Невыдуманная история Лирическая повесть (2 редакция)

А потом он вдруг перед ней появился внезапно, свалился как снег на голову, или средь ясного неба гром, на танец первый её пригласил - да так, что она и понять ничего не успела, не успела увидеть даже, кто стоит перед ней и кто её приглашает. А во время танца, едва успев познакомиться, имя её едва узнав, он её и вовсе на улицу гулять позвал, предложил “плюнуть” на клуб и на вечер, что ей было слышать и дико, и странно - ибо совсем не так она представляла знакомства между мужчиной и женщиной, про которые в книжках читала, смотрела в кино, не такого наскока внезапного, прыти от суженого ожидала. Она-то мечтала сначала глаза жениха увидеть. И чтобы он взглядом огненным, взглядом страстным насквозь её словно стрелой или кинжалом пронзил, до сердца взглядом дотронулся, до потаённых глубин души, где известные интимные струны произрастают. Чтобы она поняла и почувствовала, остолбеневшая, жаром вспыхнувшая с головы и до пят, что это действительно он - тот самый, единственный и неповторимый, судьбою ей уготованный, роком, прописанный на небесах. И она мысленно чтоб полетела к нему как мотылёк на пламя, в нём господина будущей жизни признав. Вот она о какой встрече страстно всегда мечтала! какую встречу ждала!...

С Андреем же ничего подобного не произошло: вот что было для неё удивительно-то! С ним вообще всё было не то и не так - странно, чудно, непонятно, просто и обыденно до смешного, карикатурно даже, как в принципе не должно было быть… И она отказала ему, естественно, решительно так, помнится, отказала. И он повернулся, дурачок, и ушёл, не пожелал ей дать времени опомниться и к себе привыкнуть, со стороны получше себя рассмотреть. Пообещал только скороговоркой, что через неделю придёт - и сразу же и исчез за дверью…

Это-то её и поразило тогда больше всего, потрясло, глубоко в душу запало - такое его поведение странное, не городское, в котором назойливость и гордыня отсутствовали совсем, в котором на гонор и спесь, на столичное высокомерие даже и намёка не было. Ибо высокомерие, назойливость и твердолобость в людях она переносила с трудом, не считала качества эти достоинствами, красящими мужчину. Батманишвили Тимура с Гришаевым Юркой она именно за то и отшила, когда они по очереди к ней подходили в течение всего вечера, что назойливыми и прилипчивыми оба были как репьи с лопухов, высокомерно-слащавыми, хитрыми; что вели себя с ней как снобы: считали непонятно с чего, что она сразу же должна была броситься им, удальцам-молодцам, на шею, тут же в любви признаться, чувствах больших, в постель завалиться немедленно. Приглашая её на танец, они ей как бы великую честь оказывали и даже и не пытались этого скрыть - Гришаев, во всяком случае. Да и похотливыми были оба, развязными до неприличия; много было грязи и пошлости в их “голодных” глазах, что сугубую идеалистку Яковлеву и коробило в них, и пугало.

В Андрее же грязи и пошлости не было, совсем. Он в этом плане был их полной противоположностью. И вёл он себя с первого дня не так как они - по-другому: излишне скромен и робок, и по-особому мягок был, обращался всегда на Вы, держал себя с ней на равных.

Она лежала и вспоминала с нежностью, как он убежал от неё в первый раз, когда она ему отказала, не стал канючить, скулить, внимания, любви её добиваться, - чем её здорово зацепил, заставил о себе целую неделю думать. А тут ещё и Чунг ей советом помог, соответствующим образом охарактеризовав Андрея; и мама в самых лучших словах дома о нём отзывалась: говорила, как он понравился в клубе ей и какой он хороший и целеустремлённый мальчик… И вышло так, в результате, что она всю неделю первую, самую во всех смыслах жаркую, с нетерпением танцев в клубе ждала, чего прежде с ней не случалось ни разу, всю неделю о странном московском парне ходила и думала, о предполагаемой встрече с ним - и знакомстве, которое её и пугало и волновало.

И вот они встретились, помнится, пошли по деревне гулять - и упорно шли и молчали весь вечер, дрожали, супились, заливались краской стыда, не зная, что друг другу сказать, о чём разговор затеять. Она измучилась и истомилась так, что, вернувшись домой расстроенная, твёрдо решила свидания прекратить, которые ничего хорошего им не сулят, от которых добра не будет… Да и Андрей, опять же, когда она его рассмотрела внимательно, красавцем писаным не показался: он не был и близко похож на мужчин, что за душу её хватали и всегда ей нравились. Она-то сходила с ума от брюнетов высоких и статных: от Василия Ланового того же, или Михаила Боярского, с их огненными, как у пантер, глазищами, повадками прирождённых аристократов, буйствами слов и чувств. А её кавалер столичный был ниже среднего роста, русоволосый, худенький, скромный, с нею излишне скованный, молчаливый и робкий как провинциал. Не подходил он не по каким параметрам под её мысленный идеал и на первый, поверхностный, взгляд героем-любовником и близко не был.

Но тут ей папа сильно тогда помог: утешил, остудил, вразумил, обласкал словом родительским, добрым. Он-то, про свидание первое всё внимательно расспросив, и посоветовал не спешить с решением. Про своё знакомство с мамою ей рассказал: про то как, будучи молодым пареньком, больше года к ней даже и подойти боялся, потом холодным покрывался при встречах, посиневшие от страха губы при виде её разодрать не мог, не то что слово какое произнести красивое и зажигательное, - робел-де до неприличия и стеснялся. «Мы все, Наташенька, такие стеснительные и косноязычные, - с улыбкой говорил он, перед дочкой на диване сидя, - когда по-настоящему влюблены, когда у нас в голове всё серьёзно. А от трепачей-балаболов ты подальше держись, от ухарей сладкоголосых: они, как правило, примитивные и пустые внутри, и никого, кроме себя, и не любят-то, не ценят. С ними намучаешься потом - прохвостами блудливыми, пакостными»… Потом он подробно про Шитова рассказал, как тот о Мальцеве высоко отзывался: о его трудовых способностях и характере. Ну и решилась она после этого ещё раз всё же с Андреем встретиться и самой убедиться во всём. «Не укусит же он меня, - подумала про него с улыбкой. - Попробую его как-то разговорить, молчуна застенчивого…»

И опять они встретились возле клуба. И она вдруг осмелела отчего-то, хотя трусиха была ужасная, и под ручку его взяла; да так и пошла с кавалером рука об руку, не чуя ног под собой… С Мальцевым же и вовсе случилось невероятное: его как будто бы прорвало, - и он ей весь вечер про себя без умолку ходил и рассказывал. И так её простодушным рассказом тем поразил, так удивил несказанно, что она согласилась бы его слушать, не прерываясь, хоть несколько дней подряд, хоть всю неделю следующую... хоть всю жизнь.

Ну а потом понеслись души обоих в рай словно в хорошей сказке, зазвенело и заискрилось всё в их шальных головах, закружилась-завертелась жизнь каруселью июльской, праздничной, щедро одаривая обоих встречами и прогулками многочасовыми, беседами под луной, стрекачами-кузнечиками, певунами-дроздами и соловьями, которые им музыку сопроводительную заменяли, когда они молча по деревне шли, ночною прохладой и темнотой наслаждаясь, звёздным небом над головой. Она и не заметила, как привыкла к Андрею, сердцем к нему прикипела намертво, приросла, и жить начала уже только им одним, только про него гадать-думать. Он стал первым мужчиной, таким образом, которого она полюбила искренне и самозабвенно, глубоко и страстно, и кому захотела отдать всё - душу, ласки, жизнь и судьбу, тело своё и тепло, чистоту и девственность в придачу...

Обо всём этом она лежала и думала ночью глухой и бессонной, когда в стельку пьяный Андрей в общежитии отсыпался, только это на грани истерики вспоминала - и не понимала, сил не имела понять: что вдруг такое у них с Андрюшей стряслось под конец? отчего оборвалось всё так быстро, внезапно? Ведь так хорошо было им вдвоём все последние дни! так высоко они душами оба летали! - что казалось уже, ей так именно и казалось, что расставание станет мукой обоим, и они и не смогут расстаться, что лучше, наверное, оба умрут.

И вдруг Андрюша её ненаглядный взял и исчез, вечером почему-то в клуб не пришёл, куда весь их отряд пожаловал во главе с командиром и куда он был просто обязан прийти, зная, что она его будет там ждать непременно. Она терялась в догадках, понять не могла, что вдруг такое могло между ними случиться и что она, дурёха, могла ему в их последнюю встречу сказать, чем рассердить до такой степени, - что он с ней даже и встретиться не пожелал, поговорить напоследок, проститься. Она этим в точности самого Мальцева напоминала, когда он в июле-месяце с первого вечера в клубе точно такой же вернулся - угарный, разбитый, больной - и так же вот точно мучился, места не находил всю неделю, её отказ переварить пытаясь, как и своё диковинное поведение.

