Оформить в порядке перевода

        Оформить в порядке перевода
     
      

        Глава 1
      
       Твой неприятный тебе приятель (или проще — досадный знакомый) вздумал реализовать право на труд почему-то в стенах твоего завода, разведав вакансию именно в твоем отделе... Что скажешь на такой подарочек судьбы? Не подступит ли к деснам щекочущий зуд, не засвербит ли под темечком: «Ишь ты, еще чего не хватало?» Касательно себя — мизантропом не являюсь, но уж лучше поискал бы он в другом месте...
       Просто не хочется фамильярного вторжения в обжитый мною мир (назови его мирком — не обижусь), посягательств на сугубо личное достояние — итог душевных многомесячных затрат. Особенно опасаюсь однокашников. Они и по сей день упорно помнят мои обидные прозвища-дразнилки. Их так и подмывает, якобы на дружеских правах обозвать меня «рыжим». Хотя и ребенком я не был конопат, случалось, летом облупившийся на солнышке нос поблескивал оранжевым глянцем, да еще пушились белесые волосы... Но отчего «рыжий», недоумеваю я? Возмущало презрительное «лопух» — за большие, но вовсе не оттопыренные уши. Тот детский изъян со временем выправился, а глупая кличка осталась. Но и поныне «друзья детства» хотят числить меня в «лопухах», ведут покровительственно, даже беспардонно, стараясь выказать собственное превосходство (только в чем?) Соглашусь, действительно, в пацанах я не ходил в коноводах, не был в авторитете (как теперь говорят). Но почему и сегодня кто-то считает себя выше меня, вот в чем вопрос?
       А кем стали они? В большинстве просто работяги, тупы и бесперспективны, как табуретка, кто-то совсем опустился, окончательно спился, прочие, обзаведясь семейством, превратились в безучастных обывателей. Но все, как сговорились, не принимают меня всерьез, намеренно выказывают это на людях, травят мое самолюбие.
       То, что можно снести на дружеской пирушке, притворяясь простаком, — на работе, среди коллег, мне «западло». Вот почему я болезненно реагирую на вопрос знакомых:
       — Нет ли где у вас свободного местечка?
       — Нет! — отрезаю я.
       Странно, но в тот раз мне впервые захотелось, чтобы Тараторкина взяли к нам. Близко с ним я никогда не сходился, но и шапочным наше знакомство не назовешь. Познакомились мы, кажется, курсе на втором... Я пытался спихнуть последние «лабы» по физике. Предстоящий зачет пугал меня, каюсь, как и все школяры, я черпал познания из коридорного опыта, а отнюдь не из зеленых книжек Зисмана и Тодеса. Судьба на сей раз была милостива, ассистент подтолкнул к моему стенду напарника.
       Спаситель — высокий, чуть сутулый кент — старше меня, подстриженный под Высоцкого (точнее, под кружок), в его лице превалировал наплывающий на брови высокий лоб. Это первое — внешнее впечатление. Приобвыкнув, становилось ясно, что парень интересен отнюдь не мордашкой, а внутренним духовным порывом и целеустремленным обликом.
       Напарник тотчас взял быка за рога, я не противился, его самоуверенность ободрила меня — успех в лабораторной работе предрешен.
       Мы косноязычно познакомились — Антон Тараторкин учился курсом ниже (пришел переводом из военно-морского училища), решил досрочно разделаться со всем курсом физики. Молодец, да и только! Я шкурно радовался — с бухты-барахты редкий человек отважиться сдавать экстерном, верно, Антоха сек в физике...
       Действительно, новый знакомый неплохо соображал по оптике, работу мы сварганили быстро, с первого захода.
       Тараторкин намылился сразу идти защищаться. Я, естественно, уперся, следовало малость подзубрить.
       — Ну ладно, будь по-твоему, — Антон взглянул на часы, — отвечать пойдем через полчасика. Тебе хватит? — и направился к соседнему стенду, у ребят что-то не клеилось.
       Я лихорадочно листал толстенный учебник: — ну и мура...
       — Готов? — напарник ошарашил меня.
       — Еще минутку, — по давней привычке оттягиваю развязку, хотя знаю — перед смертью не надышаться...
       Вундеркинд недоволен. Демонстративно, громко складывает учебники в портфель, мешает мне сосредоточиться. Я, внутренне озлясь на него, сдаюсь, впрочем, верю, что парень прикроет меня от преподавательских изысков, да еще надеюсь на испытанную тактику троечника — понимающе поддакивать из-за «широкой» спины, авось проскачу.
       Но с суетным напарником творится непонятное. Отвечает невпопад, перевирает элементарные формулы, однако по-прежнему самоуверен, спорит с экзаменатором. Складывается впечатление, что он много на себя берет. Под шумок мне даже удалось пару раз поправить незадачливого студента, недаром же я зубрил. Физик, пожилой еврей, нахмурясь, вникает в смутные доводы Тараторкина и потихонечку топит его, подбрасывая каверзные вопросы. Антон путается, я начинаю мандражировать, наша участь, похоже, предрешена. Засыпься он, и я, разумеется, пропал...
       Преподаватель раскрыл зачетку Тараторкина:
       — Как... — педагог взбешенно взорвался, — вы набрались нахальства явиться на зачет? Да Вас вообще нельзя допускать в лабораторию оптики. Посмотрите, каков деятель!
       Доцент окликнул ассистента, выговорил тому за нарушение установленного порядка. (По-моему, разрешено сдавать досрочно, чего, старикан, взъелся на Антоху?) Ассистент принялся оправдываться, но завлаб был неумолим. Тараторкин под зловещую тишину, крадучись вышел из лаборатории.
       Теперь и мне амба! Но распаленный преподаватель схватил мою зачетку и механически расписался. Возможно, доцент счел, что всю работу тянул я, а первокурсник был только примазавшимся? А может быть, экзаменатор весь порох потратил на Антошку, меня же вовсе не заметил?
       Потом я часто встречал Тараторкина в институте. Разминуться было нельзя, его высокая сутулая фигура за версту лезла в глаза. Кивнув друг другу, спросив, как дела, посетовав на прижимистость преподавателей, прихвастнув недавней попойкой, мы расходились, как в море корабли, питая друг к другу теплое чувство — только и всего. Чтобы быть точным — вовсе и не теплое... Следовало сразу сказать, что Тараторкин вызывал к себе двойственное отношение. Уж очень он был самоуверен, даже высокомерен, во всем считал себя докой. Хотя не был особо начитан, просто по природной наглости имел «яческое» собственное мнение. Так как он был старше, сильней и хамоват, перечить ему не хотелось, да и бестолку — чужое мнение его мало интересовало. Кроме того, Антон был отъявленный бабник. Возможно, и привирал о своих победах на том фронте, но я, будучи чересчур скромным и не избалованный девушками, относился к его бахвальству с раздражением, мне хотелось скорее поменять тему разговора о мокреньких п***енках, на какие-нибудь прозаические вещи. Я не считал его неистовым мачо, не завидовал, но и не любил его за это.
       По окончании института я потерял Тараторкина из виду (распределение, армия), встретил его случайно на улице с год назад.
       Он выглядел малость поблекши, но все равно — фирменные джинсы, замшевый пиджак, прическа традиционно (под Высоцкого). Я поинтересовался — где он обретается?
       — Начальником производственного отдела строительно-монтажного поезда, — и добавил его номер, назвав ни о чем мне не говорившую трехзначную цифру.
       Всем своим видом парень пытался показать, что помыкает своей службой и считает ее лишь временным пристанищем, ибо уготованное ему будущее, не в пример моему, превосходно. Он рисовался в моих глазах, отсюда такой выспренний тон, такое снисходительное пренебрежение к собственной работе.
       Меня же по дурости его сообщение неприятно задело, в душе шелохнулась зависть. Сам я к тому времени трудился рядовым инженером, так, на подхвате... Естественно, я не мог ударить в грязь лицом и отрекомендовался — начальником энерго-механического отдела. Таким образом, разошлись мы с Тараторкиным на равных.
       Позднее, встречая его, я испытывал скованность неудачника, мои успехи на карьерном поприще были ничтожны, сознавать себя ниже «визави» было обидно, невольно возникала аллюзия рассказа Антона Чехова «Толстый и тонкий». Мне стало казаться, что Антоха задирает нос, уж как-то снисходительно похлопывает меня по плечу, напутствуя покровительственно: «Ну, будь здоров!..»
       Антон успел жениться и развестись. Площадной бранью поливал бывшую жену, что уже не по-мужски. Как правило, женская стервозность результат нашей мужичьей социальной несостоятельности. Что до Антона, то он по-прежнему потворствовал своему либидо и даже весьма разнообразил технику и формы секса. В те годы даже минет считался чем-то если не запретным, то уж очень большим изыском. Антон же ушел дальше, и, случалось, практиковал анальные сношения. Признаться, мне трудно было представить такие извращения, но, чтобы не казаться полным придурком, оставалось лишь понимающе поддакивать и, как и прежде, переводить разговор в другую плоскость.
       Многое на этом свете шито белыми нитками. Не помню уже, но где-то я вычитал рациональную сентенцию: правда лучше лжи уже в том, что солгав, дабы не влипнуть в историю, лжец вынужден помнить свое вранье порой всю жизнь. Добавлю от себя: коль врем мы не единожды, то обязаны накапливать в памяти собственный обман, так, сколько его скопится за жизнь, а?..
      
