Загадка Симфосия. День второй

Валерий Рябых

Загадка Симфосия
                                        
 
  День второй

       Глава 1
       Где говорится об учении еретиков и вспоминается самозванец Федорец
      
       До срока придя к полуночнице, зачумлено бродил я по полупустому нефу, ощущая себя вымаранным в грязи и кале от пят до макушки. Очиститься от вечор увиденной мерзости мне никак не удавалось. Прибегнул в келье к спасительным молитвам и множеству земных поклонов, да без толку. Совсем разбитым чувствовал я себя, сказались бессонная ночь и пустая маета минувшего дня. Намерился разыскать я боярина, чтобы обсудить с ним давешний ужас. Смутно надеялся обрести хоть толику утешения в совместной беседе, ибо ни что так не избавляет от скорбей и духовного разлада, как дружеское общение.
       Храм мало-помалу наполнялся заспанными черноризцами. Натянув камилавки по самые брови, они, точно сомнамбулы, кружа в медленном танце, выстраивались в отведенных местах. Тяжко ночное бдение для плоти человеческой. Миряне, разнежась на горячих перинах, в сладких грезах пребывают. Монах же, укрощая юдоль телесную, уповает токмо на дух свой. Но и сам дух тот, едва очнувшись со сна, малым подспорьем бывает. Порой, не совладав с дремой, валится инок с ног. Чтобы воспрепятствовать той немочи, в киновиях принято назначенным загодя черноризцам бродить с зажженной свечой меж рядами братии, выискивать сомлевших. Растормошив соню, вручить ему свечу, чтобы уже он сам отыскивал полусонных. Дабы праздно не шастать по храму, напросился я в светильщики. И очень скоро нашел боярина Андрея в уголке, притулившего к шершавой колонне. Сознаюсь, я мало рассчитывал на успех, ибо к полуночнице мало кто являлся из мирян. Андрей же Ростиславич пришел, видимо, по схожей со мной причине.
       Мы упорно, до боли в пояснице, выстояли долгую службу. И, наконец, с чувством исполненного долга вышли на свежий ночной воздух. Прохлада взбодрила нас, прочистив мозги от хмари. Дремать уже не хотелось. Мы наблюдали, как иные нерадивые иноки рванули обратно в спальный корпус досыпать, что вообще-то возбранялось. Устав предписывал до Утрени находиться в бодрствовании. Послушники обязаны на зубок заучивать требы. Чернецы же должны пребывать в «правиле молитвенном» или хотя бы просто размышлять, приуготовляясь к дневным тяготам. Почивали лишь храмовые служки да монастырская челядь. Мы с боярином присоединились к степенным инокам, что отрешенно прогуливались по подворью. И стоило нам остаться наедине, боярин не преминул высказать некоторые соображения.
       И опять я был поражен обширности познаний Андрея Ростиславича. Зачем мирскому человеку обстоятельно знать толк в разных вероучениях? Когда не каждый настоятель способен объяснить, в чем различие ариан(1) от несториан(2)? Мой же боярин все знал как «Отче наш».
       Что за этим? Осведомленность добросовестного княжьего мечника? Природная ли, врожденная любознательность? Где он почерпнул столь основательные сведения, в каких таких скрипториях, в каких школиях(3) штудировал?
       Естественно, Андрей Ростиславич поначалу гневно, со свойственным ему сарказмом осыпал бранью монастырских еретиков. Но в его бурных тирадах я уловил некую насмешку, лучше сказать, пренебрежение к богомильскому радению. Позже мне стало понятно, почему боярин так ветрено ироничен, ибо уяснил, что галицкие богомилы не столь высоколобы даже в сравнении с болгарскими собратьями.
       Богомильская блажь имела предшественником опыт многочисленных восточных ересей, тут и арианство, и несторианство, ереси монофизитов(4) и пелагиан(5). Она вызревала на протяжении веков среди ученых мужей, прошедших выучку в лучших скрипториях империи, оттачивалась в несчетных диспутах первейших умов православия. И, разумеется, учение то не сводилось к изложению примитивного миропорядка, тем паче к дерзкому кощунству над общими святынями. Оно располагало своей оправдательной философией, обладало сонмом мучеников за право иметь свое место.
       Андрей Ростиславич, разбирая догматы богомилов о сотворении мира, сравнил их с воззрениями павликиан, главными предтечами богомильской ереси. У тех на земле существовало два начала — бог добра и бог зла. Второй — творец и властитель этого мира, первый же — лишь будущего. Отсюда павликиане выстраивали свою систему противоречивого мирозданья. Сочетали с силами зла земную церковь, поэтому и отвергали все главные христианские догматы и таинства. Они совершенно отрицали Ветхий Завет, библейских пророков называли гнусными разбойниками. Из книг Нового Завета еретики признавали лишь четвероевангелие, «Деяния апостолов», ряд посланий апостола Павла, послания Иакова, три послания Иоанна, послание Иуды. Первоверховного апостола Петра люто ненавидели именно за то, что он свято почитаем основателем самой церкви. Они приписывали ему защиту неравенства и угнетения. Павла же, наоборот, боготворили, видя в нем идеал христианского общежития, добра и справедливости.
       Я нескромно проявил и свои познания, упомянув о читанном мною в Италии сочинении Козьмы Пресвитера(7) «Беседе на новоявленную ересь». Где писатель изложил, что во времена болгарского царя Петра(8) объявился некий поп Богумил. Козьма насмешливо обзывает его Богунемил. Сей выкрест и начал первым учить новой ереси. Автор подчеркивал, что адептами учения являются в основном люди простые и грубые, которыми учителя их вертят как хотят. Козьма отмечал, что, умаляя Пресвятую Богородицу, богомилы стоят на том, что женщина отнюдь не ниже мужчины. Но коли оба пола созданы Диаволом, то и различие их несущественно. Поэтому в богомильских общинах женщина участвует в требах наравне с мужчинами.
       И тут я решил блеснуть: «Даже Евфимий Зигавен(9) отмечал, что среди богомилов обретались женщины-иереи, которые правомочны исповедовать и отпускать грехи».
       Еще мы говорили о том, что богомилы проповедуют против семьи, считая рождение детей сатанинским попущением. И оттого, по их мнению, тот, кто думает о спасении души, не должен сочетаться браком и иметь детей. Естественно, они порицали и прелюбодейство. Богомилы проповедовали аскетический образ жизни, осуждали всякое стремление к мирским благам, презирали имущество и богатство, запрещали есть мясо и пить вино, поскольку все перечисленное учредил для совращения людей отец греха — Диавол.
