Невыдуманная история Лирическая повесть (2 редакция)

Их прогулки субботние, платонические, раз от разу всё удлинялись и удлинялись: мало им становилось двух-трёх часов, хотелось гулять до двенадцати, до часу ночи; хотелось совсем не ложиться спать, ни на секунду не расставаться - Наташе, во всяком случае, которая все те затяжки и инициировала. Андрею-то, по правде сказать, они были в тягость немножечко: прогулками такими поздними он время отнимал у сна, он в стройотряде, гулёна, перестал высыпаться…

Однажды их хождения полуночные едва не кончились плохо: Андрея подкараулили и хотели побить деревенские лихие парни, хотели выместить злобу на нём, москвиче молодом, одиноком, - за обиды, конфликты клубные с ним по полной за всех рассчитаться. Чтобы другим стройотрядовцам неповадно было аборигенов третировать и унижать, относиться к ним как людям второго сорта.

Вообще же, надо сказать, конфликты москвичей с деревенскими возникли сразу же, ещё лет пять назад, как только холёные столичные удальцы-молодцы в клубе сыр-липкинском появились и стали порядки там свои заводить - и девушек уводить, естественно, у местных парней из-под носа. А последние пару лет Юрка Орлов на танцах особенно сильно борзел (в смысле порядков, не в смысле девушек), ненависть к москвичам вызывал прямо-таки лютую. Его бы деревенские на части порвали, порезали на куски и потом собакам скормили, - встреть они его где одного на улице в вечернее время. Но он, хитрюга, по улице один не ходил, а только в компании; и бабником, как на зло, не был, по сеновалам и хатам не шлялся. Так что прихватить и наказать его, как хотелось бы, возможности не было: он для местных сорвиголов был фигурой недосягаемой.

Тогда деревенские, злобствуя, стали его товарищей по отряду подкарауливать и колотить от души, на законное место ставить, уму-разуму, жизни учить. Володьке Андронову, бойцу-первогодку, что как и Мальцев Андрей на второй курс МАИ перешёл, однажды ночью крепко досталось, когда он девушку домой провожал, когда загулялся долго. Били его человек пять от души, ногами даже, лежачего. Так что пришлось ему после этого несколько дней на кровати пластом валяться, стонать да охать от боли, в себя приходить.

Юрка Орлов, про такое узнав, более всех тогда взбеленился: хотел было весь отряд на “войну” поднять, на законное в таких случаях мщение.

«Подъём, мужики, подъём! Чего вы сидите-то, сопли жуёте?! - кричал он тогда заполошно в лагере. - Надо идти и искать этих “пидаров”, которые впятером одного ногами долбили и ещё и радовались при этом! надо их, подлецов, по всем правилам наказать! - образцово-показательно! Чтобы нас, москвичей, эта деревенская рвань и пьянь как котят поодиночке отлавливала и потом глумилась над нами! - да не бывать этому! Я их сейчас, сук поганых, самолично пойду и передушу, и в колодец всех побросаю! Чтобы знали, твари, как “партизанить”, молоденьких пареньков обижать!... Юр, Кустов! Чего ты сидишь, ухмыляешься?! - к воину-десантнику зло обращался он, которого в отряде как драчуна выше всех ставил. - Бери ножи, бери топоры! И пойдём c тобой шушеру местную резать! бараньи головы их отрубать к чертям собачьим!»

Командир, Толик Шитов, едва-едва его тогда остановить сумел, едва-едва успокоил.

«Ты чего, Орёл, совсем ошалел что ли?! - строго выговорил он ему, когда такое услышал. - Хочешь всю деревню восстановить против нас?! чтобы после твоего побоища нас всех с треском отсюда выперли?! Сядь и остынь, выпей воды холодной! Не хватало мне тут ещё твоих кровавых разборок… А вы, - сурово обратился он к притихшим бойцам, - поменьше по деревне шляйтесь и поменьше злите местных ребят, норов им свой показывайте. Они здесь хозяева, как-никак; а мы, как ни крути, гости».

Легко было говорить женатому командиру “поменьше”. А как поменьше-то? - если ноги студентов сами подальше от клуба несли, укромных уголков искали, где время с подругами и не замечалось совсем, где совсем не думалось об опасности… Вот и загулявшийся с Наташей Андрей однажды на дороге в “засаду” попал, местными хлопцами подготовленную. И плохо бы пришлось ему, не умевшему и не любившему драться, окропил бы он землю-матушку кровушкой, а может и того хуже - собою удобрил, - если бы ни шагавшая рядом спутница, которая его тогда реально спасла, уберегла от беды надвинувшейся.

Они тогда с ней далеко ушли, за пилораму и за коровники, бродили там по полям до двенадцати, звёзды на небе считали, мирно беседовали; а когда возвращались назад, зачарованные, на дороге целую ватагу парней увидели в лунном свете, что проход им решительно перегородили, грозно так выстроившись поперёк непроходимой стеной. «Ну всё, попались, - обречённо тогда подумал Мальцев, перетрусивший как никогда, потом холодным покрывшийся. - Сейчас окружат и метелить начнут, надо мной, беззащитным, начнут издеваться». Перепугавшийся, голову в плечи вобравший от страха, он сильно пожалел в ту роковую минуту, что не было рядом друзей - Кустова Юрки, Орлова того же, - что вообще ни единой живой души, как на грех, не маячило на дороге. Только Наташа одна, девушка его милая, которая на удивление спокойно шла, и даже шаг не замедлила.

«Здравствуй, Вить», - сказала она ровным голосом, когда они в стену живую упёрлись и вынужденно остановились, не имея возможности дальше идти.

«…Здравствуй, Наташ», - через паузу в ответ из “стены” послышалось. После чего - о, чудо! - “живая стена” расступилась нехотя, и паренёк, которого Витькой звали, в сторону сделал шаг, проход им обоим освобождая. И наша влюблённая парочка как ни в чём не бывало дальше себе пошла, за спиной недовольные реплики слыша, словами матерными перемежавшиеся, озлобленными плевками вслед.

«…А Вы что, их знаете что ли?» - было первое, что сдуру спросил тогда до предела взволнованный Мальцев, невыразимое облегчение от пережитого испытания и, одновременно, мысленно благодаря Господа Бога за то, что предотвратил избиение, предотвратил позор, предотвратил публичное над ним надругательство.

«Знаю, конечно, - ответила Наташа просто, и в голосе её спокойном и ровном Андрей не заметил испуга. - В деревне своей я всех знаю, тем более - молодых парней. Это Витька Алёхин с дружками - наш хулиган местный… Мы с ним когда-то в одном классе семь лет учились в нашей сырлипкинской школе, на соседних партах сидели, дружили даже, - помедлив чуть-чуть, поподробнее разъяснила она Андрею такое своё с молоденьким хулиганом знакомство. - Но он потом, к сожалению, школу бросил, не захотел в восьмой класс идти. А я десятилетку уже в Ополье заканчивала, в соседнем селе, и наши пути-дорожки с ним разошлись, по разным направлениям разбежались. Братья его теперь у отца учатся. Мой папа - не помню, говорила я Вам или нет, - историю в нашей школе преподаёт, где вы теперь все живёте, преподавание с директорством совмещает. Меня когда-то учил с Витькой, а теперь двух его братьев учит. У Алёхиных большая семья: семеро человек детей, и четверо в нашей школе учатся. Витька у них самый старший… Он хороший парень, Витька, талантливый, к учёбе, образованию очень способный, очень, - добавила она через минуту с грустью, одноклассника своего, видимо, опять вспомнив. - Несчастный только…У них четыре с половиной года назад, знаете, отец погиб: перевернулся на тракторе. Вот он от материнских рук и отбился: пить начал, курить, со всеми подряд драться. Не справляется с ним мать одна, погибает парень».

Крепко держа Андрея под руку, Наташа ему по дороге домой неспешно про одноклассника хулиганистого шла и рассказывала, Витьку Алёхина, которого ей было искренне жаль, который, по её словам, был очень и очень талантливый. А Андрей… Андрей, между тем, и не слушал её совсем: о своём, о случившемся думал. Он шёл – и радовался, что пронесло, что так легко и удачно сегодня отделался; Володьку Андронова, побитого и униженного, вспоминал, которого так же вот встретили на дороге, но которому со спутницей не повезло: не защитила она его, не уберегла, хулиганов пьяных своим авторитетом не остановила... А Наташа, умница, остановила: тронуть её саму и её кавалера столичного они не посмели…

17

В августе Мальцев с Яковлевой виделись вдвое чаще, нежели в июле. К их непременным субботам ещё и день строителя приплюсовывался - святой для бойцов ССО “VITA” праздник, - и спартакиада студенческая, и второе выступление агитбригады в клубе. Приплюсовывались дни - или вечера, если говорить точнее, - что они согласованно проводили вместе, душами прирастая друг к другу, один другого всё более и более узнавая, глубже понимая с каждою новой встречей - и за узнанное и понятое ценя. Что не могло не сказаться, естественно, на их взаимоотношениях, которые, прогрессируя раз от разу, так переменились чудесно в последние перед отъездом дни в сравнение с днями первыми, по-особому тёплыми и задушевными делаясь, что подружке Мальцева уже и двух вечеров в неделю становилось мало - пусть они и гуляли до часу, а то и до двух часов ночи порой.

