеяна та стража, ты правильно указал, то авва Мефодий с Ефремом первыми охранять стали... — Аполлинарий чуть не плакал.
       — Многое для меня прояснилось за последний день... — Парфений, сделав паузу, притворил оконце. — Стыдно признаться, но я был потатчиком обмана, чинимого тобой и твоими подельщиками, подобно глупой тетерке, наблюдал скоморошьи экзерсисы над сундуком с «адскими» книгами, дурачил, — он указал на нас с боярином, — вот их. Во имя чего я лгал? Ну, ты-то, понятно, ты выполнял долг. А я, выходит, заодно с тобой морочил людям головы?..
       — Так измыслил авва Мефодий, так надо было... Тайна должна охраняться не только словом, но и страхом!.. Иноки должны в ужасе бежать от запретного знания. И, обретая в себе ту жуть, пресечь таковые попытки собратьев.
       — Поначалу писания первохристиан хранились в железном сундуке? — вмешался Андрей Ростиславич.
       — Так, — согласно кивнул Аполлинарий, — но с приходом венгров мы с хранителем Ефремом перепрятали рукописи в другое место, тогда еще в помощниках ходил Симфосий, это венгры его изуродовали, сделали немым.
       — Каким образом? — невольно вылетело у меня.
       — Симфосий стерпел все пытки, в отместку за молчание ему вырвали язык.
       Андрей Ростиславич даже крякнул, жалеючи твердого инока, но книжника в покое не оставил:
       — Цепи с митрополичьими печатями тоже обман?
       — Их придумали для пущего отвода глаз, — покорно сознался инок.
       — Дурманящее снадобье готовил травщик?
       — Да, для такого дела его пришлось привлечь.
       — Отец игумен, ты-то, как попался на эту удочку? — обратился Андрей Ростиславич к Парфению.
       Настал черед оправдываться настоятелю:
       — Я, старый, считал, что так заведено, полагал, таков ритуал хранения сугубо отрешенных книг. До сего дня не подозревал, что мною прикрываются, как ширмою, — и опять рассмеялся, но уже не пугающе, а как-то потерянно, превозмогая смех, заключил. — Выходит, в обители игумнов держат за шутов гороховых?.. Ловкачи и авву Кирилла понудили творить чтение у сундука. Ладно уж, я попался, как кур во щи, но он то — законоучитель... Вот, потеха-то! — помолчав, горестно заключил. — Какая ложь! Какая неправда! — и, вогнув голову, стремительно покинул келью.
       Аполлинарий остолбенело застыл посреди кельи, утратив не только дар речи, но, видимо, и дар мысли. Боярину стоило не малого труда привести библиотекаря в чувства. И только потом Ростиславич запоздало осведомился: «Отче, зачем ты послал в город гонца?»
       Иеромонах ответил не сразу, все покорно ждали, пока тот соберется с мыслями:
       — Три месяца назад я заприметил хищный интерес покойного Захарии к моим свиткам. Для излишне любопытных библиотекарь делал вид, что выискивает карту клада. Он специально посвятил в надуманный план пространный круг людей. Но я-то знал, что он подкрадывается к иудейским древностям. Чтобы сбить малого с толку, я нарочно подкидывал ему безобидные апокрифы, пусть себе тешится... Но библиотекарь не унимался... И на Стратига Михаила (1) он припер меня к стенке, требуя посвящения в тайну. На Ераста (2) опять насел, угрожая прибытием князя Владимира. Я начисто потерял покой, боялся, что у меня отнимут рукописи. И не только... Я с ужасом думал, что князь, нуждаясь в средствах, перепродаст их на сторону. Но Бог не дал случиться беде — Захария нашел, что искал, — увидев наши изумленные взоры, инок спешно поправился. — Моя совесть совершенно чиста, не думайте, я не причастен к его гибели, прости меня Господи, — инок перекрестился и, глубоко вздохнув, продолжил. — Тут в обители пошла чреда смертей. Я терялся в догадках: в чем состоит причина, уж не свитки ли тому виной? Явился ты, боярин, со своим розыском, но, как говорят на Руси: «Хрен редьки не слаще...». Я видел — вы на правильном пути, и знал: рано или поздно ты потребуешь у меня еврейские пергамены. Что мне оставалось делать?.. Я умолил травщика помочь оттянуть время, ведь и он помог тебе... Стыдно лишь перед Даниилом с Феофилом, они ведь, как малые дети, тоже поверили, они всегда и во всем доверяли мне. Получив передышку, я стал дожидаться, — старец выдержал паузу, — прибытия храмовников...
       — Каких храмовников? — изумился Андрей Ростиславич.
       — Я уже говорил, почему рыцари разошлись с Приорами, — видя недоумение боярина, Аполлинарий взялся растолковывать. — Еще в начале октября я получил наказ с Афона, как поступить с иудейскими свитками. В православном мире произошли важные события, преподобные старцы пришли в согласие с папой Климентом (3), во всяком случае, обрели к нему большее доверие. Мне было предписано в случае крайней необходимости обратиться к рыцарям Храма, так как на рукописи первохристиан храмовники имеют не меньшие права, чем Приоры — пергамены их общее достояние. Знаю одно, попав в Рим, древние рукописи будут окончательно потеряны для Меровеев. Ибо папа никогда не признает над собой чьей-либо власти. Так вот, приспело время — передать вожделенные еретиками свитки в надежные руки. Не ты один, боярин, проведал про те редкости и должен понимать — в Галиче им теперь не место.
       Андрей Ростиславич порывался что-то сказать, но не успел и рта раскрыть, Аполлинарий, читая в мыслях, опередил его:
       — Во Владимире на Клязме не поймут истинного значения рукописей первохристиан. И не всегда чем глуше, тем лучше... Приоров не смутит расстояние, их сможет остановить лишь столь же равновеликая страсть. Ты понимаешь, о чем я горю?
       — Климент!.. — согласился Андрей Ростиславич и тотчас встрепенулся. — А как связаны рукописи и святая Чаша?
       — Ах, да... — спохватился библиотекарь. — Дело в том, что Чаша, которую сыскал Василий, не что иное, как оболочка тех рукописей. Sang Real — «святая кровь» по-франкски. Она сохранялась в святом Граале... Так называли Потир, тот самый (или его подобие), который вы обрели вчера. Чаша олицетворяет Христову кровь, она подобна царскому венцу, точнее, державе, она символ преемственности царской власти Иисуса Христа. Так порешили Приоры, впрочем, Бог им судия... Я не знаю, из какого металла отлита Чаша, но думаю: это редкий, возможно не земной металл... Не знаю, откуда у них взялся сей Сосуд... Но он для Приоров не менее дорог, чем рукописи. Не зря они присовокупили его к свиткам, соединили обе реликвии одной благодатью, — Аполлинарий обратился ко мне. — Вокруг Чаши Грааля сочинено множество легенд...
       Не выдержав, я подал голос. Думаю, что по праву, ведь Потир разыскан в толще горы именно мною, по сути я явил его миру:
       — Да, я знаю, я слышал! Одни говорят, что из того фиала Христос и апостолы причастились на тайной вечере. У Матвея сказано (4): «И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов».
       — Другие полагают, — не стерпев, вступился боярин, показывая собственную просвещенность, — что Иосиф из Аримофеи сцедил в нее кровь Господа, когда вместе с Никодимом обмывали тело Иисусово...
       — Не будем об этом... — прервал наши излиянии Аполлинарий. — Скажу лишь одно: именно рукописи — та основа, на коей Меровеи базируют свое право на священную власть.