       Тут мне вспомнилась история тридцатилетней давности о самозваном архиерее ростовском Феодоре(10). Пользуясь попущением суздальского князя тезоименитого нашему боярину, он занял место усопшего епископа без согласия на то патриарха и митрополита. Этот возгордившийся Федорец закрыл церкви, начал гонения на иереев и монашество: стриг им бороды, колол глаза, распинал их по бревенчатым стенам. Сей нехристь хулил всячески Богородицу, сомневался в божественной природе самого Христа. Ну чем не богомильский вы***док? После смерти своего покровителя лжеепископ был отправлен на исправление в Киев, в митрополию, где его и казнили, поначалу урезав язык, отрубив правую руку и выколов глаза. Воистину казнь, достойная мерзавца.
       Я совершил опрометчивый поступок, вторгнувшись в надел, заведомо принадлежащий боярину: и по месту его рождения, и по близости к суздальскому столу, да и по его возрасту. В те времена Андрею Ростиславичу было пятнадцать лет, он знал те события доподлинно, отнюдь не из чужих уст. Боярин не замедлил детально ниспровергнуть мою версию о Федорце ростовском. Я передам его рассказ:
       — Князь Андрей Юрьевич так возгордился своей силой и мощью, что вознамерился поставить митрополита возле своей персоны. Подвигнуть киевского владыку на такой переезд было невозможно, и князь собрался учредить новую митрополию во Владимире, своем стольном граде. Вовремя под рукой оказался годный к такому сану человек. Им оказался Феодор — женатый белый поп. Выделялся он между прочими необычайной физической силой, зычным басом и заметной царственной статью. Особенно отличало его необузданное своенравие, грубая дерзость, упрямство и надменность.
       К чести Феодора, боярин не скрыл, что был тот священник необычайно начитан, весьма сообразителен и шустр на умное слово. Ловко владел риторскими приемами, к тому же увлекался философией, а это немало по тем временам. Андрей Ростиславич знавал Феодора, тот производил на окружающих незабываемое демоническое впечатление:
       — Человечище броский, стягивающий на себя внимание толпы. Каждый стремился попасть попу Феодору на глаза, заручиться его благосклонностью. И от того все заранее были готовы хоть в чем-то услужить ему. И сами не ведая того, люди, завороженные его статью и сладкоречием, притупляли бдительность, необходимую в общении с начальством, расслаблялись. А ему того только и нужно! Тотчас заглатывал человека, подчинял его волю без остатка. И люди становились рабами Федорца. Но коли кто проявлял строптивость или, упаси Господи, противоречил Федору, то уж тут — держись! Не было человека более ехидного и коварного. В зависимости от имевшихся слушателей он смешивал строптивца с грязью. Добро бы просто поддевал, смущал, так нет, будучи по натуре провокатором, он подсиживал, подставлял, наговаривал на человека невесть что, озлоблял против него присутствующих, а то и самого князя. Хитер был бестия, сметлив, изворотлив. Ах, была бы тогда моя воля, не сдобровать бы наглецу, выдрал бы я его! — разжегся Андрей Ростиславич.
       Но оставим горячность боярина. Попробуем спокойно разобраться.
       Князю Феодор-поп приглянулся еще потому, что его не следовало опекать и наставлять. Он сам напрашивался на столь высокое поприще. Ему требовалось лишь дозволение князя. Обретя которое, он сам бы пробился к цели, не стесняясь в любых средствах.
       И вот — два честолюбия совпали. После светлого успения владыки Леонтия Ростовского, князь Андрей умело провел Феодора в положение «нареченного» епископа Ростовского и Суздальского. Что дало тому полную власть в епархии еще до хиротонии. Будучи уверен в напористости и недюжинном уме своего ставленника, князь отправил его ходатаем к патриарху просить о дозволении на новую митрополию, а заодно и своем рукоположении на нее. Но оба просчитались. Их опередил киевский Ростислав, в том же году снарядивший собственное посольство в Царьград ради поставления на Киев митрополита-грека. Киевские послы постарались живописать патриарху Луке Хрисовергу(11) суздальского просителя, выставили того настоящим исчадием ада. Что, естественно, сокрушило чаянья Феодора, тот возвратился назад ни с чем. Хрисоверг отказал, ссылаясь на действующие правила, запрещавшие передел существующих границ митрополий.
       Но позже уже Всеволод Юрьевич, обратившись к истинным знатокам законов церковных, негласно уличил патриарха в подтасовке. Запреты действуют лишь на территории империи и не препятствуют внешнему росту церкви. И более того, другие каноны открыто вещали, чтобы церковное управление увязывалось с мирским, то есть была правда князя Андрея.
       Приехав домой, Феодор не образумился, а возжелал заделаться архиепископом Ростовским с поставлением на кафедру самим патриархом, дабы не подчиняться киевскому митрополиту. Хрисоверг частично уступил, хотя опять слукавил, дозволив сан архиепископа, но хиротонию обязал осуществлять все же в Киеве. Федорец в митрополию не поехал, понимая, что там его после всех сделанных изобличений не только в «архи», но и просто в епископы не поставят. Уж лучше оставаться на Суздальщине «нареченным» владыкой, чем оказаться постриженным в дальнюю обитель.
       Возникает вопрос, в чем таки обвиняли Феодора? Он, будучи женатым, отвергал иночество как условие для приятия архиерейского сана. Велеречиво рассуждая, доходил вообще до отрицания монашества. Конечно, Феодор клеймил симонию, продажность иерархов, особливо наседая на киевских. Кому могли понравиться его злобные нападки? В то же время он заносчиво носил белый клобук, что весьма раздражало и клир, и мирян. Подобное вольномыслие и своенравие подрывало весь церковный порядок и было недопустимо.
       После возврата Феодора из Царьграда его ждало открытое противодействие белого духовенства и иночества. И тут Феодор закусил удила! На свое непризнание он ответил жестокой, бесчеловечной расправой. Ему пристало использовать даже церковное наказание, по-латински interdiktum (12), — он затворил во Владимире все церкви. Но сие — непомерная гордыня есть! Пришло увещевание митрополита, да и пресветлый ум Руси Кирилл Туровский(13) корил Федорца в эпистолах к князю Андрею. И князь уступил давлению, а может статься — сам разочаровался в избраннике.
       Неволей явившись на суд митрополита Кирилла в Киев, где весь клир был озлоблен на Суздаль за недавний погром города, Феодор понес неизбежное суровое наказание.
       Да, на многие вещи из недавнего прошлого открыл мне глаза Андрей Ростиславич. Так мы проговорили с боярином больше часа. Выходило, что мы знаем о богомилах гораздо больше, чем они сами знают о себе. Зачем тогда слушать проповедь еретика Ефрема, зачем терзать в подземелье свои сердца? Но все правильно, мы получили неоспоримые улики. Правда, против кого? Вот о том теперь и стоит порассуждать...
      
