Историк

            Девятого мая тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года было

тепло и солнечно. Лето спешило поскорее настать к Великому Празднику

Победы. В десять утра во дворе девятиэтажного дома деловито суетились

жильцы, собираясь посмотреть военный парад на главной площади

города. На скамейке у подъезда бабушки перетирали кости соседям.

            - Э-эх, пампасы-кактусы! – раздался удалой голос с небес,  и

в палисаднике у дома что-то глухо шлепнулось.

            Бабушки прервали увлекательную беседу и поспешили к месту

падения.  Вскоре оттуда донеслись крики и причитания: «Ох, батюшки,

убили, убили!».  Мгновенно палисадник оккупировала толпа, ведомая

любопытством к нехорошим зрелищам.

           Наш учитель истории Ярослав Сигизмундович в такую толпу

никогда бы не втесался. Не было в нем интереса до чужой беды, тем более,

бытовухи.

           Мыслил он широко, иными категориями, многим недоступными. 

Понимал законы логики и здравого смысла.  Историю человечества знал,

как свою жизнь. Когда на уроке начинал, что-то рассказывать, мы словно

переносились в иной мир, созданный его словами. Часто это не совпадало

с написанным в учебниках.

           - Вся система истории как науки в нашей стране строится под

действующую власть, - говорил он. – Но кое в чем разобраться можно.

Самый убойный вопрос на все версии «Сколько их было?». Количество

ключевой элемент в факте. Нашествие Батыя. Историки до сих пор у него

больше тридцати тысяч не насчитали. Как с такими силами можно было

разорить Русь? Значит, не в монголах дело.  А были ли монголы?

И кто такие монголо – татары?  Татарами тогда звали всех жителей степи.

А слово «монгол» от «монгаль» - далеко, дальние. Владимиро-Суздальское

и Рязанское княжества были крайними на востоке Руси и звали татар,

граничивших с ними, монголами. К нынешним монголам и их кровным

братьям - нашим бурятам они отношения не имеют.

           По мнению Ярослава Сигизмундовича, в нашей стране всегда

было противостояние Запада и Востока, цивилизации и варварства, но

слишком часто варварство одерживало верх. Мы все потомки тех варваров.

Это нужно понять, осознать и отринуть в себе. Как проявляется варварство?

Ненормативный язык, черный юмор, глумление над чужими страданиями,

стремление жить за чужой счет, брать, ничего не отдавая.  И жестокость

беспричинная и подсознательная, с детских лет. Это уже внутри каждого из

нас, в генетической памяти.

         Но разум на то и дан человеку, что всегда есть шанс начать новую

жизнь, по иным законам, в гармонии с миром.

         - А вера? Христианство? – послышался робкий вопрос с заднего стола.

         -  Вокруг этого слишком много лжи, - отвечал он. – Сколько заповедей

у Христа? – спросил в ответ.

          - Десять? – в голосе уже сквозило сомнение. 

           - Вот первая ложь, - усмехнулся историк. – Десять заповедей Моисея

не имеют к христианству, а их культивирует церковь.

          -  Так сколько же заповедей у Христа? -  спросили с того же стола.

          - Пять, - последовал ответ. – И все крайне тяжелы для человека.

          - Но почему? – невольно вырвалось у меня.

          Ярослав Сигизмундович участливо посмотрел в мою сторону.

          - Всем интересно? – и мы закивали, как китайские болванчики.

          - Первая заповедь – не сердись.  Но это естественная реакция на

раздражение и первая  на общение с миром. Человек так устроен, что

изначально все внешние контакты воспринимает с неприязнью и агрессией.

Это физиология. А конфликт считается движущей силой развития человечества.

         Вторая заповедь – не блуди.  То есть люби всю жизнь одну и ту же

женщину. -  девочки согласно кивнули.

           - Увы, - развел руками историк. – Мужчина по природе полигамен.

Инстинктивно. Каждую встречную женщину  он подсознательно оценивает

может он с ней быть или нет. Так что имейте терпение прощать любимых, -

девочки загрустили.