       Что до Чаши, то она ценна как священная чудодейственная реликвия, и только. Поймите вы, с ее помощью нельзя свидетельствовать... Божественный Потир исцеляет душу и плоть, но он не наделяет властью, ведь и сам Христос чужд мирской суеты. На мой взгляд: дрязги о прямых наследниках Господа лишены всяческого смысла, ибо Христос завещал свое учение всем: и эллинам, и иудеям, он жертвовал себя равно всем людям.
       Вот почему Мефодий посоветовал Ярославу отделить Чашу от свитков. Вот почему её, как некий животворный символ, упрятали в языческом капище, полагая, что до времени ей там самое место. Но благодаря стараниям инока Василия о Чаше Грааля завтра узнает весь Галич. Приоры не потерпят подобного своеволия, потребуют вернуть реликвию. Я согласен: пусть забирают Чашу, но отнюдь не еврейские пергамены. И я опередил их. Храмовники с минуту на минуту прибудут в обитель.
       — Я сочувствую тебе, отче Аполлинарий, — поколебал надежду старца Андрей Ростиславич, — но, как мне кажется, игумен Парфений не отдаст рукописи тамплиерам. А там как знать... — боярин пожал плечами. — Иди, старче, проси милости у настоятеля. Возможно, он внемлет твоим доводам. Но знай, тебе нелегко придется: Парфений и папство — две вещи несовместные...
       — Должно, ты прав, Андрей Ростиславич... — Аполлинарий впервые назвал боярина по имени и отчеству.
      
       Примечание:
       1. на Стратига Михаила — Собор Архистратига Михаила, отмечается православной церковью 8 ноября (ст. стиль).
       2. на Ераста — день памяти апостолов Ераста, Олимпа и Родиона, отмечается 10 ноября (ст. стиль).
       3. папа Климент — римский папа Климент III (1187–1191).
       4. У Матвея сказано — Мф. 26, 27–28.
      
      
       Глава 10
       В которой травщик Савелий уверяет боярина и инока Василия в том, что не замышлял на них
      
       Когда мы с боярином Андреем остались наедине, я не преминул заметить ему, что, насколько мне известно, ни в одной книге отцов церкви никогда не упоминалось о Чаше Грааля, а уж тем более о притязания рода Меровингов на Иисусов престол. Вообще, как мне сказал один просвещенный монах в Болонье, церковь решительно обходит стороной этот вопрос. Хотя, безусловно, смута, взращенная в Провансе и Лангедоке, отправные идеи которой нашли воплощение на Святой Земле, тревожит отцов церкви, даже я, инок-пришелец, и тот наблюдал ее отголоски.
       Если бы не безденежье, то я непременно побывал бы в тех благодатных землях, населенных веселым и счастливым народом. Говорят, там не обязательно родиться в замке, чтобы стать дворянином, а почет и уважение приобретаются не только мечом или мошной. Незнатные люди заслуживают благосклонность тамошних сеньоров на поприще стихоплетства. Их прозывают «trobador», что означает выдумщик. Трубадуры эти постоянно в пути, переезжают от одного замка к другому, посвящая знатным дамам любовные вирши, поют их сами, а коле нет голоса, нанимают певца — жонглера.
       Боже упаси, чтобы они воспевали плотскую любовь, они желают получить лишь сердце возлюбленной. Их «leys d amors» — законы любви якобы получены от сокола, сидевшего на ветви золотого дуба. «Влюбленные должны хранить свои сердца в чистоте, ибо любовь не грех, но добродетель, она делает людей целомудренными», — так сказал мне один знаток «амурной» поэзии (1).
       Но вот что странно?.. Именно в том земном раю, как уверяют побывавшие там, зародились самые чудовищные ереси. Да, мы говорили об них еще в первый день. Здесь же возникли легенды о святой крови, о Чаше Грааля. Я слышал, тамошний вития, некий Кристиан из Труа (2), сочинил целую поэму о рыцарях Грааля, посвятив ее графу Филиппу Фландрскому. Жаль, теперь уж никогда не прочту ее...
       Я по сердечной глупости поделился сокровенными думами с боярином, на что получил резкую отповедь:
       — Я бы советовал помалкивать о сочинениях еретиков, тебя на Руси просто не поймут, сочтут за ихнее отродье. И о Граале безмолвствуй, даже при дворе императора о нем говорят шепотом. Можно по дурости не сносить головы, — и он завершил с сожалением. — До меня наконец-то дошло: в какое дерьмо мы вляпались... — Андрей Ростиславич не шутил, был серьезен как никогда.
       За воспоминаниями я и не заметил, что боярин направлялся в лечебницу к Савелию.
       — Зачем он нужен? — набрался я наглости поучать старшего. — Не лучше ли нам поспешить во след Аполлинарию...
       — Ты что, не понимаешь... Чужакам там не место, а меж собой старцы завсегда разберутся. А вот травщик Савелий, прямо скажу, огорчил меня. Надо его малость поприжать...
       Да, кстати, не обижайся на меня. Пойми правильно, не о каждом своем шаге я обязан тебе рассказывать. Ты уж прости, что заставил волноваться, когда прикинулся зело израненным. Но, признайся, польза была... — помешкав, боярин добавил. — А вдруг о моей уловке узнал Аполлинарий и посадил бы меня в лужу — каково?..
       Признаться, я не посочувствовал боярину, подумав про себя: «Это тебя Бог наказал, и поделом...»
       Между тем Андрей Ростиславич стал откровенничать:
       — Расскажу, почему я доверился Савелию. Помнишь, покойный богомаз Афанасий предупреждал об отраве. По части ядов главный в обители травщик. Опасаясь, как бы нас не притравили в первую очередь, я не преминул поговорить с лекарем по душам. Многое он тогда порассказал. Прежде всего поведал, как с год назад у него пропал янтарный пузыречек с убийственным снадобьем, многих он подозревал в краже, но не пойман — не вор. Так вот, на трупе Захарии под мышками и в паху проступили характерные тому яду фиолетовые пятна. Понимая, что его могут заподозрить, лекарь поделился своим открытием с Афанасием, а уж затем доложил Парфению.
       Но это еще не все (ты знаешь о том): считается, Савелий напрямую причастен к смертям Осмомысла и бастарда Олега, якобы он сварганил отраву галицким князьям.
       Ярослав Владимиркович из-за старческого своеволия стал многим неугоден: и боярам, и Византии, и Киеву, и Суздалю. Но прежде всего стал ненавистен сыну Владимиру. Осмомысл неотвратимо обрек себя на преждевременный конец. Возник заговор. Во главе стояла суздальская партия, знаменем коей являлся князь Владимир, по матери внук Юрия Долгорукого, племянник Всеволоду. Молодой князь поначалу устраивал также и прочие боярские шайки. Его находили личностью неумной и слабохарактерной, потому полагали, что он будет состоять в полной боярской воле.
       Ты помнишь солнечное затмение два года назад, в самом начале осени... Позже распустили слух, что в тот день Саладином был взят Иерусалим. Произошла накладка, четвертого сентября сарацины захватили прибрежный Аскалон, Иерусалим пал пятнадцатого. Но в Галиче о том не ведали... Помрачение солнца, предсказанное кудесником Кологривом, сочли неблагодатным знаком, через месяц ждали чуть ли не конца света. Галичские старшины отправились на молебен в монастырь.
       — Каким Кологривом... — удивился я, — тем самым?..
       — Да, который доводился с родни травщику. Именно тогда старый князь посетил обитель. Улавливаешь цепочку рассуждений... Осмомысл умер первого октября. Помнится, в том году после ранней осени была очень лютая зима.