       Примечание:
      
       1. Ариане — не принимали один из основных догматов официальной христианской церкви о единосущности Бога Отца и Бога Сына (Христа); по учению А. Христос как творение Бога Отца — существо, ниже его стоящее.
       2. Несториане — утверждали, что Христос рожден человеком и лишь впоследствии воспринял божественную природу, внешним образом соединившись со вторым лицом троицы — Богом Сыном.
       3. Школии — schola (лат.) от schole (греч.) — учебное заведение, система образования.
       4. Монофизиты — сторонники христианского учения как реакции на несторианство, М. трактовали соединение двух природ во Христе, как поглощение человеческого начала божественным. Осуждено Халкидонским собором (451).
       5. Пелагиан(ство) — учение христианского монаха Пелагия (ок.369 — посл. 418), в противовес концепции благодати и предопределения ставило «спасение» человека в зависимость от его собственных нравственно-аскетических усилий, отрицая наследственную силу «первородного греха». Осуждено как ересь на 3-м Вселенском соборе (431).
       6. Иконоборцы — участники религиозного движения в Византии в 8-9 вв. направленного против культа икон, отчасти спровоцированного павликианами.
       7. Козьма Пресвитер — Козьма Пресвитер (предпол. вторая половина X в.), болгарский епископ.
       8. Царь Петр — царь Первого Болгарского царства (927-969).
       9. Евфимий Зигавен — Евфимий Святогорец (955-1028), византийский писатель, родом из Иверии.
       10. Епископ Феодор — епископ Ростова и Суздаля (+1173)
       11. Лука Хрисоверг — византийский патриарх (вторая пол. XII в.)
       12. interdiktum (лат.) — интердикт, запрещение, временный запрет совершать на территории, подвергшейся наказанию, богослужение и религиозные обряды.
       13. Кирилл Туровский — епископ г. Турова (ок. 1130 — до 1182), древнерусский писатель, проповедник, автор торжественных «Слов», поучений, молитвенных канонов.
      