       
      
       Глава 2
      
       Прошлой весной я замещал своего шефа — главного энергетика Рогожина Александра Сергеевича, убывшего в отпуск, потому волен был сидеть за его столом в кабинете начальства. Кабинет — просто клетушка, отгороженная шалевочной стенкой от общего помещения отдела, два стола, телефоны на широком подоконнике, стулья у стены для посетителей. Дощатая стенка идеальна для прохождения звука, но наш начальник, главный механик Волошин, порой забывал об этом обстоятельстве, и тогда его зычная брань пугающе разносилась по всему отделу.
       Иван Владимирович Волошин (за глаза шефа звали Ваньчок) слыл большим оригиналом. Ему далеко за сорок, но он очень крепок физически, может выпить зараз бутылку водки и, ... ни в одном глазу... Внешне — он по спортивному моложав, стрижка чубчиком и обветренное, вечно красное лицо придает ему какой-то лагерный вид. От несдержанности к водке и мату его горло как бы пролудилось, звуки, исходящие из него, мощны и трубны, как паровозный гудок. Хотя мужик он не амбициозный, может запросто дерябнуть с сантехником, с кочегарами, оно и понятно, вышел из рабочей среды и связки с пролетариями физического труда терять не собирался. Человек он справедливый и незлопамятный, отругает и тут же пошлет гонцом в магазин за выпивкой. Впрочем, посыльным можно стать и без вины — подвернешься под руку — таких у нас звали плохишами. На гулянках-сабантуях по случаю красного дня календаря Ваньчок бренчал на гитаре нечто под Окуджаву, кстати, получалось у него очень похоже. Образование у Волошина среднетехническое, заочное, так что пишет он с ошибками в самых безобидных местах, потому всяческую писанину на дух не выносит, однако канцеляристов почитает, относясь к ним как к людям, посвященным в таинство, ему недоступное. Наши грамотеи тем беззастенчиво спекулируют: обложатся бумажками — пойди, сковырни умника?! Сказать по справедливости — Волошин работяга, каких поискать. Завод ему дом родной: и днюет, и ночует, и ест, и спит, и выпивает, и баб трахает...
       Разгар трудового дня...
       Волошин силится доказать старшему мастеру механического цеха Чернышеву, что служба главного механика не детский сад и не отдел снабжения. По всяческим пустякам, например, в поисках электродов и метизов, сюда ходить не обязательно. Для чего в каждом цехе и предусмотрена должность замначальника по ремонту...
       — Повадили вас — вы и сели на шею! — Начальник отдела разошелся не на шутку: разъяренно размахивает руками, брызжет слюной, лоб в испарине. Чернышев невозмутим, подперев подбородок кулаком, иронично посматривает на механика, мол — покричи, покричи, куда ты денешься-то, милок?
       — Ну что, уразумел? — Волошин тычет пальцем в фондовое извещение, производственник отрицательно качает головой, тянет палец к потолку, намекает на распоряжение свыше.
       — Да с тобой, гляжу, без бутылки не договоришься, — Иван Владимирович идет на попятную, — ладно, отпущу тебе в последний раз, дам из собственных запасов, — и предупреждающе заключает. — В последний раз даю, больше не приходи!
       Чернышев довольно смеется, выставляя большие никелированные коронки зубов, он и не сомневался в Ваньчковой доброте. Мы все улыбаемся — работа есть работа. Зам сборочного угощает сигаретами, мы с Волошиным закуриваем, тот заслужил, потратил таки нервы.
       Вдруг в дверь раздается отрывистый стук. Кого это несет?
       — Да войдите...
       На наших лицах сама деловитость — мало ли кто свои заходят без стука. Открывается дверная створка... Ба! На пороге стоит Тараторкин. Он заматерел, волосы остриг покороче, но одет все равно фраером...
       — Здравствуйте! — говорит как по слогам.
       Ишь ты какой, выискался? «Вуйте-вуйте-те-те-те» — оскомина в ушах от этаких деликатесов-политесов нам ближе и родней скомканное «Здрасть...»
       Волошин и Чернышев недоуменно смотрят: — что за гусь пожаловал?
       Тараторкин метнулся в мою сторону, он деловито сосредоточен:
       — Ты за начальника? — он протягивает мне белую ладонь. — Направили вот к тебе...
       На мгновение воцаряется неловкая тишина... Я рассекаю заминку широким жестом на Волошина, как бы между прочим поясняю:
       — Я сейчас за зама... — уже после, вспомнив эту сценку, я остался собой доволен. Тараторкин не мог уличить меня во лжи. Помните, я однажды представился ему главным механиком, неважно, что сегодня я рангом ниже, главное не простой клерк.
       Парень замешкался, неловко пригладил шевелюру, качнулся от нечаянной промашки, подошел к истинному начальнику. Ваньчок принял хозяйскую позу, погрузнел, так и пышет самодовольством.
       — Я... я к вам по такому вот делу, — Тараторкин отщелкнул крышку роскошного кейса (заглядываю внутрь саквояжа: там замшевые карманы и кармашки — стоящая вещь, одним словом). Антоха протягивает Волошину лист плотной бумаги, не писчей желтой, а белой, глянцевой (бочком протискиваюсь за спину шефа, читаю из-под его руки). Тараторкин запоздало поясняет:
       — Мое заявление... Прошу меня принять инженером-конструктором третьей категории, — добавил, немного подумав, — так кадровик подсказал...
       Действительно, заявление, сочиненное по всей форме. Содержание не фиксируется в моей голове. Зато вот это да! Размашисто, властно, грубо, поверх написанного — царской рукой наложена виза: «Принять... та-та-та... — переводом». Вот это-то злосчастное «переводом» побудило нас с Волошиным удивленно поднять глаза на Тараторкина. Он стоял, скромно потупившись...
       Ишь ты, святая простота — переводом! (Прием переводом был большой редкостью для нашего завода, а уж тем паче перевод из другого, неродственного нам ведомства).
       Главного механика чуть кондрашка не хватила, он даже потерял дар речи:
       — Да-э-э... — выдохнул он наконец. Сие блеющее междометие можно было счесть одновременно мерой недоумение и восхищения. Главмех был явно обескуражен.
       — Директор послал к вам, — Антоха напомнил о себе.
       Ваньчок уже взял себя в руки, прищурившись, уставился на парня, деланно, придурковато спросил:
       — Ну и что? — кашлянув, добавил. — Я то тут при чем? — сделал кивок на заявление, — директор-то уже подписал, — и, пожав плечами, поерзав на стуле, опять принялся вчитываться в резолюцию, словно ища в ней иной, сразу не понятый смысл.
       Было ясно — Ваньчок ломает «Ваньку». Ситуация натянулась... Тараторкин занервничал, неуклюже потоптался, стал сбивчиво пояснять.
       По его словам, директор велел оформить заявление, как полагается, то есть начальнику отдела следует в углу проставить согласительную подпись. Иван Владимирович, разумеется, давно смекнул, что к чему, но мудрил нарочно притворялся бестолковым.
       — Так Вас директор принял на работу или нет, что-то я не пойму? — он простецки шмыгнул носом. — Мне-то, — ткнул пальцем в свою грудь, — зачем мне-то подписывать? — и вопрошающе уставился на Тараторкина.
       Тот, видимо, потеряв всяческое терпение, срывающимся голосом ответствовал:
       — Директор велел, чтобы вы подписали! — и стоически сжал губы.
       Волошин уже в который раз принялся изучающее разглядывать заявление.
       Антоха, скрывая нарастающее раздражение, открыл дипломатку:
       — Вот мой паспорт, военный билет, диплом... — надо? — на его щеках проступили красные пятна.
       Волошин безвольно махнул рукой:
       — Зачем мне они нужны — твои бумаги? — подумав, добавил. — Да только кем я тебя возьму? — застучал подушечками пальцев по столешнице, покусал ноготь мизинца.
       Надо сказать, что в нашем отделе почти все сотрудники числились инженерами-конструкторами, хотя функционал у них был разный: от снабженца до ведущего специалиста. Ранжировались по категориям от третей до первой...
       — Ну ладно, коль директор подписал, я возражать не стану. На, спрячь... — он подмахнул заявление и, как негодную вещицу, отодвинул от себя. Затем, вроде и не слыша благодарственное «спасибо», тоном казанской сироты пролепетал. — Мое дело маленькое, меня не спрашивают, начальству видней... А ты садись, — наконец-то Ваньчок пригласил Антона присесть.
       Тот оглянулся, выбирая свободный стул. Доселе невидимый Чернышев из подхалимства пододвинул самый чистый.
       — Кем трудились раньше? — Иван Владимирович был, сама любезность.
       — Ну, я работал в СМП, это монтажный поезд, в конторе, в сметном отделе, — Антоха хотел что-то еще добавить, но передумал, погасил фразу кивком головы.
       Тут уж я подал признаки жизни, мне искренне захотелось, чтобы Тараторкина взяли к нам. Я интригующе выдавил из себя, словно размышляя вслух:
       — Можно поставить смотрителем зданий, у нас вакансия... — обращаясь к Тараторкину, спросил. — Представляешь, что за работа?
       — Да, да, конечно, — чуток отпрянув от неопределенности, ответил он уже уверенным тоном. — Дело не хитрое, это все семечки. Да только не хочется опять в СНИПах ковыряться.
       — Что так? — я даже растерялся. — Работа не бей лежачего... У нас работал смотрителем один друг... Так все ходил, мух бил, даже мухобойку в стройцехе заказал.
       — Ладно, Мишк... — отрезал Волошин, — там будет видно...
       — Ну, я, наверное, пойду? — Тараторкин поднялся со стула, — Нужно еще трудовую со старого места забрать...
       — Давай, давай... Когда тебя ждать—то? — деловито полюбопытствовал главный механик.
       — Скорее всего, в понедельник, — потоптавшись, Антоха определился, — точно в понедельник выйду... Спасибо, до свидания, — и стал протягивать каждому на прощание руку топориком.
       — Ну давай, покедова, не болей... — спровадил его Ваньчок.
      