       На смертном одре, созвав мужей, Ярослав оставил Галич Олегу, сыну Настасьи. Недолго Настасьич правил, слетел при первом сквозняке. Заступил Владимир. Но Олег оказался настырным. Заручившись поддержкой Рюрика Овручского, он таки спихнул старшего братца. И... — отправился паломником в обитель. Откуда было молодому бастарду знать, что яд, сделанный для отца, еще не весь вышел. Нашлась толика и любимому сыночку...
       — Ах, Савелий, ах, злодей! — искренне возмутился я.
       — Ну, скажем, его вина не доказана... — заступился Андрей Ростиславич. — Впрочем, в обратном случае, как изготовителя зелья, его надлежит казнить в первую очередь.
       — Так сам-то он на чем стоит? — хотелось мне уточнить.
       — Все отрицает... — усмехнулся боярин и хитро сощурился, — а как бы ты думал (я пожал плечами) — Парфений!.. Надеюсь, ты не забыл, что именно Парфений был духовником княгини Ольги — матери Владимира.
       С этими словами боярин толкнул дверь лечебницы. На наше счастье, в низеньком закутке никого не было. Обтерев мокрые сапоги, не проронив слова, прошли мы в горницу, увешанную целебными сборами, так же пустовавшую. Попутно разглядывая пучки растений, я шептал, вспоминая их чарующие слух названия: Блекота, Чистополь, Ятрышник, Девясил, Не чуй ветер. А вот и чародейские травы: Галган, Одолень, Тирличь...
       — Чего ты там лопочешь, — одернул меня Андрей Ростиславич, — прямо как ведунище какой...
       — Да так, вспомнилось кое-что, — пролепетал я в оправданье.
       — На звук наших голосов откуда-то из дальних покоев донеслось сухое покашливание. Вскоре появился и сам травщик. Увидев боярина, он немного опешил, но, преоборов себя, поспешил предстать радушным хозяином. Монах пригласил пройти на свою половину. Последовав за ним на некотором отдалении, миновав еще одну комнату с большим, чисто выскребанным столом, видимо, кровопускальню, мы оказались в уютной келейке. В камельке весело потрескивал огонь, отбрасывая на пахнущие можжевельником стены переливчатые блики.
       Келья больше походила на предбанник, нежели на приют ученого лекаря, потому не располагала к серьезной беседе, наоборот, захотелось квасу, а то чего и покрепче. Но, памятуя, что мы в гостях у отравителя, мне осталось лишь сглотнуть горькую слюну. Савелий же, будто читая в мыслях, предложил отведать с морозца вишневой настойки. Андрей Ростиславич, сославшись на уйму дел, решительно отрекся от угощения. Но все равно мы оказались выбитыми из колеи. Нельзя же, в самом-то деле, выказывать в гостях крутой нрав, как-то не по-христиански...
       — Отец Савелий, — Андрей Ростиславич в раздумье почмокал губами, но все же решил ужалить, — какой такой травкой ты опоил библиотекаря Аполлинария?
       — Я как вижу, — травщик не растерялся, — ты обо всем разузнал, господин. — Вздохнув, уточнил, — Аполлинарий добровольно рассказал или его принудили силой?
       — Ты прекрасно знаешь, я со стариками не воюю. Библиотекарь вызвался сам, — боярин развел руками, — сейчас он у настоятеля. Впрочем, не о греке речь, да и не об игумене сказ. Ты лекарь и инок, лечишь и тело, и душу, и я не стану скрытничать перед тобой. Я узнал недавно, что князь Владимир желает моей смерти. То, что вы все повязаны одной веревкой, для меня не секрет. И то, что ты лучший травщик в княжестве — само собой разумеется... Посему, будь добр, прошу тебя, не солги, — в глазах боярина была немая мольба. — Ты уже успел притравить меня?.. Сколько мне осталось?..
       В моей голове пронеслось: «Загадка! Последняя буква «А» — Андрей...»
       — Христос с тобой, господин Андрей Ростиславич... О чем ты таком говоришь? Побойся Бога... — лекарь часто-часто закрестился. — Богом клянусь! Хочешь, на колени встану? Не травил я тебя! Да мы с тобой еще раньше то обсуждали... Ни кого я не травил... — и осекся, вопросительно взглянув на меня. (Я ощутил себя в мышеловке).
       — Хорошо, коли так, я верю тебе. А никто не просил о таковом одолжении, ты ведь знаток адских зелий?
       — Пойми правильно, боярин. После моего доклада и записки богомаза о яде, — Парфений сильно трухнул. Мы предприняли все возможные меры, чтобы избежать беды. И, предвосхищая напасть, моля о милости Создателя, дали друг другу страшную клятву, что никогда в жизни не посмеем... — в замешательстве оглянулся на меня. — Ну, ты разумеешь, о чем речь... Я не Парфению, я себе и Господу обещался!.. — заверил он собственное добропорядочие. — И на игумена не думай. Скажу одно, не дерзнет он клятву порушить, да и в мыслях ужасти той не держал никогда.
       — Ой ли? — хмыкнул боярин.
       Но травщик, не слыша подвоха (или делая вид), твердо завершил:
       Более того, предложи мне хоть кто хотя бы намеком — изготовить яд, я бы немедля открылся духовнику. Верь мне, я врачеватель, а не Асмодей!
       — Ты умеешь убеждать, травщик, — Андрей Ростиславич улыбнулся. — А почему ты не поведал старцу о наших с Аполлинарием проделках?
       — То разные вещи. Во-первых, вы никому не угрожали. Во-вторых, я не доносчик.
       — Но ты рассказал Аполлинарию обо мне?
       — Только когда ты уже выздоровел, я даже удивился, почто так быстро, я ведь еще не знал о волшебном Потире. Да и не ябедничал я, старик, сам обо все догадался. Что, кстати, не представило труда, ибо глубокие раны столь быстро не зарастают. Ну а Чаша, не смею сомневаться в ее чудодейственных свойствах, лишь способствовала заживлению твоих порезов.
       — Хитер же ты, братец Савелий... А почему ты помогаешь книжнику? Чем он тебя взял? Между прочим, он догадывается о твоих грехах...
       — Мы не говорили о том. Но я давно пользую его от хворей, а он дает мне читать лечебники. Знал бы ты, боярин, какие редкостные хартии имеются в библиотеке!.. Я счастлив, что по милости Господа читаю эти книги.
       — Интересно... А вообще, как ты живешь с таким грехом? — Андрей Ростиславич начал лисой, но стал похож на удава.
       — О чем ты?.. Чего, боярин, вменяешь мне в вину? — обиженно взмолился травщик.
       — Не крути, Савелий, побойся Бога. Неужто не от твоего зелья похарчился Олег Настасьич?.. Я ведь знаю правду...
       — Как тебе сказать, господине... Судить-то можно по-всякому... Проще простого обличить травщика, ведь изготовление зелий его ремесло. Но ты же не станешь порицать оружейника, что отковал вострый клинок?.. — увидев несогласие в глазах боярина, поправился. — Между прочим, почем мне знать, для какой цели предназначался порошок... Я сообразил уж потом, хотя особо и не сокрушался. Бастард уж точно никого бы не пожалел. Да и хватит былье ворошить, нет в том моей вины!.. Чего доброго, отец Василий заподозрит, что я какой-то монстр?..
       — Да нет, я ничего не подумаю... — малодушно заторопился я с оправданием.