      
       Глава 2
       В которой боярин Андрей пытается осмыслить богомильский след, а Василий в буквальном смысле ищет его
      
       Выявление богомильского вертепа никак не вытеснило из сознания Андрея Ростиславича основную цель наших действий: поиска убийцы библиотекаря Захарии. Размышления боярина постоянно вращались вокруг таинственной смерти.
       Меня же занесло в рассуждения, кстати, довольно здравые, о несомненной связи меж богомилами и останками поклонников древних культов, блуждающих по дальним весям. Язычников по-прежнему наставляют неусмиренные кудесники, что таятся по лесным чащобам. Волхвы те люто ненавидят христиан и являются желанными союзниками ересям и толкам, изобильно плодимых в русских киновиях, словно садовая тля самовозрастают в злопыхательных потугах те лжеучения. Я хотел развить мысль к тому, что демоны — суть идолы славянских верований, как никто лучше отвечают низвергнутым ангелам богомилов, и у тех, и у других много общего. В древних сказаниях на первом месте стоит противоборство добрых и злых сил, достаточно вспомнить вражду Белобога и Чернобога. Но боярин не дал досказать, молвив, что мысли мои заслуживают особого внимания, и так походя, грешно разбрасываться столь глубокими рассуждениями, лучше вернуться к ним в более располагающей обстановке. Я не стал супротивничать.
       — Василий, меня посетило одно соображение! Надеюсь, ты поймешь меня. Антипий постарался навязать нам версию, — поймав мой недоуменный взгляд, поправился. — Ну ладно, пусть без умысла преподнес, что убийство Захарии обусловлено его связями с богомилами. Давай-ка покумекаем...
       Положим, Захария, вхож к еретикам и, повздорив с ними, угрожал выдать их тайну. Его умертвили за день до приезда Владимира Ярославича, стало быть, он собирался объявиться именно князю. Допускаю, что настоятель Кирилл знал о том, что в обители обосновались богомилы, но, благоволя к ключарю Ефрему, почему-то не пресекал его омерзительных упражнений. Вот библиотекарю и выпало воззвать к княжьей справедливости. Богомилы же, предугадав возможное развитие событий, жестоко упредили Захарию. А что им оставалось — не на дыбу же идти? Чем не повод для кровавой расправы, речь ведь шла о жизни и смерти вероотступников. А, что им еще делать? Но это лишь на первый взгляд...
       Андрей Ростиславич рассеянно улыбнулся, но я знал, его мозг безостановочно работал:
       — Пока мы пытались отыскать богомильские корни, одна мысль, возникнув, не дает мне покоя. У оголтелых еретиков, а у богомилов особенно, пострадать за собственную веру слывет достойным уделом. К чести отступников скажу, что, как правило, людей слабых духом, изворотливых ничтожеств, пройдох всяческих у них не держат. К тому же там неуклонно соблюдают пусть доморощенные, но нравственные заповеди, «не убий» — главная из них. Навряд бы они безоглядно ринулись спасать свои шкуры, не гнушаясь смертью человека. Я допускаю, может статься, в сей обители собрались богомилы особые, неправильные. Вот и банщик-содомит в их среде, а мы то знаем с тобой, что люди порочные, как правило, и подлы. Пусть эконом Ефрем труслив и беспощаден, но он должен разуметь, что всякое тайное рано или поздно становится явным. Не Захария, так иной кто — все равно бы донес на них. Так что, всех подряд убивать?
       Да многое не вяжется. И я уверен: на убийство они не пойдут, даже будучи отъявленными негодяями, уже потому, что откройся то злодейство — покаянием и ссылкой им не отделаться. И еще добавлю, лишить человека жизни не просто, тут нужно особое нутро, а они людишки мирные, воцерковленные. Из них никто не посмел бы поднять руку на Захарию. И по воззрениям своим, да и по складу своего естества, у них просто духу не хватило бы. А главное, зачем?
       Боярин перевел дыхание и опять предался гадательным рассуждениям:
       — Учти, мои рассуждения основаны на том, что якобы библиотекарь собрался их выдать. Ну а если у него тех мыслей отродясь не было, тогда как? Ну а коль он совсем с ними не ссорился? Надобно бы откровенно, без обиняков поговорить с богомилами, хотя по душам скажу тебе, скорее всего не получится. По княжьему уставу я обязан принять меры против любой крамолы. А тут бесчинствуют еретики, пусть даже не убийцы — все равно мы должны искоренять инакомыслие. Сегодня же по утру обо всем доложу князю, пусть он призывает владыку и учиняет церковный суд. Настоятеля Кирилла, по всей видимости, сместят, да и поделом — совсем запустил монастырь.
       Считаю, что под стражей богомилы станут более покладисты. Глупо в их положении оберегать монастырские тайны, им уже нечего терять. А утопить ближнего, когда сам идешь ко дну, человек завсегда готов, даже при всем своем благочестии. Не станут они покрывать добреньких благодетелей, а уж гонители их — так те вовсе хулы не оберутся...
       В этой обители каждый кулик себе на уме, пока не прижмешь крепко, никто толком ничего не расскажет, не объяснит. Хотя я убежден — знают, но набрали в рот воды, полагая, что умолчание лучше откровения. Уж так устроены люди, правду только клещами вытягивать, добровольно не хотят признаться. Впрочем, угроза дыбой любому молчуну развяжет язык! Люди они как думают: считается, скажет он правду, так ему зачтется. Глупцы! У дыбы свой суровый закон! Она, как жернов перемелет и зерно, и плевелы. Мельнице лишь бы крутиться, а там что не клади под камень.
       Вот не было счастья, так несчастье помогло! Подвернулись под руку эти отступники. Но совесть моя чиста, не по напраслине людей понуждаем. Да и кто-то обязан наконец, сказать правду!
       И еще хочу отметить — ныне я самый большой враг убийце. Коль злодей не дурак, то должен избавиться от меня, как и от Захарии. Ибо, даже не догадываясь, что мне известно, он уже боится. Ты поимей это в виду. Кстати, ты еще не знаешь, каково быть агнцем, обреченным на заклание, ожидать готовящейся расправы не ведомо от кого?
       А вообще-то, Василий, я не шучу. Я уверен, доподлинно убежден, наша любознательность уже многих лишила покоя. Посему, инок мой любезный, будь готов ко всякой случайности. Я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь, но боюсь, как бы ни отыгрались на тебе. Раскаиваюсь, что втянул тебя, не подумав. Хотя вышло как-то само собой, без умысла с моей стороны. А может быть, я слишком накручиваю, возможно, и не стоит бояться. Ну уж нет! Нюхом чую, не чисто тут, в воздухе витает опасность, кровью пахнет!
       Ну да ладно, не буду стращать тебя. Иди-ка лучше вздремни, да и я прилягу. Ну а потом, как и намечено, с рассветом отправлюсь к князю Владимиру Ярославичу.
       Странно, но спать мне совсем не хотелось. Верно, возбужденный мозг, еще не отошел от ночных переживаний и нуждался в подпитке горючим материалом в виде новых соблазнов и страхов. А они носились в воздухе. Мне пришла блажь обследовать богомильскую крипту-капище, а заодно разведать лаз из кладбищенской часовни. Внутренне чутье подсказывало, что мне особенно некого опасаться. Несомненно, после ночного бдения сонные еретики завалились дрыхнуть, да и какой им резон охранять пустую молельню.
       Снарядившись на скорую руку, под покровом предутренней тьмы я отправился на погост. По пути от гостиницы до кладбищенской калитки мне никто не встретился, и слава Богу. Монастырское кладбище представляло собой поросший редкими деревцами треугольный участок земли. Его тесно зажала стена с двумя башнями и цепь приземистых строений, наибольшим из них являлась молярня. Так, никем не замеченный, по узкому проходу меж припорошенных снегом надгробий, приблизился я к часовенке.
       Ущербная луна, выглянув из-за облачной мглы, осветила ангелка с обломанными крылами, водруженного на пику четырехскатной кровли. Я даже различил выражение его лица: по детски наивное, оно в то же время не поощряло моего любопытства. Но меня не остановить! Готовый к неизбежным препонам, я с силой потянул обрешеченную железом дверцу склепа, странно, но она подалась весьма легко. Я юркнул вовнутрь. В обступившем мраке, изрядно намучившись, я, разжег лампу и огляделся. Часовня изнутри проросла густым слоем инея, скрывшим за искрящейся опушкой признаки церковности, возможно то и к лучшему, ибо спуск в подземелье не вызывал покаянных мыслей.
       Посреди часовенки на невысоком постаменте размещалась грубая каменная колода, плотно накрытая гладко тесаной плитой. Сдвинув тяжелое покрытие снизу мокрое и заплесневелое от потоков тепла, исходящих снизу, я осветил нутро колодца. Вниз уходила кованая лесенка, не мешкая, ступил я на ее заиндевелые перекладины. Пригнув голову усилием плеч, изловчился задвинуть на место крышку люка. Негоже понуждать стороннее любопытство, изобличая собственную пытливость.
       Чем ниже я спускался, тем суше становились стенки люка, тем тверже стоял я на ступеньках. Но вот под моими ногами возникла твердая почва. Повернувшись, ступил я в проход, покато уходящий вниз. Вскоре он вывел меня к преддверью крипты, откуда расходилось еще два хода. Один наш вчерашний, ведущий к центру обители, другой спуск к реке. Вытянув вперед руку с фонарем, освещая дорогу, вступил я под своды подземной залы.
       Вырубленное в податливом известняке просторное помещение правильными формами походило на храм-ротонду. Удивительно, но гладкий куполообразный свод сообщал пространству внутреннюю легкость. Совершенно не ощущались толща земли, нависшая над головой, и даже воздух, наполнявший капище, был чист и свеж. Особенностью крипты было то, что кроме каменного аналоя напротив входа, ничто более не привлекало стороннего взора. Я еще не встречал в жизни столь пустого чертога. Дальнейший осмотр позволил обнаружить два неглубоких алькова внизу за аналоем, да высверленные в стенах отверстия под факелы. Сообразив, что если в крипте и имеется тайник, то мне его никак не отыскать, я удрученно направился к выходу.
       Попав в темный коридор в противоположном от спуска направлении, к своему ужасу, я различил всполохи огня. Прикрыв фонарь полой рясы, преодолевая естественный страх, поспешаю за ускользающим светом. Сократив вполовину разделяющее нас расстояние, я отчетливо распознал черноризца, убегающего в глубь подземелий. Прячась за уступами стен, со всей осторожностью следую за ним, неуклонно уменьшая разрыв между нами.
       Беглец свернул в отсек, ведущий, по моим понятиям, к церкви. Страх мой ушел, стоило мне сопоставить наши стати, найдя их в свою пользу. Подогреваемый азартом, я окликнул инока. Но тот, прибавив ходу, внезапно отбросил от себя горящую лампу и устремился во тьму. Разлившееся от удара лампадное масло ярко вспыхнуло, преградив мне путь. Перепрыгнув через палящий костер, выставив собственный фонарь, уже не таясь, я вознамерился догнать хитреца. Но не тут то было. Он словно испарился. Сделав остановку, я стал высвечивать изломы подземного коридора, вскоре в толще стены мне открылась ниша с крутыми ступенями. И тут я отчетливо услышал стук закрываемой вверху дверцы.
       Не помня себя, что было сил, я ринулся наверх. Со всего маху приложился к створке, рассчитывая сшибить чернеца с ног, коли он замешкался. Воротина от удара легко распахнулась настежь. Я оказался за кивотом в проеме столпов храмового придела. Отметив с отрадой, что чутье меня не подвело, я попытался в церковном полумраке обнаружить преследуемого монаха. Но тщетно. Среди в изобилии молившихся коленопреклоненных иноков мне его не найти. Тут лязгнула входная дверь, верно, беглец успел покинуть церковь. Глупо гоняться за призраком. Загасив фонарь, я со смирением вышел на улицу. Еще не светало, однако утро уже наступило. Безумно хотелось спать, я не чаял, как дошел до кельи и не разоблачаясь рухнул на голую скамью.
      