          Третья заповедь – не клянись.  Никому и ничего не обещай. Но вся

личная, деловая и общественная жизнь насквозь пронизаны обещаниями.

         Четвертая заповедь – не судись.  Суд человеческий изначально

признается неправым. Но это единственная форма поддержания закона

и порядка в обществе.

          Пятая заповедь – не воюй.  Но вся история человечества –

сплошные войны.

          Живущие по заповедям Христа рвут связь с миром людей. Их очень

мало.

          - Значит, не на кого надеяться, кроме самого себя. Самому брать

ответственность и делать выбор?  -  спросили все с того же стола.

          - Именно, - похвалил историк. – Самому ответить на вопрос «быть

или не быть». Читайте Шекспира. У него столько ответов на вопросы жизни.

           Так было на каждом уроке.  При этом мы едва ли не наизусть знали

учебник, чтобы больше времени посвящать Знанию. Скрытому и

притягивающему.

           Ярославу Сигизмундовичу было сорок лет. Неизменный потертый

пиджак.  Рубашка без галстука.  Очки в простой роговой оправе.  Неизменный

атрибут  повышенной умственной деятельности вкупе с пренебрежением к

себе. Жил одиноко.  Женщин было немало, трудно было устоять перед его

обаянием.  Но долго они не задерживались.  Начинали капризничать, клянчить,

и он легко отпускал их на все четыре стороны. Тонули лодки любви от

бытовых рифов в однокомнатной квартире современной девятиэтажки.

        Коллеги в учительской относились к нему с невольным опасением.

Слишком иным он для них был. Лишь завуч, пожилая, немало повидавшая

женщина, души в таком педагоге не чаяла. Верила ему как себе самой.

Настолько, что выдвинула кандидатом на премию «Учитель года». С этого

все и случилось.

       Нужно было провести показательный открытый урок для комиссии из

городского отдела народного образования.

       Страна в очередной раз готовилась отметить День Победы, и тема

занятия была самая что ни на есть патриотическая: «Прорыв блокады

Ленинграда».

       Как там было дело,  мы заранее знали, поэтому с нетерпением ждали

очередного выступления Ярослава Сигизмундовича. Правда, опасались,

не смутит ли его присутствие комиссии.

       Их пришло пятеро. Двое мужчин и трое женщин.  Молчаливые.

Говорившие лишь кратко и односложно. Преисполненные величия и

ответственности.  Председатель казался живым монументом.

       Другой мужчина выделялся общительностью, пытливым взглядом.

Задавал вопросы о школьной жизни. Шутил и первый над своими шутками

смеялся. Вел себя совершенно независимо от коллег.

       Вместе с комиссией пришла завуч. Перед началом урока она тихо

попросила историка вести урок как обычно, не обращая внимания на гостей.

В ответ он улыбнулся и развел руки.  Урок начался.

       -  Сегодня мы поговорим о блокаде Ленинграда, вернее о ее прорыве.

Однако, вспомним, как второй по значимости город страны в этой

блокаде оказался.

         Члены комиссии тревожно переглянулись, председатель застыл, а

другой стал внимательно слушать, делая записи в блокнот. Вскоре записи

превратились в непрерывный конспект.

         Ярослав Сигизмундович бегло сравнил численность и вооружение

наших и немецких войск  под Ленинградом до начала до начала боев летом

сорок первого года. Выяснилось, что превосходства немцев там не было.

Из-за неумелого управления наши части были разбиты и покатились к городу,

остановившись лишь за рекой Луга.  Но сил было достаточно, чтобы не

пустить врага дальше. Пока маршал Ворошилов не начал неподготовленного

наступления, погубив почти половину войск и создав угрозу падения города.

         Когда генерал-армии Жуков прибыл его сместить, тот вел совещание об

экстренных мерах в случае захвата города немцами.  Отведя оставшиеся

в живых части к Пулковским высотам, Жуков сумел создать непроходимую

оборону, спешно проведя набор в народное ополчение ранее непригодных

к службе. В ходе боев почти все они погибли. 