       Хотя, если поразмыслить, то по той логике выходило, что даже Иуда безвинен. А что, ведь ни он же вколачивал гвозди в тело Христово... Ни он горланил: «Распни его!» Им лишь оказано содействие первосвященнику. Вослед Пилату, попустителю злодейства, Искариот мог бы со спокойной совестью умыть руки, но нет — пошел и удавился...
       — Ну, вот и славно... — Савелий утвердительно кивнул головой. — Зачем таки еще пожаловал, господине? — уже по-деловому обратился он к Андрею Ростиславичу.
       — Как ты думаешь? Почему твой сродственник, бродяга Кологрив до сроку ушел из жизни? — задал неожиданный вопрос Андрей Ростиславич.
       — Надо полагать, лишним был человеком, не осталось ему места на земле.
       — А по-твоему, Антипий рубрикатор, запутавшийся в жизни, припадочный, тоже лишний человек?.. А Афанасий богомаз?.. А Захария?..
       — Что-то я тебе не пойму, господин Андрей Ростиславич...
       — Чего тут понимать, чувствовать надо!..
       — А что ты чувствуешь, боярин? — с неподдельным испугом вопросил Савелий.
       — А то... что следующим покойником станешь ты.
       — Как я, почему?! — побелев лицом, перепугался травщик.
       — Или я... или вот он... — Андрей Ярославич указал на меня перстом.
       — Ничего не понимаю... — недоуменно развел руками лекарь.
       — Все-то ты понимаешь... Пошли, Василий, отсюда.
       Мы встали и вышли вон из лечебницы.
       На улице моросил ледяной дождь. Колкие капли, словно наждаком, надирали лицо. Было зябко и противно. Мне вдруг сильно-сильно захотелось вырваться за пределы обители. Вообще захотелось на волю — быть сам по себе... Стать вольным, как птах! Как та вчерашняя большая птица в горах. Птица — Кологрив... Неужто только такой ценой можно обрести свободу?!
      
       Примечание:
      
       1. Знаток «амурной» поэзии — помещенная цитата — вольное переложение слов тулузского трубадура Вильгельма Монтаньаголя.
       2. Кристиан из Труа — Кретьен де Труа (ок.1130—1191), французский поэт, автор романа «Персефаль, или повесть о Граале» (1180), один из первых авторов, предпринявших литературную обработку сказаний о Граале.
      
      
       Глава 11
       Где игумен Парфений, растаптывая инока Аполлинария, обеливает князя Владимира Ярославича и где появляются рыцари тамплиеры
      
       «Ваш отец Диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины: когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (1), — такими огненными словами из Евангелия от Иоанна напитался мой разум по пути от лечебницы к покоям настоятеля. Я понимал: развязка следствия близится, и поэтому наше пребывание в обители подходит к неизбежному концу.
       Застали мы Парфения и Аполлинария мирно беседующих, словно ничто скандальное не предварило их теперешнюю встречу, не развело в разные стороны. Потому, как настороженно восприняли они появление Андрея Ростиславича, я смекнул: он им помеха, они бы с радостью избавились от этой докуки. Однако потом, по ходу затеявшегося разговора, стало ясно, что мира между игуменом и хранителем пергаменов как не было, так и нет.
       На вопрос боярина к Парфению:
       — Отче, как ты решил поступить с еврейскими хартиями?
       Игумен ответил:
       — Аполлинарий требует, чтобы я вернул рукописи законному владельцу. Не вижу в том смысла. Как бы меня не разубеждали — ересь не должна перемещаться по миру, пусть даже запрятанная в стальной сундук. При желании любые путы можно разорвать, оковы падут, и неправда обретет свободу.
       — Так что ты предлагаешь, авва Парфений? — Андрей Ростиславич заметно обеспокоился. — Как и прежде, содержать опасную писанину под спудом — чревато гибелью для обители. Неужели тебя ничему не научили смерти несчастных иноков?..
       — Вот именно поэтому я не отдам рукописи! — уперся игумен.
       — Он намерен уничтожить пергамены, — подал слабый голос хранитель. — Боярин Андрей, ради всего святого, забери их у него. Не позволь свершиться, — книжный старец на мгновение замер и тут же выпалил, — нельзя допустить варварства!
       — Это я-то варвар?.. — вспылил Парфений. — Ты забываешься, отец библиотекарь. Считаешь: ты один тут праведник?. А я вот скажу, что ты хуже Иуды Искариота, того хоть совесть заела — пошел и удавился... А ты, подлый хрыч, все никак не угомонишься.
       — О чем ты мелешь, что собираешь, ничтожный интриган... Ты думаешь, я не знаю твоих мерзких выходок? — Аполлинарий, облизав спекшиеся губы, взъярился не на шутку. — Если бы только проделок... И я не стану молчать, коль ты наглым образом присвоил мои свитки!..
       — Накось, выкуси! — уподобляясь рыночной черни, Парфений, сотворив кукиш, завертел им перед носом книжника. У того от подобного обращения перехватило воздух, побагровело лицо, рот старца перекосился, он насилу прохрипел:
       — Ты, ты душегуб проклятый! — и вдруг приобретя второе дыхание, Аполлинарий стал торопливо выкликивать. — Ты подговаривал бояр (мне многие сказывали), чтобы сожгли Настасью — отраду Ярослава. Ты опутал княжича погаными девками, ты спаивал его... Более того, кроме тебя некому подучить Владимира...
       — Не смей клеветать на меня, Иуда! — Парфений был страшен, резко оборвав старца, голос его гремел как труба.
       Конвульсивно трясущийся Аполлинарий бормотал что-то нечленораздельное, но его слов уже нельзя было разобрать. Нас поразили брошенные им обвинения, хотя ничего нового для себя мы не услышали.
       — Побойся Бога, черноризец! Какую околесицу ты несешь, какие девки... На что намекаешь, гад ползучий? На тебе самом кровь — кровь глупого мальчишки, он вызнал твою тайну, и ты приговорил его!..
       Аполлинарий, в бессильной злобе открещиваясь от обвинения, выкликал перекореженным ртом, брызгая слюной. Я различил лишь некоторые слова: «Лжец! Лжец! Во истину дьявол!»
       Меж тем Парфений, не замечая истерии скрипторного старца, продолжал обличать:
       — Ты довел Антипия до полного умопомрачения, застращал сатанинскими приорами (малый мне как-то жалился), но однажды ты так его допек, что он сдуру отравил Захарию. Это ты, старый грамотей, подливал масла в съедающий наставника Дионисия огонь ужаса, он потерял чувство меры и заказал федаям художника Афанасия и затем и жалкого Антипия.
       Ты опустился до злобных наветов, лишь бы сохранить в целости клеветническую писанину на самого Господа, чтобы потом передать те поклепы с рук на руки противникам истины, князьям тьмы. Ты Сатанаил! И будь ты проклят вместе с погаными рукописями!
       Игумен разбушевался, его лицо стало багровым. Он держался за сердце, того гляди, хватит кондрашка.
       — Отдай их мне, верни Христа ради! — Аполлинарий, в чем еще душа, продолжал стоять на своем. — Я уйду из обители, только верни пергамены... Пойми, они бесценны!.. Афон назначил меня хранить их для будущих поколений. Истина не может быть раз и навсегда данной, она обязана прирастать. И даже наши заблуждения взращивают знание, ибо, опровергая их, мы накапливаем правду... — сгорающий, как свеча, неистовый книжник обращался уже не столько к игумену, сколько к нашему с боярином здравому смыслу, рассчитывая на большую просвещенность.