Промучившись и проплакав ночь напролёт, от слёз и от горя очумев и осунувшись, она утром раненько с кроватки резво вскочила, умылась наскоро ледяной водой, припудрилась-причесалась в спешке, принарядилась быстренько в самые дорогие наряды и даже и глазки подкрасила почерневшие, чего прежде не делала никогда, что для себя считала зазорным. После чего, туфельки новенькие одев, которые ей родители в институт приготовили, она в школу бросилась сломя голову с непременным желанием там Мальцева встретить и про отсутствие в клубе от него самого узнать, что было ей, истомившейся, знать крайне важно, без чего, казалось, она дальше бы жить не смогла.

Добежав до школы минут за семь, она незаметно спряталась там в мокрых кустах сирени возле одноэтажного корпуса, где пока ещё жили студенты и который она хорошо знала по прошлым школьным годам, в котором неоднократно бывала, и всё утро там просидела мышкой, тайком карауля Андрюшеньку своего, мечтая его, наконец, увидеть и успокоить себя, словечком заветным с ним перед отъездом обмолвиться…

24

А впервые вкусивший такое количество водки Андрей только в восемь утра пробудился - бледный, помятый, больной, ужасно голодный к тому же. И первое, что сделал, это выпил целую банку воды, что на окне у них для поливки цветов стояла, зубами громко стучащими чуть банку ту не разбив. После этого он спать опять завалился и проспал таким образом ещё час, до девяти утра ровно, когда проснувшийся Чунг его разбудил, похохатывая над его жалким видом. Трясущийся и шальной, Мальцев заставил себя подняться с кровати и на улицу выйти со всеми вместе, на свежий воздух, гудящую голову проветрить и разгрузить, размять кости. А заодно и байки парней послушать про их вчерашние клубные пляски и “подвиги”. После чего он на кухню с друзьями пошёл - еду себе там отыскать попытался, компот или чай горячий.

Но от еды и застолья вчерашнего только тарелки да кружки пустые остались, да кастрюли грязные с подгоревшим дном, да загаженный остатками пищи пол, по которому уже и тараканы бегали, мыши. Найти что-то съедобное в таком бардаке не представлялось возможным: всё ребятишки гулявшие вчера вечером “подмели”, на завтрак ничего не оставили... И пришлось проголодавшемуся Андрею затвердевшие куски чёрного хлеба есть, что на осиротевших столах валялись, водою холодной их запивать - и о доме мечтать, о родителях, что должны до отвала его накормить, лишь бы только до них поскорее добраться, лишь бы увидеться с ними.

Наташу, в кустах притаившуюся, он не видел, естественно, и даже и не догадывался о ней, о близком её присутствии. И она, трусиха, как ни настраивала себя, ни уговаривала подойти и поговорить обо всём, отношения выяснить, - но так, в итоге, и не подошла. И приятелей его, что безотлучно крутились около, постеснялась, и испугалась, главное, что не поймёт Андрюшенька поступок сей, и её за него осудит… Она уже и тем довольна была, в сиреневых кустах тихо плачущая, уже за то благодарила судьбу, что увидела его ещё раз, со стороны на него полюбовалась-порадовалась, что самолично удостоверилась наконец - и это было самое главное - в его полном здравии…

В десять утра в их лагерь приехал колхозный автобус, который повёз хмельных москвичей в Смоленск, который в школе только командира с шабашниками оставил. Маршрут же автобуса мимо выстроенного коровника пролегал, на который студенты с восторженным умилением смотрели, с гордостью плохо скрываемой… Да и как им было по-другому смотреть? как? - если в коровнике том они помнили все до единого кирпичи, что собственноручно в стены его положили, каждый забитый гвоздь и каждую на полу и на крыше доску. Он родным им сделался за два летних месяца - как собственная квартира в Москве или загородный дачный дом, у кого он имелся. Они и относились к нему именно как своей собственности - также заботливо, трепетно и внимательно, - и готовы были насмерть уже стоять, прибить-приструнить любого, кто посмел бы его прийти и сломать, испортить, исковеркать, изгадить.

Умилялся вместе со всеми и Мальцев Андрей, на удалявшийся коровник восхищённо поглядывая, мысленно как с другом прощаясь с ним, желая ему постоять подолее. Последний раз взирая на стройку, на которой вчера ещё работа кипела вовсю и которую с первого и до последнего дня большие проблемы сопровождали, он и поверить не мог, уяснить головою пьяной, что теперь это всё уже позади, и что они, пареньки сопливые, смогли наворотить такое всем проблемам и тяготам вопреки: и крышу ударно достроить-докрыть за каких-то несколько дней, и бетоном полы залить на огромной площади, и даже и входные ворота соорудить и навесить успели - куда же в деревне без них. И сознательную гонку такую они устроили для того только, чтобы 20-го августа мысленно с гордостью произнести-прокричать в окна дребезжавшего на ухабах ПАЗика, крестьян сырлипкинских имея ввиду: берите-де, люди добрые, пользуйтесь на здоровье! Вот он, готовый коровник, что мы обещали построить в июле! - мы не обманули вас! И мы не даром тут ели у вас и пили, морочили вам мозги! - мы слово своё сдержали!

Он ехал и вспоминал невольно свой первый на стройке день, поле чистое с пасущимся на нём скотом, на котором кроме бытовки строительной с инвентарём да бурьяна дикого, в метр ростом, да огромных “лепёшек” коровьих и не было-то ничего. Отчётливо вспомнил слова приехавшего к ним на объект Фицюлина: как он агитировал их страстно, после экскурсии памятной, слёзно помочь упрашивал. Они хотя и откликнулись с жаром на тот до боли тронувший их призыв, дружно его одобрили и поддержали, - но всё же верилось тогда слабо, новичку Андрею - особенно, ни разу нигде не работавшему, даже и в армии не служившему, что они, юнцы, смогут осилить такое, собственноручно такую махину поднять, их “целину смоленскую”. Какой-то игрой всё это казалось в душе, глупой детской забавой. Поиграем, - думалось в первые дни, когда ничего ещё, кроме досок не струганных, перед глазами не было, и приходилось подготовительной работы уйму целую выполнять, такой утомительной во все времена, неблагодарной, невидной, низкооплачиваемой, - помашем топорами от скуки, неделю-другую убьём - и уедем домой отдыхать, всё тут безжалостно побросав, чтобы потом колхозники сами всё и достраивали. Не так это просто - строить, как из далёкой и сытой Москвы представлялось, как командир на собраниях лихо про то им вещал.

Про то же ему и дома все говорили: соседи, родственники, друзья. Как, помнится, потешались над ним взрослые мужички-доминошники, что у них во дворе целыми днями сидели-играли и попутно обсуждали всех, хаяли и наставляли, когда он, бывало, к ним в куртке студенческой подходил и по простоте душевной про будущий стройотряд рассказывал: что ехать-де туда собирается, коровники крестьянам строить, нелёгкую их жизнь улучшать.

«Да чего вы там путного построить-то можете, Андрюх, студенты-белоручки?! - ехидно все они, помнится, скалились, костяшками белыми по обшитому медью столу на весь двор громыхая, - не смеши ты, ради Бога, нас! - когда вы гайку от болта не отличаете толком! лопату перепутаете со скребком!... А стройка - дело серьёзное и ответственное, на стройке специалисты нужны: каменщики и плотники профессиональные, бетонщики. Мы уж про сварщиков и стропальщиков не говорим - это само собой разумеющееся. Грамотный прораб, наконец, нужен, чтобы по чертежам, техпроэктам объект возводить мог, строго соблюдать технологию. Чтобы у вас там не рухнуло всё в этот же день и вас же, дурачков малахольных, не завалило… Для потехи вас туда, чувствуем мы, везут: чтобы вы там дерьмо вместо скотников из коровников их гнилых выгребали».

А оно вон как всё складно, в итоге, вышло; вон чего они за неполных два месяца учудить-сотворить сумели!...

 «Молодцы! молодцы, черти! - улыбаясь краями губ, восторженно думал он, себя и товарищей своих уважая, что сидели рядом в автобусе и, как и он, коровник с любовью рассматривали через стекло, на год со стройкой прощались. - Есть теперь чем гордиться, за что себя уважать, чем перед дворовыми циниками и алкашами похвастаться-отчитаться при встрече… Какой коровник отгрохали, а! - на загляденье! - в который уже и сейчас вполне можно скот загонять, в котором бурёнкам и пеструхам уютно будет: просторно, тепло и светло. Что тепло будет - точно, гарантию здесь даю: мы на совесть строили, от души, халтуру и брак не гнали. Володька Перепечин за этим зорко следил: халтурить бы никому не дозволил… И ушло у нас на строительство каких-то пятьдесят дней всего, а с простоями и задержками - и того меньше... Пятьдесят дней - и готовый тебе коровник: фантастика да и только, диво дивное! Разве ж такое забудешь когда! разве из памяти выкинешь!... Да за одним только этим: чтобы чудо подобное созерцать, быть к чуду тому причастным, - надо было в деревню всенепременно ехать и муки адовы здесь терпеть, которые теперь блаженством таким оборачиваются».