- Андрей, - однажды попросила она его, - а давайте с Вами почаще встречаться. Вы можете уделять мне хотя бы ещё один дополнительный вечерок? А лучше - два? Поверьте, мне Вас так не хватает.

-…Я очень устаю, Наташ, - подумав, смущённо на это кавалер ответил, предельно искренне и правдиво. - По вечерам до кровати с трудом дохожу, падаю на кровать и засыпаю сразу же. Не думал я, не подозревал в Москве, что работать так тяжело, и что стройка летняя будет меня утомлять и напрягать до такой степени.

Откровенные слова такие, мужчины-воина не достойные и его совсем не красящие, вероятно, не возвышающие, с языка Андреева слетели сами собой и на жалость и слёзы женские рассчитаны не были. Упаси Бог! Андрей действительно тогда очень устал в свой первый в отряде срок, и беспрерывной двенадцатичасовой работы, начиная с десятых чисел августа, с немалым трудом выдерживал. Пилорама, пила циркулярная, обрезные доски, которые отряду без счёта требовались, которые на полы и кормушки шли, на входные ворота, до предела выматывали его, все соки из него, юнца, выжимали. Больше-то он там, конечно же, психологически уставал и жужжащей стальной пилы, когда до отъезда было уже рукой подать, стал опять откровенно бояться, ошибки от страха грубые совершать, которые ему дорого могли стоить… И во сне пила уже снилась ему, и там он на ней пилил и пилил беспрерывно… И сны те всё были плохие сплошь, тяжёлые, угнетающе-нервные.

Ему бы переменить вид работы стоило, по-хорошему если: плотником снова стать или тем же каменщиком, - чтобы голову измученную разгрузить, остудить её, бедную, и развеять, передохнуть-проветриться возможность дать, снять накопившееся напряжение. Или же уходить с пилорамы пораньше, день свой рабочий укоротить, что ему тоже было б на пользу - человеку, который самое трудное дело в отряде по сути тянул, самое травмо-опасное… Но он работал как все целый месяц, с тех пор как его на пилораму отправили, до девяти часов вечера под фонарём у пилы стоял. А после этого ему надо было в лагерь свой торопиться, лошадь там запрягать и за водой на ночь глядя ехать; а возвратившись, ту воду на кухню тащить, лошадь потом распрягать, пастись её выводить в поле чистое, - что тоже здорово его утомляло и раздражало ближе к концу, такая дополнительная нагрузка.

В июле водовозное дело ещё можно было терпеть: и силёнки с Москвы оставались, и, главное, не было вечером холодно так, сыро, темно и страшно. А вот в промозглом смоленском августе, когда уже и кондовый армейский бушлат от сырости не спасал после захода солнечного, когда темень вперемешку с туманом на землю опускались такие, что и с трёх шагов невозможно было ничего разглядеть, - тогда уже по-настоящему было невмоготу одному по деревне ездить, местных собак и шпану дразнить, которые не дремали. От перенапряжения, усталости и обиды, да и от страха ночного ему, водовозу-общественнику, порою плакать хотелось - было с ним и такое, увы, - всё бросить немедленно и в Москву укатить, где было хорошо и тепло, и где его с нетерпением поджидали заботливые родители.

Он всё надеялся, всё ждал, дурачок, когда голодный и злой на скрипучей повозке ближе к отбою в лагерь с водой возвращался, уже и не мечтая в столовой кого-то застать, - ждал, что командир, увидев его, сиротливо бидоны с телеги сгружающего, вдруг сжалится наконец, посочувствует, руку дружбы протянет. И либо помощника-сменщика даст, либо велит приходить с работы на пару часов пораньше хотя бы: чтобы он засветло разбирался с водой и не истязал себя ежедневно сверх нормы.

Но Толик Шитов молчал, своими делами занятый: думал, может, что его подчинённому Мальцеву в удовольствие, в радость такая ночная езда. Возит-де парень воду - и слава Богу! - и пусть себе дальше возит, если ему это нравится и не возникает с водою проблем. Может, нашёл он себя в деревне, в работе, в извозчиках-коноводах. Ну и зачем удовольствия человека лишать? дела любимого, творческого?

Самому же идти и плакаться командиру, просить послаблений, помощи Мальцеву не хотелось совсем, было элементарно совестно. Не такого он был склада характера человек, не с таких удобных позиций на жизнь и на мир смотрел, чтобы трудности и проблемы на других перекладывать. Тем паче - ныть и сопливиться перед кем-то, идти на попятную или сдаваться. Он был из той породы людей - глупых, гордых и непрактичных, к жизни не очень хорошо приспособленных, - кто не умел скулить и просить, гнуться-кланяться, выгод и почестей требовать. А кто, как мальчик капризный, ей-Богу, хотел жизнь прожить с гордо-поднятой головой, кто и умереть мечтал победителем.

Вот и получалось, в итоге, что он сам себя загонял: дорого ему обходились в деревне гордыня его… и лошадь…

- Так что уж простите меня пожалуйста, Наташ, - сказал он тогда своей спутнице тихо, упавшим голосом перед ней извиняясь. - Но не могу я с Вами часто встречаться, физически не могу. Я боюсь, что до Москвы потом не доеду, что упаду здесь у вас замертво.

- Что Вы, Андрей, что Вы! - это Вы меня, дуру, простите! - с дрожью в голосе Яковлева ему ответила, сильно его пожалев. - Хорошо мне такое Вам предлагать - от скуки-то… Отдыхайте, Андрей, отдыхайте больше… и берегите себя… Вы - человек замечательный…

18

В августе-месяце и другое заметное событие произошло, что из их отношений тёплых прозрачным ручейком вытекало: в августе Наташа Мальцева в гости к себе позвала - на день рождения родителя.

- Андрей,- сказала она ему сразу же, как только они встретились в условленном месте. - У папы скоро день рождения будет: сорок два года исполняется ему. И мы Вас к себе пригласить решили - вместо того, чтоб гулять, чтобы ноги толочь по нашим убогим дорогам. Приходите, Андрей, пожалуйста, - умоляюще произнесла она.

- В гости?! к Вам?! – удивлённо переспросил Мальцев, на подружку порозовевшую как на умалишённую посмотрев. - С какой стати? и в качестве кого?

- В качестве моего хорошего друга, - не задумываясь, ответила Наташа, в глаза Андреевы пристально глядя и всю серьёзность намерения пытаясь ему показать. - Мы и Чунга вашего пригласили: он обещал прийти. Вам с ним вдвоём повеселее будет, поспокойнее.

-…Подождите, Наташ, - вконец растерялся Андрей, с мыслями разбежавшимися собираясь и побыстрее силясь сделанное ему предложение переварить, такое странное и неожиданное одновременно. - Какое я отношение к Вашему папе имею? кто я ему? У вас там родственники за столом сидеть будут, наверное, друзья его, сослуживцы-учителя, - а я-то вам там зачем? Я совершенно лишним у вас окажусь, испорчу всю вашу компанию.

- Да ничего Вы нам не испортите, Андрей, уверяю Вас! Наоборот даже! И не будет у нас никого: только одна наша семья будет, - пуще прежнего стала его уговаривать Наташа. - Вот мои папа с мамою и хотят, чтобы я с Вами пришла, познакомила с ними Вас, наконец, подружила. Они Вас знают уже, пусть и заочно. И Вы им обоим нравитесь очень: и маме моей, и папе.

От подобного заявления у Мальцева и вовсе всё кругом пошло в голове, всё там как в барабане вращательном перемешалось: и мама его уже знает, оказывается, и папа, и он уже очень нравится им, обоим. Дела-а-а! Это скоро так и до бабушки с дедушкой всё дойдёт, до родственников дальних и ближних. А потом и до ЗАГСа.

-…А откуда же меня родители-то Ваши знают? - спросил он тогда с ухмылкой, на подружку искоса посмотрев, чуть-чуть недовольно даже. - Мы вроде бы не знакомились с ними и не встречались.

Но Наташу его недовольство не сбило, ничуть не смутило даже.

- Мама Вас в клубе в июле видела, - спокойно и просто начала разъяснять она последнее своё заявление. - Вы даже разговаривали с ней минут пять: Чунг Вас знакомил, помните? Он ей и мне все уши про Вас потом прожужжал: какой Вы друг замечательный.