      
       Глава 3
       Где князь Владимир Ярославич сердится, а боярин Андрей все улаживает
      
       После утренней трапезы Андрей Ростиславич счел нужным подробно поведать мне о встрече с Галицким князем. Князя Владимира, к недовольству нерадивых гридней, пришлось разбудить ни свет ни заря, но дело того стоило. Отрадно, что Галицкий властитель, не привередничая спросонок, оставаясь в исподнем, принял у себя в почивальне. Боярин детально обрисовал ему неприглядную монастырскую явь. Сделал упор на том, что начальствует у еретиков влиятельный инок — ключарь, по сути, доверенное лицо настоятеля. Владимир крайне поразился новости и спешно послал за мечником. Он негодующе возжаждал сурового розыска, хотел немедля заковать «в железа» христопродавца Ефрема купно с беспутными иноками.
       — На дыбу, только на дыбу мерзавцев! — запальчиво воскликнул сын Ярослава. — Велю палачу — жилы вытянет из злодеев! Ишь, чего не хватало — дедовскую веру поганить, болгар с мадьярами в учителя записать. Чтобы, подобно шлюхам из лупанария(1), пластаться пред латинством поганым, — и, облизав пересохшие губы, заключил. — Я-то распрекрасно понимаю тех, кто издалека натравливает еретиков — они тщатся порушить православие, сделать нас духовными сиротами.
       Было видно, что князь, недавно вернувшийся из плена, помимо венгров, заодно взбеленился на всех схизматиков вместе взятых. Всякое поползновение на русский дух, любая, даже мельчайшая измена русскости — воспринималась им как посягательство на его независимость, как нравственную, так и личностную.
       Боярин Андрей, пытаясь охладить княжий пыл, пояснил существо дела. Следовало помнить, что киевский выкормыш игумен Кирилл, подвизаясь на правоведческом поприще, считался большим докой в церковном законе. И просто так, за здорово живешь, его не обойти. По бытующим церковным правилам каждая христианская обитель находится в полной юрисдикции отца игумена. На территории монастыря лишь он вправе вязать монахов. В противном случае не оберешься нареканий от церковных владык, в особенности Киевского предстоятеля. Подобало семь раз отмерить, прежде чем ввязываться в тяжбу с Киевским клевретом.
       Но владетель Галицкий взбеленился не на шутку. Клял беспутные церковные законы, лишившие его полноты власти в собственном уделе. Договорился до того, что сказал: «Плевать я хотел на киевских скопцов, потатчиков разврату. Не указ Рюриковичу греческие евнухи и их русские прихлебатели!» Сильно было сказано!
       Как мне кажется, сам Ростиславич подлил масла в огонь, исподволь возбуждая в князе ненависть к православным иерархам, и в первую очередь к киевскому, так как всей душой разделял противостояние Всеволода Юрьевича митрополиту Никифору. К тому же, ведая кумовство гречина со Святославом Вселодичем, Великий князь знал об их взаимном наушничестве цареградскому кесарю и патриарху. Следствием той давней вражды явилось настоятельное желания сыновей Долгорукого учинить собственную митрополию. При том боярин Андрей понимал, что следует поступить благоразумно, надлежит пригласить епископа Галицкого в монастырь. Чтобы он по праву святительского сана дозволил розыск еретиков в обители. А пока нужно призвать настоятеля Кирилла к порядку и посадить уличенных иноков в поруб. Опечатать, предварительно описав их имущество и книги. Князь Владимир Ярославич, покобенившись, внял доводу разума.
       Здесь же, в опочивальне, не долго гадая, общими усилиями сочинили грамотку владыке Мануилу.
       Князь наказал доставить преосвященного хоть прямо с амвона, ибо промедление не допустимо. А коль владыка станет препираться, то пусть везут силой. Гонец стремительно ускакал в Галич.
       Послали за настоятелем. Тут уж, закусив удила, усердствовал мечник Филипп. Уж он то без колебаний, окажи игумен непочтение, показал бы иерею, где раки зимуют.
       Кирилл явился без задержки. Вид имел обиженно-недовольный, зло оглядывался на мечника, наступавшего ему на пятки. Очевидно, Филипп грубо обошелся с настоятелем, что, впрочем, не делало ему чести, ибо страж знал об уготованной Кириллу участи. Да и князь повел себя не лучшим образом. Когда игумен сообразил, что попал в переделку, то в попытке сохранить приличествующее сану лицо, как равному пожаловался князю на докуку, чинимую постоем дружины, — его не стали слушать. Владимир Ярославич, намеренно повернувшись к иерею спиной, взялся отдавать тиунам какие-то малозначимые приказания. А когда Кирилл в разумных пределах повысил голос, князь досадливо отмахнулся от игумена, как от прилипчивой мухи. Тем самым поверг чернеца в окончательную досаду.
       Не зная, что предпринять, да и вообще как себя вести, Кирилл, проявив твердость, вопросил к боярину Андрею: «Ко времени ли он?» И Ростиславичу пришлось взять на себя смелость растолковать игумену причину столь поспешного вызова. Настоятель, ошеломленный удручающим известием, просто опешил. Потеряв дар речи, он в ужасе закатил глаза, того и гляди рухнет на пол в припадке, подобно Антипию рубрикатору, но, слава Богу, обошлось.
       Вернув самообладание, игумен взялся лукаво упорствовать, не признавая существования в обители богомилов. Он тщился уверить боярина, что тот ошибся, мол, виденное им радение отнюдь не богомильская треба, а так, какое-то недоразумение. Несчастный иерей договорился до того, что даже призывал боярина не верить глазам, намекая на зрительные видения и чуть ли не на помутнение рассудка. Что было уже слишком. Даже благопристойный Андрей Ростиславич чуть не взорвался от подобной наглости. Собрав волю в кулак, он терпеливо и толково пояснил Кириллу о невозможности ошибки и, более того, обрисовал весь ужас положения самого игумена.
       Тут, не вытерпев пустопорожних препирательств, вмешался сам князь, ему прискучило играть роль стороннего наблюдателя, пришла пора показать упрямому игумену, кто здесь главный. Пообещав набить изумленному строптивцу колодки и отправить в острог, коль тот станет препятствовать розыску, князь потребовал у настоятеля согласия на арест еретиков. Гневные речения князя парализовали волю и без того перетрусившего иерея. Полностью уяснив серьезность своего положения, Кирилл уже и не помышлял упираться. До него наконец дошло, что самое лучшее в его положении оказать всемерное содействие следствию, глядишь, и пронесет мимо. И игумен безвольно закивал головой, согласный на любые назначенные условия.
       Князь Владимир, отдав мечнику последние распоряжения, как бы невзначай, для пущей острастки перечислил мучительные наказания, которые заслуживают еретики. Неумолимый жернов княжеского самовластия стал с грохотом раскручиваться. Окрыленный княжеским напутствием, служака Филипп поспешно отправился сажать под стражу эконома Ефрема, дьякона Фотия, банщика Якима, иноков Федора, Макара, Прокопа и Филиппа. К слову сказать, припадочного Антипия боярин просил пока не трогать.
       Авва Кирилл с посеревшим лицом, чуть дыша, ни жив ни мертв, переводил вопрошающий взор то с князя Владимира, то на боярина Андрея. Игумен в ужасе пытался предугадать, а что же станется с ним самим?
       На вопрос Андрея Ростиславича, как же допустили разгул еретиков в обители, Кирилл обреченно повинился от всей души, стараясь выглядеть искренним.
       В самом деле, внезапная весть о богомильских радениях в обители явилась для игумена ударом под дых. Разум его отказывался воспринимать случившееся. Он все еще таил надежду, что произошло чудовищное недоразумение и все вскоре благополучно разрешится. «А уж коли нет, — плакался он, — то пусть Бог немедля лишит меня живота! Лишь бы не уязвляться позором, ведь это клеймо на всю оставшуюся жизнь!»
       В наказание Кирилл обязался принять самую суровую схиму, какая только есть. Он вознамерился изуверски покарать себя. Ибо нет прощения пастырю, который проворонил паству, позволил угнездиться греху и пороку в ее рядах.
       Но каковы черноризцы-то? И уж на кого Кирилл никак не мог подумать, так на Ефрема ключаря. Неужто этот распорядительный и прилежный инок сподобился подложить такую пакость. Подумать только — Ефрем ни разу не навлек на себя недовольства настоятеля, ему всегда доверяли, считали кристально чистым. Ишь как затаился, мерзавец? Вот после всего... — и доверяй людям.
       Впрочем, боярину Андрею было уже не до эконома Ефрема — главное, не сплоховать, не растележиться. Не дать варнакам разбежаться. Железо куют, пока горячо! Тихая до сего дня обитель еще не знала, что в ее мирной жизни произошел ужасающий перелом.
      
