Валерий Рябых Жанр прозы:

28 октября 2018 Детектив

кие и ничтожные, пред тобой, Отец Наш Небесный. Боже, помилуй же нас, грешных!
       Неужели припадочному Антипе удалось так проникновенно выразить конец, уготованный миру? Вот он, оказывается, каков — Антипа-то!
       Не разочаровала нас и вторая, меньших размеров книжица. Она прельщала заковыристой вязью заставок и рубрик, невообразимым переплетением лозы и листьев аканфа(3), образующих заглавия, из чащобы которых выглядывают лики людские и морды звериные. Вставные же миниатюры выполнены столь изумительно и красочно, что у меня и слов таких нет, дабы их описать.
       Тут из узкого прохода в соседнюю горницу на наши голоса вышел высоколобый ухоженный инок, явственно перевалив годами за шестой десяток. Приветствовал он нас весьма складно и вычурно.
       То был небезызвестный Аполлинарий с Афона, один из самых просвещенных светочей не только обители, но и всего княжества. Заметив в наших руках книги, украшенные Антипой, улыбнувшись, он произнес на отточенной латыни:
       — Антипа наш artifex proeclarus egregius omni laude piktor dignissimus...(4)
       Я подивился, услышав в славянской глухомани величественную латинскую речь. Предугадав просьбу боярина, я, насколько сумел, переложил ему слова монаха о славном художнике, достойном великой похвалы. Аполлинарий благожелательно кивнул головой, подтвердив правильность моего перевода. Выразив мне признательность, он посетовал, что в прежние времена для ученого мужа зазорно было не знать латынь, ныне же редкий инок выведет «Тe Deum»(5). Я искренне посочувствовал ему, прибавив, что в наши дни мало кто знает и по-гречески.
       Аполлинарий вкрадчиво втолковал нам, что Парфений поручил ему быть за библиотекаря, так как помощник усопшего Захарии Селиваний еще не вошел в надлежащие лета, да и не шибко грамотен. Во всяком случае, из латыни ведает только начатки, из еврейского даже букв не знает. А век назад монастырские отцы-основатели положили условием должности хранителя обязательное знание триады древних языков. Не случалось в истории обители, чтобы стезю ту доверили не вполне достойным инокам. Наоборот, библиотекарями становились высокообразованные мужи, кроме триады владевшие другими европейскими языками, умевшие даже по-арабски. Встречались уникумы, помнившие наизусть священное писание и даже комментарий к нему святых учителей православия. Что лишний раз подтверждало тезис Аполлинария об ущербности нынешних времен, о вырождении рода человеческого. Если исчезают гиганты, а мир заполонила посредственность, о каком таком светлом будущем приходится мечтать?..
       Пришел черед воспротивиться Андрею Ростиславичу:
       — Позволь, отче, не согласиться с тобой. Ты утверждаешь, что кануло время дарований, а как же Антипа? Ты сам недавно восхищался им. Разреши мне, не ученому человеку, усомниться, — и боярин лукаво сощурился. — Слава Богу, я повидал достаточно мир и чудеса его. Встречались мне удивительно одаренные личности, уверяю тебя, совсем немалое их число населяет христианские страны. Да вот и Василий подтвердит... Италия и Германия кишат просвещенным людом. Есть настоящие исполины, сродни греческим учителям нашим Василию, Иоанну и Григорию. Так что зря, отче Аполлинарий, ты принижаешь возможности рода человеческого. Не оскудела та нива, даже еле вспаханная. А уж коль поднять ее как следует, то родит она неисчислимое множество достойных славы и памяти сынов.
       Аполлинарий встрепенулся, согнав с лица сонную хмарь. Посмотрел на боярина, как на неразумного ребенка, и покровительственно вопросил, мол, кому тот отводит роль ратая. Кто тот пахарь, трудами которого явится поколение новых гигантов? Андрей Ростиславич не сразу нашелся, что ответить, но, малость, подумав, не сплошал:
       — Провидением Божьим создан сей мир и утверждены дни, в которых и мы живем, да и будут пребывать наши потомки. Помыслы же и деяния, полезные общему благу, занесены в анналы всевышнего. Впрочем, как и замыслы врага человеческого и адептов его. Каждый несет посильную ношу, сообразуясь с обозримым будущим. Главное, не встать поперек хода истории, идти всем в одном направлении. Что несравненно проще и верней, нежели сталкиваться лбами в противостоянии. А ответ за выбор торного пути обязаны понести высшие сословия во главе с государями. Ибо Бог наделил их достатком, позволяющим не думать о хлебе насущном. А также и вы, монашествующие, ибо вам никакое достояние не нужно. Но ваши помыслы, занятые личным спасением, должны обратиться к заботам о преумножении добрых начал в родной отчине.
       Задача только — как согласовать усилия всех, направить в одно русло... Кто может сплотить бояр, торговых людей, простых хлебопашцев? Только единому царю или кагану под силу такая ноша, междоусобным воителям ее нельзя доверить, иначе раздерется целый народ на несоединимые части.
       А кому под силу воспитать столь разумного правителя, наставить на путь истинный? Где выискать мудрого учителя, скажем, такого, каким Стагирит(6) явился для Александра? Ибо престиж наставника должен быть непререкаем для питомца даже и в зрелые лета последнего, даже и в самом зените славы того. Я думаю, что это удел церкви — выпестовать из недр своих подвижников, блестящих умом и великих духом. У нас на Руси лишь ей по плечу такая задача.