      
      
       Глава 3
      
       Стоило Тараторкину прикрыть за собой входную дверь, личина главного механика разительно преобразилась, кровь прилила к его лицу, он слышно задышал, а затем и вовсе резко стукнул кулаком по столу.
       — Да, дожил, Иван Владимирович! — мы с Чернышевым изумленно уставились на начальника. — Видали? — он вопрошающе воздел руку долу. — Видали хлюста?.. Пришел на мое место... — и, убеждая более себя, чем нас, ернически добавил, — сразу видно птицу по полету. Ишь ты, интеллигент сраный, дипломатка при нем... А я кто такой? — и уничижено заключил. — Да работяга простой, коняга тягловая...
       Не ожидая подобного самобичевания, мы пришли в замешательство. Да и чем возразить? Ни для кого не секрет: как инженер Волошин слаб. Любая копировальщица сумеет повесить ему лапшу на уши, не говоря уже о заполнении бланков отчетности, тут ему такую свинью могут подложить — десять лет в тюряге не расхлебаешь.
       — Пригорюнясь, Ваньчок взял себя в руки:
       — Борман (так прозвали нашего директора за схожесть с бардом Визбором, игравшим в «Семнадцати мгновениях весны») подбирает себе новые кадры. То-то, смотрю, на планерках не стал ко мне придираться, хотя бардака стало еще больше. Верный признак — хочет ослабить мою бдительность?! Ну и пусть... Я знаю, что нехорош. Пускай, коли так... Плакать не стану, как пришел, так и уйду...
       Мы с Чернышевым приуныли (а может, только вид сделали). Но Ваньчок уже разошелся, был в своем репертуаре:
       — Не робей, ребята, прорвемся! Не пропадем — был я токарем, токарем и останусь! Восемь часиков отпахал и свободен, а две сотни на лапу отдай, не балуй! Не то что сейчас? С утра до темной ночи, и субботу с воскресеньем тоже прихватываешь, и все праздники — на кой черт мне такая жизнь сдалась. Мне что — чины нужны? Мне что, орден дадут? Да пропади все пропадом с их зарплатой... — Ваньчок остервенело махнул рукой.
       Посмотрит неискушенный человек на главного механика и подумает: выжали, гады, человека, как тряпку, и выбросили вон на помойку. Посетует — кругом одна несправедливость... Но, как говорится, — ничего не попишешь. А искушенный, знакомый с заводской кухней, знает, что людям склада Ваньчка только такая работа и нужна. Тут можно и очки запросто втирать, и пьянствовать напропалую, и прогуливать, зная, что все и так прокатит, как и было заведено с испокон веков.
       — Погоди, Иван Владимирович, не лезь в бутылку! — подал голос разумный Чернышев. — Это, брат, все твои фантазии, мнительный ты стал последнее время. Из мухи слона научился раздувать. Откуда ты взял-то, что тебя снимают с должности? Я, по крайней мере, ничего такого не слышал. А ты, Михаил, (в мою сторону) знаешь чего-нибудь? (я отрицательно махнул головой). Вот видишь... Ты так думаешь — любого болвана с улицы возьми и он потянет за главного механика? Борман не дурак — дать развалить ремонтную службу...
       — В самом деле, Иван Владимирович, — подал я голос, — навряд парень на твое место, он конторщик обыкновенный, какой из него механик? — и оптимистично заверил. — Не будет от него толку...
       Волошин криво, я бы сказал, даже расчувственно усмехнулся:
       — Ребята вы хорошие, я знаю... Да только утешать меня не стоит — я не мальчик. Борману везде свои людишки нужны. Иначе ему долго не продержаться — подсадят, подведут под монастырь...
       — Какой ты, однако, тактик? — Чернышев не стерпел. — Свои люди нужны в главке. А тут?.. Кто тут — подчиненные. Кто он и кто ты? Посуди сам — чем ты подсадишь-то? Мелко ты плаваешь (ты уж не обижайся, Иван), чего директору с тобой делить? Работаешь и работай!..
       — Да, делить мне с шефом действительно нечего. — Ваньчок пожал плечами и вдруг озорно засмеялся. — Пить надо меньше... За это дело меня директор не жалует. То ли дело бывший Матвеев — вот был настоящий мужик! А не пить на этой работе нельзя, пропадешь, как пить дать пропадешь! — скаламбурил механик и утерев улыбку, запел по-старому. — ладно, бог с ней, с работой, где наша не пропадала...
       Чернышев, видя бесполезность своих душеспасительных потуг, обидевшись, ушел. Мне тоже не светило оставаться подле Волошина. Чего доброго начальник, расслабясь с горя, возжелает выпить, да и отправит меня за бутылкой... Пока Волошин, теребя чуб, делал вид, что просматривает деловую переписку (он сроду ее не читал), я потихоньку смотал удочки.
       Предстоящий приход Тараторкина к нам в отдел при первоначальном прикиде не вызвал у меня чувства замешательства. Наоборот, я внезапно уверился, что давно хочу видеть среди сослуживцев парня моих лет: нескучного, эрудированного, интересного собеседника. Иначе я совершенно отупею, со скукой взирая на постные, заспанные физиономии коллег, амеб, а не людей. Бог даст, Антоха внесет свежую струю в наши затхлые будни, расшевелит, растормошит всех нас.
       Признаюсь, еще я тешил себя коварной мыслью, что удастся отыграться с задавакой, пусть прищемит свой хвост, как никак, а я теперь над ним начальник.
       Если быть честным, то я знаю, что руководитель даже мелкого ранга из меня никудышный. Как крючкотвор — я еще куда ни шло, но среди рабочих я теряюсь, не знаю, как себя с ними вести, сползаю или на панибратство, или становлюсь неприступным букой. Видимо, у меня отсутствует руководящая жилка, нет призвания быть настоящим начальником, возглавлять коллектив. Скорее всего, Тараторкин рано или поздно раскусит меня, впрочем, не важно — походи, братец, в моих подчиненных...
       Я горел мелочным желанием поведать отделу о новом работнике, но намеренно тянул время, напустив глубокомысленный вид. Наши уже заинтересованы. Определенно бурная реакция Волошина всполошила их, заставила делать всяческие предположения и фантазировать. Они ждали меня как бога — они жаждали откровения...
       Наконец я раскрываю рот — все того и хотели, разом отставили свои дела. Напротив меня сидит пятидесятилетняя молодящаяся женщина, Ольга Семеновна, обычным ее занятием являлась подпиливание и полировка ногтей, окрашивание их остро пахнущим лаком. Ольга Семеновна — вечная вдова (у нее есть сынок лет шестнадцати), но женщина еще надеется найти собственное счастье, то есть стоящего мужичка предпенсионного возраста. Но как ей, глупой, не знать, что таковые уже разобраны, а всякие алкаши и лодыри-инвалиды не в счет. Сейчас она, предвкушая удовольствие, отставила в сторону свои кисточки и флакончики, подперла щечку кулачком и изготовилась слушать. К ней я и обратился, рассматривая ее ярко-желтые локоны, интригующе произнес:
       — Видели, Ольга Семеновна, к нам парень заходил?.. Пришел с заявлением... — и я рассказал все, как было, естественно, сделав акцент на том, что директор берет новичка переводом.
       Поведал отделу об опасениях Волошина за собственное кресло, чуть посмеялся над его мнительностью (но затравку для сплетен закинул). Я скрыл, что знаком с Тараторкиным, инстинктивно почуяв необходимость отмежеваться от человека, которого еще не приняли в коллективе, да и, скорее всего, никогда не сочтут за своего. Сработала старая подьяческая мудрость: «Кабы чего не вышло — ешь пироги с грибами, а язык держи за зубами...»
       Первой, разумеется, отреагировала Ольга Семеновна, она возмутилась обиженно:
       — Берут всяких блатных! — сама она к той категории явно не принадлежала, вот почему уже двадцать лет сидела на одном и том же месте. Некому о ней позаботиться, так и прокрасит, бедняжка, ногти до самой пенсии рядовым инженером: сводка потребления электроэнергии, месячный отчет 11-СН — вся ее работа.