-…Да, вспомнил, было такое, - утвердительно кивнул головой Андрей, вспоминая первую здесь, в Сыр-Липках, субботу, клуб и тёмноволосую женщину в дальнем углу, что у кинопроектора стояла с Чунгом и с ними обоими потом разговаривала. - С матушкой Вашей мы знакомы действительно, коротко, но знакомы. Но откуда меня Ваш отец знает, интересно? С ним-то я нигде не пересекался, как кажется.

- Знает, Андрей, знает! - вдруг с жаром заговорила Наташа, изо всех сил старавшаяся сомнения недоверчивого кавалера развеять. - Он с вашим командиром, Шитовым, про Вас говорил. И Шитов ему всё рассказал подробно.

- Когда?!

- Давно, в июле ещё, перед нашей с Вами второй прогулкой… Знаете, Андрей, открою Вам тайну великую, что тот разговор и рекомендация папы и стали для меня решающими. Командир ваш так высоко, так достойно о Вас тогда отозвался, так красочно и недвусмысленно Вас охарактеризовал - и как работника, и как человека, - а папа мне это всё дословно потом передал, - что я непременно решила с Вами ещё раз увидеться: чтобы самой убедиться во всём, правоту папиных слов проверить… После первой-то нашей прогулки я так измучилась, помнится, сил никаких не было под конец. Вы тогда всю дорогу молчали и дулись, носом шмыгали как грудничок; и я не знала, что Вам такое сказать, о чём разговор затеять… Ну-у-у, словом, решила в отчаянии, что прогулка будет последней, что не стоит нам с Вами дальше встречаться: глупо и муторно это… А теперь даже страшно подумать, что было бы, если б я не пошла тогда.

- Так Вы ж мне, насколько я помню, сами ту встречу вторую назначили: сказали, чтоб я в субботу следующую в клуб приходил, что ждать меня в клубе будете! – воскликнул удивлённый Мальцев, отчётливо их свидание вспоминая, которое тягостным было и для него.

-…Ну и что, - пожала Наташа плечами. - С моей стороны это было из вежливости скорее, по инерции что ли. А потом я всю неделю терзалась, ночей не спала: идти, не идти? нужно мне это всё, не нужно? Я же по гороскопу рак, Андрей, двадцать седьмого июня на свет родилась. А мы, раки, все такие: шаг вперёд сделаем небольшой, а потом тут же и назад оглядываемся, помощи от окружающих ждём, подсказки дружеской… Вот папуля мой мне тогда и помог, дурочке безголовой, дай ему Боженька сил и здоровья хорошего: подсказал, подтолкнул, одобрил. Меня нужно иногда толкать, правильный путь указывать… И я теперь не жалею об этом - совсем-совсем. Больше скажу: теперь мне уже и представить страшно, что я когда-то сомневалась в Вас, и Ваши чувства, ухаживания оттолкнуть хотела… Ну так что, - опять умоляюще посмотрела она на Мальцева, - придёте к нам? порадуете меня и моих родителей? Так им обоим хочется на Вас вблизи посмотреть, познакомиться с Вами поближе, послушать Вас, покормить!...

Долго стоял и думал Мальцев над предложением Яковлевой, скрупулёзно всё взвешивал, вымерял, в раскалённом умишке прикидывал: стоит ли ему пускаться на такой ответственный шаг, что ко многому его потом обяжет? правильно ли будет это с его стороны? честно ли? После чего, всё обдумав как следует, всё оценив, ответил тихо, но твёрдо:

- Да нет, Наташ, не стоит… Спасибо вам всем огромное, родителям твоим - особенно, но… Рано мне с ними знакомится, рано. Время для подобных знакомств не подошло ещё.

Выражение лица у него было такое - волевое, суровое, непробиваемое, - что Наташа быстро всё поняла, побледнела, подурнела, расстроилась сильно, - но уговаривать его не стала. Просто взяла легонечко под руку и со словами: «ну, не хотите, как хотите», - повела по деревне гулять. И весь вечер старательно делала вид, что ничего между ними не произошло - никакого разговора важного…

19

Август в Смоленске - холодный месяц, сырой: в трусах и майке тут долго уже не походишь. Один Орлов только - из озорства - ходил, из-за дури и удали молодецкой. Все остальные потеплей одевались… Особенно сыро и холодно, повторимся, бывало по вечерам и утрам, когда туман окутывал землю такой, что его, как кисель, кружками черпать и пить можно было… Про ночи и говорить не приходится: ночью здесь ватники или бушлаты армейские с необходимостью требовались, сапоги и штаны утеплённые.

“Прелесть” смоленского климата Мальцев именно в августе по-настоящему и ощутил, когда холодное и сырое бельё по утрам с неохотою на себя напяливал: рубашки, штаны, портянки с носками, - и потом то бельё неприятное уже телом своим согревал и сушил, что было делать ох как несладко!... Несладко и непривычно и другое было - что приходилось в сырых и холодных постелях спать, чихать в них ночь напролёт, ежиться, носом обречённо шмыгать; а, проснувшись, на почерневшие стены с тоской смотреть, что от постоянной сырости, отсутствия солнца и света плесенью и грибком покрывались за лето, словно старые пни в лесу или деревенские бабки. До чего ни дотронься бывало в жилых корпусах - до стен, подоконников, полов и дверей, - всё капли воды покрывали густо. Отчего полы и стены ледяными были, мокрыми и склизкими.

И даже и деревья с зарослями бузины и малины, что окружали школу со всех сторон стеною непроходимой и райскими кущами казались студентам в первые по приезду дни, - даже и они теперь уже были в тягость. Они только множили холод и сырость внутри, собою как шторами непроницаемыми закрывали солнце. И школьное общежитие по этой причине в настоящий подвал превращалось в августе-месяце, из которого хотелось выбраться побыстрей, на улице постоять и погреться.

Сырлипкинские крестьяне, про такие природные чудеса-катаклизмы знавшие, выросшие, можно сказать, на них, свои избы в августе уже топили вовсю: из каждой избы по утрам струился сизый дымок, о тёплой их жизни свидетельствовавший. Намёрзшиеся за ночь студенты, продрогшие и промокшие до костей и как зимние воробьи нахохлившиеся, смотрели на дым и избы бревенчатые с завистью плохо скрываемой - о постелях сухих, родительских тёплых квартирах мечтали. У них-то печка хоть и была в общежитии - большая такая, добротная, из красного кирпича, в позапрошлом году только сложенная, - но топить её было и некому, и нечем: ни дров, ни угля, ни торфа у студентов-строителей не было. Да и запретил им директор школы строго-настрого печкою той самовольно пользоваться: чтобы не спалили они по незнанию общежитие вместе с усадьбой, да и сами по дурости не сгорели, дымом не задохнулись угарным, про коварство которого нечего и говорить, от которого уж столько народу погибло.

Одно обстоятельство утешало студентов: что всё это скоро кончится и будет Москва - уютный, милый, хлебосольный город, мать-столица всех городов русских, российский древний алтарь, где уж они отогреются и отоспятся, в банях Сандуновских от души попарятся; где все муки теперешние, все неудобства забудут как страшный сон и прелести цивилизации городской опять полной мерой вкусят… К этому их даже и аисты призывали, что в спешном порядке весь август учили своих аистят летать, в небе держаться уверенно, долго. Чтобы потом на юг без проблем улететь - к морям и берегам африканским, к пище обильной, солнышку и теплу, к роскошной и сытой жизни. «Бежать, бежать надо отсюда скорей, пацаны, - кричали-курлыкали они осоловелым студентам из гнёзд, когда те, продрогшие, мимо них проходили. - Здесь жить невозможно скоро станет совсем: здесь место как болото гиблое»...

Мысли о Москве, о доме, о покинутых родителях и друзьях согревали душу Андрея как невидимые лучики солнечные: он только ими одними весь август, можно сказать, и жил, поддерживался и “питался”. Встречаясь вечером с Яковлевой, он не мог, естественно, такого своего “чемоданного” настроения скрыть, не мог не говорить беспрестанно, как он по Москве соскучился и буквально считает до отъезда дни и часы, с каким уедет в Москву удовольствием.

«Домой, Наташ, скоро домой! - с жаром говорил он ей, как самовар начищенный от подобных мыслей светиться-сиять начиная, себя уже представляя в Москве, на любимой сердцу Песчанке. - А то совсем я тут уже одичал, как бездомный пёс ошалавил. Физический труд, как оказывается, - он лишь на малое время хорош. И такое же малое время можно терпеть и выносить неудобства. Знаете, я здесь у вас ясно понял - никогда я такого раньше не понимал, - что смертельно заражён Москвой и не могу долго жить без неё, без удобств и друзей, без родителей и комфорта».

Но подружка его златокудрая не разделяла такого настроя совсем, даже и из вежливости не поддерживала. Наоборот - страшилась его восторга и безудержной радости точно так же, как сам Мальцев страшился с некоторых пор сырлипкинских холодов, хронических неудобств и сырости. У неё настроение портилось с каждым днём - под стать самой погоде. Она становилась замкнутой, молчаливой, рассеянной раз от разу: плохо слушала своего Андрюшу, не понимала часто, о чём тот её спрашивает, говорит, невпопад на вопросы его отвечала.