       А также считаю, что необходимо обеспечить устойчивую преемственность как в правящей династии, так и меж наставниками земных царей. Ибо не только при неумном наследнике благие дела отцов уйдут в песок, но и при противоборстве претендентов на престол рухнет само царство.
       Говорят, главную роль призваны играть разумные законы, установления писанные и неписанные. Я согласен с этим.
       Но должна быть еще и общая цель, и общая мысль, вдохновляющая людей. Что за идея сплотит и подвигнет людей стать титанами? Вера?.. Но не только вера в Господа, а вера в собственную богоизбранность.
       Аполлинарий не нашелся, что противопоставить убежденности Андрея Ростиславича. Несмотря на афонское начетничество, он явно не обладал практическим мышлением, да и далеко отстоял от кормила власти. Промямлив в свою защиту что-то о неисповедимости путей Господних, он свернул разговор, ставший нелицеприятным.
       И, не делая паузы, поинтересовался, какая нужда привела нас в библиотеку. Наверняка Парфений предупредил его о нашем визите, потому-то Аполлинарий безоговорочно выказался быть нашим проводником.
       Мы прошли в соседнюю горницу, схожую по размерам с первой, также двухсветную, но более опрятную и ухоженную. Хотя массивные столы завалены связками пергаменов, скрученными свитками, рыхлыми манускриптами, на всем лежит печать «великая мудрости». Словно кудесники, с загадочно-неземным выражением на лицах безгласно восседают писцы-скрипторы.
       Наиболее почитаемы из них — иеромонахи Даниил и Феофил. Старцы, умудренные опытом жизни, много повидавшие на своем веку, постигшие бездну наук. Собственно, они готовые игумены, в обители ниже разрядом. Старцы начинали простыми писцами, не разгибаясь, корпели над рукописями, чинили перья и стилосы, разводили вонючие чернила. А в свободное время до беспамятства читали книги. Завидный удел молодых, зорких зрением иноков. Что приятней чтения?.. Вслед за древним философом(7) повторю: «Повсюду искал я покоя, но обрел его в углу с книгою!» Хорошо быть молодым и здоровым, а главное, зрячим. Не будь молодого пополнения в обители, кто бы тогда читал нам, подслеповатым старикам, кто просвещал бы нас?..
       Помимо коренных здешних компиляторов, что заняли самые светлые места у окон, посреди горницы за длинным столом без всяческих удобств, но зато с особым усердием строчат писания пришлые монахи. Им за оговоренную мзду или взаимообразно принесенному для переписки редкому манускрипту позволено переписать интересующую книгу. Вот вам один из способов пополнения монастырского собрания. Другим источником поступления новых книг служат дары или духовные(8), а также поступления от распродаж имущества должников. Но главным являются собственные розыски раритетов, ну и, конечно, обмен с другими обителями. Об этом мимоходом сообщал отец Аполлинарий, представляя пишущий люд.
       «Своими» — были следующие иноки:
       Зосима бородач, лет сорока, он удосужился похвалы от Аполлинария за совершенство в знании греческого. К моему удивлению, Зосима переводил сочинение Аристотеля, как я понял из мельком прочтенного куска, то был трактат «О душе». В увиденном мной отрывке говорилось, что в душе есть часть не возникающая и неразрушимая — ум (noys). За исключение ума все оставшиеся части души подлежат гибели, как и само бренное тело. Суждение, надо сказать, весьма туманное, дающее повод для различных толкований, что и наблюдал я по этому поводу во фряжских схолиях.
       Двое других черноризцев моего возраста по молодости лет занимались рутинной перепиской. Один по имени Яков, в честь брата Спасителя, копировал ветхую книжицу на латыни, оказалось — св. Иероним (9). Я поинтересовался, хорошо ли он понимает сей язык.
       Выяснилось, что латыни инок вовсе не знает, перерисовывает просто по буквам. Вот где гнездятся ляпсусы в копиях и переводах сочинений древних, порой прочитаешь такую галиматью, что голову сломаешь, пытаясь ее уяснить. Второй, по прозвищу Симон, в честь Симона Зилота из двенадцати ближнего круга Иисуса, усердно строчил со славянской библии Мефодия. Тут уж ошибке грешно угнездиться. Хотя пишут всякое, вместо «града» — «брада» и тому подобное...
       Возле нас услужливо терся еще один писец — инок с печальными глазами, имя ему Селиваний. Он являлся помощником погибшего Захарии, но в библиотекари, по словам Аполлинария, совсем не годился. Видно, так на роду написано человеку: разрываться всю оставшуюся жизнь между «поди и принеси» и «а ну-ка перепиши».
       Шестой писец, Феодор, по причине своего богомильства был взят под стражу. Его стол у углового окна кричаще выделялся пустой столешницей. Стоял, словно зачумленный, монахи, робея, обходили его. Как будто они раньше ничего не ведали об увлечении своего собрата.
       Пришлых монахов было двое. Оба волынские. Постарше, из градской княжьей обители, трудился над галицкими патериками. Наверное, на Волыни спешно понадобились жития днестровских угодников. Молодой же, еще совсем юноша, медленно выводил буквицы, списывая комментарий на книгу Иоанна(10). Аполлинарий обмолвился, что с паренька нечего было взять, позволили работать из одной милости. Старший же принес подборку польских хроник.
       Монахи-писцы оставались натянуто молчаливыми, на наши вопросы отвечали односложно и скучно. Устав запрещал трепать языком в скриптории. Оттого мы поспешно перешли в книгохранилище и были несказанно вознаграждены открывшимся изобилием книжного богатства.
      