       Но мы молчали. И тогда слово опять взял игумен:
       — У Бога нет сиюминутных истин! Истина одна на все времена! Вы, книгочеи, полагаете, что она разбросана по вашим хартиям, ее можно сложить из кусков... Неправда! Нельзя записать солнце, нельзя записать ветер, нельзя записать душу... И хорошо, что тленен папирус и рано или поздно рассыплются в прах даже каменные скрижали. Какой смысл сохранять давно написанные тексты, мертвые тени исчезнувшего бытия?..
       Мы пораженно наблюдали за словесным поединком двух титанов, не зная, кому отдать предпочтение. На высшем пике противостояния, посмотрев с уничижительной улыбкой на библиотекаря, игумен наповал убил его тремя словами:
       — Я сжег их... — взгляд настоятеля стал тяжелым и мертвенным.
       — Как?.. — непонимающе вздрогнул Аполлинарий. — Как сжег?.. Ты сжег рукописи первохристиан... — ноги у старца подкосились, он судорожно оперся на стол.
       — Да, я спалил дьявольские хартии, — игумен прочертил крест по воздуху. — Больше их нет!
       Инок Аполлинарий, протяжно охнув, повалился на пол. Тут не до слов. Мы с боярином бросились к старцу. Он был еще жив, его дыхание судорожно и прерывисто, из груди доносился какой-то клекот.
       Боярин потребовал воды, намочил подвернувшиеся под руку пелену, приложил ее к голове библиотекаря. Не знаю кто (может и Парфений) вызвал чернецов-служек. Люди суетились, что-то предпринимали, явился травщик Савелий. Он-то и велел унести недвижимого Аполлинария из покоев отца настоятеля.
       Игумен не стал выжидать, пока за чернецами закроется дверь, он позвал нас за собой. Пройдя вереницу затемненных комнат, мы ступили в знакомую ризницу. Ту самую, где третьего дня Парфений показывал сокровища обители и предлагал мне место помощника библиотекаря. Странно, но сегодня богатые сосуды и прочая роскошь скрыты в недрах объемистых укладок. Не видно и инкрустированного перламутром ларя с дарами папы и патриарха: Библией и Апостолом. Нет блеска злата и серебра, лишь огонек лампадки матово отсвечивает в лоснящихся створках шкапов и лакированных иконных досках. Все мерно и чинно. Уж не возымела ли действия давешняя проповедь бедной жизни, коль игумен перестал кичиться богатствами обители?
       Парфений, заприметив мое недоумение и угадав породившие его мысли, сказал как бы мимоходом:
       — Больше я не стану искушать тебя, отец Василий, впрочем, сегодня ты мог бы стать библиотекарем самого богатого собрания на Руси.
       Думаю, не нужно объяснять, что имел в виду настоятель. Признаться, тогда я не сожалел об упущенной возможности, хотя сейчас сомневаюсь — правильно ли я поступил?.. Боярин Андрей догадался, о чем идет речь, и не остался безучастным:
       — Отец игумен, Василий еще не закончил своего образования, да и еврейского не знает, скажем, через пяток лет будет в самый раз...
       — Язык-то он, может, и выучит, да вот свято место пусто не бывает. Впрочем, мы всегда рады просвещенному иноку, — на том и закончилось обсуждение моей судьбы.
       Настоятель подошел к кивоту, окованному медными пластинами, распахнул его створки. Внутри стоял ларец, обретенный мною вчера в языческом капище.
       — Помоги мне, — попросил игумен, — поставь ковчежец на стол и достань Чашу.
       Я выполнил указание старца. Оловянный Потир был теплым. Сумбурные мысли в моей голове улеглись, и я не выказал противоречивых чувств, может и зря, но их не оказалось в тот самый момент.
       Затем настоятель подошел к очагу, встроенному в стену. Огонь еле теплился. Парфений взял увесистую кочергу и пошевелил золу. И тут мы с боярином отчетливо различили, что разлетевшиеся в прах пепельные кругляши — не обуглившиеся чурки, а сгоревшие скрутки пергамента.
       — Они самые?.. — как-то равнодушно уточнил Андрей Ростиславич.
       — Они... — односложно ответил игумен и еще сильнее разворошил останки рукописей первохристиан.
       Вот и нет писаний, из-за которых сложил голову Захария, терпел мучения Антипий, создал собственный ад Аполлинарий. Заслуживали ли они того, чтобы люди отдавали за них жизни — свои и чужие? Так ли уж они востребованы Приорами, и впрямь ли стоило скрывать их от людского взора?.. Так ли уж они важны? Нет, и не будет теперь на то ответа. И не мне судить о степени той утраты. Да и чего лишились люди, а возможно, наоборот — избавились... А может статься — даже очень хорошо, что никто и никогда не прочтет боле написанного там...
       Откуда мне было знать тогда, что спустя пятнадцать лет я буду попирать стопами прах столицы православия, разграбленной и спаленной крестоносцами. И несметное число сожженных захватчиками пергаментов, возносимых кверху дымом и гарью, будет тщетно возопить Богу, ибо их никто уже никогда не прочтет. И думаю я сейчас, на исходе восьмого десятка жизни своей: «Неужто сгоревшие иудейские хартии, рухнувший в одночасье Царьград — столп Православия и нашествие иафетовых орд на православную Русь — звенья одной проклятой цепи, неужто Антихрист на пороге?»
       — Как тебе, отче, удалось отыскать запрятанные Аполлинарием свитки? — сухо осведомился Андрей Ростиславич.
       — Порой нам доверяют самое сокровенное... Но мы не имеем права воспользоваться сказанным, не получив на то косвенного подтверждения. Так и тут. Я знал об объемистом медном кувшине с притертой крышкой, что сбыл библиотекарю заезжий торговец-иудей. Я догадывался, та вещь приобретена неспроста — удобная и вместительная утварь, годная, дабы закопать ее. Только — что предполагалось зарыть?.. Вчера я догадался — приспело время кувшину! Мои люди прочесали обитель вдоль и поперек, поверху и понизу, но свежего грунта не обнаружили. И тут мне доложили, что Симфосий — служка хранителя, слишком долго вертелся у колодца. Я взял молодчика в оборот. Он хоть и немой, но все же сознался...
       — Из воды да в полымя?.. — подытожил боярин.
       — Выходит так... — улыбнулся Парфений.
       — А как ты проведал о подлинном вдохновителе убийц Захарии и Антипия?
       — Повторяю, я духовник, я многое знаю, но связан обетом. И лишь тогда имею право развязать язык, когда кто-то словом или делом удостоверит мое знание. Будь спокоен, боярин, я нашел подтверждение тому.
       — Почему вы с князем Владимиром водили меня за нос, использовали как подсадную утку? Ведь ты знал и до меня и про шабаш богомилов, и про Кологрива, и про Ефрема... Теперь-то я понимаю, кто и зачем подучил эконома зарезать боярина Горислава, — уловив протест игумена, боярин поправился, — ну, не ты сам, так твой господин, его люди. Поздно, но я все же уразумел, почему столь удачно и быстро увенчались поиски удравшего ключаря. Да и бежал-то он больше для того, чтобы князь выиграл время. Я прав?
       Внимая спору игумена и Андрея Ростиславича, я опять задался нескромным вопросом: «Нарочно ли подложили мне Марфу-Магдалину или выпало стечение обстоятельств? Чему я обязан: слепому случаю или коварному умыслу, подарок ли это судьбы или ее подвох?» И следом зло укорил себя, как в той присказке: «Кто о чем, а голый — о бане».