       Приложение:
      
       1. Лупанарий — публичный дом.
      
      
       Глава 4
       В которой Василий настораживается, но на попятную не идет
      
       Я удивился, когда спустя час придя во храм, обнаружил, что монастырская верхушка наличествует на утрене не в полном составе. Что явственно ощущалось по вопросительным взорам и взволнованным репликам чернецов. Ибо по обыкновению, именно старшины в первую очередь приковывают благоговейное внимание нечиновных иноков. Осмотрясь, я заметил, что даже ряды самой братии, в полуночницу кучно заполнявшей церковь, ощутимо поредели. Не стоило изощряться, чтобы понять причину столь редкой необязательности черноризцев, не говоря уж о пастырях. Резон лежал на поверхности, определенно, князь Владимир Ярославич привел в исполнение обещанный план.
       Хвалитны тянулись по-сиротски. Пресвитер вершил требу без вдохновенного огонька. Нудно и тоскливо отбывал пастырь положенную повинность, потому и причт не проявлял рвения, нехотя и нерасторопно, точно сомнамбулы с обрюзгшими лицами, слонялись служки по амвону. И сие нехорошо, ибо по уставу строго-настрого возбранялось бездушное богослужение. А что тогда спрашивать с неполно наличествующих монахов и послушников? Недоуменно переглядываясь, явно тяготясь службою, понуждаемы они были стоять утреню лишь из заведенного порядка. Знаю по себе, при общей расхоложенности, в головы чернецов лезет не столь молитвенное чтение, сколь пустые досужие домыслы и вредные кривотолки.
       Вздох облегчения прошелестел по рядам иноков, стоило службе завершиться. Черноризцы разом, как по команде, всем скопом устремились к выходу, в минуту церковный корабль обезлюдел, даже причт мигом ускользнул неизвестно куда. Я поддался общему настрою и бездумно поспешил втиснуться в сбившуюся в проходе гурьбу братии, обезличенную из-за полутьмы.
       И тут, некто довольно верткий, ловко прошмыгнув мимо, будто и не ко мне произнес: «Иноче, большой грех берешь на душу. Поплатишься еще!» Я порывался ухватить его, да куда там, руки не воздеть, — так сдавила окаянная толпа. Чтобы догнать нечестивца и речи не было. Монахи толклись, как слепцы без поводыря, а с моей статью пропихнуться меж них, увы, не так просто. Но наставления боярина не прошли даром, во всполохе лампады я успел узреть на тощем плече юркого обидчика стежок заштопанной прорехи. Мелькнула мысль: «Ага, есть коготочек-то!? Ну, беги, беги, милок. Далеко тебе теперь, все равно, не убечь».
       Но вот и свежий воздух! Вдохнув полной грудью и как-то разом захмелев, я раздумал затевать поиски щуплого наглеца. Да и кого разыщешь-то в полутьме. Осталось вернуться в странноприимный дом. На мою удачу встретился Варлам оруженосец, он торопился к Андрею Ростиславичу. Гридня и поведал мне, как прошло взятие под стражу еретиков.
       Я все больше и больше удивлялся проворству суздальской дружины, отличившейся в задержании богомилов, и особенно хватке ее воеводы. Опытный в розыске дядька Назар, недаром столько времени состоял при мечнике, рассчитал все, как по нотам.
       Первым делом выудили из-под пуховика утробистого эконома. Ефрем, не взяв в толк, почто за ним пришли, поначалу нагло огрызался, грубо перечил, козыряя своим саном. Испытав неослабевающий праведный напор, поняв, наконец, что с ним не шутят, инок пытался усовестить, увещевать гридней. Но только раззадорил молодцов, те не упустили случая отвесить ему смазную оплеуху, ключарь живо присмирел и впредь вел себя покорно. Варламу видно доставляло явное удовольствие помыкать людьми, ранее бывшими в силе, он злорадно усмехался: «Знай, дядя, — не век коту масленица! С нашими парнями не шути!»
       Таковая же участь постигла переписчика Феодора и черноризца Макария. Те олухи препирались совсем уж не по чину. Со слов Варлама, а малый не выбирал выражений, строптивые чернецы получили по первое число. Первый из них оказался уж шибко начитанным, но быстренько растерял свою грамоту, схлопотав пару увесистых тумаков, завыл затюканной благушей. Макарий же, тот — задиристая гадина, первым бросился драться. Ну и отведал, по самое «не хочу», аж потом отливали.
       Банщик Якимий, тот сразу не разобрал, за какой такой грех его подгребают. Он в одном исподнем ползал в ногах гридней, умаливая пощадить его. Варламу-то было невдомек, но я сразу смекнул, отчего трепетал Яким: в народе с мужеложцами расправлялись беспощадно. Когда я пояснил оруженосцу опасения банщика, парень сожалеючи заметил:
       — А мы и не знали про его вонючие шалости. А то бы полено в ж... вставили и, — чеши вперед с песней! — и заржал по-жеребячьи (веселый, однако парень — меченоша Варлам).
       Монашек Прокопий, должно заранее предугадывал свой плачевный конец. Он безропотно встретил уготованную участь, покорно оделся, но, оказавшись за порогом кельи, не выдержал и заплакал сердечный. Варлам пожалел Прокопа, как жалеют несмышленых детей и прикормленных животных.
       Черноризца Филиппа взяли в трапезной. Он, было, хотел прибегнуть к защите келаря, но затея оказалась пустой. Поликарп, сообразив в чем дело, мигом ретировался.
       Дьячка Фотия, как ни бились, найти не удалось.
       Выслушивая Варлама, я досадывал, что все вершится без моего участия. По пути в гостиницу я выскребал в недрах своего воображения обидные домыслы: «Быть может, боярин не во всем доверяет мне? Да и кто я ему, высокородному княжьему мужу, — так никто, приблудный монашек, калика перехожий, пристрял в дороге, сущий пустяк, — и обуяло сомнение. — Уж не зря ли я сошелся с боярином Андреем? Не во вред ли себе радею его промыслу? А не прав ли, давешний вития, предостерегший меня?»
       Но стоило мне оказаться в келье Андрея Ростиславича, увидеть неподдельную радость боярина при моем появлении, всю ему только свойственную деловитую поспешность, как я застыдился опрометчивости недавних суждений: «Какой же ты, Василий, щепетильный и самовлюбленный. Так и мнишь, что норовят ущемить твою гордыню, обойти тебя, обделить в чем-то. Пора изживать дурные черты», — укорял я себя.
       Андрей Ростиславич радушно подтолкнул меня к лавке, мол, усаживайся поудобней и, по-хозяйски обратившись к Варламу, весело спросил:
       — С чем пришел меченоша, всех злодеев переловили?
       Гридня испытующе посмотрел на господина, прикидывая, как воспринять его шутливый тон. Решив остаться серьезным, почесав макушку, насуплено сообщил, что намеченные боярином черноризцы, за исключением одного лишь Фотия, посажены в поруб. Уловив неудовольствие боярина, незадачливый докладчик, удрученно склонив выю, пояснил:
       — Гридни перевернули всю обитель, но того и след простыл.
       Желая выгородить безвинного оруженосца, я сочувственно заметил:
       — Покорну голову и меч не сечет, — и выжидательно замолчал.
       Боярин же внезапно вспылил, широко разведя руки в стороны, раздраженно выкрикнул:
       — Так ищите! У вас есть воевода? Неужто нельзя было догадаться послать разъезд по шляху. Опросите смердов, приструните арестантов, — внезапно смекнув что-то, уточнил. — А в подземелья-то спускались? — не получив утвердительного ответа, закачал головой. — Ну, братцы, даете! Как же так оплошать? — и уже деловитым тоном, посоветовал. — Ступай, спроси у келаря толковых тиунов, пусть проведут по ходам. Да все лазы перекройте! — и уже по-доброму напутствовал. — Бог в помощь, не обмишурьтесь.
       По всей видимости, боярину некогда было разглагольствовать. Не обращая на меня внимания, он прошел к столу и взялся сосредоточенно черкать на коричневом листе, причем столь размашисто, что брызги летели из-под пера. Порой, он отрывал взор от написанного, смотрел в потолок, машинально грызя кончик стилоса, даже раза два поднимался со скамьи, промеривал келью аршинными шагами. Но вот, завершив письмо, сложив треугольником, он запечатал его своей личной печаткой. Потом, поглядев рассеянно в мою сторону, спрятал конверт в нутряной карман кафтана. Я и по сей день не ведаю, что содержало то послание и кому оно предназначалось.
       Но вот, черед дошел и до меня. Андрею Ростиславичу не пришлось долго объяснять, я заранее просчитал наши предполагаемые ходы:
       До приезда архиерея Мануила нам предстояло перебрать скарб колодников и опечатать их имущество. Мне же поручалось разобрать их книги, поминальники, прочее письмо, коли отыщется. Короче говоря, мы были обязаны, отделить семена от плевел, а уж если быть совсем точным, должны найти у колодников крамолу.
      