В предпоследнюю их встречу она не выдержала, сказала ему:

- Вы скоро уезжаете, Андрей: совсем немножко нам с Вами гулять осталось, - после чего добавила с грустью: - Не знаю, не представляю даже, как я тут буду без Вас: я к Вам всей душой, всем сердцем своим прикипела.

- А хотите, я осенью приеду сюда? - жалея милую девушку, с готовностью предложил ей Мальцев, пытаясь хоть чем-то её ободрить, утешить, ублажить, успокоить; и при этом не отдавая отчёта словам, а только лишь порыву первому поддаваясь, что от щедрого сердца шёл. - Осенью праздники будут ноябрьские несколько дней, - вот я к Вам и приеду. Хотите?

- Приезжайте, Андрей, приезжайте, конечно! Я буду Вас ждать! - пылко схватилась Наташа за брошенную ей “соломинку”. - Я каждую субботу к родителям езжу: мне из Смоленска сюда полчаса всего на автобусе. На ноябрьские праздники буду здесь обязательно: стол Вам сама соберу, баню истоплю в огороде. У нас хорошая баня, новая - из сосны. В ней даже и зимою тепло и комфортно париться и мыться.

- А где я тут у Вас жить буду? - лукаво поинтересовался Мальцев, чуть-чуть при этом жеманничая, за спектакль всё происходящее принимая, за пустую игру. - У конюха на конюшне? Гостиницы у вас тут нет.

- Зачем у конюха-то?! И зачем гостиница?! У нас будете жить, Андрей, у нас! У нас дом огромный, Вы его видели. Там всем места хватит - и Вам, и вашим друзьям, если Вы с ними сюда приехать вдруг пожелаете.

Дом Яковлевых действительно был большой с виду: комнат на пять, на шесть, а может и того более, - был кирпичный, на высоком фундаменте, с крохотной мансардой даже в одно окошко, верандой стеклянной, что располагалась в торце и белой тюлью была сплошь занавешена. В деревне Сыр-Липки таких добротных домов не очень-то много и было… Но приезжать и жить там несколько дней, да у чужих людей, фактически, которых он толком не знал, даже и в глаза не видел, стеснять их собой, быть им потом обязанным, - нет, это уж было слишком даже и для игры: заигрываться Андрею не следовало.

- Нет, Наташ, - всё быстро обдумав и взвесив, решительно сказал он ей, не желая подружке своей простодушной совсем уж несбыточного обещать, прохвостом последним, в случае чего, в её глазах родниковых выглядеть. - Останавливаться у Вас на постой я и не могу и не стану: про это Вы мне даже не говорите. В каждом деле незримая чёрточка есть, которую переступать не следует.

- Да почему, Андрюш?! почему?! Что за вздор такой Вы несёте?! Я же от Вас после этого не потребую ничего! И родители мои Вас под венец силком не потащат! Отдохнёте у нас несколько дней, поспите подольше, покушаете. Мы с Вами погуляем опять, по деревне не спеша пройдёмся. На ваш новый коровник сходим и поглядим, удостоверимся - не рухнул ли. И всё: уедете потом в Москву отдохнувшим. С Вами вместе поедем: я до Смоленска Вас провожу, до вокзала железнодорожного.

Но Мальцева такие доводы не убеждали: он упорно стоял на своём.

- Жить у Вас я не стану, не уговаривайте, - упрямо повторял он. - Вопрос этот не дискутируется.

Он говорил это так строго и так решительно, что Яковлева не выдержала - сдалась.

- Хорошо, - сказала она примиряющим тоном, - не хотите в нормальных условиях жить - пусть будет по-вашему. Тогда есть другой вариант: мы поселим Вас в школе у папы - в гостевом доме, где ваш командир Шитов теперь живёт. Там-то Вы жить, надеюсь, согласны? это будет удобно для Вас?

- Там согласен, там совсем другое дело: там я себя буду спокойно чувствовать, никому и ни чем не обязанным.

- Слава Богу, договорились, - просияла Наташа, счастливая. - Я непременно буду Вас осенью ждать, непременно…

20

Но даже и обещание приехать в гости на ноябрьские праздники - пустое и легкомысленное по сути своей, намерениями истинными не подкреплённое, - не облегчило их последней встречи, что на шестнадцатое августа аккурат пришлась, вынужденно-укороченный рабочий день в стройотряде. Агитбригада студенческая в этот вечер в клубе прощальный концерт давала, и Перепечину, хочешь, не хочешь, а пришлось своих подопечных на три часа раньше с объекта снять, отпустить переодеться, помыться.

Мальцев на то выступление не пошёл: и самодеятельности он никогда не любил, и Яковлева его попросила с нею пораньше встретиться. Они и встретились в условленном месте, пошли по деревне гулять, - но та их прогулка последняя сразу же не заладилась. Наташа весь вечер молчала угрюмо, дрожала как в лихорадке, хмурилась, какая-то рассеянная была, с Мальцевым неприветливая. Единственное, что она спросила, предстоящего отъезда касалось, который очень её волновал.

- Андрей, - спросила она, в болезненном находясь угаре, косынкой крепдешиновой поплотнее укутываясь, - Вы двадцатого августа уезжаете?

- Да. Командир уже заказал автобус на десять часов утра.

- А девятнадцатого ещё работаете?

- Работаем. Но у нас девятнадцатого, как я слышал, будет короткий день - потому что вечером в отряде прощальный банкет ожидается.

- А после банкета Вы в клуб на танцы придёте?

- Не знаю, Наташ, - беспечно ответил Андрей, не желавший думать про то; про сон, про отдых тогда больше думавший, ну и, конечно же, про Москву, до которой было всё ближе и ближе. - Посмотрим, как всё у нас в лагере сложится. Все пойдут - и я пойду.

Такой неопределённый ответ, через чур легкомысленный, плюс ко всему, и безалаберно-бесшабашный, расстроил бедную девушку окончательно. Она ещё больше замкнулась, сильней затряслась, тяжелее прежнего задышала… А тут ещё и дождик мелкий пошёл - дрожащей Наташе на горе, Мальцеву же, наоборот, в подмогу, - что решил, вероятно, выспаться ухажёру дать, силёнки для последнего на работе рывка сэкономить. Затяжной моросящий дождь, начавшийся так некстати, скомкал и испортил вечер.

Им-то надо было бы, по всем правилам если судить задушевной любовной науки, 16-го походить-погулять подольше, после чего спокойно, без суеты, проститься в каком-нибудь укромном месте, всё самое главное и сокровенное напоследок один другому сказать, на ухо прошептать то, что за два месяца не сумели - постеснялись, поскромничали или просто забыли. А пришлось, наоборот, укорачивать последнюю по деревне прогулку и вынужденно возвращаться домой. И делать это молча, как на похоронах, без обнимания, поцелуев и слов; да ещё и в спешке.

Они и вернулись, измокшие, грустные и чуть запыхавшиеся; замерли вдвоём у калитки.

-…Ну что, Наташенька, надо нам с Вами прощаться,- как можно нежнее и ласковее сказал подружке Андрей, воцарившееся молчание прерывая и в ворот бушлата намокшего уши и голову пряча, посиневшими от холода пальцами стряхивая воду с ресниц, при этом замечая через забор свет во всех окнах в доме Яковлевых, чего прежде не было никогда, такой иллюминации яркой. - Спасибо Вам преогромнейшее за прогулки эти, за счастье неизъяснимое и тепло, которые Вы мне, сами того не ведая, здесь у вас дали. Поверьте: я совершенно искренне это Вам сейчас говорю. Без Вас мне было бы здесь в деревне очень и очень лихо. Я приехал сюда один, без товарища. К тому же - самый молодой в отряде, самый неопытный. “Зелёнка”, как в армии про таких говорят, “помазок” дешёвый, отёртый. Друга себе настоящего не завёл: какие друзья, когда у нас одни третьекурсники и рабфаковцы!... Вы мне здесь были за друга, Вы! - помогли мне в первые дни, здесь удержали и поддержали. Без Вас я, может, сломался бы, бросил всё и с позором в Москву укатил: так мне по-настоящему лихо было в июле, так одиноко в отряде, тоскливо и тягостно… Спасибо Вам, дорогая Наташенька, за это за всё и низкий земной поклон! Вы - замечательная! лучшая в мире! Я и не думал даже, не подозревал, что в деревне бывают такие чудесные девушки - умные, добрые, целеустремлённые… и такие красивые одновременно!

Произнеся это махом одним, как из автомата Калашникова слова из себя безостановочно выпалив, Андрей уже протянул было для пожатия руку, проститься намереваясь, но услышал в ответ жалобное:

- Не уходите, Андрей, прошу Вас, - сказанное таким тихим и упавшим голосом, от которого у него всё задрожало внутри и в горле запершило даже.