Утомлённый последними днями Андрей ехал и улыбался, счастливый, в окошко мутное сонно смотрел - творением собственных рук любовался, что удалялось всё дальше и дальше от них, волшебным сном становясь, красочной чудесной сказкой. Высоко летала его душа по голубым просторам Вселенной, и гордился он собой законно и честно, безмерно и безгранично, сознавая отчётливо в те минуты праздничные, духоподъёмные, что то строительство, в котором он здесь участвовал, - созидание, творчество, ежели шире про то говорить, - это такое блаженство, такое счастье великое оказывается, ради которого собственно и стоит на белом свете жить, с которым по остроте, накалу эмоциональному, глубине и полноте чувств сравнится не может ничто - ни одно удовольствие и развлечение плотское, ни один самый пышный банкет!

Всё это словами скудными не передать, увы: не придумали люди ещё таких слов, адекватно отражающими триумф и полёт души, да и навряд ли когда придумают. Это, как и любовь, и разлуку, и хвори-болезни разные исключительно самостоятельно каждому смертному требуется пережить, чтобы навечно запомнить потом те настроения и эмоции почти на клеточном уровне, под “корку” их себе занести зарубкой-тавром несмываемым! Подвиг, подвижничество, преодоление болезней, страха и слабостей стоят того - ей-ей! Это в подлунном мире есть золото самой высокой пробы!...

25

Такие мысли и настроения праздничные с головой окутали Мальцева, пока он через стекло автобусное на удалявшийся всё дальше и дальше коровник с ленивым прищуром смотрел, пока мимо осиротевшей стройки проезжал на ПАЗике. А потом он, смертельно уставший, уснул; и спал, ничего не чувствуя, аж до Смоленска, где его Чунг опять разбудил, улыбнувшись приветливо, всепонимающе.

В Смоленске студенты-строители, и Мальцев Андрей в их числе, прошлись погуляли немножко по городским улицам и старинный боевой русский город рассмотрели уже получше, чем в первый июльский день, благо у каждого времени было хоть отбавляй: их московский поезд с вокзала только в 19 часов отправлялся. Некоторые, как Орлов и Гришаев, не захотевшие долго ждать и в поезде десять часов трястись-мучиться, поймали частников и поехали в Москву на авто. Остальные же вынуждены были болтаться по городу целый день, кто попроще и победнее жил, и деньги не бросал на ветер. Все они подкрепились в кафе чебуреками с пивом, ещё погуляли по центру, в кафедральный Свято-Успенский собор из любопытства зашли, в музей краеведческий. А вечером на поезде “Рига-Москва” помчались домой с ветерком, собственного сочинения песню-гимн под гитару всю ночь распевая. «Когда животновод коровник обойдёт, заматерится грубо и сердито, - на весь плацкартный вагон хором горланили они, распоясавшиеся, пассажирам здорово досаждая. - На стенах, так и знай, прочтёшь, что тот сарай построил стройотряд с названьем “VITA”…»

Потом на очереди была Москва, во все времена особенная и прекрасная, вокзал Белорусский, родной, дурманящий столичный воздух. Потоки машин и людей сновали здесь взад и вперёд без устали и перебоев, жизнь знаменуя бурную, “кипучую и могучую”, ни с какою другой не сравнимую. Сам воздух здесь был особенный - чудодейственный, героический и великодержавный, пропитанный духом стальным, движением, страстью и силой, - который, пронизывая до костей, невиданной энергией тебя заряжал, расторопным, активным и деловым каждого вновь прибывшего делал. Москвича или гостя столицы так и подмывало сорваться и понестись, в столичном угарном омуте пушинкой закружиться.

Вернувшемуся домой Андрею всё это было так сладко и до одури остро в себе ощутить после убогих и сонных Сыр-Липок - дух могучий, московский, сверхскоростной. Так на душе и сердце становилось приятственно от родной и привычной ему атмосферы! - что хотелось ошалелым криком кричать, по-петушиному задрав кверху голову, и без разбора всех обнимать! со всеми подряд раскланиваться как с друзьями давними или родственниками, руки подолгу жать, в любви объясняться!

По перрону прошествовав не спеша толпой по-цыгански шумной, полной грудью влажным утренним воздухом с упоением подышав, сигареты прощальные на привокзальной площади выкурив, студенты-строители, простившись жарко, друг друга крепко расцеловав, по домам разбрелись, по общагам - чтобы уже через десять дней в институте перед первою парой встретиться и всё там заново обсудить, недавние деревенские подвиги дружно вспомнить, танцы в клубе, банкет, пьяные ночные загулы с девочками. Летняя стройка для них на этом закончилась - всё. Впереди их ждала учёба…

Сев в подошедший троллейбус, поехал домой и Андрей: отъедаться и отсыпаться дома, с товарищами, родителями встречаться, его не видевшими пятьдесят дней и по нему как по солнцу исчезнувшему соскучившимися. «Как ты там загорел-то, Андрюш! - удивлялись они в один голос, - как возмужал, повзрослел, посерьёзнел! Не зря, значит, ездил в отряд, определённо не зря: научил он тебя уму-разуму». «Научил, научил, - одно и то же всем им Андрей отвечал. - Работа каторжная, беспрерывная, - она кого хочешь научит».

Настроение, что он испытывал в первые дни, в Москву со стройки вернувшийся, было такое, будто он и впрямь другим человеком стал - самостоятельным и ответственным, предельно-серьёзным и взрослым, прошедшим суровую школу жизни и там узнавшим настоящую цену себе, своим способностям и возможностям, силе; научившимся отвечать за слова и преодолевать трудности, зубами скрипеть, мучиться от усталости и обиды, - но всё равно доводить до конца порученное ему дело, не бросать его, не сдаваться… А детство его озорное, беспутное будто в далёких Сыр-Липках навечно осталось вместе с новым коровником - тамошним людям на память…

Про Яковлеву в Москве он не думал, не вспоминал почти: не до неё ему уже дома было, не до дум и страстей смоленских. Учёба, отдых, друзья - всё это его с головой поглотило. Новая жизнь для него началась, городская, столичная, разудалая и до предела насыщенная, так разительно от сырлипкинской отличавшаяся.

И в ноябре он никуда не поехал, естественно, как Наташе того обещал, - хотя и помнил про ту поездку. Куда было ехать? к кому? И зачем? Смешным это всё уже из Москвы казалось, не настоящим…

26

Про Наташу он принялся думать на постоянной основе через год ровно, себе её начал мысленно представлять и прошлые с ней свидания, когда в июле-месяце на пассажирском поезде “Москва-Рига” к Смоленску опять подъезжал в составе студенческого стройотряда “VITA”, державшего трудовой путь всё в ту же деревню Сыр-Липки. А захолустные Сыр-Липки для Мальцева с прошлого лета с красавицей и умницей Яковлевой уже навечно связались, как Кремль и Красная площадь для него были навечно связаны с Москвой.

«Приехала ли она к родителям на этот раз, или на юг отдохнуть укатила? - думал он про неё с лёгкой внутренней дрожью, через запотевшее вагонное окно смоленские утренние пейзажи сонно разглядывая. - А если приехала - помнит ли ещё меня? не забыла ли?»

И в автобусе он про неё всю дорогу думал - прогулки прошлые вспоминал; как и то, разумеется, какая она была год назад статная, сочная и красивая. Ничего другого не лезло в голову - хоть убей! - ибо других достойных и ярких событий у него в Смоленске и не было-то по сути. Только работа, работа, работа одна, монотонная и утомительная, которую вспоминать не хотелось... Вот любовные впечатления и навалились разом по мере приближения к лагерю, сердечко разбуженное заставили трепетать памятью о недавнем прошлом.