       Истину не всегда глаголют уста младенцев, порой ее изрекают уста зрелых матрон. «Блатной?» — мое тщеславие задето. Блат — капитал, блатному море по колено, без блата карьеры никогда не сделать. Вот она, моя ахиллесова пята...
       Задетый за живое, отдел загудел, как растревоженный улей.
       Рано полысевший коротконогий инженер Полуйко (интеллигент в пятом поколении) обыкновенно спокойный и корректный, и тот не сдержался, со свойственной ему менторской иронией заявил:
       — Друзья! Я не удивлюсь, если папенькиному сынку положат жалованье более нашего? — и по мефистофельски ощерился, провоцируя народ «на беспорядки».
       Ближе всех к сердцу гипотезу Полуйко восприняла та же Ольга Семеновна, она апеллировала к Павлу Васильевичу Дубовику (погоняло — Дуб) — старшему инженеру, засевшему по-партизански в самом углу. По своему обыкновению Дуб, уверенный, что не заметен, тихонечко подремывал, со стороны казалось, читает заумную бумагу, но на этот раз он бодрствовал.
       — Пал Василич! — возопила женщина, — Где же правда? Тут работаешь, как каторжная. А эти (чуть даже не взглянула на меня) не успели вылупиться на божий свет, а им уже и оклады, и должности... Да я после института пять лет учетчицей работала, где же справедливость?
       Дубовик глубокомысленно пожевал губами и затем ответствовал, проблеяв с хрипотцой:
       — Бяда-э-э-э... — Следует заметить, что Дуб считался самым грамотным инженером в отделе, так, видимо, и было на самом деле. Но у «грамотея» имелся небольшой изъян, портящий ему жизнь: он, будто глухая деревенщина, в разговоре умудрялся втискивать букву «Я» в самые неподходящие места, как-то: матя’матика, ля’нейкя, у ня’го... Высшее начальство считало это узколобостью и не выдвигало Дуба на ответственные посты.
       — Как, по-вашему, честно так поступать? — вопрошало неистовая женщина. Павел Васильевич что-то промекал себе под нос. Ему недавно накинули десятку к окладу — итог десятилетнего бдения в отделе, роль диссидента представлялась ему нескромной, вот и пришлось проблеять по-бараньи.
       Ольга Семеновна уже что-то доказывала женской половине отдела: машинистке Зиночке (день у репродуктивной мужской половины начинался с констатации цвета Зиночкиных рейтузов), Копировальщицам Вике и Любаше (вообще зеленым особам), техникам Свете (Выдре) и Клаве (Клавусе).
       Бабенки сочувственно покачивали головками, порой возмущенно восклицали и шушукались на непонятном рыбьем языке.
       Отдел встревожился не на шутку...
       Равнодушным к животрепещущей проблеме оставался лишь снабженец Никульшин Юрий (Юрок по-нашему). Положив руки под буйну голову, он сладко спал, простодушно улыбаясь во сне. Определенно заветная чекушка уже стояла припрятанной, что давало снабженцу уверенность и право спать — где и когда вздумается, никого не опасаясь. Юрка не беспокоили чужие оклады, ибо он твердо знал — деньги что вода, а всю водку все равно не перепить. Покойного сна, Никульшин...
       Интеллигент Полуйко оказался провидцем. После обеда курьерша доставила в отдел приказ по заводу, его суть состояла в поразительно высоком окладе нового сотрудника: чуть-чуть меньше ставки главного механика.
       Волошин с ехидством в голосе зачитал сию директиву, то была желчность обреченного, его подозрения почти сбылись:
       — Ах, гады ползучие, я тебе, Мишка, говорил, а ты не верил... — Ваньчок не находил слов выразить кипевшее в нем негодованием. Начальник, уже слегка «под шафе», определенно настроился продолжить выпивку, мне же не с руки (да и дождь накрапывал) делить с ним компанию. Я отмахнулся парой негодующих фраз, сослался на срочные дела и ретировался в общую комнату (для виду разворошил по столу папки). Вскоре, чертыхаясь, главмех покинул кабинет, потянуло на территорию, там собутыльника проще сыскать.
       — Ну! — заговорщицки воскликнул я, едва за начальником хлопнула дверь, — Виктор (Полуйко), ты как в воду смотрел!
       — Чего там стряслось? — откликнулся сообразительный инженер.
       — Приказ! — я воздел палец в потолок, гипнотизируя присутствующих.
       Все заворожено замерли. Я поспешно вынес титулованный листочек, при гробовом молчании поведал его содержание. Не передать что тут поднялось!.. Недовольство, годами копившееся у коллег, лавиной поперло наружу. Даже ироничный Полуйко, оставаясь интеллигентом, вымолвил гнусаво:
       — Уволюсь! Не хочу больше корпеть за копейки. Обещали же еще в прошлом году... а воз и ныне там.
       Технолог Ольга Семеновна мигом высчитала разницы в зарплатах Тараторкина и остальных сотрудников отдела. Вышло впечатляюще!..
       Никульшин, проспавшись, выставясь добровольным шутом, пересчитал оклад новенького на бутылки белого и красного, и поразился открывшимся у себя бухгалтерским способностям.
       Даже Павел Васильевич не остался в стороне:
       — Ничя’го ся’бе!.. Столько я получал, когда работал главным инженером в «Запчасти», — и удивился произнесенному. Простим ему безобидный вымысел, Дуб с детских лет мечтал стать главным инженером...
       Возмутительно несправедливый приказ никого не оставил равнодушным.
       — Что за шум, а драки нет?! — откуда ни возьмись заявился уже поддатый Волошин. Мы приумолкли... Ваньчок по-хозяйски прошелся меж столов, соколом оглядывая подчиненных. Ольга Семеновна не вытерпела:
       — Иван Владимирович, да что же это такое? Берут неизвестно кого, зарплату кладут наравне с вами?.. А как же мы, еще когда нам обещали прибавку?.. — Женщина призывно оглянулась, ища общую поддержку.
       — Товарищ на мое место, — затянул старую песню Ваньчок, — последние деньки вместе работаем... Ухожу простым токарем, работягой(!) в цех... — и давя на слезу, закончил с надрывом. — Теперь только в гости к вам зайду... Да и то, пустите ли на порог?.. Стоит поваживать всяких там слесарей-токарей... Глядишь, и руку не протяните... — мужик повесил голову. — Да и поделом мне, — и вдруг залихватски воскликнул. — Так что ли, Никульшин! — вспугнул снабженца, сонно клонящего тяжелую голову.
       Тот вздрогнул всем своим тщедушным тельцем, продрал слипшиеся глазенки и дурашливо захихикал, так и не поняв — зачем его разбудили.
       — Ты, бродяга, досмеешься... Новый начальник, он тебя в два счета выгонит, — помолчав, резюмировал, — за пьянку... — и выразительно щелкнул себя по горлу.
       Снабженец уже очухался, ни мало не смущаясь, парировал:
       — Я и сам уйду! — но этих удалых слов явно было мало, окинув отдел лихим взором, Юрок остановился на Павле Васильевиче. — Вон, Пал Василич, — его, брат ты мой, кувалдой с места не собьешь, прирос бедняк к стулу намертво ...
       — Чя’во, чя’во?.. — обиделся старший инженер и принялся перелопачивать запыленные папки, бруствером уложенные на столе.
       Наши сердечные женщины взялись по-бабски непритязательно утешать Ваньчка. Глупая Зиночка, войдя в раж, даже призвала всех уволиться, если снимут Волошина. Но ее призыв почему-то оказался не услышанным.
       Откровенно сказать, лучшего начальника для себя мы и желать не могли. Человек совершенно незлопамятный, если и обставит матюгом, спустя полчаса, как ни в чем не бывало, похлопает по плечу, попросит закурить... и, инцидент исчерпан. Разумеется, он журил по начальственному прогульщиков и нерадивых, но, как говорится, людей не пас (не подлавливал — то есть). Разумеется, мы все по-жлобски злоупотребляли доверием Ивана Владимировича. Как же иначе?.. Но зато любили его... Возможность потерять такого начальника привела всех нас в уныние
      