- Да нет, Наташенька, поздно уже, - едва справляясь с волнением, ответил он, ёжась от холода и дождя и ещё плотнее в ворот бушлата закутываясь. - Вон, я смотрю, и родители Вас давно дожидаются, волнуются за Вас, небось, свет во всех окнах жгут: где это она ходит, думают, грязь месит.

- Они не волнуются, Андрей, и плохого не думают ничего! - потому что знают прекрасно, что я с Вами гуляю! потому что Вы очень хороший, очень порядочный человек! И они оба знают об этом: и мама моя и папа – и за меня и за Вас спокойны! Не уходите, прошу Вас, побудьте ещё со мной! А лучше - давайте зайдём к нам, высохнем и погреемся. Ну пожалуйста!

- Да нет, Наташ, ну куда я пойду в таком затрапезном виде - родителей Ваших смешить. Что Вы?! Да и поздно уже, правда поздно. А мне завтра вставать рано, доски эти проклятые на пилораме пилить, будь они трижды неладны. У нас с работой сейчас запарка самая: скоро в Москву уезжать, а мы ещё ни крышу, ни полы не закончили; “пашем” как проклятые каждый день, про обеды и отдых забыли. Да и Вам уже спать пора: время-то уж двенадцать, наверное. Посмотрите, уже как темно; да ещё и дождь этот проклятый льёт безостановочно.

- Я не усну, Андрей, не усну: я уже недели две как не сплю по ночам - всё про Вас и про себя лежу-думаю. Пойдёмте к нам, Андрей! - упорно просила Яковлева, не слушая его совсем и даже и не понимая, наверное, у которой уже и слёзы текли из глаз вперемешку с дождевыми каплями, которая была на грани нервного срыва. - Я хоть чаем Вас напою напоследок, вареньем свеже-сваренным накормлю, конфетами! Я долго Вас не задержу, не бойтесь! Я хотя бы при свете на Вас посмотрю повнимательнее, чтоб получше запомнить Ваше лицо - и вспоминать его потом целый год, покуда Вас не будет рядом!

- Нет, Наташ, нет - надо идти, - начал уже терять терпение Мальцев, уставший, замёрзший, промокший, больше всего в ту минуту боявшийся, что ещё немножко - и дело до слёз дойдёт, настоящих, горьких, нешуточных, а то и до рёва, истерики бурной; после которой вообще непонятно будет, что делать и как себя дальше вести, которая его к Наташе верёвкой крепкой привяжет, заставит идти и пить чай у неё, просиживать там время лишнее. - До свидания.

Он уже было готовился развернуться и домой уходить поскорей, в общежитие. Чтобы спрятаться там от дождя, но главное - от душераздирающих прощальных сцен, которых не переваривал никогда, не терпел, считая их фальшивыми и театральными. Как вдруг встрепенувшаяся спутница, в глаза ему пристально посмотрев и что-то сообразив быстро, неожиданно бросилась ему на шею и припала горячими губками к его губам, закусила губы Андреевы больно-пребольно, при этом ещё и голову Мальцева крепко ладонями обхватив, как это обычно делают женщины в кинофильмах, мужей на фронт провожая… Да так и застыла в таком положении на минуту-другую, не разжимая губ и рук своих, будто бы добираясь губами и язычком до сердца суженого и самых интимных мест, - пока одурманенный сладостью первого поцелуя Андрей не сдался и не обмяк, голову не потерял от чувств… пока сам, в свою очередь, не обнял её крепко-крепко и на сочный поцелуй девушки своим не ответил.

После этого обоих будто бы прорвало, как прорывает обычно при наводненьях и ливнях плотины, переполненные дождевой водой. Всё, что скопилось в сердцах и душах у каждого за два последние месяца, когда они по деревне в обнимку как примерные пионеры ходили, ноги впустую топтали и скромничали, стесняясь чувства плотские проявлять, даже и посмотреть один на другого по-взрослому похотливо стесняясь, - теперь это всё у каждого взорвалось внутри и обильно потекло через край, руша “барьеры” запретные, сметая условности и приличия. Они вцепились друг в друга руками, губами ссохшимися как дикие звери в добычу и начали жадно и страстно пить один другого так, как пьёт истомившийся путник воду из родника после недельной паузы. Обоим было так хорошо, так сочно и сладко при глубоком затяжном поцелуе: и томно, и вкусно, и упоительно одновременно, - что они были б согласны, кажется, так до скончания века, жарко обнявшись, стоять; и под конец упасть и умереть в объятиях…

Как долго длилась первая их “увертюра”, небесной водой омываемая? - никто из них не ответил бы. Но только когда их уста наконец разошлись и разомкнулись-разжались руки, - они оба почувствовали, ошалелые, что стали родными друг другу людьми, будто бы соединились в тот роковой момент душами.

Ничего не говоря после этого и ничего не спрашивая, не прося, возбуждённая поцелуем Наташа взяла за руку Андрея, развернулась, открыла калитку и молча повела его за собой в дом, как водят родители деток своих в детсад или школу обычно. И одурманенный и обмякший Андрей покорно пошёл за ней, как за мамкой телёнок, уже и не думая отговариваться и сопротивляться, не имея на это сил, обречённо решив про себя: пусть дальше будет как будет…

21

А дома их ждали, как думается, как показалось со стороны. Родители Яковлевой, во всяком случае, были уже начеку, оба одеты в нарядное и готовы к встрече, которая неожиданностью для них не стала, этаким “снегом на голову”. Оба выскочили в прихожую как по команде, как только раскрылась дверь, поздоровались, представились гостю, начали помогать раздеваться и разуваться дочери и Андрею, с которых текла вода. Когда вошедшие наконец разделись, переобулись и привели в порядок себя, радушные папа с мамой пригласили их в дом, в большую комнату сразу же, посередине которой располагался приличных размеров стол, ломившийся от выпивки и закусок. Идя за Яковлевыми по дому, Мальцев успел заметить, что жилище его подружки было огромным внутри, хорошо отремонтированным, хорошо обставленным. Везде было чисто, уютно, светло. Было много мебели и ковров, изящной утвари. Для сельской местности интерьер квартиры смотрелся и вовсе изысканно и достаточно дорого, если роскошно не сказать.

В огромной гостиной смутившегося на новом месте Андрея посадили в центре стола. И пока Наташа побежала к себе в комнату переодеваться, за стол напротив него сели её родители и брат Михаил, очень на сестру похожий. Такой же светленький и пригожий, с тонкими чертами лица, свидетельствовавшими о достоинстве, о породе.

Взрослые Яковлевы поочерёдно ещё разочек представились Андрею, опасаясь, что в коридоре он их имена не расслышал и не запомнил в спешке; потом представили сына и рассказали коротко про себя. Причём, говорила в основном одна мать, Елена Васильевна. Отец же в основном поддакивал, во всём соглашался с женой, стесняясь видимо своего заикания, не желая им напрягать и шокировать гостя, дурное впечатление о себе создавать.

Закончив рассказ, они спросили Андрея уже про его семью, с которой им было бы, по их выражению, интересно познакомиться в общих чертах, хотя бы только заочно, пока Наташа переоденется и причешется, в порядок себя приведёт перед ужином. Мальцев исполнил просьбу, рассказал про отца и мать, образование их и место работы, про возраст. И рассказ тот его лаконичный понравился хозяевам дома: так ему показалось, во всяком случае.

Когда рассказ подходил к концу, в гостиную вошла переодевшаяся наконец Наташа, цветочными духами пахнувшая и кремами. И Андрей опешил от её внешнего вида, слюну набежавшую проглотил, по-новому открывая для себя эту чудную девушку в плане внешности и телесных форм, таких аппетитных и сочных для глаза. Ситцевый тонкий халатик, накинутый на неё, был на несколько размеров ей мал: Мальцев, по крайней мере, именно так подумал. Он был и короток, и узок на первый взгляд, плотно обтягивал ладненькую фигурку хозяйки, позволяя всю её до мелочей рассмотреть, все наличные достоинства и прелести - даже узкие лифчик и трусики, что хорошо сквозь тонкую ткань просматривались и возбуждали гостя.

Андрей и до этого-то, гуляя с Яковлевой два месяца, понимал и видел прекрасно, какая она была фигуристая и статная, пропорциональная во всех смыслах дама. Это было заметно даже и через платья её и костюмы джинсовые, которые, к телу хорошо подогнанные, всякий раз выделяли и подчёркивали её красоту… Но теперь, когда он её в халате-бикини увидел, предельно обнажившем руки и ноги, белую шею и грудь, - он понял, что и половину прелестей её не знал - её полных шикарных бёдер, в первую очередь, тугой и упругой, розовой сочной груди, что почти как на пляже курортном смотрелись, также откровенно и вызывающе… Специально ли Наташа вырядилась перед ним, по-максимуму оголилась, или дома так постоянно ходила? - Бог весть. Но только остолбеневший от её вида Мальцев похотливо прищурился, улыбнулся, вторично проглотил слюну - и первый раз в жизни почувствовал, как пробегает по телу эротический мощный озноб и как нижняя часть живота его начинает при этом сладко сосать и дёргаться.