       Примечание:
      
       1. Оракул — предсказание, в данном случае — «откровение».
       2. Апокалипсис — Откровение Иоанна Богослова, одна из книг Нового Завета.
       3. Листья аканфа — акант, декоративная форма, широко употреблявшаяся в книжной графике.
       4. artifex proeclarus egregius omni laude piktor dignissimus...(лат.) — художник славный, отличный живописец, в высшей степени достойный всяческой похвалы...
       5.«Тe Deum»(лат.) — католическая месса «Тебя, Бога, хвалим».
       6. Стагирит — Аристотель.
       7. Древний философ — высказанная им мысль в средние века предельно кратко сформулирована бенедиктинским писателем-схоластом Фомой Кемпийским (1379-1471).
       8. Духовные — ценности, отписанные по завещанию.
       9. Св. Иероним — Иероним (ок. 348 — ок. 420), христианский отшельник, религиозный писатель, представитель патристики.
       10. Книга Иоанна — Апокалипсис.
      
      
       Глава 11
       В которой Андрей Ростиславич и Василий перебирают древние книги, инок расчувствовался, а боярин нашел кое-что...
      
       Библиотека занимала помещенье не меньшее, чем скрипторий. По трем стенам ее сдавливали многоярусные книжные полки, так что узкие оконца выглядывали как бы из-за ниш. У глухой же торцовой стены, подпирая потолок, тесно стояли непривычные для Руси шкапы, явно купленные у греков. Мне подумалось, что за ними обязательно есть пустота, ибо боковые окна к ним подступали вплотную — и там потаенная комната. По тому, как Андрей Ростиславич смерил горницу оценивающим взором, я уразумел, что и он того же мнения.
       Меж тем наши легкие сдавил тошнотворно-приторный запах чрезмерного обилия высушенных кож. Пергамент единственный писчий материал, позволяющий сохранять написанное в веках. Годится еще папирус, но он весьма ломок и сильно подвержен гниению. Изредка в Европе встречались мне книжицы, сшитые из странных по виду сильно накрахмаленных тряпичных листов, — то была бумага, привнесенная арабами. Но, как мне сказывали, она очень дорога и весьма нестойка. Пергамент — вот извечная скрижаль, сохраняющая книжное знание на все времена.
       Андрей Ростиславич попросил хранителя объяснить нам, в каком порядке располагаются книги и свитки. Как библиотекарь или его помощник смогут быстро разыскать нужный том. Отец Аполлинарий охотно поведал нам тот секрет:
       — Собрание выстроено следующим образом: если идти от входа по солнцу — всю восточную и длинную южную стену занимают славянского и греческого письма книги. Здесь имеются и античные авторы, александрийцы и сирийцы. Разумеется, львиную долю составляют сочинения праведных отцов из Царьграда. Тут все святое православие! Северный долгий предел обильно населяют римляне и авторы, пишущие на латыни. Там латинская мудрость, есть даже три полки с папскими посланиями. В торцовых же шкапах собраны письмена на малодоступных инокам языках: еврейском, арабском, персидском, арамейском и еще Бог знает каких ветхих наречиях. Кои уже давно забыты, и навряд ли кто когда-нибудь прочтет их. Но библиотека обязана их беречь. Дабы, пока есть на то Божья воля, все написанное на земле должно сохраняться до самого судного дня. Ибо тогда все языки сольются и все писания станут прозрачны. И Бог рассудит — благочестивы ли они?..
       Андрей Ростиславич с заметной ехидцей в голосе поинтересовался:
       — А что там изнутри? — указал перстом на один из шкапов.
       Аполлинарий заметно стушевался, но все же выдавил из себя:
       — Там кладовая, — помешкав, уточнил. — Особая кладовая...
       — Я так понимаю, — боярин принял ловчую стойку, — в ней спрятаны запретные писания, доступ к коим закрыт.
       — Ты правильно понимаешь, — хранитель внутренне напрягся. — Есть сочинения богопротивные и откровенно богохульные, чтение которых всегда возбранялось. Так как слаб ум человеческий и не всегда способен устоять супротив козней отца тьмы. А ведь именно сатана водит рукой писателей-еретиков. Но есть особые «мраки», по сравнению с которыми еврейская «Кабалла» глупая сказка, да и книга Киприана сама невинность. Этих «драконов» ни под каким видом нельзя выпускать на волю, ибо сожгут они наш мир, оставят одни головешки! К тем проклятым инкунабулам страшно и прикасаться! Но нам завещано и их хранить, дабы свершился праведный суд.
       — Князь Владимир Ярославич дозволил мне осмотреть всю библиотеку, — боярин намеренно выделил слово «всю».