      
      
       Глава 4
      
       Жаль, но мне не довелось быть очевидцем первого выхода Тараторкина на работу — отправили в командировку. Порой случаются в жизни события, которых жаждешь, которые предвкушаешь, словно они красочное сценическое действо, а сам ты — зритель. Душа алчет бесплатного зрелища, этакой увлекательной мизансцены, неподвластной режиссерскому замыслу, от которой получаешь настоящее удовольствие, сродни эмоциям завзятого театрала. Так вот — не удалось мне стать свидетелем неловкости, свойственной каждому новичку, увидеть наэлектризованную картину и ее немых участников. Как повел себя Антон? Почуял ли недоброжелательность навязанных судьбой коллег, успел ли еще больше восстановить их против себя? И все это в лицах, в лицах... Мне, конечно, рассказали о возникшем чувстве общей неловкости, но я не испытал сопричастности. Скорее всего, это пошло мне на пользу...
       В четверг, опоздав на троллейбус, я появился у заводской проходной с задержкой в двадцать минут. И у турникета лоб в лоб столкнулся с озабоченным Тараторкиным.
       — Ты куда, — удивляюсь неожиданной встрече, — на работу вышел?
       — Да, — отвечает спешащим тоном. — Еще в понедельник, а сейчас надо сдать обходной на старом месте.
       Мне ничего не оставалось, как буркнуть ему вдогонку:
       — Давай, давай, скорей рассчитывайся! — я не успел даже вызнать, как пришелся наш отдел Антону, парень прошмыгнул и исчез.
       Сослуживцы курили в проходном коридорчике, как и везде, трудовой день начинался с обстоятельного перекура. На работу нужно настроится, накачать себя никотином, чтобы мозги одеревенели, чтобы стать роботом. Ну «как съездил?» — махаю небрежно рукой, мол, как всегда — хорошего мало.
       Волошина в кабинете на оказалось, верно, на планерке у начальства. Курильщики цепочкой потянулись вслед за мной в кабинет. Разумеется, заговорили о Тараторкине. Особенно злобствовал интеллигент Полуйко, окрестил новенького «е***ым делопутом» (как выяснилось, Антон слишком запросто повел себя с инженером, а тот зажлобился).
       Ольге Семеновне Тараторкин «совсем не понравился»:
       — Ну и деятель, ну и деятель?! («Деятель» — первая и самая прилипчивая кликуха, присвоенная Антону в конторе). Только вошел и сразу — где мой стол? Я ему: «Молодой человек, у нас все занято!» — так он пошел к начальнику, тот его, Михаил, на твое место посадил (мой прежний стол смыкался с местом Ольги Семеновны). — И она мне сразу, — ты, Миш, лучше переходи сюда, пусть деятель с Волошиным остается.
       — Весь импортный, даже смотреть неприятно, шмоточник спекулянтский! — вставила машинистка Зиночка (девушку можно понять, ей бы такой прикидон).
       Даже техник со среднетехническим образованием Клавуся не удержалась:
       — Все у них в строительном тресте лучше: и кабинеты светлей, и столы полированные, и телефоны у каждого...
       — Ну и сидел бы там, чего к нам пришел, ишь деятель! — заключила Ольга Семеновна.
       — Хе-хе — подал голос Павел Васильевич, — говорит мне: «Зачем сколько старья разложили?» — указал на кипу папок. — Без этого «старья», брат ты мой, соображать надо — завод сразу встанет. Грамотей нашелся какой?..
       — Да, братцы, — посмеиваясь про себя, выслушиваю недовольство сослуживцев, — тяжеленько придется Тараторкину. Ну уж коль назвался груздем — полезай в кузов!..
       Час спустя я и сам оказался ничуть не лучше коллег, гнусное чувство нагадить ближнему овладело и мной.
       По делам зашел мастер Чернышев. И я первым делом стал подличать (не подберу слова верней):
       — Федорыч, видал нашего новенького? Ну, того, что при тебе заявление приносил... Ну, того, что по блату взяли...
       — А где он? — не въехав сразу, по душевной простоте поинтересовался мастер.
       — Отпросился, — я съязвил ехидно, — по личным делам?! — и поднял интригующе палец вверх.
       — Приняли деятеля на нашу голову, — приняла от меня эстафету Ольга Семеновна. — То ему не так. Это ему не этак, сразу видать — хлюст порядочный.
       Ненавистно разом стали протестующе поддакивать и остальные.
       — Зря вы так, — спокойно реагировал Чернышев, — возможно, он неплохой парень... Чего вы на него наехали? Чем уж вам так насолил-то?
       Трезвое замечание стороннего человека меня неприятно задело. Я понимал справедливость сказанного, но в тоже время ощутил глухую неприязнь к Чернышеву. Чувство, подобное необузданному упрямству: знаешь, что неправ, но все равно усераешься, доказывая обратное — и уже считаешь оппонента личным врагом.
       А Чернышев оказался молодцом. Он пошел вразрез с общим мнением. Обыкновенно, когда толпа кого-то хает, лучше не попадаться под каток общего суждения, раздавят и тебя. Здравая позиция — поддакивать. Толпа зачтет проявленную любезность — примет за своего и ... не тронет.
       Чернышев личность (пусть даже в нашем маленьком масштабе)! А кто я, тогда получается?.. Обыкновенное ничтожество, — туман, застивший мозги сослуживцам, дурманит и меня... Да нет, все обстоит гораздо хуже. Я сам преднамеренно заморочил им мозги, сам раздул кадило ненависти. Понимаю все, а не каюсь, так и хочется сказать по Гоголю: «Подл человек!..» Не умаляя достоинств Чернышева, добавлю, что честная позиция или поступок еще мало о чем говорят, но вот лживый — есть сигнал. Человек оступился, оступаясь — падают...
       Я намеренно остался за своим столом в общей комнате и, когда Тараторкин вернулся, сотворил застегнутую на все пуговицы неподступную личину. Мол, ты мне не сват, не кум и уж тем паче не друг — у нас нет ничего общего с тобой... Разумеется, внутри я испытывал уязвление от такого камуфляжа, но (проклятый конформизм!) солидарность с остальным отделом мне была дороже. (Сообщники, ополчаясь против выбранной жертвы, всегда питают друг к дружке теплые чувства — но это эфемерное состояние).
       Тараторкин, будь он неладен, упрямо хотел закантачить со мной. Мне оставалось лицемерно (и нашим, и вашим) вилять хвостом. По сути, я ведь не враг Тараторкину, да и зла ему не хочу. Надеюсь, никто не раскусил мою двуличную игру...
       После обеда Волошин, при всех отозвав меня в сторонку, чтобы видели деликатность возложенной миссии, поручил мне прогуляться с Антоном по территории завода, показать парню наше производство. Ваньчок считал меня своим в доску, оттого верил, что я не переметнусь на сторону конкурента.
       Не скрою, такого ряда поручения мне по душе. Нелишним было показать начальнику свою преданность, я малость пофордыбачился — якобы, а стоит показывать, может и так сойдет. К чему такое отличие, они (новички), то приходят, то уходят, глупо их водить с экскурсией по цехам. Мои слова были бальзамом для ваньчковой души, он полностью солидарен со мной, но культпоход отменить нельзя (видно, велели свыше). Но шеф нашел выход:
       — Да ты особенно не старайся, коли так... Поманежь его в литейке, в пропарке, дай понюхать наших «вонизмов», пусть знает, куда попал, чай, не к теще на блины...
       Перед Антоном я постарался развеять туман утренней черствости. Стал самим собой. Искренне признаюсь — я не питал к нему зависти, мне до фени его связи и блат. На правах старого знакомого, балагуря о пустяках, провел его по заводу. Как заправский гид рассказал историю завода, не преминул поведать забавные былички о прежних начальниках (разумеется, со слов старожилов). О Бормане умолчал — сработал инстинкт...
       Наш заводик небольшой, обошли в полчаса. Мне удалось показать Тараторкину, что я тут уважаемый человек (излишне часто здоровался за руку с буграми и знакомыми мастеровыми, осведомленно характеризовал каждого). И главное, я дал ему понять, что меня стоит держаться. Новичку нужна поддержка, необходимо скрасить неприязнь, которой пропитался отдел, ведь нельзя человеку обретаться во вражьем стане. Я малость возомнил себя благодетелем, во всяком случая, роль покровителя пришлась мне по сердцу.