«…Да уж замуж, наверное, вышла, - под конец почему-то подумалось про подружку, когда до деревни было рукой подать, когда уже и постройки колхозные с элеватором во главе стали просматриваться на горизонте. - Такие умные да красивые долго бесхозными не остаются: мужей себе быстро находят или ухарей-ухажёров каких-нибудь. Тем более - в институте педагогическом, публичном и достаточно людном месте, где она на виду всегда как яркий цветок на поляне. Любому захочется её попробовать и насладиться: отказать будет ой-как тяжело… Да и не захочется ей отказывать-то - вот в чём вся штука. И это дело понятное и извинительное, это - жизнь, женское естество природное, до поцелуев и всего остального лакомое, которое требует своего, и от которого никуда не спрячешься, под родительским крылышком не усидишь. В прошлом году перед самым отъездом я в этом воочию убедился, ночью с 16-го на 17-е августа, как сейчас помню; понял, что собой представляет инстинкт и на какие он девочек молодых толкает поступки и глупости…»

«Ну и ладно, и хорошо, и пусть, пусть находит и пусть выходит, пожалуйста, на здоровье ей; и потом пусть рожает детишек как все, воспитывает. Мне-то какое дело до этого? - улыбнулся он тогда весело и спокойно, никакой горечи почему-то от догадки своей не испытывая, наоборот, одно облегчение испытывая в душе. - Не придётся с нею встречаться и отношения выяснять, оправдываться и извиняться за то, что осенью к ней не приехал, как пообещал о том прошлым августом сдуру… Вообще тогда делать ничего не придётся: забудем друг про друга скорёхонько и дальше спокойно жить начнём, каждый по-своему и по-отдельности… Погуляли в прошлом году, потешились, посмешили людей - и будет. К чему могут привести те гулянки ночные? чего хорошего нам с нею дать?... Да ничего совершенно! Всё обсудили уже, всё друг про друга узнали, что необходимо узнать, всё поняли. Даже и поцеловались однажды, а потом ещё и в постель улеглись. Спьяну-то! Вот дурачки, чего отчебучили!... Ну и хватит, и надо остановиться на этом, не усугублять. Хорошего понемножку, как говорится. Дальше б, ежели это всё продолжать, эту амурную тягомотину, только б одни головные боли и неприятности начались - поцелуи страстные и ежедневные, ласки с нежностями, постель... Ну а чем постели обычно заканчиваются у молодых - известно. Родами незапланированными, внебрачными - не приведи Господи! - детьми… Вот и не надо до этого доводить, вовремя остановиться надо…»

Так или почти так прикидывал и гадал весь получасовой путь до лагеря новоиспечённый третьекурсник Мальцев; так думал-рассуждал сам с собой, когда к смоленским Сыр-Липкам на колхозном “ПАЗике”, громыхая и пыля, опять приближался. И, трясясь и вздрагивая на ухабах, полюбившуюся деревню с любопытством разглядывал, ставшую почти что родной, пытаясь понять и подметить, что изменилось тут, исчезло или добавилось за год. Приехали же они на место около двенадцати часов по времени, как и в прошлый раз, и опять целый час почти вещи вытаскивали и складировали, постельное бельё получали у коменданта, занимали и заправляли кровати, наскоро подкреплялись в столовой сухим пайком. А после обеда, когда свободное время выпало, Андрей на конюшню перво-наперво побежал: конюха дядю Ваню разыскивать. Нашёл его, как всегда пьяненького, обрадовался, крепко обнялся с ним, расцеловался по-дружески, от души, поговорил с полчаса о жизни. И конюх на радостях московскому гостю самую лучшую лошадь без разговора дал (но без седёлка, правда), молодого вороного жеребца по кличке Цыган, памятуя об Андреевой к верховой езде страсти, на котором соскучившийся по лошадям Мальцев часа три без устали по полям ездил, с которого даже упал.

В лагерь он возвратился к ужину, после которого отдохнувшие и отлежавшиеся студенты в клуб побежали дружно, время там убивать и попутно очередную культурно-развлекательную программу проводить в жизнь, радовать себя и жителей, девушек и баб одиноких. Звали с собой и Андрея, но тот идти отказался, на усталость сославшись и сбитые от верховой езды ягодицы, которые-де надо было восстанавливать срочно, лечить, готовить к работе.

Но дело, конечно же, было не в этом - не в усталости и ногах! Отказ от похода в клуб в действительности объяснялся иначе. Ещё прошлой осенью, возвратившись полуживым домой и силы утраченные восстановив с Божьей и родительской помощью, Андрей загадал-спланировал для себя, что с Яковлевой или же с кем-то ещё, если он соберётся поехать опять на стройку, больше шуры-муры крутить не станет, “подвиги” Юрки Гришаева повторять, “рекорды” любовно-совратительные устанавливать, склонять местных “тёлок” к сожительству. Довольно с него этих глупостей! Хватит!

Побарахтавшись в любовном омуте пару месяцев, “прелесть” его вкусив - пусть только и наполовину или на четверть даже, - он надорвавшимся сердцем почувствовал, что не нужна, противопоказана была ему, 19-летнему, вся эта утомительная любовная канитель-маета - и немалые хлопоты, главное, что были с ней напрямую связаны. От которых он - о, ужас! - дней десять потом отходил-отсыпался в Москве - и всё никак не мог отоспаться. Повторять это заново, добровольно начинать себя ещё и ночными бдениями изводить в довесок к работе, пустопорожними и надоедливыми прогулками под луной он никакого желания не испытывал. Потому что только работать сюда приехал и по возможности отдыхать. И непременно желал все два месяца только лишь отдыхать и работать… С девчонками же по деревне шляться в его не входило планы: он не был до них, как другие, охоч, и сердечко его ребяческое дремало, лишь ненадолго пробудившись по случаю прошлым летом - да тут же опять и уснув.

Это и Наташи касалось, бывшей златокудрой подружки его. И с ней он решил не встречаться и амурничать не начинать, если это вообще ещё смысл имело: если не замужем она была, была свободна, если домой отдыхать приехала, наконец, а не в какое-то другое место умчалась. «Для чего мне бодягу такую с ней опять заводить, - катаясь на лошади, для себя он решил окончательно и бесповоротно, - если мне от неё ничего не надо: ни поцелуев с ласками, ни, тем более, сексу... А гулять просто так, для души, как в прошлом году с ней гуляли, - это и смешно уже будет, и глупо, и утомительно очень… Да и не захочет она просто так! Уже и забыла меня, наверное!...»

27

Но Наташа нет, не забыла его, как выяснилось, - передала горячий привет тем же вечером и попросила прийти к ним домой для какой-то очень важной беседы. О чём вернувшийся от Яковлевых Чунг, успевший уже к ним наведаться, с восторгом и сообщил Андрею.

«Она велела тебе сказать, - заговорческим тоном закончил вьетнамец то своё полуночное сообщение, - чтобы ты в гости к ним в ближайшее время пришёл: они тебя все с нетерпением ждать будут; рады, что ты приехал…»

Сообщённое Чунгом известие на порозовевшего Мальцева произвело двоякое впечатление. Ему и приятно было услышать, с одной стороны, что его ждут в деревне, не забыли ещё, что видеть и слышать желают. И, одновременно с этим, его покоробило и передёрнуло то, что скромница и прелестница Наташа, какой он её знал по прошлому году и какою запомнил, теперь уже волю свою с первого дня проявила. И в гости его зовёт, не дожидаясь субботы, да ещё и Чунга сюда подключила, чего делать было бы и не нужно совсем - по отряду сплетни-то распускать через Чунга. Она сразу же начала с ним вести себя так, одним словом, будто бы он был чем-то обязан ей, был Яковлевым чуть ли уже ни родственник… Всё это сильно не понравилось тогда Андрею, который не выносил диктат, не любил, не терпел быть к кому-то привязанным. Он себя и с товарищами точно так же держал: не позволял из них никому порабощать и подавлять себя, садиться себе на шею.

«Не успел я появиться в деревне, а они меня уже в гости зовут, да ещё и в приказном порядке, - с досадою лёгкой ярился он, нахмуренным развалясь на кровати. - Они что думают-то: что если я к ним в прошлом году один раз пришёл - дуриком, из-под палки по сути, - то теперь просто обязан уже под их дудку плясать? членом их семьи становиться?... Этак пару-тройку раз к ним придёшь, по глупости-то, бдительность потеряв, - так они меня и жениться заставят, дочку их распрекрасную в жёны брать и в Москву увозить с собою. В гости ходил, скажут, чаи с баранками распивал, обнимался и миловался тайно - женись давай, скажут, сукин сын, не позорь девку… Ну нет уж, увольте, товарищи дорогие: в ближайшее время встречаться с вами со всеми - это исключено. Я сюда работать приехал, в конце-то концов, а не по гостям шляться…»

В среду вечером к Мальцеву опять пристал в общежитии дружок его шалопутный Чунг, вторично побывавший у Яковлевых в гостях после просмотра клубного фильма. Присев на кровать, он начал про Наташу с жаром рассказывать: что ждёт-де она его дома, очень с ним встретиться хочет, поговорить, и слёзно просит прийти - не тянуть, не откладывать, не стесняться. И именно на домашней встрече почему-то вьетнамец настаивал: уверял, что в клуб-де Наташа не может и не хочет по какой-то причине ходить. А почему? - не рассказывал.