        К тому времени немцы лишились под Ленинградом почти всех танков,

которые спешно перебросили к Москве. Жукова столь обрадовала эта новость,

что он упустил падение станции Мга, после чего Ленинград оказался окружен

врагом.

         - Станция Мга, - говорил историк. – Это можно было предотвратить.

Еще одна ошибка нашего командования в сорок первом году. После этого

поток жертв, особенно гражданского населения, стремительно возрос.

        Далее он сказал, что блокаду держали всего две немецкие армии, а

наших внутри было гораздо больше.   Но страх поражения парализовал

силы, заставляя тихо сидеть в обороне и смотреть, как умирают от голода

люди.

          Он говорил, а комиссию охватил ужас.  Они слушали, раскрыв рты.

Только один все писал и писал.

          Потом была победа. Еще одна, стоившая громадных жертв.

        - Скоро девятое мая, - завершал урок историк. – А до шестьдесят пятого

года этого праздника не было. Понимало руководство страны, что нечего

праздновать. Лишь скорбеть о жертвах.

        На этом слове раздался звонок, но никто не шелохнулся.

        - Друзья мои, урок окончен, -  прервал молчание конспектировавший,

и все дружно выдохнули. – Думаю, стоить обсудить то, что мы сейчас

услышали, – и комиссия с завучем и историком удалились в учительскую. 

        А мы сидели, придавленные знанием, пока не начался другой урок.

       На другой день никто историка не видел. Днем позже, после уроков

я, как дежурный, наводил порядок в классе.   Открылась дверь, и вошел

Ярослав Сигизмундович.  Кивнув мне, прошел к учительскому столу,

стал что-то доставать из ящиков и складывать в портфель, напоминавший

маленький чемодан. Забрав все, что нужно, снял очки и посмотрел в окно.

Словно лето. Завтра День Победы.

          - Красиво, - произнес он. -  Скоро этого не будет.

          - Почему? – спросил я.  Обращаться было больше не к кому.

          - Ресурс исчерпан, - обернулся он ко мне. – Моральный ресурс.

С семнадцатого по пятьдесят третий жили великой идеей.  С пятьдесят третьего

по шестьдесят четвертый – верой в светлое будущее. С шестьдесят четвертого

по сей момент – гордостью героическим прошлым. Осталось лет десять,

не больше.

        - А потом? – спросил я.

        - Потом все круто изменится.  Правила жизни станут другими. Вишневый

сад будет  безжалостно вырублен, земля продана деловым людям. Главным

станет Лопахин.  Мир преобразится. В основу лягут личный успех

и благополучие. Для достижения этого все средства станут хороши.

Многим придется трудно, но другие получат то, чего давно желали. Жить

станет непросто, но интересно. В эпоху перемен. Все случится на ваших глазах.

Но чтобы найти свое место в мире сил и энергии хватит.

     - А Вам? – снова спросил я.

    - Не знаю, - развел руками историк. – Слишком привязан я к этому миру,

каким бы он не был.

    - Сильно досталось позавчера, - посочувствовал я. 

   Он лишь усмехнулся и махнул рукой. Скандал в учительской вышел сильный.

Председатель комиссии от волнения не мог сказать ни слова. Женщины

фуриями  накинулись на историка и завуча.   

      - Что вы себе позволяете! – кричали они. – Чему учите!  Кто дал вам

право очернять нашу славную историю! Вы за это ответите!

      -  Ну что вы? – вмешался разговорчивый. – Просто это новое осмысление

нашего великого прошлого. Со знанием дела и талантливо. Нельзя так

сразу рубить с плеча. Тут есть о чем поговорить,  –    обратился он

к историку и дал визитку. – Завтра жду в гости. Побеседуем.

        Сразу стало тихо, и комиссия молча удалилась.

       - Простите, - сказал завучу Ярослав Сигизмундович. – Иногда я не могу

иначе.   