       — Я знаю о том, — спокойно ответил Аполлинарий. — Ты все посмотришь, но оттуда, — он кивнул на тайник, — ничего не унесешь...
       — Несколько я знаю, книги из особого хранилища могут выдаваться по разрешению отца настоятеля, а княжья воля...
       Аполлинарий не дал договорить Андрею Ростиславичу, торопливо перебил:
       — Не спорю, выдаем, но опять не каждому и уж конечно, не все. Я же сказал, что есть нечто, которое открыв — уже нельзя закрыть. Даже библиотекарь, даже настоятель не имеют на то права! Те книги запечатаны митрополичей печатью. Взломать которую равносильно смерти! Надеюсь, ты понимаешь меня?
       — Да, отче, я прекрасно разумею, о чем ты говоришь. Но все же посмотрим и там, не вскрывая печатей на вратах Ада! Так мы воочию убедимся, что никто не смел подступиться к ним.
       — Будь по-твоему, Андрей Ростиславич.
       — Благодарю. А где стол Захарии, ведь в скриптории его нет?
       — Да вот он, — хранитель подвел нас к втиснутому в простенок кургузому столику-поставцу, пояснил. — Мы оставили все как было, еще не успели разобрать. А что тебя интересует, боярин?
       — Да так, просто поглядим, чем занимался покойный библиотекарь. А ты, Василий, — обратился он ко мне, — осмотри, братец, книжные развалы, — хитро сощурился. — Ради своего интереса...
       Я понял, о чем недосказал боярин, — книга людей из-за моря!..
       Вопреки здравому смыслу я решил начать поиски с латинян. Пошел супротив солнца. Мне потребовалось немного времени, чтобы понять, в какой закономерности расположены книги. Это лишь в глухих обителях нерадивые библиотекари рассовывают абы как тома по полкам. В каждом порядочном монастыре существует давно заведенный строгий порядок размещения книжных собраний. Что отрадно, постигнув замысел хранителей, находишь его наиболее удобным и простым для данного хранилища.
       Так и здесь. Все собрание разбито на части — по языку написания опусов. Внутри каждого языка оно членится по странам, где обретались авторы книг. Если языки занимали целиком отдельные стены, то страны — проемы меж окон. Однако следует отметить, что от переизбытка книг задуманная грань не всегда соблюдалась. Книги как люди — в приграничных весях много выходцев из чужого края, в срединных землях их почти нет. Потом книги делились по полкам: богословские, прочие ученые и даже мирские. А уж там ставились как Бог пошлет. Таким образом, бывалому человеку разобраться в том порядке совсем не сложно.
       Первым делом я метнулся к своим старым знакомцам — римлянам. О Боже, кого здесь только нет! Конечно, собрание захолустного монастыря не сопоставимо с размахом аббатств Монте-Кассино, Сенкт-Гелена, Клюни(1), с библиотеками studium generale(2) Болоньи и Парижа, но и оно неизгладимо впечатляло.
       Беру в руки затертый пухлый фолиант. Так и есть — Тит Ливий(3)! Настоящая редкость в нашей глуши. Целиком списана «Вторая Пуническая война». Меня прельщала непритязательная манера повествований Тита, его требовательная оценка своих героев.
       Другой великан — Корнелий Тацит(4)! В списке отыскиваю куски из «Анналов», повести о веке Рима по скончании цезаря Августа.
       Следом открываю неведомое «Жизнеописание Юлия Агриколы». Читая первый лист, сподобился узнать, что летописец — зять воителя. Еще сочинение — «Об ораторах»... Ткнув наугад, разбираю: «Пусть каждый пользуется благами своего века и не сетует на щедрость времен минувших» — воистину сказано мудро.
       Беру следующий том. Мне не понятна логика инока, поместившего грека Плутарха к римлянам? Ах, да — переложение на латынь... Опять Плутарх(5), снова Плутарх и еще Плутарх!
       Выхватываю томик на вскидку. Гай Светоний(6) с рассказами про цезарей — занимательная книга!..
       Некий Аммиан Марцеллин(7) — к стыду своему не слышал такого имени.
       Но большинство увесистых книг — своды. Господи, читая их, по скончанию дней своих будешь погребен в римскую историю.
       Но пойдем дальше. Перехожу к новому простенку. Протягиваю руки к пудовому манускрипту. Марк Порций Катон(8) «Земледелие». Ставлю на место.
       На других полках риторы. Квинтилиан(9) со своими наставлениями. Грех не назвать Страбона(10), Цицерона(11), самого Гая Юлия Цезаря(12). Впрочем, излишне говорить о таких столпах.