«Встречусь, Чунг, встречусь! - ответил ему раздражённо Андрей. - В ближайшую субботу в бане помоюсь, отдохну и схожу к ним, ладно, так и быть. Отстань только! - А сам про себя подумал: - Баба совсем уже рехнулась, по-моему: уже скоро приказным порядком начнёт меня на свидания вызывать - чтобы я к ней по первому её требованию сломя голову бегал. Да ещё и домой прибегал, что самое-то интересное, чтобы ещё и с родителями я дружить начинал и общаться, с братом. Чтобы привыкал к ним, наверное; а они - ко мне… Так ведь, смехом-смехом, а дело прямиком к свадьбе и подойдёт, это как пить дать, с такими-то её замашками и призывами. И не заметишь, как в загсе окажешься, семейный хомут повесишь на шею. К этому, похоже, она и ведёт… Да нет уж, подруга, так такие вещи не делаются и не делались никогда: на свидания, как мне представляется, люди по-доброму, а не силком ходят, не по приказу. Приказывать мне тебе ещё рановато: ты мне никто. И так никем и останешься...»

Он подумал так - и почувствовал, как стихийно зарождается в его душе негативное к прежней подружке чувство, которое застит её милый некогда образ, которое его чернит…

В субботу, помывшись в бане, вымотавшийся за первую рабочую неделю Мальцев решил непременно расслабиться и отдохнуть, накопившуюся усталость сбросить: сначала верхом на лошади долго опять катался, раздольные песни пел, любуясь природною красотой, валялся в душистом клевере с удовольствием, ароматами дышал, пока лошадь отдыхала и сочной травой подкреплялась; а после ужина, когда хлопцы в клуб убежали, книжку лежал и читал на кровати, наслаждаясь покоем и тишиной, и свалившимся одиночеством, что было редкостью в общежитии. Начитавшись и намечтавшись вдоволь, силёнки восстановив, он спать пораньше улёгся и быстро заснул… Но ближе к полуночи его разбудил Чунг, что над ним чёрной тучей навис и его отчаянно тряс за плечи.

- Андрей, - сонному, стал выговаривать он ему, пока никого из ребят не было рядом. - Ты почему к Яковлевым не пришёл сегодня как обещал? Наташа тебя весь день и вечер ждала, о чём-то важном поговорить хотела. А ты не пришёл опять, поступил как свинья. И она расстроилась сильно, плакала и переживала! Она заболела, Андрей, у неё жар, температура поднялась высокая. Елена Васильевна, когда я к ним забежал после танцев, очень меня с тобою поговорить просила: чтобы ты с дочкою побыстрее встретился, не мучил её, не томил.

- Я не доктор, Чунг, чтобы её лечить! - я боец ССО “VITA”! - ответил Андрей вьетнамцу в запале, с трудом уже сдерживая себя, чтобы соседу по койке не нагрубить, который посмел разбудить его среди ночи, сон оборвать первый. - И приехал я сюда не шашни крутить и “тёлок” местных охаживать, а работать, коровники строить, государству нашему помогать! А ты меня будишь Бог знает когда, выспаться не даёшь! Ты посмотри глазами своими раскосыми, сколько времени-то!...

Сказавши это, он плечо рывком высвободил из рук вьетнамца, выругался, к окну от него отвернулся - и ещё и голову одеялом накрыл, давая понять, что всё, разговор окончен. Чунг отошёл, расстроенный, сам раздеваться стал, ко сну в темноте готовиться, что-то себе под нос бормоча по-своему, по-вьетнамски. Андрей же… Андрей после этого долго ещё не мог заснуть: лежал и ругался матерно, себя огнём распалял, метал громы и молнии под одеялом.

«Во дают, а! Молодцы! молодцы, черти! - гневно ругался он тихим шёпотом. - Уже и болеет она! и матушка её слёзно меня домой зазывает: чтоб я её пришёл полечил, развеселил и утешил! Цирк да и только! Не успеешь глазом моргнуть - так ведь и вправду женят! Только замужество, скажут, поможет нашей бедной и несчастной Наташеньке выздороветь и не болеть; женись давай, скажут, кобелина бессовестный, не доводи нашу дочку единственную до слёз и истерики! А иначе, мол, рожу тебе начистим, гад, в суд на тебя подадим, за разврат посадим!»

Всё это было так неприятно Андрею: эта возня закулисная, лицемерная, от которой дурно попахивало, - что он взрывался буквально, злым и бешеным становясь, каким в жизни в общем и целом не был, каким его никто из близких и знакомых не знал. Но самое-то неприятное здесь было другое: что он уже и про Наташу свою начал скверно думать, её обвинять во всём - в заговоре против него, в несуществующей хитрости и коварстве.

«Надо же, какая она оказалась! - с ухмылкой недоброй он её поминал. - А по прошлому году прямо-таки небожительницей мне представлялась, ангелом во плоти, смоленской Татьяной Лариной… Ну нет уж, дудки! Им меня не скрутить так легко и в сети свои не поймать гнилые! Не увидит она больше меня никогда. И я её не увижу!...»

28

Но, несмотря на стихийно-возникшую ярость и неприязнь, упорное нежелание встретиться и объясниться, Наташу он увидел, всё ж таки, помимо собственной воли - в ближайший вторник это случилось, днём, когда часов в одиннадцать по времени его подозвал к себе Перепечин и попросил в сельмаг за сигаретами сбегать, которые у него закончились. «Сбегай, Андрюш, сделай милость, - сказал он ему виновато. - А то я вчера в обед чего-то забыл купить, когда проезжал мимо: думал, что хватит двух пачек и не стал шофёра нашего напрягать остановкой и ожиданием. Но не рассчитал - не хватило, увы: Тимура вечером несколько раз угощал, Гришаева Юрку, которые всё якобы курить бросают оба, да никак не бросят - мои смолят и смолят без конца, халявщики хитрожопые. А без сигарет мне труба: до обеда не дотерплю, измаюсь, ожидая, пока машина наша придёт… и придёт ли. И по жаре сейчас в магазин бежать не охота, по солнцепёку: старый стал, ленивый, неповоротливый… А ты у нас на ногу лёгкий: за полчаса туда и обратно сгоняешь и глазом не моргнёшь. Давай, Андрюш, выручай. Не дай начальнику своему без табака погибнуть».

Мальцев возражать не стал: услужить Перепечину было ему приятно. Взяв у того деньги и накинув на голое тело рубашку и тренировочные штаны, он скорым шагом направился со стройки к сельмагу, до которого было от них километра полтора и мимо которого они каждый день на работу и с работы ходили. Зайдя через пятнадцать минут в магазин, он увидел там очередь из трёх баб, впереди которых стоял уже здорово пьяненький местный кузнец, успевший с утра нализаться. Он стоял, навалившийся на прилавок, и у продавщицы водки себе просил, которую та ему продавать наотрез отказывалась… Из-за этого в крохотном магазине поднялся невообразимый шум и образовалась очередь, в которой Мальцеву пришлось около десяти минут простоять - подождать, пока пьяного мужичка боевые бабы с матюгами и зуботычинами оттолкнут от прилавка, освободят проход. А потом и вовсе вытолкают на улицу с криками: «давай домой проваливай, пьянь, иди помогать своей Нюрке! С утра уж глаза залил, и всё ему мало! И когда только нажрётся, скотина, утробу свою напоет! С восьмого класса, гадина, самогонку вёдрами пьёт и пьёт, и всё никак не подохнет!»… После ухода недовольного кузнеца очередь рассосалась быстро, и Андрей, купив у продавщицы две пачки «Явы», вышел на крыльцо сельмага, намереваясь побыстрее вернуться на стройку, где его наверняка заждались. И в этот самый момент он неожиданно и столкнулся с Яковлевой, которая стояла метрах в восьми от крыльца, наклонившись над новой детской коляской, из которой она пыталась поднять на руки грудного ребёнка и с ним, по-видимому, зайти потом в магазин.

Увидев её, Андрей испуганно вздрогнул и остолбенел, и попятился было назад, машинально планируя вернуться вовнутрь помещения, чтобы избежать встречи. Но через секунду замер на полушаге, вовремя сообразив, что бесполезно и глупо это, если Яковлева в сельмаг пришла, если через минуту там будет…

«Чей это у неё ребёнок-то?» - было первое, что растерянно тогда подумал он, залившийся краской стыда и истуканом застывший на крыльце магазина. Ему предстояла вскорости с бывшей подружкой встреча... и разговор, незапланированный и внезапный, и оттого неприятный совсем, которого лучше было бы избежать, отложить на потом - до лучших времён что называется, до “хорошей погоды”.