Наташа, видя восторженное состояние гостя, довольная прошла к столу, села рядом с Андреем, стала ему в тарелку еды накладывать: овощных и рыбных салатов сначала, сыра и хлеба, грибов, - обещая потом ещё и мясом его накормить, парной запечённой телятиной. Александр Михайлович, в свою очередь, предложил “накатить” за дружбу и уже было поднёс бутылку “Столичной” к рюмке Мальцева, намереваясь наполнить её до краёв. Но Андрей от водки категорически отказался, загородил рюмку рукой, испугавшийся быстро захмелеть и расхорохориться, и потом нагородить в пьяном виде глупостей непотребных, дурачком-простачком предстать. Он спиртного дома не пил вообще, на дух не переносил вино и водку; и никогда не курил - с 12 лет активно занимался спортом, лёгкой атлетикой в основном. А спорт и спирт с табаком - вещи несовместимые, как известно… Он даже и здесь, в стройотряде, не пил, когда деревенские мужики ему за обрезные доски самодельной сивухи налить предлагали в качестве благодарности, а то и дешёвой водки. Пил в деревне исключительно пиво в банные дни, которое командир привозил из Смоленска. И не больше одной бутылки. Больше бы для него было уже через край, перебором было бы.

Тогда Елена Васильевна, чтобы сгладить неловкость, предложила гостю домашней наливки взамен, на собственных сливах настоянной, на что Андрей согласился, думая, что сливянка, которую ему до краёв налили - это почти что компот. Но когда он залпом опрокинул бокал после вступительных слов хозяйки, предложившей тост за знакомство, - у него голова пошла кругом как при корабельной качке, и на душе стало радужно и хорошо. Отчего-то лыбиться захотелось… Он понял, что сливянка деревенская - дело не такое простое и лёгкое, как думалось ему, чудаку, с которым-де он за столом легко справится, которое без труда осилит. Осилит скорее она, сливянка, его, и надо быть аккуратнее.

После второго фужера он и вовсе размяк как кисель, окосел и поплыл: ему захотелось спать завалиться. До дома в таком состоянии он точно бы не дошёл. Тем более, что и на часах уже было далеко за полночь. За окном темень стояла такая, что хоть глаз коли. Да ещё и дождик не прекращался. По неосвещённой и неасфальтированной улице ходить было элементарно скользко и страшно: можно было упасть и шею себе сломать, руки покалечить, ноги… Поэтому, когда хозяева предложили ему остаться и переночевать у них, клевавший носом Андрей с радостью то предложение принял. Сон - это было единственное, о чём он в гостях сидел и мечтал, чего ожидал с нетерпением.

Наташа, видя, что осоловелый кавалер ничего не кушает и не пьёт, и еле выносит ужин, с трудом языком ворочает, чтобы на вопросы ответить, пожалела его - быстро вскочила на ноги и побежала постель стелить в какой-то дальней комнате; после чего также быстро вернулась назад, вывела его, шатающегося, из-за стола и повела на покой укладываться. Ухаживала за ним как за мужем прямо: так казалось со стороны… Подведя гостя к кровати, помогла ему раздеться, разуться, даже и лечь помогла; после чего, нагнувшись, прильнула к нему губами и одарила долгим и страстным поцелуем как бы на десерт, от которого гостю стало сладко-сладко как от сиропа, который хотелось пить и пить без конца… Потом она поднялась с коленок, счастливая, с головой укутала Мальцева одеялом, пожелала спокойной ночи, выключила свет и ушла. И предельно уставший и разомлевший Андрей тут же и отключился…

Сколько ему удалось одному поспать - неизвестно: история про то умалчивает. Но только посередине сна, глубокого и безмятежного, он вдруг почувствовал, что его будто бы придавили чем-то и стало тяжело дышать, спать неудобно, переворачиваться. Он вынужденно пробудился, открыл глаза и увидел сквозь тьму рядом с собой голенькую Наташу, улёгшуюся на кровать и навалившуюся на него всем телом, обхватившую голову его руками.

- Андрюшенька, милый! Я не могу без тебя! - шептала она ему быстро-быстро, осыпая лицо и губы его страстными поцелуями. - Не обижайся пожалуйста, милый, хороший мой! И прости меня, глупую! Умоляю, прости! Не считай развратною, пошлою девкой!

- Наташ, ты что делаешь-то?! - зашептал в свою очередь и Андрей, обомлевший и испугавшийся, пытаясь от поцелуев девушки увернуться, губы подальше спрятать, которые та жадно искала, оттолкнуть её от себя. - Нельзя нам вместе спать, пойми ты, глупенькая, нельзя. Плохо это, не по-людски. Родители сейчас зайдут и увидят - и что оба скажут нам? что про меня подумают?

- Не зайдут, Андрюш, не зайдут - не волнуйся: я их дверь плотно прикрыла. И нашу дверь - тоже. Не волнуйся поэтому, лежи спокойно и не думай ни о чём. Я просто не могу уснуть: лежу и про тебя целый час уже думаю, думаю и думаю безостановочно. И от мыслей своих угораю, дурной становлюсь, и на удивление похотливой. Я люблю тебя, Андрей, больше жизни люблю; и хочу тебе в этом признаться.

После этого она, наконец, достала губы его своими огненными губами, как кошка вцепилась в Мальцева и принялась самозабвенно его целовать - долго-долго и крепко, и страстно до одури и до крови, по-взрослому что называется, по-настоящему. Поцелуи её были так сочны, глубоки и сладки, обворожительны и желанны; таким безумно-горячим, родным и предельно-дурманящим было обнажённое тело девушки, её бёдра широкие и упругие, нежный белый животик и, в особенности, высокая тугая грудь с розовыми маленькими сосками, ничьими руками не тронутая ещё и потому до капельки сохранившая девственное тепло, чистоту и соки, божественные и прекрасные как нектар, полезные и питательные как молоко матери, - что с ужина перевозбудившемуся Андрею не было никакой возможности выдержать это свалившееся на него богатство, отпихнуть от себя, устоять от нахлынувшей похоти и соблазнов. Он, в свою очередь, высвободив из-под одеяла руки, крепко обнял Яковлеву, прижал к себе; потом извернулся и подмял её под себя, податливую и желанную, густою жирною жидкостью истекавшую словно при родах. И они, ополоумевшие окончательно, стыд и страх потеряв, растворились друг в друге без сожаления и оглядки, слились в единое целое в диком любовном экстазе…

Полчаса приблизительно, а может чуть дольше длилась та их любовная, до безумия страстная и шальная песнь, беспрерывными стонами сопровождавшаяся вперемешку с плачем, истошными воплями-вскриками, треском кровати, после которой разразившийся огненной лавой Андрей словно вулкан разбуженный, передавший любимой частичку себя и своей драгоценной энергии, - покусанный и помятый Андрей почти сразу же затих и уснул, провалился в небытие опустошённый, предельно выжатый и расслабленный. Он не видел, как высвободилась из-под него истерзанная и зацелованная до синяков Наташа, бочком рядом с ним легла - и долго лежала и на него смотрела, спящего, мокренького от пота и перенапряжения, по волосам его нежно гладила, плечам и спине: «любимый мой, мой родной» - страстно шептала.

Перед рассветом она поднялась тихонечко, заботливо укрыла Мальцева одеялом и на цыпочках пошла к себе, стараясь не скрипеть полами и не будить родителей. Пришла в свою комнату, на кроватку разобранную легла - но заснуть не смогла, счастливая: всё лежала, блаженно в потолок пялясь, и про Андрея не переставая думала, мысленно продолжая ласкать и целовать его, долго-долго, глубоко и страстно.

В половине седьмого она поднялась и пошла будить гостя, загодя попросившего её об этом. Он проснулся, быстро вскочил и оделся, тряхнул чумной головой, в которой была каша. Они крепко-крепко опять обнялись и сплелись руками, сладко расцеловались стоя, готовые вторично плюхнуться на кровать и совокупиться… Но времени на это не было ни минуты - и они принуждены были остыть и отпустить друг друга, умерить пыл. Что оба и сделали с неохотой, с жалостью нескрываемой.

Время поджимало Мальцева: ему нужно было немедленно уходить, в лагерь к семи возвращаться, не нарушать дисциплину. Понимавшая всё Наташа пошла его провожать до крыльца, накинув на себя халатик. На холодной террасе они опять обнялись и принялись целоваться до боли и синяков на губах, после чего дурная от любви и бессонницы Яковлева взяла с Мальцева слово, что послезавтра, 19 августа то есть, Андрей после банкета обязательно придёт в клуб, и они вместе проведут весь вечер. Пойдут погуляют подольше, простятся как следует, обменяются адресами; договорятся, как лучше им осенью встретиться: здесь или прямо в Смоленске. «Ведь ты же приедешь сюда к нам на ноябрьские праздники, Андрей? - спросила она его строго. - Ты, помнится, это мне клятвенно обещал».