       Очередной простенок. Вот уж не ожидал — римская словесность! Гении! Божественный Вергилий(13), Петроний(14). О Боже, да тут целые залежи драгоценных сводов, не востребованные десятилетиями. Комедии Плавта(15). Басни Федра и Бабрия(16). Там кладезь поэм, элегий, од, эпод, эпиграмм, эпитом. Как жаль, Господи, — мне всего этого никогда не узнать.
       Вот и старые знакомые — «Аттические ночи» Авла Геллия(17). Когда-то, прочтя сей сборник, я проникся великим почтением и страстной любовью к аттическим временам. Никто с таким тщанием, как Геллий, не откроет вам завесы над жизнью людей ушедших эпох.
       Следующий простенок. Мир уже познал Благую Весть! Ряды полок со священным писанием. Ради благоразумия не стану перечислять и представлять топорным языком благодатные книги, хотя и латиницей изложенные. Описание вечного оставим великим!..
       Иду дальше, святые христианские отцы-писатели: Мануций Феликс(18), Лактанций (19), Иероним, Августин(20) — преклоним пред ними колена...
       Новый ряд — христианские поэты: Пруденций(21), Децим Магн Авсоний(22). Ладонью касаюсь по приятельски «Mosella» — чудесного описания путешествия по Рейну и Мозелю. Прошло восемьсот лет с тех пор, а я будто вчера проплыл меж скалистых берегов и синих лесов.
       Полка последних римских писателей, среди них Дионисий Клавдиан(23) — грек по рождению, сочинял на обоих языках.
       И, наконец, казненный Теодорихом(24) философ Боэций(25)... Господи, откуда в сей дали его трактат «Об утешении, доставляемом философией»?..
       Я. видно, наскучил нудным перечислением латинских авторов. Вовсе ничего не говорят вам их странно звучащие имена. Но только не мне, пробывшему целых девять лет на чужбине, исколесившему веси Ломбардии, Тосканы, Папской области, Прованс и порейнские земли. Тысячи часов по скрипториям монастырским и градским сколиям выуживал я латинскую премудрость. И было мне радостно оттого, что, может, единственный из русских удостоился я узнать все величие фундамента, на котором стоит вера и все знание наше. Но прекращу описывать надоевшие вам книги латинские, хотя не мало их я перетряхнул тогда, отыскивая заветную карту. Но тщетно...
       Перейдем вслед за мной на греческую сторону. Там уже с час орудовал Андрей Ростиславич. Расправившись с залежами стола Захарии, он стал исследовать книгохранилище по солнцевороту навстречу мне. И, как я догадывался, также безуспешно... Чтобы сберечь от суесловия драгоценное время, я не стал выспрашивать его, сам расскажет, коль сочтет нужным.
       Метнулся я к последнему простенку. Открываю для себя — как ничтожно мало знаю я греков. Беседы Эпиктета(26)?.. Харитон(27) — повествование о любовниках?.. Симонид Кеосский(28), Мимнерм(29), Ксенофонт Эфесский(30) — неизвестные мне эллины.
       А что сказать о близких по времени? И тех толком не знаю. Не читывал я Георгия Пасиду(31), не брал в руки Селенциария(32), лишь краем уха слышал про «Дафниаку» Агафия Маринийского(33).
       Блуждания мои по грекам прервал призыв Аполлинария к вечере. Пора и честь знать!
       Сойдясь со мной в скриптории, Андрей Ростиславич заметил поникшим голосом:
       — Эх, Василий?! Шарить тут равносильно поискам иголки в стоге сена. Сушняк хотя бы можно веять по ветру, жечь по частям. А среди книжных завалов можно месяц сидеть. Занятие пустое и бессмысленное... Знать бы ясно, что искать? Но почти вся библиотека состоит из заморских книг. А наша-то — вовсе неведомо какая?..
       Аполлинарий сухо предупредил нас, что, несмотря на княжью волю, он уведомит игумена Парфения о нашем стремлении попасть в особую кладовую с целью ревизии раритетов. Боярин не возражал — библиотекарь прав, ему ни к чему лишняя головная боль.
       В переходе к трапезной Андрей Ростиславич без понуканий рассказал о находках в столе Захарии. Там сохранялся свиток посланий патриарха Фотия(34), жившего за двести лет до нас. Под столешницей лежали списки «Прохирона» и «Василисков» — чисто юридические сборники. Были выдержки из Либания(35), нечто об управлении государством. Вот, пожалуй, и все находки... Абсолютно ничего предосудительного, лишь прямая работа Захарии с настоятелем Кириллом.
       Но тут боярин, нарочно сделав вид, что запамятовал, лукаво поправился и интригующе молвил:
       — Отыскал я все-таки выписки Захарии... — приоткрыв полу кафтана, он показал мне пук мелко исписанных листов, и, как бы оправдываясь, Андрей Ростиславич добавил. — Позаимствовал не ради корысти, а истине в подспорье...
      