Наблюдая пристально за Наташей, он видел, как вытащила она из коляски ребёнка, с головой укутанного в пелёнки, с любовью прижала к себе, что-то нежное ему прошептала, поцеловала страстно, качнула вверх и вниз, чтобы спал крепче; после чего выпрямилась и, развернувшись вполоборота, сделала шаг к крыльцу, на котором стоял Андрей… Увидев его, она, в свою очередь, вздрогнула и напряглась, чуть-чуть назад отшатнулась даже, будто в стеклянную стенку стукнулась лбом, поморщилась от удара, виновато заулыбалась как маленькая - и так и застыла на полушаге, остолбеневшая, вцепившись взглядом в дружка своего, которого она всю неделю к себе зазывала, но который проигнорировал тот её страстный призыв.

В растерянности застывшие возле сельмага, они стояли и буравили друг друга глазами, предельно-взволнованные, юные и прекрасные, не видевшиеся целый год и уже друг от друга отвыкшие. Им теперь предстояло опять приглядываться и привыкать, соединяться душами. И каждый будто бы стоял и гадал: «А надо ли? а есть ли ещё в этом смысл? И будет ли им опять хорошо вдвоём? Так, как было раньше!...»

Такие мысли, во всяком случае, ураганно носились в голове Андрея, который, осторожно спустившись с крыльца и подойдя наконец к девушке, первым прервал молчание и тишину, становившиеся неприличными.

- Здравствуй, Наташ! - как можно приветливее и добрее произнёс он, на подружку свою, улыбаясь, посматривая, стараясь при свете солнца получше её рассмотреть, чего даже и год назад не часто ему удавалось. - Рад тебя увидеть опять! В полном, так сказать, здравии!

- Здравствуй, Андрей, - сухо ответила повзрослевшая и возмужавшая Яковлева, натужно улыбнувшись белозубой улыбкой и покрепче прижимая к себе ребёнка, который отчего-то проснулся и заплакал на её руках. - Я тоже рада видеть тебя, поверь, очень рада… Я ждала тебя целый год, Андрюш, - и осенью, и зимою, и теперь, - памятуя о нашем с тобой уговоре. Очень надеялась, дурочка, что мы с тобой ещё неделю назад встретимся, что ты к нам сразу же и придёшь - в день приезда. Напрасно, наверное…

Она, вольно или невольно, но этим как бы предъявляла претензии Мальцеву, упрекала и связывала его их недавним совместным прошлым, самым пустяшным и невинным по сути. И это было неприятно ему - и слушать такое, и обязанным себя ощущать, - чего он, приезжая опять в Сыр-Липки, больше всего и боялся. Оттого и не ходил в клуб, не откликался на просьбы и упрёки Чунга.

- Да у нас первая неделя на стройке - самая тяжёлая, - начал нехотя оправдываться Андрей. - После институтских кафедр, шариковых авторучек и книг топором целый день тут у вас махать - занятие не из приятных: сама, поди, понимаешь. Всё тело и руки гудят и ноют под вечер так, что и на ужин сил не хватает. До койки после ужина доберёшься - и сразу спать. Сил ещё куда-то идти практически уже нету. За ночь, не вру, Наташ, не успеваешь восстановиться, руки натруженные привести в порядок. Я, во всяком случае, от постоянной ломоты и мозолей избавиться пока не могу, не получается.

Мальцев рассказывал всё это Яковлевой, а сам придирчиво рассматривал её, пытаясь понять для себя, сильно ли она изменилась с их августовской последней встречи... Изменения же были существенными, это надо признать. Год назад он запомнил её молоденькой скромной девушкой-провинциалкой, неизменно робевшей в его присутствии, смотревшей на него снизу вверх. Теперь же перед ним стояла красивая молодая женщина в полном соку, волевая и достаточно сильная внутренне, развившаяся не по годам, знающая себе цену; да ещё и заметно округлившаяся и раздобревшая, солидности добравшая себе. Она и в прошлом году, помнится, худенькой не была. Теперь же и вовсе здорово добавила в весе: прошлогоднее платье прямо-таки трещало на ней, по швам и выточкам расходилось. Из-под него её богатые телеса как подошедшее тесто аппетитно наружу вываливались, притягивая к себе посторонний взгляд, заставляя прохожих оглядываться и похотливо язычками чмокать.

- Да я понимаю, Андрей, что вам, студентам-строителям, сейчас тяжело, - между тем опять с укоризной начала выговаривать ему Наташа, тряся на руках ребёнка, плач которого не утихал; наоборот, усиливался с каждой новой минутой и стал раздражать. - Но только вот у Чунга, у вьетнамца вашего, почему-то хватает сил и в клуб после работы бегать, и к нам.

- А это что у тебя на руках за ребёнок-то, расскажи? - перебил её поморщившийся от детского плача и отповеди Андрей, пытаясь увести разговор с неприятной темы. - Чей? И отчего это он так плачет?

Едва произнеся свой вопрос, Мальцев заметил, как заискрились сначала глаза его собеседницы, счастьем и гордостью вспыхнули; а потом вдруг сузились отчего-то, наполнились лёгкой грустью, сделавшись будто бы виноватыми.

-…Отчего Оля плачет - не знаю, - ответила Яковлева после паузы, пронзительно взглянув на Мальцева и при этом начав ещё энергичнее завёрнутое в пелёнки дитя трясти и качать из стороны в сторону. - А ребёнок это мой, Андрей. Дочка Оленька, которую я и хотела тебе показать. Да только ты не очень-то к этому и стремился…

От услышанного у Мальцева всё оборвалось внутри, ёкнуло и замерло сердце, душа ушла в пятки, мороз пробежал по спине и, следом за этим, на теле обильно выступил пот - на лбу, на спине, на ладонях. Ему стало так страшно от последних слов и дурного предчувствия одновременно, будто бы на его глазах только что врезалась в столб машина, в которой все разом погибли от жуткого по силе удара.

Лицо его сузилось, побледнело, стало серым, судорожным и злым. А после и вовсе позеленело как у покойника, так что на него было больно смотреть.

-…А кто отец Ольги? - раздирая одеревеневшие губы, через минуту, опомнившийся, наконец спросил он, страшась ответа, внутренне уже предугадывая его.

-…Ты, Андрюш, ты, - наконец услышал он то, что менее всего хотел тогда слышать, чего не ожидал и не предполагал совсем, к чему естественно не готовился; что, наконец, было ему, пацану, как говорится и даром не нужно. - Я тебе и хотела про это неделю назад сообщить, когда ваш отряд приехал, порадовать тебя нашей Оленькой. Но ты всё не шёл и не шёл. Да и сейчас, как я понимаю и вижу, не очень-то ей и обрадовался.

-…А сколько ж ей лет? Или месяцев, прости? Этой твоей Ольге? Когда ж ты её родила? - стоя перед Яковлевой весь зелёный и страшный, выдавил он из себя, чувствуя дурноту и тошноту внутри, острую боль в висках и головокружение.

- Полтора месяца уже, - на это тихий ответ последовал, безнадежный обречённый ответ, сказанный таким голосом, каким обычно разговаривают с палачами приговорённые к смерти висельники. - В конце мая я её родила, в Смоленске…

Минуты две после этого они стояли молча один напротив другого, собираясь с мыслями и не зная каждый, что друг другу сказать. Яковлева руками качала плачущую Оленьку изо всех сил и по-прежнему смотрела пронзительно на Андрея, реакции его ждала, поступка.

Андрей же, которому стало так невыносимо дурно, что даже и ноги у него подкашивались, буравил стоявший слева от них пенёк тупым оловянным взглядом, не зная, не представляя даже, что ему дальше делать, что предпринять. Положение его было самое катастрофическое.

-…Ну ладно, Наташ, я всё понял, - было первое, что он, взяв себя в руки, наконец произнёс, что сразу же пришло ему в голову. - Извини, но мне сейчас некогда: надо на стройку бежать, где меня мастер ждёт и работа. Вечером после ужина я приду к вам домой, и мы с тобой тогда всё спокойно выясним и обсудим… Так что давай, до вечера, до десяти часов, - решительно произнёс он, зловеще тряхнув головой и ухмыльнувшись невесело и недобро. После чего, сурово взглянув на притихшую мать и дочку, которая вдруг тоже отчего-то затихла, словно слыша и понимая всё, он сорвался с места и скорым спортивным шагом понёсся от магазина прочь, ни разу не притормозив и не оглянувшись назад по дороге.