       Напоследок я все же решил выполнить пожелание Волошина, показать Тараторкину литейный цех отнюдь не в качестве пугала. Присовокупил попутно о дореволюционном наследии, о купцах Силиных — бывших владельцах, иронизировал, что литейка, как по облику и оснащенности, так и по условиям труда, осталась на дореволюционном уровне братьев Силиных. В цеху Антону в глаз попала соринка, пришлось спровадить малого в медпункт, на том и расстались.
       Вернувшись в отдел, я сотворил постное лицо, якобы роль гида донельзя психологически отяготила меня. Копошилась дурная мыслишка: а вдруг Тараторкин сочтет наши отношения слишком уж приятельскими, выставит их напоказ — в каком свете тогда расценят меня сослуживцы? Будто убеждая себя, задумчиво вымолвил, ни к кому конкретно не обращаясь:
       — Нет, Тараторкина ни за что не поставят на место Волошина. Он ни хрена ни в технике, ни в производстве не соображает, — для чего я инспирировал подлючий интерес к Антону, сам не знаю, но все согласились — новичок вовсе не кандидатура на место начальника отдела.
       Странно, но мне показалось, что фамилия Антона уже не режет слух коллегам, никто не судачил, не злословил на тему пресловутого блата. Перегорело. Да, так и есть, после нервического возбуждения, порожденного нехристианскими страстями, наступает вялое равнодушие, апатичное упование на «авось». Нервная система хочет отдыха, покоя. Ну и ладненько, так даже и лучше...
       Флюиды спокойствия и смирения обволокли отдел, каждый в одиночку занимался сокровенным, воцарился мир и благодать. Хочется уснуть, укрыв голову тяжелым теплым одеялом...
       Даже возвращение Тараторкина прошло незаметно, все замерло в дреме. Антон, должно глотнув застойного воздуха, молча шмыгнул на отведенное место, не подал ни звука (слава богу, и ко мне не подошел, хотя бы поблагодарить за санчасть). Он отрешенно углубился в изучение пыльных папок производственных инструкций. Интересно, какой раз за истекшие четыре дня он их перебирает?..
       Расходились по домам мы тихо, без обыкновенной оживленной суеты в конце рабочего дня. За проходную мы вышли втроем: Тараторкин, сорокалетний инженер-конструктор Рыбкин и я. Нам с Рыбкиным по пути, пожав на прощание руку Тараторкину, справляюсь у инженера, мол, как ему новенький?.. Спросил не ради интриги, а так просто, больше даже по небезразличию к Антону.
       Надо заметить, что Рыбкин по своей природе незаметный человек, начальство, когда он попадется на глаза, помыкает им, даже третирует, а так, что он есть, что нет его. Оригинальных суждений от него нечего ждать, да и существует ли у него собственное воззрение — вопрос. Но изрекаемое им мнение есть усредненное выражение взглядов сотрудников отдела, а может, и всего нашего народа в целом. Ответ конструктора еще раз подтвердил мои догадки, что коллеги уже смирились с новым человеком, житейская мудрость возобладала над пустым фрондерством. Рыбкин ответил так:
       — А Антоха-то?! Кто его знает... начальству видней, кого брать... Пускай работает... Нам-то какое дело — кто его пропихнул? Каждый как может, так и устраивается, вон в газетах пишут... — он не договорил, о чем там пишут. — Слушай, Мишк, дай десять копеек, на курево не хватает.
       Я дал ему гривенник, Рыбкин радостно устремился к табачному киоску, я махнул ему рукой — бывай. И подумал: «До свидания, безликий человек Рыбкин Борис Николаевич. Вся-то разница между нами, что жена дает ему на обед (и прочее) пятьдесят копеек мелочью, моя же — бумажный рубль. Всего лишь пятьдесят копеек разницы, а он ведь, горемыка, сознает это неравенство, принимает его как должное... Вот чудак?..»
       Иван Владимирович Волошин не долго ломал голову над тем — куда пристроить Тараторкина. Но Ваньчок, с присущей ему крестьянской хитростью, расписывал загвоздку с новым кадром каждому встречному-поперечному. Уповая на трудовой опыт собеседника, советовался об участи Антона. Непосвященный в методу Волошина, искренне раскидывал на пальцах, перебирал приемлемые варианты... Рассуждал и Волошин, и вдруг его озаряло. И тогда Ваньчок искал у собеседника подтверждения правильности своего выбора, тем самым как бы делил ответственность за возможный просчет на двоих. Я не раз наблюдал эту византийскую манеру, порой было смешно, но в принципе понимал — у каждого свои тараканы.
       Таким образом, Антону поручалось привести в порядок документацию по котлонадзору. Подведомственных объектов у нас не так много. Котельная отпадает, она в ведении инженера-теплотехника, остаются резервуары под давлением и грузоподъемные механизмы. Еще послабление — у нас нет мостовых кранов, а тали и тельферы не подлежат освидетельствованию инспекции котлонадзора (обходимся собственными силами). Но в тоже время ведение документации по этому вопросу было — легко сказать, запущено, оно напрочь не велось как минимум лет десять.
       Акты проверок писались от случая к случаю, технические паспорта подъемного оборудования и ресиверов разбросаны по всем шкафам и верно половина их утеряна. Под рукомойником в коридорчике стопкой сложены жестяные таблички со сроками освидетельствований. Они гласили: «Ч.О. — 12.12.70., Ч.О. — 12.12.72.» — выходило, валялись без дела две пятилетки.
       Почему-то считалось, что обязанность развешивать таблички вменена Рыбкину, только кто и когда обязывал тому — неизвестно. Инженер-конструктор не роптал на несвойственную его должности функцию. Он добросовестно берег таблички, не вывешивал же их, потому что старые сроки давно истекли, а новые никто не установил.
       Итак, по сути, Антону предстояло воссоздать на заводе службу технадзора: разработать графики освидетельствований и планово-предупредительного ремонта (ППР), собрать воедино техпаспорта и оформить нужную документацию. Разумеется, столь неподъемное дело новичку быстро не осилить, но хотя бы сдвинул с мертвой точки, подготовил бы для формальных отчетов, и то — благо.
       Хуже нет подчищать за другими, а еще дряннее делать то, сам не зная что. Странно, но Тараторкин не выдал своего замешательства. Наоборот, на следующий день он со знанием дела рассуждал о надзорных требованиях, предъявляемых к содержанию подъемных механизмов и ресиверов, просветил нас, как производятся испытания талей и кран-балок, поведал о динамическом ударе... Признаться, и мне доводилось предвосхищать чужую волю, потому меня не удивило обилие специфических терминов, выданных на гора Тараторкиным. Разумеется, он блефовал, не было у него глубоких и устоявшихся знаний в той области, а об опыте и говорить не стоит — просто он накануне просмотрел дешевенькую брошюрку по опасным механизмам, вот по свежей памяти и шпарит ее.
       — Ну, теперь дела попрут, — довольно возгласил Волошин, доверительно поглядывая на Тараторкина. Есть такое свойство у русского человека: напридуманные им напасти на свою голову очень быстро сходят на нет, стираются в памяти сами собой. Так и Ваньчок, он амнистировал Тараторкина от подозрений в подсиживании и даже потеплел к малому.
       Получив таким образом благословение начальника, Антон взялся пускать пыль в глаза всему нашему отделу, причем довольно рьяно. Его возмущение небрежением прошлого начальства к делам технадзора воспринималось нами с неким одобрением (подчиненным всегда лестно, когда ругают начальство, пусть даже и бывшее). В то же время никто из нас почему-то не верил, что это убитое ранее дело наладится усилиями Тараторкина, хотя парень прожужжал всем уши своими талями и тельферами. Пришлый человек, заглянув в те дни к нам в отдел, наверняка решил бы, что для «механиков» нет дела важнее, чем грузоподъемные средства, столько было выпущено пара по этому поводу.
       Наши старожилы, не желая ударить в грязь лицом, тщились показать свою универсальную компетентность в технических вопросах. Даже снабженец Юрий Михайлович по трезвянке вознамерился проэкзаменовать Тараторкина:
       — Ну-ка, Антон Батькович, скажи, что такое палипаст?!
       — Я такого слова не знаю, — раздраженно ответил Тараторкин.
       Никульшин обрадовано засмеялся, мол, вот он, простой снабженец, а завел таки грамотея в тупик:
       — Ну, эт-та... троса на колесиках... за один конец тащишь...
       — Так то — полиспаст, — по слогам выговорил Антон и добавил, — буква «эс» в середине слова. В этом механизме тяговое усилие определяется числом роликов и ниток каната, — заученно отчеканил он.