       — Ну, в целом, боярин, ты не ошибаешься, — согласился игумен. — Грешно было не воспользоваться твоим неведением. Но ты не думай, что мы бесчестно загребали жар чужими руками. Кто ты нам — пришел и ушел, а нам здесь жить, посуди сам... А у Всеволода что, не так поступают или там более совестливые? Думаю, что нет. Да и зачем далеко ходить... Князь Андрей без зазрения совести пожог матерь русских городов, пограбил храмы Киевские. Улита — женка его, со сродниками, зарезав князя, глумились над мужниными останками. Да и Всеволод, думаю, поднабрался коварства, не зря по молодости обретался в Царьграде.
       — Разумею... — деланно зевнул боярин, — и поэтому не сержусь. Я не молод, видел всякое, но чаю многому еще не обвык. Хотя, если честно сказать, паршивая она — ваша наука. Люди для вас подобны дерьму, что навоз на грядке, чем больше кучи, тем лучше урожай.
       — А ты как хотел?.. — взъерепенился настоятель. — Чтобы все делалось только на твою потребу, по прихоти императора да великого князя... Нет, мы и сами с усами. Мы знаем, чего хотим, и не позволим нами помыкать.
       — Вот почему князь Владимир приказал зарезать меня?.. — боярин, как змей, впился взором в Парфения.
       — Не думаю... — смешался игумен. — Не знаю, он мне не говорил о том. Я не верю, что князь мог так поступить. По-моему, это извет тебе, клевещут на князя. Тебя опять хотят разыграть, как малого ребенка. Тебя пытаются стравить с Владимиром.
       — Возможно, ты и прав, отче, — боярину стало неловко выставляться пупом земли. — Я не боюсь за себя. Будет не по чести, если пострадает молодой инок, — он указал на меня, — ему еще жить да жить. Мне не хотелось бы верить, что племянник Всеволода способен на гнусность.
       — Заверяю тебя, не в его правилах убивать из-за угла.
       — А как же Ярослав, а как же Олег? — возмутился опять Андрей Ростиславич.
       — Поверь мне, князя не спрашивали, все разрешилось само собой, без его участия.
       — Что-то не верится... — упорствовал боярин.
       — Твое дело, но князь чист перед Богом. Это говорю я — его духовник.
       Тут из-за анфилады комнат донесся стук в дверь. Игумен замолчал, умолк и боярин.
       Стук настойчиво повторился. Игумен, дав понять, что наше время вышло, направился к выходу. Андрей Ростиславич поманил меня из ризницы, неудовлетворенно развел руками.
       — А Потир?.. — недоуменно всполошился я, протягивая руки к сиротливо стоящей Чаше.
       — Пошли, — торопил боярин, — говорят тебе, пойдем...
       Мне осталось лишь с надеждой обронить прощальный взор на серебристый сосуд, источавший нежно голубое сияние.
       В прихожей поджидал ризничий Антоний. Очевидно, инок спешил сообщить игумену важную весть, но наше присутствие смутило его. Соблюдая приличие, мы поспешно откланялись, Парфений не удерживал нас.
       Странная вещь, в попытках раскрыть чреду преступлений, предаваясь безудержной фантазии, выстраивая невероятные догадки, — мы испытывали душевный подъем. Теперь же, когда сорваны все завесы и тайное стало явным, скука и апатия вошли в наши сердца. Проходя через опутанный сумерками монастырский двор, я застиг себя на чувстве, что мне опостылели пузатые башни с островерхой кровлей, замшелые кельи с подслеповатыми оконцами, покосившаяся каплица и почерневшие кресты на погосте — все мне надоело. Я знал за собой — подобное настроение знаменует скорую перемену мест, вроде бы, как телом пребываешь еще здесь, а душа уже воспарила в новые пределы.
       Боярин Андрей, погруженный в тяжелые мысли, вогнув голову, устало брел по осенней хляби. Оскользнувшись впотьмах, он нелепо взмахнул руками, но устоял и столь же понуро двинулся далее. Наверное, и я со стороны выглядел не лучше. И чего мы шастаем, как неприкаянные: туда — сюда, туда — сюда... Какая польза от наших потуг? Кто в них нуждается? И вдруг меня осенило: «А с какой стати я подвизался возле боярина, мое ли это место, неужели мне не нашлось лучшего удела?». Догнав Андрея Ростиславича, я вознамерился объясниться с ним, но тут окликнул дядька Назар, вывернув из-за угла скриптория.
       Воевода спешил уведомить боярина о прибытии в обитель странных гостей. Только что к настоятелю препроводили двух иноземцев с красными крестами на белых плащах. Об их важности говорил внушительный отряд дружинников, сопровождающий визитеров.
       Без сомнения, прибыли рыцари-тамплиеры, за которыми посылал библиотекарь Аполлинарий. Удивляло лишь то, как мы могли разминуться с ними? Видно, предусмотрительный Антоний отвел гостей в нижнюю залу. Также Назар поведал, что «немцев» (так он назвал гостей) довольно-таки быстро впустил келарь Поликарп и буквально сразу передал на руки Антонию. Влияние ризничего росло в киновии с каждым днем, дай Бог ему не утратить скромности и добропорядочности.
       В нашем положении покладистость возбранима, посему Андрей Ростиславич без раздумий повернул обратно к Парфению. Господи... Ростиславич повел себя с такой нахрапистостью, что право не сносить ему головы... Впрочем, и по сей день мне затруднительно судить о полномочиях боярина, предоставленных императором и великим князем.
       Едва мы повторно ступили в сени игуменских покоев, как дорогу нам преградил невесть откуда взявшийся Антоний. Инок не пропускал нас, ссылаясь на запрет настоятеля, но боярин, не теряя времени на препирательства, грубо отстранил чернеца, тот и не нашелся, чем ответить.
       Без стука распахнув двери настежь, Андрей Ростиславич и вслед ему я ворвались в тускло освещенную залу. Не ожидая столь наглого самоуправства, на нас вопрошающе, словно застигнутые за неприличным занятием, выпятили зенки игумен и два его гостя — латинские монахи в холщовых белых рясах. Белых... потому, что храмовники считают: «Служитель Господа оставляет житье мрачное, дабы посвятить Создателю жизнь, полную чистоты и света».
       — Прости, отче, милосердно, — без тени смущения обратился боярин к игумену. — Verzeihen Sie mich, Herren (2), — скороговоркой молвил в сторону рыцарей.
       Крестоносцы обратили недоуменные взоры на Парфения. Тот, сдерживая недовольство, пояснил:
       — Извините и меня... Представляю вам боярина Великого князя Всеволода (он же нунций императора Фридриха).
       — Нас не надо представлять. — Андрей Ростиславич подошел к тамплиерам и протянул длань для приветствия. — Вы меня узнаете, господа?
       — О... да, да, узнаем... Барон Андре! — картаво и в нос произнес рыцарь пониже ростом, пожимая руку боярина.
       Андрей Ростиславич дружелюбно рассмеялся, похлопал картавого по плечу:
       — Здорово были, виконт Пейре! — продолжая ликовать, обратился к высокому. — Приветствую тебя, шевалье Гийом!
       Судьба помотала храмовников по всему свету. Они спасались от зноя в шатрах бедуинов, алчуще взирали на запад через рукав Святого Георгия (3), гуляли по днепровским кручам, с опаской вглядываясь в туманный восток. Потом подвизались у Майнцского архиепископа, верного соратника императора. Сносное владение русской речью, сблизило их в Майнце с боярином Андреем. Весной этого года рыцарей перевели в эстергомское комтурство. А из Венгрии до Галича рукой подать...