       Примечание:
      
       1. Монте-Кассино, Сенкт-Гелен, Клюни — средневековые бенедиктинские монастыри.
       2. Studium generale (лат.) — одно из средневековых названий университетов.
       3. Тит Ливий — Тит Ливий (59 - 17 гг. до н.э.), историк.
       4. Корнелий Тацит — Публий Корнелий Тацит(55-120), историк.
       5. Плутарх — Плутарх (46-120), историк.
       6. Гай Светоний — Гай Светоний Транквилл(75-150), историк.
       7. Аммиан Марцеллин — Аммиан Марцеллин (330-400), историк.
       8. Марк Порций Катон — Марк Порций Катон (234-149 гг. до н.э.), писатель.
       9. Квинтилиан — Марк Фабий Квинтилиан (30-96), ритор.
       10. Страбон — Страбон (63-24 гг. до н.э.), географ.
       11. Цицерон — Марк Туллий Цицерон (106-43 гг. до н.э.), философ.
       12. Гай Юлий Цезарь — Гай Юлий Цезарь(100-44 гг. до н.э.), политический деятель.
       13. Вергилий — Публий Вергилий Марон (70-19 гг. до н.э.), эпический поэт.
       14. Петроний — Гай Петроний Арбитр ( I-II вв.), поэт.
       15. Плавт — Тит Макций Плавт (ум. 184 г. до н.э.), поэт.
       16. Федр и Бабрий — Федр( I в.н.э.) и Бабрий (I-II в. н.э.), баснописцы.
       17. Авл Геллий — Авл Гелий (II в. н.э.), писатель.
       18. Мануций Феликс — Мануций Феликс (II-III в. н.э.), христианский писатель.
       19. Лактанций — Лактанций (III-IY вв.), христианский писатель.
       20. Августин — Августин (354-430), христианский писатель.
       21. Пруденций — Пруденций (348-410), христианский поэт.
       22. Децим Магн Авсоний — Децим Магн Авсоний (310-395), христианский поэт.
       23. Дионисий Клавдиан — Дионисий Клавдиан ( ум. 404 г.), писатель.
       24. Теодорих — Теодорих (454-526), король остготов.
       25. Боэций — Аниций Манлий Северин Боэций ( 480-524), философ.
       26. Эпиктет — Эпиктет (середина I в.н.э.), философ стоик.
       27. Харитон — Харитон (I-II вв. н.э.), автор любовных романов.
       28. Симонид Кеосский — Симонид Кеосский (556-469 гг. до н.э.), поэт лирик.
       29. Мимнерм — Мимнерм (ок. 600 г. до н.э.), поэт лирик.
       30. Ксенофонт Эфесский — Ксенофонт Эфесский (II в. н.э.), автор любовных романов.
       31. Георгий Пасида — Георгий Пасида (YII в. н.э.), эпический поэт.
       32. Селенциарий — Павел Селенциарий (YI в. н.э.), поэт эпиграммист.
       33. Агафий Маринийский — Агафий Маринийский (YI в. н.э.), историк и поэт.
       34. Фотий — Фотий (ок. 810 — ок. 890), патриарх константинопольский (858-867) и (877-886), автор богословских сочинений.
       35. Либаний — Либаний (IY в. н.э), писатель софист.
      