      
       Глава 5
       Где обшаривают у эконома и находят зловредную книгу
      
       После вынужденного замешательства, вызванного ожиданием особы отца-настоятеля, наша теперь уже весьма представительная процессия ступила под своды иноческого общежития.
       Впереди семенил, пришаркивая келарь Поликарп с измученным выражением лица и темными нимбами у глаз, результатом постоянного недосыпания или иной еще какой хвори. Его узкая согбенная спина отнюдь не изобличала хозяина монастырского добра — царя и бога корпящей в каждодневных послушаниях братии. Сказывали, вчера еще бравый тиун, он постарел за эти сутки, скукожился, будто продырявленный мех.
       Следом продвигались, негромко переговариваясь, настоятель и Андрей Ростиславич. Отче Кирилл тщился выглядеть по-прежнему сановным, хотя тоже заметно сник и даже как-то повылинял. Окружающие, разумеется, понимали, что теперь не он здесь главный — планида игумена катилась к закату. Боярин же Андрей, наоборот, являл своим бодрым обличьем душевное здоровье и властность.
       За старшинами поочередно топали княжий мечник Филипп, воевода Назар Юрьев и три гридня, среди них выделялся косоглазый здоровяк, верно, половецких кровей. Я, сотворив значительную мину на лице, шел предпоследним. Замыкал шествие незнакомый мне пожилой черноризец из ближнего круга отца игумена. Я чуть поотстал и, участливо подстраиваясь под манеру простецов, заговорил с монахом:
       — Вот дела-то какие, что теперь будет? Не сдобровать богомилам подпольщикам?..
       — Да уж и не говори, отче, — ответил инок, тяжко вздыхая. — Попались как кур во щи. И чего не хватало: в почете ходили, сыто ели, сладко пили. Не пойму я их? Толи черти попутали, толи изначально были испорчены, — помолчав, добавил совсем покаянным тоном. — Да, печально вышло, и как мы их не углядели? — и внезапно, словно отряхнувшись от дремы, прибавил уже без всякого сострадания. — А впрочем, поделом изменщикам, пущай знают, где раки зимуют! — И, отвечая на мой немой вопрос, пояснил. — Все они искариоты и хапужники! Взять банщика — вредный человечишка, так и следил окаянный, чтобы братия лишнюю плошку кипятка не поимела. А ключарь Ефрем — тот жмот похлеще... Заставлял старые голенища к сапогам пришивать, лежалое сукно втюхивал. А рассуждал, что твой Златоуст, сказывал все баснями, притчами. Да мораль-то у него одна: «Знай, сверчок, свой шесток». Думается мне, что он из жидов, болтали люди всяко. Ссужал денежкой, вроде помогал, а драл, подлец, крепко! Все они гнилой яблони падаль, не люблю я их. Пущай теперича пострадают, отведают, стервецы, почем нынче лихо!
       Внимая черноризцу, я определенно узнал мнение рядовых киновитов(1). Получается, монахам богомилам не стоит надеяться на сочувствие собратьев, осуждают их простые чернецы. И это правильно, негоже плыть супротив течения, да еще и других к гнилому делу подначивать, считая их полными идиотами. Добавлю только — гордыня гордыней, но и червь мшелоимства давно угнездился в отверженных душах. Жадность она всякому пороку голова, корысть — любому преступлению мать.
       Первыми к осмотру наметили хоромы отца эконома. Жил Ефремище роскошно, будто и не мних вовсе. По стенам расшитые гладью убрусы, на резной лавке подушки пуховые. По углам поставцы и лари замысловатые гнездятся. Канделябров и кадильниц не счесть. Не келья, а светлица купеческая!
       Гридни слушали указания боярина, едва скрывая нетерпение. Они жадными глазами оглядывали келью ключаря, предвкушая учинить великий погром.
       Но вот дана команда приступать, и перья полетели по горнице. Видно, еще никогда с таким тщанием не обследовалось убежище еретика. Облазали буквально все и вся, даже вскрыли половицы, уповая углядеть крамолу в подполье. Но, кроме носильного барахла да запрятанных по щелям грошовых заначек, как не старались, ничего путного не отыскали.
       Я же принялся сносить на стол экономовы книги. Насчитал ровно тринадцать штук (чертова дюжина). Была там сшивка «Шестоднева»(2) — подробного комментария к сотворению мира с описанием всяческих чудес, поясняющих непостижимость промысла божьего. Свод сочинений почтенных святителей и преподобных отцов наших Иоанна, экзарха болгарского(3), и Григория Низианзина(4). Первый, помнится, сказывал о тщетности геометрии и всей легкомысленной суете человеческого ума. Пузатилась рыхлая «Палея»(5) с изрядно выцветшими, но благолепными миниатюрами поучительных историй ветхозаветных. Источало мед бунтарского соблазна «Девгениево деяние»(6), повествующее о ратных и любовных похождениях богатыря Девгения, сына аравийского царя Амира. Уже греховная книга! Вот и «Александрия»(7) — сказочно диковинное житие Александра Македонянина. Чтение занимательное, однако гордыню и безбожие сеет обильно. Еще, какие-то три рукописи — патерики(8) забытых обителей.
       А вот и находка, да какая! «Книга волхвов»(9) — наименование сей пухлой рухляди. Сочинение запретное. Однако и по сей день глупая братия тайком ее переписывает, хранит, с опаской дает прочитать при условии клятвенного обещания не выдать хозяина книги. Впрочем, писанина пустая и глупая, проку от нее даже для ворожбы никакого. Так, одно языческое невежество.
       Дальше больше, беру в руки «Видение Исаии»(10) — вот уж точно богомильская книга. Я слышал об этом подложном сочинении, рассказ в котором ведется якобы от имени пророка Исаии, воочию видевшего потустороннюю борьбу сатаны и его воинства с силами благочестия.
       Бог ты мой, а это что за расхристанный пухлый манускрипт? Интересно, писано по-славянски, так то — «Разумник»(11)! Слышал, слышал я и про эти богомильские бредни, примитивный сборник, в котором ученые сведения о мире дичайшим образом переплетены с невежественными суевериями, а что еще гаже, с самым неприглядным язычеством.
       А вот и венец моих поисков — «Тайная книга вождей». Мне известно, что сие мракобесие, переведенное на латынь, в великой скрытности гуляет и по италийским землям, ибо и там немало богомильских общин. Ведомо мне, что сия ложная книга приписывается еретиками аж самому Иоанну Богослову. Якобы он в форме вопросов и ответов передает ученикам беседу свою с Иисусом Христом, имевшую место во время тайной вечери. Главное — от чего млеют еретики, читая опус, состоит в том, что в книге сказано, как освободиться от зла.
       Андрей Ростиславич несказанно обрадовался моим находкам, многозначительно взглянул на отца Кирилла. Тот втянул голову в плечи и зело присмирел, так нашкодивший пес поджимает хвост. Разумеется, настоятелю совсем не в жилу пришлись явленные богопротивные сочинения еретиков, они ему как гвозди во гроб.
       Оно и понятно, разве мыслимо, чтобы секретные сочинения блуждали по кельям непорочной братии. Каждому мало-мальски книжному человеку известно, что содержимое потайной кладовой должно быть доступно лишь настоятелю и ее хранителю. Для остальных черноризцев даже поверхностный перечень запретного собрания закрыт за семью печатями. Игумен отвечает головой за охрану текстов, включенных в индекс недозволенных книг(12). Ведь не ради упоения собственной ученостью препирались в диспутах отцы вселенских соборов, формируя тот список.
       Итак, налицо первое, самое легкое и непредвзятое обвинение — вина в халатном хранении запретных сочинений в обители. Я считаю, боярину придется устроить розыск и в книгохранилище. Надобно сверить каталог с наличными книгами. Я уверен, что многих томов не досчитаются. А сие еще одна оплеуха игумену, так что Кириллу не позавидовать. Но толи еще будет...
       Настоятель не был дураком, осознав предстоящую Голгофу, он потупил очи долу и лишь тяжко вздыхал. Для меня ясно как белый день, что боярин обязательно воспользуется его недоглядом. Игумену придется исправно содействовать розыску, вымаливая себе поблажку.
       Оторвав меня от праздных раздумий, Андрей Ростиславич велел вести опись изъятых вещей. Занятие, надо сказать, противное, и я догадывался, что оно не минует меня, но уж не так вот сразу. Впрочем, ничего не попишешь. Я покорно разложил по столу письменные принадлежности, благо у отца ключаря они всегда имелись в наличии. Тем временем обыск продолжался. Однако, как ни старались, гридни ничего предосудительного более не обнаружили.
      
       Примечание:
      
       1. Киновиты — монахи общежительного монастыря (киновии).
       2. «Шестоднев» — компилятивный комментарий о шести днях творения, свод сведений о живой и неживой природе, которыми располагала византийская наука.
       3. Иоанн экзарх болгарский — архиепископ Иоанн (IX-X вв.), наместник константинопольского патриарха в г. Преславе, столице Болгарского царства.
       4. Григорий Низианзин — Григорий Богослов (330 — 390), церковный деятель, епископ Низианзинский (Малая Азия), один из отцов церкви, боролся с арианством, автор посланий, религиозных стихотворений, поэм «О моей жизни», «О моей судьбе», «О страданиях моей души».
       5. «Палея» — средневековый сборник толкований текстов Ветхого завета.
       6. «Девгениево деяние» — византийский эпос о богатыре Дигенисе Акрите, перевод на русский язык осуществлен в XI-XII вв.
       7. «Александрия» — приключенческий роман эпохи эллинизма, приписывается Каллисфену, историку, сопровождавшему Александра Македонского в его походах. Перевод на русский язык осуществлен не позже XII в.
       8. Патерики — сборники рассказов о подвижниках какого-либо монастыря.
       9. «Книга волхвов» — несистематизированный сборник древнейших текстов восточных славян, в т.ч. и магических заклинаний.
       10. «Видение Исаии» — переработанный богомилами в XI-XII вв. древний апокриф «Видение Исаино».
       11. «Разумник» — сборник переработанных богомилами в XI-XII вв. византийских естественнонаучных сочинений.
       12. Индексы недозволенных книг — перечни запрещенных для чтения сочинений, повсеместно практиковались на протяжении всего средневековья. Древнейший список такого индекса входит в «Изборник» Святослава 1073 г.
      
      
       Глава 6
       Где продолжается обыск у богомилов, а игумену Кириллу становится плохо
      