       И вот теперь, по удивительному совпадению, Пейре Рюдель, Гийом Жордан и их русский товарищ вынуждены решать судьбу реликвии дома Меровеев. Я почему-то сразу подумал, что родиной франкских рыцарей беспременно являлся Прованс или Лангедок. Уж очень изысканы были их манеры, а речь, несмотря на чудовищный акцент, возвышенна и целомудренна. Таким образом, между Андреем Ростиславичем и тамплиерами сразу же установилось завидное взаимопонимание, что даже Парфений подивился их нелицемерному согласию.
       — «Должно Господь ссудил, — подумал я, — без излишних препон возвратить Чашу Грааля в руки подлинных владельцев».
       Благородные рыцари попросили о встрече с умирающим хранителем реликвий. Ведь именно он обещал Ордену вернуть рукописи и указать место, где спрятана Чаша. Однако книжник, трепещущий за судьбу иудейских редкостей, опоздал ровно на час. Выходит, это именно тот случай, когда промедление смерти подобно.
       Из христианских соображений ни игумен, ни боярин даже словом не обмолвились о неблаговидных поступках отходящего старца. Бог ему судия... Определенно, клятва, принесенная на Афон-горе, не оставила ему иного выбора, кроме как хитрить и изворачиваться, а то и хозяйничать чужими жизнями.
       Стоили ли того древние пергаменты?.. С точки зрения Аполлинария, несомненно заслуживали. Мнение Парфения — нам уже известно. Рыцари уверяли, что рукописи хранились в обители незаконно. Андрей Ростиславич, да простит он меня, из своекорыстных соображений поддержал храмовников, тем паче хартии приказали долго жить...
       Лишь я один нахожу, что сочинения первохристиан достояние всего мира. И вослед Аполлинарию верю, что всякое знание подобает хранить и приумножать во славу Божью, а уж каково оно: ложно или истинно, определит время. Но при том по твердому убеждению считал и считаю: «Запечатленное знаками знание не есть высшая ценность у Господа, ибо оно сотворено человеками для людей же. А коль так, то человек хоть и подобен муравью во вселенной, но душа, подаренная ему Господом, несомненно дороже любых слов, написанных что на папирусе, что на песке, ибо ветер и время всенепременно сотрут те слова, а душа вечна».
       Но смолчал, не подал я голоса, так как понимал, что скудородность не дает права умничать — все равно решать предстоит не мне...
      
       Примечание:
      
       1. «...отец лжи» — Ин. 8, 44.
       2. Verzeihen Sie mich, Herren — простите меня, господа (нем.).
       3. Рукав Святого Георгия — средневековое название Босфора.
      
      
       Глава 12
       И последняя…
      
       Игумен пальцем не пошевелил, чтобы подготовить достойную встречу со старцем Аполлинарием, посему в келье библиотекаря мы застали полный беспорядок. Что, конечно, вовсе не предосудительно, а наоборот, предполагает снисхождение, ибо уходящая жизнь еще цепляется за этот мир, а удержаться не за что, все рушится.
       Выпроводив из кельи добровольного немого помощника Симфосия (так ли уж прост этот инок), травщик Савелий горестно сообщил, что Аполлинарий совершенно безнадежен — старцу осталось жить не более часу, и уже пора отправлять положенную требу. Помимо скорби в глазах лекаря отразилась печать вины, и не мудрено, так как еще вчера он убеждал нас в том же и солгал.
       Но никто из нас не выказал упрека Савелию, грех судачить у смертного ложа. Когда травщик ушел, игумен, очищаясь в наших глазах, воззвал к угасающему старцу:
       — Аполлинарий, отче, очнись! Я привел рыцарей, — сглотнув комок в горле, Парфений добавил. — Ты ждал их...
       Лежавший до того со смеженными веками библиотекарь открыл глаза и затуманенным взором окинул келью. Нам без всяких слов стало понятно, что старцу все уже безразлично.
       — Ах, какая тоска, — пролепетал он непослушными губами, — душа изнывает...
       Парфений попытался найти запоздалые слова утешения. Но я уже не слушал игумена, отошел к божничке, встал на колени и обратился к Господу. Следом на колени опустились рыцари-тамплиеры, помешкав, к ним присоединился и Андрей Ростиславич.
       Пред ликом смерти нельзя заниматься пустословием. Речения, пусть самые разумные, отражают мир живущих, мир, который есть, который перед твоими глазами. А коснись умирающего, что ему звуки наших слов, ибо небытие, в которое он устремляется, ошеломляет его чувства великим безмолвием.
       Теперь я стар и немощен, но все равно не хочу рассуждать о пограничном состоянии между жизнью и смертью, хотя по прошествии лет знаю, что на место безысходной тоски и печали приходит полный покой и воцаряется благодать. Господи, иной раз в телесных муках я призываю смерть... Но прости меня, Господи, — я лгу, я не устал жить!
       Тогда, полвека назад, я не желал и думать о смерти, а уж тем паче наблюдать умирание. И был несказанно рад, когда мы покинули затхлую келью старца Аполлинария и вышли на чистый воздух.
       Я стоял на пороге общежительного дома и полной грудью пил бодрящую морозную свежесть. И тут непонятно почему, я почувствовал себя счастливым. Я понимал, что последующая жизнь не будет легкой и безоблачной, она не сулит простых и проторенных путей, не обещает сохранить даже то, что имею сейчас, — потери неизбежны. Но я ведал главное: сегодня я не умру! Я знал, что у меня все еще впереди, многое предстоит увидеть и пережить, и это безмерно услаждало...
       Андрей Ростиславич, заметив во мне перемену, понял ее по-своему, расценив как отстранение от тутошней коловерти. И я, со своей стороны, ощущал, как его тяготило затянувшееся и бесполезное пребывание в обители. Потому волшебной музыкой прозвучали слова боярина, обязывающие меня объявить дружинникам, что мы покидаем монастырь.
       Мысли мои смешались от радости. Исполненный накативших чувств, я готов был расцеловать боярина Андрея. Но тут в мое сердце проникла щемящая боль, стало стыдно, что думаю только о себе:
       — А как же Акимий — наш помощник?.. Мы берем его с собой? Ведь ты обещал ему, Андрей Ростиславич... — выпалил я, решив отстаивать послушника.
       Но, слава Богу, мне не пришлось уговаривать боярина.
       — Вели парнишке собираться, не беспокойся, я помню свои обязательства. Игумен не станет перечить нашему участию в судьбе малого, так что торопись, Василий... — и залихватски махнув рукой, Ростиславич поспешил вдогонку за настоятелем и рыцарями.
       Нет ничего лучше, как выполнять приятную обязанность — нести радость людям. Я толком и не помню, как сумел за четверть часа обегать и известить всех суздальских о предстоящем отъезде.
       Отложилось лишь в памяти, что, услышав отрадную весть, послушник Аким бросился мне на шею, а затем пустился в развеселый пляс. Видно, иноческое житие-бытие сверх всякой меры опостылело бедняжке, он с чудом верил, что обретает всамделишную свободу.
       Напротив, бородач Зосима опечалился, узнав, что готовится наш отъезд. Он старался не подавать в том вида, но мне показалось — пригласи мы его с собой, книжник бы не отказался.
       Вполне возможно, я тогда преувеличивал от полноты трепетных чувств. Какой резон искушенному в мирских тяготах человеку ввергаться в мытарства, присущие особам неустроенным и ищущим себя... Зосима по-отечески благословил меня и выразил надежду, что Бог даст нам еще свидеться. Он единственный человек в обители, к которому я относился с сердечным участием. Он единственный, не считая мальца Акимку, кто пришел нам на помощь, невзирая на возможные последствия, — единственный, кто мог стать настоящим другом.