Мальцев утвердительно кивнул головой, как о деле давно решённом, на прощанье улыбнулся блаженно, крепко обнял хозяйку, к себе напоследок прижал, согревая её от холода и утренней смоленской сырости собственной грудью. После чего развернулся, распахнул настежь входную дверь, запуская туман на террасу, вышел на улицу широким шагом и сразу же скрылся в белом как молоко тумане, смущённый и растревоженный не на шутку, не понимавший из произошедшего ничего.

На улице, поплотней запахнувшись в армейский серый бушлат, бэушный, но всё ещё очень качественный и тёплый, он скорым шагом в школу к себе зашагал, плохо разбирая дорогу в утренней темноте и сырости, то и дело спотыкаясь и матерясь на колдобинах, иногда и падая. Мысль у него в ту минуту была одна: поскорее вернуться к себе и прийти, наконец, в чувства, задремавший разум включить, ошалевшую от последних событий голову. Чтобы всё произошедшее по достоинству оценить и, главное, суметь понять: что же такое сегодня ночью с ним и Наташей случилось-то? и как ему с этим дальше-то жить, вчерашнему глупому мальчику?

«Как далеко у нас с нею дело зашло», - ухмыляясь краями губ, думал он по дороге, вспоминая прошедшую ночь и все стихийно-свалившиеся на него удовольствия, не зная, не понимая совсем, как ему к произошедшему относиться: радоваться или горевать.

«…Ладно, - усталый, решил он для себя уже на пороге школы. - Поживём - увидим, что там дальше будет, и как наша жизнь сложится. А сейчас пока надо дурь из головы вытряхнуть поскорей и взять себя в руки попробовать, на работу настроиться, до конца дотянуть, целым и невредимым в Москву воротиться. Устал я на стройке что-то, до чёртиков тут, в деревне этой, устал. И от пахоты бесконечной, и от любви - ото всего. Домой поскорее хочется, домой! Под крылышко к родителям…»

А жить ему оставалось недолго в Сыр-Липках: каких-то три дня всего - сущая ерунда в сравнение с Вечностью, и даже и с тем ерунда, что уже удалось здесь прожить, за целое лето выстрадать-вынести… Впереди же его ждала Москва, любимая улица, отчий дом; ждали безумно соскучившиеся по нему родители - люди, о которых он, не переставая, думал весь август, ими одними жил, к которым всем сердцем, всем существом стремился. И которые были ему в тот момент целого света милей… дороже, родней и желанней.

Он рвался к ним как шальной или маньяк одержимый. Душою и мыслями был уже там, в двухкомнатной своей квартире: сидел на любимом диване, чистый, опрятный и сытый, безмятежно телевизор смотрел, с матушкой и батюшкой по очереди разговаривал, любимой бабулей - новости от них узнавал про родственников, друзей и соседей; им же свои рассказывал - строительные, сырлипкинские. Он уже даже придумывал по вечерам, лежал и мечтал, сценарий выписывал мысленный, что им троим скажет при встрече и что подарит потом, когда победителем переступит порог домашний, обнимет родственников, к сердцу прижмёт, предварительно рюкзак по-молодецки в прихожей сбросивши. Ему будет не стыдно вернуться домой, будет чему порадоваться и чем погордиться…

22

Последние несколько дней до отъезда были самыми напряжёнными в плане работы, самыми нервными и утомительными: и крыша у них ещё была не достроена почти что на четверть, кормушки не все сколочены, потолок; и полы центральные, каменные, по которым раздаточный трактор с кормами должен был ежедневно ездить, бетоном только до половины были залиты; вторую же половину и не начинали ещё из-за нехватки цемента. Под конец цемент привезли: несколько машин из Смоленска почти в один день приехали. И студенты дружно бросились за работу, намереваясь закончить коровник в срок, - чтобы не оставлять шабашникам-алкашам существенных недоделок.

Мальцева с пилорамы сняли: он досок достаточно напилил, - перевели на коровник, на крышу. И он все последние дни махал топором без продуху: потолок до конца настилал, стропила к прогонам прилаживал, прибивал обрешётку к стропилам. Потом шифер с Кустовым и другими плотниками на ту обрешётку клал, приколачивал шифер гвоздями. А утром и вечером ещё и воду в столовую возил и таскал: вода - это дело святое… Себя под конец не щадил, как, впрочем, и другие парни. Хлопцы же подобрались у них заводные, азартные - и командир, и мастер, и бригадиры оба. Были они люди ответственные, трудолюбивые, с честью и совестью, что существенно. Они уж коли брались за дело, то любили его доводить до конца - чтобы видеть итоговые результаты… Они и сами рвались из последних сил, и подчинённым сидеть и спать не давали. Андрею было стыдно от них отставать или имитировать бурную деятельность, притворяться: он не меньше начальства мечтал готовый коровник увидеть.

Он и не отставал от них, он держался. Но от той заключительной гонки устал и издёргался так под конец, как и за целое лето не уставал, за два прошедшие месяца. Девятнадцатого августа, когда довольный Перепечин наконец объявил по отряду отбой, поблагодарив подчинённых за ударно-проделанную работу, и когда в общежитие всех отдыхать отправил, к прощальному банкету готовиться, танцам, - в этот день выжитый до последней капли Андрей до кровати еле-еле дополз, плюхнулся на неё, одетый, и лежал неподвижно с час, не дёргаясь и не шевелясь, даже и век приподнять сил не имея. Он всё не верил, тяжело дыша и сопя, что закончилась наконец его двухмесячная трудовая пытка, и всё теперь позади - вся эта беготня и истерия строительная, ругань, грязь, штурмовщина. Состояние у него было такое, что ни есть и ни пить не хотелось, тем более - куда-то там танцевать идти; а только уснуть хотелось немедленно, сном глубоким забыться, и сутки целые не просыпаться - чтобы ни руками, ни ногами не шевелить…

В восемь часов вечера в ССО “VITA” был последний праздничный ужин - или банкет, как его называли рабфаковцы во главе с командиром, - на котором столы ломились от яств, так что на изобилие то продуктовое изголодавшимся на однообразной пище студентам даже и смотреть было больно: слюной исходили все, праздник большой предвкушая, обжорство… Открыл ужин Шитов, как по должности ему полагалось, тост за подчинённых своих произнёс, которыми, по его выражению, он очень был всеми доволен.

«Спасибо вам, мужики, преогромное! - с чувством говорил он, бодро из-за стола поднявшийся, гранёный стакан с водкой как свечку зажжённую перед собой держа. - На славу все поработали, на совесть: я доволен вами. Теперь езжайте в Москву и преспокойненько отдыхайте, отлёживайтесь, отсыпайтесь там - на учёбу и институт настраивайтесь, на прежнюю столичную жизнь. А мы уж тут наряды будем как следует закрывать - чтобы деньгами вас не обидеть и хорошо заплатить. Деньги - вещь в нашем деле немаловажная; без них - никуда! Без денег, как дельцы длинноносые утверждают, даже и трава на лугу не вырастет».

Все выпили дружно за эти слова, огурцы с помидорами потащили в рот, закусывать ими стали, хрустеть аппетитно. Выпил вместе со всеми и Мальцев Андрей, ни разу водку до того не пробовавший, даже и запаха не переносивший её, даже и вида, про что уже говорилось вскользь. В голове у него помутилось и закружилось от выпитого, в животе дурно сделалось, затошнило, и он стал скорее закусывать огурцом, чтобы ту тошноту утробную снять с дурнотою... Но не успел он свой огурец догрызть, не успел ещё даже и до хлеба дотронуться, не говоря уж про мясо и колбасу, и все остальные лакомства, как к нему через стол командир обратился, что напротив сидел с Перепечиным и чему-то загадочно улыбался. «Выпить с тобою, Андрюш, хочу, персонально, пока мы тут не окосели все, пока ещё соображать что-то можем, - сказал он ему с улыбкой, бутылку “Столичной” в руки беря и сначала Мальцеву в стакан, а потом и себе содержимого её до краёв наливая. - Пускай ребятишки наши пока закусывают, а мы с тобой давай выпьем - за тебя. Ты - золотой мужик, Андрюш, ей-богу: я рад, что ты в отряд к нам попал. Не будь тебя в этот год - проблемы бы у нас были большие: и с водой питьевой, и с обрезными досками. Вручаю тебе за это значок лучшего бойца: на вот, держи, гордо на грудь прикалывай!... Приколол?... Молодец! А теперь давай за тебя вмажем, до дна, - улыбаясь, протянул командир через стол со стаканом руку, предварительно значок ударника ССО вручив. - Здоровья тебе, Андрюш, и жену хорошую, как у нас в армии говорили. И чтоб ездил ты в “VITA” каждый год, и про другие отряды и не думал даже».

