… Возможно, всё же стоило простить её и в этот раз. Но Гриша уже не мог. Видно, надорвался…
Когда они с Натахой только собирались пожениться, то мать плакала и сына уговаривала:
- У них же вся родня непутёвая, сынок! Мать её по всем свадьбам в округе таскалась, чтобы только на дурнину напиться и песни поорать. Потом, как побитая собака, шла ко двору. А там её уже муж, отец покойный Наташкин, поджидал. Бил её смертным боем дня три. Она аж чёрная вся становилась. Отлежится в сарае и дом убирать начинает. Скребёт, моет. Даже потолки сметёт и нужник выскоблит. А потом пироги печь берётся. Пироги, правду сказать надо, у неё знатные выходили, хоть и делала всё, словно бы балуясь, так, между делом будто. А получалось всё у неё, как в ресторане высшего разряда.
Гришка улыбался и перебивал:
- Ой, мам! А откуда ты знаешь, как в ресторане-то? Бывала, что ли?
- Так отец, когда на курорт ездил, рассказывал.
- На какой там курорт, мама! В Секисовку – тридцать вёрст от нас! Построили на берегу озера дом отдыха и водой из родников народ поят, говорят – «целебная». А мы с ребятами в тот «ресторан» заезжали, когда в прошлом году в область зерно возили. Столовка обыкновенная: борщ, котлеты с горохом и пирожки с картошкой. А пирожки такие, что если на ногу уронишь, то инвалидом сделаешься.
- Вот я про то и говорю, что Томка, Наташкина мать, лучше стряпалась! – не унималась мать. Потом, смекнув, что это ведь она непутёвую сейчас хвалит, а надо бы наоборот, вытирала кончиками платка уголки губ и продолжала:
- А так-то – никудышная была…
- Как это – «никудышная»? Мне Наталья сама материны фотографии показывала. Она там – просто красавица! Губы, глаза, волос на голове целая корона будет!..
Мать подтыкала под платок жиденькие свои волосики, выбившиеся на лоб, и не унималась:
- Да что толку в её красоте-то было! Всю жись для Фёдора, супруга её благоверного, сплошная неприятность. Он ведь через ту красоту и работать в колхозе ей запретил, чтобы мужики чужие не пялились. Сначала всё дрался со всеми: что ни парень молодой в селе, то Федькин враг наиглавнейший. А потом дома посадил, чтобы за хозяйством да за детьми следила и без его ведома за ворота – ни-ни. Он ведь через неё, через супругу свою ненаглядную, с лучшим другом своим, с Сенькой Лапиным, раздружился, хоть в соседних дворах выросли, в школе десять лет за одной партой просидели и в армию вместе пошли. Вместе и вернулись. Вместе и за Томкой ухаживали. Но она Фёдора выбрала. А он-то, после свадьбы, к Семёну, который дружкой у него на свадьбе  был, подошёл, и сказал ему: «Ты, Сеня, друг мне, конечно. Но больше на двор ко мне не ходи – не дразни судьбу». С тех пор даже не здоровались, когда на улице один мимо другого проходили.
Гришка смотрит куда-то поверх материной головы и словно бы самому себе говорит:
- Вот и я за Наташку так же… Ничего не пожалею, никого не пощажу…
- Дурррак ты у меня, сынок! – в сердцах кидала мать и, махнув рукою в его сторону, снова по хозяйству суетиться начинала.
Чё тут теперь?!. Рассказывай – не рассказывай, а поженились Григорий с Натальей всё равно. Поженились, значит, и началась у них жизнь семейная. Григорий шоферил в колхозе, а Наталья в сельпо, за два дома от их хаты, торговала.
Гришка, без дела всякого, а так, чтобы проведать по два-три раза на дню в магазин наведывался.  Да сразу-то не заходил, сначала в окошко глянет: с кем там жена его ненаглядная сейчас беседует и как покупателей обслуживает. В эти моменты он их всех прямо ненавидел. Это за то, что они с нею, а не он сейчас разговаривают. И им, а не ему Наталья улыбается губами своими пунцовыми. Даже если покупателем  был и старик Михеич, пришедший за чекушкой.
С работы Наталью свою он всегда забирал на машине и вёз её до дому аж метров, наверное, триста. За эту недлинную дорогу расспросить успевал, как ей сегодня работалось,  и кто в магазин заходил. У дома её из машины высаживал. И, пока она шла через двор, в дом входила и начинала ужин готовить, пулей свистел в гараж, чтобы машину поставить и почти бегом вернуться домой, чтобы там не дай Бог чего не случилось за время его отсутствия.
Когда же в аварию попал, после которой ему обе ноги выше колена ампутировали, то, не долечившись, не дождавшись, пока раны окончательно заживут, из больницы районной сбежал. До дому на попутках добрался.
Когда через порог перевалился в хате своей родной, то бинты, которыми культи были замотаны, были ярко-красными. А Гришка сразу, с порога, сказал жене самое важное:
- Уходить от меня даже не помышляй. Из-под земли вырою и зубами порву того, на кого ты меня променять вздумаешь!..
Наталья со стола в этот момент убирала. После таких мужниных слов присела бессильно на табуретку, уронила руки на колени и, не отводя глаз, глядя прямо в его  огненные очи, ответила:
- Куда же я от тебя денусь такого…
Он перебил, вскричал так, что вмиг в уголках губ пена белая взбилась:
- Какого?!. Убогого?.. Инвалида?..
Наталья, спокойно так, помотала головою из стороны в сторону и ответила:
- … верного такого. Кто ж меня ещё так любить-то будет?..
Гришка прислонился головою к притолоке и заплакал. А сам всё мотал головой и своё твердил:
- Врёшь ты, врёшь… Не это сказать хотела…
Подошла она к мужу, села рядом  прямо на пол, уткнулась ему в плечо и вместе с ним плакать начала.
Но – обманула всё же  Гришку  Натаха. Ушла от него через год. 
С того дня, как он из больницы сбежал, чахнуть начала, прямо на глазах таяла, как свечка храмовая. А что, почему - про то ни один доктор толком сказать не смог. Всё на какую-то «депрессию» ссылались…

… И теперь вот сидел Гришка у её свежей могилы, плакал навзрыд. А простить всё равно не мог. Потому что сбежала-таки  жена от него, оставила мужа вдвоём с его любовью на белом свете жить да маяться…

 Олег Букач