       — Все то ты знаешь... — разочарованно протянул Юрок, но не желая сдаваться, полез в бутылку. — Когда я работал в «Заготзерне», ту штуковину звали палипастом, — и далее задумчиво протянул, — может теперь стали по-другому называть, а раньше точно помню — палипаст.
       — Ну ладно, Никульшин, брось загибать, — вмешался Полуйко.
       Но Юрок не сдавал позиций, как всякому алкоголику, ему нравилось внимание к собственной персоне, его прельщало проявить актерство в защиту придуманной истины:
       — Да я сам работал на нем, мне лут-чей знать! — апеллируя к слушателям, правдоподобно возмутился. — Меня учить нечего... поработал бы с мое — узнал бы, что к чему?
       — Ну как знаешь, — Антон, махнул рукой, отваживая ретивого такелажника, но того видимо заклинило:
       — Я то точно знаю, я из практики знаю, а ты из книг. Чуешь разницу? Книга что?.. Одним словом — бумага... Хочу так напечатаю, хочу этак... — дальше Юрий Михайлович Никульшин понес такую ересь, перемежаемую матом, что все стали смеяться, а Юрок возгордился, счел себя героем дня.
       Болтовня — болтовней, но через два дня Волошин учинил Тараторкину первую ревизию. Парню пришлось нескладно мямлить: паспортов нет, ответственных нет, графиков нет — попробуй разберись сразу... Механик, видно, начал смекать о деловых качествах нового инженера, но явного недовольства не выразил, лишь слегка пожурил малого: «Не было, нет в наличии — это не отговорка, должны быть и баста!»
       После ухода начальника Антон пригорюнился. Взять хотя бы проклятущие паспорта... Действительно, задача не из легких — попробуй разыщи черную кошку в темной комнате, к тому же, если ее там нет и не было. Куда это они запропали? Пока что нашлась самая малость: в ящиках столов, в шкафчике электриков, в сейфе снабженцев под связкой подшипников и прочей мажущейся дряни, в кипе позапрошлогодних отчетов по капитальному ремонту, короче, неисповедимы пути Господни...
       Когда мы позвали парня пойти перекурить, он раздраженно отказался. Можно подумать, что мы — бездельники отрываем трудягу от дела, намеренно мешаем ему, чего доброго, еще пожалуется Волошину? Да, наконец-то — один из нас поглощен своей работой!.. В облике Тараторкина появилась неприступная деловитость, аж бледный лоб покрылся испариной. Делопут, да и только!
       Я задался вопросом — сочувствовать или смеяться мне над Антоном? А может, просто махнуть на парня рукой, на его демонстративные потуги представиться трудоголиком. Впрочем, возможно, он получил первое серьезное поручение, первое самостоятельное дело на фоне прошлого ничегонеделания. А вдруг правда — он исполнен самых благих намерений, у него прилив созидательной энергии. Что же здорово, когда человек погружен по горло в работу, пусть даже самую непрезентабельную. Возникает здоровое тщеславие, даже приходит вдохновение, труд приносит радость. Увы, рано или поздно благой порыв истончается, иссякает в буднях дней, но ведь сделанное осталось, материализовалось, пусть даже никому не нужной очередной папкой в шкафу.
       Три дня Антон неустанно занимался поиском паспортов, проявив, я бы сказал, изощренную предприимчивость. Он облазил все, даже самые несуразные места, выуживая заныканные, черт знает куда папки своих талей. Ему бы архивариусом — у парня определенно бумагосборный талант. Наконец, паспорта сложены пестрыми стопами на столе, наверное, действительно все из имеющихся в природе, мы в этом уже не сомневались.
       Тараторкину бы отдохнуть от трудов, но он пустился с места в карьер, перевоплотясь теперь в классификатора, этакого папирусного Карла Линнея. Парень сортирует, раскладывает, помечает папки паспортов по мощности и усилию устройств, по еще каким-то лишь ему известным особенностям. Наш главный доволен, работа на приколе не стоит, Ваньчок похвалил Антона, тот скромно потупясъ, промолчал, но и дураку ясно, что одобрение тронуло его сердце, похвала начальства любезна каждому.
       И вдруг, как гром в безоблачном небе, старший инженер Павел Васильевич по уходу Волошина заметил наивным тенорком, мол, большинство-то паспортов, раскопанных Тараторкиным, уже мало куда пригодны, так как сами тали и тельферы давным-давно списаны в лом! И тут всех разом осенило, что Пал Василич-то прав как никогда. Большинство этих корочек осталось с ветхозаветных времен, чуть ли не с братьев Силиных, дореволюционных хозяев завода. Да и внешне разве это документы, у иных вырваны листы, на страницах ржа от селедки на закусь и так от ветхости, есть такие паспорта, от которых осталась лишь одна обложка. Всем стало неловко за собственную недогадливость, а если вдуматься поглубже, то за черствость и равнодушие. Пришел новый сотрудник, ему поручили ответственное дело, конечно неведомое ему, хоть он и пыжился, доказывая свою компетентность. В парне вопила его неопытность, по сути он искал совета, нашей подсказки. Правда вопрошал в завуалированной форме, но неужто нельзя было догадаться, смекнуть о его проблемах, а мы остались безучастными, только разглагольствовали, лишь бы языки почесать да себя показать с выгодной стороны. Дабы как-то реабилитироваться хотя бы в собственных глазах, все разом взялись поучать Тараторкина — что ему делать. Мололи всякую чушь, полагаясь лишь на здравый смысл, не понимая, что совершенно безграмотны в вопросах котлонадзора.
       Вот и пришлось бы Тараторкину изобретать велосипед, умного никто так и не предложил — одна галиматья. Остается мне спасать малого, как-никак сижу в кабинете начальника. С божьей помощью меня вынесло, хотя, по правде сказать, я сам толком не знал, что требуется от Антона. Велел ему сходить на соседний завод (железнодорожники... — у них наверняка технологическая дисциплина выше, все же военизированное прежде ведомство). Узнать, как там поставлено дело, ну и, соответственно, перенять опыт, внедрить у нас. Список же эксплуатируемых талей он может взять из журналов ППР (планово-предупредительного ремонта), там утвержденные данные. Хотя, нечего греха таить, журналы эти переписывались из года в год, но сам перечень и координаты месторасположения оборудования имеются. Пусть заводит новые папочки, закажет нужные бланки в типографии, ну и начнет подшивать бумажки, тут можно развернуться в полную силу, главное застлать глаза инспекторам технадзора и проверяющим из разных комиссий.
       Тараторкин благодарно внимал моим доводам, да, по сути, они и были самые рациональные из ранее услышанных им советов.
       Теперь Антон включился в работу без прежнего ажиотажа и постарался ввести ее в размеренный ритм. Постепенно на его столе стали накапливаться синьки паспортов, заполненные каллиграфическим подчерком, печатались инструкции, вычерчивались графики... Дай-то бог теперь не свернуть ему с намеченного курса, глядишь, и появится у нас на заводе надлежащая служба грузоподъемных механизмов и прочих опасных средств.
       Волошин, видя такое усердие, заметно потеплел к Тараторкину и с пониманием отнесся к канцелярскому бремени, свалившемуся на плечи парня. Даже выхлопотал ему в АХО (административно-хозяйственный отдел) папки-скоросшиватели с надписью «Дело №» (кстати, большой дефицит). И вот, когда Антон завалился в «офис» с кипой свежей картонной продукции, радостно вывалил ее на стол, гордясь ей, словно это его победа, в отделе почему-то сразу установилась атмосфера молчаливого неодобрения. Стоило ему отлучиться, как наше «бабье» опять принялось судачить: «Кому все, а им, бедным, ничего, приходится довольствоваться только бэушным... Подумаешь, там... — кран-балки, тельфера какие-то?! У нас самих дела поважней будут...» Но внезапно ниоткуда взявшийся Иван Владимирович быстренько пресек их недовольство:
       — Чего сквалыжничаете, поимейте совесть!.. У вас все на ходу, а малому приходится начинать с нуля, кому, как ни ему, надо помочь в первую очередь... Понимать надо, — и, хихикнув, добавил ехидно, — политику партии и правительства...
       Намек на такие высокие инстанции означал одно — не заноситесь, бабоньки. И они это, конечно, уразумели.
      