После речи такой и награды знатной командир залпом в себя гранёный стакан опрокинул, в который ровно двести граммов водки влезало, крякнул смачно, губы утёр, на Мальцева посмотрел лукаво: как, дескать, он? - не увиливает ли? не пытается ли схитрить, обмануть товарища? Делать было нечего: пришлось Андрею пить. Отказывать командиру, его золотым значком ударника наградившему, который у студентов-строителей очень высоко котировался и ценился, он был не в силах.

Поморщившись, он это и начал делать; но уже на половине стакана почувствовал, что такое количество водки, да на пустой желудок, будет смерть для него, юнца, что он водкой себя погубит… Остановиться, однако ж, было нельзя: кто и когда в застолье, да во время именных тостов останавливался на полдороги? Русские люди, по духу и крови упорные, такого не делают никогда и меры своей не знают. Да и есть ли она у них, эта пресловутая мера? в природе существует ли?

Он выпил водку с трудом, поморщился ещё сильней, поперхнулся, рвотный позыв испытав. В голове у него закружилось всё, перед помутившимися глазами поплыли и быстро исчезли лица. Потом и стол с закуской куда-то исчез и сама столовая. И всё это туманом жёлтым, искрящимся плотно покрылось, который вдруг морем стал - огромным, безбрежным, бескрайним, - в которое Андрей погружался стремительно и бесследно, как щепка малая, исчезал…

Ну а далее он не помнил уже ничего, сколько б его потом ни расспрашивали: как из-за стола поднялся с трудом, всем как дурачок улыбаясь; как вышел на улицу на “ватных” ногах, шатаясь из стороны в сторону; как на “автопилоте” добрался до койки своей, в которую и рухнул сразу же и тут же и заснул мёртвым сном, храпом богатырским комнату и коридор оглашая. Он находился в тот умопомрачительный момент всецело во власти Божией.

Спал он, не просыпаясь, аж до восьми утра - без малого двенадцать часов то есть - и ничего в тот вечер не видел, не слышал - всё пропустил, весь банкет и трапезу заключительную: водку с пивом, что там рекою лились, закуску редкую, добрую. Пару раз к нему в общежитие забегал командир - о самочувствии его беспокоился. Приходили и Кустов Юрка, и Чунг, разбудить его, растормошить пытались. Чтобы проснулся он, дурачок, и вернулся в столовую, поел там вместе со всеми, попил, чтобы голодным на всю ночь не остался.

Но Андрей их не слышал, совсем-совсем, на слова и шутки не реагировал, на уговоры и крики на ухо, и даже грубые толчки-трепыхания. И тогда они оставили его в покое, продолжать дальше спать, поняв, что не поднять им дружка нализавшегося ни за что, что крепкий сон для него - самое-самое главное.

А банкет в их отряде получился на славу: жалко, что Мальцев его пропустил, не оценил по достоинству девочек-поварих кулинарные способности. И командира Шитова смекалку и щедрость не оценил, что яства в Смоленске неделю целую выискивал и закупал, и втайне привозил потом в отряд сумками, от хлопцев в собственном домике прятал.

Когда же студенты наелись и напились, желудки свои молодые водкой и огурцами насытили, селёдкой, котлетами, колбасой, конфетами шоколадными с чаем, - они всем составом, пьяненькие, в клуб повалили на танцы и танцевали там до утра, с подружками на прощание миловались, по стогам их таскали, по копнам, по другим укромным местам. А самые похотливые и ловкие, типа Юрки Гришаева, к зазнобам в гости попёрлись и ещё и там гулянки себе добавили - с койкой мягкою на десерт, ласками жаркими, поцелуями. В общем, погуляли на славу все: по полной программе, что называется…

Там, в клубе, Андрея Наташа ждала, все глазки свои искрящиеся проглядела, его в темноте высматривая… Под конец не выдержала, к Чунгу со слезами на глазах обратилась, когда окончательно стало ясно, что Андрюшенька уже не появится, и её своим посещением не осчастливит.

- Чунг, милый, скажи, - дрожащим голосом спросила она вьетнамца, - где Андрей?

- А он не придёт, наверное, - ответил пьяненький Чунг, на Яковлеву глупо посматривая, с трудом узнавая её. - Он спит лежит в общежитии, крепко спит. Выпил много сегодня, вот и отключился… А хочешь, я его сбегаю разбужу? - спросил он её участливо, наконец замечая сквозь хмель в её миленьких глазках слёзы, саму её наконец узнав. - Скажу, что ты его ждёшь, что хочешь видеть.

- Не надо, Чунг, не надо! - оборвала его Яковлева решительно. - Пусть спит, пусть! - коли ему сон дороже.

Сказав это Чунгу, она простилась с ним машинально, счастливого ему пожелала пути, через год договорилась с ним снова встретиться; после чего развернулась и пошла трясущаяся домой, в темноте о колдобины спотыкаясь. И всю дорогу шла и плакала от обиды, глаза платком вытирала; а потом всю ночь не спала: всё Андрюшеньку спящего представляла, который расстроил её, рассердил… и которого ей безумно видеть хотелось.

Она-то, святая душа, мечтала проститься с ним по-хорошему - надеялась погулять в последний денёк до утра, адресами, телефонами с Мальцевым обменяться, обещанный осенний приезд его уточнить, поцеловаться с ним, наконец, напоследок пообниматься, что ей так сильно понравилось... И домой его она мечтала к себе привести обязательно, ужин прощальный устроить, кулинарные способности показать. О чём она уже и с родителями договорилась и в чём те дружное её поддержали: опять стол помогли накрыть, продукты достали из погреба самые свежие, молоко, которое, как она хорошо запомнила, её Андрюшенька очень и очень любит, из-за которого к ним и приехал в деревню собственно.

Но Андрей не пришёл почему-то, все карты и планы спутав. И она не знала, не ведала, не представляла даже, что ей теперь делать и думать, что предпринять…

«Неужели же он так устал, действительно, - до утра лежала и гадала она, - что и до клуба не смог добраться: чтобы последний раз со мною увидеться? слово доброе на прощание сказать? После всего того, особенно, что между нами было. Или тут в чём-то ином дело?... И почему другие пришли? не устали? Резвятся теперь во всю с нашими потерявшими разум куклами… Вместе ж работали все, вместе пили сидели за банкетным столом, вместе, скорее всего, из-за того застолья и вышли…»

«Нет, тут определённо что-то не то, - с горечью итожила бедная девушка. - Тут дело в самом Андрее и в его отношении ко мне: это мне теперь ясно…»

23

Всю ночь она мучилась, горела огнём, головку нещадно ломала вопросами наитруднейшими и пренеприятнейшими, безуспешно пытаясь понять, что вдруг такое случилось с ней в последние недели и дни? Почему так больно и трудно на сердце и на душе? так без Андрея муторно, тоскливо ужасно и одиноко?... Ведь ещё и в июне, помнится, не зная его, она спокойно и тихо жила, печали не ведая и тревог, о грустном не помышляя и не догадываясь. Лишь училась старательно, хорошо кушала, крепко спала, к родителям по субботам с радостью ездила. И при этом твёрдо была уверена, любому б могла об этом сказать, что ей никто кроме них и младшего брата Миши не нужен, не важен, не люб и не интересен, никто! Круг близких и дорогих ей людей ограничивался одной лишь семьёй.

И вдруг появляется он в июле - чужой, непонятный и незнакомый ей в сущности человек, который, случайно познакомившись с ней, шесть или семь вечеров погуляв по деревне рядом, одним махом заслоняет собою всех - родственников, друзей и подруг - и становится для неё путеводной звездой, единственным светом в окошке; становится тем, фактически, без которого ей не нужен уже никто, без которого покоя и счастья в жизни не будет. Что он сделал такого особенного и чрезвычайного, - лежала и дивилась она, - что так её к себе привязал? чем её смог за несколько встреч и коротких бесед так покорить-одурманить?

Она без конца вспоминала июль, первые танцы в клубе, студентов, что пришли на танцы плотной толпой и так её тогда взволновали. Они прекрасные, статные были все как один в своих расписных стройотрядовских куртках, гордые, умные и образованные, все - москвичи. Они и вели себя именно по-московски: сразу же на лужайку возле клуба бесцеремонно уселись, балагурить стали развязно, громко смеяться, дорогие сигареты курить, с собой из Москвы привезённые, их - притихших девочек местных, что возле клуба как куры столпились, - принялись высокомерно рассматривать словно на ярмарке кобылиц, в наперсницы себе выбирать, в любовницы.

Она на них тоже украдкой тогда смотрела, хотя и скрывала это или пыталась скрыть, лиц замечала много знакомых, которые видела ещё и в прошлому году, когда иногда в клуб приходила, книжки с конспектами отложив, от экзаменов в институт отдыхая. Странно, но Андрея в толпе она не заметила: так он тихо и скромно на полян... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9