      
       Глава 12
       Где предстает тайная кладовая и чудовища, населяющие ее
      
       Подкрепив монастырской пищею телесные силы, повеселев, спустя час вернулись мы в скрипторий. Отец Аполлинарий вошел вслед за нами. Сразу же, без лишних вопросов, провел в хранилище. Надо полагать, Парфений не осмелился учинить противодействие, а может статься, искренне помогал нам. Пойди разберись, что у старца на уме... Однако, замечу, после вечери библиотекарь стал услужливей.
       Запалив отдельно свечку и молча вручив ее мне, Аполлинарий отослал своего помощника. Медленно отделил от пояса увесистую связку ключей, выбрал самый затейливый. Подошел к центральному шкапу с арамейскими письменами, надавил на навершие. Внутри что-то металлически щелкнуло, шкап подался вперед. Хранитель что было сил потянул на себя и повернул его на внутренней оси. Нашему взору открылась небольшая дверца, окованная листовым железом. Вставив ключ в гнездо, с натугой провернув, Аполлинарий отворил заветный вход. Согнувшись в три погибели, мы ступили вовнутрь. Я осветил потайной закуток. Нам предстала довольно уютная, с чисто выбеленными стенами келья. По левую руку — два высоких в рост человека поставца. На их полках вольготно разложены фолианты и свитки рукописей. Меж ними узкий ларь на ножках с письменными принадлежностями и свечами. Напротив, по правую руку, коренился громоздкий сундук-саркофаг, окованный в железа, как и дверь. Два висячих запора по бокам заклеймены восковыми печатями. У входа стоял подсвечник-дикирий(1) на длинной треноге. Я затеплил большие свечи. Вот она, тайная кладовая — вожделенная мечта поколений иноков, страждущих запретного знания...
       — Где перечень? — вопросил Андрей Ростиславич.
       Аполлинарий достал откуда-то снизу обвязанный тесемкой свиток, развязал узелок. Протянул боярину столбцом исписанный указатель возбраненных книг. Бегло пробежав список глазами, боярин велел с Божьей помощью начать сверку. Всего насчитывалось сорок семь наименований. Андрей Ростиславич стал оглашать их по порядку. Хранитель находил нужный том, зачитывал заглавие. Как правило, оно было более длинным и цветистым, чем в описи, потому что книгу, как и человека, кличут по прозвищу, себя же оне обзывают по полному имени. Порой библиотекарь перелистывал книгу, отмечая отсутствие пороков: листы не вырваны, мыши не погрызли, чернила не выцвели.
       От нечего делать мне приспичило взять с полки крохотную янтарную склянку с застывшей капелькой черной жидкости. Немедля раздался предостерегающий голос Аполлинария: «Не смей трогать!» — библиотекарь вырвал склянку из моих рук и сунул в карман мантии. Чудно как-то?..
       Проще обошлось со свитками. Те просто развертывали на полруки, сличали и клали на место. Да их и было: раз, два и обчелся.
       Я не стану называть книги, имевшиеся в том собрании, дабы не вводить в искушение незрелые умы. Скажу лишь, что добрая половина книг была на недоступных нам языках, в перечне такие книги значились, как «Книга сирийская о дьявольском легионе», «Книга арабская о демоне пустыни», «Книга индийская о способах любовного соития» — и многое в таком же роде. Такой нудной и в тоже время весьма познавательной работой занимались мы более часа, в итоге недосчитались шести сводов. О судьбе пяти из них мы уже ведали с боярином. «Книга Киприана» да два тома: еврейский и арабский — были обнаружены в тайнике кельи покойного Захарии. «Тайную книгу» и «Громовник» прятал у себя эконом Ефрем. Таким образом, безвестно отсутствующим остался лишь латинский свод с тремя сшивками: «О чернокнижии еврейском», «Наука читать сокрытые письмена» — при прочтении сего заглавия, мы с боярином понимающе переглянулись, — и некая «Небесная вуаль» каноника Альберта.
       Далее настал черед железного сундука. Андрей Ростиславич призвал сорвать печати. Благо — они оказались монастырскими, как выяснилось, митрополичьим перстнем запечатаны сами книги-инкубы. Отец Аполлинарий опять не отважился на самоуправство, послал за Парфением. По причине наступившего повечерия ждали долгих полчаса. Чтобы как-то скоротать время, мы стали просматривать отдельные рукописи. Боярина интересовали истертые подборки лекарского характера. Он отыскал манускрипт какого-то забытого врачевателя о достижении долголетия и углубился в греческий текст.
       Я же, похотливо припомнив сшивку про любовные утехи Евиных дочерей, украдкой взял ее. И погрузился в возбуждающие плоть описания непотребств, учиняемых блудливыми женщинами. Разврат тот чинился как-то: на культовых мистериях в честь особо чтимых божеств, так и просто по противоестественной склонности к особам своего же пола. Постоянное пристрастие к этому греху наблюдается исстари в греческих гинекеях, присущ он также одалискам грязных лупанариев, которые скрашивают тем свою неудовлетворенность от соития с мужчинами. Сильно грешны той мерзостью знатные дамы, изнывающие в неге от собственного безделья и роскоши, особенно когда их мужья находятся в походах или длительной отлучке. Возмущает распространение сего извращения среди сестер женских обителей с потачки настоятельниц, опять же особ высокого звания. Как правило, те сами и совращают невинных монашек, множа число сторонниц сего порока. Но и простолюдинки, случается, вступают в порицаемую связь. Их обуревает неистовое вожделением к хорошеньким поселянкам, как по причине холодности мужей своих, так и по сатанинскому наущению.