      
      
       Глава 5
      
       Внезапно Волошин заболел, взял бюллетень (так у нас называют «ушел на больничный»), и мне пришлось всамделишно остаться за него. Что, конечно, не доставило мне удовольствия — упиваться куцей властью может только простофиля. Мизерная прибавка к зарплате абсолютно не компенсирует свалившуюся гору докучливых забот, кто понимает, тому нечего объяснять, сколь хлопотны обязанности главного механика. А кто не ведает, поясню... Необходим тщательный контроль, а проще постоянное присутствие на ремонтируемых объектах, по ходу нужно разрешать возникшие неувязки с запчастями, материалом, нехваткой людей. А так как все у нас привыкли делать с кувалды и лома, необходима изощренная инженерная импровизация: как поднять, как подсунуть, как вставить, да и еще мало ли чего. А главное, довериться практически некому нельзя, сварганят, что не так, отвечать опять же тебе. У нас народ какой, не ткнешь пальцем — сами не догадаются, боятся, как бы не переработать, извините, конечно, но жопу рвать на такой работе приходится только главному механику.
       Конечно, есть вина в том и самого Ваньчка, распустил он людей, везде сам да сам, ну и мягкотел, разумеется, порой выпивает с мастерами и даже рабочими, что вообще недопустимо. Вот и сели ему на шею, сами ничего решать не хотят — оно так-то проще прожить без особых-то забот...
       Эту систему за три дня не сломать. Поэтому мне палку перегибать никак нельзя, а то окажусь в цейтноте. Вот и пришлось вежливо упрашивать работяг, на приказной тон они насрали, могут послать куда подальше... Вот и носишься, как гончая, с высунутым языком, норовишь поспеть и туда, и сюда.
       Признаюсь, я оказался таким беспомощным, что и рассказывать не хочется. Ну, не практик, не практик я!.. Даже то, что порой мои указания выполнялись совсем наоборот, возможно, и к лучшему, а то можно было бы таких дел натворить за весь год не расхлебаешь. Но все же работа ремонтного и энергетических цехов шла довольно бойко, ее рельсы давно откатаны и не крестясь суеверно, можно быть уверенным, завод бы не остановился.
       Дела же непосредственно отдела меня интересовали в последнюю очередь, главное, чтобы все были на своих местах, а мужчины не запьянствовали. Я понял тогда, что в работе главного механика — отдел это вериги, мешающие ему целиком отдаться насущным нуждам производства. Собственно, пульс завода бьется в цехах, в отделах же и прочих конторах, п... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3