       Закончив у Ефрема, мы направились в каморы его паствы. Макарий, Прокопий и Филипп по жизни пребывали в мелких сошках, в их убогих лежбищах даже монастырской мыши нечем поживиться. Книг у них не было, да и кто им даст книги-то.
       Зато у банщика Якима нашли под лавкой в берестяном туеске отбеленную пелену с вышитыми магическими символами. Дальше больше! Перерыли всю келью и в здоровенной корчаге с пахучими травами обнаружили двойное дно. Там, завернутое в холстинку, лежало сатанинское облачение для окаянных треб. Настоятель Кирилл еле удержался на ногах, удар был под дых. Весче доказательства измены православной вере не сыскать. Для игумена оно означало конец его иераршей стези. В лучшем случае спровадят в отдаленный монастырь, в худшем и строжайшей епитимьей не отделаться. Мне стало жаль отца Кирилла. Подумать только, как ему подгадили иноки, которым он покровительствовал. Вот и вся людская благодарность...
       Перешли в закуток дьячка Фотия, его самого еще не отловили. Ток вот, злыдень хранил за божницей недавно переписанные свитки на греческом. Насколько мне известно, дьячок не владел чужой речью. Спрашивается, тогда зачем держал? Боярин из-за слабого в полутьме зрения попросил меня перевести писанину, я взялся зачитывать вслух, то оказались богомерзкие требы, но меня прервали...
       Сдвинутый в сторону поставец открыл нашим взорам упрятанную в стенной нише пузатую склянку. Внутри посудины в тягучей жидкости плавал трупик мерзкого уродца с рожками. От удивления я даже толком не успел перепугаться. Рассматривая диковинку на свет, Ростиславич задорно рассмеялся, перебарывая смех, пояснил:
       — Эти идиоты выдают за бесенка едва сформированный козий зародыш, — потешаясь, боярин добавил. — Должно быть, козлиный опрост их святая реликвия? Они благовеют этой мерзости? Вот нечестивцы, а скорее всего — ослы, — и закончил недоуменным возгласом. — Н-н-да?..
       И тут, внимая боярину, у меня зародилась каверзная мысль. А ведь Андрей Ростиславич не воспринимает всерьез добытых нами улик. На неискушенный взгляд, они чудовищны и неопровержимы. Боярин же смеется над ними, как над детскими побрякушками. Да и самих святотатцев, скорее всего, считает дремучими дурнями, нежели преступниками. Однако розыск налаживает по всем правилам, скорее всего, у него сугубый умысел: он хочет использовать полученные свидетельства как орудие претворения в жизнь другой, не совсем мне пока ясной цели.
       Машинально, под диктовку заполняя листы описи, я предался размышлению о духовном разврате, чинимом на европейских весях, в тамошних монастырях и замках. Ни от кого не секрет, что в расплодившихся сектах и толках творятся черные мессы, сопровождаемые мерзким блудом и оргиями. Наличествуют и человеческие жертвы, приносимые извергами на алтарь сатаны. Богомилы, патарены, катары, вальденсы, лионские братья, павликане создали тайные мощнейшие организации. Порой и светские князья, да что там короли и императоры потворствуют им, даже сами участвуют в дьявольских радениях. К примеру, германский кесарь Генрих III так погряз в паскудном николаитстве(1), что святейший папа отлучил его от лона апостольской церкви. Не могу умолчать, случается, и у папского престола не считают зазорным поклоняться Люциферу. А что спросить с аббатской братии, коль столь зримы чудовищные примеры среди высших мира сего? Обретаясь в закордонных землях, я немало раздумывал над этим, находя себе поддержку в здравых суждениях университетских профессоров и маститых клириков. И вот что выяснил для себя:
       Любая ересь, каких бы высоких материй она не касалась, преследует целью не бескорыстное облагораживание сердец ее поборников, а затуманивание мозгов с целью получения власти над их душами. Посулами и обманом пополняя ряды приверженцев, вожди еретиков добиваются их безраздельного повиновения, и все ради захвата реального земного владычества. Ересиархи вожделеют светский венец!..
       Ну а как же обманутые прозелиты, чего страждут они? По-всякому...
       Одни, одураченные наставниками, впадают в духовную смуту. Их разум помешан. Они воспринимают богопротивные словеса как истинное откровение, готовы положить жизни ради надуманных заветов.
       Другие, следуя своекорыстным чаяньм, уповают заполучить покровительство сильных, а впоследствии и мирские блага.
       Третьи, что из породы доморощенных умников, приобщаясь к тайне избранных, тешат свою гордыню.
       Четвертые — сами тому не рады, пошли за компанию, уважили приятеля, кума, сеньора.
       Пятые — слабовольные горемыки, были принуждены силой, угрозой, еще каким способом.
       Да много еще причин, что побуждают людей спольститься проповедью лжи.
       Встречаются и такие особи, которые стали еретиками ради забавы, ради интереса, ради неудовлетворенного сладострастия, духовного и телесного. Они находят в вершимом идолопоклонстве и чернокнижии увлекательное времяпровождение. Оно острой новизной бередит нервы, понуждает трепыхаться сердца. Эти мятущиеся личности, не понимая, что превратились в ненасытных похотливцев, плохо кончают. Пожалуй, к этому разряду стоит отнести большинство сектантов черноризцев.
       Монахами становятся по-разному. Людей, ненароком принявших постриг, как правило, со временем постигает разочарование в иноческом поприще. Вот они и выискивают свежих впечатлений, новой душевной отрады. Мне кажется, таковы и наши грешные иноки. Заплутали, заигрались — думали, что баловство сойдет с рук. Да не тут то было! На то и силен Сатана — любым путем порабощая людские души, он наносит безвозвратный урон стаду Господнему. Вот и запутались пташки в адские тенета, пойди объясни теперь, что по дурости. Мне их, право, по-человечески жаль, но по делам и суд — не гневи Бога!
       Хотелось мне поделиться теми мыслями с Андреем Ростиславичем. Смекал я, скорее всего, боярин думает одинаково со мной. Не может он считать по-иному, чай видел мир в коловращении, во всей его суете. Но не рискнул я открыться, уж очень тонкая материя людская натура, людские заблуждения. Может статься, сам я помышляю лукаво, а черти меня тянут в свой омут? Спаси Господи и сохрани.
       Тем временем перешли мы в келью Феодора переписчика. Из книг у инока была лишь Псалтырь(2) да затертый требник(3). Видно, его не объяла страсть книжного чтения, да и к трудам келейным особой потуги чернец не имел. О чем сужу по тому, что работы своей на дом он не брал, наверное, хватало ему часов за перепиской в скриптории. Вот еще раз подтверждается моя мысль о нерадивости грешников и как следствие — их неудовлетворенность обыденной жизнью.
       У Феодора под застеленной ветошкой лавкой нашли ладный струганный ларь. Вскрыли крышку. Вот и инструментарий заблудших овец. Ящик напичкан всяческой дребеденью. Крохотные туески с вонючими мазями и маслами. Кучкой лежали изготовленные из меди и серебра иудейские символы: звезды, треугольники, бляхи с диковинными тварями, испещренные буквицами и знаками. Лоснились черные восковые свечи. Поблескивали два стеклянных шара: один размером с гусиное яйцо, другой с голубиное — внутри мерцали золотинки. В особом отсеке лежало кадило в виде оскаленного черепа и мерные весы с подставой в форме голой жены, весьма красивые. Таким образом, мы обнаружили полный чародейный набор — все в яви, тут уж ничего не попишешь.
       Игумену Кириллу стало совсем плохо. Его лицо из красно-бурого сделалось мертвенно белым. Авва побудился сделать заявление, но, охнув, завалился набок и распростерся на скамье, безжизненно свесив ноги и руки. Келарь Поликарп и инок-служка беспомощно засуетились возле настоятеля. Наконец кто-то догадался сунуть в нос игумену зажженную овчину. Тот утробно закашлялся и копотливо пришел в себя. Служка подал воды, Кирилл жадными глотками опорожнил черпак. Вид старца был столь нездоров, что боярин приказал сопроводить игумена в палаты и позвать к нему лекаря. Келарь Поликарп с чернецом услужливо подхватили Кирилла под руки, но он вялым жестом остудил их пыл. Затуманенный взор отца настоятеля устремился на боярина. Собравшись с силой, он произнес ослабевшим голосом:
       — Молю тебя, милостивый господин, Христом-богом заклинаю, не отдавай меня во власть епископа Мануила. Сожрет он меня! Молю, пошли весточку в Киев, извести митрополита Никифора. Прошу тебя слезно, не дай пропасть христианской душе! Попридержи меня, не выдавай владыке. Век буду за тебя Бога молить. Преподобный Никифор все поймет, благодарен тебе будет, заступись, господине.
       — Помилуй, отче — встрепенулся боярин, — не я здесь главный, сам князь суд вершит.
       — Знамо, что князь, да только ты вяжешь тут. На тебя моя надежда, тебе вручаю судьбу свою, выручи, боярин, в долгу не останусь.
       — Ну, ладно, отче, переговорю я с Владимиром Ярославичем, думаю, князь обязан уступить. Но и ты поможешь мне. Ступай, отлежись пока...
       Монахи, бережно поддерживая настоятеля, вывели того в подклеть.
       Андрей Ростиславич озабоченно прошелся из угла в угол. Видимо, внезапное недомогание игумена сбило его с толку. Но вот, что-то решив для себя, он весело сообщил нам:
       — Дело сделано, ребятушки! Теперь им, голубчикам, никак не отвертеться. Назар, Юрьев сын, ты сделал, как я говорил?
       Воевода вплотную приблизился к боярину, что-то приглушено зашептал тому на ухо, как я ни напрягал слух, различил всего несколько слов... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3