       - Что Вы, - вздохнула завуч. – Спасибо. Я бы никогда не смогла, хоть

знаю не меньше Вашего. Вот только теперь могут произойти события

неподвластные ни мне ни Вам.

      - Хорошая женщина, - с уважением произнес историк. – И учитель хороший.

Вы  ее  слушайте, - и направился к двери.

      -  А Вы как же? – было жаль с ним расставаться.

      - Предложили работать в науке, дать место в институте истории и архива.

С хорошей зарплатой и неограниченными возможностями.

     - Вчера?

     -  Вчера, - вздохнул он. – В заведении, где до сих пор уважают убийц и

 палачей. 

     В тот день Разговорчивый встретил его молчанием, внимательно

изучая взглядом.

    - Хорош, - наконец, произнес. – Прямо как отец.

     Этого Ярослав Сигизмундович не ожидал.  Что у отца могло быть общего с

этими.

   - А Вы что думали? – усмехнулся Разговорчивый. – Как польский офицер

мог оказаться в нашей стране за уральскими горами?

  -  Он воевал, попал в плен, бежал через границу к русским, - ответил

историк.

  -  Воевал, только не против немцев. И плен был наш. В Козельском лагере.

  - Но ведь их всех потом…

  - Верно, расстреляли, - заверил Разговорчивый. – Но не всех.  Самых

умных,  которые решили, что жить лучше, чем умереть, мы оставили в

живых. Под расписку. Ваш отец был очень умным.

   Это был удар.  Страшный.  Убийственный.  Словно внезапно рухнул

дом, где провел всю жизнь.

     - Не вините отца, - в голосе хозяина кабинета сквозило участие. –

Выбери он иное – Вас бы не было. Но к делу, - вернулись деловитость и

практичность.

    - Есть два варианта, - как сквозь вату доносились слова. – Хороший и

не очень. Первый. Школы для Вас мало. Нужны институт, аспирантура, наука,

диссертация кандидатская, докторская. А там и академия наук. Второй.

Лишение работы и права преподавать. Наблюдение компетентных органов.

Хождение под статьей за антисоветизм.

    - Какие разные варианты, - только  и нашлось в ответ.

    - Разные  как быть или не быть. – подтвердил Разговорчивый. – но все

зависит от Вас.

    - Расписка, - сказал то, что и так было понятно.

    -  Конечно, - согласился собеседник. – Она самая. Как путевка в жизнь.

Подумайте до десятого. Не люблю спонтанных решений.

  - Я пойду? – сорвался с языка глупый вопрос.

  - Идите, не задерживаю, - опять любезность.

  Под ярким солнцем горело лицо, а тело корчил холод. Обессиленный,

дойдя до дома, повалился на диван и забылся в мрачном сне, похожем

на падение в черноту.

    Проснулся. Стоял день. Другой день.  И мысли были другие. Легкие.

Встал и пошел в школу.  Зашел в класс и увидел меня, наводящего порядок.

Забрал свои вещи. Что-то говорил – не помнил. Пришел домой. Оставил

портфель в прихожей.  Включил телевизор. Есть-пить не хотелось. Смотрел

все подряд пока не уснул.

   Утро Великого праздника выдалось солнечным.  Нужно было спешить

 увидеть парад.  Гладил брюки и рубашку.  Гладил и невольно понимал, что

никуда не деться. Вот и отец сделал выбор. Какое право он имеет судить?

И какое право кто-либо будет иметь в осуждении его самого? Все равно

через десять лет будут перемены.  А Эти останутся.  Во многом с его

согласия. Его и таких, как он. Что же – не первый, не последний. Пусть.

     В комнату через форточку ворвался свежий ветер. Он был слегка горек,

но свободен. Захотелось пойти навстречу. Распахнул балконную дверь.

Новый порыв ветра окрылил и потянул ввысь.

            - Э-эх, пампасы-кактусы! – раздался удалой голос с небес,  и

в палисаднике у дома что-то глухо шлепнулось.

            На скамейке у подъезда бабушки перетирали кости соседям.

 boris67

x

Иллюстрация к: Историк