       В скриптории меня застала весть о кончине библиотекаря Аполлинария (прости меня, Господи за невольные злословия в адрес старого книжника). Ужасно, не правда ли — седьмой покойник на неделе...
       Жутко, не правда ли — сошлась последняя буква «А» в слове «ЗАГАДКА»: Захария, Афанасий, Горислав, Антипий, Кологрив, Дионисий, Аполлинарий!..
       Скрипторная братия отнеслась к печальному сообщению весьма равнодушно. Никто не устремился даже из приличия взглянуть на почившего. Никто не выказал ни сожаления, ни даже затаенной надежды в связи со смертью начальника. Братия лишь чуток возроптала на неизбежно уготованную всем участь да посетовала на препятствие к спасению — грехи свои и окружающих. Очевидно, черноризцы уже настроились на неотвратимую кончину афонского грека, а возникшая кратковременная отсрочка никак не повлияла на их уверенность, что библиотекарь боле не жилец.
       С судьбой играться опасно, а уж тем более своевольничать со смертью, какие бы на то не были причины. Хитроумный старец, обманным способом вынуждая поверить в близкую свою кончину, сдвинул тем самым пласты собственной судьбины. Он напомнил смерти о себе, и она не заставила долго ждать...
       Скорбели лишь Феофил с Даниилом — соратники Аполлинария, ну и еще Симфосий (не больше ли всех...). Мне жаль иноков, что им останется в жизни?.. Дело, коему они беззаветно служили, рассыпалось в прах, предмет их забот сгорел дотла, а память о нем по вполне понятным причинам подлежит забвению. Так что получается — они прожили бесполезную жизнь, перетолмачивая ложную писанину и неизвестно зачем охраняя ее. Как им жить дальше, во что верить, чему служить?.. Хотя, собственно, почему я беспокоюсь за них? Даниил и Феофил — православные иноки, и этим все сказано. Судьбу не выбирают, она дается свыше. А коли так, то в том есть свой, никому неподсудный смысл.
       Уж так сложилось, что ни я, ни боярин не оказались у гроба старца Аполлинария, было некогда, впрочем, это не отговорка. Что до меня, то подсознательно возобладало чистое суеверие. Нельзя отправляться в дорогу, нельзя начинать новую страницу в жизни с погребальных молитв. Не будет удачи... Я понимал, что согрешаю. Но вот что странно, находясь в обители, в святом месте, я постоянно преступал заповеди Божьи: редко ходил в храм к службе, молился от случая к случаю, лукаво мудрствовал, хитрил, изворачивался и даже прелюбодействовал с волочайкой. Что еще сказать, пока молодой — простительно, а расплачиваться за грехи молодости придется в старости.
       Наши сборы оказались совсем не долгими, отправляться в путь предстояло вместе с тамплиерами. Хотя рыцари не располагали лишним временем, боярину удалось уговорить давних друзей, сделав крюк, заехать в Галич.
       Присутствие крестоносцев усиливало позиции Андрея Ростиславича в исполнении возложенной миссии. Князь Владимир, застигнутый врасплох, волей-неволей — окажет содействие походу германцев. И, кроме того, коварный правитель остережется, не посмеет затеять недоброе на боярина.
       Позаботился Ростиславич и обо мне. Как и уговаривались, я отправлюсь с посланием в ставку императора Фридриха, а лучших попутчиков, чем храмовники, не сыскать. Рыцари добрые приятели боярина, их опека пригодится при дворе Барбароссы. Одним словом, обстоятельства благоволили мне: все не один, все не брошен на произвол судьбы...
       Отстояв повечерие, дождавшись, когда монахи ушли на покой, я зашел в келью Андрея Ростиславича. Шастать в ночные часы теперь строго возбранялось, но я полагал, что напоследок с меня не взыщут, к тому же (я обратил внимание) в странноприимном доме потухли еще не все оконца. Оно и понятно: завтра засветло многие странники покинут гостеприимную обитель, примкнув к нашему обозу.
       Боярин и не собирался укладываться ко сну. В коптящем мареве сальной свечи он разбирал неясные слова в списках, обнаруженных в столе Захарии. Я узнал те рукописи по не успевшему потускнеть пергаменту. Подойдя ближе, различил угловатый торопливый полуустав покойного книжника. Андрей Ростиславич невесело пошутил, скатывая свиток, что охота на библиотекарей едва ли закончилась, и хорошо, что мы не из той когорты. Последнюю реплику я отнес на свой счет, ибо мне предлагалось стать их приемником, но я благоразумно отказал старцу Парфению. Туго свернутые листы боярин тщательно упрятал в большую переметную суму, предусмотрительно оставленную у порога.
       — Вот они — обрывки наследства Аполлинария с Афона! А сколько над ними поломано копий?.. Покажу во Владимире епископу Луке, может статься, владыка найдет надлежащее применение тем выпискам. Мне-то они совсем не к чему, — сказал отрешенно Андрей Ростиславич и даже обтер руки о штаны, словно рукописи были нечистыми.
       Я примирительно кивнул головой, якобы принимая правоту его слов, хотя помыслил про себя: «Мне бы эти свитки, я бы гораздо толковей распорядился ими». Но счел нескромным просить боярина о том одолжении. Да и не хотелось мне портить свое и его настроение. По сей день кляну себя за проявленную тупость и нерешительность.
       Мимоходом боярин поведал о недавней беседе, имевшей место в покоях настоятеля.
       Комтур Пейре и лейтенант Гийом прибыли в Галич с целью устроить в пограничном княжестве «Дом» — эстергомского бальяжа (1). Задание, надо сказать, загодя обреченное на провал: кошельки у храмовников оказались скудными, а неуемное корыстолюбие бояр и старшин галицких поразило видавших виды рыцарей Храма. Внезапный приказ шателена (2) — обрести в обители святыни ордена и доставить их командору (3) они посчитали за добрый знак в своей службе. Но, по-видимому, невезение преследовало тамплиеров на русской земле: пергаменты первохристиан были уничтожены буквально в самый момент их приезда.
       Разумеется, игумен Парфений повинился перед рыцарями. А что еще оставалось степенному настоятелю... Но уже ничего нельзя изменить, что сделано, то сделано...
       Слава Богу, хоть Чаша не пострадала, не переплавлена на витражные переплеты. Парфений без всякого противодейства и сожаления отдал священный Потир рыцарям Храма. И на том, как говорится, спасибо! (Мне же подумалось, что игумен намеренно сбагрил с рук Грааль — от соблазнов подальше).
       Боярин, защищая опрометчивого настоятеля, рассказал рыцарям о событиях в обители, причиной коих явились те самые рукописи. Главным виновником случившихся бед, по всем видам, явился инок Аполлинарий... Дразнящей скрытностью и неуемной тягой к загадочности он превратил еврейские рукописи в вожделенную вещь, помутившую разум чернецов, слабых духом, но Бог покарал старца. Другие же злодеи, гянджиец Ильяс и курд Юсуф, сидят в колодках на дне поруба и завтра будут доставлены на суд в Галич, их дальнейшая судьба нас не касалась...
       Игумен Парфений в знак особой признательности в пылу откровения сообщил Андрею Ростиславичу, что, вопреки здравому смыслу, никакое раскаянье его не гложет. Сжигая треклятые рукописи, он поступил по совести — именно так, а не иначе, обязан уладить не только православный пастырь, но... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4