       И тут вспомнился мне рассказ припадочного Антипия про местную развратницу Марфу по прозвищу Магдалина. И возжелал я тогда, грешный, хоть краешком глаза посмотреть на ту сельскую диву. И почувствовал я, что к чреслам моим подступает адский огонь. Перебарывая плоть, я внушал себе, что сей порок Гоморры есть дьявольское порождение, дабы отвратить жен от мужей своих и порушить заведенное преумножение народа божья на Земле. Но противоречивый ум мой разыскал в недрах памяти откровения бывалых людей, что волочайка, склонная к однополой любви, как правило, необычайно искусна в своем прямом ремесле. Якобы специально в восточных гаремах одалисок обучают порочной любви, получая уже непревзойденный в сердечных утехах сосуд греха. Искушающим мыслям моим помешал явившийся настоятель Парфений.
       Выслушав объяснения Андрея Ростиславича, игумен весьма озаботился недостачей запрещенной книги. Как истый христианин, он не стал валить недостачу на покойника. Нас порадовала его твердость и готовность самолично отвечать за упущения в обители. Оценив возникшую обстановку, он не стал противиться нашей воле — узнать, что запрятано в железном сундуке. Верно, и сам хотел успокоиться на этот счет.
       Оказалось, существует специально предусмотренный обряд вскрытия саркофага с дьявольскими книгами. Признаться, мы не ожидали, что все обстоит настолько серьезно. Я мельком где-то слышал о подобном, но участвовал в том таинстве впервые.
       Парфений, как особа посвященная, взялся читать по-гречески длинные экзерсисы, изгоняющие нечистую силу. Ему с окаменелым лицом прислуживал отец Аполлинарий, изготовясь к любой напасти, безропотно отдав себя на заклание. Вот тут я и осознал роковую стезю библиотекарей и уже никогда не завидовал им. Наконец, свершив положенное действо, с молитвой на устах были сорваны печати на запорах. Еще малость повозившись, совместными усилиями старцы откинули тяжелую крышку, предоставив нам возможность увидеть глубокие недра сундука.
       Казалось, что мы заглянули во гроб. Посреди оббитых черным бархатом недр покоилась закованная цепями с висячим замком стопка окаянных книг. Снизу находился самый крупный фолиант в некогда красном сафьяне, на нем пирамидкой другие — всего числом пять, как и должно быть. Переплеты их имели почерневшие от времени металлические застежки, которые были запечатаны свинцовыми бляшками. Я сообразил — митрополичьи печати...
       Но я не ощутил ожидаемого парализующего страха, призванного исходить от тех книг, и было вознамерился протянуть к ним руку.
       Как вдруг!..
       Из-под корешка средней иссиня-черной книги выскользнула, как мне показалась, лягушачья лапка с острыми коготками. Дернувшись пару раз, уползла обратно. В голове моей замутилось. И, пораженный, я увидел, как из-за сплющенных страниц, продираясь и корежась в первородных судорогах, стали выползать разные мерзкие гады, растущие прямо на глазах. В ужасе я отпрянул от сундука. Догадливый отец Аполлинарий мигом захлопнул тяжелую крышку. Парфений, находясь в некотором отдалении, поучающе произнес:
       — Мы потревожили сон чудовищ! Нам надлежит как можно скорей покинуть сей склеп...
       Они с отцом Аполлинарием подналегли на крышку сундука, с натугой затворили его замки. Размягчив воск свечой, налепили блямбы на запоры, и Парфений сделал на них оттиски с игуменского перстня. Запечатал сим адское племя! Крестясь и читая экзерсисы, он подтолкнул нас к выходу. Мы не заставили себя долго упрашивать. Вскоре вышли и настоятель с хранителем библиотеки.
       Побито удрученный, я растерянно клял себя в излишней любознательности, к тому же опасался, что виденный ужас станет преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Тем временем боярин что-то внушал согласно кивавшему Парфению, наверное, оговаривал задачи завтрашнего дня. Мне же, честно сказать, было все безразлично. Я ощущал себя публично вымаранным в грязи, и ни до кого мне не было дела, лишь до себя самого. Я и не помню, как оказался на свежем воздухе, рядом, усмехаясь, стоял боярин.
       — Я смотрю, Василий, ты, брат, изрядно нахлебался дряни, что монахи насыпали в сундук. У меня самого в висках изрядно ломит. А ты, гляжу, прямо носом полез вовнутрь. Известно мне, чтобы отвратить неискушенных людей от притягательного предмета, когда запоры не помогают, охранители применяют дурманящие зелья. Злоумышленника обуревают бредовые видения, он в страхе бежит с места преступления. Но случается — непослушание карается смертью. Это уж что «стражи» вздумают подмешать в охранительный состав. Ну, ты-то как, оклемался чуток?.. Тогда пошли спать, уже поздно...
       Я не сразу разобрался в случившемся и не скоро успокоился. Хотя понимал, что стал жертвой чьей-то изощренной воли и, скорее всего, адские чудовища пригрезились под воздействием снадобья. Но в тоже время в душе навек застыло сомнение: «А может, они были в самом деле?» И по сей день нет у меня полной уверенности, что имело место только болезненное наваждение. А вдруг?..
      
       Примечание:
      
       1. Дикирий — двусвечник.    

               

    

 Валерий Рябых

28 октября 2018