Он не видел поэтому, с какой тоской на лице смотрела ему вослед всё правильно понявшая и почувствовавшая Наташа, у которой обильно капали слёзы из глаз и тряслись мелкой дрожью губы. Стояла и смотрела до тех самых пор, пока он не скрылся из вида…

29

На Мальцева после прихода из магазина также было больно смотреть: бледный, шальной и безжизненный, он погрузился в какое-то потусторонне-сомнамбулическое состояние, в транс, когда душа отлетает от тела самым причудливым образом и начинает странствовать непонятно где, по каким-то таинственным дебрям эфира. При этом сам человек на месте: стоит рядом и что-то делает вроде бы, разговаривает, общается, существует. Но живёт, говорит и действует механически, на автопилоте как настоящий робот, или зомби тот же, мыслями находясь далеко-далеко от собственной органической оболочки, от мира людей…

- У тебя что-то случилось, Андрей? - не выдержал, спросил его Юрка Кустов перед обедом, переживая за своего любимца. - В магазине обидел кто, да? - скажи. Прямо сейчас пойдём с тобой и тому «козлу» рога обломаем. Я ему самолично башку за тебя откручу.

- Да нормально всё, Юр, спасибо. Не надо никуда ходить. Давай работай спокойно.

Кустов пожимал плечами недоумённо и отходил. Но со стороны весь день наблюдал с любопытством за Мальцевым, понимая, что с парнем что-то не так, непонятное что-то творится…

Неудивительно, что в таком критическом состоянии “ослеплённый” встречей Андрей целый день спотыкался о разбросанные повсюду доски и кирпичи, которых он почему-то в упор не видел, синяки и ссадины на руках и ногах, падая, набивал, топором опасно размахивал и неуклюже. Было даже чудно, как это он, весь такой разобранный и разбалансированный, себе чего-нибудь не отрубил и по ошибке не изувечил. Ходил по объекту, словом, как чумовой или пыльным мешком трёхнутый, - и только и делал что Яковлеву вспоминал, весь утренний с ней разговор восстанавливал в памяти в полном объёме.

«У меня появился ребёнок, дочка Оленька! Бред! Сюрреализм какой-то! - ядовито ухмылялся он, сам с собой разговаривая. - Какой ребёнок! какой! И на хрена он мне сдался, когда я сам ещё как дитя малое!... Молодец, Натаха! Ай, молодец! Пять с плюсом ей за поведение! Нагуляла ребёнка в Смоленске, в пединституте сраном, а теперь на меня его хочет повесить. А вместе с ним и сама мне на шею сесть, чтобы в рай потом лихо въехать. Ушлая попалась, бестия, хоть и молодая совсем. Ох и ушлые они все - эти барышни пышнотелые, деревенские! За прописку московскую на что угодно готовы пойти, суки! Любую бяку тебе сотворят, не моргнув глазом!...»

Невольно в памяти воскресала их последняя в прошлом году встреча, когда Яковлева затащила его к себе в дом в конце августа, напоила там, накормила досыта, до отвала - а потом оставила, разомлевшего, ночевать. И сама же к нему среди ночи в кровать и запрыгнула: он её к этому не принуждал, не склонял, не насиловал… Он уже и не помнил, естественно, до подробностей, что тогда произошло у них: был пьяный, смертельно уставший, сонный. Вряд ли в таком состоянии он что-то с ней сделать смог, что-то реальное и серьёзное… Они обнимались и целовались - да, было такое дело, помнится. Но чтобы ребёнка замученному, в стельку пьяному суметь зачать - это уж нет, дудки! Для этого сил много нужно иметь и ясную на плечах голову. Пьяные мужики - не любовники: это давно известно.

Ему вспоминалось, как утром, когда Наташа его разбудила, он, когда поднимался с кровати, голенький, увидел на простыне под собой небольшое жёлто-розовое пятно, которому тогда в полутьме не придал значения, списав его на неопрятность хозяев, постеливших ему несвежее постельное бельё, к тому же - плохо отстиранное. Но теперь это пятнышко уже о другом ему говорило, пророча большую беду.

«…Неужели же я и вправду девственности её тогда лишил?! - недоверчиво ухмылялся он. - Но почему я не запомнил этого, её криков истошных или хотя бы стонов?!... Я вообще не помню наш с ней половой акт, которого, скорее всего, и не было-то… Помню только, что крепко спал, что с трудом поднимался утром с кровати, качаясь из стороны в сторону, что на улицу страшился в такую рань и холод идти из натопленного жилища. Но как я главного не запомнил и не почувствовал? - непонятно. Чудно, неправдоподобно всё это!... Да даже если и было что у нас с ней тогда второпях - допустим такое, только допустим. Но при чём здесь, извините, ребёнок? Один раз, предположим, я на неё залез в усмерть пьяный; хорошо, согласен, пусть так. И она что, сразу же забеременела?... Да не бывает такого в природе: чушь это всё, бред собачий! Люди детей, как правило, годами на свет производят, как Буратино когда-то папа Карло «строгал и строгал», пот с лица утирая. Я сам у родителей появился только через пять лет. И у многих семейных людей такая же точно картина наблюдается: годами молодожёны трахаются без перерыва, по врачам-гинекологам бегают - и всё без толку. То у них это не так, то другое не сходится; то группы крови разные, то резус-факторы. Искусственное оплодотворение делают от отчаяния или ещё чего... А тут тык-тык-тык - и готово дело! Рядом со мной завалилась, бесчувственным, час об меня потёрлась грудью и животом - и сразу же понесла плод заветный! И мне его на показ! Получите и распишитесь, мол, товарищ Мальцев! Понадобится - приходите ещё! Деловая Фрося!… Ну нет уж, Наташенька, извини, рассказывай кому другому сказки. Нагуляла ребёночка на стороне - сама его теперь и воспитывай. А меня в свои бабьи игры не втягивай - я ещё не круглый дурак. И меня на такую туфту не купишь…»

Но как ни успокаивал себя Андрей целый день, как ни открещивался от предполагаемого отцовства, - настроение его от этого не улучшалось. В голову упорно лезли чёрные мысли… и скандальные истории разные, про которые он не единожды слышал в Москве от родственников, друзей и соседей. Сколько было у них в столице случаев, не сосчитать, когда приезжие ушлые дамы, лимитчицы или студентки как правило, силком или хитростью женили на себе молоденьких доверчивых москвичей, затаскивая их по пьяному дело в постели. Беременели, рожали быстро, а после требовали своего - прописки и квартиры главным образом, алиментов. И как ни отбивались от таких двуногих пираний ребята, пытаясь честь и достоинство отстоять, имущество и свободу - суд всегда был на стороне матерей, которым ещё отдавались и дети. А простодушные москвичи неизменно проигрывали, ломая себе и родителям жизнь, оставаясь ни с чем по сути… В доме Мальцева похожая произошла история, когда женившийся на приезжей студентке сосед уже через пару-тройку лет молодой супружнице, не захотевшей с ним, “недотёпою”, дальше жить, на стороне себе ухажёра заведшей, - сосед вынужден был половину квартиры отдать, холодильник, телевизор и мебель. А самому с родителями после размена со скандалом переехать в зачуханное Медведково - это с Сокола-то! - где они теперь и живут, от тоски и обиды по вечерам волком воют.

«Неужели ж и я, чудачок, под такую мегеру попал? - испуганно думал он. - Во-о-о дела! Представляю, что скажут родители, когда я в Москву приеду и сообщу им про это: что в деревне, мол, себя гарную кралю-галю завёл, сам того не желая, которая уже и родить успела, понимай - заимела главное оружие против меня. И отца, и маму сразу же хватит удар. А уж про престарелую бабушку и говорить нечего… Да-а-а, попал ты в историю, Андрюха, в переделку ужасную и немыслимую, про которую ещё вчера ни сном, ни духом не ведал… Недаром значит я категорически не хотел начинать встречаться и миловаться с ней. Чувствовало моё сердечко опасность…»

Кое-как дотянув до конца тот злополучный рабочий день, оказавшийся самым тяжёлым из всех, в первую очередь - в психологическом плане, естественно, Мальцев вместе со всеми вернулся в лагерь вечером, молча умылся, поужинал без аппетита и сразу же улёгся спать, ни с кем по привычке слова не проронив, не пожелав доброй ночи… К Яковлевым он не пошёл, как Наташе пообещал. Даже и не подумал идти, принципиально не собирался. Видеть её - такую! - с пищащим ребёночком на руках, известных действий от него ожидающей, клятвенных обещаний жениться, он решительно не хотел: ему это было тогда ни с какой стороны не нужно. «Лучше пораньше спать завалюсь и подольше посплю. Мне это будет куда полезней и здоровей, чем по гостям-то шляться… Напоют опять наливочкой, как в прошлом году, до полубесчувственного состояния, спать рядом с ней уложат. А утром свидетелей позовут, участкового вместе с Фицюлиным - чтобы, значит, потом подтвердили они мои с их бедовой дочкой интимные отношения... И тогда уж точно не выкрутишься: женатым тогда придётся возвращаться в Москву, с молодой супругой и дочкой… Ну нет уж! Хватит с меня уловок и хитростей ваших, хватит, господа хорошие, деловые. Накушался ваших харчей и наливок, на всю жизнь наелся, пропади они пропадом. Лучше я тут уж, с парнями своими рядом посплю, на кроватке казённой, лагерной. Чтобы потом ни одна не придралась сука, не предъявила за трапезу счёт, за дочку испорченную и брюхатую…»

Но как ни уговаривал он себя расслабиться, успокоиться наконец и уснуть, забыть побыстрее про утреннюю у магазина встречу, - спать он в ту ночь однако же так и не смог: трясся лежал как тяжело-больной, с боку на бок очумело вертелся. Голова же его как раскалённая паровозная топка гудела, от жара которой волосы трещали и сохли на голове и барабанные перепонки лопались. Состояние его было такое, если попытаться коротко его описать, будто бы он, расставшись с Наташей, вдруг потерял сознание и к чертям на расправу попал. И сразу же - на раскалённую сковородку, где было ужасно муторно, нестерпимо душно и жарко, и очень и очень страшно. И откуда, барахтаясь изо всех сил и перенапрягаясь, он всё пытался выпрыгнуть побыстрей, к прежней беззаботной жизни вернуться, на волю. Да только у него это не получалось по какой-то странной причине: вокруг были черти рогатые, злобно скалящиеся и шипящие, темнота и жуть, и ад кромешный, испепеляющий, из которого не просматривалось выхода, хоть плачь, в котором он обречён был погибнуть...

Больше всего в той непростой ситуации ему было жалко родителей, безусловно, которых он очень любил и не хотел тревожить, расстраивать своими проблемами. Тем более - морально пачкаться и низко падать в их светлых и чистых глазах, представать этаким ухарем непутёвым, кобелём бессовестным. Люди-то они у него были достойные, верующие, трудовые, отдававшие ему всё с первого на свете дня, пытавшиеся вырастить его Человеком… А он вдруг взял и такое выкинул в 19 лет, молодую девушку с пьяных глаз обрюхател, которая уже и родила, как оказалось, но которая была ему не нужна совершенно. Ни одна, ни с ребёнком, тем более…

«Представляю, что скажут они, как округлятся и вылупятся их глаза, когда я приеду и расскажу им всё, как в прошлом году погулял-почудил в Сыр-Липках. Про Наталью им расскажу, про её дочурку Оленьку, которая неизвестно ещё от кого: здесь ещё разобраться надобно… Ну и что делать думаешь, - ошалелые, спросят они меня оба, - как собираешься жить дальше? Как институт заканчивать, если вдруг женишься, чем ребёнка, себя и жену кормить? Где, наконец, жить втроём собираетесь? В нашей московской двушке, да, где нам и вчетвером-то жить уже стало невмоготу, с престарелою бабкой мучиться? А ты ещё и жену, справедливо поинтересуются, хочешь к нам сюда привести с грудною девочкой на руках и нам на шеи повесить? Чтобы мы их вместе с тобой поили и кормили, пока ты инженером станешь и работать пойдёшь, последние силы на неё  тратили? У тебя совесть, спросят, сынуля наш дорогой, есть? И голова на плечах, в особенности? Сначала, скажут, твёрдо на ноги встань: образование получи, место доходное, собственное жильё заработай, деньги начни домой приносить хорошие. А уж потом и делай что хочешь - буйствуй, женись и любись, семью заводи и детишек. Тебе-де тогда и слова поперёк никто никогда не скажет, когда сильным и смелым станешь, ни от кого не зависимым…»

«И это будет правильно с их стороны, - хорошо понимал Андрей, угоревший, шальной и мятущийся. - Я ведь и сам хорошо понимаю это, и сам бы точно такое сказал кому угодно при случае... А главное, я и сам учиться очень хочу. И совсем не хочу жениться. Категорически не хочу уходить из семьи, от родных и любимых родителей и бабушки дорогой, голову себе начинать ломать проблемами и заботами посторонними, детским питанием и жильём, пелёнками и клеёнками… В прошлом году с Наташей всё как-то случайно у нас получилось, по-детски прямо-таки: прогулки эти дурацкие начались, от которых я здорово уставал, последняя у неё дома ночь, которую я сладко проспал по сути, пьяненький… Я уехал в Москву и забыл про неё. За год и не вспомнил ни разу… А сегодня встречаю её и слышу, вижу воочию, что у неё родилась дочь. И отец её вроде как я и уже вроде обязан о них обоих заботиться. Прямо анекдот какой-то, честное слово, или дурдом! Только в дурдоме наверное подобное происходить может… Да нет, не серьёзно всё это, сказки какие-то, бред настоящий, бред! На кой ляд они мне обе сдались, дурочки деревенские! Не хочу я их видеть обоих, тем более - с ними жить, молодую судьбу свою связывать с ними, новую строить семью, заботиться. У меня уже есть семья: любимая бабушка, папа с мамой, которые мне ближе и дороже всех. А Яковлевы мне чужие, чужие во всём. И родными никогда не станут, ни-ког-да!... Это абсолютно точно…»

С такими чёрными мыслями, настроениями траурными он и провалялся в сырлипкинской школе всю ночь, не сомкнувши в итоге глаз, до утра юлой прокрутившись на койке, подушку поднимаясь и взбивая десяток раз, будя этим действом соседей… Под утро же твёрдо решил, что надо ему отсюда бежать поскорей, бежать без оглядки, покуда худого чего не вышло. «А то, чего доброго, - ядовито ухмылялся он, - Наталья возьмёт и сюда к нам в лагерь заявится со всем семейством, с ребёночком на руках. И станут они меня все разом перед пацанами и командиром срамить, предъявлять претензии, обещание жениться прилюдно требовать... А уеду в Москву - и концы в воду. Там им будет меня не достать. Пусть тогда ищут ветра в поле… Там и родители, и родственники будут на моей стороне. Меня они там не одурачат, не скрутят…»

30

Утром, как только к ним в комнату зашёл Шитов, чтобы объявить подъём и умчаться в правление на планёрку, Мальцев вскочил с кровати и подбежал к командиру.

- Толик, - тихо сказал ему. - Мне с тобой переговорить нужно. Пойдём, на улицу выйдем.

- Чувствую, что что-то серьёзное у тебя случилось, Андрюх, - улыбнулся по-доброму командир, выходя на крыльцо с Мальцевым и внимательно того со стороны разглядывая. - Вид у тебя какой-то болезненный и помятый: не помню, не видел тебя таким.

- Случилось, Толик, случилось, - стал торопливо рассказывать Шитову Мальцев заготовленную уже с ночи байку. - Письмо вчера от родителей получил, где матушка мне написала, что бабуля наша попала в больницу: инфаркт у неё. И Бог её знает теперь, выживет бабка моя, не выживет. Может статься, что и поживёт ещё, что не время ей умирать. Но, всё равно, ехать надо. А вдруг случится худшее - испустит старая дух. Никогда себе потом не прощу, что не приехал вовремя и не простился. Она же по сути вырастила и воспитала меня, в детский садик маленького водила, в школу, пока родителя сутками в своём оборонном НИИ пропадали.

- А когда ж ты узнал про это? про больную бабку свою? - сочувственно стал расспрашивать командир. - Чего вчера мне не сказал про это? Я бы и вчера тебя в Москву отпустил - без разговоров. Больные родственники - дело святое! Кто против этого когда возразит!

- Да я это письмо получил днём только, а прочитал и вовсе в обед. Меня Перепечин в одиннадцать за сигаретами в магазин послал. И я по дороге почтальоншу встретил, которая к нам в лагерь письма несла. Вот она мне это письмо и всучила. Я когда его прочитал - растерялся даже. Весь день ходил сам не свой, не зная, что делать. И ехать надо, вроде бы, по-хорошему-то - бабушку навестить; и не очень-то и охота это - через неделю обратно в Москву возвращаться, вас покидать, деревню. А вдруг у неё обойдётся всё. И чего я тогда там всё лето делать буду? Без дела по городу слоняться по духоте и жаре? Все пацаны мои поразъехались кто куда, вероятно: словом не с кем будет во дворе перемолвится, в футбол пойти поиграть. От тоски там сдохнешь.

- Да зачем умирать-то, Андрюх? зачем? - резонно ему на это Шитов ответил, принимая в судьбе молодого бойца самое живое и самое горячее участие. - Давай с тобой сделаем так. Ты сейчас собирай вещи по-быстрому, одевайся в цивильное, завтракай вместе со всеми и сиди тут в общаге, жди. Я через пять минут еду в правление и оттуда направлю шофёра с машиной к тебе: прикажу ему тебе отвести в Смоленск, прямо к вокзалу. Поезда на Москву вечером и ночью обычно ходят, но ты их не жди, договорись лучше с шоферами-частниками: там на вокзале много бомбил. ... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9